м, --  зачитывался  Гофманом и Эдгаром По, увлекался
чистой математикой, а немного  позже -- один  из первых  в  России -- оценил
французских "проклятых поэтов". Отец,  прозябая в  Сибири, не мог следить за
развитием сына (воспитывавшегося у  Пыпиных), а  то, что  узнавал,  толковал
по-своему, тем более, что от него скрывали душевную болезнь Саши. Понемногу,
однако, чистота этой математики стала  Чернышевского раздражать, --  и можно
легко себе  представить  с какими чувствами  юноша читал  длинные  отцовские
письма, начинающиеся с подчеркнуто-добродушной шутки, а затем (как разговоры
того чеховского героя, который приступал так хорошо, -- старый студент, мол,
неисправимый идеалист...)  завершавшиеся  яростной  руганью;  его бесила эта
математическая  страсть не  только как проявление неполезного: измываясь над
всякой  новизной,  отставший  от  жизни  Чернышевский отводил душу  на  всех
новаторах, чудаках и неудачниках мира.
     Добрейший  Пыпин, в январе 75 года, посылает ему в Вилюйск прикрашенный
образ сына-студента,  сообщая  ему  и то,  что может быть  приятно создателю
Рахметова   (Саша,  дескать,  заказал   металлический   шар  в  полпуда  для
гимнастики), и  то,  что должно  быть  лестно  всякому отцу:  со  сдержанной
нежностью  Пыпин  вспоминая  свою молодую  дружбу  с  Николаем  Гавриловичем
(которому  был многим обязан), рассказывает о том, что Саша так  же неловок,
угловат, как отец, так же смеется громогласно с дискантовыми тонами... Вдруг
осенью 77  года Саша поступает в  Невский пехотный полк,  но  не  доехав  до
действующей армии заболевает тифом  (в его постоянных несчастьях своеобразно
сказывается наследие отца, у которого всё ломалось, всё выпадало из рук). По
возвращении в Петербург  он поселился один, давал  уроки, печатал статьи  по
теории вероятности. С 82 года его душевный недуг обострился,  и неоднократно
приходилось его  помещать  в лечебницу. Он боялся пространства  или, точнее,
боялся соскользнуть  в  другое  измерение,  --  и,  чтоб  не погибнуть,  всё
держался за верную,  прочную, в эвклидовых складках, юбку Пелагеи Николаевны
Фан-дер-Флит (рожденной Пыпиной).
     От Чернышевского, переехавшего в Астрахань,  продолжали это скрывать. С
каким  то  истязательским  упорством,   с  чопорной  черствостью,   подстать
преуспевшему  буржуа диккенсова или бальзакова производства,  он  в  письмах
называет сына "нелепой чудачиной", "нищенствующим чудаком", и упрекает его в
желании  "оставаться  нищим".  Наконец  Пыпин  не  выдержал  в  с  некоторой
горячностью  объяснил  двоюродному  брату,   что,  если   Саша  и  не   стал
"расчетливым и холодным дельцом", он зато "нажил чистую, честную душу".
     И вот Саша приехал в Астрахань. Николай Гаврилович увидел  эти лучистые
глаза на выкате, услышал эту странную, уклончивую речь... Поступив на службу
к керосинщику Нобелю и получив доверенность  на сопровождение по Волге груза
на  барже, Саша  по пути, в  знойный, нефтяной, сатанинский полдень, сбил  с
головы бухгалтера фуражку,  бросил  в радужную  воду ключи  и уехал  домой в
Астрахань.  Тем   же  летом  появились   в  "Вестнике  Европы"   четыре  его
стихотворения; таланта проблеск в них  есть:  "Если  жизнь покажется горькой
(кстати  обратим  внимание  на  мнимо-добавочный  слог,  "жизень",   --  что
чрезвычайно характерно для неуравновешенных русских поэтов  из горемык:  как
бы знак того,  что в жизни у  них как раз  и недостает  того,  что могло  бы
превратить ее в песнь), то, ее  не коря, рассуди -- ведь ты сам виноват, что
родился, с теплым, любящим сердцем  в груди. Если ж ты не захочешь сознаться
даже  в   столь   очевидной   вине..."  (вот   только   эта  строка   звенит
по-настоящему).
     Совместное житье отца и сына было совместным адом. Чернышевский доводил
Сашу  до  мучительных  бессониц   нескончаемыми  своими  наставлениями  (как
"материалист"  он  имел  изуверскую смелость полагать,  что  главная причина
сашиного  расстройства  --  "жалкое  материальное  положение"),  и  сам  так
страдал, как  даже не страдал в Сибири. Обоим вздохнулось легче, когда зимой
Саша уехал, --  сперва,  кажется,  в Гейдельберг с семьей  ученика, потом  в
Петербург "по надобности посоветоваться  с медиками". Мелкие,  ложно-смешные
несчастья  продолжали сыпаться  на  него. Так, из  письма  матери  (88  год)
узнаем, что покамест  "Саша изволил прогуливаться, дом,  в котором  он  жил,
сгорел", при чем сгорело и всё, что было у  него; и уже совершенным  бобылем
он переселился на дачу Страннолюбского (отца критика?).
     В 89 году Чернышевский получил разрешение переехать в Саратов. Какие бы
чувства он при этом  ни  испытывал, они всё  равно  были отравлены несносной
семейной  заботой:  Саша,  у  которого  всегда была  болезненная  страсть  к
выставкам,  вдруг  предпринял сумасброднейшую  и  счастливейшую  поездку  на
пресловутую парижскую  Exposition universelle, -- сначала застряв в Берлине,
куда пришлось ему выслать деньги на имя консула,  с просьбой  отправить  его
назад; какое! получив деньги, Саша добрался до Парижа, нагляделся "на дивное
колесо, на гигантскую ажурную башню" -- и опять очутился без гроша.
     Лихорадочная работа Чернышевского над глыбами Вебера  (превращавшая его
мозг в  каторжный завод  и являвшаяся  в сущности  величайшей насмешкой  над
человеческой мыслью) не  покрывала неожиданных расходов, --  и день-деньской
диктуя, диктуя, диктуя, он  чувствовал, что больше  не может -- что  историю
мира не может  больше обращать в рубли, -- а тут еще мучил панический страх,
что из  Парижа Саша нагрянет в Саратов. 11-го октября он  написал  сыну, что
мать ему посылает деньги на возвращение  в Петербург, и  -- в который раз --
посоветовал ему  взять любую службу  и  исполнять всё,  что начальство велит
делать: "Твои  невежественные,  нелепые назидания начальству  не могут  быть
терпимы никакими начальниками" (так завершилась "тема  прописей"). Продолжая
дергаться  и бормотать,  он запечатал конверт и сам пошел  на  вокзал письмо
отправить.  По  городу  кружил жестокий  ветер,  который на первом же углу и
продул  легко одетого,  торопящегося, сердитого  старичка.  На  другой день,
несмотря на жар, он перевел  <i>восемнадцать</i>  страниц убористого шрифта;  13-го
хотел продолжать,  но  его  уговорили бросить; 14-го у  него  начался  бред:
"Инга,  инк...  (вздох)  совсем  я расстроен...  С  новой строки...  Если бы
послать  в  Шлезвиг-Гольштейн  тысяч тридцать  шведского войска,  оно  легко
разобьет  все  силы  датчан  и  овладеет...  всеми  островами,  кроме  разве
Копенгагена,  который  будет  защищаться  упорно,  но  в ноябре,  в  скобках
поставьте девятого числа,  сдался  и  Копенгаген -- точка  с запятой;  шведы
превратили  всё  население  датской  столицы  в светлое серебро,  отослали в
Египет энергических людей  патриотических партий...  Да-с, да-с, так  где  ж
это... С  новой строки...". Так  он  бредил долго, от  воображаемого  Вебера
перескакивая  на какие-то  воображаемые свои мемуары, кропотливо рассуждая о
том, что  "самая маленькая судьба этого человека решена, ему нет спасения...
В  его  крови  найдена  хоть  микроскопическая  частичка  гноя,  судьба  его
решена...". О себе ли он говорил, в себе ли почувствовал эту частичку, тайно
испортившую  всё то, что  он  за жизнь  свою  сделал и  испытал?  Мыслитель,
труженик, светлый  ум, населявший свои  утопии армией стенографистов, --  он
теперь дождался  того, что его <i>бред</i> записал секретарь. В ночь на 17-ое с ним
был удар, -- чувствовал, что язык во рту какой-то толстый; после чего вскоре
скончался. Последними его словами  (в  3 часа  утра, 16-го) было:  "Странное
дело:  в этой книге ни разу не упоминается о  Боге". Жаль, что мы  не знаем,
<i>какую</i> именно книгу он про себя читал.
     Теперь  он  лежал  окруженный  мертвыми  томами  Вебера;  всем  подруку
попадался футляр с очками.
     Шестьдесят один год минуло  с того 1828 года, когда появились в  Париже
первые  омнибусы,  и   когда   саратовский  священник   записал  у  себя   в
молитвеннике:  "Июля  12-го  дня по утру в 3-м часу родился  сын  Николай...
Крещен  по  утру  13-го  пред  обеднею. Восприемники:  протоиерей Фед. Стеф.
Вязовский...".  Эту   фамилию   впоследствии   Чернышевский   дал   главному
герою-чтецу  своих сибирских  новелл,  -- и по  странному совпадению так или
почти  так  (Ф.  В........ский)  подписался неизвестный поэт, поместивший  в
журнале "Век"  (1909  год, ноябрь)  стихи, посвященные,  по  имеющимся у нас
сведениям, памяти  Н. Г. Чернышевского, --  скверный, но  любопытный  сонет,
который мы тут приводим полностью:

        Что скажет о тебе далекий правнук твой,
        то славя прошлое, то запросто ругая?
        Что жизнь твоя была ужасна? Что другая
        могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой?

        Что подвиг твой не зря свершался, -- труд сухой
        в поэзию добра попутно обращая
        и белое чело кандальника венчая
        одной воздушною и замкнутой чертой?

--------
        Глава пятая

     Спустя недели две после выхода "Жизни Чернышевского" отозвалось первое,
бесхитростное эхо. Валентин Линев (Варшава) написал так:
     "Новая  книга Бориса  Чердынцева  открывается  <i>шестью</i>  стихами, которые
автор  почему-то называет сонетом (?),  а  засим  следует  вычурно-капризное
описание жизни известного Чернышевского.
     Чернышевский, рассказывает автор, был сыном "добрейшего протоиерея" (но
когда и  где родился, не сказано), окончил  семинарию,  а  когда  его  отец,
прожив  святую жизнь,  вдохновившую  даже  Некрасова, умер,  мать  отправила
молодого человека  учиться в Петербург, где он сразу, чуть ли не на вокзале,
сблизился  с  тогдашними  "властителями  дум",  как их  звали,  Писаревым  и
Белинским.    Юноша   поступил   в   университет,   занимался   техническими
изобретениями,  много  работал  и  имел первое  романтическое  приключение с
Любовью  Егоровной Лобачевской,  заразившей  его любовью  к искусству. После
одного столкновения на романтической почве с каким-то офицером  в Павловске,
он  однако  принужден  вернуться  в  Саратов, где  делает предложение  своей
будущей невесте, на которой вскоре и женится.
     Он возвращается в Москву, занимается  философией, участвует в журналах,
много пишет (роман "Что нам делать"), дружит с выдающимися писателями своего
времени.  Постепенно его  затягивает  революционная работа,  и после  одного
бурного собрания,  где  он выступает  совместно  с Добролюбовым и  известным
профессором  Павловым,  тогда еще  совсем  молодым  человеком,  Чернышевский
принужден уехать заграницу. Некоторое время он живет  в Лондоне, сотрудничая
с Герценом, но затем возвращается  в Россию и сразу арестован. Обвиненный  в
подготовке  покушения на Александра Второго Чернышевский приговорен к смерти
и публично казнен.
     Вот  вкратце история жизни Чернышевского,  и  всё обстояло  бы отлично,
если б автор не нашел нужным снабдить свой рассказ о ней множеством ненужных
подробностей, затемняющих  смысл, и всякими длинными отступлениями на  самые
разнообразные темы. А хуже всего то, что, описав сцену повешения, и покончив
со  своим героем,  он  этим не удовлетворяется  и на протяжении  еще  многих
неудобочитаемых страниц рассуждает о том, что было бы, если бы -- что,  если
бы  Чернышевский,  например,  был   не  казнен,  а  сослан  в  Сибирь,   как
Достоевский.
     Автор  пишет  на  языке,  имеющем  мало  общего  с  русским.  Он  любит
выдумывать  слова.  Он  любит длинные  запутанные  фразы, как например:  "Их
сортирует (?) судьба в предвидении нужд (!!) биографа" или вкладывает в уста
действующих лиц торжественные, но несовсем грамотные, сентенции, вроде "Поэт
сам избирает  предметы  для  своих песен, толпа не имеет права управлять его
вдохновением".
     Почти одновременно  с  этой  увеселительной рецензией,  появился  отзыв
Христофора Мортуса  (Париж),  --  так  возмутивший Зину, что с тех пор у нее
таращились глаза и напрягались ноздри всякий раз, как упоминалось это имя.
     "Говоря  о  новом  молодом  авторе  (тихо  писал  Мортус),  обыкновенно
испытываешь чувство некоторой неловкости: не собьешь ли его, не повредишь ли
ему  слишком "скользящим"  замечанием?  Мне  кажется,  что  в данном  случае
бояться этого нет основания. Годунов-Чердынцев  новичек,  правда, но новичек
крайне самоуверенный, и сбить его, вероятно, нелегко. Не знаю, предвещает ли
какие-либо дальнейшие "достижения" только что вышедшая книга,  но,  если это
начало, то его нельзя признать особенно утешительным.
     Оговорюсь.  Собственно,  совершенно   неважно,   удачно   ли   или  нет
произведение Годунова-Чердынцева. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого в
конце  пути поджидает Тема, которой "не избежит никто". Вопрос, мне кажется,
совсем в другом.  Безвозвратно прошло то  золотое время,  когда критика  или
читателя могло в первую  очередь интересовать  "художественное" качество или
точная  степень  талантливости  книги.  Наша  литература,  --  я  говорю   о
настоящей,  "несомненной" литературе,  --  люди  с  безошибочным вкусом меня
поймут,  -- сделалась  проще, серьезнее, суше, --  за счет  искусства, может
быть, но  зато (в  некоторых  стихах  Циповича,  Бориса  Барского,  в  прозе
Коридонова...) зазвучала такой  печалью,  такой музыкой, таким "безнадежным"
небесным  очарованием,  что,  право же,  не  стоит жалеть о "скучных  песнях
земли".
     Сама  по себе  затея написать книжку о  выдающемся деятеле шестидесятых
годов ничего предосудительного в себе не содержит. Ну, написал, ну, вышла  в
свет,  --  выходили  в свет и не такие книги. Но  общее  настроение  автора,
"атмосфера" его мысли,  внушает  странные и неприятные опасения. Я  не стану
говорить о том, насколько своевременно или нет появление такой книги. Что ж,
--  никто  не  может  запретить  человеку  писать  о чем ему  угодно! Но мне
кажется,  --  и  не я  один  так чувствую,  --  что  в  основе  произведения
Годунова-Чердынцева лежит  нечто,  по  существу  глубоко  бестактное,  нечто
режущее и оскорбительное... Его  право, конечно (хотя и с этим можно было бы
поспорить), так или иначе отнестись к "шестидесятникам", но "разоблачая" их,
он во всяком чутком читателе  не может не возбудить удивления и  отвращения.
Как это всё некстати! как это всё невпопад! Постараюсь уточнить. Из-за того,
что именно сейчас, именно сегодня производится эта безвкусная  операция, тем
самым задевается то значительное, горькое, трепетное, что зреет в катакомбах
нашей эпохи. О,  разумеется, -- "шестидесятники"  и в частности Чернышевский
высказывали  немало  ошибочного и может быть  смешного  в своих литературных
суждениях. Кто в этом не  грешен,  да  и не такой уж  это грех... Но в общем
"тоне" их критики  сквозила какая-то истина, -- истина,  которая, как это ни
кажется парадоксально,  стала нам близка  и  понятна именно сегодня,  именно
сейчас. Я говорю не о  нападках на взяточников и не о женской эмансипации...
Дело  не в этом, конечно!  Мне  кажется,  что я буду верно понят  (поскольку
вообще другой  может быть  понят), если скажу,  что в  каком-то  последнем и
непогрешимом смысле наши и их требования совпадают. О, я знаю, -- мы тоньше,
духовнее, "музыкальнее",  и наша  конечная цель, --  под  тем сияющим черным
небом,  под которым струится жизнь  --  не  просто "община" или "низвержение
деспота".  Но  и  нам,  как  и им, Некрасов и Лермонтов, особенно последний,
ближе, чем Пушкин. Беру именно этот простейший пример, потому  что  он сразу
определяет  наше  с  ними  свойство,   если  не  родство.  То  холодноватое,
хлыщеватое,  "безответственное",  что  ощущалось   ими  в   некоторой  части
пушкинской  поэзии, слышится и  нам.  Мне  могут  возразить,  что мы  умнее,
восприимчивее... Не спорю; но в сущности ведь дело вовсе не в "рационализме"
Чернышевского (или Белинского,  или Добролюбова,  имена и  даты  тут роли не
играют), а  в  том, что  тогда,  как  и  теперь,  люди,  духовно  передовые,
понимали,  что  одним  "искусством",   одной  "лирой"  сыт  не  будешь.  Мы,
изощренные,  усталые правнуки,  тоже  хотим  прежде всего  человеческого; мы
требуем  ценностей, необходимых  душе. Эта "польза" возвышеннее, может быть,
но в каком-то отношении даже и насущнее той, которую проповедывали они.
     Я отклонился от прямой темы моей  статьи. Но ведь  иногда можно гораздо
точнее  и  подлиннее  высказаться,  бродя "около  темы", в  ее  плодотворных
окрестностях... В сущности говоря,  разбор всякой книги нелеп и бесцелен, да
кроме того, нас занимает не выполнение "авторского задания", и не самое даже
"задание", а лишь отношение к нему автора.
     И  еще:  так  ли  уж  нужны  эти экскурсии  в  область  прошлого  с  их
стилизованными дрязгами и  искусственно оживленным бытом? Кому  важно знать,
как Чернышевский вел себя с  женщинами? В наше горькое, нежное, аскетическое
время нет места  для такого рода озорных изысканий, для праздной литературы,
не  лишенной  к   тому  же  какого-то   надменного  задора,  который  самого
благосклонного читателя может только оттолкнуть".
     После  этого  посыпалось.  Профессор  пражского  университета,   Анучин
(известный общественный  деятель,  человек сияющей  нравственной  чистоты  и
большой личной смелости: это был тот профессор Анучин, который, в 1922 году,
незадолго  до высылки, когда наганно-кожаные личности пришли его арестовать,
но, заинтересовавшись коллекцией древних монет, замешкались с его уводом, --
спокойно  сказал, указав  на часы: господа,  история  не ждет),  напечатал в
толстом   журнале,   выходившем  в  Париже,   обстоятельный  раэбор   "Жизни
Чернышевского".
     "В прошлом  году (писал он) вышла  замечательная  книга Проф. Боннского
Университета Отто Ледерера (Otto Lederer) "Три  Деспота (Александр Туманный,
Николай Хладный,  Николай Скучный)".  Движимый страстной любовью  к  свободе
человеческого духа и горячей ненавистью к попиравшим его, автор бывал в иных
своих  оценках  несправедлив.  --  вовсе  не  учтя,  например,  того  пафоса
российской государственности, который  мощной  плотью облек символ трона; но
излишний пыл и даже  ослепление в процессе  порицания зла всегда  понятнее и
простительнее, чем малейшая насмешка, как бы она ни была остроумна, над тем,
что ощущается обществом,  как объективное благо.  Однако именно  этот второй
путь,    путь     эклектической     язвительности,     избран     господином
Годуновым-Чердынцевым   в   его   трактовке   жизни  и   творчества  Н.   Г.
Чернышевского.
     Автор несомненно основательно и  по-своему добросовестно  ознакомился с
предметом;  несомненно  также,   что  у  него  талантливое  перо:  некоторые
высказываемые  им мысли и  сопоставления мыслей несомненно находчивы;  но со
всем  этим  его  книга  отвратна.  Попробуем  спокойно  разобраться  в  этом
впечатлении.
     Взята известная эпоха,  и  выбран один из ее представителей. Но усвоено
ли  автором  понятие  "эпоха"?  Нет.  Прежде  всего  у  него  совершенно  не
чувствуется   сознание   той   <i>классификации  времени</i>,  без   коей   история
превращается   в   произвольное   вращение   пестрых   пятен,   в   какую-то
импрессионистическую   картину   с  фигурой   пешехода   вверх   ногами   на
несуществующем в природе  зеленом  небе. Но  в  этом  приеме  (уничтожающем,
кстати   сказать,  всякую  научную  ценность  данного  труда,   несмотря  на
щегольскую эрудицию) всё-таки не главная ошибка автора. Главная его ошибка в
том, <i>как</i> он изображает Чернышевского.
     Совсем  не  важно, что Чернышевский  хуже разбирался в вопросах поэзии,
чем современный  молодой  эстет.  Совсем не важно,  что  в своей философской
концепции  он чуждался  тех трансцедентальных  тонкостей,  которые господину
Годунову-Чердынцеву  приятны. А  важно  то,  что,  каков  бы  ни  был взгляд
Чернышевского на искусство  и науку, это было мировоззрение передовых  людей
его эпохи, неразрывно к  тому же связанное с развитием общественной мысли, с
ее  жаром  и  благотворной  деятельной силой. Вот в этом  аспекте, при  этом
единственно   правильном  свете,  строй  мыслей  Чернышевского   приобретает
значительность,  далеко  превышающую   смысл  тех   беспочвенных,  ничем  не
связанных с эпохой шестидесятых годов  доводов,  которыми  орудует  господин
Годунов-Чердынцев, ядовито высмеивая своего героя.
     Но издевается он, впрочем, не только над героем, -- издевается он и над
читателем. Как  иначе  квалифицировать  то, что среди  известных авторитетов
приводится авторитет  несуществующий, к которому  автор будто  аппелирует? В
каком-то смысле можно было бы, если не простить,  то по крайней мере  научно
понять  глумление  над Чернышевским,  если бы господин Годунов-Чердынцев был
горячим сторонником именно  тех, кто Чернышевского  преследовал. Это была бы
по крайней  мере  какая-то  точка  зрения,  и,  читая  рассматриваемый труд,
читатель делал бы постоянную поправку на партийную  точку зрения автора, тем
самым   добывая  себе   истину.   Но   горе   в   том,   что   у   господина
Годунова-Чердынцева не на  что сделать поправку, а точка зрения --  "всюду и
нигде"; мало того, -- как только читателю кажется, что, спускаясь по течению
фразы, он наконец  вплыл  в  тихую  заводь, в область идей,  противных идеям
Чернышевского, но кажущихся автору положительными, а потому  могущих явиться
некоторой  опорой для  читательских  суждений и руководства,  автор дает ему
неожиданного щелчка, выбивает из-под его ног мнимую подставку, так что опять
неизвестно, на чьей же стороне господин  Годунов-Чердынцев в своем походе на
Чернышевского,  -- на  стороне ли поклонников  искусства  для искусства, или
правительства,   или   каких-то   других  врагов   Чернышевского,   читателю
неизвестных. Что  же  касается издевательства  над  самим героем,  тут автор
переходит  всякую  меру. Нет  такой отталкивающей подробности, которой он бы
погнушался.  Он  вероятно  ответит,  что  все эти  подробности  находятся  в
"Дневнике" молодого Чернышевского; но там они на своем месте, в своей среде,
в  должных  порядке и  перспективе, среди  многих  других  мыслей  и чувств,
гораздо  их  ценнейших.  Но автор  выудил  и сложил  именно их,  как если бы
кто-нибудь  пожелал  восстановить  образ  человека путем  лишь  кропотливого
собирания обрезков его волос, ногтей и телесных выделений.
     Иными словами, автор на  протяжении всей своей книги всласть измывается
над  личностью одного из чистейших, доблестнейших сынов  либеральной России,
-- не говоря  о  попутных  пинках, которыми  он  награждает  других  русских
передовых   мыслителей,  уважение  к  которым  является  в   нашем  сознании
имманентной  частью  их  исторической сущности.  В  его  книге,  находящейся
абсолютно  вне  гуманитарной  традиции  русской  литературы,  а  потому  вне
литературы   вообще,   фактической    неправды    нет   (если   не   считать
вышеприведенного  "Страннолюбского",   двух-трех   сомнительных  мелочей  да
нескольких описок), но та  "правда", которая  в ней  заключается, хуже самой
пристрастной  лжи,  ибо  <i>такая</i> правда идет  в  разрез  с  той благородной  и
целомудренной правдой (отсутствие которой лишает  историю  того, что великий
грек назвал  "тропотос"),  которая является одним  из неотъемлемых  сокровищ
русской  общественной мысли.  В наши  дни, слава  Богу,  книг на  кострах не
сжигают, но приходится  признать, что, если бы такой обычай еще существовал,
книга господина Годунова-Чердынцева  могла бы  справедливо  считаться первой
кандидаткой в площадное топливо".
     Затем в альманахе "Башня" выступил Кончеев. Он начал с того, что привел
картину бегства во  время нашествия  или  землетрясения,  когда  спасающиеся
уносят с  собой  всё,  что  успевают  схватить, причем непременно кто-нибудь
тащит с собой большой,  в раме, портрет  давно  забытого родственника.  "Вот
таким портретом (писал  Кончеев)  является для русской интеллигенции и образ
Чернышевского, который был стихийно, но случайно унесен в эмиграцию,  вместе
с другими, более  нужными вещами", -- и этим Кончеев объяснял stupe'faction,
вызванную  появлением  книги  Федора  Константиновича ("кто-то вдруг  взял и
отнял  портрет").  Далее, покончив  раз  навсегда  с соображениями  идейного
порядка и принявшись  за  рассмотрение  книги,  как произведения  искусства,
Кончеев стал хвалить ее так, что,  читая, Федор Константинович почувствовал,
как вокруг его лица собирается некое горячее сияние, а по рукам бежит ртуть.
Статья заканчивалась следующими словами:  "Увы! За рубежом вряд ли наберется
и   десяток,   людей,    способных    оценить   огонь   и   прелесть   этого
сказочно-остроумного  сочинения; и  я бы утверждал, что  сейчас  в России  и
одного ценителя  не  найдется, не  доведись  мне знать о существовании целых
двух  таких, одного живущего на Петербургской Стороне, другого,  -- где-то в
далекой ссылке".
     Монархический   орган   "Восшествие"  посвятил  "Жизни   Чернышевского"
заметку,  в которой указывалось, что  всякий смысл  и  ценность разоблачения
"одного из идеологических дядек большевизма" совершенно подрывается "дешевым
либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего  плачевного,
но вредного героя, как  только долготерпеливый  Русский Царь наконец ссылает
его  в места,  не столь  отдаленные". "И вообще,  -- добавлял автор заметки,
Петр  Левченко,  --  давным  давно  пора  бросить  писать  о   каких-то  там
жестокостях  "царистского  режима"  по  отношению  к  никому  не  интересным
"светлым личностям".  Красное масонство  только обрадуется "труду" господина
Годунова-Чердынцева.  Прискорбно,  что  носитель  такой  фамильи  занимается
воспеванием "общественных идеалов", давно обратившихся в грошевые идолы".
     В "большевизанствующей" газете "Пора"  (это была та, которую берлинская
"Газета" неизменно называла  "рептилией"), в статье о праздновании столетней
годовщины рождения-Чернышевского, в конце говорилось  так:  "В богоспасаемой
нашей  эмиграции  тоже  зашевелились: некто  Годунов-Чердынцев  с  армейской
развязностью  поспешил  сбить книжонку, натаскав  туда  материала откуда  ни
попало,  и  выдав свой  гнусный  поклеп  за "Жизнь  Чернышевского". Какой-то
пражский профессор поспешил найти эту работу "талантливой и добросовестной",
и все  дружно подхватили. Написана она лихо и  по  своему внутреннему  стилю
ничем не отличается от васильевских передовиц о "Близком конце большевизма".
     Последнее  было  особенно  мило в  связи с  тем, что  в своей  "Газете"
Васильев  решительно  воспротивился какому-либо упоминанию  о  книге  Федора
Константиновича, причем честно сказал ему (хотя тот ни  о чем не спрашивал),
что, не будь  он  с ним в добрых отношениях, поместил бы такую статью, после
которой  от  автора  "Жизни  Чернышевского" "мокрого места бы  не осталось".
Словом,  вокруг  книги  создалась  хорошая,   грозовая  атмосфера  скандала,
повысившая  на  нее  спрос,  а  вместе  с  тем,  несмотря  на  нападки,  имя
Годунова-Чердынцева  сразу,  как говорится,  выдвинулось, и,  поднявшись над
пестрой бурей критических толков, утвердилось у всех на виду, ярко и прочно.
Но был один человек, мнение которого Федор Константинович уже узнать не мог.
Александр Яковлевич Чернышевский умер незадолго до выхода книги.
     Когда  однажды  французского мыслителя Delalande  на  чьих-то похоронах
спросили, почему он не обнажает головы (ne se de'couvre pas), он отвечал:  я
жду, чтобы  смерть начала первая (qu'elle se de'couvre la premie`re). В этом
есть  метафизическая  негалантность,  но смерть  бо'льшего не стоит.  Боязнь
рождает  благоговение, благоговение ставит жертвенник,  его  дым восходит  к
небу, там принимает образ крыл, и склоненная боязнь к нему обращает молитву.
Религия  имеет  такое же  отношение к  загробному состоянию  человека, какое
имеет математика  к его состоянию земному: то  и другое только условия игры.
Вера в Бога и вера в цифру: местная истина, истина места. Я знаю, что смерть
сама по себе никак не  связана с внежизненной  областью, ибо дверь есть лишь
выход из дома,  а не часть его окрестности, какой является  дерево или холм.
Выйти как-нибудь нужно, "но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру да
то, что  сделали столяр и плотник" (Delalande, Discours sur les ombres p. 45
et ante). Опять же: несчастная маршрутная мысль, с которой давно свыкся чело
веческий разум (жизнь в виде некоего пути) есть глупая иллюзия: мы никуда не
идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце
какого-то путешествия. В земном доме, вместо окна --  зеркало; дверь до поры
до времени затворена; но воздух входит  сквозь щели. "Наиболее доступный для
наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей
раскрыться нам по распаде тела, это -- освобождение духа из глазниц плоти  и
превращение наше в одно  свободное сплошное  око, зараз видящее  все стороны
света,  или,  иначе  говоря:  сверхчувственное  прозрение  мира  при   нашем
внутреннем  участии" (там  же, стр. 64). Но все это только символы, символы,
которые становятся обузой для мысли в  то мгновение,  как она  приглядится к
ним...
     Нельзя ли  как-нибудь  понять  проще,  духовно  удовлетворительнее, без
помощи  сего изящного  афея, как и без  помощи  популярных верований? Ибо  в
религии  кроется  какая-то   подозрительная  общедоступность,   уничтожающая
ценность  ее  откровений.  Если  в  небесное  царство  входят  нищие  духом,
представляю себе,  как там весело. Достаточно я их  перевидал на  земле. Кто
еще составляет  небесное  население?  Тьма кликуш,  грязных  монахов,  много
розовых  близоруких  душ  протестантского,  что-ли  производства,  --  какая
смертная скука! У  меня высокая температура  четвертый день, и я уже не могу
читать.  Странно, мне  раньше  казалось,  что Яша всегда около  меня, что  я
научился общению с призраками, а теперь, когда я может быть умираю, эта вера
в призраки  мне кажется  чем-то земным, связанным с  самыми низкими  земными
ощущениями, а вовсе не открытием небесной Америки.
     Как-нибудь проще. Как-нибудь проще. Как-нибудь сразу! Одно  усилие -- и
всё пойму. Искание Бога: тоска всякого пса по хозяине; дайте мне начальника,
и я поклонюсь ему в огромные  ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии,
ректор, хозяин предприятия,  царь,  Бог.  Цифры, цифры, --  и ужасно хочется
найти  самое-самое  большое  число,  дабы  все  другие  что-нибудь  значили,
куда-нибудь лезли. Нет,  этим путем упираешься в  ватные  тупики,  --  и всё
становится неинтересным.
     Конечно,  я  умираю. Эти  клещи  сзади,  эта стальная  боль  совершенно
понятны.  Смерть берет за бока, подойдя сзади.  А я ведь  всю жизнь думал  о
смерти, и  если жил,  то жил  всегда на  полях  этой книги, которую не  умею
прочесть. Кто это был? Давным-давно в Киеве... Как его звали, Боже мой? Брал
в библиотеке книгу на неизвестном ему языке, делал на ней пометки и оставлял
лежать,  чтобы гость думал: Знает  по португальски,  по арамейски. Ich  habe
dasselbe getan. Счастье,  горе -- восклицательные знаки en marge, а контекст
абсолютно неведом. Хорошее дело.
     Страшно больно покидать чрево  жизни. Смертный  ужас рождения. L'enfant
qui nai^t ressent les affres de sa me`re. Бедный мой Яшенька! Очень странно,
что, умирая, я удаляюсь от него, когда, казалось бы, напротив, -- всё ближе,
ближе... Его  первое слово было: муха. И сразу потом --  звонок из  полиции:
опознать  тело. Как я его теперь  оставлю? В  этих  комнатах... Некому будет
являться,  --  в обоих  смыслах.  Она  ведь всё  равно  не  увидит... Бедная
Сашенька.  Сколько? Пять тысяч восемьсот...  И еще те... итого...  А  потом?
Боря поможет, -- а может быть и не поможет.
     ...Ничего в общем в  жизни и  не было, кроме подготовки к  экзамену,  к
которому всё равно подготовиться нельзя. "Ужу, уму -- равно ужасно умирать".
Неужели все  мои  знакомые это проделают? Невероятно! Eine  alte Geschichte:
название фильма, который мы с Сашей смотрели накануне его смерти.
     О, нет. Ни за что.  Она может уговаривать  сколько угодно.  Или это она
вчера уговаривала? Или  давным-давно? Ни в какие  больницы меня не увезут. Я
буду здесь лежать.  Довольно  было больниц.  Опять сойти  с  ума перед самым
концом,  -- нет, ни за  что. Я останусь  здесь.  Как трудно ворочать  мысли:
бревна. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы умирать.
     "О чем он писал книгу, Саша? Ну, скажи, ты помнишь! Говорили об этом. О
каком-то священнике, -- нет? Ну, ты никогда ничего... Плохо, трудно...".
     После этого он уже почти не говорил, впав в состояние сумеречное; Федор
Константинович был допущен к нему и навсегда запомнил седую щетину на впалых
щеках, потускневшую лысину и руку в  серой экземе, шевелившуюся как  рак  на
простыне. На  другой день он умер, но перед тем пришел в  себя, жаловался на
мучения и потом  сказал (-- в  комнате было полутемно из-за спущенных штор):
"Какие  глупости. Конечно,  ничего потом  нет".  Он вздохнул, прислушался  к
плеску и журчанию за  окном и повторил необыкновенно отчетливо: "Ничего нет.
Это так же ясно, как то, что идет дождь".
     А между тем  за окном  играло на черепицах крыш  весеннее солнце,  небо
было задумчиво  и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы  по краю
своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.
     В  витрине похоронного бюро  на углу Кайзераллее была выставлена в виде
приманки  (как   Кук  выставляет   модель  Пульмана)   макета   крематорской
постановки: ряды стульчиков перед крохотной кафедрой, на них сидящие куколки
величиной  с  согнутый  мизинец  и впереди,  немножко  отдельно, можно  было
различить  вдовицу по  квадратному  сантиметру  платочка,  поднятого к лицу.
Немецкая    соблазнительность    этой   макетки   всегда   смешила    Федора
Константиновича, а потому было слегка противно войти в крематорий настоящий,
где из-под лавров в  кадках  по-настоящему опускался при звуках многопудовой
органной  музыки  гроб  с  телом  в  образцовую  преисподнюю,  прямо в печь.
Чернышевская платка не держала,  а сидела неподвижно и прямо,  с  мерцающими
сквозь  черный  флер глазами.  У друзей и  знакомых  было на лицах обычное в
таких случаях  настороженное выражение: подвижность  зрачков  при  некоторой
напряженности шейных мускулов. Адвокат Царский искренне сморкался; Васильев,
имевший, как общественный деятель, большой траурный опыт, внимательно следил
за  паузами  пастора  (Александр  Яковлевич  в  последнюю  минуту   оказался
лютеранином); Инженер Керн бесстрастно поблескивал стеклами пенснэ; Горяинов
всё высвобождал  из воротничков  полную шею, но  до покашливания не доходил;
дамы, бывавшие у Чернышевских, сидели  все вместе; вместе сидели и писатели,
--  Лишневский,  Шахматов, Ширин;  было  много людей, Федору Константиновичу
незнакомых   --  например,   чопорный  господин  с  белокурой   бородкой   и
необыкновенно  красными  губами  (кажется,  двоюродный  брат  покойного), да
какие-то немцы,  с цилиндрами на  коленях,  деликатно  сидевшие  в последнем
ряду.
     По  окончании  церемонии  присутствующие  должны   были,   по   замыслу
крематорского  распорядителя,  подходить  по   одному  к  вдове  со  словами
соболезнования,  но  Федор  Константинович решил этого  избежать и  вышел на
улицу.  Всё  было  мокро,  солнечно  и  как-то  обнаженно  ярко;  на черном,
отороченном  молодой травой, футбольном поле девочки  в трусиках  занимались
гимнастикой. За серым, с гуттаперчевым отливом, куполом крематория виднелись
бирюзовые вышки мечети, а по другую сторону площади блестели зеленые луковки
белой,  псковского вида, церкви, недавно выросшей вверх  из  углового дома и
казавшейся  почти  обособленной благодаря зодческому камуфляжу. На террасе у
входа  в  парк два  скверных бронзовых  боксера,  тоже недавно поставленных,
застыли в  позах,  совершенно  противных взаимной  гармонии  кулачного  боя:
вместо  его собранно-горбатой, кругло-мышечной  грации  получились два голых
солдата, повздорившие в  бане. С открытого места за  деревьями пущенный змей
высоко  в  лазури стоял  румяным  ромбиком.  С  удивлением, с досадой, Федор
Константинович   замечал  невозможность  остановить  свою  мысль  на  образе
только-что    испепеленного,    испарившегося    человека;    он    старался
сосредоточиться,  представить себе недавнюю теплоту их  живых  отношений, но
душа не желала шевелиться, а лежала,  сонная  и зажмуренная, довольная своей
клеткой.  Заторможенный  стих из  "Короля Лира",  состоящий целиком  из пяти
"never", -- вот всё, что ему приходило на ум. -- Ведь я никогда его не увижу
больше,--  несамостоятельно думал  он,  --  но этот  прутик ломался, души не
сдвинув. Он старался думать о смерти, и вместо этого думал о том, что мягкое
небо,  с бледной и нежной как  сало полосой улегшегося слева облака, было бы
похоже на ветчину, будь голубизна розовостью.  Он старался  представить себе
какое-то  продление  Александра  Яковлевича  за  углом  жизни  --  и тут  же
примечал, как  за стеклом чистильно-гладильной под православной церковью,  с
чертовской энергией,  с избытком пара,  словно  в  аду, мучат  пару  плоских
мужских брюк. Он старался в  чем-то покаяться перед Александром Яковлевичем,
хотя  бы  в  дурной мальчишеской  мысли,  мелькавшей  прежде  (о  неприятном
сюрпризе, который он ему  готовил своей книгой)  -- и вдруг вспоминал пошлый
пустяк:  как  Щеголев говорил  по какому-то  поводу:  "Когда у меня  умирают
добрые  знакомые, невольно  думаю, что они там  похлопочут  о  моей  здешней
судьбе, --  го-го-го!". Это было смутное, слепое состояние души,  непонятное
ему, как  вообще всё  было непонятно, от неба до желтого трамвая, гремевшего
по раскату Гогенцоллерндама (по  которому  некогда Яша  Чернышевский ехал на
смерть),  но  постепенно досада  на  самого  себя  проходила,  и с  каким-то
облегчением -- точно  ответственность за его  душу принадлежала  не  ему,  а
кому-то знающему,  в  чем  дело, --  он чувствовал,  что весь  этот переплет
случайных мыслей, как и всё прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности
воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся  нити  неразборчивых  звуков -- не
что иное как изнанка  великолепной ткани, с постепенным ростом  и оживлением
невидимых ему образов на ее <i>лицевой</i> стороне.
     Он  очутился  около   бронзовых  боксеров,  вокруг  которых  на  клумбе
зыблились бледные  с  черным Анютины глазки,  личиками  похожие несколько на
Чарли Чаплина, и сел на ту скамейку, где ночами раза два сиживал с Зиной, --
ибо за последнее время какое-то  беспокойство  вынесло их далеко за  пределы
тихой,  темной  улицы,  где  они  укрывались  сначала. По  соседству  сидела
женщина, вязавшая на спицах;  рядом с ней  маленький ребенок, весь в голубой
шерсти, сверху кончавшейся помпоном на колпачке, а снизу штрипочками, утюжил
скамейку  игрушечным танком,  в кустах кричали  воробьи, изредка  все вместе
совершавшие налеты на газон, на  бронзу; липко  пахло тополевыми почками,  а
далеко за площадью круглый  крематорий  имел теперь  сытый, облизанный  вид.
Издали Федор Константинович мог видеть маленькие фигуры расходившихся...  он
даже различил, как кто-то подвел Александру Яковлевну к макетному автомобилю
(завтра  нужно будет зайти к ней), и как у остановки трамвая набралась кучка
знакомых,  как  их  скрыл  остановившийся на  мгновение  трамвай,  и  как  с
легкостью фокуса они исчезли по отводе заслонки.
     Федор  Константинович собрался было во-свояси, когда его сзади окликнул
шепелявый  голос: он принадлежал Ширину, автору романа "Седина" (с эпиграфом
из  книги  Иова), очень  сочувственно  встреченного  эмигрантской  критикой.
("Господи, отче --  --? По Бродваю, в лихорадочном шорохе долларов, гетеры и
дельцы  в  гетрах,  дерясь,  падая, задыхаясь,  бежали  за  золотым тельцом,
который,  шуршащими  боками  протискиваясь  между  небоскребами,  обращал  к
электрическому  небу изможденный  лик свой и выл.  В  Париже, в низкопробном
притоне, старик Лашез, бывший пионер авиации, а ныне дряхлый бродяга, топтал
сапогами   старуху-проститутку  Буль-де-Сюиф.  Господи  отчего  --   --?  Из
московского подвала  вышел палач и, присев у конуры, стал тюлюкать мохнатого
щенка:  Махонький, приговаривал  он,  махонький...  В  Лондоне лорды и  лэди
танцевали джими и распивали коктайль, изредка посматривая на эстраду, где на
исходе восемнадцатого ринга  огромный негр кнок-оутом уложил на ковер своего
белокурого  противника. В арктических  снегах, на пустом ящике  из-под мыла,
сидел  путешественник Эриксен и  мрачно думал:  Полюс  или не  полюс?.. Иван
Червяков бережно обстригал  бахрому  единственных  брюк. Господи,  отчего Вы
дозволяете  все  это?").  Сам  Ширин  был  плотный,  коренастый  человек,  с
рыжеватым бобриком, всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как
в  двух аквариумах,  плавали два  маленьких,  прозрачных  глаза,  совершенно
равнодушных к зрительным  впечатлениям.  Он  был слеп как Мильтон,  глух как
Бетховен, и глуп как бетон.  Святая ненаблюдательность (а  отсюда --  полная
неосведомленность  об  окружающем  мире --  и полная неспособность  что-либо
именовать) -- свойство, почему-то  довольно часто  встречающееся  у русского
литератора-середняка,   словно   тут  действует  некий   благотворный   рок,
отказывающий безталанному в благодати чувственного познания, дабы  он зря не
изгадил  материала. Бывает, конечно,  что  в  таком  темном  человеке играет
какой-то собственный фонарик, -- не говоря о том, что известны случаи, когда
по прихоти находчивой природы, любящей неожиданные приспособления и подмены,
такой внутренний свет  поразительно ярок --  на зависть любому  краснощекому
таланту.  Но даже Достоевский всегда  как-то  напоминает  комнату, в которой
днем горит лампа.
     Сейчас,  идя  вместе  с  Шириным  через   парк,   Федор  Константинович
безкорыстно  наслаждался смешной мыслью, что его  спутник -- глухой слепец с
заткнутыми ноздрями, но  к  этому состоянию относится совершенно равнодушно,
хотя  иногда  не  прочь  наивно вздохнуть  о  разобщенности  интеллигента  с
природой:  недавно  Лишневский  рассказывал, что Ширин  назначил ему деловое
свидание в Зоологическом саду и, когда, после часового разговора, Лишневский
случайно обратил его внимание на клетку с гиеной, обнаружилось, что тот едва
ли сознавал, что в Зоологическом саду бывают  звери, а вскользь посмотрев на
клетку машинально  заметил: "Плохо, плохо наш брат знает мир животных", -- и
сразу  продолжал  обсуждать  то,  что  его  особенно   в  жизни   волновало:
деятельность и состав Правления  Общества Русских  Литераторов в Германии. И
теперь  он находился  в  крайней степени этого  волнения, так как "назревало
некоторое событие".
     Председателем  Правления  был  Георгий  Иванович  Васильев,  да  и  всё
предопределяло это:  его  досоветская известность,  многолетняя редакторская
деятельность, а главное -- та непреклонная почти грозная честность,  которой
имя  его  славилось;  дурной  же  характер,  полемическая  резкость  и,  при
громадном  общественном опыте,  полное  незнание людей,  честности  этой  не
только не  вредили, а, наоборот, --  придавали  ей некую приятную терпкость.
Недовольство Ширина было направлено не против него,  а против остальных пяти
членов правления -- во-первых,  потому, что  ни один (как,  впрочем,  и  две
трети всего состава  Союза) не имел профессионального касательства к перу, а
во-вторых  потому,  что  трое  из  них  (в  том  числе  казначей  и  товарищ
председателя) были -- если не прямыми мошенниками, как пристрастно утверждал
Ширин,   --   то,  во  всяком  случае,  <i>филомелами</i>  в  своих  стыдливых,  но
изобретательных делах.  Вот  уже  несколько  времени, как  началась довольно
забавная  (по  мнению Федора  Константиновича)  и  абсолютно неприличная (по
терминологии Ширина) история  с  кассой Союза. Всякий  раз, как поступало от
какого-нибудь члена  прошение о пособии или ссуде (различие между коими было
приблизительно  такое,  как  между  арендой  на  девяносто  девять   лет   и
пожизненным  владением), начиналась  погоня  за  этой кассой, делавшейся при
попытке ее нагнать до странности текучей и беспредметной, словно  она всегда
находилась где-то на полпути между тремя точками, представляемыми казначеем,
и двумя  членами правления. Погоня затруднялась тем,  что  Васильев давно  с
этими  тремя  членами  не разговаривал,  отказываясь  даже сноситься с  ними
письменно,  и  последнее  время выплачивал  ссуды  и пособия из  собственных
средств, предоставляя другим добывать деньги из Союза для возвращения ему. В
конце концов деньги  эти  по кусочкам выцарапывались,  но тогда оказывалось,
что казначей у кого-то  взял в долг, так что  призрачное  состояние казны от
этого не менялось. Члены Союза,  особенно  часто  обращавшиеся  за  помощью,
начали заметно  нервничать. Через месяц  созывалось общее собрание, и  Ширин
подготовил к нему план решительного действия.
     "Было время, -- сказал он шагая  с Федором  Константиновичем по аллее и
машинально следуя ее лукаво ненавязчивому завороту; -- было время,  когда  в
правление нашего Союза входили все  люди высокопорядочные,  вроде Подтягина,
Лужина,  Зиланова,  но  одни  умерли,  другие  в  Париже.  Каким-то  образом
просочился  Гурман,  а  затем постепенно  втащил приятелей. Для этой  тройки
полная апатия добрейших,  --  я ничего  не говорю -- но совершенно  инертных
Керна и Горяинова (это же две глиняные глыбы!), только прикрытие, блиндаж. А
натянутые  отношения   с   Георгием   Ивановичем  являются  залогом  и   его
бездеятельности. Во  всем  этом  виноваты мы,  члены Союза. Если бы  не наша
лень,   беспечность,  неорганизованность,  равнодушное  отношение  к  Союзу,
вопиющая  неприспособленность  к  общественной  работе,  то  никогда  бы  не
случилось, что из года в год Гурман со товарищи выбирали себя самих или себе
удобных. Пора положить этому конец. На  ближайших выборах  будет  как всегда
циркулировать     их     список...     А      мы     тут     пустим     наш,
стопроцентно-профессиональный:  председатель  Васильев, товарищ председателя
Гец,  члены: Лишневский, Шахматов, Владимиров, вы и я, --  ну  и ревизионную
комиссию составим  по-новому, тем более что Беленький и Чернышевский  из нее
выбыли".
     "Нет   уж,  пожалуйста,   --   сказал  Федор   Константинович  (мельком
полюбовавшись ширинским определением смерти), -- на  меня не  рассчитывайте.
Ни в какие правления никогда в жизни не войду".
     "Перестаньте!    --    воскликнул   Ширин,   поморщившись.    --    Это
недобросовестно".
     "Напротив, очень добросовестно. И  вообще -- если  я член Союза, то это
по  рассеянности. Честно говоря, Кончеев прав, что держится от всего этого в
стороне".
     "Кончеев, --  сказал  Ширин  сердито.  --  Кончеев --  никому  ненужный
кустарь-одиночка,  абсолютно лишенный  каких-либо общих  интересов.  А вы уж
потому должны интересоваться судьбой Союза, что, простите за прямоту, берете
оттуда деньги".
     "Вот именно, вот именно! Сами понимаете, что если войду в правление, то
выдавать себе самому будет невозможно".
     "Что вы фантазируете? Почему невозможно? Это вполне законная процедура.
Будете просто вставать и  удаляться в уборную,  на минуту  превращаясь,  так
сказать в рядового члена, пока обсуждается коллегами ваше  прошение. Всё это
пустые отговорки, которые вы сейчас придумали".
     "Как ваш  новый  роман? -- спросил Федор Константинович. -- Подходит  к
концу?".
     "Дело сейчас не в моем романе. Я  вас  очень прошу дать свое  согласие.
Нужны молодые силы. Этот список мы с Лишневским обдумывали без конца".
     "Ни за что, -- сказал Федор Константинович. -- Не хочу валять дурака".
     "Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака...".
     "Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюсь
как раз из уважения к долгу".
     "Очень печально, -- сказал  Ширин. -- Неужели придется вместо вас взять
Ростислава Странного?".
     "Конечно! Чудно! Обожаю Ростислава".
     "Я собственно его отложил для ревизионной комиссии. Есть еще,  конечно,
Буш... Но  вы всё-таки еще подумайте.  Дело  не  пустяковое. Будет настоящее
сражение  с этими  разбойниками. Я такое  выступление готовлю, что  ой-ё-ёй.
Подумайте, подумайте, у вас есть еще целый месяц".
     За этот месяц  вышла книга  Федора Константиновича,  и успело появиться
два-три отзыва  о ней, так что  на  общее  собрание он отправился с приятным
чувством, что  увидит  там не  одного врага-читателя.  Происходило оно,  как
всегда,  в верхнем помещении большого кафе, и, когда он пришел, все уже были
в сборе. Феноменально проворный кельнер со стреляющими глазами разносил пиво
и  кофе. За столиками расположились члены Союза. Чистые литераторы теснились
вместе, и уже  слышалось энергичное "пест, пест" Шахматова, которому  подали
не  то, что  он  заказал. В глубине, за  длинным  столом, сидело  правление:
грузный,  чрезвычайно  мрачный  Васильев, с  инженером  Керном  и Горяиновым
одесную, и тремя другими ошую. Керн, занимавшийся главным образом турбинами,
но  когда-то  близко  знавший  Александра  Блока,  и бывший чиновник бывшего
департамента  Горяинов, прекрасно  читавший  "Горе от Ума", а  также  диалог
Иоанна  с литовским  послом (причем великолепно подделывал польский акцент),
держались  с   тихим  достоинством,   давно,   впрочем,  предав  своих  трех
неправедных коллег. Из этих  Гурман  (ударение на первом слоге) был толстый,
лысый человек,  с кофейным  родимым пятном в  полчерепа,  большими  покатыми
плечами и презрительно-обиженным выражением на толстых, лиловатых губах. Его
прикосновенность к  литературе исчерпывалась недолгим и всецело коммерческим
отношением  к  какому-то  немецкому издательству  технических  справочников;
главной же темой его  личности, фабулой  его существования, была спекуляция,
-- особенно он  увлекался советскими векселями. Рядом с ним сидел маленький,
но  крепко-упругий  присяжный  поверенный,  с  выдающейся  челюстью, волчьим
огоньком в  правом глазу  (другой был  от природы  прищурен) и целым складом
металла во рту, --  человек  бойкий, горячий, своего рода бретер,  постоянно
привлекавший людей к третейскому суду, причем об этом говорил (я его вызвал,
он отказался)  с чеканной  суровостью испытанного дуэлянта.  Второй приятель
Гурмана,  рыхлый, серый,  томный, в роговых очках, похожий всем  обликом  на
мирную жабу, которая желает только одного, -- чтобы ее оставили совершенно в
покое  на сыром  месте, -- когда-то куда-то  давал заметки по  экономическим
вопросам,  --  хотя  злоязычный  Лишневский  даже  и  в  этом ему отказывал,
клянясь, что  единственным его печатным произведением было письмо в редакцию
одесской  газеты,  в котором он  возмущенно  отмежевывался от неблаговидного
однофамильца,  оказавшегося впоследствии  его  родственником,  затем  -- его
двойником, и наконец -- им самим,  словно тут  действовал неотвратимый закон
капельного притяжения и слияния.
     Федор   Константинович  сел  между  Шахматовым  и  Владимировым,  около
широкого окна,  за  которым  мокро  чернела  блестящая  ночь,  со  световыми
рекламами  двух   оттенков  (на   большее  число  не   хватило   берлинского
воображения),   озонно-лазурного   и   портвейно-красного,  и  с   гремящим,
многооконным,  отчетливо-быстро  озаренным  снутри  электрическим   поездом,
скользившим над площадью по виадуку, в пролеты  которого внизу тыкался и всё
не мог найти лазейку медленный, скрежещущий трамвай.
     Между тем председатель правления встал и предложил выбрать председателя
собрания, и тогда с разных мест понеслось: "Краевич,  просим, Краевич..." --
и  профессор Краевич  (ничего  общего  не имевший  с  составителем  учебника
физики, -- он  был  профессором международного  права), подвижной, угловатый
старик в вязаном  жилете и  разлетающемся  пиджаке, необычайно быстро, держа
левую руку в кармане штанов,  а правой подкидывая пенснэ на шнурке, пронесся
к столу президиума, опустился между Васильевым  и Гурманом (который медленно
и угрюмо вкручивал папиросу  в  янтарный мундштук), тотчас вытянулся опять и
объявил собрание открытым.
     "Интересно  бы знать, -- подумал  Федор Константинович, искоса взглянув
на Владимирова, -- прочел ли он  уже...?". Владимиров  опустил свой стакан и
посмотрел  на Федора  Константиновича, но не произнес ничего. Под пиджаком у
него был спортивный свэтер с  оранжево-черной каймой  по вырезу, убыль волос
по  бокам лба преувеличивала его размеры, крупный  нос был что называется  с
костью, неприятно блестели  серовато-желтые зубы  из-под слегка  приподнятой
губы,  глаза смотрели умно и равнодушно, -- кажется, он учился в  Оксфорде и
гордился  своим псевдо-британским пошибом. Он уже был автором  двух романов,
отличных  по   силе  и  скорости  зеркального  слога,  раздражавшего  Федора
Константиновича  потому, может  быть,  что  он чувствовал  некоторое  с  ним
родство. Как собеседник, Владимиров был до странности непривлекателен. О нем
говорили,  что  он насмешлив,  высокомерен, холоден,  неспособен к  оттепели
приятельских  прений, --  но  так говорили  и  о Кончееве, и  о самом Федоре
Константиновиче,  и  о  всяком, чья мысль  живет в собственном доме, а не  в
бараке, или кабаке.
     Когда  выбран  был  и  секретарь, профессор Краевич  предложил  почтить
память   двух   скончавшихся  членов  Союза   вставанием;  во   время  этого
пятисекундного  оцепенения  оглашенный  кельнер  окидывал  глазами  столики,
забыв,  кто  ему заказал принесенный  им  на  подносе  бутерброд с ветчиной.
Каждый стоял, как мог. Гурман, например,  опустив пегую  голову, держал руку
ладонью  вверх на столе, так, словно выплеснул  кости и сокрушенно замер над
проигрышем.
     "Алло! Хир!", --  крикнул Шахматов, с трудом дождавшись того мгновения,
когда, с грохотом облегчения, жизнь уселась опять, -- и тогда кельнер быстро
подняв указательный палец (вспомнил), скользнул к нему  и со звоном поставил
тарелку  на поддельный мрамор.  Шахматов  немедленно стал  резать бутерброд,
крестообразно держа  нож и вилку; на краю  тарелки  желтая нашлепка  горчицы
подняла, как  это обычно бывает,  желтый свой рог. Покладисто-наполеоновское
лицо Шахматова, с голубовато-стальной прядью, идущей косо к виску,  особенно
нравилось Федору Константиновичу в эти  его гастрономические минуты. Рядом с
ним сидел и пил  чай с лимоном, сам очень лимонный, с печально  приподнятыми
бровями, сатирик из  "Газеты", псевдоним которого,  Фома Мур,  содержал,  по
собственному  его  заверению, "целый французский роман, страничку английской
литературы  и немножко еврейского скептицизма".  Ширин  чинил  карандаш  над
пепельницей,  --  весьма  обиженный  на  Федора  Константиновича  за   отказ
"фигурировать"  в избирательном списке. Из литераторов тут был еще Ростислав
Странный,  -- страшноватый господин,  с браслеткой на волосатой  кисти, -- и
пергаментная,  с вороными  волосами,  поэтесса Анна Аптекарь,  и театральный
критик,  -- тощий,  своеобразно-тихий молодой человек, с  каким-то неуловимо
дагерротипным  оттенком  русских  сороковых  годов  во  всем облике,  --  и,
конечно,  добрейший Буш,  отечески  поглядывавший на Федора Константиновича,
который, в полуха слушая отчет председателя Союза,  теперь перешел  взглядом
от   Буша,   Лишневского,   Ширина  и  других  сочинителей  к   общей   гуще
присутствующих,  среди которых  было  несколько журналистов, вроде  старичка
Ступишина, въедавшегося ложечкой в клин кофейного торта, и много репортеров,
и одиноко сидевшая, неизвестно по какому признаку здесь находившаяся  Любовь
Марковна,  в  пугливо блестевшем  пенснэ, и  вообще большое  количество тех,
которых Ширин  пристрастно  называл  "пришлым  элементом":  представительный
адвокат Чарский,  державший  в белой, всегда дрожащей руке четвертую за  это
время  папиросу; какой-то  маленький бородатый мытарь, когда-то напечатавший
некролог   в  бундистском  журнальчике;  нежный,  бледный  старик,  на  вкус
напоминавший яблочную пастилу,  с  увлечением отправлявший должность регента
церковного  хора;   громадный,  загадочный  толстяк,  живший  отшельником  в
сосновом лесу под Берлином, чуть ли не в пещере,  и там составивший  сборник
советских анекдотов; отдельная группа скандалистов, самолюбивых неудачников;
приятный  молодой  человек, неизвестного  состояния и назначения  ("чекист",
просто и мрачно говорил Ширин); еще  одна дама, -- чья-то бывшая секретарша;
ее муж -- брат известного издателя; и все эти люди, начиная от безграмотного
оборванца,  с тяжелым,  пьяным  взглядом, пишущего  обличительно-мистические
стихи, которые  еще ни  одна  газета  не  согласилась  напечатать, и  кончая
отвратительно-маленьким,  почти  портативным присяжным поверенным  Пышкиным,
который произносил в разговоре с  вами: "Я не дымаю"  и  "Сымасшествие",  --
словно устраивая своей фамилье некое  алиби,  -- все они, по  мнению Ширина,
роняли достоинство Союза и подлежали немедленному изгнанию.
     "Засим, -- сказал Васильев, кончив  свой отчет,  --  довожу до сведения
собрания, что слагаю с себя обязанности председателя Союза и баллотироваться
в новое правление не буду".
     Он  сел. Потянуло холодком. Гурман в изнеможении печали  смежил тяжелые
веки. Электрический поезд проскользил смычком по басистой струне.
     "Далее следует... -- сказал профессор Краевич, подняв к глазам пенснэ и
смотря в повестку, -- отчет казначея. Прошу".
     Упругий  сосед Гурмана,  взяв  сразу  вызывающий тон,  сверкая здоровым
глазом и мощно кривя набитый драгоценностями рот, стал читать... посыпались,
как искры,  цифры, запрыгали  металлические  слова...  "вступили в  отчетный
год"...  "заприходовано"... "обревизовано"... --  а  Ширин,  между  тем,  на
обороте  папиросной  коробки  быстро  начал  что-то  отмечать,  подытожил  и
победоносно переглянулся с Лишневским.
     Дочитав,  казначей  закрыл со щелком  рот, а  поодаль  уже  вырос  член
ревизионной  комиссии, грузинский  социалист, с выщербленным оспой лицом,  с
черными, как сапожная щетка волосами, и  вкратце изложил  свои благоприятные
впечатления.  После  этого  попросил  слова  Ширин, и  сразу  пахнуло чем-то
приятным, тревожным и неприличным.
     Он  сначала придрался к тому, что расход по новогоднему  балу непонятно
велик; Гурман  хотел  ответить...  председатель,  нацелившись  карандашем  в
Ширина,  спросил, кончил  ли он...  "Дайте  высказаться, нельзя комкать!" --
крикнул Шахматов с места, --  и председательский карандаш, трепеща как жало,
нацелился  в  него,  снова  затем  вернувшись к  Ширину,  который,  впрочем,
поклонился  и  сел.  Гурман,  тяжело  встав,  презрительно  и  покорно  неся
горестное  бремя,  заговорил...  но  Ширин вскоре  его  прервал,  и  Краевич
схватился за колокольчик. Гурман кончил, после чего мгновенно попросил слова
казначей,  но  Ширин  уже  встал  и продолжал:  "Объяснение  достопочтенного
джентльмена с Фридрихштрассе..." -- председатель позвонил и  просил  умерить
выражения,  пригрозив лишить слова. Ширин опять  поклонился и сказал,  что у
него  только  один  вопрос: в кассе, по словам казначея находится три тысячи
семьдесят  шесть марок пятнадцать пфенигов,  --  можно на эти деньги  сейчас
взглянуть?
     "Браво", -- крикнул Шахматов, -- и наименее привлекательный член Союза,
мистический  поэт, захохотал,  захлопал  в ладоши,  чуть не  упал со  стула.
Казначей, побледнев до снегового блеска,  стал  быстро  и дробно говорить...
Пока  он  говорил прерываемый невозможными восклицаниями с  мест, некто Шуф,
худой, бритый  господин,  чем-то похожий  на  индейца,  покинул  свой  угол,
незаметно на резиновых подошвах, подошел к столу правления и  вдруг по  нему
шмякнул красным кулаком,  так что даже подскочил  звоночек.  "Вы лжете!"  --
заорал он и снова уселся.
     Скандал  уже выпирал отовсюду, причем к  огорчению Ширина обнаружилось,
что есть еще одна партия желающих захватить власть, а именно та группа вечно
обойденных,  в  которую входил  и  мистик,  и  господин  индейского  вида, и
маленький бородач и еще  несколько худосочных и неуравновешенных  господ, из
которых  один  вдруг  начал  читать по  бумажке  список  лиц  --  совершенно
неприемлемых, -- из которых предлагал  составить новое правление. Бой принял
новый оборот, довольно запутанный, так как  было теперь три воюющих стороны.
Летали такие  выражения, как "спекулянт",  "вы  не дуэлеспособны", "вас  уже
били"... Говорил даже Буш, говорил перекрикивая оскорбительные возгласы, ибо
из-за природной темноты его стиля  никто  не понимал, что он хочет  сказать,
пока он  сам  не  объяснил,  садясь,  что  всецело  присоединяется  к мнению
предыдущего  оратора. Гурман, усмехаясь  одними  ноздрями,  занимался  своим
мундштуком. Васильев покинул свое место и, сев в угол, делал вид, что читает
газету.  Лишневский  произнес  громовую речь,  направленную  главным образом
против члена  правления, похожего на  мирную жабу, который  при этом  только
разводил  руками  и  обращал  беспомощный  взгляд к  Гурману и  к  казначею,
старавшимся не смотреть на  него. Наконец, когда поэт-мистик,  шатко встав и
качаясь, с многообещающей  улыбкой  на потном,  буром  лице,  начал говорить
стихами,  председатель  бешено зазвонил  и объявил перерыв,  после  которого
долженствовало приступить к  выборам.  Ширин метнулся к Васильеву и принялся
его  уговаривать в  углу,  а  Федор  Константинович,  почувствовав внезапную
скуку, нашел свой макинтош и выбрался на улицу.
     Он  сердился на себя:  ради  этого  дикого  дивертисмента  пожертвовоть
всегдашним,  как звезда, свиданием с Зиной!  Желание  тотчас  ее увидеть его
мучило своей парадоксальной неосуществимостью: не спи она в двух с половиной
саженях от его  изголовья, доступ к  ней был бы легче.  Потянулся по виадуку
поезд:  зевок  дамы, начавшийся  в  освещенном окне  головного  вагона,  был
закончен другою -- в последнем. Федор Константинович тихо пошел к трамвайной
остановке,  вдоль   маслянисто-черной,   трубящей  улицы.  Световая  реклама
мюзик-холля  взбегала  по   ступеням  вертикально  расположенных  букв,  они
погасали  разом,  и снова  свет  карабкался вверх:  какое  вавилонское слово
достигло    бы    до    небес...    сборное   название   триллиона    тонов:
бриллиантоволуннолилитовосизолазоревогрозносапфиристосинелилово, и так далее
--  сколько  еще!  Может  быть, попробовать  позвонить?  Всего  гривенник  в
кармане, и надо решить:  позвонить  --  всё равно  значило  бы  лишить  себя
трамвая, но  позвонить впустую, т. е.  не  попасть  на самое Зину (звать  ее
через мать  не допускалось кодексом), и вернуться пешком,  было бы  чересчур
обидно. Рискну. Он вошел в пивную, позвонил, и  всё кончилось  очень быстро:
получил  неправильный  номер,  попав  как раз  туда, куда постоянно  пытался
попасть  анонимный  русский,  постоянно попадавший к Щеголевым.  Что  ж,  --
пешедралом, как сказал бы Борис Иванович.
     На следующем углу автоматически заработал при его приближении кукольный
механизм  проституток, всегда  стороживших  там. Одна даже  изобразила даму,
замешкавшуюся у  витрины, и  было грустно думать, что эти розовые корсеты на
золотых болванках  она знает  наизусть,  наизусть... "Дусенька", --  сказала
другая  с вопросительным  смешком. Ночь была теплая,  с  пылью звезд. Он шел
скорым шагом,  и обнаженной голове  было  как-то  дурманно легко  от ночного
воздуха,  --  и,  когда  дальше он  проходил  садами,  наплывали  привидения
сиреней, темнота зелени, чудные голые запахи, стлавшиеся по газону.
     Ему было жарко, горел  лоб, когда он  наконец, тихо защелкнув за  собой
дверь, очутился в темной прихожей. Верхняя, тускло-стеклянная, часть Зининой
двери  походила на озаренное море: она  должно быть читала в постели,  -- и,
пока Федор Константинович  стоял  и смотрел на это таинственное стекло,  она
кашлянула,  шуркнула  чем-то, и -- свет потух. Какая  нелепая  пытка. Войти,
войти...  Кто   бы   узнал?  Люди,  как   Щеголевы,   спят   бесчувственным,
простонародным,  стопроцентным  сном.  Зинина  щепетильность: ни  за  что не
отопрет  на звон  ногтя.  Но она  знает,  что  я  стою в  темной  передней и
задыхаюсь. Эта запретная комната стала за последние месяцы болезнью, обузой,
частью его самого, но раздутой и опечатанной: пневматораксом ночи.
     Он  постоял --  и на  носках  пробрался к себе. В общем  -- французские
чувства. Фома Мур. Спать, спать -- тяжесть весны совершенно бездарна.  Взять
себя в руки: монашеский каламбур. Что дальше? Чего мы, собственно, ждем? Всё
равно, лучшей жены не найду. Но нужна ли мне  жена вообще? "Убери  лиру, мне
негде повернуться..." Нет, она этого никогда не скажет, -- в том то и штука.
     А через несколько дней, просто  и даже глуповато, наметилось разрешение
задачи, казавшейся  столь сложной, что  невольно спрашивалось:  нет ли  в ее
построении ошибки? Борис Иванович, у которого за последние годы дела шли всё
хуже,   весьма   неожиданно   получил   от   берлинской  фирмы   солиднейшее
представительство в Копенгагене. Через два месяца, к первому июля, надо было
переселяться туда, по крайней  мере на  год, а может  быть  и навсегда, если
дело  пойдет  успешно.   Марианне   Николаевне,  почему-то  любившей  Берлин
(насиженное  место,  прекрасные  санитарные  условия,  --  сама-то  она была
грязнющая), уезжать было грустно, но когда она думала об усовершенствованиях
быта, ожидавших ее,  грусть рассеивалась. Таким образом было решено,  что  с
июля Зина  останется  одна в Берлине, продолжая  служить у Траума,  покамест
Щеголев "не подыщет ей службы" в Копенгагене, куда она и приедет "по первому
вызову"  (т. е. это  Щеголевы так:  думали, --  Зина решила  совсем,  совсем
иначе). Оставалось урегулировать вопрос квартиры. Продавать  ее Щеголевым не
хотелось, так что они  стали  искать,  кому  бы  ее  сдать. Нашли.  Какой-то
молодой  немец  с большим коммерческим будущим,  в сопровождении невесты, --
простоватой, ненакрашенной, хозяйственно-коренастой девицы в зеленом пальто,
осмотрел  квартиру  -- столовую, спальни,  кухню,  Федора Константиновича  в
постели,  --  и остался доволен. Однако,  квартиру он  брал только с первого
августа,  так что еще в течение месяца после отъезда Щеголевых  Зина и жилец
могли в ней  оставаться. Они считали дни: полсотни, сорок девять,  тридцать,
двадцать  пять,  -- каждая  из этих  цифр имела  свое лицо: улей,  сорока на
дереве, силуэт рыцаря, молодой человек. Их вечерние встречи вышли из берегов
первоначальной   улицы  (фонарь,   липа,   забор)  еще  весной,   а   теперь
расширяющимися кругами беспокойное блуждание уводило их в далекие и  никогда
не повторявшиеся углы города.  То  это был мост  над каналом,  то трельяжный
боскет в парке, за которым пробегали огни, то немощеная улица вдоль туманных
пустынь, где  стояли  темные  фургоны, то какие-то странные  аркады, которых
днем  было не отыскать. Изменения  навыков перед миграцией, волнение, томная
боль в плечах.
     Газеты  определили  молодое  еще  лето, как  исключительно  жаркое,  и,
действительно, -- это  было длинное  многоточие прекрасных дней, прерываемое
изредка междометием грозы. В то время, как Зина изнемогала от зловонной жары
в  конторе  (пропотевший подмышками  пиджак Хамекке  один  чего  стоил...  а
топленые  шеи  машинисток...  а  липкая  чернота  угольной  бумаги!),  Федор
Константинович с  раннего утра уходил на  весь  день  в Груневальд, забросив
уроки и стараясь не думать  о давно просроченном платеже за комнату. Никогда
прежде он  не вставал в семь  утра, это бы казалось чудовищным, -- но теперь
при  новом  свете  жизни  (в  котором  как-то  смешались   возмужание  дара,
предчувствие новых трудов  и близость полного счастья  с Зиной) он испытывал
прямое наслаждение от  быстроты и легкости этих ранних вставаний, от вспышки
движения,  от идеальной  простоты трехсекундного одевания: рубашка,  штаны и
тапки  на босу ногу, -- после чего он забирал подмышку плед,  свернув в него
купальные трусики,  совал в карман  на ходу апельсин, бутерброд, и  вот  уже
сбегал по лестнице.
     Отвернутый половик держал дверь в широко отворенном положении, покамест
швейцар энергично выбивал пыльный мат о ствол невинной липы: чем я заслужила
битье?  Асфальт еще был в  синей тени от домов.  На  панели блестела  первая
свежая  собачья куча. Вот из соседних ворот  осторожно выехал и  повернул по
пустой улице  черный  погребальный автомобиль,  стоявший вчера  у починочной
мастерской,  и в нем,  за  стеклом, среди белых искусственных роз,  лежал на
месте гроба велосипед: чей? почему?  Молочная была  уже открыта, но еще спал
ленивый  табачник. Солнце играло на разнообразных предметах  по правой части
улицы, выбирая  как сорока маленькие  блестящие вещи; а в ее конце,  где шел
поперек широкий  лог железной дороги, вдруг появилось с правой стороны моста
разорвавшееся   о  его   железные  ребра  облако  паровозного  дыма,  тотчас
забелелось опять с другой и прерывисто побежало в просветах между деревьями.
Проходя  затем  по  этому  мосту,  Федор  Константинович,  как  всегда,  был
обрадован  удивительной  поэзией   железнодорожных  откосов,  их  вольной  и
разнообразной  природой:  заросли  акаций  и  лозняка,  дикая трава,  пчелы,
бабочки,  -- всё  это уединенно и  беспечно жило в резком соседстве угольной
сыпи,  блестевшей  внизу,  промеж   пяти  потоков  рельсов,  и  в  блаженном
отчуждении от городских  кулис  наверху, от облупившихся стен  старых домов,
гревших на  утреннем  солнце татуированные спины. За мостом, около скверика,
двое пожилых почтовых служащих,  покончив  с проверкой  марочного автомата и
вдруг  разыгравшись, на  цыпочках, один  за  другим,  один  подражая  жестам
другого, из-за жасмина  подкрались к третьему, с закрытыми глазами, кротко и
кратко, перед трудовым днем, сомлевшему  на скамье, чтобы цветком пощекотать
ему нос. Куда  мне девать  все эти подарки, которыми летнее утро  награждает
меня -- и только меня? Отложить для  будущих книг? Употребить немедленно для
составления  практического руководства  "Как быть Счастливым"?  Или  глубже,
дотошнее: понять,  <i>что</i> скрывается  за всем  этим, за  игрой, за  блеском, за
жирным, зеленым  гримом  листвы?  А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется
благодарить,  а благодарить  некого. Список  уже  поступивших пожертвований:
10.000 дней -- от Неизвестного.
     Он  шел дальше, мимо  чугунных оград,  мимо глубоких  садов  банкирских
вилл,  с гротовыми тенями, буксом, плющом, газонами  в бисере поливки,  -- и
там  уже  попадались,  среди  ильмов и  лип, первые сосны,  высланные далеко
вперед  груневальдским бором  (или,  напротив: отставшие  от полка?). Звонко
посвистывая  и   поднимаясь  (в   гору)  на   педалях  своего  трехколесного
велосипеда, проехал рассыльный пекарни; медленно, с влажным шорохом, прополз
водометный автомобиль -- кит  на  колесах,  широко орошая  асфальт. Некто  с
портфелем захлопнул за собой выкрашенную в вермилион калитку и отправился на
неведомую службу.  По  его пятам Федор Константинович вышел  на бульвар (всё
тот  же  Гогенцоллерндам,  в   начале  которого  сожгли  бедного  Александра
Яковлевича),  и там, сверкнув замком, портфель побежал к трамваю.  Теперь до
леса было уже близко, и он ускорил шаг, уже чувствуя горячую маску солнца на
приподнятом  лице. В глазах  рябило от частокола, мимо  которого он  шел. На
вчерашнем пустырьке между домами строилась небольшая вилла,  и так  как небо
глядело в провалы будущих  окон,  и лопухи да солнце, по  случаю медленности
работ,  успели устроиться внутри  белых  недоконченных  стен,  они  отдавали
задумчивостью развалин, вроде слова  "некогда", которое  служит и будущему и
былому.  Навстречу  Федору  Константиновичу  прошла молоденькая,  с бутылкой
молока, девица, похожая  чем-то на Зину -- или,  вернее, содержавшая частицу
того  очарования --  и  определенного и  вместе  безотчетного --  которое он
находил во многих, но с  особенной полнотой в  Зине, так  что все они были с
Зиной  в  какой-то  таинственной родственной связи, о которой он  знал один,
хотя  совершенно  не  мог  выразить  признаки  этого родства  (вне  которого
находившиеся женщины вызывали в  нем болезненное  отвращение),  -- и теперь,
оглянувшись и уловив какую-то давно знакомую, золотую, летучую линию, тотчас
исчезнувшую навсегда, он мельком почувствовал  наплыв безнадежного  желания,
вся прелесть и богатство которого были  в  его  неутолимости.  Банальный бес
бульварных блаженств, не соблазняй меня  страшным словцом "мой тип". Не это,
не это,  а что-то  за этим. Определение  всегда есть предел, а  я  домогаюсь
далей, я  ищу  за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится
всё, всё.
     В конце  бульвара зазеленелась опушка бора,  с пестрым портиком недавно
выстроенного павильона (в атриуме которого находился ассортимент уборных, --
мужских, женских, детских), через который --  по замыслу местных Ленотров --
следовало  пройти,  чтобы  сначала попасть  в  только-что  разбитый  сад,  с
альпийской флорой вдоль геометрических дорожек, служивший -- всё  по тому же
замыслу -- приятным преддверием к лесу. Но Федор Константинович  взял влево,
избежав  преддверия: так было ближе. Сосновая, еще дикая опушка тянулась без
конца  вдоль автомобильной аллеи, но был неизбежен  следующий шаг со стороны
отцов  города: загородить весь этот  свободный доступ  бесконечной решеткой,
так   чтобы   портик   стал   входом   по  <i>необходимости</i>  (в  буквальнейшем,
первоначальном смысле). Я для тебя устроил казисто,  но  ты  не прельстился;
так теперь изволь: казисто, казенно, приказ. Но (по  обратному скачку мысли:
ф3-г1)  вряд ли было  лучше, когда  этот лес  --  теперь отступивший, теперь
теснившийся  вокруг  озера,  как у  нас, отдалившихся  от мохнатых  предков,
растительность  постепенно  остается  лишь по  бережкам,  -- простирался  до
самого сердца теперешнего города, и рыскало по его  дебрям громкое княжеское
хамье, с рогами, псами, загонщиками.
     Лес,  каким  я  его  застал,  был  еще  живым,  богатым,  полным  птиц.
Попадались иволги, голуби, сойки; пролетала ворона пыхтя крыльями: хшу, хшу,
хшу; красноголовый дятел стучал в сосновый ствол, -- а иногда, полагаю, лишь
подражал собственному стуку,  и тогда выходило особенно звонко и убедительно
(для самочки); ибо ничего нет более  обворожительно-божественного в природе,
чем ее  вспыхивающий в  неожиданнейших  местах остроумный обман: так, лесной
кузнечик  (заводящий  свой   маленький  мотор,  всё  не  могущий  завестись:
цик-цик-цик  --  обрывается),  прыгнув  и упав, сразу меняет положение тела,
поворачивая его  так,  чтобы  направление темных полосок на  нем совпадало с
направлением палых иголок (и теней иголок!). Но осторожно: люблю вспоминать,
что  писал  мой  отец:  "При  наблюдении   происшествий  в  природе  надобно
остерегаться того, чтобы  в процессе наблюдения, пускай наивнимательнейшего,
наш  рассудок, этот  болтливый,  вперед  забегающий драгоман,  не  подсказал
объяснения,   незаметно  начинающего  влиять  на  самый  ход  наблюдения   и
искажающего его: так на истину ложится тень инструмента".
     Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в  лес. Смотри: сначала --
сквозистые места,  с островками чертополоха, крапивы или царского чая, среди
которых попадаются  отбросы: иногда даже рваный матрац со сломанными ржавыми
пружинами, -- не брезгуй  ими! Вот -- темный, частый ельничек, где однажды я
набрел на ямку (бережно вырытую перед смертью), в которой лежал, удивительно
изящно согнувшись, лапы к лапам,  труп молодой,  тонкомордой собаки  волчьих
кровей. А вот -- голые, без подлеска, только бурыми иглами выстланные, бугры
под  простоватыми   соснами,  с  протянутым  гамаком,  наполненным   чьим-то
нетребовательным телом,  -- и проволочный остов  абажура валяется тут  же на
земле.  Дальше  --  песчаная  проплешина,  окруженная  акациями,  и там,  на
горячем,  сером, прилипчивом  песке, сидит, протянув  страшные босые ноги, в
одном  белье женщина и  штопает чулок,  а  около  нее  возится  младенец,  с
почерневшими от пыли пашками. Со  всех этих мест еще видна  проезжая  аллея,
пробегающий блеск  автомобильных  радиаторов, -- но стоит проникнуть немного
глубже,  и лес выправляется, сосны облагораживаются, под ногами хрустит мох,
и  кто-нибудь,  безработный  бродяга,  непременно  тут  спит,  прикрыв  лицо
газетой: философ предпочитает мох розам. Вот точное место, где на-днях  упал
небольшой аэроплан: некто, катая свою даму по утренней лазури, перерезвился,
потерял власть над рулем и со  свистом, с треском  нырнул прямо в  сосняк. Я
пришел, к сожалению, с опозданием:  обломки успели  убрать,  два полицейских
верхами ехали шагом к дороге, -- но еще был  заметен отпечаток удалой смерти
под  соснами, одна из коих была сверху донизу обрита  крылом,  и  архитектор
Штокшмайсер с собакой  объяснял  няне  с ребенком,  что произошло,  -- а еще
через несколько дней  всякие следы  пропали (только желтела рана на сосновом
стволе), и уже  в полном неведении на этом  самом месте двое,  старик  и его
старуха, она -- в лифчике,  он  -- в подштанниках, делали друг перед  другом
несложную гимнастику.
     Дальше становилось  совсем хорошо: сосны входили в полную силу, и между
розоватыми чешуйчатыми стволами  низкая  перистая  листва  рябин  и  крепкая
зелень дубов оживленно  дробили  полосоватость  борового  солнца. В  густоте
дуба, если смотреть снизу, взаимное перекрытие листьев теневых и освещенных,
темно-зеленых и ярко-изумрудных, казалось  особенным сцеплением их волнистых
краев, и  на  них  садилась, то нежа в блеске  свой  рыжий  шелк,  то плотно
складывая крылья, вырезная  ванесса,  с  белой скобочкой на диком исподе, и,
вдруг  снявшись, садилась  ко мне на голую  грудь, привлеченная человеческим
потом. А еще выше, над моим запрокинутым  лицом, верхи и стволы сосен сложно
обменивались тенями, и хвоя  напоминала водоросли, шевелящиеся в  прозрачной
воде. И если еще больше запрокинуться, так, чтобы сзади трава  (неизъяснимо,
первозданно-сызнова  позеленевшая,  --  с этой точки  перевернутого  зрения)
казалась растущей куда-то вниз, в  пустой прозрачный свет, и  была бы верхом
мира, я улавливал  ощущение, которое должно поразить перелетевшего на другую
планету  (с другим притяжением, другой плотностью, другим образом чувств) --
особенно, когда  проходила  вверх  ногами  семья  гуляющих,  причем  шаг  их
становился  толчком упругим и странным, а подброшенный мяч казался  падающим
-- всё тише -- в головокружительную бездну.
     При  дальнейшем продвижении вперед, -- не налево,  куда бор простирался
без конца, и не направо, где он  прерывался молоденьким березняком,  свежо и
по-детски попахивавшим Россией, -- лес становился опять реже,  терял подсед,
обрывался  по песчаным косогорам, и внизу  зажигалось столбами света широкое
озеро.  Солнце  разнообразно  озаряло  противоположные  скаты, и,  когда  от
наплыва облака воздух смежался, как великое синее веко, и медленно прозревал
опять,  один  берег  всегда  отставал  от другого,  в  порядке  постепенного
потухания  и  просветления. Песчаной каймы на  той стороне  почти  не  было,
деревья все вместе спускались к густым тростникам, а повыше можно было найти
горячие, сухие  склоны, поросшие  кашкой, кислицей  и  молочаем, отороченные
живой тьмой дубов и буков, валом валивших вниз, в сырые ложбинки, в одной из
которых застрелился Яша Чернышевский.
     Когда  я  по утрам  приходил  в  этот  лесной  мир,  образ  которого  я
собственными средствами как бы приподнял над уровнем тех нехитрых воскресных
впечатлений  (бумажная дрянь, толпа пикникующих),  из  которых состояло  для
берлинцев  понятие  "Груневальд";  когда  в  эти  жаркие,  летние  будни   я
направлялся в его южную сторону, в глушь, в дикие, тайные места, я испытывал
неменьшее  наслаждение,   чем  если   бы   в  этих  трех   верстах  от  моей
Агамемнонштрассе  находился первобытный рай.  Дойдя  до  одного излюбленного
уголка, сказочно совмещавшего свободный поток солнца  и защиту кустарника, я
раздевался донага и ложился навзничь на плед, подложив  ненужные трусики под
затылок. Благодаря сплошному  загару, бронзой облившему тело, так что только
пятки, ладони и  лучевые черты  у  глаз  оставались  естественной  масти,  я
чувствовал  себя атлетом, тарзаном, адамом, всем, чем угодно,  но  только не
голым  горожанином.  Неловкость, обычно  сопряженная  с наготой,  зависит от
сознания  нашей  беззащитной белизны,  давно  утратившей  связь  с  окраской
окружающего мира, а потому находящейся в искусственной дисгармонии с ним. Но
влияние солнца восполняет пробел, уравнивает  нас в голых правах с природой,
и  уже  загоревшее тело  не  ощущает стыда. Всё  это  звучит,  как  брошюрка
нюдистов, -- но своя правда не виновата, если с ней совпадает правда, взятая
бедняком напрокат.
     Солнце навалилось. Солнце сплошь лизало меня большим, гладким языком. Я
постепенно  чувствовал,  что  становлюсь  раскаленно-прозрачным,   наливаюсь
пламенем  и  существую  только,  поскольку  существует  око.  Как  сочинение
переводится на  экзотическое наречие,  я  был  переведен  на  солнце. Тощий,
зябкий, зимний Федор  Годунов-Чердынцев был теперь  от  меня так же отдален,
как, если  бы я  сослал его в  Якутскую область.  Тот был  бледным снимком с
меня,   а   этот,  летний,  был  его  бронзовым,  преувеличенным   подобием.
Собственное  же мое  я, то, которое писало  книги, любило слова, цвета, игру
мысли, Россию, шоколад, Зину,  --  как-то  разошлось  и  растворилось, силой
света сначала опрозраченное, затем приобщенное ко всему мрению летнего леса,
с  его  атласистой  хвоей  и  райски-зелеными  листьями,  с  его  муравьями,
ползущими  по преображенному,  разноцветнейшему сукну  пледа, с его птицами,
запахами,  горячим  дыханием крапивы, плотским  душком нагретой травы, с его
небесной синевой, где высоко-высоко  гремел самолет, как бы подернутый синей
пылью, синей сущностью тверди: он был синеват, как влажна рыба в воде.
     Так  можно   было   раствориться  окончательно.   Федор  Константинович
приподнялся и сел.  По гладко выбритой груди  стекал ручеек пота,  впадая  в
водоем пупа.  Впалый живот отливал коричнево и  перламутрово.  По  блестящим
черным колечкам волос нервно  полз заплутавший  муравей.  Голени  лоснились.
Между  пальцев ног  застряли сосновые  иголки.  Он  трусиками  отер  коротко
остриженную голову, липкий затылок, шею. Белочка с круглой спинкой пробежала
по  траве, от дерева  к дереву,  волнисто  и  чуть неуклюже.  Дубовые кусты,
бузина, стволы сосен, -- всё было ослепительно пятнисто, и небольшое облако,
ничем не портившее лица летнего дня, ощупью ползло мимо солнца.
     Он встал, шагнул -- и немедленно легкая лапа  лиственной тени легла ему
на левое плечо, но соскользнула при последующем шаге. Посмотрев на положение
солнца, Федор Константинович перетащил плед на аршин, так  чтобы тень листвы
не   могла   на  него   покуситься.  Двигаться  нагишом  было   удивительным
блаженством,  --  свобода  чресел  особенно  веселила  его.  Он пошел  между
кустами, прислушиваясь к звону насекомых, к шорохам птиц. Королек, как мышь,
скользнул в листве дубка; низко пролетела земляная  оса, держа в лапках труп
гусеницы; давешняя белка с прерывистым,  скребущим  звуком, вскарабкалась по
коре. Где-то невдалеке зазвучали  девичьи голоса, и он  остановился в пятнах
тени,  неподвижно  застывших у  него вдоль  руки,  но ровно содрогавшихся на
левом  боку, между  ребер.  Золотой,  коренастый мотылек,  снабженный  двумя
запятыми, сел  на дубовый лист, раскрыв крыльца лодочкой,  и вдруг стрельнул
прочь, как  золотая муха. И,  как часто  бывало  в  эти лесные дни, особливо
когда  мелькали  знакомые  бабочки,  Федор  Константинович  представил  себе
уединение отца в других лесах, исполинских, бесконечно далеких, по сравнению
с которыми <i>этот</i> был  хворостом,  пнем, дребеденью. А всё-таки  он  переживал
нечто  родственное  той зияющей на картах азиатской свободе, духу  отцовских
странствий, -- и здесь труднее всего  было поверить, что, несмотря  на волю,
на зелень, на счастливый, солнечный мрак, отец всё-таки умер.
     Голоса зазвучали ближе  и прошли  стороной. Слепень, незаметно севший к
нему на ляжку, успел обжечь тупым хоботком.  Мох, мурава, песок -- каждый по
своему -- сообщался с босой подошвой, и по-разному солнце и тень ложились на
горячий  шелк   тела.   Чувства,   обостренные   вольным  зноем,  раздражала
возможность  сильвийских   встреч,  мифических  умыканий.  Le  sanglot  dont
j'e'tais encore ivre. Дал бы год жизни,  даже високосный,  чтоб  сейчас была
здесь Зина -- или любая из ее кордебалета.
     Он   опять   ложился  плашмя,   опять  вставал;   с   бьющимся  сердцем
прислушивался к каким-то лукавым, невнятным, что-то обещающим звукам; затем,
натянув только трусики  и спрятав  плед с одеждой под кустом, уходил бродить
по лесу, вокруг озера.
     Там и сям, в будни негусто, попадались более или  менее оранжевые тела.
Всматриваться  он  избегал,  боясь перехода от  Пана  к Симплициссимусу.  Но
иногда, рядом с школьным  портфелем и сверкающим велосипедом, прислоненным к
стволу, лежала одинокая нимфа, раскинув обнаженные до пахов,  замшево-нежные
ноги,  заломив руки, показывая солнцу  блестящие мышки; стрела соблазна едва
успевала  пропеть  и  вонзиться, как  уже  он  замечал,  что,  на  некотором
расстоянии,  в  трех,  одинаково  отдаленных  точках,  образующих магический
треугольник  вокруг (чьей?) добычи, виднеются среди стволов  три неподвижных
ловца,  друг другу  незнакомых: два  молодых (этот ничком, тот  на  боку)  и
старый господин в жилете, с резинками на рукавах рубашки, плотно сидящий  на
траве, неподвижный,  вечный, с грустными, но терпеливыми глазами; и казалось
эти три ударяющих  в одну точку взгляда наконец, с помощью  солнца,  прожгут
дырку  в черном купальном  трико  бедной  немецкой девочки,  не  поднимающей
маслом смазанных век.
     Он спускался на песчаный бережок  озера и тут, в грохоте голосов, ткань
очарования, которую  он сам так  тщательно свил,  совсем разрывалась, и он с
отвращением видел  измятые, выкрученные, искривленные нордостом жизни, голые
и полураздетые --  вторые были страшнее  -- тела купальщиков  (мелких мещан,
праздных рабочих),  шевелившихся в  грязно-сером песке.  Там, где  береговая
дорога шла вдоль этой узкой,  темной  губы озера,  последняя была  от дороги
отделена  кольями  с  замученной,  провалившейся  проволокой,  и  береговыми
завсегдатаями особенно ценилось место около этих кольев -- то ли потому, что
на них удобно вешались штаны на  своих подтяжках (а белье клалось на пыльную
крапиву), то ли  из-за смутно охранного ощущения  ограды за  спиной. Там же,
где  дорога поднималась  выше,  к  озеру спускались  грубо-песчаные  скаты в
заплатах стоптанной травы,  и в различных по положению солнца наплывах пегой
тени от буков и сосен, несдержанно сошедших вниз.
     Серые,  в  наростах и  вздутых  жилах,  старческие  ноги,  какая-нибудь
плоская  ступня и  янтарная, туземная  мозоль,  розовое,  как  свинья, пузо,
мокрые,  бледные от воды, хрипло-голосые подростки, глобусы грудей и тяжелые
гузна,  рыхлые, в  голубых  подтеках, ляжки, гусиная кожа, прыщавые  лопатки
кривоногих дев,  крепкие шеи и ягодицы  мускулистых  хулиганов, безнадежная,
безбожная тупость довольных лиц, возня,  гогот, плеск -- всё это сливалось в
апофеоз  того славного  немецкого добродушия,  которое с такой  естественной
легкостью может в  любую минуту  обернуться бешеным улюлюканием.  И над всем
этим, особенно по воскресеньям, когда теснота была всего гаже, господствовал
незабываемый запах, запах пыли, пота, тины,  нечистого белья, проветриваемой
и сохнувшей бедности, запах вяленых, копченых, грошевых душ. Но самое озеро,
с  ярко-зелеными купами деревьев на той стороне и солнечной рябью посредине,
держалось с достоинством.
     Выбрав тайный  затончик среди  камышей,  Федор  Константинович пускался
вплавь. Теплая муть воды, в глазах искры  солнца. Он плавал  долго, полчаса,
пять часов, сутки, неделю, другую. Наконец,  двадцать восьмого  июня,  около
трех часов пополудни, он вышел на тот берег.
     Выбравшись из  прибрежного шпината,  он сразу  попал в дубраву и оттуда
полез на  горячий  скат,  где  скоро обсох  на  солнце.  Справа  был буерак,
заросший дубком и  ежевикой.  И сегодня,  как всякий раз,  когда  он попадал
сюда, Федор Константинович спустился  в эту глубь, всегда притягивавшую его,
словно  он  был как-то повинен в гибели  незнакомого  юноши, застрелившегося
здесь,  -- вот  здесь.  Он  подумал о том,  что  и Александра Яковлевна сюда
приходила,  маленькими, в черных  перчатках, руками  деловито  шарила  между
кустов...  Он не знал  ее тогда, не мог видеть это, --  но  по ее рассказу о
своих  многократных паломничествах  чувствовал,  что это  было  именно  так:
искание  чего-то,  шуршание, тыкающий  зонтик,  сияющие глаза,  дрожащие  от
рыданий губы. Он вспомнил,  как этой весной виделся с ней -- в последний раз
-- после кончины мужа, и странное ощущение, которое он испытал,  глядя на ее
опущенное,  не  по-житейскому нахмуренное  лицо, точно ее  никогда раньше не
видел  по-настоящему, а теперь различал на этом лице  сходство с ее покойным
мужем, чья смерть выразилась в ней  каким-то скрытым дотоле  траурно-кровным
родством  с  ним. Через день она уехала  к родственникам в  Ригу,  -- и  уже
теперь ее образ,  рассказы о сыне,  литературные  вечера в ее доме, душевная
болезнь Александра  Яковлевича,  всё  это отслужившее, само собой смоталось,
кончилось,  как  накрест связанный  сверток жизни, который  будет  храниться
долго, но которого  никогда не  развяжут опять ленивые, всё откладывающие на
другой  день,  неблагодарные  руки. Его  охватило паническое желание не дать
этому замкнуться так и пропасть  в углу душевного чулана,  желание применить
всё это к себе,  к своей  вечности,  к своей  правде, помочь ему  произрасти
по-новому. Есть способ, -- единственный способ.
     Он поднялся  по  другому скату,  и там,  наверху, у спускавшейся  опять
тропинки сидел  на  скамейке  под  дубом,  с  медленно  чертящей  тростью  в
задумчивых  руках,  сутулый молодой человек в черном костюме. Как ему должно
быть жарко, подумал голый Федор Константинович.  Сидящий взглянул... Солнце,
как деликатный фотограф,  повернуло и слегка приподняло его лицо, бескровное
лицо   с  широко  расставленными  близоруко-серыми  глазами.   Между  углами
крахмального  воротничка  типа   "собачья   радость"  блеснула  запонка  над
съехавшим узлом галстука.
     "Как вы однако загорели, -- сказал Кончеев, -- вряд ли это безвредно. А
где, собственно, ваша одежа?".
     "Там, -- ответил Федор Константинович, -- на той стороне, в лесу".
     "Могут украсть, -- заметил  Кончеев. -- Недаром  есть поговорка: руссак
тороват, пруссак вороват".
     Федор  Константинович  сел  и сказал: "А  вы  знаете,  где  мы  с  вами
находимся? Вон за этой ожиной, внизу, застрелился когда-то сын Чернышевских,
поэт".
     "А, это  было здесь,  -- без особого любопытства проговорил Кончеев. --
Что ж --  его Ольга недавно вышла за меховщика и уехала в Соединенные Штаты.
Несовсем улан, но всё-таки...".
     "Неужели вам не жарко?" -- спросил Федор Константинович.
     "Нисколько. У меня слабая грудь, и я всегда  зябну. Но, конечно,  когда
сидишь рядом с голым, физически чувствуешь  существование магазинов готового
платья. И  телу  темно.  Зато  мне  кажется всякая работа  мысли  совершенно
невозможна для вас при этаком обнаженном состоянии?".
     "Пожалуй, -- усмехнулся Федор Константинович. -- Всё  больше  -- живешь
на поверхности собственной кожи...".
     "В том-то и  дело. Только  и занимаешься обходом самого себя да слежкой
за  солнцем.  А  мысль  любит  занавеску,  камеру  обскуру.  Солнце  хорошо,
поскольку  при нем  повышается ценность тени. Тюрьма без тюремщика и сад без
садовника -- вот по-моему, идеал. Скажите, вы читали, что я написал о  вашей
книге?".
     "Читал,  --   ответил  Федор   Константинович,   следя   за   маленькой
гусеницей-землемером, проверявшей  сколько  дюймов на  скамье  между  ним  и
соседом. -- Очень даже читал.  Я сначала хотел вам написать благодарственное
письмо, -- знаете, с трогательной ссылкой на незаслуженность и так далее, --
но потом подумал, что это внесло бы нестерпимый человеческий душок в область
свободного мнения. И потом, -- если я что-нибудь хорошо сочинил, то я должен
благодарить не вас, а себя, точно так же, как вы дожны благодарить  не меня,
а себя за понимание этого хорошего, -- правда? Если же  мы начнем друг другу
кланяться,  то, как только один из  нас перестанет, другой обидится  и уйдет
надутым".
     "Я  от вас не ожидал  труизмов, -- проговорил Кончеев с улыбкой. -- Да,
всё это так. Раз в  жизни, только раз, я поблагодарил критика, и он ответил:
"Что  ж, мне <i>действительно</i> очень понравилось",  -- вот  это  "действительно"
меня навсегда отрезвило. Между прочим, я не  всё сказал о вас, что мог-бы...
Вас так много бранили  за недостатки несуществующие, что уже мне не хотелось
придраться к недостаткам, для меня несомненным. К  тому же в следующем вашем
сочинении  вы  либо  отделаетесь  от них,  либо  они  разовьются  в  сторону
своеобразных качеств, как пятнышко на зародыше превращается в глаз. Вы  ведь
зоолог, кажется?".
     "Так, по-любительски. Но какие это  недостатки?  Я хотел  бы проверить,
совпадают ли они с теми, которые я знаю сам".
     "Во-первых,  --  излишнее доверие к слову. У  вас случается,  что слова
провозят  нужную  мысль  контрабандой.  Фраза,  может быть,  и  отличная, но
всё-таки  это --  контрабанда,  -- и  главное, зря,  так как  законный  путь
открыт. А  ваши контрабандисты  под  прикрытием  темноты  слога,  со всякими
сложными  ухищрениями,  провозят  товар,  на  который  и  так  нет  пошлины.
Во-вторых, -- некоторая неумелость в переработке источников: вы словно так и
не можете решить,  навязать  ли  былым  делам  и речам  ваш  стиль,  или еще
обострить их  собственный.  Я не поленился сравнить  кое-какие  места  вашей
книги с контекстом  в  полном издании Чернышевского,  по экземпляру, которым
по-видимому пользовались вы:  я нашел между страницами ваш пепел. В-третьих,
-- вы иногда доводите  пародию до такой натуральности, что она,  в сущности,
становится  настоящей  серьезной  мыслью,   и,  в  <i>этом</i>  плане,  вдруг  дает
непроизвольный перебой,  который  является  уже  собственной  ужимкой, а  не
пародией на  ужимку, хотя именно в этом роде черточки  вы и выслеживаете, т.
е. получается  так,  как если  кто-нибудь,  пародируя  неряшливое  актерское
чтение  Шекспира,  увлекся  бы,  загремел  бы  по-настоящему,  но  мимоходом
переврал бы стих. В-четвертых,  -- у вас  кое-где  наблюдается механичность,
если не  машинальность, переходов, причем заметно,  что  вы преследуете  тут
свою выгоду, себе  самому облегчаете путь. В  одном  месте, например,  таким
переходом служит простой каламбур. В-пятых,  наконец,  --  вы порой говорите
вещи, рассчитанные главным образом на то, чтобы уколоть ваших современников,
а ведь вам всякая женщина скажет, что ничто так не теряется, как шпильки, --
не говоря  уже  о  том,  что  малейший  поворот  моды  может  изъять  их  из
употребления: подумайте, сколько повыкопано заостренных предметиков, точного
назначения которых  не знает  ни  один археолог! Настоящему писателю  должно
наплевать  на всех  читателей,  кроме одного:  будущего, --  который  в свою
очередь,  лишь  отражение  автора  во  времени.  Вот,  кажется,  сумма  моих
претензий к вам, и в общем они пустяшны. Они совершенно  меркнут  при блеске
ваших достоинств, -- о которых я бы тоже мог еще поговорить".
     "Ну, это  не так интересно", -- сказал Федор Константинович, <i>который во
время  этой тирады</i> (как писали Тургенев, Гончаров,  Граф Салиас, Григорович,
Боборыкин), кивал головой с одобрительной <i>миной</i>. "Вы очень хорошо определили
мои недостатки, --  продолжал он, --  и  они соответствуют моим претензиям к
себе,  --  хотя,  конечно,  у мейя  распорядок другой,  --  некоторые пункты
сливаются,  а  другие  еще подразделены.  Но  кроме  недочетов,  которые  вы
отметили,  я  знаю за собой по  крайней мере еще три, --  они-то  может быть
самые главные. Да  только я вам никогда их не скажу,  -- и в  следующей моей
книге не будет их. Хотите теперь -- поговорим о ваших стихах?".
     "Нет, пожалуйста, не надо, -- со страхом сказал Кончеев. -- У меня есть
основание  думать,  что  они вам по  душе,  но я  органически  не выношу  их
обсуждения. Когда я был мал,  я  перед сном говорил длинную и мало  понятную
молитву, которой меня научила покойная мать, -- набожная и  очень несчастная
женщина, --  она-то, конечно, сказала  бы, что эти две вещи несовместимы, но
ведь  и то правда,  что счастье  не  идет в чернецы. Эту молитву я  помнил и
повторял долго, почти до юности, но однажды я вник в  ее смысл, понял все ее
слова,  --  и  как  только  понял,  сразу  забыл,  словно  нарушил  какие-то
невосстановимые  чары.  Мне  кажется,  что  то же самое  произойдет с  моими
стихами,  -- что если я  начну о них осмысленно думать, то мгновенно потеряю
способность их сочинять. Вы-то, я знаю, давно развратили свою поэзию славами
и смыслом, --  и  вряд  ли будете  продолжать ею заниматься. Слишком богаты,
слишком жадны. Муза прелестна бедностью".
     "Знаете,  как  странно,  -- сказал  Федор  Константинович,  -- однажды,
давно, я себе  страшно живо представил разговор с  вами  на такие темы, -- и
ведь вышло как-то похоже! хотя, конечно,  вы бесстыдно подыгрывали мне и всё
такое. То,  что  я вас  так хорошо  знаю,  в  сущности  не  зная  вас вовсе,
невероятно меня радует,  ибо, значит, есть  союзы в мире, которые не зависят
ни от каких  дубовых дружб,  ослиных симпатий,  "веяний века",  ни от  каких
духовных  организаций  или  сообществ  поэтов, где дюжина крепко  сплоченных
бездарностей общими усилиями "горит".
     "На всякий случай я хочу вас предупредить, -- сказал честно Кончеев, --
чтобы  вы  не  обольщались  насчет нашего  сходства:  мы  с вами  во  многом
различны, у меня другие вкусы,  другие навыки, вашего Фета  я,  например, не
терплю, а зато горячо люблю автора "Двойника" и "Бесов", которого вы склонны
третировать...  Мне  не нравится  в  вас  многое,  --  петербургский  стиль,
гальская закваска,  ваше  нео-вольтерианство и слабость к Флоберу, -- и меня
просто оскорбляет ваша, простите, похабно-спортивная нагота. Но вот, с этими
оговорками, правильно, пожалуй, будет сказать, что где-то -- не здесь, но  в
другой  плоскости, угол  которой, кстати,  вы сознаете еще смутнее  меня, --
где-то на задворках нашего существования, очень далеко, очень  таинственно и
невыразимо, крепнет довольно божественная между нами связь. А может быть, вы
это всё так чувствуете и говорите, потому что я печатно похвалил вашу книгу,
-- это, знаете, тоже бывает".
     "Да, знаю. Я об этом  сам подумал. Особенно в виду того,  что я  прежде
завидовал вашей славе. Но, по совести говоря -- -- ".
     "Слава? -- перебил Кончеев.  -- Не смешите.  Кто знает  мои стихи? Сто,
полтораста, от силы, от силы, двести интеллигентных изгнанников, из которых,
опять же, девяносто процентов не понимают их. Это провинциальный успех, а не
слава. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то  уж очень  много  времени
пройдет, пока тунгуз и калмык  начнут друг у друга вырывать мое "Сообщение",
под завистливым оком финна".
     "Но   есть   утешительное   ощущение,   --   задумчиво   сказал   Федор
Константинович. -- Можно  ведь  занимать  под  наследство. Разве  не забавно
вообразить, что когда-нибудь, вот сюда, на этот брег, под этот дуб, придет и
сядет заезжий  мечтатель, и в  свою  очередь  вообразит, что мы  с вами  тут
когда-то сидели".
     "А  историк сухо скажет ему, что мы никогда вместе не гуляли, едва были
знакомы, а если и встречались, то говорили о злободневных пустяках".
     "И всё-таки попробуйте! Попробуйте  почувствовать  этот чужой, будущий,
ретроспективный трепет...  Все волоски  на  душе  становятся дыбом!  Вообще,
хорошо  бы  покончить  с нашим  варварским  восприятием  времени,  особенно,
по-моему, мило,  когда заходит речь  о  том,  что  земля  через триллион лет
остынет, и  всё  исчезнет, если  заблаговременно  не будут  переведены  наши
типографии на соседнюю звезду.  Или ерунда с вечностью: столь много отпущено
времени вселенной, что цифра ее гибели <i>уже</i> должна была  выйти, как нельзя ни
в одном  отрезке  времени разумно  представить себе  <i>целым</i> яйцо, лежащее  на
дороге, по которой без конца  проходит армия. Как это глупо! Наше превратное
чувство  времени,  как  некоего  роста,  есть  следствие  нашей  конечности,
которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его  постоянное
повышение  между  водяной  бездной прошедшего и воздушной бездной  будущего.
Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в
прошедшее,   --  призрачный,   в  сущности,  процесс,   --   лишь  отражение
вещественных  метаморфоз, происходящих  в  нас.  При  этих  обстоятельствах,
попытка постижения мира сводится к попытке постичь  то, что мы сами создали,
как  непостижимое. Абсурд,  до  которого  доходит  пытливая  мысль -- только
естественный  видовой  признак  ее  принадлежности  человеку,  а  стремление
непременно добиться  ответа --  то же, что  требовать  от куриного  бульона,
чтобы  он  закудахтал. Наиболее для меня заманчивое мнение,  --  что времени
нет, что всё есть некое настоящее,  которое  как сияние  находится вне нашей
слепоты, -- такая же безнадежно  конечная  гипотеза,  как  и  все остальные.
"Поймешь, когда будешь  большой", вот всё-таки самые мудрые слова, которые я
знаю.  Если к  этому  добавить, что у  природы двоилось в глазах,  когда она
создавала  нас (о,  эта  проклятая  парность,  от  которой  некуда деваться:
лошадь-корова, кошка-собака, крыса-мышь, блоха-клоп), что  симметричность  в
строении живых  тел  есть  следствие  мирового  вращения  (достаточно  долго
пущенный волчок начнет,  быть  может,  жить, расти,  размножаться), а что  в
порыве к ассиметрии, к неравенству, слышится мне вопль по настоящей свободе,
желание вырваться из кольца, -- --
     "Herrliches  Wetter, -- in  der Zeitung  steht es  aber, dass es morgen
bestimmt  regnen wird", -- проговорил,  наконец, сидящий на  скамье, рядом с
Федором  Константиновичем   молодой  немец,  показавшийся  ему  похожим   на
Кончеева.
     Опять,  значит, воображение, --  а  как жаль!  Даже  покойную  мать ему
придумал для  приманки  действительности...  Почему разговор  с ним никак не
может  распуститься  явью,  дорваться  до  осуществления?  Или  это  и  есть
осуществление, и лучшего  не нужно...  --  так как подлинная  беседа была бы
только  разочарованием, --  пеньками запинок, жмыхами хмыканья осыпью мелких
слов?
     "Da  kommen  die  Wolken  schon",  --  продолжал кончеевовидный  немец,
указывая  пальцем полногрудое  облако,  поднимавшееся  с  запада.  (Студент,
пожалуй. Может  быть,  с  философской или музыкальной прожилкой.  Где теперь
Яшин приятель? Вряд ли сюда заглядывает).
     "Halb  fu:nf ungefa:hr", -- добавил он на вопрос Федора Константиновича
и,  забрав  свою  трость,  покинул  скамейку.  Его  темная,