ь Моралес? Или бы вы предпочли, чтоб я отправился в Одеон, чтоб я восхищался талантом Кашарди, носил складные шляпы? Что бы вы мне ни приказали, я все выполню - только пришлите мне эти сто франков. И еще лучше, если пришлете побольше. Ваш покорнейший слуга А.Дюма. Мне совершенно безразлично, пришлете ли вы эти сто франков серебром или банковскими билетами, так что не утруждайте себя". Каждое утро Мари Дюплесси присылала ему приказ на день: "Дорогой Аде..." Из инициалов своего любовника она сделала прозвище. Вечером он заезжал за ней. Они обедали, ехали в театр, потом снова возвращались в будуар Мари, где в огромных китайских вазах стояли цветы без запаха. "Однажды, - писал он, - я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал день, когда я ушел от нее в полдень". Вы помните ль еще те ночи? Страсть пылала. И поцелуи жгли, и обрывался стон. Вас лихорадило. Потом глаза устало Вы закрывали вдруг и погружались в сон. (А.Дюма-сын, "Грехи юности".) Часто она не могла заснуть, выходила из спальни в пеньюаре из белой шерсти, накинутом на голое тело, "садилась на ковер перед камином и грустно следила за игрой пламени в очаге". В такие минуты Дюма страстно любил ее. В другие он боялся оказаться обманутым. Он знал, что она часто лжет ему, возможно из деликатности. Штакельберг по-прежнему занимал какое-то место в ее жизни, так же как и человек более молодой - Эдуар Перрего, по отцу - внук знаменитого финансиста, председателя Французского банка, по матери - герцога Тарентского. На розовой бумаге, сложенной треугольником, Мари Дюплесси писала ему: "Вы доставили бы мне большое удовольствие, дорогой Эдуар, если бы посетили меня сегодня вечером в Водевиле (ложа N_29). Не могу пообедать с тобой: чувствую себя очень плохо". И на бледно-голубой бумаге: "Нед, дорогой, сегодня в Варьете будет совершенно необычайное представление по случаю бенефиса Буфф... Ты доставишь мне большое удовольствие, если сможешь добыть для меня ложу. Ответь мне, дорогой друг, тысячу рае целую твои глаза..." Неду она говорила: "Сегодня я проведу вечер с Зелией", - и проводила его с Дюма. С Дюма же она играла роль кающейся грешницы. Когда однажды у нее спросили, почему она так любит лгать, она расхохоталась и ответила: "От лжи зубы белеют". Она тщательно пыталась "примирить любовь и дела". И для Дюма вслед за несколькими днями счастья потянулись долгие месяцы подозрений, тревог и угрызений совести. Он полагал, что разрывается между Любовью и Честью. Сколько суетности скрывают эти слова с большой буквы! К исходу второго месяца ласки сменились упреками. Теперь он реже видел Мари. Она чувствовала, что он отдаляется. "Дорогой Аде, - писала она, - почему ты не даешь о себе знать и почему ты не напишешь мне обо всем искренне? Мне кажется, что ты мог бы относиться ко мне как к другу. В ожидании вестей от тебя нежно целую тебя, как любовница или как друг - по твоему выбору. И в любом случае остаюсь преданной тебе Мари". 30 августа 1844 года он решил порвать с ней. Александр Дюма-сын - Мари Дюплесси: "Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как мне хотелось бы, и не настолько беден, чтобы быть любимым так, как хотелось бы вам. И поэтому давайте забудем оба: вы - имя, которое вам было, должно быть, почти безразлично; я - счастье, которой мне больше недоступно. Бесполезно рассказывать вам, как мне грустно, потому что вы и сами знаете, как я вас люблю. Итак, прощайте. Вы слишком благородны, чтобы не понять причин, побудивших меня написать вам это письмо, и слишком умны, чтобы не простить меня. С тысячью лучших воспоминаний. А.Д. 30 августа. Полночь". Когда художник расстается с любимой женщиной, любовь начинает новую жизнь в его воображении. Исчезнувшая Мари постоянно занимала мысли Аде. Глава четвертая ПУТЕШЕСТВИЕ ОТНЮДЬ НЕ СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ После разрыва отца с Идой Ферье и сына с Мари Дюплесси оба Дюма съехались. Оба вели жизнь беспорядочную и ни в чем не стесняли друг друга. Сын стал любовником актрисы Водевиля Анаис Льевенн. Во время ужина, который она давала у "Братьев-провансальцев", и была спровоцирована ссора, которая кончилась дуэлью (приобретшей потом скандальную известность) между талантливым журналистом Дюжарье, заведующим отделом романов-фельетонов в "Пресс", и профессиональным бретером Роземоном де Бовалоном, предательски убившим своего противника, как говорили тогда, по приказу и за деньги соперничавших изданий. В борьбе за подписчиков газеты теперь не гнушались даже убийствами. Сначала Бовалон был оправдан, но решением кассационного суда его дело передали руанскому суду, который приговорил его к восьми годам заключения. Оба Дюма, вызванные на суд в качестве свидетелей, приехали в Руан со своими любовницами, за что общественное мнение сурово осудило их. В письме Нестора Рокплана его брату Камиллу мы читаем: "Что до Дюма (отца), то он выставил себя на посмешище своим ответом председателю суда. "Ваша профессия?" - спросили его. "Я сказал бы, драматург, если б не жил на родине Корнеля". Гиацинт, мой актер, спародировал эту плоскую остроту. Когда его, как сержанта национальной гвардии, вызвали приносить присягу, он должен был объявить о роде своих занятий. И он ответил: "Я сказал бы, драматический актер, если б тут не было Брондо из Комеди Франсез". На этом процессе Дюма, который хотел выказать себя знатоком в вопросах чести, человеком рафинированным и завзятым бретером, навсегда скомпрометировал само понятие "джентльмен", настолько он им злоупотреблял. На премьере его пьесы "Дочь регента" первого же актера, который произнес слово "джентльмен", ошикали и освистали... Во время руанского процесса отец и сын Дюма и их дамы вели общее хозяйство..." Дюма-сын, должно быть, страдал от столь широкой гласности. В 1846 году отец и сын с радостью ухватились за возможность уехать из Парижа. Они вместе совершили большое путешествие по Испании и Алжиру. Почему по Алжиру? Потому что граф Сальванди, министр просвещения, посетив эту прекрасную страну, заметил: "Как жаль, что об Алжире так мало знают! Но как его популяризировать?" Его спутник, писатель Ксавье Мармье, ответил: "А знаете, господин министр, что я сделал бы, будь я на вашем месте? Я постарался бы каким-нибудь образом устроить так, чтобы Дюма проделал то же путешествие, что и мы, и написал об этом два-три тома путевых записок... Их прочтут три миллиона человек, а пятьдесят - шестьдесят тысяч из них, возможно, всерьез заинтересуются Алжиром". - Дельная мысль, - согласился министр. - Я об этом подумаю. По возвращении в Париж Нарцисс де Сальванди, который и сам был литератором (он принял, правда, без особого энтузиазма, Виктора Гюго во Французскую академию), пригласил Дюма на обед. - Мой дорогой поэт, - сказал он, - вы должны оказать нам услугу. - Поэт может оказать услугу министру! С удовольствием, хотя бы в честь столь редкой просьбы. О чем идет речь? Сальванди рассказал о своем проекте и предложил десять тысяч франков на путевые расходы. Дюма величественно ответил: - Я добавлю сорок тысяч из своего кармана и совершу это путешествие. И так как министр был удивлен непомерностью суммы, то Дюма объявил, что берет с собой (за свой счет) своего сына Александра, соавтора Огюста Маке и художника Луи Буланже. Он просит только, чтобы в его распоряжение предоставили военный корабль, на котором он мог бы совершать прогулки вдоль берегов Алжира. - Вот как! - сказал министр. - Но вы хотите, чтоб мы оказали вам такие почести, какие обычно оказывают только принцам крови. - А как же иначе? Если для меня сделают лишь то, что и так доступно каждому, не стоило меня беспокоить. Я и сам могу написать в дирекцию пассажирского пароходства и попросить оставить для меня каюту. - Пусть будет по-вашему, вы получите ваш военный корабль. Когда вы намереваетесь отправиться в путь? - Мне еще надо закончить два-три романа. На это потребуется две недели. Но почему Испания? Потому что на следующий день после аудиенции у министра Дюма обедал у его королевского высочества герцога де Монпансье. В 1842 году герцог Орлеанский, наследник престола, покровитель писателей, друг Виктора Гюго и Александра Дюма, скоропостижно скончался в результате дорожной катастрофы. Непоправимая утрата для Франции! Большое горе для Дюма, который хранил, как реликвию, полотенце, пропитанное кровью несчастного принца. Несколько лет спустя на премьере "Мушкетеров", состоявшейся 27 октября 1845 года ["Мушкетеры" (пятиактная пьеса, подписанная Дюма и Маке) была поставлена четырьмя годами раньше драмы "Юность мушкетеров", продолжением которой она являлась и первое представление которой состоялось 17 февраля 1849 года], Дюма представили пятому сыну Луи-Филиппа, юному герцогу де Монпансье. Герцог был с ним очень любезен, говорил о той дружбе, которую питал к Дюма его покойный брат, герцог Орлеанский, и дал драматургу разрешение основать новый театр под названием Исторический театр, Европейский театр или даже Театр Монпансье. Дюма будет ведущим автором и директором этого нового театра, где, помимо своих пьес, он должен будет ставить Шекспира, Кальдерона, Гете и Шиллера. Эта привилегия возбудила всеобщую зависть. Нестор Рокплан - своему брату, художнику Камиллу Рокплану: "Все только и делают, что гоняются за голосами, покровителями, депутатами и принцами. Принцу вообще свойственна крайняя решительность в театральных делах. Герцог Монпансье на днях преподнес Дюма огромный театр. Затея эта настолько нелепа и комична, что, бьюсь об заклад, не пройдет и года, как он обанкротится и попадет в лапы коммерческого суда. Поведение Дюма совершенно неслыханно. Вот как он рассуждает: "За семнадцать лет театры заработали на моих пьесах десять миллионов; за пять лет каждая из четырех газет ежегодно заработала на моих романах триста тысяч франков. Я хочу иметь театр, который приносил бы мне эти миллионы, и газету, которая одна могла бы дать миллион двести тысяч франков..." Тем временем за ним охотятся судебные исполнители, и в самый разгар пиршества, которое он закатил комедиантам из Амбигю, игравшим в "Мушкетерах", его арестовывают судебные приставы. Содержанка его сына, актриса Водевиля мадемуазель Льевенн, стоит 2 тысячи франков в месяц... Дюма утверждает, что он уже заказал декорации для семи пятиактных пьес, которые написал недели две тому назад, ужиная с любовницей. Веселость, беспечность, прожектерство, остроумие, безалаберность, безрассудство этого малого, его цветущее здоровье и плодовитость совершенно феноменальны". Разрешение было выдано на имя Ипполита Остена, молодого человека - немного врача, немного критика, немного драматурга, который был в свое время секретарем Комеди Франсез и директорам нескольких театров. Необходимый капитал дали герцог Монпансье и владелец Пассажа - Жофруа. Дюма брал на себя финансовую ответственность за антрепризу. Они купили земельный участок на углу Бульвара и Фобур дю Тампль - там за время путешествия Дюма по Алжиру должны были построить огромный театр. Обедая у Монпансье, Дюма рассказал ему о своем разговоре с Сальванди. - Великолепная мысль! - сказал молодой принц. - Только непременно поезжайте через Испанию, чтобы присутствовать на моей свадьбе. 10 октября 1846 года герцог Монпансье должен был сочетаться браком с четырнадцатилетней испанской инфантой Луизой-Фернандой, младшей сестрой и признанной наследницей королевы Изабеллы II. Этот союз, благодаря которому испанский трон мог в один прекрасный день достаться французу, не давал покоя английским министрам. Дюма в тот же день послал приглашения Огюсту Маке, Луи Буланже и своему сыну. Виктор Гюго по этому поводу писал: "Александра Дюма послали в Испанию присутствовать в качестве историографа на свадьбе герцога Монпансье. Вот как добывали деньги на это путешествие: полторы тысячи франков отпустило министерство просвещения из фонда "Поощрения и пособия литераторам", еще полторы тысячи - из фонда "Литературных поручений", министерство внутренних дел выдало три тысячи франков из кассы особого фонда, господин де Монпансье - двенадцать тысяч франков. Общая сумма составила восемнадцать тысяч франков. Получая деньги, Дюма сказал: "Ну что ж, этого, пожалуй, хватит, чтобы уплатить проводникам". Оставалось найти образцового слугу. Ресторатор Шеве предложил Дюма абиссинского негра с ароматным именем О-де-Бенжуэн - Бензойский бальзам. Они поехали по железной дороге, новому для того времени способу передвижения, и Дюма тут же начал путевой дневник: "До нас донеслось зловонное дыхание локомотива; огромная машина сотрясалась; скрежет металла раздирал нам уши; фонари стремительно проносились мимо, будто блуждающие огоньки на шабаше; вставляя за собой длинный хвост искр, мы мчались к Орлеану..." Много шума из ничего! Но под пером Дюма даже локомотив превращался в персонаж драмы. В "Записках" Дюма изображает Маке человеком серьезным, храбрым и порядочным, хотя несколько консервативным и тяжелым на подъем. Луи Буланже - художником-мечтателем, которому все кажется величественным (недаром он был лучшим другом Виктора Гюго). Что касается Александра Дюма-сына, то он "соткан из света и тени... Он гурман и воздержан в еде, он расточителен и экономен, пресыщен и чистосердечен, он изо всех сил издевается надо мной и любит меня всем сердцем. И, наконец, может в любой момент ограбить меня, как Валер и биться за меня, как Сид... К тому же он бешено храбр и всегда готов вскочить на коня, выхватить шпагу, пистолет или ружье. Время от времени мы ссоримся, и тогда он покидает отчий дом; но в тот же день я покупаю тельца и начинаю его откармливать..." Рассказ о путешествии по Испании четырех мушкетеров в сопровождении черного Гримо читается увлекательно, как роман. Одному бою быков отведена добрая сотня страниц. При виде крови Маке теряет сознание, Александру Второму тоже не по себе, он просит принести стакан воды. Воду приносят. "Вылейте ее в Мансанарес, - острит Дюма, - ей это нужнее". Проезжая мимо, он заметил, что река обмелела. Описания ночных схваток с хозяевами posados, или paradores [трактиров (исп.)], как их называют в Испании, достойны пера Сервантеса. Испанские танцы нарисованы с изяществом, присущим лучшим страницам Готье. Отец и сын бредят балконами, гитарами, дуэньями и пылкими красотками. Дюма-сын имел немало приключений и описал их в стихах, обращенных к Кончите или Анне-Марии. В них он, идя по стопам Мюссе, рифмовал Севилью с мантильей и Прадо с досадой. Прелестны вы, и кто хоть раз Увидел ваши руки, плечи, Увидел блеск влюбленных глаз, Тот не забудет этой встречи, Тот вечно будет помнить вас. Монпансье дал в Мадриде большой прием в честь приехавших французских писателей и художников. Испанцы и сами спешили выказать Дюма свое восхищение: "Меня лучше знают и, пожалуй, больше чтут в Мадриде, чем во Франции. Испанцы находят в моих произведениях нечто кастильское, и это им весьма по вкусу. Что это правда, видно хотя бы из того, что я стал командором ордена Изабеллы Католической прежде, чем сделался кавалером Почетного легиона..." Однако на Кювийе-Флери, бывшего наставника герцога Омальского, который сопровождал французских принцев в Испанию, прославленный путешественник произвел не такое хорошее впечатление, как на самого себя: "Прибыл Дюма, посланный Сальванди с этой дурацкой миссией. Он потолстел, подурнел и вульгарен до ужаса..." Но Кювийе-Флери был нетерпим и совершенно лишен чувства юмора. Обе "испанские свадьбы" должны были состояться одновременно: свадьба королевы Изабеллы II с инфантом доном Франсиско Ассизским (по прозвищу Пакита) и свадьба Монпансье с "сестрой Изабеллы, более красивой, чем королева, у которой были прекрасные глаза, великолепные волосы, гордо посаженная головка и очаровательное личико". Двойной брак благословили в присутствии всего испанского двора в зале Послов Восточного дворца, а на следующий день церемонию повторили в соборе Nuestra Senora de los Atocha [Божьей Матери Аточской (исп.)]; на ней присутствовал и восхищенный Александр Дюма. Через несколько дней (17 октября 1846 года) Дюма обедал у католической королевы в колонном зале. Стол был накрыт на сто персон. "Мы затерялись среди людей, которые не знали ни слова на нашем языке, - писал Кювийе-Флери. - У Александра Дюма, как и у меня, по правую руку сидел епископ, по левую - камергер с ключом, перекинутым за спину. Но так как ключ этот не отмыкает уста, то Дюма вынужден был пожирать обед молча, а путевые наблюдения ограничить тонзурой своего соседа. "В жизни не встречал епископа уродливее", - заметил он после обеда..." Четверо новобрачных обошли все залы. Изабелла II, которой едва исполнилось шестнадцать лет, была с ног до головы усыпана бриллиантами, но "кожа у нее слишком темная и щеки лоснятся". Предсказывали, что с годами "она станет такой же безобразно толстой, как и ее бабушка". Король-супруг (таков был отныне официальный титул Пакиты) казался девчонкой, одетой в форму дивизионного генерала; он говорил писклявым голосом. Молодые правители, двоюродные брат и сестра, объединенные браком по политическим соображениям, ненавидели друг друга с детства. И, наоборот, инфанта Луиза-Фернанда, герцогиня де Монпансье, гордая своим Прекрасным Принцем, вся светилась от счастья. "Восхитительное существо! - писал Кювийе-Флери. - Лицо ее дышит прелестью и лукавством..." 18 октября 1846 года Дюма-сын, которого, несмотря на Кончиту и Антонию, преследовали воспоминания о Мари Дюплесси, написал ей из Мадрида, умоляя простить его. Он раскаивался в несправедливой суровости. "Мутье приехал в Мадрид и сказал мне, что, когда он покидал Париж, вы были больны. Разрешите мне присоединиться к числу тех, кого глубоко огорчают ваши страдания. Через неделю после того, как вы получите это письмо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы записочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, - и совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии. Ваш друг А.Д." Когда догорели огни последних фейерверков, Александр Первый и его "двор" отправились в Алжир. Там не было недостатка в развлечениях: плавание на военном корабле "Велос" ("Стремительный"), визит к маршалу Бюжо, освобождение французских пленных из рук арабов (Дюма столько о нем рассказывал, что в конце концов сам в это поверил), банкет в его честь на Алжирском рейде, охота на орла, покупка грифа, которого он окрестил Югуртой, прогулка с остановкой в Тунисе (куда он в нарушение всех правил привел французский военный корабль). Зато какой скандал подняла палата по его возвращении! - Как могло случиться, что военный корабль вместе с командой предоставили в распоряжение увеселителя публики? - Почему, - вопрошал граф Кастеллан, - министр доверил "научную миссию" автору романов-фельетонов? - Правда ли, - осведомлялся Мальвиль, депутат от Перигора, - что министр сказал: Дюма откроет Алжир господам депутатам, которые о нем ничего не знают? - Но Сальванди не спасовал перед крикунами. Что касается Дюма, то он послал им секундантов: депутаты не приняли вызова, ссылаясь на парламентскую неприкосновенность. Мушкетер играл в этом деле самую выигрышную роль. Это кульминационный пункт карьеры Дюма. Власти обращаются с ним как с особой королевского ранга. С появлением каждого нового романа увеличивается список его триумфов. Романы эти Маке и Дюма, или Дюма-Маке, переделывают в драмы, на которые стекаются толпы народу. Спектакль "Мушкетеры" в Амбигю начинается в половине седьмого и кончается в час ночи. Теофиль Готье писал в своем фельетоне: "У нас хватает времени познакомиться с героями, привыкнуть к их повадкам и поверить в их реальность... Пьеса, - добавлял он, - выдержит столько же представлений, сколько номеров газеты занял роман. А это не так уж мало... Успех этой пьесы, - продолжает Готье, - тем более замечателен, что в ней нет и намека на любовь - там нет даже Арисии, чтобы кинуть кость петиметрам. Правда, петиметры никогда не ходят на Бульвары. Притягательная сила пьесы в идеях дружбы и верности - благородных идеях, которые и сами по себе достойны стать содержанием любой драмы. В союзе четырех храбрецов, объединивших свои помыслы, сердца, силу и доблесть, есть нечто трогательное. Эти четыре брата - братья не по крови, а по духу - образовали такую семью, о которой можно только мечтать. Кто в пору доверчивой юности не пытался установить такие же отношения; но - увы! - они распадались при первой же трудности или первом же соперничестве - по вине Ореста ли, Пилада ли, не все ль равно? В этом успех романа и успех пьесы..." Суждение умное и даже глубокое. Да, только неиссякаемой щедростью натуры Дюма-отца можно объяснить его удивительный успех и его безраздельное господство на сцене и в подвалах газет. Глава пятая СМЕРТЬ МАРИ ДЮПЛЕССИ Мы воздадим ей лучшую хвалу, сказав: душе ее так быстро наскучила жизнь, которую вело ее тело, что она убила его, чтобы положить конец этому существованию. Поль де Сен-Виктор На письмо из Мадрида молодой Дюма не получил никакого ответа, и вот почему. Мари никогда не хотела разрыва с ним. Но она "привыкла к тому, что все ее привязанности попираются, привыкла заключать мимолетные связи и переходить от одной любви к другой, и постепенно стала, - пишет Жюль Жанен, - ко всему безразличной. О сегодняшней любви она помышляла не больше, чем о завтрашнем увлечении". Безразличной? Нет, скорее смирившейся. Она "тосковала по тишине, покою и любви. У нее была душа гризетки, которая приспосабливалась, как могла, к телу куртизанки". Куртизанка старалась привлечь богатых любовников: Штакельберга, Перрего; гризетка искала друга сердца, который мог бы заменить ей Аде. И она нашла Франца Листа, которого ей представил в ноябре 1845 года лечивший ее доктор Корев, странная личность, похожая на персонажей Гофмана, полушарлатан, полугений. Лист - великий музыкант, "прекрасный, как полубог", только что порвал свою продолжительную связь с Мари Агу. Он был одним из наиболее заметных людей своего времени. "Мадемуазель Дюплесси вас хочет, и она вас завоюет", - сказал Жанен виртуозу. Она и впрямь завоевала его, и он никогда не смог ее забыть. "Вообще мне не нравятся такие женщины, как Марион Делорм или Манон Леско. Но эта была исключением. Она отличалась удивительной добротой..." И все же Лист отказался связать свою жизнь с прекрасной куртизанкой и даже не пожелал поехать путешествовать с ней по Востоку, чего ей очень хотелось. Эдуар Перрего пригласил Мари в другое путешествие, весьма неожиданного свойства. Он увез ее в Лондон, и там 21 февраля 1846 года сочетался с ней гражданским браком перед регистратором графства Мидлсекс. Она стала графиней Перрего. Но при заключении брака, по всей вероятности, не были соблюдены необходимые формальности, так как церковное оглашение не было опубликовано. Он не мог считаться действительным во Франции, потому что не был утвержден французским генеральным консулом в Лондоне, как того требовал закон. К тому же по возвращении в Париж супруги по взаимному согласию вернули друг другу свободу. Так к чему же тогда этот необъяснимый брак? Возможно, Перрего надеялся крепче привязать к себе Мари Дюплесси; возможно, он хотел удовлетворить прихоть умирающей: у Мари к тому времени развилась скоротечная чахотка, и она знала, что часы ее сочтены. Лондонская свадьба in extremis [перед самой кончиной (лат.)] позволила ей украсить дверцы своей кареты гербовыми щитами. "Лишь самые интимные друзья, самые надежные советчики" знали, что она имеет на это право. У поставщиков, которым она задолжала, вошло в привычку адресовать счета на имя "графини дю Плесси". Но на самом деле она к этому времени чувствовала себя слишком плохо, чтобы быть по-настоящему женой или любовницей. "Волнующая бледность" ее щек сменилась лихорадочным румянцем. Она пыталась искусственно возродить свою былую красоту при помощи блеска драгоценностей. Она разъезжала по модным курортам, переселялась из Спа в Эмс - восхитительная танцовщица, Мари продолжала вызывать восхищение; но с каждым новым местом ее состояние только ухудшалось. В счетах отелей стоит: "Молоко... Вливания..." Мари Дюплесси - Эдуард Перрею: "Я молю вас на коленях, дорогой Эдуар, простить меня; если вы меня еще любите, напишите мне всего два слова, слова прощения и дружбы. Напишите мне до востребования, Эмс, герцогство Нассау. Я здесь одинока и очень больна. Итак, дорогой Эдуар, скорее - прощение. До свидания". По возвращении в Париж Мари в течение нескольких недель еще появлялась на балах - лишь призрак, тень своей былой красоты. Потом настал день, когда она уже не смогла более покидать квартиру на бульваре Мадлен. Ей минуло двадцать три года, и она была обречена. И вот в ее комнате появились "налой, крытый трипом" и "две позолоченные Девы Марии". Иногда по вечерам, надев белый пеньюар и обмотав голову красной кашемировой шалью, она садилась у окна и наблюдала, как проходят мимо светские дамы и кавалеры, направляясь ужинать после театра. Так как она не могла больше зарабатывать деньги своим истощенным телом, ей пришлось продать одну за другой почти все драгоценности, которые она так любила. Когда она умирала, у нее из всех украшений оставались лишь два браслета, одна коралловая брошь, хлысты и два маленьких пистолета. Эдуара Перрего, пришедшего навестить ее, она не приняла. Она умерла 3 февраля 1847 года, в самый разгар карнавала, за несколько дней до масленицы, которую Париж в те времена бурно праздновал. Шум веселья врывался в окна маленькой квартирки, где лежала в агонии Мари Дюплесси. Викарий церкви святой Магдалины пришел причастить ее, затем, перекусив, отправился восвояси. "На ветчину для священника, - записала в книге расходов горничная, - два франка". 5 февраля 1847 года толпа любопытных следовала за погребальным катафалком, "украшенным белыми венками". За дрогами, обнажив головы, шли лишь двое из прежних друзей Мари Дюплесси: Эдуар Перрего и Эдуар Делессер. Мари похоронили временно на Монмартрском кладбище, потом, 16 февраля, в жирный четверг, тело ее эксгумировали и предали земле на участке, приобретенном Эдуаром Перрего за 526 франков в вечную собственность. В этот день "низко нависшее небо было темным и мрачным, к полудню небеса разверзлись и потоки ливня хлынули на маскарадное шествие, а ночью во всех уголках Парижа сотни разбушевавшихся оркестров с помпой провожали карнавал". Дюма-сын, путешествовавший по Алжиру и Тунису, ничего не знал о долгой агонии своей бывшей возлюбленной. Возвращаясь во Францию, он много думал о Мари. Он никогда не переставал любить эту редкую и трогательную женщину. "Куда бы я ни шел, воспоминания о наших ночах преследовали меня", - писал он. Что, впрочем, отнюдь не мешало ему не отказываться от тех приключений, которые выпадали на его долю во время путешествия. Из Туниса он вернулся в Алжир, чтобы встретить там Новый год. 3 января 1847 года пассажиры "Велоса" ("Стремительного") пересели на пакетбот "Ориноко", 4-го они прибыли в Тулон, на следующий день - в Марсель. Оттуда Дюма-отец поспешил в Париж, куда его призывали дела Исторического театра. Дюма-сын соблазнился гостеприимством д'Отрана, Мери и возможностью закончить вдали от Парижа плутовской роман "Приключения четырех женщин и одного попугая", о выходе которого уже объявил издатель Кадо. О смерти Мари он узнал в Марселе. Это известие повергло его в грусть и раскаяние. Нельзя сказать, что он плохо поступил с Мари, но он обошелся слишком сурово, а значит, и несправедливо с бедной девушкой, чья жизнь была столь тяжелой, что ее ни в чем нельзя винить. Недовольный собой, он решил с жаром взяться за работу и расплатиться со всеми долгами. Но такую клятву гораздо легче дать, чем сдержать. Когда он возвратился в Париж, ему в глаза бросилось объявление, возвещавшее о посмертной продаже мебели и "предметов роскоши" в доме N_11 по бульвару Мадлен. Лиц, желающих что-нибудь приобрести, приглашали посетить квартиру, где была выставлена вся движимость. Дюма-сын помчался туда. Он вновь увидел мебель розового дерева, бывшую некогда свидетельницей его короткого счастья, тончайшее белье, облекавшее нежное и прелестное тело, платья покойницы, право обладать которыми будут оспаривать так называемые порядочные женщины. Он был потрясен и, возвратившись домой, написал свое лучшее стихотворение: Расстался с вами я, а почему - не знаю, Ничтожным повод был: казалось мне, любовь К другому скрыли вы... О суета земная! Зачем уехал я? Зачем вернулся вновь? Потом я вам писал о скором возвращенье, О том, что к вам приду и буду умолять. Чтоб даровали вы мне милость и прощенье. Я так надеялся увидеть вас опять! И вот примчался к вам. Что вижу я, о Боже! Закрытое окно и запертую дверь. Сказали люди мне: в могиле черви гложут Ту, что я так любил, ту, что мертва теперь. Один лишь человек с поникшей головою У ложа вашего стоял в последний час. Друзья к вам не пришли. Я знаю: только двое В последнем шествии сопровождали вас. Благословляю их. Они одни посмели С презреньем отнестись к тому, что скажет свет, Умершей женщине не на словах - на деле Отдав последний долг во имя прошлых лет. Те двое до конца ей верность сохраняли, Но лорд ее забыл, и князь прийти не мог. Они ее любовь за деньги покупали И не могли купить надгробный ей венок. Чарльз Диккенс присутствовал на аукционе. "Там собрались все парижские знаменитости, - писал он графу д'Орсэ. - Было много великосветских дам, и все это избранное общество ожидало торгов с любопытством и волнением, исполненное симпатии и трогательного сочувствия к судьбе девки... Говорят, она умерла от разбитого сердца. Что до меня, то я, как грубый англосакс, наделенный малой толикой здравого смысла, склонен думать, что она умерла от скуки и пресыщенности. Глядя на всеобщую печаль и восхищение, можно подумать, что умер национальный герой или Жанна д'Арк. А когда Эжен Сю купил молитвенник куртизанки, восторгу публики не было конца". Диккенс, несмотря на свою сентиментальность, был, как он сам признавал, слишком англосаксом, чтобы его могла тронуть участь женщины легкого поведения. Дюма же купил "на память" золотую цепочку Мари. Распродажа дала 80917 франков, что с лихвой покрыло пассив наследства. Мари Дюплесси завещала деньги, которые останутся после уплаты долгов, своей нормандской племяннице (дочери ее сестры Дельфины и ткача Паке), поставив условием, чтобы наследница никогда не приезжала в Париж. Жизнь и смерть Мари Дюплесси сыграли решающую роль в моральной эволюции Дюма-сына. Его отец, как и все романтики, воспевал права страсти, но сам очень скоро перестал следовать этим идеалам. Любовницам типа Мелани Вальдор он предпочитал снисходительных и непостоянных девиц. Его сын с двадцати лет тоже пристрастился к необременительным увлечениям, но пример матери показал ему, к каким печальным последствиям приводят подобные связи; судьба Мари окончательно убедила его, что комедия удовольствия в жизни, увы, часто оборачивается трагедией. В мае 1847 года он отправился на прогулку в Сен-Жермен и вспомнил тот день, когда он скакал по лесу с Эженом Дежазе. Оттуда друзья отправились в Варьете, что положило начало его роману с Мари. Александр снял комнату в отеле "Белая лошадь", перечитал письма Мари и написал о ней роман под названием "Дама с камелиями". С начала века у поэтов вошло в привычку описывать в стихах свои увлечения. Гюго, Санд, Мюссе и даже Бальзак романтизировали таким образом свои связи. Книга Дюма-сына не автобиография, хотя, конечно, в основе этой истории лежит роман автора с Мари Дюплесси, которая в книге получила имя Маргариты Готье. В действительности Дюма сразу отказался от мысли возродить грешницу к новой жизни. В романе Арман Дюваль пытается вернуть ее на стезю добродетели. "Я убежден в одном: женщине, которую с детства не научили добру. Бог открывает два пути, ведущие к нему, - путь страдания и путь любви. Они трудны: те, кто на них вступает, стирают до крови ноги, раздирают руки, зато они оставляют украшения порока на придорожных колючках и приходят к цели в той наготе, в которой не стыдно предстать перед Господом". Роль отца Дюваля, его визит к Маргарите Готье, решение Маргариты продать лошадей и драгоценности, чтобы любовью искупить свои грехи, героическое самоотречение куртизанки, жертвующей собой, чтобы не повредить любимому человеку, - все это придумал Дюма, точно так же как и душераздирающие письма покинутой, разоренной, умирающей Маргариты. Нельзя представить, чтобы Дюма-отец мог устроить в жизни подобную сцену Маргарите Готье. В его привычках было скорее завоевывать куртизанок, чем защищать их добродетель. Роман имел огромный успех. Все женщины - содержанки или просто согрешившие - были глубоко растроганы. "Туберкулез и бледность приобрели теперь мрачное очарование". Через несколько дней после выхода книги в свет автор встретил драматурга Сиродена, и тот сказал ему: "Почему бы вам не сделать драму из вашего романа? Ведь это, мой дорогой, - плодородная почва, ее не следует оставлять невозделанной". Дюма-сын поговорил с отцом. Отец в ту пору единовластно правил Историческим театром, открывшимся 21 февраля 1847 года постановкой "Королевы Марго". Создавая этот театр, Дюма, как всегда, носился с грандиозными прожектами. Он хотел повторить на сцене то, что уже совершил в своих романах, - воспроизвести национальную историю, создав пьесы на манер греческих трагедий и хроник Шекспира. Спектакль получился блестящий и - бесконечно долгий. Он начинался в шесть часов вечера и кончался только к трем часам утра. "Да, - писал на следующий день в своей рецензии Теофиль Готье, - Дюма совершил чудо, сумев удержать публику натощак девять часов кряду на своих местах. Правда, ближе к концу, в коротких антрактах, зрители начали поглядывать друг на друга так, будто они на плоту "Медузы", и те, кто пожирней, уже начинали тревожиться за свою судьбу. Слава Богу, нам все же не пришлось оплакивать ни одной жертвы каннибализма; но на будущее, если дирекция еще собирается ставить драмы в пятнадцати картинах с прологом и эпилогом, ей следует добавлять на афишах: "Большой выбор блюд..." Десять тысяч зевак собрались на улице перед театром, чтобы поглазеть на зрителей и на фасад. Узкое здание торжествующе вздымалось между двумя огромными домами на бульваре Тампль. Оно казалось оригинальным, потому что в отличие от большинства тогдашних театров не походило ни на "биржу, ни на храм, ни на гауптвахту, ни на музей. Архитектору, а возможно и Дюма, пришла в голову мысль стилизовать подмостки, на которых играли в бродячих театрах, заменив две бочки двумя кариатидами, поддерживающими балкон. Теофиль Готье хвалил архитектора Сешана за то, что тот не поддался искушению построить вместо театрального здания Парфенон. "Только подчеркивая целевое назначение здания, - указывал Теофиль Готье, - и максимально используя полезные элементы, современная архитектура найдет те новые формы, которые она тщетно ищет". На фресках внутри помещения были изображены все старые друзья Дюма: Софокл, Аристофан, Эсхил, Еврипид, Корнель, Расин, Мольер, Мариво, а кроме того. Тальма и мадемуазель Марс. Дюма, подобно древним, любил окружать себя своими богами. Герцог Монпансье и молоденькая пятнадцатилетняя герцогиня присутствовали на премьере, которая затянулась далеко за полночь. Беатриса Персон, которую Дюма-отец в ту пору жаловал своим вниманием, играла роль королевы-матери Екатерины Медичи. Девятнадцатилетняя актриса была явно молода для этой роли, но любовь великих людей возлагает короны на самые неподходящие головы. "Королеву Марго" на афишах сменил "Гамлет", странный "Гамлет", адаптированный Дюма, который, сочтя развязку слишком мрачной, не стал, в отличие от Шекспира, убивать принца Датского. Дюма-сын надеялся, что вслед за драмами его отца на сцене Исторического театра появится "Дама с камелиями". - Нет, - сказал Александр Первый, - сюжет "Дамы с камелиями" не годится для театра, я бы никогда не смог ее поставить. Сына задели слова отца, тем более что многие профессиональные драматурги предлагали ему переделать его роман в пьесу. "А почему бы мне не взяться за это самому?" - подумал он. И скрылся на восемь дней в своем маленьком домике в Нейи. Так как у него не было времени выйти купить бумаги, он писал на любых клочках, какие только попадались ему под руку. Закончив пьесу, он тут же помчался к отцу. Тот, по-прежнему убежденный в нелепости этой затеи, из родительских чувств все же согласился прослушать пьесу. После первого акта он сказал: "Очень хорошо!" После второго Александру Второму пришлось отлучиться по неотложному делу. Вернувшись, он застал Александра Первого, только что закончившего чтение пьесы, в слезах. "Мой дорогой мальчик, - сказал он, обнимая сына, - я ошибался. Твоя пьеса принята Историческим театром". Но дни Исторического театра были уже сочтены. Франция стояла на пороге драм куда более реальных, чем те, которые создавали Дюма-Маке. Господствующая монархия катилась к гибели. Господствующая литературная школа дряхлела. В феврале 1847 года скончался Фредерик Сулье, автор первой "Христины". Парижане толпами стекались на его похороны: он был очень популярен, его "Хуторок Женэ" имел шумный успех. Массы, бурлившие в предвкушении грядущей революции, хранили верность тем, кто говорил им о надежде и милосердии: Ламартину, Гюго, Мишле, Дюма, Санд, Сулье. На кладбище Виктор Гюго произнес речь. В ту самую минуту, когда отзвучал последний залп над открытой могилой, в толпе раздались крики: "Александр Дюма! Александр Дюма!" Дюма вышел вперед, хотел заговорить, но слезы душили его. Впрочем, и сами по себе они были достаточно красноречивы. "Седой гривой он походил на старого барана, огромным брюхом - на быка", - записал Рокплан. Фредерик Сулье был одним из его первых друзей-литераторов. Это он, призвав на помощь пятьдесят столяров со своей фабрики, спас "Христину" от свистков партера. Ветеран романтической школы, он умер молодым и разочарованным. "Париж, - писал он, - это бочка Данаид: вы кидаете туда иллюзии юности, замыслы зрелых лет, раскаяние старости - он поглощает все и ничего не дает взамен". Дюма-сын, сопровождавший отца, услышал в толпе такой разговор: - Ну и народу собралось! - На похоронах Беранже будет еще больше. Придется пускать специальные поезда. А через месяц, 20 марта, пришел черед мадемуазель Марс. Ей одной из живых выпала честь быть изображенной на фресках Исторического театра. В день открытия кто-то сказал: "Мадемуазель Марс попала в компанию мертвых: теперь она долго не протянет". Пророчество сбылось. Гюго пришел на отпевание, которое состоялось на кладбище Мадлен. Огромную толпу, собравшуюся у входа в церковь, освещало яркое солнце. Гюго, прислонившись к колонне, остался стоять под перистилем вместе с Жозефом Отраном и Огюстом Маке. "Там были люди в блузах, - писал Гюго, - которые высказывали живые и верные мысли о театре, об искусстве, о поэтах... Наш народ нуждается в славе. И когда нет ни Маренго, ни Аустерлица, он любит Дюма и Ламартинов и окружает их славой... Александр Дюма пришел со своим сыном. Толпа узнала его по взлохмаченной шевелюре и стала выкрикивать его имя... Катафалк тронулся, мы пешком следовали за ним. Собралось добрых десять тысяч человек. Казалось, что этот мрачный поток толкает перед собой катафалк, на котором развевались гигантские черные плюмажи... Дюма дошел до кладбища вместе с сыном... Актрисы Французского театра, в глубоком трауре, несли огромные букеты фиалок; они бросили их на гроб мадемуазель Марс". Самым большим был букет Рашель, соперницы покойной. Но хотя парижане почитали и чествовали Дюма, кредиторы не оставляли его ни на минуту в покое; директор журнала затеял против него процесс за нарушение контракта. Сын защитил его в великолепном стихотворении: Мыслитель и поэт! Отец мой! Значит, снова Литературные гнетут тебя оковы, И вынужден ты вновь, свой продолжая путь, Других обогащать, - они всегда на страже; А твой удел таков, что ты не смеешь даже В конце недели отдохнуть. В окне твоем всегда - и вечером, и ночью, И в час, когда петух зарю уже пророчит, - Я вижу лампы свет, извечный свет труда. Да! К каторге тебя приговорил твой гений: За двадцать долгих лет ночных трудов и бдений Свободы обрести не мог ты никогда. Работай! Если вдруг ты завтра, обессилев, Французский спустишь флаг, которым осенили Тебя в стране, где ты добро был сеять рад, Лжецы, гордящиеся предками своими, Пигмеи-Мирабо, чтоб их узнали имя, Обрушат на тебя злых оскорблений град. Работай, мой отец! Я у дверей на страже. Мне, право, все равно, что эти люди скажут О будущем моем: путь изберу я свой И обойдусь без них, питомцев лжи и лени. Теперь же долг велит спасти от оскорблений Отцовской славы блеск: я - верный часовой. Отныне сын будет заботиться об отце, у которого появится печальная потребность в помощи сына. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. МОНТЕ-КРИСТО Глупцы и чудаки более человечны, чем нормальные люди. Поль Валери Глава первая "ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО" Имя Монте-Кристо - ключ к пониманию как творчества, так и жизни Дюма. Так назвал он свой самый популярный после "Трех мушкетеров" роман, и так же назвал он тот чудовищный дом, который был предметом его гордости и причиной его разорения; это имя лучше всего вызывает в нашей памяти его извечные мечты о роскоши и справедливости. Как родилась у Дюма идея книги? Это произошло не сразу. В "Беседах" Дюма рассказывает, что в 1842 году, в бытность свою во Флоренции, Жером Бонапарт, экс-король Вестфалии, поручил ему сопровождать своего сына (принца Наполеона) на остров Эльбу - одно из самых священных для императорского дома мест. Дюма было тогда сорок лет, принцу - восемнадцать; однако писатель оказался моложе своего подопечного. Они пристали к Эльбе, исходили остров вдоль и поперек, а затем отправились поохотиться на соседний островок Пианозу, где в изобилии водились зайцы и куропатки. Их проводник, окинув взглядом вздымавшуюся над морем живописную скалу, напоминающую по форме сахарную голову, сказал: - Если ваши превосходительства соблаговолят посетить этот остров, они смогут там великолепно поохотиться. - А как называют этот благословенный остров? - Его называют островом Монте-Кристо. Это имя очаровало Дюма. - Монсеньор, - обратился он к принцу, - в память о нашем путешествии я назову "Монте-Кристо" один из романов, который когда-нибудь напишу. Вернувшись на следующий год во Францию, Дюма заключил с издателями Бетюном и Плоном договор, по которому обязался написать для них восьмитомный труд под общим заглавием "Парижские путевые записки". Дюма намеревался совершить продолжительную прогулку в глубины истории и археологии, но издатели сказали ему, что они мыслят этот труд совершенно иначе. Им вскружила головы удача Эжена Сю, чьи недавно вышедшие "Парижские тайны" имели потрясающий успех; им хотелось бы, чтобы Дюма написал для них приключенческий роман, действие которого разворачивалось бы в Париже. Убедить Дюма было нетрудно, его не пугали самые дерзкие проекты. Он сразу же принялся за поиски интриги. А между тем когда-то, давным-давно, он заложил страницу в пятом томе труда Жака Пеше "Записки. Из архивов парижской полиции". Его поразила одна из глав под названием "Алмаз отмщения". "История эта сама по себе, - писал потом Дюма в письме, свидетельствовавшем о его неблагодарности, - была попросту глупой. Однако она походила на раковину, внутри которой скрывается жемчужина. Жемчужина бесформенная, необработанная, не имеющая еще никакой ценности, - короче говоря, жемчужина, нуждавшаяся в ювелире..." Сам Пеше когда-то действительно служил в парижской префектуре полиции. Из архивных папок он сумел извлечь шесть томов "Записок", которые и ныне могли бы послужить неисчерпаемым источником для авторов бульварных романов. Вот та любопытная история, которая привлекла внимание Александра Дюма. В 1807 году жил в Париже молодой сапожник Франсуа Пико. Он был беден, но очень хорош собой и имел невесту. В один прекрасный день Пико, надев свой лучший костюм, отправился на площадь Сент-Оппортюн, к своему другу, кабатчику, который, как и он сам, был уроженцем города Нима. Кабатчик этот, Матье Лупиан, хотя его заведение и процветало, не мог равнодушно видеть чужую удачу. В кабачке Пико встретил трех своих земляков из Гара, которые тоже были друзьями хозяина. Когда они принялись подшучивать над его франтовским нарядом, Пико объявил, что в скором времени женится на красавице сироте Маргарите Вигору; у влюбленной в него девушки было к тому же приданое в сто тысяч франков золотом. Четверо друзей онемели от изумления, так поразила их удача сапожника. - А когда состоится свадьба? - В следующий вторник. Не успел Пико уйти, как Лупиан, человек завистливый и коварный, сказал: - Я сумею отсрочить это торжество. - Как? - спросили его приятели. - Сюда с минуты на минуту должен прийти комиссар. Я скажу ему, что, по моим сведениям, Пико является английским агентом. Его подвергнут допросу, он натерпится страху, и свадьба будет отложена. Однако наполеоновская полиция в те времена не любила шутить с политическими преступниками, и один из трех земляков, по имени Антуан Аллю, заметил: - Это скверная шутка. Зато остальным идея показалась забавной. - Когда и повеселиться, как не на карнавале, - говорили они. Лупиан сразу же приступил к делу. Ему повезло: он напал на недостаточно осмотрительного, но весьма ретивого комиссара, который счел, что ему представляется возможность отличиться и, даже не произведя предварительного следствия, настрочил донос на имя министра полиции, самого Савари, герцога Ровиго. Герцог был в то время очень обеспокоен повстанческим движением в Вандее. "Этот Пико, - подумал он, - несомненно тайный агент Людовика XVIII". И вот бедного малого поднимают среди ночи с постели, и он бесследно исчезает. Родители и невеста пытаются навести справки, но розыски не дают никаких результатов, и они в конце концов смиряются: отсутствующий всегда виноват. Проходит семь лет. Наступил 1814 год. Империя Наполеона пала. Человек, до времени состарившийся от перенесенных страданий, выходит из замка Фенестрель, где он пробыл в заключении целых семь лет... Это Франсуа Пико, изможденный, ослабевший, изменившийся до неузнаваемости. Там, в тюрьме, Пико преданно ухаживал за арестованным по политическим мотивам итальянским прелатом, дни которого были сочтены. Перед смертью тот на словах завещал ему все свое состояние и, в частности, спрятанный в Милане клад: алмазы, ломбардские дукаты, венецианские флорины, английские гинеи, французские луидоры и испанские монеты. По выходе из замка Пико пускается на поиски клада, а найдя его, прячет в надежное место и под именем Жозефа Люше возвращается в Париж. Там он появляется в квартале, в котором жил до ареста, и наводит справки о сапожнике Пьере-Франсуа Пико, том самом, который в 1807 году собирался жениться на богатой мадемуазель Вигору. Ему рассказывают, что причиной гибели этого юноши была злая шутка, которую сыграли с ним во время карнавала четыре весельчака. Невеста Пико два года его оплакивала, а потом, сочтя, что он погиб, согласилась выйти замуж за кабатчика Лупиана - вдовца с двумя детьми. Пико осведомляется об остальных участниках карнавальной шутки. Кто-то говорит ему: "Вы можете узнать их имена у некоего Антуана Аллю, который проживает в Ниме". Пико переодевается итальянским священником и, зашив в одежду золото и драгоценности, отправляется в Ним, где он выдает себя за аббата Балдини. Антуан Аллю, прельстившись прекрасным алмазом, называет имена трех остальных участников роковой карнавальной шутки. А через несколько дней в кабачок Лупиана нанимается официант по имени Проспер. Этому человеку с лицом, изможденным страданиями, одетому в поношенный костюм, можно дать на вид не менее пятидесяти лет. Но это тот же Пико в новой личине. Оба уроженца Нима, имена которых выдал Аллю, по-прежнему остаются завсегдатаями кабачка. Как-то один из них, Шамбар, не приходит в обычное время. Вскоре становится известно, что накануне в пять часов утра он был убит на мосту Искусств. В ране торчал кинжал с надписью на рукоятке: "Номер первый". От первого брака у кабатчика Лупиана остались сын и дочь. Дочь его, девушка лет шестнадцати, хороша как ангел. В городе появляется хлыщ, выдающий себя за маркиза, обладателя миллионного состояния. Он соблазняет девушку. Забеременев, она вынуждена во всем признаться Лупиану. Лупиан легко и даже с радостью прощает дочь, поскольку элегантный господин выражает полную готовность сделать своей женой ту, которая в недалеком будущем станет матерью его ребенка. Он и впрямь сочетается с ней гражданским и церковным браком, но сразу после благословения, когда гости готовятся приступить к свадебному ужину, разносится весть о том, что супруг бежал. Супруг этот оказался выпущенным из заключения каторжником и, разумеется, не был ни маркизом, ни миллионером. Родители невесты вне себя от ужаса. А в следующее воскресенье дом, где живет семья и помещается кабачок, сгорает дотла в результате загадочного поджога. Лупиан разорен. Лишь два человека ему верны: это его друг Солари (последний оставшийся в живых из былых завсегдатаев кабачка) и официант - виновник всех несчастий, постигших ничего не подозревающего кабатчика. Как и следовало ожидать, Солари, в свою очередь, погибает от яда. К черному сукну, покрывающему его гроб, прикреплена записка с надписью печатными буквами: "Номер второй". Сын кабатчика молодой Эжен Лупиан - безвольный шалопай. Хулиганам, неизвестно откуда появившимся в городе, без труда удается втянуть его в свою компанию. Вскоре Эжен попадается на краже со взломом, и его приговаривают к двадцати годам тюремного заключения. Семейство Лупиан скатывается в бездну позора и нищеты. Деньги, добрая репутация, счастье - все исчезает в стремительной лавине следующих одна за другой катастроф. "Прекрасная мадам Лупиан", урожденная Маргарита Вигору, умирает от горя. Так как у нее с Лупианом не было детей, остатки ее состояния Лупиан вынужден вернуть родственникам, которые являются ее прямыми наследниками. И тут на сцену выступает официант Проспер: он предлагает разоренному хозяину все свои сбережения при условии, что прелестная Тереза, дочь Лупиана и жена беглого каторжника, станет его любовницей. Чтобы спасти отца, гордая красавица соглашается. От бесконечных несчастий Лупиан на грани безумия. И вот однажды вечером в темной аллее Тюильри перед ним внезапно возникает человек в маске. - Лупиан, помнишь ли ты 1807 год? - Почему именно 1807-й? - Потому что в этом году ты совершил преступление. - Какое преступление? - А не припоминаешь ли ты, как, позавидовав другу своему Пико, упрятал его в тюрьму? - Бог покарал меня за это... жестоко покарал. - Не Бог тебя покарал, а Пико, который, чтобы утолить жажду мщения, заколол Шамбара, отравил Солари, сжег твой дом, опозорил твоего сына и выдал твою дочь за каторжника. Так знай, что под личиной официанта Проспера скрывался Пико. А теперь настал твой последний час, потому что ты будешь Номером третьим. Лупиан падает. Он убит. Пико уже у выхода из Тюильри, но тут его хватает чья-то железная рука, ему затыкают рот и куда-то увлекают под покровом темноты. Он приходит в себя в подвале, где находится с глазу на глаз с незнакомым человеком. - Ну как, Пико? Я вижу, мщение кажется тебе детской забавой? Ты потратил десять лет жизни на то, чтобы преследовать трех несчастных, которых тебе следовало бы пощадить... Ты совершил чудовищные преступления и меня сделал их соучастником, потому что я выдал тебе имена виновников твоего несчастья. Я - Антуан Аллю. Издалека следил я за твоими злодеяниями. И, наконец, понял, кто ты такой. Я поспешил в Париж, чтобы разоблачить тебя перед Лупианом. Но, видно, дьявол был на твоей стороне и тебе удалось опередить меня. - Где я нахожусь? - Не все ли тебе равно? Ты там, где тебе не от кого ждать ни помощи, ни милосердия. Месть за месть. Пико зверски убит. Его убийца уезжает в Англию. В 1828 году Аллю, тяжело заболев, призывает католического священника, который под его диктовку записывает во всех подробностях этот леденящий кровь рассказ, и разрешает священнику после его смерти передать эту исповедь французскому суду. Исповедник в точности исполняет последнюю волю Антуана Аллю и передает этот бесценный документ в архивы парижской полиции, где с ним и ознакомился Жак Пеше. Для Дюма, Бальзака или Эжена Сю в этой истории заключался готовый роман. И не только для них, но и для читающей публики. Уже в течение многих тысячелетий страждущее человечество утешает себя мифами о торжестве справедливости. Из мифических персонажей наибольшей популярностью пользуются Волшебник и Вершитель Правосудия. Униженные и оскорбленные с надеждой, не ослабевающей от разочарований, уповают на Бога или героя, который исправит все ошибки, покарает злодеев и вознаградит наконец праведников, посадив их одесную. Древние наделяли Вершителя Правосудия большой физической силой; примером тому может служить Геракл. Дюма в память о своем отце-генерале с успехом воскресил в образе Портоса миф о Геракле. В "Тысяче и одной ночи" Вершитель Правосудия становится магом. Сила его носит уже не столько физический, сколько оккультный характер. Он может спасти невинного, уведя его далеко от преследователей, может открыть беднякам пещеры, полные драгоценностей. В эпоху Дюма Волшебник превращается в набоба, обладателя гигантского состояния, которое позволяет ему осуществлять самые дерзновенные фантазии. Дюма всегда мечтал быть таким распределителем земных благ. И в пределах, к сожалению, весьма ограниченных его собственными денежными затруднениями, он тешил себя, играя эту роль по отношению к своим друзьям и любовницам. Все его золото можно было уложить в один кубок, но он расшвыривал его жестом столь широким, что ему мог позавидовать любой набоб. Дюма доставляло большое удовольствие сделать своего героя баснословным богачом, пригоршнями раскидывающим направо и налево сапфиры, алмазы, изумруды и рубины. К тому же Дюма очень хотелось, чтобы этот герой был бы еще и мстителем во имя великой цели. Ведь и у самого Дюма, несмотря на всю широту его натуры, накопилось много обид как против общества, так и против отдельных личностей. Его отца-генерала травили, самого Дюма преследовали кредиторы, обливали грязью всевозможные клеветники. Он разделял со многими обиженными ту жажду мщения, которая еще со времен "Орестейи" вдохновляла людей на создание стольких шедевров. И ему очень хотелось хотя бы в романе вознаградить себя за все те несправедливости, которые он терпел от общества. Пеше дал ему готовую интригу. А подлинные истории могут служить великолепной основой, если к ним приложит руку настоящий художник. Дюма уже довольно далеко зашел в своей работе, когда его друг Маке пробудил в нем некоторые сомнения. "Я рассказал ему о том, что я сделал, и о том, что мне еще оставалось сделать. - Мне кажется, - заметил он, - что вы опускаете самые интересные моменты жизни героя... а именно - его любовь к Каталонке, измену Данглара и Фернана, десятилетнее заключение с аббатом Фариа. - Я расскажу обо всем этом, - говорю я. - Не можете же вы рассказывать четыре или пять томов, а здесь получится не меньше. - Возможно, вы правы. Приходите ко мне завтра. Мы потолкуем об этом. Весь вечер, всю ночь и утро я думал о его замечаниях, и они показались мне настолько справедливыми, что под конец совсем вытеснили мой первоначальный замысел. И вот когда Маке на следующий день зашел ко мне, он увидел, что роман разбит на три четко разграниченные части, озаглавленные: Марсель - Париж - Рим. В тот же вечер мы совместно с Маке набросали план первых пяти частей. Первую часть мы отвели под экспозицию, в трех последующих речь должна была идти о заточении в замке Иф, в пятой - о бегстве из замка и вознаграждении семейства Морель. Все остальные части, хоть и не были разработаны в деталях, были в общем ясны. Маке считал, что он оказал мне всего-навсего дружескую услугу. Я полагаю, что он проделал работу соавтора..." А теперь настало время рассказать о том, как Дюма использовал "Записки" Пеше. Герой Дюма, Эдмон Дантес, как и Франсуа Пико, готовится к свадьбе с любимой девушкой в тот самый момент, когда над ним разражаются невероятные несчастья. Как в истории, рассказанной Пеше, невеста Пико выходит замуж за Лупиана, так и у Дюма рыбак Фернан отнимает у Эдмона Мерседес. Но Дюма раздвоил личность Лупиана: он сделал на его материале двух героев - Фернана и предателя Данглара. Следователь Вильфор, видевший в гибели Дантеса лишь средство сделать карьеру, имел живым прототипом того самого ретивого комиссара, который с такой готовностью принял на веру клеветнический донос Лупиана. Аббат Фариа, товарищ Эдмона Дантеса по заточению в замке Иф, становится на место миланского прелата, завещавшего свои сокровища Франсуа Пико. После того как он бежал из замка и стал богат, Дантес последовательно перевоплощается в аббата Бузони, в Синдбада-морехода, в лорда Уилмора и в графа Монте-Кристо, точно так же Пико выдавал себя за Жозефа Люше, аббата Балдини и официанта Проспера. Не оставил без внимания Дюма и тот факт, что дочь Лупиана, обольщенная самозванцем, надеялась, выйдя замуж за уголовного преступника, выдававшего себя за маркиза, породниться с самыми знатными домами. Этот эпизод легко поддавался романизации. И он, в свою очередь, вводит в дом Дангларов Бенедетто, незаконного сына Вильфора, осужденного за мошенничество, воровство и подлоги и сосланного на тулонскую каторгу. Убежав с каторги, этот арестант так удачно выдает себя за итальянского князя, что очаровательная Эжени, дочь Данглара, отдает ему руку. В день, когда должно состояться торжественное подписание брачного контракта, жениха арестуют по обвинению в убийстве. Но не из "Записок" было взято гениальное, мгновенно запечатлевающееся в памяти название романа "Граф Монте-Кристо". В реторту с таинственным составом, из которого выходят шедевры, было подбавлено новое бесценное вещество, и произошло это в тот самый день, когда Дюма отправился охотиться на островок близ Эльбы. Живой Пико был слишком кровожаден в своей мести, чтобы стать популярным героем. И Дюма сделал Дантеса не свирепым убийцей, а неумолимым мстителем. Пико собственноручно убивает своих врагов. Он мстит за себя сам, тогда как Дантес направляет руку судьбы. Фернан, успевший стать генералом, графом де Морсером и супругом Мерседес, кончает жизнь самоубийством, Данглар разорен, Вильфор сходит с ума. Чтобы бросить луч света в это царство мрака и заодно придать роману колорит "Тысячи и одной ночи", Дюма снабжает Монте-Кристо любовницей гречанкой Гайдэ, дочерью паши Янины. Именно о такой великолепной рабыне всю жизнь мечтал сам Дюма. К концу книги Эдмон Дантес, пресытившись мщением, наделяет приданым дочь своего врага мадемуазель Вильфор и выдает ее замуж за сына своего друга Мореля. Но когда молодые люди хотят отблагодарить своего благодетеля и спрашивают у моряка Джакопо: "Где граф? Где Гайдэ?" - Джакопо указывает рукой на горизонт. "Они обратили взгляд туда, куда указывал моряк, и вдали, на темно-синей черте, отделявшей небо от моря, они увидели белый парус не больше крыла морской чайки". Итак, "Граф Монте-Кристо" заканчивается так же, как заканчиваются фильмы Чаплина - кадром, на котором мы видим силуэт человека, уходящего вдаль. Глава вторая, В КОТОРОЙ РОМАН ВОПЛОЩАЕТСЯ В ЖИЗНЬ В блокноте этом наш Дюма Ведет расходам счет. Но только Важнейшей нет графы там: сколько Он в день расходует ума. Роже де Бовуар Успех "Графа Монте-Кристо" превзошел все предыдущие успехи Дюма. Париж был без ума от романа, и сам Дюма больше, чем любой другой парижанин. Он никогда не проводил четкой грани между своими романами и личной жизнью. Ему доставило огромное удовольствие вести через посредство Эдмона Дантеса столь бесподобное существование, и он захотел пережить нечто подобное в реальной жизни. Разве он не был набобом от литературы? Разве он не зарабатывал двести тысяч франков золотом в год? Так почему же ему не построить замок Монте-Кристо? С 1843 года Дюма, сохраняя за собой квартиру в Париже, снял (за две тысячи франков в год) виллу "Медичи" в Сен-Жермен-ан-Лэ и взял в аренду театр этого маленького городка. Он пригласил туда Комеди Франсез, кормил артистов и обеспечивал их жильем, брал на себя гарантии за выручку и терял на этом деле кучу денег. Зато его двор, гарем и зверинец весело копошились вокруг него, а доходы железной дороги из Парижа в Сен-Жермен сразу поднялись. Толпы любопытных стекались в Сен-Жермен, чтобы поглазеть на великого человека. И он, знатный вельможа, пожимал руки, отпускал остроты и первый смеялся над ними. Удивленный король спросил однажды у министра Монталиве: - Отчего в Сен-Жермене царит такое оживление? - Сир, - последовал ответ, - желает ли ваше величество, чтобы Версаль веселился до упаду? Дюма за пятнадцать дней возродил Сен-Жермен - прикажите ему провести две недели в Версале. Но не в Версале, а по дороге из Буживаля в Сен-Жермен купил Дюма поросший лесом участок, чтобы возвести замок своей мечты. Он привел на этот склон архитектора Дюрана и сказал ему: - Вот здесь вы разобьете мне английский парк, в центре его я хочу построить замок в стиле Возрождения, напротив - готический павильон, окруженный водой... На участке есть ручьи. Вы создадите каскады... - Но, господин Дюма, здесь глинистая почва. Все ваши строения поползут. - Господин Дюран, вы будете копать, пока не дойдете до туфа... Вы отведете два подземных этажа под погреба и своды. - Это вам обойдется в несколько сотен тысяч франков. - Надеюсь, никак не меньше, - ответил Дюма, расплываясь в счастливой улыбке. Самое удивительное, что он и впрямь осуществил свой замысел. Парк, разбитый на английский манер, большой и живописный, по сей день поражает своими романтическими ивами и зелеными лужайками. Два флигеля соединены решеткой, достойной украшать замок феодального сеньора. По другую сторону дороги, ведущей в Марли-ле-Руа, стоят очаровательные службы (в стиле Вальтера Скотта), которые по современным представлениям могли бы считаться самостоятельными загородными домиками. Сам "замок", по сути дела, представляет собой обыкновенную виллу, причем настолько эклектичную по стилю, что она производит впечатление дикое и вместе с тем трогательное. Бальзак восхищался ею и завидовал Дюма. Напрасно! Окна, скопированные с окон замка д'Анэ, вызывают в памяти Жана Гужона и Жермена Пилона. Саламандры на лепных украшениях заимствованы из герба, пожалованного Франциском Первым городу Вилле-Коттре - родине Александра Дюма. Скульптурные изображения великих людей от Гомера до Софокла, от Шекспира до Гете, от Байрона до Виктора Гюго, от Казимира Делавиня до Дюма-отца образуют фриз вокруг дома. Над парадным входом девиз владельца замка: "Люблю тех, кто любит меня". Над фасадом в стиле Генриха II вздымается восточный минарет. Архитектура эпохи трубадуров соседствует с Востоком "Тысячи и одной ночи". Крыша утыкана флюгерами. Апартаменты небольшие, зато на редкость разностильные, состоят из пятнадцати комнат, по пяти на каждом этаже, - и все это венчают обшитые панелями мансарды. Главный зал - белый с золотом - выдержан в стиле Людовика XV. Арабская комната украшена гипсовыми арабесками тонкой работы, на которых еще можно прочесть изречения из Корана, хотя позолота и яркие краски вязи везде уже облупились. В двухстах метрах от "замка" возвышается удивительное строение в готическом стиле - нечто среднее между миниатюрной сторожевой башней и кукольной крепостью. Маленький мостик перекинут через ров, заполненный водой. На каждом камне высечено название одного из произведений Дюма. Весь первый этаж занимает одна комната, лазурный потолок ее усыпан звездами. Стены обтянуты голубым сукном, над резным камином - рыцарские доспехи. Сундуки в стиле средних веков, стол, вывезенный из трапезной какого-то разоренного аббатства. Здесь Дюма почти не мешали работать. Спиральная лестница вела в келью, где он иногда проводил ночь. Дозорная площадка позволяла ему наблюдать за гуляющими по парку гостями. Все вместе производило впечатление лилипутского величия. Леон Гозлан был в восторге. "Я могу сравнить эту жемчужину архитектуры, - писал он, - только с замком королевы Бланш в лесу Шантийи и домом Жана Гужона... У здания усеченные углы, каменные балконы, витражи, свинцовые оконные рамы, башенки и флюгера... Оно не принадлежит к определенной эпохе - его нельзя отнести ни к античности, ни к средневековью. В нем, однако, есть нечто возрожденческое, и это придает ему особое очарование... Дюма, который лучше, чем кто бы то ни было, знает талантливых людей своего времени, заказал все статуи, украшающие замок, Огюсту Прео, Джеймсу Прадье и Антонену Миму... По фризу первого этажа он распорядился расположить бюсты великих драматургов всех веков, в том числе и своего..." Гозлан рассыпался в похвалах тунисским скульпторам за "тонкость и изящество работы, какую увидишь разве что на мавританских плафонах Альгамбры; сложный резной узор кажется роскошным кружевом... Я вне себя от восхищения... В Трианоне нет ни одного плафона, равного тому, который тунисец создал для "Монте-Кристо". С центрального балкона открывается вид еще более прекрасный, чем тот, которым мы наслаждаемся с высоты террас Сен-Жермена..." Гозлан здесь выказывает себя больше Монте-Кристо, чем сам Монте-Кристо. На самом деле "замок" был всего-навсего причудливой, нелепой и маленькой виллой, где Дюма, однако, жил как знатный вельможа. На новоселье (25 июля 1848 года) Дюма пригласил к обеду шестьсот гостей. Обед заказали в знаменитом ресторане ("Павильон Генриха Четвертого" в Сен-Жермене), столы накрыли на лужайке. В курильницах дымились благовония. Повсюду красовался девиз маркизов де ля Пайетри: "Ветер раздувает пламя! Господь воспламеняет душу!" Сияющий Дюма расхаживает среди приглашенных. На сюртуке его сверкают кресты и ордена. Поперек блестящего жилета перекинута массивная золотая цепь. Он обнимает хорошеньких женщин и всю ночь напролет рассказывает чудесные истории. Никогда в жизни он не был так счастлив. Бальзак - Еве Ганской, 2 августа 1848 года: "Ах, Монте-Кристо" - это одно из самых прелестных безумств, которые когда-либо делались. Он - самая царственная из всех бонбоньерок на свете. Дюма уже израсходовал 400 тысяч франков, и ему понадобится еще 100 тысяч франков, чтобы закончить замок. Но он во что бы то ни стало осуществит свой замысел. Вчера мне удалось узнать, на какой земле построен этот маленький замок. Земля эта принадлежит крестьянину, который продал ее Дюма по устной договоренности так, что в любую минуту, если ему вдруг вздумается распахать свое поле и сажать на нем капусту, он может потребовать снести замок. Это дает вам некоторое представление о характере Дюма! Строить этакое чудо, ибо замок - поистине чудо, хотя и незавершенное, на чужой земле, не имея никаких документов, подтверждающих твои права! Крестьянин может умереть, а его дети, пока еще несовершеннолетние, не захотят сдержать слово, данное их отцом!.. Если бы вы увидели этот замок, вы бы тоже пришли в восторг от него. Это очаровательная вилла, она куда красивее виллы Пампили, потому что с нее открывается вид на террасы Сен-Жермена, и, помимо всего прочего, она стоит у воды!.. Дюма обязательно ее достроит. Она такая же красивая и изысканная, как портал Анэ, который вы видели в Музее изящных искусств. Планировка прекрасная - одним словом, безумная роскошь времен Людовика XV, но в стиле Людовика XIII с элементами украшении эпохи Возрождения. Говорят, постройка уже обошлась Дюма в 500 тысяч франков и что ему необходимо еще 100 тысяч франков, чтобы завершить свой замысел. Его ограбили, как на большой дороге. Он вполне мог бы уложиться в 200 тысяч франков..." Очень забавно читать, как Бальзак распекает Дюма за безрассудные траты и поучает его искусству бережливости. Так началась неповторимая жизнь в "замке" "Монте-Кристо". Хозяин дома поселился в микроскопической крепости; над своим рабочим кабинетом он оборудовал келью, где стояли только железная кровать, стол некрашеного дерева и два стула. Там он работает с утра до вечера, а часто с вечера и до утра. На нем лишь рубашка и тиковые панталоны. Он очень растолстел, и его огромный живот упирается в стол, а между тем он ест самую простую пищу: пантагрюэлевские пиры он задает гостям. В "Монте-Кристо" он держит открытый дом. В "Монте-Кристо" радушно принимают всех, кто бы ни пришел. Дюма протягивал гостю левую руку, правой продолжая писать, и приглашал его к обеду. Повар то и дело получал указание поджарить еще несколько котлет по-беарнски. Иногда Дюма, который сам был отличным кулинаром, приготовлял какое-нибудь блюдо по своему рецепту и с увлечением стряпал соусы. Любой писатель, любой художник, стесненный в деньгах, мог поселиться в "Монте-Кристо". Там постоянно жило множество дармоедов, с которыми амфитрион даже не был знаком. Содержание этих людей стоило ему нескольких сот тысяч франков в год. Уже не говоря о женщинах... В "замке" "Монте-Кристо" одна любимая султанша быстро сменяла другую: в их числе была и Луиза Бодуэн, которую величали Аталой Бошен, дебютантки Исторического театра, женщины-писательницы. Фавориткой 1848 года была Селеста Скриванек, очаровательная актриса, совсем еще молодой дублировавшая Дежазе и с большим изяществом исполнявшая куплеты в водевилях. Любовница, друг и секретарь Дюма, она хотела играть в этом непостоянном семействе еще и роль матери. Селеста Скриванек - Дюма-сыну: "Мой дорогой Александр, я на верху блаженства: я не расстанусь с вашим отцом. Он согласился взять меня с собой. Я буду путешествовать с вами под видом мальчика: портной только что снял с меня мерку. Ах, я схожу с ума от счастья! Простите меня, мой милый, добрый друг, за то, что я не сообщила вам обо всем этом раньше (sic!); изо дня в день я собиралась поболтать хоть несколько минут с вами, но в последний момент мне всегда что-нибудь мешало. Ваш отец заставляет меня много работать, я пишу под его диктовку, и я очень горда и счастлива тем, что могу быть секретарем этого универсального человека. Я надеюсь через месяц увидеть вас здесь, но тем временем все же черкните мне несколько дружеских слов. Мы выполнили все ваши поручения. Сейчас я подрубаю ваши галстуки; как только портной закончит ваши брюки, мы вышлем все вместе. Сегодня вечером мы отправляемся в Версаль и пробудем там целых три дня. Прощайте, напишите мне поскорее. Ваша преданная маленькая мама, С.Скриванек". Что касается Лолы Монтес, то хотя она и провела несколько дней в "Монте-Кристо", нам представляется маловероятным, чтобы она была любовницей Дюма, так как, став милостью своего любовника короля Людвига I Баварского всемогущей графиней Ландсфильд, она писала в "Монте-Кристо": Мюнхен, 14 апреля 1847 года: "Мой дорогой господин Дюма! Для меня было большим удовольствием получить (sic!) несколько дней назад ваше письмо. Если вы к вам приедете, я ногу вас заверить, что как будет оказан прием, достойный такого талантливого и прославленного писателя, как вы. Его величество король просит меня передать вам его благодарность за те лестные слова по его адресу, которые содержались в письме ко мне, а также сказать вам, что ему доставит огромное удовольствие увидеть вас в Баварии. Я считаю, что вы должны приехать к нам, не теряя времени. Все здесь в восторге от ваших прекрасных произведений, и я уверена, что вас примут по-царски. Я пишу вам обо всем этом для того, чтобы вы обязательно приехали повидаться с королем. Я думаю, что вы останетесь довольны друг другом. Не смею дольше отнимать ваше драгоценное время, так как хорошо знаю, что письмо от столь скромной особы, как я, не может заинтересовать вас. Но разрешите мне, дорогой господин Дюма, навсегда остаться одной из самых восторженных ваших поклонниц. Лола Монтес". Лола Монтес, баварская графиня, была ирландкой, выдававшей себя за испанку. Из письма видно, что она писала с грубыми синтаксическими и орфографическими ошибками. Но содержание письма говорит о том, что Лола не была любовницей Дюма, хотя официальный тон мог быть продиктован и осторожностью. В "Монте-Кристо" безраздельно правил итальянский мажордом синьор Раскони. Садовник Мишель, мастер на все руки, большой знаток "Словаря естественных наук", приводил Дюма в восторг, называя по-латыни растения и животных. Был там еще и маленький негритенок Алексис, которого Мари Дорваль однажды принесла Дюма в корзинке с цветами. - Я не могу его прокормить, - сказала очаровательная актриса, обремененная долгами, - и поэтому дарю его тебе, мой славный пес. - Откуда он родом? - С Антильских островов. - На каком языке говорят на Антильских островах, мой мальчик? - На креольском. - А как будет по-креольски: "Здравствуйте, сударь"? - Здравствуйте, сударь. - Ну что ж, тогда все ясно, мой мальчик. Отныне мы будем говорить по-креольски... Мишель! Мишель!.. Вошел садовник. - Вот вам, Мишель, новый гражданин, который теперь будет жить с нами. Был в "Монте-Кристо" еще один слуга, приставленный к псарне, и другой - к вольерам, потому что эти джунгли были населены зверями, которым Дюма посвятил очаровательную книгу "История моих животных". В доме жили пять собак, три обезьяны, из них одна - мартышка (которых он назвал в честь знаменитого писателя, знаменитого переводчика и популярной актрисы), два попугая, золотой фазан, окрещенный Лукуллом, петух, прозванный Цезарем, кот по кличке Мисуф и гриф Югурта, вывезенный из Туниса, которого переименовали в Диогена с тех пор, как он поселился в бочке. Монте-Кристо хорошо работалось под писк и гомон зверинца. На столе у него всегда лежала стопка бумаги - голубые листки для романов, розовые - для статей и желтые, предназначенные для поэм одалискам. Его поглощали мысли об Историческом театре, для которого он переделывал в пьесы один роман за другим; он был бы счастлив, если бы его сын согласился войти на паях в фирму "Александр Дюма и Кo". Пожелай он только играть роль Маке, говорил отец, он мог бы легко заработать от сорока до пятидесяти тысяч франков в год. "Это вовсе не трудно, поверь мне... Я бы тебе все объяснил. Если бы тебе что-нибудь не понравилось, ты мог бы мне возражать". Дюма-сын, несмотря на успех своего романа, очень нуждавшийся в деньгах, в конце концов согласился, хотя и не слишком охотно, собрать и обработать для отца кое-какие исторические материалы. Дюма-отец - Дюма-сыну: "Посылаю тебе пятьсот франков. Постарайся закончить третий том к концу месяца. Это даст тебе две тысячи франков..." Иногда Дюма-сын под натиском какой-нибудь красотки обращался за помощью к Ипполиту Остену, оборотистому молодому человеку, которого Дюма-отец сделал директором Исторического театра: "Мой дорогой Остен! Бедней церковной мыши Покорный ваш слуга. Увы, с трудом он дышит: Ему фиакр не по карману, а Дюлон Сам без гроша сидит. (Так утверждает он.) Порше, как я узнал, в таком же положенье И денег мне не даст... Так вот об одолженье Хочу вас попросить: могли бы вы сейчас Мне триста франков дать? Не разорю я вас, А мне окажете услугу вы... Засим Жду с нетерпением ответа. Дюма-сын". Но и этот жалкий источник вскоре иссякнет. Глава третья РАЗОРЕНИЕ МОНТЕ-КРИСТО Дырявая корзина, говорите вы? Это правда, но не я проделал в ней дыры. Александр Дюма Первый сезон в Историческом театре был очень удачным: сборы дали 707905 франков. Второй открылся триумфом Дюма - Маке - "Шевалье де Мезон-Руж", драмой, в которой трогательная любовная история развертывается на фоне великих событий революции. Пьеса кончается последним пиршеством жирондистов и песней "Умереть за родину"... 7 февраля 1848 года Исторический театр ввел смелое новшество: драма "Монте-Кристо" должна была идти два вечера кряду. Первая часть, кончавшаяся побегом Эдмона Дантеса, длилась с шести часов вечера до полуночи. "Все расходились, - писал Готье, - с твердым намерением вернуться завтра. Ночь и следующий день казались всего-навсего досадно затянувшимся антрактом. На втором вечере зрители уже здоровались, знакомились, вступали в разговоры... Каждый старался устроиться поудобнее, расположиться с комфортом - словом, чувствовал себя жильцом, а не зрителем... Когда занавес упал в последний раз, из груди всех присутствующих единодушно вырвался вздох сожаления: "Как, уже? Расстаться так скоро, пробыв вместе всего два дня? Неужели великий Александр Дюма и неутомимый Маке так мало верят в нас?.. Да мы бы отдали им всю неделю..." Но 24 февраля разразилась революция 48-го года. Восстания гибельны для театров, и залы опустели. Только Рашель удавалось еще делать аншлаги в Комеди Франсез, декламируя Марсельезу в антракте между четвертым и пятым актом трагедии Корнеля или Расина. Читала она превосходно, голос ее звучал гордо и непреклонно. Однако, несмотря на всю свою преданность республике, Дюма предпочел бы немного меньше гимнов и побольше зрителей. И хотя он нисколько не жалел о Луи-Филиппе, который всегда относился к нему плохо, в молодых принцах он терял ценных покровителей. Вполне вероятно, что он, как и Виктор Гюго, приветствовал бы регентство герцогини Орлеанской. Но поскольку на это не было никакой надежды, он решил стать на сторону нового режима и выдвинуть свою кандидатуру в депутаты. "Революционная буря вместе с коронованным старцем унесла и скорбную мать и хилого ребенка. Франция в эти дни бедствий, - писал Дюма, - обращается к своим лучшим сыновьям... Мне кажется, я имею право быть в числе тех достойных мужей, которых она призвала на помощь..." Это означало, что он, как Ламартин и Гюго, был намерен заняться политикой. Осталось только выбрать департамент, чтобы выставить свою кандидатуру. У Гюго не было никаких сомнений на этот счет: башни Собора Парижской Богоматери образуют "H" - инициал его фамилии - Hugo; Париж принадлежит ему, парижане относятся к нему серьезно. Но парижане никогда бы не выбрали Дюма: они считали его большим шутником и не принимали всерьез. Может быть, попытать счастья в департаменте Эн, где он родился? Он боялся, что там его считают большим республиканцем, чем сама республика. В департаменте Сены и Уазы, где у него собственность - замок "Монте-Кристо" - и где он командует батальоном национальной гвардии в Сен-Жермен-ан-Лэ? Увы, в те три дня, когда решалась судьба революции 48-го года, он предложил повести своих людей на Париж, и они не простили ему "легкомыслия, с которым он готов был рисковать их жизнью". Эти защитники нации, конечно, хотели защищать нацию, но только на своей территории, и они потребовали отставки своего не в меру воинственного командира. Молодой человек, которому Дюма оказал кое-какие услуги, убедил его, что его очень любят в департаменте Ионн и что он непременно пройдет на выборах. Дюма и сам был уверен, что в департаменте Ионн ан так же популярен, как и в любом другом департаменте Франции, и что ни один кандидат не устоит против него. Но он забыл, что французская провинция всегда отдает предпочтение землякам. "Кто он такой, этот Дюма? - спрашивали ионнцы. - Он из здешних? У него есть виноградники? Или, может, он виноторговец? Нет?.. - Так, значит, это тот политикан, да к тому же друг герцогов Орлеанских, сторонник регентства? - говорили одни. - Аристократишка, маркиз!" - подхватывали другие. Дюма только что основал газету "Ле Муа" (под скромным девизом "Господь диктует, и я пишу"), там он выступил с требованием водворить статую герцога Орлеанского на ее прежнее место в Луврском дворце. Избиратели упрекали его за верность герцогу. Дюма ответил им великолепной речью. Он говорил о дружбе я признательности, напоминал о том горе, которое причинила трагическая гибель юного принца, заставил плакать одну половину зала, аплодировать другую и - провалился на выборах. Однако в Париже он все же посадил перед Историческим театром дерево свободы, сказав директору: "Остен, сохраним любовь народа. Принцы исчезнут, а великий французский народ останется". Когда на одном из избирательных митингов в департаменте Ионн какой-то рабочий грубо прервал Дюма криками: "Эй ты, маркиз, эй ты, негр!" - он ответил ему так, как ответил бы генерал Дюма - или Портос. Он схватил крикуна за штаны и поднял над парапетом: "Проси прощения, не то я кину тебя в воду!" Крикун принес извинения. Дюма сказал: "Ладно. Я только хотел тебе доказать, что руки, написавшие за двадцать лет четыреста романов и тридцать пять драм, - это руки рабочего..." Одно время он носился с мыслью выставить свою кандидатуру на Антильских островах: "Я пошлю им прядь волос, и они увидят, что я свой". Но и от этого намерения ему тоже пришлось отказаться, и так как он не имел возможности творить историю, он снова стал сочинять истории. Но сколько б драм и романов он ни писал, никаких гонораров не хватало, чтобы остановить надвигающуюся лавину его долгов. Исторический театр делал ничтожные сборы. Пьеса Бальзака "Мачеха" (25 мая 1848 года) с треском провалилась. Несмотря на возобновление "Нельской башни", театр стоял на пороге банкротства. С первых же недель совместной работы Дюма напугал своей расточительностью Остена, с которым, по отзыву Марселины Деборд-Вальмор, "ладить было далеко не так легко, как с нашим поэтом, этим большим ребенком, которого мы все так любим". А бедный большой ребенок обещал все и всем. Он раздавал ангажементы направо и налево: "Актеры стекались к нему, но всех приводила в ужас неустойчивость его положения и та чудовищная роскошь, в которой он жил. Говорили, что он сможет свести концы с концами, только если будет беречь каждый грош, как Бокаж, и поручит за этим следить господину Остену..." Но даже Остен вскоре отказался быть "здравым смыслом Дюма". В декабре 1849 года он подал в отставку. Его преемники преуспели в этом не больше, чем он. Ненасытный Исторический театр пожирал одну пьесу за другой и почти не давал денег. Дюма со всех сторон осаждали кредиторы. На "Монте-Кристо" был наложен арест, и сумма залога, отягощавшая недвижимость, поднялась до 232469 франков и 6 сантимов. Ида Ферье, или, вернее, маркиза Дави де ля Пайетри, как она величала себя в Италии, привилегированная кредиторша, которой Дюма задолжал сто двадцать тысяч франков ее приданого плюс проценты на них, плюс назначенное ей содержание, боролась за то, чтобы взыскать свой долг, но при этом оставалась в тени. С августа 1847 года она поручила вести свои дела адвокату, мэтру Лакану, но написала ему, что не решается начать тяжбу с Дюма. Неаполь, 1 августа 1847 года. "Что может сделать женщина, одинокая бедная, чья единственная сила в истине, к которой она вынуждена взывать издалека, что может она сделать против коварных измышлений и искусной лжи человека, словам которого придает такой вес известность его таланта? Мы можем сколько угодно осуждать его частную жизнь, но как писатель он обладает обаянием, которому трудно противиться. Этот ум, столь неистощимый в поэтических и забавных выдумках, так же неутомим в борьбе с теми, кого он ненавидит. Господин Дюма не остановится перед самой черной ложью, если с ее помощью можно раздавить меня и обелить себя. И как бы я ни была права, я вынуждена буду отступить, или, в лучшем случае, его вероломство и ложь нанесут мне такой урон, что я не захочу продолжать этой борьбы. Именно на это он всегда рассчитывал, именно потому он надеялся удержать меня от обращения к правосудию... Он знает, насколько я боюсь скандалов и какие жертвы я принесла, чтобы сохранить положение в свете, которого он всеми силами пытался меня лишить. Мы по-разному смотрим на вещи: он считает, что скандалы лишь удваивают популярность его книг, и поэтому ищет их так же усердно, как я пытаюсь их избежать. Я настоятельно прошу вас сударь сообщить мне, какие неприятные последствия такого рода может повлечь за собой моя просьба об алиментах. Мне и моим близким было бы очень тяжело выносить нищету, но не менее ужасно было бы видеть, как меня обливают грязью, а я из-за своего отсутствия даже не имею возможности защищаться. Вот уже несколько лет, как я живу среди избранного общества этой страны и должна строго соблюдать приличия, а вы сами, сударь, знаете, сколь чувствителен к подобным вещам свет, законы которого Дюма решается нарушать тем более дерзко, что сам он к нему не принадлежит..." В лагере сторонников маркизы Иды была ее падчерица Мари, очень привязанная к мачехе и осуждавшая отца за расточительность, и, разумеется, ее собственная мать, вдова Ферран, которой Дюма в свое время обещал пенсию и ни разу ее не выплатил. И мамаша и Мари мечтали съехаться с Идой и жить с ней в Неаполе или во Флоренции, где ее содержали "друзья". Ида Дюма - мэтру Лакану: "Мои друзья во Флоренции, так же как и я, считают, что мне невозможно дольше оставаться в городе, где у меня нет никаких средств к существованию и где мое положение в свете, в котором я вращалась столько лет, обязывает меня соблюдать внешние приличия, слишком для меня разорительные. Они были так добры, что пошли на дальнейшие жертвы и устроили мне заем под гарантию, благодаря чему я смогла переехать в Неаполь, куда меня уже давно призывала забота о моем здоровье. Здесь мне на помощь пришли другие люди, иначе я не смогла бы даже дождаться решения по тому иску, который мы подадим сейчас, - решения, которого я жду, чтобы вернуться во Флоренцию и выписать к себе мать и падчерицу. Я надеюсь, сударь, суд учтет, что я должна содержать еще двух человек и что алименты, о которых я хлопочу, нужны не только мне. Восемнадцать тысяч франков на жену, тещу и дочь - не так уж много, особенно если сравнить эту сумму с теми гонорарами, которые получает господин Дюма, гонорарами, которые, как он неоднократно признавался, в частности во время процесса против одной из газет, названия ее я не помню (это было зимой 1845 года), превышают двести тысяч франков в год! Впрочем, его заработки известны буквально всем..." Мари Дюма согласилась подтвердить эти факты и выступить свидетельницей против отца. Она назвала Иду "дорогой и нежно любимой маменькой" и жаловалась на то, что ей, девице шестнадцати лет, приходится быть свидетельницей разгула, царящего в "Монте-Кристо". Мари Дюма - мачехе, Париж, 28 августа, 1847 года: "К тому же, дорогая и милая маменька, моя жизнь здесь стала совершенно невыносимой. Прибавьте к этому печаль, которую я непрестанно испытываю от разлуки с той, кого люблю больше всего на свете. Немалое горе также причиняют мне и требования отца - он хочет заставить меня жить с ним. Ах, моя дорогая, и это в его положении!.. Я никак не могу на это согласиться, меня до глубины души оскорбило, что он не постыдился вынудить меня подать руку дурной женщине. Он не краснел, принуждая меня находиться в обществе женщины, которую - имей он отцовские чувства - он должен был бы изгнать из "Монте-Кристо" в тот же день, как я туда приехала, женщины, имени которой не следовало бы даже упоминать в моем присутствии!.. Я клянусь гобой, которая мне дороже всего на свете, что только силой меня смогут заставить быть в подобном обществе..." Ида вполне искренне хотела взять на себя воспитание Мари. Ида Дюма - мэтру Лакану, Флоренция, 1 февраля 1848 года: "Я еще раз прошу вас добиться того, чтобы мне вернули мою падчерицу. Я прекрасно понимаю, что директриса ее пансиона по корыстным соображениям изо всех сил будет препятствовать этому. Она имела беседу по этому поводу с господином Ножаном де Сен-Лоран. Я умоляю вас, сударь, рассказать ему о подлинном положении девушки, к которой я отношусь, как к дочери. Всем известно, что дела ее отца настолько плохи, что он никогда не сможет дать ей ни одного су. То немногое, на что она может надеяться, она получит от меня. Молодой девушке придется безвыездно оставаться в Париже, где она ни на один день не сможет покинуть пансион, так как у нее нет ни матери, ни семьи, ни хоть сколько-нибудь подходящего для нее окружения и, что всего важнее, никакого будущего. Возвратившись ко мне, она освободит отца от тяжелой обязанности платить за ее обучение, что для него отнюдь не последнее соображение. Я позабочусь о том, чтобы она могла завершить свое образование... Мари будет вращаться здесь в обществе гораздо более высокопоставленном, чем то, которое она могла видеть в Париже. Если думать о ее устройстве в жизни, надо сказать, что во Флоренции ей в этом смысле будет гораздо лучше, чем в любом другом месте. Удерживая силой это несчастное дитя в Париже, они не только разбивают ее сердце, но и губят ее будущее..." Мэтру Лакану в конце концов удалось выхлопотать небольшую пенсию для вдовы Ферран, но Ида утверждала, что господин Дюма дает обязательства лишь в тех случаях, когда имеется возможность от них увильнуть. Единственной гарантией для трех женщин был "Монте-Кристо". Маркиза де ля Пайетри была уверена, что рано или поздно Дюма каким-либо ловким маневром ухитрится передать дом подставному лицу. Она не ошиблась. И все же справедливости ради следует добавить, что Дюма не мог жалеть женщину, которая, как он знал, находится на содержании у богатого итальянца, и, помимо всего прочего, сокрытие наличности представлялось ему вполне похвальным делом, так как всякого кредитора он считал своим врагом. Разве Портос платил когда-нибудь долги? 10 февраля 1848 года суд департамента Сены объявил о разделе имущества супругов в пользу супруги и приговорил Дюма: во-первых, возвратить жене растраченное им приданое в сто двадцать тысяч франков; во-вторых, платить алименты (в размере шести тысяч в год), обеспеченные недвижимым имуществом. Потерпев поражение в первой инстанции, Дюма обжаловал решение суда. Революция, разорив его, усугубила и его семейные неурядицы. "Монте-Кристо" и вся обстановка виллы должны были пойти с молотка, но Дюма предпринял меры к тому, чтобы продажа была фиктивной. Александр Дюма - Огюсту Маке: "Мне необходима ваша помощь в той мере, в какой вы сможете мне ее оказать. Чтобы урегулировать дела с госпожой Дюма, я вынужден продать обстановку моего дома, но собираюсь выкупить все, что смогу. Можете ли вы выручить ваши тысячу франков в "Ле Сьекль" и занять еще тысячу у вашего отца или у Коппа и купить на две тысячи франков те предметы, которые я вам укажу? Затем, поскольку все эти вещи следует увезти из "Монте-Кристо", вы переправите их в Буживаль [Дюма - стрекоза; Маке - муравей; дом расточителя Дюма продавался с молотка, а Маке приобрел себе виллу в Буживале; он умер богачом в своем собственном замке в Сен-Меме, неподалеку от Дурдана (прим.авт.)], откуда я их заберу... Сегодня я буду целый день дома. Приходите. Я хочу видеть вас еще до вечера..." "Замок" "Монте-Кристо" был продан по приказу суда за смехотворно малую сумму в 30100 франков Жаку-Антуану Дуайену, который, несомненно, был подставным лицом Дюма, потому что он так никогда и не вступил во владение домом. 28 июля 1848 года судебная палата (суд второй инстанции) подтвердила решение гражданского суда. Ида одерживала одну победу в суде за другой, но денег у нее от этого не прибавлялось. Ида Дюма - мэтру Лакану, Флоренция, 9 сентября 1848 года: "Все наши усилия могут оказаться бесполезными и ни к чему не приведут благодаря уверткам господина Дюма, с помощью которых он обходит закон. Но что бы ни произошло и каковы бы ни были результаты процесса, моя благодарность вам остается неизменной... Если бы не ваша энергичная помощь, если бы не доброта и преданность моих друзей во Флоренции, я не нашла бы в себе сил дождаться исхода моего дела. Моя мать говорит, что пройдет еще немало времени, прежде чем станет ясно, сможем ли мы получить что-нибудь от продажи "Монте-Кристо". Она не в состоянии добиться даже выплаты пенсии и живет на одолженные деньги, ожидая, пока решится моя судьба. Моя падчерица живет, увы, с отцом, и то роковое влияние на эту столь юную головку и сердце, которого я так опасалась, уже дает себя знать. Я предвижу, что все усилия, которые я прилагала, чтобы спасти ее от этой ужасной участи, обречены на провал. Но, как я вам уже говорила, сударь, я не перестаю уповать на вас и на божественный промысел... Моя мать (а она немного разбирается в этих вещах) пыталась мне объяснить, как обстоят наши дела. Она говорит о "необходимой отсрочке в три года", после которой мы сможем вчинить новый иск против этого господина Дуайена. Но на каком основании? Вот этого я совсем не поняла... Я очень опасаюсь, как бы отчуждение (sic!) имущества господина Дюма не разрушило ту последнюю надежду, которая у нас еще оставалась. Да будь мы тысячу раз правы в глазах закона, если господин Дюма не будет владеть никаким осязаемым имуществом, мы никогда не сдвинемся с мертвой точки..." Дюма, который и впрямь не обладал более никаким осязаемым имуществом, обладал даром проматывать неосязаемое. Кредиторы понапрасну преследовали его. Сапожник, которому он был должен двести пятьдесят франков, приехал в Сен-Жермен, надеясь заставить Дюма заплатить по счету. Обедневший владелец "замка" принял его крайне любезно: - Ах, это ты, мой друг, как хорошо, что ты приехал: мне нужны лакированные башмаки и сапоги для охоты. - Господин Дюма, я привез вам небольшой счетец. - Конечно, конечно... Мы займемся им после обеда... Но сначала ты должен у меня отобедать... После обильной трапезы оробевший сапожник снова предъявил счет. - Сейчас не время говорить о делах... Пищеварение прежде всего... Я прикажу заложить карету, чтобы тебя отвезли на вокзал... Держи, вот двадцать франков на билет. Эта сцена, как будто взятая из комедии Мольера, повторялась каждую неделю. В конце концов сапожник перебрал у Дюма около шестисот франков и не меньше тридцати раз обедал за его счет. Потом приходил садовник Мишель. - Должен вам сообщить, сударь, что у нас вышло все вино для прислуги; необходимо сделать новые запасы, в погребе остались только иоганнесбергер и шампанское. - У меня нет денег. Пусть для разнообразия пьют шампанское. Вскоре судебные исполнители перешли в наступление. Из "замка" увезли мебель, картины, кареты, книги и даже зверей! Один из исполнителей оставил такую записку: "Получен один гриф. Оценен в пятнадцать франков". Это был знаменитый Югурта-Диоген. Но вот настал день, когда Дюма пришлось, наконец, покинуть свой "замок"; на прощание он протянул приятелю тарелочку, на которой лежали две сливы. Приятель взял одну из них и съел. - Ты только что съел сто тысяч франков, - сказал Дюма. - Сто тысяч франков? - Ну конечно, эти две сливы - все, что у меня осталось от "Монте-Кристо"... А ведь он обошелся мне в двести тысяч франков... Бальзак - Еве Ганской: "Я прочел в газетах, что в воскресенье все движимое имущество "Монте-Кристо" пойдет с торгов; сам дом продан или будет продан в ближайшем будущем. Эта новость повергла меня в ужас, и я решил работать денно и нощно, чтобы избежать подобной участи. Впрочем, во всех случаях я не допущу такого: лучше уеду в Соединенные Штаты и буду довольствоваться сельскими радостями, как господин Бокарме". Одна из прекрасных черт характера Дюма заключалась в том, что даже в крайней бедности он оставался для всех, за исключением своей супруги и кредиторов, самым щедрым из людей. Он, как мог, поддерживал великих актеров романтического театра, которые приближались к печальной старости. Мадемуазель Жорж, чья толщина приобрела угрожающие размеры, играла в Батиньоле и была так бедна, что у нее часто не хватало двадцати пяти су на фиакр. Бокаж, став директором Одеона, с головой ушел в интриги и административные дела. Только Фредерик Леметр не сдался и, подобно Кину, шокировал публику, обращаясь к ней с подмостков: - Граждане, сейчас, как никогда, время провозгласить: "Да здравствует республика!" - Говори свой текст, фигляр! - обрывал его Мюссе. Леметр играл в пьесе Огюста Вакери "Tragaldabas" ["Обжора" (исп.)] - последней романтической драме чистых кровей. Увы, "рапсодия часто оборачивается пародией". Трех десятилетий, за которые драма проделала путь от "Христины" и "Эрнани" до "Tragaldabas", было достаточно, чтобы загубить жанр. Еще не оправившись после смерти своего горячо любимого внука Жоржа, бедная Мари Дорваль была вынуждена снова зарабатывать себе на хлеб тяжким ремеслом бродячей актрисы. Но в Канне она слегла, не в силах продолжать дальнейшую борьбу. У нее нашли болезнь печени. Когда умирающую Мари привезли домой, она послала за Жюлем Сандо, своим бывшим любовником (остепенившийся Сандо струсил и отказался прийти) и за своим "славным псом" Дюма, который тут же примчался. "Та, которая в "Антони" столько раз шептала: "Но я погибла, погибла", - чувствовала, что обречена. Родственники ее были слишком бедны, чтобы купить место на кладбище, и она очень боялась, что ее тело бросят в общую могилу. Дюма поклялся, что не допустит такого позора..." Он достанет деньги. Когда Дорваль умерла, Дюма отправился к графу Фаллу, министру народного просвещения, и обратился к нему за помощью. Но министр как официальное лицо не мог ничем ему помочь: фонда, предназначенного для вспомоществования драматическим артистам, не существовало, и он дал сто франков от своего имени. Однако Дюма во что бы то ни стало хотел сдержать обещание, данное умирающей, и, "так как его душевная доброта могла сравниться только с его беспечностью в денежных делах, он кинулся в ломбард, заложил свои награды и добыл таким образом двести франков на похороны". Жертва поистине героическая, потому что добродушный великан обожал свои усыпанные драгоценными камнями кресты и ордена. Затем он написал брошюру "Последний год Мари Дорваль", которую п