у и гражданскую мораль прaвославные попы конструировать не могут, они ни хрена в этом не разбираются - поэтому у русских нет морали, а только облака сусального православия. - Вам лучше официально снять ангар, - сказал Вадим, и все посмотрели на него. "Новое пополнение... - Вадим вспомнил слова Ильи, когда они с Соломоном вошли в дом. - Мало тут своих". Его только удивило, что как-то с полоборота начался этот разговор. "Лучше бы меряли ногами двор..." - подумал он и заметил: - Вы тоже - социальный инженер русских душ? Как идеалы поливать осаннами? - У русских не идеалы, - с досадой ответил Соломон, - а душевная расхристанность, бороться с ней надо. А реальный бизнес не хотите наладить! - Он встал, в большом раздражении подошел к окну во двор, отирая влажное лицо, бегло осмотрел еще раз большую землю. Повернув назад, он увидел на полке несколько икон и с недоумением сказал: - Решите, наконец, господа патриоты, что вы хотите? Жить комфортно, богато, приятно вместе со всем развитым миром или русскость свою сохранить, русский дух, который уже провонял? - Я так понимаю, что вы уже не о моем отказе, а обо всем народе? - Вадим посмотрел Соломону в глаза. - Значит, вы себя от русских отделили, а поучаете, как родной? - Да, пожалуйста, не отделил, но русские - не единственная национальность в России и не имеют права узурпировать страну! - вдруг разъярился Соломон. - Понял, лучше, чтобы нас в России совсем не было. А кто должен быть хозяин? - Многонациональный народ, конечно. - Не получается. Если русские не будут управлять Россией, тогда будут - другие. Соломон пропустил слова Вадима мимо ушей, а сказал, что русским надо взглянуть на свой национальный характер, чтобы и дальше Россию не портить. Нравится вам характер чеченцев? То-то. Вот немцы нашли в себе мужество подавить свои милитаристические наклонности, а разве русским нечего в себе давить? Или к лучшему изменять? Они и так совершенны? Вот русским не нравится отношение Запада, но что ему делать? Запад защищает себя от нищих, диких и по горло вооруженных людей! Вадим много раз слышал подобные аргументы в среде русскоговорящей эмиграции, его всегда удивляла их однотипность, как будто эти люди загодя, на расстоянии сговорились между собой, но сейчас его завел провокационный тон гостя: - А разве русские не могут так же рассуждать: мы вооружаемся против дикарей с Запада, потому что боимся их? - Могут, но любой разумный человек всегда выберет в этом противостоянии Запад. - Потому что он богаче? - Богаче. Культурнее. А откуда европейская культура в России? Одно православие да "взять и поделить"! - рассмеялся Якобсон. - Вроде, это вы хотите налоги на красное дерево присвоить? Ведь они не ваши, а австралийские. А я как раз отказал. Соломон поднял пятерней волосы со лба, как ни в чем не бывало разглядывая комнату и не отвечая Вадиму. - Западу нужна культура, - задумчиво протянул Илья, - если есть две машины на семью... Они по Марксу живут, хотя его ненавидят: бытие на двух машинах больше вдохновляет, чем на одной. - И смешливо крикнул: - Поездки на машине формируют более культурное мышление, чем поездки на автобусе! Соломон повысил голос: - Вдохновляют не машины, а предприимчивость и хорошо структурированная экономика. - А идеалы? - вставил Вадим. - Излишний пафос... - Хорошо, сойдемся на их отсутствии. - В России уже давно нет идеалов, а есть ущербность, с которой вы не хотите мириться. - Вы, Соломон, свою Родину всерьез презираете, а с ней и себя считаете неполноценным. - Родина... - Якобсон хмыкнул, - хрен с вами, пусть будет родина. Вадим вышел из-за стола, открыл дверь в сад, встал на пороге. Странно выглядело небо... С этой стороны, над океаном, по вечерам загорались самые тревожные, горячие закаты - тихие и багровые, - но сейчас до вечера оставалось немало часов. Сильный ветер бил легкие пластмассовые серьги эвкалиптовых листьев, выкручивал руки буганвиллей и, как гадалка, обрывал лодочки розовых лепестков, пуская их воздушными реками по пространству двора. Небесная синева сгустилась, словно в предчувствии шторма, в ее толще пролетели молнии полыхающих лучей, расчертив глубокую синеву волшебным раскаленным знаком. Вадим смотрел на этот расширяющийся мир, думая о его величине и о словах Соломона, - они тяжело звучали в его голове. "Сколько бы он продержался в этом разговоре, стоя под таким небом? Зачем все это?.." Он охватил глазами поднимающийся жар всполохов, гневную красоту небесной тверди и шагнул в дом. - ...Сам знаешь, - говорил Илье Соломон, - России надо доказать, что она не убогий отстойник. - Соломон, - подошел к нему Вадим, - Россия - убогий отстойник только для вас. Мы с вами разные вещи ценим. Язык один, общество одно, культура одна, а мы - разные. Вы от русской земли отталкиваетесь и на ней не приживаетесь - у нас с вами нет ничего общего. Какой смысл спорить? - Да русский он с его марксизмом и нетерпимостью! - крикнул Илья. - Какой же я русский, ты бредишь? Может, и ты русский - с фамилией Коган?! - Вот именно, приехав сюда, я сделал неожиданное открытие, что я - русский! - Хорошо, что ты это открытие в Австралии сделал! - засмеялся Соломон. - Русский патриот в эмигрантской среде - это пикантно. Сделай ты это открытие в России, пожалуй, стал бы имперским шовинистом. - Вы нам чужой шовинизм приписали, - заметил Вадим. - В СССР республики были национальными, а Российская Федерация считалась союзом народов. Пардон, а куда подевалась страна русских? - Пожалуйста, русский национализм! - Вы хотите, чтобы я стеснялся моей русской национальности? Вадим взял кофемолку, насыпал в нее зерна, намолол кофе и сказал: - Вы национальность в нас ненавидите... Само ее наличие. Илья крякнул. Соломон сказал: - Вам никогда не отделаться от имперского мышления, хотя от России остался пшик. - А вы на Россию внимания не обращайте. - В каком смысле? - А что вы так из-за нее переживаете? Отвернитесь и забудьте ее навсегда. Но только, я вижу, вас злит не то, что от империи остался пшик, а то, что я, как русский, в свою страну верю. Вы тайно чувствуете, что русские могут в последней нищете собраться и поднять свою страну. А вы не понимаете этого, не знаете силы духовной веры, но чуете ее и боитесь... Лицо Соломона искривилось, но он не ответил, а вместо этого заинтересовался, кто там под окнами идет, проводил пешехода взглядом. Илья поглядел на свои руки и сказал Вадиму: - Ну, допустим, вы правы, но что вы кипятитесь? Собрались трое на кухне в Австралии, а говорят о России! Неожиданно Вадим понял, что Илья редко вступает в разговор и больше слушает его, чем Соломона, и как будто размышляет. Ему показалось, что Илья привел сюда Соломона потому, что, может быть, не хочет прямо говорить с ним или откладывает разговор, и его такая пауза по некоторой причине устраивает. - Давайте лучше об абстрактных системах, - сказал Илья, словно прочитал мысли Вадима. - Я думаю, Запад нас не любит не потому, что коммунизм был, а потому, что идею русской объединенности, общности они понять не могут. Капитализм у них - жизнь одиночки. - Думаю, русским капитализм не подойдет... И вообще, национальность строит государство, а политическая система - вторична. Есть только одна вещь на Земле, из-за которой люди по-настоящему ненавидят друг друга, это - разница в психологии. Все можно простить, кроме этого. Мы не умеем зарабатывать деньги, беречь деньги, главное, мы не уважаем деньги. Если в России все остервенятся за деньги, Россия впишется в их систему. Но в России это не произойдет на уровне нации. Следовательно, она - выкидыш, ее, как страны Третьего мира, будут давить, пока не сдохнет. У нас есть всего два выхода: или стать, как они, изуродовав до неузнаваемости свою психологию, или стоять насмерть, если мы хотим сохранить русскую нацию и страну. А это с неизбежностью: или диктатура, или война. Соломон слушал скептически, потом спросил, приняв смиренный вид: - Как же вы сюда ехали, такие мысли имея? - А когда я сюда ехал, такие мысли не имел. - А какие же? - А почти что такие, как у вас. - Что же у вас теперь осталось? - Вера. А у вас? - А у меня счет в банке. Соломон и Вадим разошлись в разные стороны комнаты, Илья встал и, подошел к окну. - А ехали сюда с ворохом великих иллюзий... - отвернувшись, проговорил Вадим. Илья внезапно рассердился и крикнул: - Зачем доходить до этого?! - Точно! - поддержал Соломон. - Если не в России и не на Западе, то где жить намереваетесь? - А вы-то что испугались? - Вадим прямо посмотрел на Илью. - Я не пугался. - Ну как же: потому и вспылили, что испугались... Илья сердито отвернулся от Вадима и стал расспрашивать Соломона, где он поселился, сколько за квартиру платит. Тот с удовольствием рассказал о своем устройстве на новом месте, достал из сумки небольшой фотоальбом и показал фотографии своей семьи. Илья смотрел, но как-то рассеянно, отдал альбом, а сам закурил. Соломон передал альбом Вадиму. Тот начал смотреть. Дети - маленькие, и вот уже взрослые. Квартира, чей-то день рождения. - С женой развелись. Мои дети... В Москве остались, - сказал Соломон. Вадим перевернул страницу. Дача в загородном поселке - двухэтажная, с башенками, балконами, стеклянными верандами, вокруг нее участок. Весна. Сколько хватает глаз - вишни в цвету. В углу фотографии выведено каллиграфическим почерком начала века: "Вишневый сад". По стилю постройки видно, что дача построена до революции и принадлежала, вероятно, богатой семье. Соломон сказал, что летом там живут его взрослые дети с семьями, а дачу еще дед получил... Вадим хотел спросить, от кого, но не стал. Илья подошел, взглянул на фотографию, увидел великолепный дом и, не сдержавшись, посмотрел на Соломона. - Дед работал в партийных структурах, - ответил Соломон на его взгляд. - Должно быть, в высоких структурах, - заметил Илья. - Он был одним из замов начальника по антирелигиозной пропаганде первого советского правительства. - Вот кого бы порасспросить... - с интересом проговорил Илья. - Да уж расспросили! - обрадовался Соломон, взял у Вадима альбом, открыл его где-то в конце и вернул собеседникам. - Смотрите! Перед ними была черно-белая фотография. Не то церковный двор, не то монастырский. На переднем плане выкопана яма, вокруг нее женщины и старики. Вадим заметил, что в толпе не было мужчин. Около ямы на большой куче земли стоит человек в шапке-ушанке и круглых очках того времени. Пальто. - Хозяин дачи, - сказал Соломон, улыбаясь. - Мой дед на службе. Вадим пригляделся: действительно, человек был похож на Соломона. Что он там делал? - Вадим сразу не понял, потому что человек, подняв над головой что-то круглое, показывал этот предмет испуганной толпе и ухмылялся. Вадим присмотрелся к предмету в его руке, но Соломон его опередил: - Кости вырыли. - И, видя, что Вадим не понимает, объяснил: - Кости, череп Александра Невского. Вадим не пошевелился. Илья опустил глаза. - Это не кости... сказал Вадим. - Это мощи русского святого. Соломон равнодушно махнул рукой и потянулся за чаем. Вадим встал и вышел из комнаты. Когда он вернулся, гости сидели за столом и разговаривали. Он задержался в дверях, колеблясь, но все-таки подошел и сел за стол. Собеседники говорили об эмиграции. - Еврейская, какая же еще? Для русских, насколько я знаю, вакансий нет, - улыбнулся Соломон. - А вы не находите это несправедливым? - спросил Вадим. - Что именно? - Ну вот евреям в Австралии и паспорт, и пособие. - Совсем нет, в России же страшный антисемитизм. Деда моего посадили - разве это не доказательство? - А вам не кажется, что настало время покаяться? - За что, интересно? - За деда, который надругался над останками святого. - Подумаешь, кости... Это Сталин с приспешниками надругался в тридцать седьмом году! - быстро поправил Вадима Соломон. - Ложь - ваш дед в той могиле до Сталина потрудился. И русская история переписана - Сталин вошел в уже готовую систему палачей. А кто начал геноцид, назовите имена? Соломон яростно взвизгнул: - Эта страна должна мне и моим детям выплачивать - за все! - И за вашего деда, размахивающего мощами русского святого? Якобсон, ликуя, обернулся к Илье. - Теперь ты понимаешь, почему НАТО должно быть в Москве? - Он обернулся к Вадиму и сатирически сказал: - Что же вы, русские, не сопротивлялись нам, все прос...ли? - Вот и начали сопротивляться, вот вы здесь... Якобсон отмахнулся от его слов с таким видом, как будто его жест свел на нет то, что сказал Вадим, стер из ума собеседников, и это новое может возникнуть только в случае, если он, Якобсон, даст на него согласие. - Вы, Соломон, очень неосторожны, - сказал Вадим. - Обычно ваши соплеменники делают вид, что они с нами - одно, а за нашей спиной издеваются над нами. Например, в среде московской интеллигенции популярно называть русских "хазерами", то есть, свиньями. Вы даже не постеснялись мне такие вещи говорить, а в советское время в вашем институте наверное помалкивали? Приберегите мораль для себя! - Да вы отлично знаете, что Россия с ее моралью прогнила, и ей нужно обновление. - Настоящее обновление может идти только с любовью. А ваши соплеменники у власти провалились, потому что они плевали на русский народ и на русские ценности. Вы заметили, что ваш дед строил коммунизм так же, как вы теперь строите капитализм? - Вадим показал на фотоальбом. - Он для светлого будущего одну половину людей расстрелял, другую - отправил в лагеря, а сам сел на их место в правительство. Дал власть чернорабочим против культурных людей, и тем самым расколол народ. Русские с революции боялись убийств и репрессий, а вы смеетесь, что народ морально испорчен. Ваш дед надругался над христианством, а вы нас поучаете, по каким ценностям жить. Что-то у вас не сходится... - У русских всю дорогу был бардак, - крикнул Соломон, стукнув очками об стол, - до революции, в советское время и сейчас! И евреев русские громили, держали за недочеловеков, ну и получили вполне по заслугам. Правильно евреи в революцию отомстили русским. Всё путём. - В революцию отомстили русским? Какое откровение! Это должно быть сохранено и выбито в анналах. В комнате повисла тяжелая тишина. Вадим смотрел в Соломонов фотоальбом и не мог оторвать глаз от фотографии чьей-то дореволюционной дачи с цветущим вишневым садом... - Между прочим, есть и такие, как я, - сказал Илья. - Если я чувствую себя русским, я и есть - русский. - Конечно. Вы и вреда не принесете, - заметил Вадим. Соломон поднял вечно-печальные глаза и сказал, не обращаясь ни к кому: - Вот поэтому гуманитарная эмиграция - победа над идеологическими врагами в этой стране. - Гитлер тоже одерживал победы... - ответил Вадим. - Только вряд ли он назначил бы вас и вашего деда в высшие партийные структуры... Выходит, "эта" страна вас спасла? - Опять антисемитизм! Мой рассказ не находит понимания, - заметил Соломон и закрыл альбом. - Что вы, продолжайте, пожалуйста! - попросил Вадим. - Это удивительная и, в своем роде, очень поучительная история. И для тех русских, кто хочет из страны бежать. Кстати, до вашего появления в России, эмиграции из нее не было. Соломон мазнул по нему взглядом и рассмеялся: - Передайте желающим: было бы у них за спиной богатое лобби, были бы и они беженцами! Вадим опустил глаза, а Илья с любопытством спросил: - Как же ты, со статусом зам.директора, "беженца" получил? Видно, мы здорово отстали от жизни. Соломон рассказал, что есть масса адвокатских контор, где подскажут шаги. Для Америки отработана своя система, для Австралии своя и так далее, подстроенная под законы разных стран. Раньше было еще проще: написал антисоветскую статью и - дело в шляпе. Можно купить журналиста, если есть деньги, но нет таланта. Илья заметил, что иногда так же делают китайцы, но Соломон оборвал его: - Черт с ними, я говорю о наших, о настоящих трудностях! Ты бы еще этих... нелюдей вспомнил! - О ком ты? - О грязных арабах, о ком еще! - Ну ты даешь! - подивился Илья. - Гуманизм не может распространяться на что попало, арабы - недочеловеки, мы их с землей сравняем! Я здесь недавно, а заметил: приезжает человек из России, и уже через несколько месяцев у него становится правильное мышление. А эмиграция? Сто против одного, что получишь. Главное, выразить "фуй" российскому режиму, показать лояльность противоположной стороне. Скажем, говорить о погромах, оставшихся, как страшное воспоминание детства, не надо: уже известно, что погромов в России нет. Впрочем, некоторые евреи из глубинки иногда с успехом используют этот фактор, ссылаясь на врожденную агрессивность населения русских нестоличных городов, а также на то, что проверить это практически невозможно. Илья подтвердил, что один его знакомый химик носил в отдел эмиграции бумажки, где были угрозы: "Убирайся, еврей, а то убьем!" - получил эмиграцию на автомате. Но так делали в советское время. - Записки из России? - спросил Вадим. - Как вы наивны! - весело рассмеялся Соломон. - Ему дружок написал, да, Илюша? Вадим отвернулся, лицо его потемнело. Соломон оглядел Вадима своими вечно-печальными глазами, посмотрел на разложенные на столе калькулятор, салфетки и ручку и начал раскладывать их в каком-то другом порядке, как наперсточник, то добавляя к ним мелкие предметы со стола, то убирая их, рассматривая свою работу и принимаясь быстро сортировать снова. - Ладно, мужики, - произнес Илья примирительно, увидев перемену в лице Вадима и насладившись эффектом. - Ты, Соломон, в социологии работу искать не пробовал? - Илюша, работы нет... Государство мне бабки, как беженцу платит, медицина бесплатно, то, се - всюду скидки и льготы. Покантуюсь так - через пару лет будет бесплатный дом. И московскую квартиру продам, большие деньги возьму. Надо же от вонючей Рашки что-нибудь урвать, надо беженцу с ней честь по чести проститься? Дед не доработал, а я свое возьму! Кстати, - заметил он, - может, сойдусь с такой же, тут до фига беженцев. От мелочей не отмахивайся! Если не расписываться, будем пособие получать, как одинокие. Денег! - прокричал он это слово страстно, взахлеб, - денег почти вдвое больше! Здесь все наши так делают, уж не знаю про ваших, университетских. А чего только в Сиднее не навыдумывали, ого-го! Специально разводятся ради большего пособия, а живут-то вместе, хи-хи! А налоги как списывают, а страховки! Квартиры приписывают друг другу, такая кухня! Крутятся - дым коромыслом идет! Ты, я смотрю, салага, я бы с твоим стажем здесь - уж я бы развернулся! Запомни: в жизни надо знать все, за что платят деньги! Если у тебя много денег - умный, а если мало, ты - ничтожество. Мне знания этой страны не хватает, тут столько возможностей - греби-не-упускай! - скороговоркой говорил Соломон, дробно постукивая каблуками по полу. Илья засмеялся. - Это не смешно, - сказал Вадим и встал. - Вы, Соломон, в России имели огромный статус, жили безбедно, но сбежали от нее в Австралию. Здесь получили возможность заниматься бизнесом с иностранным паспортом, а Россию используете для спекуляции, и при этом ее гнусно поносите. Поразительно... Вы хотите те же самые законы, которые привели к краху России, ввести здесь, в Австралии, и других убеждаете тут все портить: из этой страны сделать то же самое, что ваш дед сделал из России. А потом Австралию обвинить в слабости? Интересная логика... в ней, ей-Богу, звучит что-то вечное. Ваш дед взлетел в советское правительство, а оно ненавидело русское государство. Вы были зам.директора института, а ругаете советский строй, при котором процветали. Похоже, вам страна интересна, пока дает блага, а, Соломон? Государство меняется от коммунизма до капитализма, а вы всегда на самом верху и всегда поносите предыдущий строй! Бьете ногой упавшего и бежите туда, где больше дадут? Но поднимать свой родной Израиль вы не торопитесь и не хотите там жить. "Израиловка", как вы его назвали, с его хасидами, для вас - чужая страна, а, главное, живет очень бедно. Австралийцем вы не станете, потому что этих людей не уважаете, а только используете. Вы презираете русский народ, среди которого жили, в культуре которого выросли. У вас нет религии, веры, нет своего, родного языка, вы используете русский, а идиш учите, как иностранный. У вас нет собственных традиций, нет родной земли. И вы поучаете нас, как нам жить. - Христианские дикари. За то и пострадали. И продолжаете страдать. - Мы страдаем от внутреннего предательства, которое подлее любого нашествия. Если я опубликую о вас статью? - Да кто же вам поверит?! - Соломон радостно заискрился. - Вы предали Россию. - А кто бы сделал по-другому? Вадим подошел к двери и распахнул ее. Илья и Соломон замерли. Вадим смотрел только на Соломона, и на лице того, наконец, проступили признаки понимания. Он побагровел и растерянно озирался. Руки его внезапно стали влажными, изо рта почему-то запахло, а в голове промелькнули пакостные слова: "Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину получай!" Илья минуту колебался, поглядывая на обоих. Встал, отошел в сторону и отвернулся. - Вон отсюда, - тихо сказал Вадим, мучаясь. Он оставил дверь открытой, а сам из кухни вышел в сад. Глава 13 Илья нашел Вадима на скамейке в саду. Он сел рядом и сказал, что напрасно Вадим сердится, повода нет. Соломон - нормальный мужик, сам хочет заработать и другим дает, ничего плохого. А что он про Россию говорит? - так Вадим и сам знает, что многое - правда, вся интеллигенция так считала. Именно так и говорили! Что Запад более развитый, чем Россия, а жизнь можно наладить только на продвинутых экономических основах. Кого ни спроси, каждый это подтвердил бы, уж так полагалось. Никто не сказал бы тогда, что христианство возьмет и объединит страну, его бы на смех подняли, особенно, если бы он где-нибудь на телевидении это двигать стал, верно? И что только не говорили... Да просто все! А в кулуарах? Да был ли хоть один интеллигентный человек, кто бы не презирал Россию? Вадим следил взглядом за листьями, до времени оторванными от насиженных веток, в беспамятстве мятущихся в тесном пространстве двора. Тяжелые порывы штормового ветра, полные горькой влаги, бросались на дом, и стройный эвкалипт, почуяв дождь, сбрасывал пересохшую кору, подставляя влаге сияющую свежестью сердцевину. А что народ тупой, ленивый и норовит украсть, говорил Илья, так это и глухонемой как-нибудь на пальцах бы передал. Так что Соломон - из рафинированного слоя, и к России неплохо относится. А где сейчас в России интеллектуалы, как он? Почти и не осталось развитых людей... Вадим повернул голову в другую сторону. ...В вагоне тепло, много народа, все спят или кимарят, раскачиваясь в такт перестуку, перезвону грибной электрички, поправляют корзины на коленях, поворот, еще, потряхивает на стрелках. Окна запотели. Утренняя морока, озноб, в глазах слипшееся детское тепло, плечом к плечу, все вместе, в предчувствии одного, колеса стучат: так-тики-так, так-тики-так... Повесь ветровку, уткни в нее нос, уснешь быстрее. Пес теплым боком завалился прямо на ноги и будить жаль. Лица слева, впереди и вокруг: я знаю вас, я счастлив видеть вас в этом вагоне, пробегающим сквозь леса, - звеня, сигналя, радуя нас, - мне дорог твой зов и скорость, и запах, и дерево твоих лавок. За окном старая крыша, маленький палисадник с последними георгинами в эту осень, пара деревьев глазами в окошки и сами окошки - глазами в лес и на старые, вечные железнодорожные пути. Название станции, мир платформы - совсем особый, подвижный и теплый. Не торопясь пройти вдоль, подождать вместе, увидеть дорогу в лице соседа, живую связь... Электричка, звонкая, вечная летунья памятью станций оплела мою жизнь, памятью станций наполнила мое сердце, невидимой нитью нанизала их гирляндой белых грибов, одела мне на грудь. Белые дерева, белые грибы, платформы белой России, пресветлые домики твоих станций... Ближе, ближе. Колышки, столбы, фонари, и вот - открытые двери, как открытая страница самой лучшей книги. Деревянные ступени с платформы вниз: они в трещинах и прошли травы насквозь. Впереди листья на старом асфальте и вода. Шаги, рядом мелькнуло последнее лицо, улыбка на ходу, старая корзина. Уходит направо к далекому распадку, в его глазах удача сегодняшнего дня. Он - это я, он - мой брат, и не надо слов. Под ногами кончились пристанционные лужи и другое, что нужно станции, и дымы, и звуки. Под ногами больше песка, твердого, плотного. Он усыпан иголками и прелой роскошью осени. Он двумя колеями дороги раздвинул сосны и пошел крутить в великих лесах. Пробегая точную красоту поворотов сухого бора, полян, влажных лугов с речкой вдали, зарослей малины и бузины, мокрых канав, открывшись, нечаянно обозначившись старым следом грузовика, и выше к холмам, где вереск между старых елей, и там несколько верных крепких грибов. Соснами-черняшкой: отличным сухарем их коры, еще выше - поползнем, сверкнувшим синей головой, и, наконец, туда - сквозь воздух небесных проталин, между кронами облаков, подвенечными коронами плывущими в высоте... И несет меня, беспамятного, сквозь листья, утренний свет, бездумно вросшего в этот мир: ставшего мхом, ставшего грибным духом, цветом брусники, водой между кочками, легкой звериной тропой, мятой "Беломориной" в зубах, ставшего первым грибом, ножичком со старой ручкой, случайным цветком, дорожкой жука-короеда, высотой сосновых стволов, наполнивших руки и ноги, ставшего хрустящей свежестью, ставшего легким утром, взлетающим в прозрачные небеса, но опускающегося водами, росами, пыльцою. Теряющего очертания в этой воде, в этой росе, в этой пыльце... Серыми гранитами, проросшими из земли, вперед, вперед к озерам. Они лежат, закрыв землю, в берегах золотых от россыпей лисичек. От воды идет свет. От неба идет свет. И здесь, у развороченного пня со следами медвежьих лап, где он искал личинки, я начинаю костер. Под пальцами огонь теплушки. Тепло растопки и дров, тепло папирос. Вот кулек: огурец, вареная картошка, луковица, банка рыбы в томате. Мой пес тоже любит картошку и рыбу в томате. Мы сидим у огня на лесной тропе, на лесной воде, как раз там, где нам надо... Внезапно Вадим почувствовал человека справа. На скамейке рядом с ним сидел и говорил что-то Илья. Вадим прислушался. - ...Не то интересно, чтобы разбогатеть, но я бы не отказался от денег, от больших, настоящих денег! - лицо Ильи сияло. - Несколько тысяч - ерунда. Я бы зажил, ах! - как бы я зажил на большие деньги! Все мечтают сначала работу найти, потом дом купить - дичь какая! Сюда уезжает, я думаю, вообще особый тип людей... Н-да... мне приходят в голову удивительные вещи. Все, кого мы знаем, люди не "простые": кто по науке, по искусствам там всяким, ни одного нет без высшего образования, верно? - Вроде, так. - В России мы все книжки читали, ходили в театры, в музеи, после выставок мнениями обменивались, даже библиотеки дoмашние собирали. И это были те же самые люди. Немалый, в общем, слой. Но вот что любопытно: приехали они сюда, и всю культурную накипь, как ветром сдуло. Даже не читают годами. А если задашь банальный вопрос: что новенького читал? - посмотрят на тебя хмурыми, недовольными глазами. Самому же совестно становится, как будто что-то нехорошее, нечестное выспрашиваешь! - Он рассмеялся. - Моя идея сводится к тому, что мы присутствовали при грандиозном оптическом обмане. В прошлой жизни был слой, который задавал тон. Водились интеллектуалы, умницы. Читать, знать, посещать - это было модно. Иначе нельзя, ты бы выпал. Ну-с, а приехали они на Запад, и перед кем марку держать? А в России как все переродились - ведь идет коллективное самоубийство... С главного началось: Бога убили, и округлилась харя, Бога и родства не помнящая, и потому, что Бога не помнящая, - не русская она. Вот где поворот. Харя эта бесстыдна и слилась с западным мещанством в беспробудном материальном шевелении. Поэтому всюду нажива. Поэтому интеллигенты скурвились, омещанились. А дальше последний шаг остался, но до самого конца: в наживе русскому слишком трудно, но раз сумев, он делается гаже и падает страшнее и глубже других - Правдоподобно. - Вадим подумал. - Новую родину надо полюбить. А трудно... Многое не так, как мечталось. - Чтобы новую родину полюбить - надо старую охаивать! Все деньги зарабатывают, страдают, как собаки, подрабатывают на черных работах, а в России на такое бы не пошли, постыдились - профессорские жены чужие туалеты моют. Это для того, чтобы за несколько лет пройти длинный путь, который местные прошли, что бы все иметь, как у них! От такой жизни новую родину возненавидеть можно, а? Но это - табу! Ведь бежать некуда: вот он - край! Тогда приходит на помощь логика: "Я лицо теряю, а все виновата Россия, потому что вместо того, чтобы раньше деньги делать, я их теперь делаю. Она - мой главный враг!" И они убеждают себя - до хрипоты - что лучше места, чем Запад, не сыскать, и они теперь другие, на совочных не похожие - западные! - Если так рассуждают люди, они самые русские и есть, - возразил Вадим. - Немцу в Австралии в голову не придет от родины отказываться и какой-то путь проходить. Он и не задумается об этом. - А русский без этого не проживет, он должен ассимилироваться. От всего отрекусь, что знал; что любил - забуду! С чего начнешь? С философии этого общества. Почуять ее, идеологию, определить всей шкурой. Затем назвать: слова придумать. Понять черточки, детали и детальки, сквозь себя пропустить. А тут до венца недалеко: раствориться в ней, стать, как все! Нутряная это, необходимейшая страсть! - Очень известный максимализм, когда в стороны кидает... - А иные ведут себя наоборот, как вы, например. Отгородились от чужого мира, живете тем, что любите. - В наших головах середины нет, - ответил Вадим. - Но разбогатеть недостаточно! - Илья заулыбался, заискрился. - Здесь у другой, капитальнейшей страсти уши торчат. Нам деньги и вещи дорогие нужны, чтобы не просто иметь, а ими тщеславиться. Зачем? Чтобы других унизить, а себя возвысить! Вот она, высшая радость! И попробуйте сказать, что эта страсть не русская до самого донышка? Для того людишки живут, для того копошатся и надрываются, чтобы с дрожью написать в Россию подружке, у которой раньше тряпки заморские покупала и от расположения которой зависела, что, дескать, мы дом купили с тремя спальнями и двумя гостиными. Чтобы подружка любезная от зависти подурнела, чтобы ей плохо стало! Скажите, не вся человечья натура в этом? Вся, голубушка! И по этой причине, по зависти, где два русских - там ссора. Отчасти из-за этого "старые" русские и только что приехавшие не смешиваются: их ничто не связывает. Вижу по вашим глазам, что вы согласны, а если нет, - торопливо добавил Илья, увидев взволнованный жест Вадима, - то все равно видели и не станете отрицать - Стану, - сказал тот. - Так бывает, потому что люди жили в бедности, их за людей не считали. Они теперь нарадоваться не могут, это их человеческое право. Откуда вы знаете, что та женщина это не от радости написала, откуда вы знаете ее истинные чувства? И что вся конструкция, если вы ошибаетесь и суд ваш не верен? - Я вас поймал: а Соломон? Может, он искренен, а? - нашелся Илья, посмеиваясь. - В нем пошлости много. Пошлость я бы вынес... Но не подлость. А русских вы хорошо описали. У нас все любят в русском характере пальцем ковырять. Вы правду сказали, что русские стали меркантильны... но позабыли прибавить о той правде, почему в двадцатом веке дух русских катастрофически изменился, и не рассказали, откуда меркантилизм взялся. В революцию православие резали с особым остервенением, и без Бога душа народа заполнена материальным. Теперь мы ищем новую жизнь не через совесть и дух, а думаем: срубишь денег - будешь счастлив. - Вы думаете - это не так? - Хех... Как помогли деньги вашему духу? - Посмотрим, что будет в конце, - Илья быстро встал. - Посмотрим, - ответил Вадим. Они замолчали. Гость ходил взад и вперед, о чем-то размышляя. Вадим задумался, машинально перебирая предметы на столе. - На черта о народе? - заметил Илья. - Я хочу о себе. - Он подождал ответа, но дождаться у него не хватило сил, и он сказал нетерпеливо: - Я вам скажу. Я не такой, как людишки, я талантлив, как бес! И достигну высоты, доступной нескольким моим предшественникам. У меня особая цель! Интересно, да, да?! - выкрикнул он, ликуя. Вадим кивнул. - Я - ученый, мне нужна особая слава, - Илья сунул палец под нос Вадима. - Угадать существо жизни! Неплохая идея? - он осекся и быстро взглянул на Вадима. - Всякие там модельки строить, даже теории... занятие любопытное, но несерьезное. Моя цель - понять глобальную картину мира, самый главный замысел! - он вскинул голову, как взнузданный конь. - А понимание, между прочим, награда всего - как будто влетаешь в другое измерение. - Может быть, это в науке самое интересное, - подтвердил Вадим. Илья услышал его голос, его лицо передернуло: он больше не скрывал своих чувств к собеседнику. - Не догадались! - он помолчал, давая Вадиму время додумать и, убедившись, что тому не под силу, ухмыляясь сказал: - Если ты понял, тo вровень встал. Ну, а дальше, дальше? - он засмеялся, надменно озирая оппонента. - Если на ту же ступеньку поднялся - ты стал вроде Бога, а?! - лицо его стало злым. - Понять устройство мира - это хорошо, - подбирая слова, сказал Вадим. - А для чего "сравняться"? Чтобы замысел понять, это не нужно. Себя над людьми поставить, а, Илья? - Смешно сравнивать! У них стандартные мечты, примитивные надежды, у всех страсть выиграть в лотерею миллион и стать богатым. Их жизненные цели безлики, как инструкция в бане. То, что они есть сейчас - пародия, в этом качестве они не оправдывают своего существования. Они все на одно лицо, и лицо это ничтожно. - Если люди ничтожны в своем развитии, можно ли предположить, что Божественное начало недостаточно в мире? - Нет, были великие люди. - Согласен. Значит, Божественная сила достаточна и оплодотворяет своих детей поровну? - Звучит как-то странно... поровну... - Илья скривился. - Одни таланты, а другие - жалкие одноклеточные. - Может быть, Божественная сила таится в сердце каждого одноклеточного? И жалкий, на ваш взгляд, человечишко чувствует и понимает мир так же глубоко, как и вы? - У вас отсутствует всякая логика. Нельзя сравнить тупицу Николая, занятого обустройством золоченых сортиров, и меня! У него нет даже минимального образования. - Но у него есть сердце! - Кому нужно его сердце? - саркастически рассмеялся Илья. - Значит, человек без образования не понимает, как устроен мир? Любопытно. Тогда как люди, создавшие первую школу, поняли, что человеку нужна школа, ведь они сами были без образования? - Хорошо, поймали на слове. И все-таки для великих достижений сердце не имеет значения. Чувствовалось, что, с одной стороны, Илья, конечно, потешается над Вадимом, этим тюфтей, неспособным не только разобраться с полоумной женой, но и брать то, что плывет в руки, - Светку, женщину, по поводу которой у любого мужика с нормальной ориентацией не возникло бы даже вопроса. Подумав это, Илья вдруг ощутил даже не желание, а страсть, жадность иметь, брать - жадность владеть и всем показать, чем он владеет! Это чувство так остро охватило все его существо, что его стукнула мысль, что это не та жадность, чтобы дом купить или машину какую... не результат ему нужен... как женщине. А нужно все время бежать вперед и набирать, набирать, чтобы больше было! Светку сломать, взять ее, потом еще какую-нибудь девчонку, как он их раньше брал, много взять, до всех дотянуться, до кого может! Но только красивых, лучших - не красивых-то у него никогда не было! У Ильи ревниво забилось сердце. И пусть все видят, что у него все лучшее, пусть все им восхищаются! Не его женщинами, а им - Ильей! - думал он, и по краю его сознания пролетела мысль, какая в этом сила... для него, мужчины... а вот в Вадиме жадности и тщеславия нет, и потому Вадим для него, Ильи, как будто и не мужик... Хиляк он, неизвестно, о чем мечтающий, с дурацким взглядом куда-то в пространство, где ничего нет. Страсти у него нет, желаний... Мужское-то, мясное, настоящее набрать не сумел! С другой стороны, есть в его рассуждениях что-то мягкое и твердое одновременно, какое-то глупое понимание, но свое и такое, что ему не страшно рассказать и тайное, потому что не осудит, хотя, наверное, не согласится. Но ведь это от него и не требуется. - Вы думаете, что я за волосы себя поднял, как Мюнгхаузен? - Илья испытующе смотрел на Вадима, и у него возникло желание заставить его почувствовать боль, например, рассказать, как по-семейному они прихлопнули с Валентиной ее мамашку, но он сдержался. - Осуждаете меня? - Не осуждаю... - Я не похож на вас. У меня жизнь другая, и люди мне нравятся не такие, как вам, а ваше отношение я не признаю и не разделяю. - Не осуждаю, потому что вы такой же, как другие, - сказал Вадим мягко, а у Ильи дернулась щека. - И, как все, вы имеете право на собственные мысли. Они подходят для вас - они правильные для вас. - Вадим волновался и сам чувствовал, что не надо бы говорить это, но остановиться не мог. - Сегодня вы думаете одно, а говорите другое, завтра будете думать третье и четвертое. А делать всегда разное. Кто может за вас решить? Он встал и пошел в дом, гость за ним. - Под Карамазова сечете, под Алешку! - Илья даже поперхнулся от смеха. - Не секу. Мы не похожи. Алеша всех людей любил, а я не люблю. - Вы их оправдываете! - Человека понять можно, потому что у каждого свое видение мира, чувства и совесть. Но когда люди собираются в толпу, что-то неуловимо меняется, и толпа живет по другим, невидимым нам и часто дурным законам. Но если люди бессильны изменить течение жизни даже в малом, как я могу осуждать их? Значит, нет во мне любви. Но тогда бесплодие, пустота... "И море, и Гомер - все движется любовью..." Рассеянно, мрачно слушал Илья. - Философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? - он неожиданно спросил с развязной фамильярностью. - В смысле? - Вы битый час сбиваете меня с толку, а я к вам не за тем пришел, между прочим! - А зачем вы ко мне пришли? Илья от неожиданности вскочил, пробежал по кухне, злобно оглядываясь на Вадима и яростно выплевывая слова: - Я угадал - вы такой, как все! Я так и знал, что отгадаю! Заранее был уверен! Вадим смотрел зачарованно. - Теперь мой черед о любви потолковать: хорошую девочку выбрали, философ! - Однако... - Поймал я вас! Пари в облаках, но своего не упускай! - Странно вы меня поняли... Его спокойствие разъярило Илью: - Со всемирной любовью Ваньку валяете! А девочку из стойла увели! - Да какую девочку?! - Ту самую, что любит вас без памяти - Светку мою! - Там пустяки были, - пожал плечами Вадим. - Пустяками занимались?! Я не забыл пощечину! - взвыл Илья и кинул Вадима к стене. В следующую секунду он стремительно влепил ему несколько болезненных ударов в живот и по колену. Вадим охнул, присел и, распрямляясь, попал Илье в нос. Брызнула кровь. Илья качнулся, схватившись руками за лицо, по-бабьи жалостливо взвизгнув. Вадим сгреб его в охапку и поволок к двери. Испуганный видом крови, Илья повис кулем, скребя башмаками по полу. Вадим дотащил его до порога и выкинул на траву. x x x Поздним вечером Вадим вышел на улицу. После дождя ветер волнами подгонял тепло, влажными воронками высасывая лужи, целуя их легкими губами, и его нежность была мучительна. Сладость мокрых цветов наполняла рот, блаженной грустью выступая на глазах. Цветы пахли, а голуби в изнеможении ворковали под крышами. Их неистребимые голоса заполняли притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают воздух, завораживая обезлюдевший мир, и в нем: продернутые влагой кусты, ознобом всполошенные деревья, раскисшие плиты асфальта и подурневшее небо. Тягостная и зовущая голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет ничего печальнее на свете, чем страсть, оставленная без ответа. Голова Вадима переполнилась нежными звуками, и тогда, тревожная мякоть ветра, исслезив потоками глаза, тихо приподняла его и понесла. Потеряв вес, забыв о дороге, он поднимался все выше, прикасаясь к набухшим цветам на верхушках кустов, мимо макушек высоких эвкалиптов, теряясь в глубокой синеве гаснущего неба. "Так я летал во сне, - подумал он. - Поднимался с земли прямо головой вверх". Внизу было безлюдно, только один пес, случайно подняв морду, разглядел его, придушенно подвыл и бросился в дом. Вадима повлекло в сторону от знакомых мест. Подгоняемый сильными потоками, он набирал высоту; дома слились в пеструю мозаику, размеченную гирляндами переулков. Решив, что это грезится ему, он перестал волноваться и перевернулся на спину. Глубокая тишина наполнила его. Этот покой был отсутствием времени, оно больше не происходило вокруг. Глубина погружения нарастала, и, вот, полная остановка поглотила его. И только его мысль об этом имела протяженность. Но то, что сгущалось вокруг, не имело отношения к чьим бы то ни было мыслям. Фантастичность этого чувства нарастала, сердце заныло, Вадим оглянулся вниз, ища поддержки. Теперь, на огромной высоте, он плыл вдоль большой улицы города и угадывал огни широких перекрестков. Это была реальность, она происходила обычным порядком. Он старался запомнить путевые вешки, но понял, что ему неведома дорога и все, что казалось знакомым, легко изчезает за спиной. Смеркалось. Последний звук затих. Вокруг была странная пустота. Он продолжал путь с бьющимся сердцем - то ли во сне, то ли наяву. "В тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но само это пространство было неустанным движением жизни. Заполненное шелестом, воспоминаниями, чьими-то тихими словами. Они теплыми, бесшумными толчками двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к толще чужой жизни. Но чаще меня достигали только отдаленные волны случившегося вдали. Я чувствовал: что-то должно произойти и со мной. Напряжение росло, я ждал развязку. Долго не приходило ответа... И вот, в сгустившемся пространстве стали проступать светлые блики. Я поднял голову. В огромной высоте черных небес, из глубины, - как будто из небытия - появилось что-то кадрами немого кино. Размытые, как гигантские облака, неясные призраки двигаясь прямо на меня, увеличились, постепенно оформились, сгустились, приобретая какие-то определенные и уже почти угадываемые формы. Пространство осветилось здесь, - между небом и землей, - где я был один. Здесь, куда я был взят с какой-то целью - неведомой, властной и пугающей силой - в первый и, может быть, единственный раз в моей жизни. Я был один на один перед чем-то, что я не мог ни остановить, ни предотвратить. Это было больше меня, моей воли, больше всего мира и всего, что я знал. Мне оставалось только смиренно ждать и стараться понять происходящее. Не в силах оторвать глаз, я разглядывал эти двигающиеся на меня громады, зная, что это обо мне. Я силился распознать их значение, и оно медленно явилось мне. Не ускоряя торжественного хода, в грозной неторопливости, перед моими глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных поступков, погубленных надежд, обманутых желаний и обманувшихся чувств. А между ними, как горы, неотвратимо вставали задуманные, но не воплощенные идеи, плыли на меня, пугая бессилием и разрухой, брошенные мысли, недодуманные догадки, недомысленные планы и незаконченные труды. Все, что я начинал и бросил, все, что я не завершил, упустил и потерял навсегда, навек в моей единственной жизни. Тот я - который не сумел! Громадами протекали они сквозь меня, и, словно пробитый ими насквозь, оглядывал я весь этот невыносимый груз: я узнавал каждую из них и я прощался с ними. И когда я прожил этот час, вновь понял я, что мера жизни есть боль, и я знал, что это одна, додуманная до конца мысль. На берег, где я стоял, Реки, название которой было готово сорваться с моих губ, - самой древней и страшной Реки всех царств, - упала тьма. Болело сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время. Наконец, вдали, тонкими серебристыми пятнами вновь засветился мрак. Там отстраненно, но вполне различимо, озаренные внутренним светом, вставали иные, прекрасные тени. Не сходя со своих постаментов и не глядя вокруг, обратившись взором вовнутрь, проходили они, неся сокровенную, не открытую тайну. Сияющие ослепительной красотой, это были вечные боги, достигшие совершенства, воплощенные в камень и оставшиеся в нем. Божественные образы древних эпох и разных народов, давно погибших или загубленных культур проплывали передо мной - все усилия человечества найти единственный идеал, который вместил бы в себя красоту. В тоске, бессильный найти, объять ее здесь, в настоящем, лишь иногда угадывая ее тонкие следы, я - читая, исследуя, годами, как старый червь, находясь в том древнем мире, - находил божественные начала незапамятных времен. Мучимый страстью создать ее здесь и сейчас, я блуждал в этих "сумерках богов", приходя в отчаяние от их недоступности, и творил себе новорожденного кумира. Я уповал на него. Иногда мне удавалось обмануть себя, и тогда, движимый гордыней, я решал, что угадал единую формулу. Но чаще я видел только воздушные следы, убегающие вдаль... И вот, вновь разглядывая знакомые сияющие лики, я понял данный мне урок. Мои сны, заполненные видениями архаических лет, ни на шаг не приблизили меня к настоящему. Все, что осталось - это неуловимая улыбка, тающая вдали. Я искал красоту, и это стало жизнью. Я не создал ее, и она разрушила меня. Тщета попыток и тщета моей жизни открылась передо мной. Вмиг, до глубины охватив значение увиденного, я стоял, провожая взглядом проплывающую жизнь. Провожая все упущенное, не понятое и не созданное мною. Это был тоже я, но не знакомый мне - родившаяся, но не воплощенная возможность. В тоске брел я назад, вдоль берега мрачной Реки. Ее вода едва угадывалась в темноте, и ни одна былинка не проросла на ее берегах. Теплый ветер больше не поднимал меня в небеса. На лице оседали капли, напоминающие тихий дождь в моем родном городе. Скользя по глинистой дорожке, не убыстряя и не замедляя шаг, я поднимался наверх, пока не оказался на берегу океана. Была глубокая ночь, и она сливалась с водой. Их детище - гулкий мрак засасывал меня, как дробящиеся камни, опадающие воды, разбитые маяки, пропавшие лодки, терпящие караблекрушение, оползающиеся постройки, теряющиеся на дне сосуды, выпотрошенные рыбы на берегу, закинувшие глаза в бездонное небо, одинокая птица, оставленная стаей на темной воде, засыпанные ракушками города и вечные храмы, давшие трещины. О, где твой свет - зови его! - страшной красотой брызжущий на востоке, горящим ключом, волнами орошающий землю, - твои янтарные тени валятся опарой! Пышный, взрывной цвет небес отчаянным усилием пробивает страшную глубину облаков, рвется, как в упряжи, гремит, зеркальными брызгами осыпает их края! Возьми меня! сделай что-нибудь! чтобы не стоять перед невыносимой тьмой, чтобы не глотать пространства сырого мрака! Эта непостижимая жизнь, как непостижимое время! Жизнь на прорыв, страстные рывки мира против себя самого. Его кажущийся путь вперед, где любая его секунда - разрушение! Безысходность попыток и ложность удач, горечь провалов и обвалы усилий! Тоска моего сердца, тягучий грохот воды, взъерошенная ветром чайка на песке: почему тебе не спится в глубокую ночь? замедленный ритм белой пены и безмолвное волнение трав, и сдержанный, мучительный, как долгая музыка, ветер - немой, тихий путь без опознавательных знаков... Тропа вывела меня на косогор, с которого открывался залитый огнями бульвар и карусели, наводнившие раскинувшийся парк. За ним сверкали стекляшками высотки. Я шел мимо зазывал в ярких палатках, одинаково размалеванных, со слишком громкой музыкой. Я разглядывал расхристанную толпу, вспоминая разные изящные описания уличных празднеств, но видел только натужное веселье. Я понял, что мне не смешаться. Не смешаться тебе, не играть на дудке, не потешать публику, роняя штаны. Не понять, не оценить. Проходя публичные сады, не глотать приторную вату, улыбаясь сладко, а также не пить пиво, выставив вперед ногу. Не смеяться и не обжираться тебе в публичном зоосаде, сидя в шумной компании, и разглядывать новые лица, делая вид, что не замечаешь. Здесь и там, в прошлой жизни и в будущей, на глинистых косогорах и под стенами стеклянных учреждений, где сидят чиновники, серьезно смотря перед собой, иногда теряя бумажки, а также в безликих парках и пересушенных зноем равнинах бредить тебе о запахах сочной зелени оставленной страны, о простых цветах и траве по колено, о майских жуках и настоящих певчих птицах, лесных дорожках, не ведущих к повсеместной частной собственности, о счастьи идти, куда вздумается, напрямик, по траве - к озеру и дальше, дальше, сколько хочешь - по свободной и ослепительно красивой земле! Видеть, как наяву, ее родные линии, сердечность и любовь понятного тебе пространства. Просыпаться среди ночи в жаркой спальне чужой страны от запаха грибов и дымка из баньки на берегу. Грезить, держа в каждом глазу по стеклянному озеру поднебесной красы. Умирать от тонкой печали Вивальди и каждой хорошей книги, от невыносимого чувства события в каждое новое утро, смотря в безбрежные глаза маленькой Динки, гениальной, как все малыши. Вычислять тебе неведомые знаки, проступающие перед твоими глазами, проваливаться в каждом шаге, томясь сердцем, хватаясь за стены, покрываться сеткой распада, как проморенный ствол, прорастать ветками и корнями, ронять кору и листья, ронять и терять, терять и ронять до боли, до века... Здесь и там, в прошлой жизни и в будущей, разглядывая прекрасные тени, быть тебе одному, лишь изредка заболевая иллюзией, горечью, не переходимой ни вброд, ни в плавь, отмеряя пространства до зовущих огней. Бежать к ним, падая в их сияющий свет, желать добра всем возлюбленным, нежно и сильно любить, чтобы уже совсем скоро причинять муку и наносить раны. Сходить с ума, надеяться, ждать, не зная конца беде, утешать и плакать вместе, не в силах понять друг друга. Не в силах быть вместе. Я думал о ней, о женщине, которую полюбил и которая стала моей женой. Я думал, что я сделал с ней за эти годы и как она несчастна со мной. Знак разрушения проступил сразу, и я знаю, отчего. Оттого, что я так сильно любил до нее другую. Сколько лет я искупаю это перед ней, но радости не смог ей прибавить. Жалея ее, что ты натворил со своею матерью? И что будет с твоей букашкой?.. Дрожащие сумерки наполнили мои глаза. Тонко светятся деревья. Карусели лязгают голыми цепями, парк опустел, в водотоках струится вода, небеса темны... Я стою, а, может быть, иду, смотрю на кусты, жалею больных и сирых, забываю сесть-посидеть, хочу позвонить маме в Россию, но не имею денег. Своей дрожащей рукой проведи линию между тем и этим, между безумием и правдой, прошлым осуждением и нынешним оправданием, страстью и еще страстью, желанием понимания и реальностью неприятия. Найди концы и начала, задумай светлый путь, не увлекай родных той дорогой, которую они согласятся пройти, любя тебя, но которую они не выбрали бы - будь ты другим. Дай им быть безгрешными рядом с тобой. Тебе не закрыться рукой, не произнести слова. Ты испуган рваными тенями над головой? Куда ты бежишь от своей настороженной совести? Как темен мрак, выбелен, наг и страшен взгляд Луны... В этом кромешном городе, неся, задыхаясь, свои провалы и свой берег Реки, ты, наконец, примешь: голотень и мор, всплески воды, чувств и событий, раскрытые объятия любимой, а также Иуды, все степени поведения и меры наказания, вспоротую глубину сердца в глубине ночи, где голубиные очи с пустотой внутри и повсюду. Ты примешь одиночество как существо жизни, а также приговор. Ты знаешь, о чем я говорю. Однажды - как каждый из нас! - ты будешь взят на сумрачные берега, и перед тобой пройдет твоя жизнь и твой собственный Ход: да узрит свет жаждущий забвения и обретет силы додумать, доделать, допонять, дожить... Шквал сырого ветра рвал в куски, гремел в безумии ночи металлической крышей. С мокрым лицом я стоял у порога моего дома не в силах его переступить. Глава 14 Он открыл дверь и сделал шаг. Нежность дома, сонная разогретость глубокого уюта охватили его роскошным и привычным теплом. Вадим присел на маленький стульчик в прихожей, закрыл глаза. Дом шуршал, едва ощутимо двигался. Тонкие звуки ночной жизни обступили его едва уловимым поскрипыванием, пощелкиванием. Кто-то пискнул, потом загадочным шелестом ожила крыша. В ответ вздохнули рамы, створки, мягко задвигалось что-то справа. Затрепетали листья за окном, и тоненькие коготки легко сбежали по дереву вниз. Слушая знакомую тихую жизнь, Вадим успокоился. Осторожно, стараясь не наступить на что-нибудь в темноте, он снял башмаки и куртку. Сложил их в углу и в носках, крадучись, повернул к комнате Динки. Когда он шел мимо спальни, то уловил сильный запах табака. Это было странно, потому что Лена запрещала курить дома. Вадим постоял, рассеянно соображая, и, ничего не придумав, тяжело передвигая ноги, пошел дальше. У Динкиной двери он оглянулся и бесшумно открыл дверь. Сквозь легкие шторы в волнении ложились на пол мерцающие узоры. Ткань двигалась, временами оживленно приподнимаясь, и тогда по лицу малышки пробегали тихие волны. Динка крепко спала, тоненько подсвистывая. Одеяло было почти на полу, и она его неустанно спихивала, слегка дергая ногой. Вадим запер дверь и осторожно привалился спиной к Динкиной кровати. Луна, проводившая его от Реки до этой комнаты, вновь посмотрела в его лицо, и он понял, как вымотан. Глядя в ее бездушные и сияющие очи, он как будто начал проседать, сочиться сквозь ладони, глаза, сочленения ног и рук. Долго сидел он, поникнув головой, не видя ничего вокруг. Наконец, пересилив себя, встал, задернул штору и вернулся на место. Дитя нежно посапывало. Он смотрел на разогретые щечки малышки, слушая и дыша ею, приникая сердцем к этому спасению, и ощутил, как мало-помалу усталость оставляет его в глубокой благодати детского сна. И тогда властные токи покоя и забвения прошли сквозь его сердце и тихо полились из глаз. Постаревший и разбитый, он плакал от бесплодности попыток, бессилия поправить что-нибудь в этой горечи и скоротечности лет, проливающихся неудержимым, горячим потоком мимо, мимо, в никуда, не оставляя ни следа, ни знака. Пробегая, пронося, пожирая годы, - страшно и бесцельно. Только тонкие листики памяти, хрупкие и тревожные слепки, не видимые никому на свете, напоминают, что жизнь была... Прошло немало времени, Вадим перестал чувствовать его: наступила лучшая минута. Он лег на спину, разглядывая тонкий рисунок начинающегося утра. Бубенцом прозвенела первая птица. Нежно затрепетали последним светом звезды. Тонкая влага наполнила дом. В самом деле, стало прохладно, мир переменился. Вадим подтянул колени от предутреннего озноба, решил, что будет спать рядом с Динкой и, стащив с дивана подушку, подсунул себе под голову. На минуту закрыл глаза и внезапно осознал, что не уснет без чашки чего-нибудь горячего. Он сел и нерешительно посмотрел на дверь. Прислушался. Было очень тихо и покойно. Он сделал движение подняться, но почему-то медлил, безотчетно оглядел комнату, как будто чувствуя что-то предостерегающее. Снова приподнялся, собираясь пойти, и опять рассеянно скользнув взглядом по двери, опустился на ковер. Посмотрел в окно, оглядел Динку. Прислушался к своим чувствам. Кроме какой-то тревоги, очень хотелось пить. Преодолевая явную неохоту, он встал и нетвердыми шагами вышел в кухню. Она, как всегда, сверкала аккуратностью. Это было, скорее, приятно, но в полном отсутствии лишних предметов, каждый раз после употребления скрупулезно расставляемых на места, в идеальной чистоте поверхностей было что-то мелочное, навязчивое, выхолощенное. Единственным живым присутствием был невыдохшийся запах табака. Видимо, Лена курила повсюду вечером и, может быть, даже ночью. Отметив это краем сознания, Вадим внутренне напрягся: как всегда, когда ощущал присутствие Лены. Непроизвольно стараясь передвигаться тише, он поставил чайник и сделал бутерброд. За окном светало. Вадим погасил свет, постоял у окна. Затем заварил чай, понюхал его и, не утерпев, глотнул обжигающую влагу. Обрадовался, попил еще и внезапно оглянулся через плечо. На пороге стояла Лена. Она тяжело и отрешенно смотрела, как он пьет. Вадим осторожно поставил чашку на стол. - Привет! - сказал он. Она молчала. - Я... - начал он, но Лена оборвала его: - Я не интересуюсь, где ты бываешь. Это твоя жизнь, и она меня не касается. - Ты... - И почему ты проводишь дни вне дома - где и с кем! Лена произносила слова благодушно и слегка небрежно, если не сказать игриво, но это входило в такое противоречие с ее горевшими глазами, в которых не было ни тени сна, что Вадим содрогнулся, зная, что жена может сорваться, не чуя под собою ног. - Я хочу с тобой поговорить, - мягко сказал он. - Со мной случилось... Услышав его голос, Лена потемнела и заговорила лживо и неестественно, стараясь казаться равнодушной, но быстро ожесточаясь: - Ты - слабак, но я слишком добра и не научилась игнорировать тебя, как надо. Учить так крепко, как надо! Ты всегда пользовался моей добротой, и поэтому не уважаешь меня. Я неплохо научилась разбираться в твоей психологии! - торжествующе заключила она. - Давай отложим. Скоро утро, мы устали. Как будто в пустоте прозвучали его слова. - Вполне подходящее время. Несмотря на твои ночные похождения! - Мне нечего сказать, - ответил Вадим. - А я ничего не жду! - Лена неожиданно хрипло рассмеялась, как будто с пересохшим горлом. - Что ты можешь, кроме идиотской вселенской печали? А эта фальшивая, вечно лезущая вперед совестливость, что за чушь, прости Господи! Под кого косишь, культура? Нет - "кулютра", ха-ха-ха! Что ты корчишь из себя, дурак набитый?! - Она с ненавистью разглядывала его измученное лицо с тяжелыми тенями под глазами и, казалось, смаковала слова: - Выискался богоискатель - вас давили и всегда будут истреблять, выпендрюжников! Твое место не здесь, среди богатых и умных, а в заднице! Сюда ловкие, хваткие прорываются счастье выгрызать - самый сок. А ты, "ку-лют-ра", на что годен? Хочу в Европу, в музей... Да ты ни черта не можешь, что каждый нормальный мужик хочет! - взвизгнула она, дав себе волю. - Деньги, деньги надо в дом приносить! Купить машину, да не развалюху, а новую, не хуже, чем у людей! Копить... - ...со сладостью? - вырвалось у Вадима. - Да! - разъярилась она. - Набрать денег, чтобы купить дом! Дом, раздолбай, дом! - толчками выкрикивала она с неутоленной страстью. - Чтобы мне не краснеть: у всех есть, а у меня нет! Не хочу, не желаю быть хуже других! - она побледнела, лицо ее сильно осунулось и неожиданно стал срываться голос. - Мне плевать на то, что ты это презираешь! А я не презираю! Хочу дорогую жизнь! Хочу... чтобы... завидовали!! - мощно взревела она. - Ты должен деньги заколачивать и спать с женой - это цель для настоящего мужика! А у меня паршивые деньги от твоих статеек, чужой дом на прокат и никаких перспектив! - Зачем ты за меня вышла? - дрожащим голосом проговорил Вадим. - Я... я!.. - беспорядочно крикнула она. - ...расчитывала, что люди меняются к лучшему? - Да! Вначале у тебя было правильное направление: когда я квартиру твоей матери для нас выцарапала, ты ведь не остановил меня, а, в сущности, был со мной согласен, не так ли?! - прошипела она, и пламенем точно попавшей мести вспыхнули ее глаза. Вадим спал с лица. Лена заметила это и почувствовала, что перебрала. Она прокашлялась и, включив воду, начала неистово мыть раковину. Через минуту насторожилась и обернулась посмотреть, где Вадим. Он сидел, не двигаясь. Тогда она подумала и добавила: - Я не говорю про здоровье. До чего ты меня в России довел - в автобусе не проехать. А курево? Да я с вечера почти пачку высадила - голые нервы! - взвизгнула она, голос ее сорвался, пошел вверх, шея покраснела и вспухла: - Ты у нас, известное дело, философ! весь в мыслях, творческом поиске! А мне нужно, чтобы ты трахался вовремя! Кто будет твой супружеский долг выполнять?! - заорала она громовым голосом. - Тот, кто будет супругом, - пробормотал Вадим и глубоко заглянул в глаза жены потрясенным взором. - А ты кто же тогда?! - А я - тряпка и дурак набитый. Лена опустила глаза и отвернулась от мужа. Оба были оглушены стремительным поворотом событий. Но она знала бесконечность его терпения и не сомневалась, что этот профилактический разговор, правда несколько выскочивший из обычных рамок, и последующий запланированный разрыв, - для обучения, - должны напугать Вадима. Она, отвернувшись, ждала его раскаяния, нежности и заверения, что с этого дня он станет другим. В комнате повисла грозная тишина. Лена напряженно ждала. Вадим не двигался и молчал. Постояв, она повернулась и недоуменно взглянула на него. Он не смотрел на нее и не шел навстречу. Она почувствовала себя уязвленно. Дожимая его, она проговорила сумрачно, с уверенной расстановкой: - На этот раз - все. Собирай манатки. Вадим не шелохнулся и не реагировал. После долгого молчания он поднял на нее глаза и, глядя с напугавшим Лену выражением, спросил: - Ты отдашь мне Динку? - Чушь! - вспыхнула Лена в удивлении от неуместного вопроса. Накатанный сценарий дал осечку. От растерянности она рявкнула ожесточенно и грубо: - Я - мать! Дина останется со мной! - и в растерзанных чувствах выбежала вон. Вадим сидел в бесчувствии. Окно наливалось желто-розовым светом. Птахи свистели в кустах. Невинный день открывал светлые глаза. Дверь распахнулась, и Лена выросла на пороге: красная, жалобная, дрожащая, ждущая счастливого конца, но несущаяся напролом без тормозов - из гордости, из отчаяния, - потому что нельзя уронить себя, а нужно утвердить и доказать. - Что ты можешь ей дать?! Даже не мечтай! - страстно выкрикивала она, с отчаянием глядя на мужа. Но он не поднимал глаз. - Я тебе говорю! - кричала она, а сзади звучало: "Я - зря! Не хотела, не хотела!" Он молчал. Она заметалась, ничего не понимая, но остро ощутив накатившую беду. Но не умея в нужный момент свернуть с начатого, остановиться, привыкнув быть безусловно ведущей, она в эту минуту не чувствовала, откуда может прийти спасение. - Давай по-хорошему договоримся, чего ребенка травмировать! - угрожающе воскликнула она, подождала, что скажет Вадим, и, потоптавшись, вышла. В коридоре слезы брызнули у нее из глаз, горло перехватило, она бессознательно пробежала несколько шагов, назад, снова вперед. Усилием воли сдержала "слабые" слезы и, почти в панике, за долю секунды, зная, что надо принять какое-то решение и решение должно быть "достойным", она, терзаясь и не зная иного выхода, полетела по накатанному пути - силой выбивать победу! Вадим не успел подняться с места, как дверь открылась и Лена порывисто подбежала к нему с искаженным лицом: - Ты во всем виноват! - крикнула она в беспамятстве, и в этом был страстный призыв, но Вадим уже перестал соображать. Потрясенная до основания случившимся, тем, что он принял ее всерьез, она потеряла контроль над собой и с вытаращенными глазами бесцельно побежала по кухне, издавая бессвязные оглушительные вопли. Выбежала, страшно грохнув дверью. Наступила тишина. Вадим тяжело поднялся и, с трудом переставляя ноги, пошел к двери, как она опять стремительно распахнулась и Лена в полном смятении закричала ему с порога: - Не вздумай машину забрать, бессеребренник! Хоть бы о ребенке подумал! Захлопнула дверь. По коридору пробежали шаги. Загромыхало что-то вдали. Вадим в изнеможении упал на стул, начал раскачиваться из стороны в сторону. Он отупел, деваться было некуда. Прошло несколько минут, в дверь просунулась голова, и Лена, жадно разглядывая мужа, крикнула: - Ковер не бери, тот новый, что у Дины! Да ты слышишь меня или нет?! - властно воскликнула она. Ее ударило чувство острого и полного бессилия, закружилась голова, она резко шагнула вперед, и, кажется, вцепилась бы в мужа, но Вадим, отодвинув жену рукой, не замечая дикого выражения на ее лице, вышел из кухни. Провожаемый какими-то звуками, которые он внезапно перестал различать, в прострации дошел до комнаты Динки, запер за собой дверь и, улегшись рядом с дочерью, закрыл глаза. В дверь раздался настойчивый стук. Ручку подергали. Постучали еще раз. Подергали снова. От двери немного отошли. Раздались какие-то слова, и на минуту наступила тишина. Внезапно в дверь забарабанили пальцы. Ручка опять задрожала. Наконец все стихло. Глава 15 Вадим почувствовал на лице тепло - солнце палило - и еще что-то сквозь сон. Он перевернулся на другой бок и, открыв глаза, увидел изумленную Динкину рожицу. Она засмеялась и, путаясь в слишком длинных штанинах пижамы, полезла к нему. - Маленький ты мой, - бормотала она заботливо, - бродишь где-то в кустах с синим фонарем, где волки воют: "В-у-у-у-л!", а, иногда: "В-у-у-у-л-к-а-н!" Появился наконец, разнесчастненький ты мой! Слушай, как родить ребенка? - Зачем тебе?? - Хочу скорее отделаться и не думать больше об этом. Вадим что-то забормотал. - Опять такая сонная брынза... Брынза с хвостом. - Она потрепала его бороду и, подумав, добавила: - Ты сегодня почти полу-баба Яга. - Я гр-р-розный ятаган! Вадим пытался схватить Динку, бегающую на четвереньках на огромной скорости. Время от времени он подпускал ее поближе и нападал, прихватывая за пятки. Динка счастливо подвизгивала, подхрюкивала, и через несколько минут они перевернули всю комнату. В дверь забарабанили, ручка затряслась. Завопив: "Мама идет!", Динка полезла под кровать, но заметив, что папа открывает раму, быстро, как паучишко, перебежала к нему. - Ты куда? - страшно прошептала она. - Брынза лезет в нору! - буркнул Вадим, вылезая в окно. - Я для интереса проникну в мою комнату из сада. Это ужасный секрет, не забудь! Я напишу тебе письмо, не простое, а специальное, и оставлю в тайнике. - Под камнем? Он кивнул, чмокнул возбужденную мордашку и исчез в кустах. Дверь затряслась. - Вы что, оглохли? - закричала Лена. - Немедленно откройте! Вадим выставил тонкую сетку, влез в свою комнату и запер входную дверь. Крыша нагрелась, в комнате было жарко. Он постоял немного, о чем-то думая и словно колеблясь. Достал из ящика пару листов, написал: "Важное письмо". За стеной слышались голоса, шум воды и свисток чайника. Писал он долго, зачеркивал и переписывал заново. Голова гудела, кровь била в висках, в глазах появилась характерная резь от бессонной ночи и режущего света солнца. С трудом закончив, он рухнул на диван, и комната поплыла перед ним. Прошло с полчаса, как раздался стук. Вадим отозвался. - Я не спрашиваю, почему ты не заменил лысое колесо. Скоро у меня тех. осмотр, а ты не позаботился об этом! - У тебя что-нибудь важное? - спросил он, превозмогая страшную сонность. - Может быть, ты из уважения откроешь мне дверь? - Не открою. - Я была права - мое мнение не в счет! А у меня есть, что сообщить: даю тебе время собраться и уйти. Надеюсь, вечером мы не встретимся? - Хорошо... я уеду. - Дине лучше не звонить, по крайней мере, первое время, ты понял? По коридору пробежали ножки, и Лена увела Динку завтракать. Еще через полчаса все стихло. Вадим подождал, пока не отъехала машина, и вышел посмотреть на розы. Бурное цветение уже прошло, но огромные цветы появлялись один за другим многие месяцы. Вадим нежно любил цветы. Все, на которые он смотрел в данный момент. Но розы были чем-то особенным, вызывавшим одновременно и замирание, и жалость, и преклонение. Он обошел их все, вглядываясь в них и оттаивая сердцем. Потоптался немного, не в силах оторваться. Дома он наскоро приготовил завтрак, сполоснулся в душе и засел разбирать бумаги. Их скопилось множество. Как и книги, привезенные из России, они были необходимы постоянно. Но взять с собой даже малую часть было просто некуда. Вадим смотрел на корешки, на горы статей своих и чужих, заготовок, черновиков, писем и фотографий из России. Руки сами отобрали несколько, и, разглядывая их, он тяжело задумался. Время шло, отсчитывая минуты, куски, остановки, новые пробежки. Он брал в руки, откладывал, снова дотрагивался, читал страницы, переворачивал страницы, выбрасывал листы, черновики, заполняя жадные минуты. Маленькая стопка лежала готовая на краю стола. Он прошел по дому, ни на чем не задерживаясь надолго, бесцельно покружил по комнате Динки, посидел, посмотрел по сторонам. Вернулся к себе. С этой горой бумаг надо было что-то делать. Он понял, что не будет делать ничего. Он сидел в кресле среди белых листов, в беспорядке разлетевшихся по комнате, среди своей разметанной жизни. Жара усиливалась, потрескивая нагревающимся домом. За окном содрогался город, мир птиц и растений вскрикивал, вспархивал и ахал о своей жизни. Волны запахов, а также чужих чувств влетали в комнату, рассказывая о живых страстях и поражениях, - имеющим уши: откровенно и доверчиво, но с неизменным привкусом лжи, так расцвечивающей жизнь. Оставалось только закрыть на это глаза. Вадим положил руки на подлокотники и закрыл глаза... Неожиданно он обернулся и взглянул в проем двери. Там, прислонившись к косяку, стояла Света и темными глазами смотрела на него. Он стал медленно приподниматься не говоря ни слова; она тихо подошла к нему, поднимая лицо, напряженно вглядываясь в его глаза. Улыбнулась одними губами: - Там открыто было... - Что вы... я так... Они молча стояли друг против друга, и напряжение, проскочив между ними, нарастая, взлетело вверх, как будто волна энергии замкнула дрожащее пространство. Невидимый кокон приближался, обнимая, толкая их навстречу друг другу. Лицо женщины медленно и красиво наполнилось светом. Вадим всматривался в этот сияющий нежностью лик, лучившиеся глаза, и глубокое чувство сотрясло его существо. Ему стало тепло, его губы дрогнули в улыбке. Она счастливо рассмеялась, он засмеялся в ответ. "...Тихий ангел пролетел", - мелькнуло у него в голове. Она прошептала: "Обними меня...", как вдруг глаза его метнулись. На одну секунду они оба застыли: она не понимая, а он слишком понимая происшедшее. Наконец, она нарушила молчание и спросила у самых его губ: - Что с тобой? Он опустил глаза. Обаяние минуты рухнуло. Он проклинал себя последними словами, осторожно отступая назад. Она машинально придвинулась вперед. - Посмотри же на меня! - тихо воскликнула Света, дотрагиваясь до его груди. Вадим не смотрел в ее глаза. У него мучительно застукало в голове, заныло сердце и почему-то справа. - Простите... - робко выдохнул он и повернулся к женщине немного боком, - ...вышла какая-то ошибка... Только что горящее лицо ее подурнело. Не в силах побороть ужасную растерянность, смущение, боль, некрасиво исказившиe ее черты, Света в ужасе смотрела на него. - Ах ты, Боже мой... - Вадим шагнул к ней, - как я виноват! - Я думала... - Я теперь знаю. - Вы теперь знаете? Он снова опустил глаза. Когда, справившись с тягостным чувством, он взглянул в ее глаза, они были полны слез. Она смотрела искренне, с наивной доверчивостью. Эта безыскусность поразила Вадима. Он прижал ее голову к себе, дрожащую от слез. Она плакала долго, а он обнимал ее, желая что-то сказать, утешить, но не решился, не найдя слов. x x x Осторожно раздвинулись кусты, и между листьями показалась рука. Соседский кот резко оглянулся, одновременно тонко треснула ветка. Чья-то рука отогнула густую зеленую стену, кот мяукнул, но побежал не к себе домой, а к дому Вадима. Илья отпустил ветки, придушенно ругаясь, и быстро кинул взгляд по сторонам. Его никто не видел. Улица была пустынна, из дома не доносилось ни звука. Бросив беглый взгляд на машину Светы, ярким пятном светившуюся сквозь кусты, Илья независимой, но торопливой походкой пересек двор и задержался у стены дома. Перед ним виднелась хорошо ему известная дверка в сад, обычно, как и все окна, стоявшая открытой. Илья помедлил немного, прислушиваясь, что-то сдавленно прошептал и осторожно заглянул вовнутрь. Пусто. Где-то далеко он услышал тихие голоса. Понять нельзя было ничего. Он наклонился было, чтобы снять ботинки, но не снял, а нетерпеливо прошел несколько шагов. Впереди была кухня. Он пересек ее, погрозив кулаком коту, вбежавшему сюда и упорно смотрящего на человека загадочными глазами. Илья прижался к двери в коридор, стараясь угомонить гремящее сердце, замирая от ужаса и унижения быть открытым и стремительно нарастающего волнения. Дрожащими руками он приоткрыл дверь. Голоса стали разборчивей, но недостаточно, в соседней комнате часто молчали. Илья далеко высунулся в коридор, жадно прислушиваясь, выхватывая отдельные слова. В смятении от неудачи, он опять начал шептать, скаля зубы. Наконец, мучимый тяжелыми предчувствиями, вышел в коридор. В нем боролись два несовместимых чувства: в ужасе бросить все, бежать и, в то же время, бешеное желание выскочить, избить, разломать, одним ударом покончить с "ним". И он, без сомнения, сделал бы это, если бы не мучительное, страстное желание понять, что же Света, на самом деле, чувствует "к тому". Хотя Илья и кричал Вадиму про ее влюбленность, он сам в душе вовсе не был в этом уверен. И, напротив, почти убедил себя, что тут ничего быть не может. Сейчас он был готов даже подождать, дать им немного времени на разговоры, чтобы получить окончательный, последний ответ. Но он знал, да, да, убежден! - о любви речи быть не может. По определению! решил он. Не такая она дура, чтобы не видеть, кто перед ней! Неожиданно Илья осознал, что в кабинете тишина. Растерянно он сделал несколько шагов назад, как вдруг услышал непонятные звуки: скорее всхлипывания, чем смех. В крайнем удивлении он с минуту соображал. Шагнул назад, еще... Измученный затянувшимся молчанием, в наступившей тишине он вдруг ясно услышал: - Я так и знала... чувствовала... Вадим забормотал что-то невнятное, взял со стола салфетку, открыл ее и, положив на плачущий нос, сказал: "Ну-ка, сморкайтесь!" Света засмеялась сквозь слезы и шумно высморкалась. - Простите мои слезы, - она смущенно взглянула на него, - вы знаете, я давно вас люблю. У Ильи потемнело в глазах, чувства оставили его, он перестал различать слова. Безотчетно он повернулся и, деревянно переставляя ноги, обошел, как сомнамбула, кухню. Казалось, он ослеп - все покрылось серой пеленой. Несколько минут он тупо разглядывал ручку двери и шагнул было в сад, как вдруг раздался оглушительный визг: не глядя под ноги, он отдавил лапу котяре, решившему приласкаться к его ноге. Илья болезненно вздрогнул, брезгливо отпихнув кота. Внезапно, как из глубокого колодца, его охватило непереносимое, неистовое отчаяние. Боль, переходящая в физическую, - до разрыва аорты. Бессмысленно глядя перед собой, он вышел в сад, не таясь, пересек двор и медленно скрылся за зеленой оградой. x x x В кабинете услышали кошачий вопль и еще какие-то звуки. Вадим было встал, но Света усадила его на место. Он растерянно засопел: - Я не думал, что вы примете меня серьезно. Она ясно глядела на него, не смущаясь своих признаний, как будто слезы приблизили их друг к другу. - Что поделать... - улыбаясь, проговорила она дрожащим голосом, - я теперь все принимаю не так, слишком близко к сердцу. И стараюсь людей понять. Может, вы не любите меня и никогда не полюбите, - она стоически выговорила эти слова, - но я знаю, что могу вам сказать то, что другому бы не сказала. И не всякий бы выслушал. А если бы и послушал, то, наверное, посмеялся про себя... Было неожиданно услышать от нее последние слова. Вадим посмотрел на собеседницу внимательней. - Разные у меня были подруги... много же я от них хватанула... - помолчав и бессознательно поправив прическу, Света взглянула на Вадима. - Я не стану скрывать - у меня было много друзей, мужчин. У вас нет никакого сходства с ними. Они только хотели получать от меня! Это, наверное, звучит так стандартно, все женщины так говорят! - Не думаю, что вашу жизнь можно назвать стандартной. - Была одна вещь, которая меня мучила. Я хотела быть самой красивой, любимой всеми и старалась влюбить в себя каждого - тогда я знала, что лучше меня нет. А папа бросил меня, ушел из дома, и у меня началось раздвоение. Когда за мной бегал новый парень, я видела, что он любит, я добилась своего, у меня в голове что-то щелкало - я начинала его отталкивать, чтобы разрушить, все сломать! Я хотела, чтобы он бросил меня, чтобы мучиться мне и мучиться ему. Потому что он мужчина... как папа... который бросил меня! Я хотела сделать больно отцу... - Через них? - Да! Я каждого наказала - назло моему отцу! Вадим смотрел на Свету и молчал. В ее глазах появилось что-то выношенное и упорное. - Чтобы влюбить в себя мужчин, я была "водой в вазе". Догадываетесь? - Не совсем. - Для того, чтобы нравится, нужно делать все, что пожелает другой: думать о нем, говорить о нем, во всем соглашаться, никогда не говорить "нет". Надо повторять позу мужчины, его слова, интонации, даже дыхание, подстраиваться под его движения. До него надо дотрагиваться как будто случайно, но не очень часто и лучше до открытой кожи. Если задаешь вопрос, то надо так спросить, чтобы он не ответил "нет", а всегда бы получалось "да" - тогда он к тебе весь потянется. А самой надо быть в тени, всегда второй. То есть, как вода заполняет форму вазы, растекаться, заполнить все пространство, - принять его форму! - Света весело рассмеялась. - Вы не представляете, как беспомощен становится человек... и тогда наступает мое время... - она остро посмотрела и как-то нехорошо спросила: - Вы думаете, я вампир? - Не думаю, - ответил он тихо. - Почему? - Вы несчастны были. Человека любили, родного и близкого, и думали, что он вас предал, и вы предавать начали. Тогда в вас доброта к вашим... друзьям не заговорила, вы молоденькая были, а такие чувства нарождаются постепенно. Жалость, может быть, последней у человека появляется. Света по-детски вздохнула: - Мне всегда от парней хотелось сбежать, и ничего не оставалось, как поддаться на это... Иногда даже нравилось. - Она виновато взглянула на Вадима. - Но потом я поняла, что дальше так нельзя, мне было двадцать четыре, и я только теряла. Я совсем не задумывалась, что другие чувствуют, когда их бросают. Думаю, я никого из них не любила... - Вы любили себя? - Когда я поняла, что должна что-то поменять, я уже не так любила себя! Я изменилась и решила выйти замуж, чтобы покончить со всем с этим. - Света посмотрела в окно и грустно сказала: - Вы знаете, я - замужняя женщина? - Я не знал. - Никто не знает... Мы со Стасом поженились, до замужества я дотянула, но с каким садизмом бросила его позже. Сбежала от него! - Она закрыла лицо руками: - Иногда мне казалось, что я - обреченный человек. А потом - нет, Стас сам виноват, не я, не я! Тогда я стала много думать... Вадим улыбнулся. - "Женишься удачно - будешь счастлив, женишься несчастливо, мой друг, - станешь философом". - Как раз обо мне! Откуда это? - Из древности, мой друг! - рассмеялся Вадим. - Это и обо мне тоже. Света не обратила внимания на его слова и задумчиво сказала: - Что я вытворяла, прости Господи... Но теперь кончено. - Она посмотрела Вадиму в лицо с ласковой и робкой улыбкой: - С людьми я больше не стану играть, это важно, это понять надо... Ее красивое лицо сияло открытым чувством, и Вадим потеплевшим сердцем разглядывал эту перемену. "Добрая девочка... А я как обознался, - мысленно воскликнул он, - на оболочку смотрел!" Она увидела его глаза и торопливо сказала: - Если бы я не встретила вас, я бы не изменилась так сильно! Вадим встал и прошел несколько шагов. Грудь у него стиснуло от боли, он стал машинально складывать на столе листы. - Я одинокий человек, - он повернулся к Свете, - и думаю, что совсем не пригоден к семейной жизни. То, что вам видится моими достоинствами, в семейной жизни оборачивается недостатками. Света непонимающе смотрела на него. - Лучше вернуться в старый дом... - Вадим, вы о чем?! - воскликнула она встревоженно. Он рассеянно оглянулся на нее, но ничего не ответил. Тут она заметила разгром на столе, вываленные фотографии и бумаги. С бьющимся сердцем она сжала руки и вопросительно уставилась на него. - Что вы задумали?! - с жаром вскричала она. - Не волнуйтесь! - Что здесь происходит? Не скрывайте, я чувствую! - Я собираю вещи. Мы с женой расстались... утром. Вадим отошел к книжному шкафу, холодными пальцами потрогал корешки, вытащил, полистал какую-то книгу, даже углубился в чтение, но сразу закрыл ее и, по-видимому не сознавая, что делает, поставил обратно. Света смотрела за его действиями потрясенно. В страшной бездне между ними тонко засветилось дно, и ее размеры неожиданно сделались обозреваемыми. В голове ее вихрем пролетела Иркина радостная физиономия, вслед за ней ее собственный вопль: "О, Господи!" Она, дрожа, боясь спугнуть минуту, пожирала его глазами, порываясь что-то сказать, но не начинала, а, сдерживая себя, ждала его слов. - Я уезжаю, - проговорил Вадим, не замечая собеседницы, - но здесь остается моя дочка. Сейчас Света видела только его спину и была удивлена, как глубоко тело человека может выразить его чувства. - Вадим, - пугаясь и робея начала она, - я тоже одинока, мне некуда идти. - Я знаю... мы медленно гибнем... даже те, кто не признается в этом. Мой знакомый просидел по контракту четырехлетний срок в Америке, потом приехал сюда. Он перестал спать, глотает снотворные, но не помогает. Молодой и - полная развалина. - Мы все остались по одному... Илью взять: такой гордый, а ведь какой несчастный. Поэтому они с Шустером за мной бегают, передрались, потому что боятся. Одни остались. - Я думаю, человек вообще остается один... Только здесь и одиночество другое. Оно заполняет пустоты, межреберные пространства, гнездится в волосах - оно повсюду. Вакуум, тонкий порошок, молекулы гриппа в каждой глотке. Здесь пусты по линейке подстриженные километры кустов, там кусты и здесь кусты, и все с отрезанными головами. Одиночество костюмов, идущих, выбрасывая ноги: в них однородность, бесплодность и хаос всего мира. Солдатчина молодых, одетых в джинсы, - все, как один, все, как в строю: не отличить, не распознать, быть, как все. Одиночество больше не пахнет лирической свечкой и ноктюрном из заросшей садом дачи. Оно пахнет катастрофой, лязгом механизмов, улучшающих жизнь среднего человека. Отнято последнее пристанище, а взамен подсунута однородность в страстях и целях, и сами мечты здесь пусты, как эта пошлая культура... Последние сто лет они истратили на то, чтобы создать машину - разные устройства, позволяющие им меньше работать и больше получать. Даже одиночество здесь бесчеловечно, как все, к чему они приложили руку! Острее или сглаженнее, но все русские чувствуют этот столбняк. В России в начале века говорили о конце света, потом была революция. Сейчас в России не говорят об этом. Но зато русские, живущие на Западе, чувствуют апокалиптические настроения, говорят, что Запад обречен. Я вернусь назад, в Россию... Видите, - Вадим показал рукой на эвкалипт в окне, - он сбросил старую кору. Я - тоже. - Только не это! - Света вплотную подошла к Вадиму и, заглянув в глаза, зашептала: - Без вас... нет моченьки, нету сил. Не оставляйте меня, я пропаду... и Динка. - В юности, Света, я играл в театральной студии. Отъезд сюда - как репетиция смерти. x x x Лена двигалась в переполненном потоке машин. Распаленный город исходил прогорклым духом, горбами холмов вздымая дрожащее марево, мечтая повернуть голову к бездонной прохладе океана. Машина плавилась, набирая в себя жар, краска шелушилась, обшивка скрипела, через окна и щели испуская табачные волны. "Опять перекурила, голова ни к черту! - простонала она, роясь в сумочке в поисках таблеток перед светофором. - Скорее к воде - куда-нибудь - Вадик - неужели - все? Что я наделала! Что я наделала?! Куда ты лезешь в левый ряд, собака! Вся эта жизнь, сколько лет. Я тебя люблю! - взвыло все внутри, - без тебя не могу! Думаешь, если у меня мозги куриные, я не понимаю, как повезло с тобой, счастье выпало, но я не удержала, не успела обрадоваться. Как же это вышло?!" Лена металась на дороге, подсекая другие машины, забывая показывать повороты, срезая углы. "Знаешь, знаешь, знаешь отчего, - начало стучать в голове, - вот из-за этого, да, да, от себя-то не скрывай, не получалось у тебя это самое не только с ним, но и с мальчишками до него. Знаю, что ты хочешь от меня?! - тормоза взвизгнули, и машина, задыхаясь и хрипя, виражом пролетев над тротуаром, рванула по извилистой дороге. - Не могу, не могу, - било в голове, - не получается! У других получается, а у меня нет. Кончается ничем, только страшное напряжение, боль и злость на него, и тошнота. Ах, я дура глупая, конечно, всегда после ночи или до... - А он чем виноват, ты его наказываешь столько лет? - Я и себя наказываю! Себя! - крикнула она, задыхаясь. - Ты можешь что-то менять с собой, но Вадик - твой ребенок! Ты вышла за него, чтобы защищать и опекать этого младенца, ты сильная, а как ты нуждаешься в его слабости, незащищенности. И контролируешь, давишь его, как ребенка, - умная ты, а дура! - До того ты не догадалась, что давлю я его только вполовину, а больше потому, что у него получается, а у меня нет!! - Значит, отыгрываешься на нем? - А ты никогда не понимала, почему женщины кричат?" Лена резко осадила у поребрика и уронила голову на руки. "Сама виновата, сама! - гремело в ее голове. - Раньше надо было что-то делать, сразу, как началось, не бояться, не запираться, гордость, ужас свой забыть, признаться ему. Придти к нему - он любил тебя! Он бы помог! Он бы спас! Дура несчастная! Дура старая да несчастная! Во что жизнь свою превратила? Что с его жизнью сделала! Сколько лет муки, сердца колотье, вбитые гвозди, крик под ребрами - крик повсюду! Его обвиняла, унижала, ломала, крушила - все вела к одному: выгнать его! Чтобы раскололось небо, обвалился потолок и над ним, и над собой, и над жизнью нашей и похоронил навек! Господи, похорони нас навек!" Лена в беспамятстве билась головой о руль, давясь слезами, не видя, не чувствуя, начиная кричать от пожирающей боли в груди. Сердце забило с перебоями, взрывая грудь, и мертвой иглой пригвоздило к сиденью. С открытым ртом и остановившимися глазами застыла она, не в силах дотянуться до лекарства. Боль тянулась бесконечно. Бездыханно и обморочно она обмякла на сиденьи. Солнце переместилось в соседнее стекло, когда она открыла глаза. "Мой бедный, ласковый, ты все для меня. Так я считала, так думаю и сейчас. Много раз я хотела уйти от тебя, а в последнюю минуту - нет! только не это, жить без тебя не могу! И это была сущая правда. А теперь, мой добрый, моя детка, мы пришли к нашему концу... Посмотри на меня, я чувствую облегчение. Больше не будет удушья, боли и страхов - это было то, что мне нужно. Я все-таки избавилась от тебя... Только это у меня и получилось... Я думала, что пропаду без тебя, это казалось бедой. Вот конец, и что же? Мне без тебя хорошо. И это тоже правда!" Лена осторожно завела двигатель и медленно тронулась в сторону большой магистрали. Улица отвела от нее бездонные глаза и забыла навек. Двигаясь в потоке машин, интуитивно угадывая дорогу в кромешном лабиринте, Лена заметила, что неизменно подвигается к дому. Это ее напугало, но, поразмыслив, она решила, что Вадим уже ушел. В школу за Диной ехать было рано, и ее потянуло поехать домой. Ненадолго. "Постоять в душе, очень жарко", - подумала она. Эта идея ее укрепила, что она будет делать, если Вадим там, она как-то не додумала. Но мысль о том, что у нее есть дома реальное дело, настолько приободрила ее, что она поехала кратчайшим путем. На универмаге мелькнул плакат о распродаже, и Лена машинально решила зайти туда, может, завтра. Когда улица повернула к их дому, внезапный холод пробил ее, несмотря на несусветную жару. Она разволновалась, притормозила, и, повернув зеркальце, наскоро причесалась. Глаза опухли, под ними вздулись желтоватые мешки от мучительной, бессонной ночи, нос был холодный. Ее удивили собственные глаза: жалкие и очень несчастные. Она долго смотрела в них, ощущая тревогу, тяжелое предчувствие нарастало в душе. "Теперь я одинока..." - мелькнуло у нее в голове. Она медленно тронулась вперед и вдруг разглядела у своего дома красивую машину. Дивясь и странно тревожась, Лена увидала на задней полке дамскую широкополую соломенную шляпу. Она постояла, оглядываясь на дом, скрытый за густой зеленью, прислушалась и в беспричинном страхе побежала по дорожке к распахнутой настежь двери дома. Пробежав холл и длинный коридор, она, задыхаясь, влетела в комнату мужа. Услышав приближающийся стук каблучков, Света, не задумываясь, но вмиг догадавшись, придвинулась к Вадиму вплотную, тесно повернувшись грудью так, чтобы чувствовалось: что-то интимное происходит между ними. Она подняла глаза к его лицу, улыбалась ему. Лена застыла на пороге, и обморочный ужас без мыслей и соображения пробил ее так, что она не в силах была ни оторвать глаз, ни ступить шагу. Столбняк нашел на всех троих. Внезапно Вадим вскинул руки и весь подался к жене. В ту же секунду Света схватила его за руки, а Лена, мощно вскрикнув, стремительно сделав шаг, наотмашь ударила мужа по лицу. Очки слетели с тонким звоном. Света взвизгнула. - Как же я не догадалась?! - крикнула Лена в беспамятстве, дико глядя на них обоих. - Эта она! Конечно, она!! Задохнувшись, как будто обезумев, она еще страшнее ударила мужа с полной руки. Удар пришелся по глазам, и Вадим совершенно ослеп. - Лена! - крикнул он, схватившись за лицо, но Света обняла его обеими руками, инстинктивно отвернув от другой женщины. Увидев это, Лена придушенно вскрикнула и, не помня себя, побежала вон. Вадим машинально подался вперед, но, не видя, качнулся, протянул руку, словно желая найти очки. Мгновенно, стремительно Света встала на них каблуком. Звонко хрустнуло стекло. Она вскричала, закрутившись на одном месте, словно раздавив их случайно, и, как в последнем отчаянном порыве, кинулась к нему на грудь. Через несколько секунд захлопнулась входная дверь. x x x Илья бесцельно кружил по незнакомым улицам. Первый шок прошел, и его душу охватило странное ощущение - баланс боли и, в то же время, отстраненности от всего. С горечью он подумал, что может понять и простить. И это понимание полно глубины, человечности и не по плечу многим. От этих мыслей на одну минуту ему стало тепло и сладостно. Но сразу из глубины начала подниматься горячая волна - все сильнее, ярче. Этот стремительный вихрь захватил его, наполнив энергией, ударил жаром в лицо, и внезапно из измученной развалины он превратился в воспаленный и неуправляемый снаряд: это была настоящая и ничем не смущаемая страсть, в которой он внезапно и полно ощутил себя таким, каков он есть, каким он чувствовал и сознавал себя. Может быть, Света угадала правду, сказав, что только самолюбие задевать в нем нельзя. Очень может быть. Да ведь догадки о других, когда эти другие не слишком интересны, ненадолго остаются в памяти. Илья, забыв о своей мудрой, всепрощающей позиции, теряя голову, метался, то порываясь бежать назад, то снова вперед - дальше от этого места. Но чем дальше он уходил, тем хуже ему становилось, как будто от того, что он остался один на один с этим зарядом, сила эта, обернувшись вовнутрь, начала разрушать все внутри. Как сквозь стену прорывался он вперед, прислушиваясь к себе и еще надеясь, что оглушение догонит его и спасет. Все было напрасно. Творилось насилие над его чувствами, и не такой он был человек, чтобы долго и мучительно терпеть. Места становились знакомыми, когда Илья внезапно понял, что находится в пяти минутах от дома Николая Николаевича. Машинально перебирая ногами, дошел он до известного особняка и позвонил. Хозяин был дома, и как только открылась дверь, Илья осознал, что ему туда не надо. Но Николай Николаевич уже добродушно приглашал, усаживал, с некоторым волнением и даже изумлением разглядывая лицо гостя и, одновременно, чувствуя себя в чем-то виноватым и как будто уличенным в чем-то непристойном. Впрочем, чего только не покажется порой. Лицо Ильи было высокомерно и непроницаемо. Было видно, что болтовня хозяина его нимало не интересует и становится для него несносной. Николай Николаевич скис, поскучнел и едва подбирал слова. Гость хмурился все больше, быстро мрачнея и едва поддерживая разговор. Хозяин, робко смотревший в тяжелое лицо гостя, вскоре совсем струсил и забормотал в испуге какую-то околесицу. После долгого молчания Илья с трудом разлепил губы и вполголоса сказал: - Иди... Николай Николаевич вскочил с поспешностью и даже облегчением: Илья имел на него видимое влияние, и Николай Николаевич трепетал. Прикрыв за собой дверь, он даже не пытался подсмотреть в щелочку, хотя и сказал себе, что все-таки было бы интересно. Он уселся на стул, плохо соображая, и стал ждать, когда его позовут. Илья, дождавшись, когда затихнут все звуки, зачем-то попробовал, плотно ли закрывается дверь, покрутив ручку, осмотрел все вокруг, даже потрогал предметы на столе, дотрагиваясь легким, стремительным движением одного пальца и быстро отдергивая его. И в эту минуту он принял решение. И как только он понял, что должен сделать, ярость оставила его, а точнее хлынула в единственное русло, превратившись в чистое и цельное желание, требующее немедленного и полного удовлетворения. Не медля более ни минуты, твердыми шагами он спустился вниз и, выскочив на улицу, стремительно помчался к дому Вадима. x x x Света, крепко прижавшись к Вадиму и хватаясь за сердце, мучительно стонала. - Что-нибудь... воды... Боже мой. У него перехватило дыхание, он перенес ее на кушетку. Здесь она открыла глаза и что-то нежно залопотала, взглядом притягивая его к себе. - У меня нет лекарства... - шептал он, не слушая ее, - все в машине. - Дайте... что там? - Старый чай. Она пила, не отрываясь от его лица. Он долго смотрел на нее, как будто стараясь осмыслить случившееся, но, в действительности, не видя и не чувствуя, потом прошел несколько шагов. Света сразу села на диване с бьющимся сердцем. Горячий ветер, несущий перемены, бурей влетел в распахнутое окно. Ничто не нарушало молчания, только огромные тучи заволокли раскаленное солнце, боком въезжая в окна, в смешении надежд, криков, боли, шагов туда и оттуда, уличного мусора, смерчем летящего в глаза, бушующего жаркого ветра и песка, стеной встающего в душе и повсюду, испуга оставленного одного перед страстью начинающегося потопа, взрывающихся бубонных язв зачумленных, вздымающих руки в серое небо, зов спасения и влаги перед лицом упорного Бога... Вадим взглянул на небо. На зубах скрипели песчинки, пылевым маревом останавливaя воздух. Цветa пропaли, обнaжaя черно-белый мир. Он повернулся к столу, взял пaчку фотогрaфий и, не оглядывaясь, пошел к выходу. Светa снaчaлa не понялa и остaлaсь сидеть на диване. Но внезaпно вскочилa и побежaлa следом. Он уже спускaлся в сaд. - Вaдим! - зaкричaлa онa, не чувствуя силы своего крикa. - Вaдим! - Прощaйте! - крикнул он, мaхнул ей рукой и быстро повернул зa угол. Взъерошеннaя ветром, с трудом бaлaнсируя нa ветке, соседскaя воронa косилa глaзом то нa очумевшее небо, то нa девушку, рыдaющую нa ступенькaх домa. x x x Зaдыхaясь от летящего нaвстречу пескa, Илья бежaл вперед, еще больше зaрaжaясь и укрепляясь в своей решимости - от быстрого бегa, от сaмого стремительного движения. Он нaчaл ощущaть свою гулкую и гремящую сердцем глубину кaк неудержимую мощь. Его влекло тaк полно, что он внутренне подчинился этому чувству - он сaм слился с собой. Ощущaя это слияние кaк лучшее и спрaведливейшее свое состояние. Дaже сейчaс, в этот неподходящий момент, крaем сознaния отмечaя точность воплощения сaмого себя. Силa и тяжелый aзaрт нaполнили его. Шаг его сделaлся упругим, глубоким, a пыль внезaпно перестaлa зaбивaть рот. Пролетaющие домa слились в нерaзличимую линию. Люди нaчaли поднимaть нa него глaзa. Срезaя углы, Илья уверенно и точно пролетел перед бaмпером мaшины, с грохотом осевшей у его ног. Не обрaтив нa нее никaкого внимaния, он пересек шоссе там, где шла стройка, стремительно оглянулся и схватил с земли огромный булыжник. Через минуту он с рaзмaху проскочил сквозь живую огрaду домa. Свету он увидел срaзу. Онa сиделa нa низкой ступеньке к нему спиной - скорчившись в мучительной позе и отвернув лицо. Нa долю секунды его стукнуло непонимaние, и он удивился. Но сообрaжaть уже было поздно в момент, когдa несокрушимый порыв рвaнул его вперед. В три скaчкa он пересек двор. Светa успелa поднять голову и слегкa оглянуться нaзaд. Ее взгляд схвaтил его, и, увидев, онa тонко и дико зaкричала. В эту же секунду камень, направленный сильной, но дрожащей рукой, страшно ударил в шею, слегка задев голову. Светa взвизгнулa, кaчнулaсь от удара и упaлa вперед нa колени. Удaрив, ничего не поняв, но увидев ее оскаленный рот, Илья глубоко крикнул. Услышaв эти звуки, Светa поднялa голову и посмотрелa нa него. Онa нaчaлa сaдиться, и горячее вырaжение проступило нa ее лице: дерзкое, сосредоточенное и жестокое. Онa длинно улыбнулaсь. Увидев это, Илья зaмолк, приостaновившись в испуге. Вдруг, сотрясенный до основaния, весь зaдрожaл и вцепился ей рукaми в волосы. Онa стрaшно зaкричaлa. Он с воплями потaщил ее по двору, отчаянно отбивaющуюся, в ярости бросил нa землю. Пнул ногой, еще, еще. Посмотрел нa нее, кaк в чaду, бессмысленно поводя глaзaми. Потом крикнул и, переставляя ноги, оглушенно пошел в сторону дороги. Светa не шевелилaсь, рaсплaстaвшись на траве. С кaждым порывом обжигaющего ветрa черное небо все ниже спускaлось нa ее лицо. Онa тягостно зaстонaла и закрыла руками голову. Глава 16 Вздымaемые ветром, потрясенные предчувствием нaдвигaющейся кaтaстрофы, улицы то хлопaли кaлиткaми, рaскaчивaя обнaженные телa эвкaлиптов, то в бесчувствии прижимaлись к земле, перебирaя грехи и торопливо рaскaивaясь в них. Охвaченные пылaющи