некоторое  недоверие,  так
как в его рассказе две  серьезные  неточности  [биографы  Александра  Дюма
утверждают (как и Клоден), что свадьба  состоялась  1  февраля;  документы
свидетельствуют о том, что она состоялась 5 февраля]: он упоминает в числе
свидетелей Роже де Бовуара (а это неверно)  и  утверждает,  что  церковный
брак имел место в часовне Палаты пэров. На самом деле венчание  состоялось
5 февраля 1840  года  в  церкви  святого  Роха,  приходской  церкви  обоих
супругов, поселившихся к этому времени в доме N_22 по улице Риволи.
   Шатобриан, который был в тот день нездоров,  послал  в  церковь  своего
представителя. Свидетельство о  церковном  браке  подписали  художник  Луи
Буланже, архитектор Шарль Роблен и "Жак  Доманж,  домовладелец".  Приведем
забавные заметки Поля Лакруа (библиофила Жакоба) о свадьбе Дюма:

   "Сейчас много говорят о женитьбе нашего друга Александра Дюма. Не  могу
ничего добавить, помимо того, что автор "Генриха III" и "Антони" был волен
признать пользу  и,  если  хотите,  -  святость  статьи  165  Гражданского
кодекса... Да и кто может позволить себе порицать или критиковать законный
союз (если прибегнуть к  стилю  катехизиса),  при  заключении  которого  в
качестве  свидетелей  присутствовали  министр  народного   просвещения   и
господин Шатобриан. Вот два имени,  воистину  достойные  украсить  брачный
контракт любого литератора.  Вот  два  имени,  которые  говорят:  "Молодой
человек,  заслуженно  пользующийся  самым  шумным   успехом   на   поприще
драматургии, вы - поэт, вы - романист, вы - путешественник, чтобы добиться
поста министра и попасть в  Академию,  вы  должны  пройти  через  позорную
капитуляцию в Кавдинском ущелье классического Гименея!"
   Можно смело предсказать, что  отныне  Александру  Дюма  обеспечен  пост
бессменного  секретаря   Французской   академии   и   министра   народного
просвещения. Благодаря святости брака,  санкционированной  ее  величеством
королевой Франции, можно достичь всего в этот  век  владычества  золота  и
цивильного листа... О Матримониомания Дворца!..
   Итак, господа Вильмен, Шатобриан и Шарль Нодье (мне кажется, я  оставил
этого остроумного представителя французской словесности  в  книжной  лавке
Тешенера) сопровождали новобрачных в мэрию, где и состоялась церемония, на
этот раз не слишком торжественная, но на неофициальную церемонию в церковь
они  послали  вместо  себя  других  свидетелей.   Вышеозначенные   сменные
свидетели были люди  с  умом  и  талантом,  хотя  и  не  принадлежавшие  к
академической пастве.
   Священник  церкви  святого  Роха,  венчавший  нашего  Александра  Дюма,
приготовил приличествующую случаю речь, которую он намеревался представить
двору вместе с первым хлебом, освященным в его приходе.
   "Прославленный автор "Гения христианства", -  сказал  он,  обращаясь  к
одному из свидетелей (способному художнику колористической школы), - и вы,
писатель, известный своим отточенным, изысканным стилем, держащий в  своих
руках судьбы французской словесности и народного  просвещения,  -  добавил
он,  адресуясь  к  другому   свидетелю   (который   был   просто   хорошим
архитектором), - вы, господа, взяли на себя почетную и благородную  задачу
оказать покровительство этому  молодому  неофиту,  пришедшему  к  подножью
алтаря умолять о священном благословении своего брака!.. и т.д...  Молодой
человек, напомню вам слова великого епископа  Реми,  обращенные  к  королю
Хлодвигу: "Склони  голову,  гордый  сикамб,  сожги  то,  чему  поклонялся,
поклонись тому, что сжигал..." Пусть отныне  из-под  вашего  пера  выходят
лишь  произведения,  исполненные  христианского   духа,   поучительные   и
евангелические.  Отриньте  гибельные  волнения  театра,   коварных   сирен
страсти, постыдную  суетность  диавола...  и  т.д...  Господин  виконт  де
Шатобриан и господин Вильмен (я сожалею, что господин Шарль Нодье не  смог
прийти), вы отвечаете перед Богом и людьми за литературное обращение этого
мятежного ересиарха романтизма. Отныне  вы  будете  крестными  отцами  его
произведений и его детей. Вот чего я желаю  ему,  мои  дорогие  братья  во
Христе. И да будет так!"
   Почтенный кюре святого Роха узнал о своей ошибке уже в  ризнице,  когда
прочитал подписи свидетелей в приходской книге.  Он  говорил  потом  своей
экономке, что у него закрались некоторые подозрения относительно этого qui
pro quo [недоразумения (лат.)], когда он заметил, что  господин  Шатобриан
носит бородку в стиле "Молодая  Франция",  а  господин  Вильмен  -  желтые
перчатки по два франка пятьдесят сантимов. Утешает его лишь воспоминание о
полном обращении Александра Дюма".

   Замужество не пошло Иде впрок. Вероятно, оно внушило ей слишком большую
уверенность в нерасторжимость брачных уз.  До  нас  дошел  анекдот,  хотя,
возможно, и апокрифический, о том, что она в лучших традициях почти  сразу
же изменила  мужу  с  первым  другом  дома  Роже  де  Бовуаром,  поэтом  и
драматургом, на семь лет моложе ее мужа. Бовуар был очарователен.

   "Ах, как он был элегантен и эксцентричен! - писала графиня Даш. - Какие
прелестные стихи он писал и какие прелестные давал  ужины!  Он  сочетал  в
себе  Анакреона  и  Мецената.  Он  писал   романы   и   покровительствовал
искусствам. В его  приемную  каждое  утро  стекались  толпой  писатели,  у
которых не было издателя,  художники,  которые  нуждались  в  студиях;  он
принимал их, не вставая с постели, угощал котлетами и шампанским,  и  они,
уходя, восхваляли его обаяние.
   В те времена у Бовуара было  тридцать  тысяч  ливров  ежегодной  ренты,
тильбюри, грум, лошади... Его  повсюду  узнавали  по  великолепной  черной
шевелюре, выразительному лицу и тому  шуму,  который  он  поднимал  вокруг
себя. Он носил золоченые жилеты и халаты... Он менял  туалеты  по  крайней
мере три раза в сутки. Он расходовал на дню по четыре  пары  светло-желтых
перчаток... Он не пропускал ни одного спектакля  в  Опере  и  в  антрактах
носился между кулисами и зрительным залом, чтобы обратить на себя всеобщее
внимание и завязать знакомства... За вечер он  успевал  побывать  во  всех
театрах... Он обедал в Кафе Англе, Кафе де Пари или Роше де  Канкаль,  что
не  мешало  ему  еще  и   приезжать   туда   ужинать.   Словом,   он   вел
головокружительную жизнь. Никто не мог перед ним устоять..."

   Как тут было устоять Иде?
   Обе Мелани, и Вальдор и Серре, трагически отнеслись к  законному  браку
их общего любовника.

   Марселина Деборд-Вальмор - своему мужу, 7 февраля 1840 года:
   "Тебе, наверно, уже сообщили о женитьбе Дюма  на  толстой  мадемуазель?
Говорят, что  брачный  контракт  подписали  Шатобриан,  Нодье,  Вильмен  и
Ламартин. Узнав об этом, госпожа Серре упала в обморок  перед  его  домом.
Она будет судиться, чтобы ей вернули дочь. Госпожа Вальдор тоже  поспешила
туда, вне себя от великодушной радости, ибо она считала, что  он  берет  в
жены честную женщину. Незадолго до этого она написала ему, что,  "наконец,
вздохнула с облегчением,  узнав,  что  он  порвал  эту  постыдную  связь".
Представь себе,  какой  эффект  должно  было  произвести  ее  письмо.  Что
касается меня, то я ничего не могу к этому добавить.  Он  женился,  и  все
тут!.."

   Женитьба отца,  бросившего  его  мать,  на  другой  женщине  стала  для
молодого Александра источником новой драмы.



        Глава четвертая
        КОМЕДИИ

   "Алхимик" потерпел провал, "Рюи Блаз"  тоже  не  имел  особого  успеха.
Жанры старятся так же, как и люди. Драма агонизировала.

   "Как это ни досадно, но мы должны признать, - писал  Теофиль  Готье,  -
что переживаем сейчас полнейший упадок; фабричные методы проникли повсюду,
пьесу теперь изготовляют точно так  же,  как  сюртук:  один  из  соавторов
снимает с актера мерку, другой - кроит материю, третий - сметывает  куски;
изучение человеческого сердца, стиля, языка теперь не ставят ни во  что...
Соавторство  в  творчестве  совершенно   немыслимо...   Представьте   себе
Прометея, перед которым,  подперев  рукой  подбородок,  сидит  соавтор,  с
интересом наблюдая, как бунтарь  борется  с  остроклювым  коршуном,  ловко
выклевывающим у него сердце и печень, и при этом делает на  клочке  бумаги
пометки карандашом Конте!.."

   Дюма, на лету  схватывавший  перемены  в  настроениях  публики,  уловил
необходимость перемен. Если вдуматься,  поневоле  удивишься,  почему  этот
жизнерадостный молодой человек  гораздо  чаще  писал  мрачные  драмы,  чем
веселые комедии. Он, конечно, умел повергать в ужас,  но  еще  лучше  умел
веселить. Подходя к четвертому десятку, он начал  пробовать  свои  силы  в
пьесах а ля Мариво. Готье с присущей ему  проницательностью  объяснил  эту
эволюцию таланта: "Комедия чужда ранней юности, которая ко всему относится
серьезно и все принимает близко к сердцу... Если  бы  господин  Дюма  стал
теперь переделывать "Антони", Адель  д'Эрве  не  умерла  бы,  а  любовник,
спокойно представившись ее супругу, играл бы с ним в экарте... Чем  дольше
вы живете, тем сильнее вами овладевает смертельная тоска - и тут-то  вы  и
начинаете писать комедии..."
   В 1839 году Комеди  Франсез  поставила  комедию  Дюма  "Мадемуазель  де
Бель-Иль". Сент-Бев, всегда отрицательно относившийся к драматургии  Дюма,
вдруг стал любезным.

   "Когда писатель, - говорил он, - заблуждается на свой счет,  когда  он,
занимаясь без должных оснований высокой поэзией, тщетно  пытался  казаться
более великим, чем есть на  самом  деле,  всем  радостно  узнать,  что  он
одержал неожиданный, блестящий и легкий успех, - и все, наконец, стало  на
свои места. Господин  Александр  Дюма  -  писатель,  пользующийся  любовью
публики, и все искренне аплодировали его  живой  и  остроумной  комедии...
Хотелось бы, чтобы господин Дюма пустил корни  где-то  между  Эмпиреями  и
Бульваром, не так высоко и не так низко..."

   Актеры Комеди Франсез разделяли чувства Сент-Бева:
   - Вы чудесно пишете комедии, - говорили они Дюма.
   - Уж не потому ли, что я всегда писал драмы, вы  мне  это  говорите?  -
отвечал Дюма.
   "Мадемуазель де Бель-Иль" напоминает по тону пьесы  Мариво  и  Бомарше,
которые Дюма старательно читал и которым ловко подражал, хотя в ней и  нет
их изящества. После стольких  преступлений,  самоубийств  и  мятежей  было
приятно очутиться  в  обществе  изысканно  дерзких  ловеласов  в  пудреных
париках, которые умеют без слез  и  воплей  предаваться  наслаждениям.  От
XVIII века в пьесах Дюма сохранились всего три черты: любезная его  сердцу
свобода нравов, насмешливое отношение к верным мужьям или женам и гнетущий
страх перед Бастилией, неминуемо ожидающей побежденных вслед  за  упоением
поединка.
   Сюжет "Мадемуазель де Бель-Иль" довольно прост, зато  пикантен.  Герцог
Ришелье, самый большой распутник  века,  побился  об  заклад  с  компанией
повес, что станет любовником первой же дамы,  девицы  или  вдовы,  которая
пройдет по галерее, где они находятся,  и  что  уже  в  полночь  красавица
назначит ему любовное свидание у себя в комнате. В этот момент объявляют о
приезде маркизы де При, любовницы герцога Бурбонского.
   "Ну, эта в счет не идет, господа, - говорит Ришелье, - обкрадывать  вас
я не намерен".
   В конце галереи появляется мадемуазель де  Бель-Иль,  которая  приехала
просить фаворитку похлопотать за ее отца, заключенного в Бастилию.
   Вперед выступает молодой шевалье д'Обиньи и заключает пари с Ришелье:
   - Через три дня я собираюсь жениться на той, которую  господин  Ришелье
хочет сегодня вечером обесчестить... Я ручаюсь за нее.
   Клинки скрещиваются.
   Во втором акте маркиза де При, взявшая под свое покровительство молодую
девушку, отправляет ее в своей карете в Бастилию на свидание с отцом. Сама
фаворитка запирается в спальне  мадемуазель  де  Бель-Иль,  тушит  свет  и
поджидает чересчур предприимчивого герцога.

   "На самом деле, - пишет  Сент-Бев,  -  невозможно  предположить,  чтобы
герцог, пробираясь на цыпочках к своей нежной жертве, не заподозрил  почти
сразу же подвоха и не обнаружил своей ошибки. Я  заранее  извиняюсь  перед
читателями, но от литературы нам придется перейти к физиологии.  Любопытно
отметить, что мы подошли к такому этапу, когда для того,  чтобы  судить  о
достоверности драматического произведения, приходится  заниматься  делами,
относящимися обычно к области судебной медицины; я пропустил этот  промах,
так же поступила и публика..."

   В театре публика принимает  на  веру  все,  особенно  невероятное.  Она
охотно допускает, что Ришелье, проведя ночь с мадам де При, думает,  будто
он обесчестил девушку. И вот герцог с твердой уверенностью в своей правоте
посылает д'Обиньи записку, в которой сообщает, что выиграл пари.
   До  сих  пор  мы  находились  в  атмосфере  комедий  Мариво  или   даже
Кребильона. "Но нельзя забывать, что мы имеем дело с нашим  Дюма,  большим
любителем нагнетать страсти". С нашим Дюма, который больше всего на  свете
любит драматические ситуации и который в глубине души  разделяет  здоровую
мораль народа. По правде говоря, он за свою жизнь лишил невинности не одну
девицу, но  со  сцены  он  порицает  порок,  и  начиная  с  третьего  акта
комическое в пьесе  шествует  бок  о  бок  с  патетическим.  Такова  сцена
объяснения шевалье д'Обиньи с его нареченной, когда он,  по-прежнему  любя
ее, обвиняет ее в неверности, а  она  не  может  оправдаться,  потому  что
торжественно  поклялась  хранить  в  тайне  свое  посещение  Бастилии   и,
следовательно, не может сказать, где она  провела  ночь.  Такова  и  сцена
между Габриэль де Бель-Иль и герцогом Ришелье,  когда  герцог,  уверенный,
что говорит с соучастницей, фатовски вспоминает подробности прошлой ночи и
этим окончательно  убеждает  д'Обиньи  в  справедливости  его  подозрений.
Габриэль в отчаянии восклицает: "О Боже, Боже, сжалься надо мной!"
   Пари превращается в пытку! С этого момента и до последней сцены комедия
вдруг становится драмой, наподобие тех, что ставились  в  Порт-Сен-Мартен.
Но в финале пьеса вновь оборачивается комедией, и веселая развязка кажется
тем  более  приятной,  что  она  совершенно  неожиданна.  Герцог  Ришелье,
которому маркиза открывает глаза,  приходит  вовремя  и  выводит  всех  из
заблуждения. Д'Обиньи под занавес торжественно представляет:  "Мадемуазель
де Бель-Иль - моя жена! Герцог Ришелье - мой лучший друг".
   Сент-Бев язвительно  заметил,  что  герцог,  "должно  быть,  улыбнулся,
услышав во время венчания, что ему выдают патент на звание лучшего  друга;
может быть, к пьесе следовало бы добавить еще один  чисто  комический  акт
под заглавием "Два года спустя...". Роже де  Бовуар  оказался  бы  в  этом
случае незаменимым соавтором. Но и в  таком  виде  комедия  имела  бешеный
успех. Она была последним триумфом мадемуазель Марс, которая в  шестьдесят
лет сыграла Габриэль трогательно,  как  и  подобает  инженю.  Молодость  в
театре всегда вопрос условности. Фирмен, который был первым другом Дюма  в
Комеди Франсез, исполнял роль герцога Ришелье  с  чисто  аристократической
заносчивостью. Словом, прелестный спектакль.
   Дюма, ободренный успехом, захотел повторить себя. В 1841 году он  отдал
театру пьесу "Брак при Людовике XV", написанную, как он  сам  признавался,
на  довольно  избитый  сюжет,  "который,  однако,  можно  было   омолодить
остроумными деталями". Это старая история о двух супругах, поженившихся по
воле родителей и расставшихся по обоюдному согласию. Но потом они признают
свою ошибку и покидают: он - любовницу, она - поклонника, которых они, как
им казалось, любили, и сходятся вновь, на этот раз по взаимной склонности.
   Комедия "Воспитанницы Сен-Сирского дома" (1843 г.) была встречена менее
благосклонно. "Она, как и все пьесы, выходящие из-под пера этого автора, -
писал Сент-Бев Жюсту Оливье, - довольно жива,  увлекательна  и  не  лишена
занятности, но ее портят незавершенность, небрежность и  вульгарность.  Ну
Посудите сами, станет ли воспитанница госпожи Ментенон разговаривать,  как
лоретка с улицы Гельдер...  Читая  Дюма,  все  время  восклицаешь:  "Какая
жалость!" Теперь я начинаю думать, что мы ошибались на его счет: он из тех
натур, которые никогда не достигли бы подлинных высот и вообще не способны
к серьезному искусству. Нам кажется, что он разбрасывается и не  реализует
своих возможностей, тогда как на самом деле он как раз пускает их в ход  и
выигрывает еще и на том, что заставляет публику думать, будто  он  мог  бы
создать нечто лучшее, тогда как на самом деле  он  на  это  совершенно  не
способен..."
   Жюль Жанен яростно напал на пьесу: "Если это убожество будет  и  впредь
продолжаться, придется закрыть Французский театр. Перед премьерой только и
разговоров было: "Ах, вы увидите, как это интересно! Ах,  вы  услышите..."
Сколько шума из ничего..."
   Дюма рассердился и, так как  от  природы  был  добр,  ответил  неловко.
Мстительность была ему не к лицу: желая  быть  злым,  он  оказался  просто
нудным, припоминая  давно  забытые  истории,  которые  не  имели  никакого
отношения к делу. В своем ответе он воскрешал те времена, когда Жанен  жил
на улице Мадам в одном доме с мадемуазель Жорж  и  Арелем  и  был  третьим
членом  этого  семейства,  нисколько  не  нарушавшим,   однако,   согласия
достойный четы. Выпад, несомненно, дурного вкуса.
   Одной из причин излишней суровости Жанена было то, что  Дюма  изо  всех
сил старался проникнуть во  Французскую  академию.  Избрание  Гюго  подало
надежды всем романтикам. Гюго и сам расценивал это именно так:  "Академии,
как и все остальное, будут принадлежать новому  поколению.  А  в  ожидании
этого времени я буду той живой брешью,  через  которую  туда  уже  сегодня
входят новые идеи, а завтра войдут новые люди..." Какие  люди?  Гюго,  как
человек великодушный, думал о Виньи, о Дюма, о Бальзаке  и  даже  о  своем
враге Сент-Беве. Дюма же думал только о Дюма. В 1839  году,  после  успеха
"Мадемуазель де Бель-Иль", он написал Франсуа Бюлозу, директору  "Ревю  де
Де Монд": "Поговорите обо мне в "Ревю" в связи с  выборами  в  Академию  и
выразите, пожалуйста, удивление,  как  это  могло  получиться,  что  я  не
выставил свою кандидатуру,  особенно  если  учесть,  что  Ансело  выставил
свою?" и 15 января 1841 года: "Замолвите за меня словечко в вашем  журнале
перед выборами в Академию. Меня нет в списке кандидатов, но я уверен,  что
все этому удивляются..."
   После избрания Гюго Дюма воззвал к своему старому другу Нодье,  который
сам уже давно был членом Академии: "Как вы думаете, есть ли у меня  сейчас
какие-нибудь шансы пройти в Академию? Гюго уже прошел, а  ведь  почти  все
его друзья являются и моими друзьями... Если  вам  кажется,  что  ситуация
благоприятная, поднимитесь на  академическую  трибуну  и  от  моего  имени
расскажите вашим достопочтенным собратьям, как велико мое  желание  занять
место среди них... Одним словом, скажите им все хорошее, что  вы  обо  мне
думаете, и даже то, чего вы не думаете..." Однако Дюма никогда не  удастся
проникнуть в эту дверь. Так же как и Бальзаку. Но  Бальзак  умер  молодым.
Дюма же, хоть и  дожил  до  шестидесяти  восьми  лет,  так  и  не  добился
избрания.

   "Значит, слава  может  служить  препятствием?  -  с  гневом  спрашивала
Дельфина де Жирарден. - Почему людям  прославленным  так  трудно  добиться
избрания  в  Академию?  Значит,  заслужить   признание   публики   -   это
преступление?..  -  Бальзак  и  Александр  Дюма  пишут  по  пятнадцать   -
восемнадцать томов в год; этого им  не  могут  простить.  -  Но  ведь  это
великолепные романы! - Это не оправдание, все равно их слишком много. - Но
они  пользуются  бешеным  успехом!  -  Тем   хуже:   вот   пусть   напишут
один-единственный тоненький  посредственный  романчик,  который  никто  не
будет читать,  -  тогда  мы  еще  подумаем.  Оказывается,  излишек  багажа
является препятствием. В Академии такие же правила, как и в саду  Тюильри:
туда не пропускают тех, у кого слишком большие свертки..."

   На самом деле академиков испугал отнюдь не огромный литературный  багаж
Дюма. Ведь избрали же они Гюго, который тоже был очень плодовитым автором.
Они просто боялись скандалов, а Дюма, этот типичный представитель  богемы,
мог, конечно, попасть в любую переделку.  Двое  незаконнорожденных  детей,
строптивые любовницы, огромные долги...  Если  он  и  зарабатывал  большие
деньги, то тратил еще больше...
   - Я никогда и никому  не  отказывал  в  деньгах,  за  исключением  моих
кредиторов, - говорил он.
   Однажды, когда у него попросили двадцать франков на похороны  судебного
исполнителя, умершего в бедности, он ответил:
   - Вот сорок франков. Похороните двух исполнителей.
   Это, конечно, была всего лишь шутка,  но  в  официальных  местах  таких
шуток не любят.
   "Дюма очарователен, -  говорили  о  нем,  -  но  его  нельзя  принимать
всерьез".
   Во Франции,  если  человек  не  носит  голову,  будто  чашу  со  святым
причастием, его считают весельчаком, но не уважают.
   Людям скучным всегда отдают предпочтение.



        Глава пятая
        БЛУДНЫЙ ОТЕЦ

   С тех пор как Дюма женился на Иде,  отношения  его  с  сыном  оставляли
желать лучшего. Любовь отца к сыну была неизменной, но неглубокой, у  сына
привязанность к отцу чередовалась с приступами неприязни. Невозможно  было
не любить его и не восхищаться им,  таким  веселым  товарищем,  но  прошло
немало времени, прежде  чем  сын  привык  к  сумасбродным  выходкам  отца.
Завершив без особого блеска свое образование, Дюма-сын  пытался  время  от
времени жить в доме отца. Там он видел не  слишком  положительный  пример.
"Мой сын, - торжественно говорил отец, - если имеешь честь носить  фамилию
Дюма, приходится жить на широкую ногу, обедать в Кафе де Пари и ни  в  чем
себе не отказывать..."
   Ни один юноша, как бы добродетелен он ни был по природе  и  воспитанию,
не может устоять перед соблазнами. Позже Дюма напишет: "Я вел эту жизнь не
столько по склонности, сколько по  инертности  характера,  по  лени  и  из
подражания". И еще: "Мне не доставляли радости легкие удовольствия. Я чаще
наблюдал кутежи, чем участвовал в них сам". Все посмеивались над несколько
"скабрезной  дружбой  отца  и  сына,  которые  вместе  бегали  в   поисках
приключений, брали друг друга в поверенные своих любовных дел, платили  из
общего кошелька и тратили деньги, не считая..." Кое-кто  порицал  отца  за
то, что он "отдавал сыну  не  только  свои  старые  башмаки,  но  и  своих
любовниц".
   Меж тем Дюма-сын, хотя и не одобрял той роскошной и полной  развлечений
жизни, которую вели  в  отцовском  доме,  все  же  участвовал  в  ней.  "К
восемнадцати годам я с головой окунулся в то, что я назвал  бы  паганизмом
современной жизни... Разумеется, жил я отнюдь не как святой,  если  только
не считать Блаженного Августина в ранней юности..."
   Он нередко посещал девиц легкого поведения, которых в те  времена  было
множество, и все они были весьма привлекательны. В восемнадцать лет у него
был первый роман с замужней женщиной. В письме к  майору  Ривьеру  (от  11
апреля 1871 года) он вспоминает это счастливое время:

   "Представьте себе (это пришло мне в голову,  когда  я  ставил  дату  на
письме), что сегодня, в тот самый миг,  когда  я  вам  пишу  (а  именно  в
половине третьего), исполнилось ровно двадцать восемь лет с тех  пор,  как
прекрасная мадам Прадье,  послужившая  мне  моделью  для  мадам  Клемансо,
впервые пришла ко мне. Помню, на ней было платье из белого шелка, расшитое
букетами цветов, такой же шарф и шляпка из рисовой соломки. Мне было в  ту
пору восемнадцать лет. Я только что окончил  коллеж.  Впервые  порог  моей
холостяцкой  квартирки  переступила,  что  называется,  светская  женщина.
Представьте себе эту сцену! Она была замечательно хороша: золотые  волосы,
сапфировые глаза, жемчужные зубки, розовые пальчики, тоненькие и  хрупкие,
маленький букет цветов  за  корсажем...  Должен  сказать,  она  не  теряла
времени даром... Черт побери, хотелось бы мне вновь пережить этот день..."

   Холостяцкая квартира, элегантные любовницы, обеды в Кафе Англе -  такая
жизнь стоит не дешево. И Дюма-сын тоже завел долги. Когда это  начало  его
тревожить,  отец,  которому  очень  хотелось  поставить  себе  на   службу
расцветающий талант Александра Второго, сказал:  "Работай,  и  ты  сможешь
расплатиться. Почему бы тебе не сотрудничать со  мной?  Уверяю  тебя,  нет
ничего проще, полагайся только во всем на меня". Но у  Александра  Второго
были другие планы. Встать на буксир к отцу  и  идти  по  фосфоресцирующему
следу этого могучего корабля  -  нет,  его  не  устраивала  такая  судьба.
Свидетель блестящих  триумфов  своего  отца,  он  жаждал  завоевать  славу
самостоятельно. Он не знал еще, о чем он будет писать и  будет  ли  писать
вообще (ведь успеха можно добиться и в других областях),  но  он  уже  был
блестящим  и  остроумным  собеседником,   и   отцу,   гордившемуся   своим
талантливым сыном, очень  нравилось  цитировать  его  словечки.  Прослушав
чтение "Шарлотты Корде" Понсара, Александр Второй сказал:

   Так дух он испустил. О небо! Месть ужасна.
   Ему не повезло. Он в ванну влез напрасно.

   Александр Первый пришел в восторг от этого школярского двустишия.
   Сыну уже и тогда не хватало простоты отца и его легкости в обращении  с
людьми.
   - Послушайте, мой милый, - сказал ему как-то старый друг их дома,  -  я
обращаюсь на "ты" к автору "Антони", а вам говорю  "вы".  Это  же  смешно!
Давно пора это исправить.
   - В самом деле, - ответил молодой Дюма, - вам давно пора говорить  папе
"вы".
   Время от времени между мужчинами  разгорались  ссоры  из-за  Иды.  Ида,
которой  удалось  завоевать  расположение  своей  падчерицы  Мари,  тщетно
пыталась приручить пасынка. Дюма-отец вступался за супругу.

   Дюма-отец, - Дюма-сыну:
   "Ты ошибаешься, мой друг, потому что я  добился  -  а  вернее  сказать,
потребовал - гораздо большего. Мадам Дюма напишет тебе и пригласит  прийти
к нам, когда у нас будут мои друзья.  Таким  образом,  ты  войдешь  в  мой
настоящий дом, а им являются мои друзья,  что  вознаградит  меня  за  твое
долгое отсутствие и поможет наладить дела в будущем. Целую тебя. Увижу  ли
я тебя сегодня вечером?"

   Он давал ему советы по поводу его карьеры:

   "Мой дорогой мальчик, твое письмо слегка  успокоило  меня  в  отношении
финансовом и моральном, но оно нисколько не  успокоило  меня  в  отношении
твоего будущего. Ты сам выбрал себе будущее в области  умственного  труда.
Однако ни одно место не может отвечать тем потребностям,  которые  у  тебя
перешли в привычки, по моей вине столько же, сколько и по твоей.
   Любую славу можно перевести на деньги, но деньги приходят  к  нам  лишь
следом за славой. Неужели ты думаешь, что, ложась спать на заре и  вставая
в два-три часа дня, отягощенный вчерашними  неприятностями  и  исполненный
тревоги за завтрашний день, неужели ты думаешь, что при такой жизни у тебя
останется время для размышлений и ты сможешь создать что-либо путное? Дело
не в том, чтобы просто что-то делать, а в том, чтобы делать  хорошо.  Дело
не в том, чтобы ты  имел  деньги,  а  в  том,  чтобы  ты  их  зарабатывал.
Поработай год, два, три. Потом, когда у тебя будет почва под ногами, делай
что хочешь и как хочешь..."

   В 1844 году Александр Второй, который не мог дольше мириться с госпожой
Дюма,  попросил  отца  дать  ему  деньги  на  путешествие.  Сначала   отец
воспротивился: ему нравилось общество красивого  и  блестящего  юноши.  Он
пытался отговорить его от этой затеи.

   "Мой друг, я отвечаю тебе,  как  ты  и  просил,  -  письмом,  и  притом
длинным. Ты знаешь, что мадам Дюма является  моей  женой  лишь  формально,
тогда как ты - мой настоящий  сын,  и  не  только  мой  сын,  но  и  почти
единственное мое счастье в утешение.
   Ты хочешь поехать в Италию или в Испанию. Я уже не говорю о том, что  с
твоей стороны будет черной  неблагодарностью  бросить  меня  одного  среди
людей, которых я не люблю  и  с  которыми  меня  связывают  лишь  светские
отношения. Да и что ждет тебя в Италии или  в  Африке?  Если  тебе  просто
хочется путешествовать - это еще куда ни шло. И все же мне представляется,
что ты бы мог подождать, пока нам не удастся поехать вместе.
   У тебя в Париже, говоришь ты, глупое и унизительное положение.  Почему,
спрашиваю я тебя? Ты - мой единственный друг. Нас так часто видят  вместе,
что наши имена стали нераздельны. Если тебя где-нибудь и ждет будущее, то,
конечно, в Париже. Работай серьезно, пиши, и через несколько лет ты будешь
получать ежегодно тысяч десять франков. Не вижу в этом  ничего  глупого  и
унизительного. Впрочем, ты сам знаешь, что  ради  счастья  тех,  кто  меня
окружает, и ради благополучия тех, за кого я  несу  ответственность  перед
Богом, я привык обрекать себя на любые лишения и  что  я  готов  поступить
так, как ты пожелаешь. Ведь если ты будешь несчастен, ты в один прекрасный
день обвинишь меня в том, что я помешал тебе последовать твоему призванию,
и решишь, что я принес тебя в жертву эгоизму отцовской любви, единственной
и последней любви, которая мне осталась и которую ты обманешь так же,  как
это делали до тебя другие.
   Может быть, тебе приглянется другая перспектива. Хочешь получить  место
в одной из парижских библиотек,  место,  которое  сделало  бы  тебя  почти
независимым? Но поразмысли, хватит ли у тебя, привыкшего к вольной  жизни,
выдержки посвящать каждый день четыре часа службе?
   Короче, пойми одно: разрыв мой с мадам Дюма может  быть  лишь  разрывом
духовным, ибо супружеские раздоры заинтересовали бы публику, что  было  бы
для меня очень неприятно, - а следовательно,  просто  исключено.  И  кроме
того, я нахожу очень непорядочным и  несправедливым,  когда  ты,  которому
принадлежит вся моя любовь и нежность, говоришь:  "Выбирай  между  мной  и
той, которая, не располагая  твоей  привязанностью,  распоряжается  твоими
деньгами". Ты не прав, когда не хочешь поговорить  обо  всем  этом  лично.
Буду ждать тебя до трех часов. Теперь ты видишь, что я всецело  принадлежу
тебе, тогда как ты мне - лишь отчасти..."

   Но так как Александр продолжал настаивать на отъезде, отец  послал  его
на некоторое время к  своим  друзьям  в  Марсель,  среди  которых  были  и
литераторы:  поэт  Жозеф  Отран,  родом  из  старой   марсельской   семьи,
взбалмошный и эксцентричный Жозеф Мери, библиотекарь и писатель,  и  некая
леди Сюзанна  Грейг,  уроженка  острова  Мальта,  в  чьем  доме  на  улице
Сен-Ферреоль собирался салон.  Молодой  Дюма  одержал  в  Марселе  лестные
победы. Отран посвятил ему следующую эпистолу:

   Я помню твой приезд, о юноша-поэт.
   Ты нам назвал себя, и словно вспыхнул свет:
   При имени твоем раскрылись наши двери.
   Мы, восхищенные, своим глазам не веря,
   Смотрели на тебя, ты покорил сердца:
   Ниспосланный нам друг был копией отца.
   Казалось, он, став юным, к нам явился,
   Мы видели глаза, в которых ум искрился,
   И голос был его, и речь, как будто он
   Всем существом своим в тебе был отражен.
   И кто из нас тогда не доказал на деле.
   Увидев копию, столь верную модели,
   Что восхищеньем преисполнен он к тому.
   Кто блеск такой прядал творенью своему?

   Дюма-отец пекся о "своем творении" издалека, посылал  ему  деньги,  что
является основной  задачей  даже  блудных  отцов,  и  предлагал  различные
возможности их заработать.  Отца  попросили  написать  небольшую  книгу  о
Версале. Почему бы сыну не  заняться  этим  делом?..  Он  пошлет  ему  все
необходимые книги, справки, план  работы.  Но  это  поручение,  скучное  и
незначительное,  не  могло  заинтересовать  молодого  честолюбца,  который
пописывал стишки, работал над романом и  ухаживал  за  красивой  актрисой,
прибывшей в Марсель на гастроли. Когда гастроли кончились,  он  последовал
за ней в Париж и написал оттуда Мери, сообщая о конце  этого  приключения.
Письмо это стоит привести, оно характеризует юношу:

   Александр Дюма-сын - Жозефу Мери, 78 октября 1844 года:  "Мой  милый  и
добрый Мери, ваше окно сейчас, должно быть, распахнуто, а мое закрыто,  но
зато у меня в камине разведен огонь, "за  отсутствием  Фебова  огня",  как
сказал бы наш друг Делиль. Я по уши увяз в Людовике XV, как сказали бы вы,
и последние две недели предавался меланхолии.
   Помните ли вы тот день, когда я  уезжал  в  Лион,  откуда  я  вернулся,
получив еще один солнечный удар и утеряв еще один предмет  своей  страсти?
Когда я рассказал вам о  своих  приключениях,  вы  заверили  меня,  что  я
поступил мудро и что вы на моем месте не проявили бы такой силы  воли.  Ну
так вот, мой милый, то, что я недавно сделал, еще похлеще.
   Недавно отец подал мне здравый совет расстаться с  той,  за  которой  я
помчался в Париж, но так как у меня не было для этого никакого  повода,  я
был в затруднении. Наконец настал день, когда та молодая и привлекательная
особа, которая была столь  любезна  ко  мне  в  вашем  прекрасном  городе,
произнесла следующие памятные слова: "Боюсь, как бы моя связь с  тобой  не
поссорила меня с твоим отцом и не помешала бы моей карьере.  Хочу  я  того
или нет, я неизбежно трачу гораздо больше денег, чем ты можешь мне давать,
даже если бы ты ради этого стеснял себя. Кончим  на  этом.  Однако  уверяю
тебя, ты ни в чем не можешь меня упрекнуть".
   Я поймал ее на слове и две недели носу к ней не  казал.  На  другой  же
день она начала преследовать меня, бегала ко всем моим друзьям,  подсылала
их ко мне и шла на всевозможные уступки, - я  не  отвечал,  но,  оставшись
один,  плакал  горючими  слезами.  Наконец  мы  успокоились.   В   прошлое
воскресенье она пришла и застала меня дома. Она дала мне понять, что, хотя
она и живет с другим человеком, которого считает своим мужем и который  ей
нужен лишь для денег, она была бы счастлива не порывать прежних  отношений
и со своими марсельскими друзьями.
   Тогда я взял ее руки в свои, почтительно их поцеловал и дал ей совет не
посещать меня  слишком  часто,  потому  что  она  будет  только  зря  себя
компрометировать. Я по-братски проводил ее до двери, невзирая на слезинки,
блиставшие  в  ее  огромных  голубых  глазах,  этих  звездах,   освещающих
небосклон Жимназ, и, поверьте,  ни  одни  брат  и  сестра  не  были  столь
целомудренны, как мы.  В  прошлый  четверг  она  снова  приходила,  но,  к
счастью, я был на скачках. Таковы последние новости, друг  мой.  Я  должен
был рассказать вам о них, потому что вся эта история  началась  у  вас  на
глазах.
   Теперь горе  мое  притупилось.  Я  работаю,  чувствую  себя  хорошо  и,
вспоминая о Марселе, а это случается нередко, думаю гораздо чаще о доме на
Музейной улице, чем о доме на улице де  ля  Палю.  И  все  же,  признаюсь,
временами сердце у меня сжимается. Ведь вы помните, как  необычно  и  мило
начался этот роман! Ну вот! Я вижу: вы улыбаетесь, читая  эти  строки.  Вы
говорите себе: "Все это  я  уже  пережил.  Я  хорошо  знаю,  чем  все  это
кончается", - и вы правы, потому что я и сам тоже знал об этом: ведь я  не
раз говорил с вами о начале этого романа и никогда о его будущем.
   Да, у нас большие новости, мой милый и добрый друг! Дом Дюма на  пороге
краха. Супруги вот-вот разойдутся, как Авраам и Агарь, хотя причиной  тому
будет отнюдь не бесплодие, и я полагаю, что вскоре вы увидите,  как  некая
толстая особа проследует через Марсель, направляя  стопы  свои  в  Италию,
дабы обосноваться там навечно! Все это меня радует. Что касается  нас,  то
мы в следующем году собираемся поехать в Китай и  по  дороге  прихватим  с
собой Мери. Вот вам наши новости и наши планы..."

   Дюма-сын не без цинизма говорит о женщине, недавно им любимой.  И  хотя
юноша  еще  способен  расчувствоваться  и  пролить   несколько   слезинок,
укротитель уже начинает размахивать хлыстом.
   Семья Дюма и впрямь распалась. Вот уже несколько лет, как Ида завоевала
во Флоренции сердце знатного итальянца Эдуарде Аллиата, двенадцатого князя
Виллафранка, герцога Салапарутского,  испанского  гранда  первого  класса,
князя Монреальского, герцога  Сапонарского,  маркиза  Санта-Лючии,  барона
Мастрского,  сеньора  Мирии,  Манджиавакки,  Виагранде  и  других  мест...
Готский альманах - а кто лучше разбирается в титулах - помещает Эдуарде де
Виллафранка в разряд сиятельнейших высочеств. Князь  священной  империи  и
граф  Палатинский,  он  имел  (в  теории,  конечно)  наследственное  право
чеканить монету.
   Виллафранка, единственный наследник стольких ленов, выполнил свой  долг
дворянина: женился молодым и дал жизнь единственному сыну, нареченному при
крещении  Джузеппе-Франческо-Паоло-Гаспар-Бальтазар.  После  чего  оставил
жену и ребенка в Палермо, а сам переселился на полуостров, где и жил то  в
Риме, то во Флоренции с госпожой Дюма. Она была на семь лет старше  своего
любовника и на десять лет старше покинутой им княгини. Но она была из  тех
женщин, которые, умея завоевать любовь мужчины,  умеют  и  удерживать  ее.
Актриса, наделенная всеми соблазнами парижанки, она была далеко не  глупа.
Ее здравый смысл пленял сицилийца.
   Начиная с 1840 года она каждый год проводила по  нескольку  месяцев  во
Флоренции. Туда к ней часто приезжал и Дюма, которого этот дележ нисколько
не тревожил. Затем она возвращалась  в  Париж  и  с  присущей  ей  грацией
правила домом маркиза де ля Пайетри.

   Ида Дюма - Теофилю Готье, 1843 год:
   "Мой дорогой поэт, как решиться предложить обыкновенную чашку чаю  вам,
питающемуся поцелуями олеандровых лепестков? И все же, если вы захотите на
мгновение спуститься с синих небес вашей прекрасной Испании [Теофиль Готье
только что опубликовал книгу "Путешествие по  Испании.  Через  горы"],  вы
застанете  нас  в  среду  дома  в  обществе  нескольких  более  или  менее
остроумных друзей, и мы по возможности попытаемся не скучать. Ваш друг..."

   Между Идой и Дюма-сыном продолжалась отчаянная  борьба  за  власть  над
Дюма-отцом. Когда молодой Александр был в  Марселе,  его  двоюродный  брат
Альфред Летелье, сын Александрины Эме [дочь генерала Дюма вышла  замуж  за
Виктора Летелье], служивший секретарем у Дюма-отца, вызвал его в Париж:

   "Твое чересчур затянувшееся пребывание  в  Марселе  может  тебе  сильно
повредить. Твой отец добр, слишком добр, но  так  как  тебя  здесь  нет  и
некому противостоять влиянию некоей особы, тебе придется потом  нелегко...
Я откровенно говорю тебе обо всем этом, как брат, как друг и как очевидец.
Теперь, когда ты  рассеялся  и  отдохнул  в  Марселе,  тебе  следовало  бы
вернуться в Париж. Подумай о  том,  что  тебе  двадцать  лет  и  что  тебе
необходимо поступить на службу. Твой отец начинал так, и это  не  помешало
ему стать тем, чем он стал..."

   В 1844 году супруги решили полюбовно  разойтись.  Ида  хотела  жить  со
своим  князем;  Дюма,  которому  она  изрядно  надоела,  был  рад  с   ней
расстаться. В контракте, заключенном 15 октября 1844 года,  он  обещал  ей
ежегодную ренту в двенадцать тысяч франков золотом плюс три тысячи франков
"на карету". Он даже предложил купить у нее  спальный  гарнитур  лимонного
дерева за фантастическую сумму в девять тысяч франков.
   На бумаге щедрость Дюма производит внушительное впечатление. Но чем  он
рисковал? Ведь ему ничего  не  стоило  раздавать  несуществующие  ренты  и
устанавливать пенсии на доходы с несуществующего капитала. Ида лучше,  чем
кто бы то ни  было,  знала,  что  ей  никогда  не  получить  назад  своего
приданого (ста двадцати  тысяч  франков  золотом).  Значит,  надежды  были
только на Виллафранка.
   Разрыв фактический, за которым не  последовало  никаких  формальностей.
Дюма повел себя рыцарски по отношению к женщине, носившей его  имя.  Когда
Ида уезжала в Италию, он дал ей письмо к французскому послу, письмо  очень
теплое, из которого никак нельзя было понять, даже читая между строк,  что
путешествие  это  означает  окончательный  разрыв  и   что   прославленное
семейство распалось. Маркиз де ля Пайетри, который вполне охладел  к  Иде,
но отнюдь не охладел к аристократии, решил,  что  его  маркиза  нашла  ему
воистину достойного преемника.
   Он и в самом деле  был  рад  вновь  обрести  свободу.  Хотя  Ида  и  не
ревновала его, все же она по  праву  занимала  супружеский  дом  и  мешала
поселить там очередную временщицу.  Дюма  представлял  себе  счастье  так:
уединенная комната; работа по десять - двенадцать часов в сутки за простым
некрашеным столом; огромная кипа голубой бумаги; женщина, молодая и пылкая
в любви; сын и дочь, которых он любил бы от всего сердца,  с  которыми  бы
обращался по-товарищески и  которые  никогда  не  читали  бы  ему  морали;
веселые друзья, которые  опустошали  бы  его  кошелек,  объедали  бы  его,
опивали и платили бы за это остротами, а  вдобавок  -  театральная  суета,
запойное чтение и клокотание непрерывно рождающихся  грандиозных  сюжетов.
Короче говоря, он обожал независимость, силу, веселье и ничего на свете не
боялся,  кроме  скучных  людей,  плаксивых  любовниц  и   кредиторов.   Но
нарисованная нами картина была бы неверной, если бы мы не отметили, что за
этим роскошным  и  безалаберным  существованием  таилось  желание  служить
униженным и оскорбленным, желание, которое ему так и не удалось  воплотить
в жизнь и которое он отныне будет удовлетворять в своих романах.




        ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ОТ "ТРЕХ МУШКЕТЕРОВ" ДО "ДАМЫ С КАМЕЛИЯМИ"

                                        Никто так не чувствовал театр, как
                                     он, это видно по всем его романам.
                                                               Арсен Гуссэ

        Глава первая,
        В КОТОРОЙ ДРАМАТУРГ СТАНОВИТСЯ РОМАНИСТОМ

   Первую половину жизни Дюма критика и публика считали  его  прирожденным
драматургом - и тут они нисколько не ошибались. Правда, наряду  с  драмами
он писал такие эссе, как "Галлия и Франция", путевые записки, романы; но в
каком бы жанре он ни работал, всегда  сказывалось  его  врожденное  умение
строить напряженное действие, которое и делает  драматургом,  да  и  кроме
того, он в это время еще не приступил к осуществлению своего  грандиозного
замысла - воскресить историю Франции  в  серии  романов,  которые  гораздо
больше, чем драмы, будут способствовать его славе.
   Литературные жанры рождаются от союза гения и обстоятельств. Дюма был в
своем роде гениален: он обладал вдохновением  и  чувством  драматического.
Обстоятельства довершили остальное.  Первым  из  этих  обстоятельств  было
возрождение исторического романа. Романы, в которых наряду с  вымышленными
героями действуют известные исторические персонажи, писали еще до Вальтера
Скотта. Пример тому - "Принцесса Клевская". Скотт первым сумел  воссоздать
эпоху и  среду.  Бальзак,  Гюго,  Виньи  и  Дюма  были  его  восторженными
почитателями.
   Почему? Потому что он отвечал потребностям  своего  времени,  лишенного
эффектных развязок эпохи империи и изголодавшегося  по  всему  необычному.
Кто-то сказал, что  воображение  молодых  людей  1820-х  годов  напоминало
пустой дворец, на стенах  которого  висят  портреты  их  славных  предков.
Дворцу надо было придать жилой вид. И так как современная мебель для этого
не годилась, писателям пришлось прибегнуть к тому  гигантскому  мебельному
складу, что зовется Историей. Но история в скучном пересказе  может  стать
мрачным кладбищем. Фантазия Вальтера Скотта сделала ее живой и  красочной.
Даже историки и те относились к нему с  почтением:  "Я  считаю  Скотта,  -
говорил Огюстен Тьерри, - непревзойденным мастером,  умеющим,  как  никто,
передать исторический колорит".
   Молодые французские писатели шли по стопам Вальтера Скотта. Альфред  де
Виньи написал "Сен-Мара", Гюго - "Собор Парижской Богоматери",  Бальзак  -
"Шуанов", Мериме - "Хронику времен Карла  IX".  Эти  книги  имели  большой
успех у немногих избранных, но  только  Гюго  удалось  завоевать  "широкую
публику". А между тем публика так же охотно  читала  исторические  романы,
как до этого ходила на исторические драмы, и объясняется это одними и теми
же причинами. Людям, которые делали историю и были свидетелями грандиозных
переворотов, хотелось заглянуть за кулисы  столь  недавнего  прошлого.  Но
чтобы  заинтересовать  толпу  жизнью  королей  и  королев,   фаворитов   и
министров, надо было показать ей, что под придворными нарядами  таятся  те
же страсти, что и у простых смертных. В этом Дюма не имел себе равных.
   Он не был ни эрудитом, ни  исследователем.  Он  любил  историю,  но  не
уважал ее. "Что такое история? - говорил он. - Это гвоздь,  на  который  я
вешаю свои романы". Дюма мял  юбки  Клио,  он  считал,  что  с  ней  можно
позволить любые вольности при условии, если сделаешь ей ребенка. А так как
он был смел и  чувствовал  себя  на  это  способным,  он  не  был  склонен
выслушивать  мелочные  признания,  поучения  и  попреки   этой   несколько
педантичной и болтливой музы. Он знал, что как  историка  его  никогда  не
будут принимать всерьез. "Только неудобочитаемые истории имеют успех,  они
похожи на обеды, которые трудно переварить... Обеды, которые перевариваешь
легко,  забываешь  на  следующий  день..."  Он   не   обладал   терпением,
необходимым для того, чтобы стать эрудитом;  ему  всегда  хотелось  свести
исследования к минимуму. Он испытывал необходимость в  сырье,  переработав
которое он  мог  бы  проявить  свой  редкий  дар  вдыхать  жизнь  в  любое
произведение. Счастливый случай свел Дюма с любителем и знатоком мемуарной
литературы: талант сочинителя оплодотворился  более  скромной,  но  весьма
драгоценной страстью к прошлому.
   Как мы помним, очаровательный Жерар де Нерваль стал одним из постоянных
сотрудников Дюма. Так вот у Нерваля был друг,  преподаватель  Огюст  Маке.
Сын богатого фабриканта, этот элегантный молодой человек  с  мушкетерскими
усиками был страстно влюблен в литературу. С 1833  года  Маке,  тогда  еще
двадцатилетний юноша, входил в маленькую группу смельчаков,  боровшихся  с
классицизмом; там он  встречал,  кроме  Нерваля,  Теофиля  Готье,  Петрюса
Бореля, Арсена Гуссе и художника Селестена Нантейля. В  этом  кругу  Маке,
находивший  свое  имя  недостаточно  романтичным,  велел   называть   себя
Огастэсом Маккитом. Он преподавал историю в лицее Карла  Великого,  но  не
любил своей профессии и мечтал с ней расстаться. В 1836 году он поступил в
"Фигаро" и стал пробовать свои силы в драматургии.
   Он  предложил  Антенору  Жоли,  директору   театра   Ренессанс,   драму
"Карнавальный вечер", которую тот отверг. "Недурно написано, но для театра
не годится", - сказал  Жоли.  Высшим  жрецам  театра  доставляло  жестокое
наслаждение закрывать непосвященным доступ в святилище.
   Жерар де  Нерваль  предложил  показать  "калеку"  Дюма,  прославленному
костоправу, спасшему немало "хромающих" пьес. Диагноз был таков:  "Полтора
акта очень хороши, полтора акта нуждаются в переделке. У Дюма нет  на  это
времени,  потому  что  он  должен  в  ближайшие   две   недели   закончить
"Алхимика"... Но если друг умел настоять на  своем,  Дюма  всегда  находил
время и успевал сделать все.

   Жерар де Нерваль - Огюсту Маке, 29 ноября 1838 года:
   "Дорогой друг,  Дюма  переписал  всю  пьесу,  в  соответствии  с  твоим
замыслом, конечно; твое имя будет упомянуто. Пьеса принята,  она  нравится
всем без исключения и будет поставлена. Вот и все...
   Прощай. Завтра я встречусь с тобой и представлю тебя Дюма..."

   Вот так Огюст Маке в двадцать пять лет поставил трехактную пьесу и свел
знакомство  с  "архизнаменитостью".  Драма  получила  новое   название   -
"Батильда", премьера состоялась 14 января 1839 года. Маке, в  восторге  от
такого дебюта, на следующий год принес Дюма набросок романа "Добряк Бюва",
историю Селламара (испанского посла, затеявшего заговор против  регента  и
высланного за границу), рассказанную безвестным  писцом  (добряком  Бюва),
замешанным в события, смысла которых  он  не  понимал.  Дюма  эта  история
понравилась. Он и сам обращался к этой эпохе в своих комедиях; он знал  ее
нравы и стиль. Он предложил Маке переработать роман и удлинить его.
   Но тут в  игру  вступает  новая  сила,  которая  создает  благоприятную
конъюнктуру для появления романов с продолжениями.
   Вот уже несколько лет две газеты, "Ля  Пресс"  Эмиля  Жирардена  и  "Ле
Сьекль" Ледрю-Роллена, прилагали огромные  усилия,  чтобы  расширить  круг
своих читателей. Годовая подписка стоила всего сорок  франков,  поэтому  в
подписчиках и объявлениях не испытывалось недостатка, но подписчиков  надо
было не только завоевать, но и удержать.  Лучше  всего  этого  можно  было
достичь публикацией "захватывающего" романа-фельетона -  то  есть  романа,
печатающегося подвалами из номера в номер. Формула "Продолжение  следует",
которую изобрел в 1829 году доктор Верон для "Ревю де Пари", стала могучей
движущей силой журналистики.
   В глазах директоров газет  самым  выдающимся  писателем  был  тот,  чьи
романы привлекали наибольшее число читателей. Самые  талантливые  писатели
могли  потерпеть  провал  в  жанре  романа-фельетона.  Бальзак,  постоянно
нуждавшийся в деньгах, не желал ничего лучшего,  как  поставлять  подобные
романы.  "Как  только  он  почует  туго  набитую  мошну,  -  говорили  его
недоброжелатели, - он не может сдвинуться с места, будто  завороженный,  и
готов часами караулить ее, словно кошка - мышку". Но издатели  колебались:
Бальзак казался им  трудным  автором.  Длинные  описания  места  действия,
которыми начинались его романы, отпугивали читателей. По мнению издателей,
техникой этого жанра в совершенстве овладели Эжен  Сю,  Александр  Дюма  и
Фредерик Сулье. "Будь я Луи-Филиппом, - говорил Мери,  -  я  пожаловал  бы
ренту Дюма, Эжену Сю и Сулье с условием, что они  вечно  будут  продолжать
"Мушкетеров", "Парижские  тайны"  и  "Записки  дьявола".  И  тогда  бы  мы
навсегда покончили с революциями".

   "Ля Пресс", - писал Сент-Бев, - пустилась  в  дерзкую  спекуляцию:  она
скупила всех писателей, какие только есть на книжном рынке; она  не  стоит
за  ценой  и  приобретает  про  запас;  она  поступает,  как  те   богатые
промышленники, которые, желая стать хозяевами рынка, скупают оптом масло и
зерно, чтобы затем продавать в розницу мелочным торговцам. Если, например,
вы, владельцы маленькой газеты, газеты не такой богатой, как  "Ля  Пресс",
захотите дать вашим подписчикам произведение Александра Дюма,  "Ля  Пресс"
вам его переуступит: ведь  она  скупила  все,  что  Александр  Дюма  может
написать или подписать на двенадцать - пятнадцать лет вперед; у  нее  есть
гораздо больше того, что она может использовать, но отныне только у нее  и
на ее условиях вы сможете приобрести желаемое...
   "Ля Пресс" объявляет, что она  будет  публиковать  "Дневник  с  острова
Святой Елены" генерала Монтолона в переработанном варианте; объявляет  она
также и то, что к этому произведению приложит  руку  сам  Александр  Дюма,
чтобы придать больше достоверности воспоминаниям достопочтенного генерала.
"А ведь не далее, как вчера, - пишет "Ле Глоб", - "Ля Пресс"  восторгалась
стилем генерала. Что  за  комедия!  Виданное  ли  дело  -  издеваться  над
публикой с таким апломбом!" Но если не принимать  во  внимание  всех  этих
мелких и неизбежных посредников, можно сказать, что отныне Наполеон станет
одним из трех главных авторов "Ля Пресс".
   В этом объявлении "Ля Пресс" не скупится на  самые  лестные  похвалы  в
свой адрес: Александра Дюма там  сравнивают  и  ставят  в  один  ряд  и  с
Вальтером Скоттом и с Рафаэлем одновременно".

   Дюма размышлял о мастерстве гораздо больше,  чем  принято  считать.  Он
тщательнейшим образом изучал приемы Вальтера Скотта. Тот начинал романы  с
подробнейших описаний действующих лиц, чтобы,  встретив  их  впоследствии,
читатель мог сразу узнать в них старых знакомых.  Но  в  романе-фельетоне,
который должен с первых же строк "увлечь" читателя, автор не  имеет  права
начинать с длиннот, и Дюма, наметив несколькими яркими мазками действующих
лиц, тут же переходил к действию-диалогу. Его талант  драматурга  находил,
таким образом,  полное  применение.  Специфика  жанра  требовала  обрывать
каждую  главу  на  самом  интересном  месте,  чтобы  держать  читателя   в
напряжении. Дюма издавна овладел трудным искусством блестящих концовок.  В
1838 году "Капитан Поль" (роман с  захватывающей  интригой,  написанный  в
подражание "Пирату" Фенимора Купера) за  три  недели  принес  "Ле  Сьекль"
больше пяти тысяч новых подписчиков. После этого Дюма  стал  кумиром  всех
директоров.
   Когда Дюма переделал книгу Маке и дал  ей  новое  название  -  "Шевалье
д'Арманталь", он нисколько  не  возражал  против  того,  чтобы  и  молодой
человек поставил под ней  свое  имя,  но  газета  воспротивилась:  "Роман,
подписанный "Александр Дюма", стоит три франка за строку, -  сказал  Эмиль
Жирарден, - подписанный "Дюма и Маке"  -  тридцать  су".  Жирарден  рабски
подчинялся вкусам своих читателей. "У меня нет времени читать,  -  говорил
он. - Если Дюма или Эжен Сю пишут или подписывают любую  ерунду,  публика,
веря в эти имена, все равно считает их книги шедеврами. Желудок  привыкает
к тем блюдам, которые ему дают". Теофилю Готье, который жаловался, что его
не допускают в круг избранных, Жирарден цинично ответил: "Все вы, конечно,
великие  писатели,  это  так,  но  вы  не  способны  дать  мне  и   десяти
подписчиков. В этом все дело..." Директора крупных  газет,  гонявшиеся  за
громкими именами, боялись новичков. Поэтому Дюма подписал  книгу  один,  а
Маке получил восемь тысяч франков, огромную по тем временам сумму, которую
без помощи Дюма ему бы никогда не заработать. Компенсация  показалась  ему
тогда вполне справедливой. Позже он изменит это мнение!  Но  в  начале  их
сотрудничества он сам признавал, что благодарен Дюма, восхищен и  очарован
им.
   Успех "Шевалье д'Арманталя" показал Дюма,  что  исторические  романы  -
золотая жила. Поэтому он был в восторге, когда Маке принес ему план романа
из эпохи Людовика XIII, Ришелье, Анны Австрийской и герцога Букингемского,
романа, который впоследствии  станет  "Тремя  мушкетерами".  Кто  из  двух
авторов   первым   натолкнулся   на   "Мемуары   господина    д'Артаньяна,
капитан-лейтенанта  первой  роты   королевских   мушкетеров",   поддельные
мемуары, написанные Гасьеном де  Куртилем  (часто  именуемым  Куртилем  де
Сандра, или Сандра де Куртилем) и изданные в 1700 году в Кельне, а затем в
1704 году в Амстердаме Жаном Эльзевиром? Маке утверждает, что он. А  между
тем формуляр марсельской библиотеки свидетельствует,  что  Дюма  взял  эту
книгу в 1843 году и не вернул ее. Библиотекарем в то время  был  его  друг
Мери, и он, должно быть, посмотрел на это сквозь пальцы.
   Несомненно, что многие эпизоды романа и даже имена (слегка  измененные)
- Атос, Портос  и  Арамис  -  были  заимствованы  у  Гасьена  де  Куртиля;
несомненно и то, что этот  пасквилянт  был  довольно  бездарен,  и  лучшие
эпизоды романа (история мадам Бонасье, история леди Винтер)  были  целиком
переделаны, а по большей части и придуманы Дюма и Маке;  и,  наконец,  то,
что Маке выступал лишь в роли мраморщика, а скульптором был Дюма.  У  Дюма
уже выработались более или менее постоянные приемы  работы  с  соавторами.
Соавтор писал сценарий. Дюма прочитывал  его  "в  один  присест"  и  затем
использовал как черновик. Он переписывал текст, добавляя  тысячи  деталей,
придававших ему живость,  переделывал  диалог,  в  котором  не  имел  себе
равных, тщательно отшлифовывал концы глав и увеличивал общий объем,  чтобы
удовлетворить  требованиям,  предъявляемым  к  роману-фельетону,   который
должен был  тянуться  долгие  месяцы  и  держать  читателей  в  постоянном
напряжении.
   Дюма ввел новых героев, например  лакея  Гримо,  великого  молчальника,
односложно отвечавшего на  любые  вопросы:  выдумка,  свидетельствующая  о
большой  находчивости  Дюма,  так  как  газеты  платили  построчно.  Столь
стремительный  диалог  имел  двойное  преимущество:  облегчал   чтение   и
удесятерял гонорар автора. Но в один прекрасный день все пошло прахом. "Ля
Пресс" и "Ле Сьекль" объявили, что отныне они будут  платить  лишь  за  те
строки,  которые  занимают  больше  половины  колонки.  Директор  "Фигаро"
Вильмессан случайно оказался в этот день  у  Дюма.  Он  заметил,  что  тот
перечитывает рукопись и вымарывает целые страницы.
   - Что вы делаете, Дюма?
   - Да вот убил его...
   - Кого?
   - Гримо... Ведь я его придумал только ради коротких строчек. Теперь  он
мне ни к чему.
   Писатель того времени  Вермерш  написал  позже  пародию  на  знаменитые
диалоги Дюма:

   "- Вы видели его?
   - Кого?
   - Его.
   - Кого?
   - Дюма.
   - Отца?
   - Да.
   - Какой человек!
   - Еще бы!
   - Какой пыл!
   - Нет слов!
   - А какая плодовитость!
   - Черт побери!"

   Нельзя отрицать,  что  Маке  много  работал  над  "Тремя  мушкетерами".
Сохранились полные беспокойства записки, которые посылал ему Дюма:

   "Как можно  скорее  принесите  рукопись,  и  прежде  всего  первый  том
д'Артаньяна ("Мемуаров")..."
   "Не забудьте запастись томом по истории царствования Людовика XIII, где
говорится о процессе Шалэ и есть соответствующие документы. Вместе  с  ним
принесите мне все, что вы сделали для Атоса..."
   "Любопытная вещь: сегодня утром я написал вам, чтобы  вы  ввели  в  эту
сцену палача, а потом бросил письмо в камин, решив, что  сделаю  это  сам.
Первое  же  слово,  которое  я  прочел,  доказало  мне,  что  наши   мысли
совпали..."

   Однако другие письма свидетельствуют о том, что руководил всем Дюма.

   Александр Дюма - Огюсту Маке:
   "Мне кажется, можно было бы ввести очаровательную сцену - ночь  у  Мари
Туше. Прелестная женщина утешает всемогущего  короля;  она  одна  во  всем
королевстве любит его. Маленький герцог Ангулемский в  колыбельке.  Король
забывает обо всем... Думайте, читайте, смотрите..."
   "Мой дорогой друг, в следующей главе мы  должны  услышать  от  Арамиса,
который обещал д'Артаньяну разузнать, а каком монастыре  содержится  мадам
Бонасье, рассказ о  том,  что  она  там  делает  и  какое  покровительство
оказывает ей королева".
   "Дорогой друг, мне кажется,  что  мы  не  уделили  достаточно  внимания
нашему Горенфло [действующее лицо романа Дюма "Графиня де Монсоро"].  Надо
бы, коль  уж  мы  увозим  его  из  монастыря,  увезти  для  чего-то  более
серьезного. Нам непременно нужно увидеться завтра".
   "Раз нам почти ничего не дало то, что Диксмер и Мэзон-Руж  [действующие
лица романа Дюма "Шевалье де Мэзон-Руж"] изолированы  и  ничего  не  знают
друг о друге, давайте объединим их. А то малоправдоподобно, чтобы они  так
и не нашли друг друга в одной тюрьме".
   "Сегодня надо сделать еще одно большое усилие и как следует  поработать
над Бражелоном, чтобы в понедельник или вторник мы смогли  возвратиться  к
нему и закончить второй том... ["Виконт де Бражелон"  и  "Жозеф  Бальзамо"
(Записки врача) были опубликованы в одном году (1848)] А сегодня  вечером,
завтра, послезавтра и в понедельник, засучив рукава, займемся Бальзамо,  -
черт его побери!"

   Маке позже опубликует главу о смерти Миледи в том виде, в каком  он  ее
написал. Он хотел доказать, что подлинным автором  "Трех  мушкетеров"  был
он, но доказал совершенно обратное. Все лучшее  в  этой  сцене,  все,  что
придает ей колорит и жизненность, исходит от Дюма. Так же  глупо  было  бы
утверждать, что Дюма не знакомился с источниками. Ведь это он исправил все
погрешности, которые содержались в книге памфлетиста Гасьена де Куртиля, и
нашел множество дополнительных сведений у госпожи де Лафайет, Тальмана  де
Рео и десятка  других  авторов.  Прежде  всего  он  превратил  мушкетеров,
которых Гасьен де Куртиль изображал малопривлекательными авантюристами,  в
легендарных героев, восхищающих нас и поныне. Ведь это он  унаследовал  от
отца вкус к невероятным, но тем не менее невыдуманным  битвам,  в  которых
один человек обезоруживал сотню врагов, как было, например, на Бриксенском
мосту; ведь только он, сын солдата, творившего историю  Франции,  мог  так
хорошо "чувствовать" эту историю.

   "Настоящий французский дух -  вот  в  чем  заключается  секрет  обаяния
четырех героев  Дюма:  д'Артаньяна,  Атоса,  Портоса  и  Арамиса.  Кипучая
энергия,  аристократическая  меланхолия,  сила,  не  лишенная   тщеславия,
галантная и изысканная элегантность делают  их  символами  той  прекрасной
Франции,  храброй  и  легкомысленной,  какой  мы   и   поныне   любим   ее
представлять.  Конечно,  за  пределами  этого  суетного  мирка,   занятого
любовными и  политическими  интригами,  существовали  Декарты  и  Паскали,
которые, впрочем, тоже были не чужды обычаев света и армии... Зато сколько
великодушия,  изящества,  решительности,  мужества  и  ума  проявляют  эти
молодые люди, которых шпага объединяет раньше, чем  мушкетерский  плащ.  В
романе все, вплоть до мадам Бонасье, предпочитают храбрость добродетели.
   Д'Артаньян, хитрый гасконец, лихо подкручивающий  свой  ус;  тщеславный
силач Портос, знатный вельможа  Атос,  настроенный  романтически;  Арамис,
таинственный Арамис, который скрывает свою религиозность и  свои  любовные
похождения, ревностный ученик святых отцов (non inutile est desiderium  in
oblatione [некоторое сожаление приличествует  тому,  кто  приносит  жертву
Господу (лат.)]) - эти четверо  друзей,  а  не  четверо  братьев,  как  их
изображал Куртиль, представляют  собой  четыре  основных  варианта  нашего
национального  характера.  А  с  каким  невероятным  упорством,  с   каким
мужеством они добиваются своих целей, вы и сами знаете. Они совершают свои
подвиги  с  удивительной  легкостью.  Они  мчатся  во   весь   опор,   они
преодолевают препятствия так весело, что  вселяют  мужество  даже  в  нас.
Путешествие в Кале, о котором в "Мемуарах" упоминалось лишь  вскользь,  по
своей стремительности может сравниться лишь  с  итальянской  кампанией.  А
когда Атос выступает  в  роли  обвинителя  своей  чудовищной  супруги,  мы
поневоле вспоминаем и военные трибуналы и трибуналы времен революции. Если
Дантон и Наполеон были воплощением французской энергии, то  Дюма  в  "Трех
мушкетерах" был ее национальным поэтом..."

   Одно поколение может ошибиться в оценке произведения. Четыре  или  пять
поколений никогда не ошибаются. Прочная популярность "Трех мушкетеров"  во
всем мире свидетельствует о том, что Дюма, наивно выражая через посредство
своих героев собственный характер, отвечал той потребности в энергии, силе
и  великодушии,  которая  присуща  всем  временам  и  всем  странам.   Его
творческая манера так подходила к избранному им жанру, что  она  и  поныне
остается образцом для всех, подвизающихся в нем. Дюма или  Дюма-Маке  [так
предлагал называть их Альбер Тибоде, который хотел, чтобы это двойное  имя
стало столь  же  употребительным,  как  Эркман-Шатриан]  отталкивались  от
известных источников, иногда поддельных, как "Мемуары д'Артаньяна", иногда
подлинных, как "Мемуары мадам де Лафайет", из  которых  вышел  "Виконт  де
Бражелон". Сравним "Мемуары" и роман.
   Мадам де Лафайет повествует о первых увлечениях  Людовика  XIV,  о  его
разрыве с Марией Манчини,  о  встрече  с  Луизой  де  Лавальер,  о  смерти
Мазарини и опале Фуке. Стиль  ее  краток,  сдержан  и  изыскан,  конфликты
остаются нераскрытыми, госпожа де Лафайет никогда не описывает  сцен,  при
которых она не присутствовала.
   Дюма заимствовал у нее героев и общий костяк  сюжета.  Но  каждый  раз,
когда в "Мемуарах" сцена только намечена, он пишет ее так, как написал  бы
драматург, прибегая к всевозможным эффектам, неожиданным поворотам сюжета,
умело  чередуя  драматические  и  комические  элементы.  Тонкий  штриховой
рисунок мадам де Лафайет у  Дюма  превращается  в  музей,  где  выставлены
раскрашенные, разодетые скульптуры, которые при всей своей  карикатурности
все  же  создают   иллюзию   подлинной   жизни.   Исторические   персонажи
изображаются автором с явно предвзятых позиций. Дюма любит одних героев  и
ненавидит других. Его Мазарини столь же отвратителен, как у  кардинала  де
Ретца. Дюма всецело встает на  сторону  Фуке,  против  Кольбера.  Верность
истории требовала бы передачи нюансов; читатель романов-фельетонов  любил,
чтобы героев изображали только двумя красками: черной и белой.
   Но самое главное - и в этом и заключался секрет успеха Дюма - он ввел в
повествование второстепенных персонажей, вызванных к  жизни  им  самим,  и
объяснял поступками этих неизвестных  все  великие  исторические  события.
Иногда эти герои действительно существовали.  Некий  виконт  де  Бражелон,
например, бледной тенью проходит в "Мемуарах"  мадам  де  Лафайет.  Иногда
Дюма придумывал их целиком. Но чудо заключается в том, что эти вымышленные
герои ухитряются присутствовать в решающие моменты подлинной истории. Атос
прячется под эшафотом  во  время  казни  Карла  I  Стюарта  и  слышит  его
последние  слова;  именно  ему  адресует   Карл   знаменитое   "Remember!"
["Запомни!" (англ.)]. Атос и д'Артаньян вдвоем восстанавливают Карла II на
английском   троне.   Арамис   пытается   подменить   Людовика   XIV   его
братом-близнецом, который впоследствии  станет  Железной  Маской.  История
низводится до уровня любимых и знакомых персонажей и тем самым  до  уровня
читателя.
   Метод  этот  безупречен  при  условии,  если  у  писателя   темперамент
Дюма-отца. Правдоподобных героев можно создать,  только  вкладывая  в  них
многое от самого себя. Точно так же как Мольер нашел  в  себе  Альцеста  и
Филинта, Мюссе - Оттавио и Челио, Дюма  раздвоился,  чтобы  произвести  на
свет Портоса и  Арамиса.  В  Портосе  воплощены  те  черты,  которые  Дюма
унаследовал от своего отца; в Арамисе -  элегантность,  доставшаяся  обоим
Дюма от Дави де ля Пайетри. "Тонкая кость и могучая мускулатура"  -  таков
Дюма.
   Не следует забывать и о том, что по своей морали и философии  Дюма  был
близок не мыслящей верхушке Франции, а  массе  своих  читателей.  Вальтеру
Скотту, добродетельному шотландцу, его моральное  и  художественное  кредо
диктовало нравственные эпилоги. Мораль Дюма - это сочетание любви к  славе
и "здравого смысла", не лишенного цинизма. Таким образом, Дюма  объединяет
Францию героических поэм и Францию фаблио - сочетание, представляющее если
не всю Францию, то, во всяком случае, значительную ее часть. Как и  Рабле,
Дюма любил пирушки, попойки, любовные похождения. Если  бы  д'Артаньян  не
был героем, он казался бы нам чрезвычайно безнравственным. Мушкетеры, и  в
этом они похожи на своего творца, не видят ничего дурного ни в том,  чтобы
менять любовниц, ни в том, чтобы иметь по нескольку любовниц зараз,  ни  в
том, чтобы брать у них деньги. Все это так, и тем не менее романы Дюма  не
были  ни  непристойными,  ни  воинствующе  аморальными.   Его   творчество
разительно отличалось от творчества его друзей  романтиков,  напоминавшего
лавку похоронных принадлежностей. Дюма доставлял  удовольствие.  "Да,  это
нечто невероятное, - писал Жюль Жанен,  -  этот  роман,  интрига  которого
тесно связана с самыми крупными событиями в  истории  Европы".  Жанен  был
прав. В 1845 году по  прихоти  Дюма  Париж  действительно  гораздо  больше
интересовался Анной Австрийской, чем Луи-Филиппом, и похождениями  герцога
Букингемского, чем угрозами Англии.



        Глава вторая
        "ТОРГОВЫЙ ДОМ АЛЕКСАНДР ДЮМА И К<sup>o</sup>"

   За всю историю французской литературы ни один  писатель  не  был  столь
плодовит, как Дюма в период с 1845 по 1855 год. Без  передышки  обрушивает
он на газеты и журналы романы, в восемь - десять томов каждый. Перед  нами
проходит вся история Франции. За "Тремя мушкетерами" следуют "Двадцать лет
спустя", за которыми  потянется  "Виконт  де  Бражелон".  Другая  трилогия
("Королева Марго", "Графиня де Монсоро", "Сорок пять")  выводит  на  сцену
Валуа. В "Королеве Марго" повествуется о борьбе между Генрихом  Наваррским
и Екатериной Медичи; в "Графине де Монсоро" увлекательно рассказывается  о
царствовании Генриха III. В "Сорока пяти" Диана де Монсоро  мстит  герцогу
Анжуйскому за смерть своего любовника Бюсси д'Амбуаза.
   Одновременно в другой серии романов ("Ожерелье королевы",  "Шевалье  де
Мэзон-Руж",  "Жозеф  Бальзамо",  "Анж  Питу",  "Графиня  де  Шарни")  Дюма
описывает закат и падение французской монархии. Можно с полным  основанием
говорить об "историческом империализме"  Дюма.  Он  еще  смолоду  замыслил
объединить в своей писательской державе всю историю. "Мечты мои  не  имеют
границ, -  говорил  сам  Дюма,  -  я  всегда  желаю  невозможного.  Как  я
осуществляю свои  стремления?  Работая,  как  никто  никогда  не  работал,
отказывая себе во всем, часто даже во сне..." Вот откуда эта цифра -  пять
или шесть сотен томов, потрясающая читателя.
   Среди этой гигантской продукции мало неудач. К его романам обращается в
часы досуга весь мир. Никто не читал всех произведений Дюма  (прочесть  их
так же невозможно, как написать), но весь земной шар  читал  Дюма...  Если
еще существует, говорили в 1850 году, на каком-нибудь необитаемом  острове
Робинзон Крузо, он наверняка  сейчас  читает  "Трех  мушкетеров".  Следует
добавить, что и весь мир и сама Франция знакомились с французской историей
по романам Дюма. История эта не во всем верна, зато она далеко не во  всем
неверна и всегда полна самого захватывающего  драматизма.  "Заставляет  ли
Дюма думать? - Редко. - Мечтать? - Никогда. -  Лихорадочно  переворачивать
страницы? - Всегда".
   Успех  рождает  множество  врагов.  Дюма  продолжал  раздражать   своим
краснобайством, бахвальством, орденами и неуважением к законам  республики
изящной  словесности.  Казалось  оскорбительным,   что   один-единственный
писатель захватил все подвалы во всех газетах. Казалось непорядочным,  что
он содержит целый отряд анонимных соавторов - Фелисьена  Мальфиля  (обычно
сотрудничавшего  с  Жорж  Санд),  Поля  Мериса,  Огюста   Вакери   (обычно
сотрудничавшего с Гюго), Жерара де Нерваля, Анри Эскироса и,  конечно  же,
Огюста Маке. Человек, заставляющий работать на себя "негров",  никогда  не
вызывает ни уважения, ни симпатии - такое сотрудничество следует  хотя  бы
облечь в какую-то приличную форму. Сент-Бев, например, никогда не смог  бы
завершить свой гигантский труд без помощи секретарей. Но в отличие от Дюма
Сент-Бев сам уважал свой сан и заставлял других его уважать: его помощники
казались  не  рабами  или  эксплуатируемыми,   а   служками,   помогающими
священнику при отправлении обряда.
   А о Дюма все думали (и совершенно напрасно), что  он  покупает  на  250
франков рукописей, с тем чтобы перепродать их за десять  тысяч.  Говорили,
что Дюма, создав в начале своей карьеры фабрику пьес,  присоединил  к  ней
предприятие по производству романов. Во времена "Нельской башни" история с
Гайярде вызвала много толков. Затем появилась статья Гранье де Кассаньяка,
пробудившая подозрения публики. А в 1843 году некий молодой эрудит Луи  де
Ломени, которому  его  почтенные  труды  не  принесли  славы,  опубликовал
"Галерею знаменитых современников,  написанную  никчемным  человеком".  Он
жаловался  на  этот  "чудовищный  колокол,  который  заглушает  звон   его
маленького  бубенчика";  он  извергал  громы   и   молнии   против   "этой
литературной  фабрики".  Сент-Бев  заклеймил  "коммерческую   литературу",
Ломени писал: "Пораженный постыдной  заразой  индустриализма,  этой  язвой
нашего века, господин Дюма, это можно и даже должно сказать, видно,  телом
и душой отдался культу золотого тельца. На  афише  какого  только  театра,
пусть самого жалкого, в  какой  только  лавчонке,  торгующей  литературной
бакалеей, не красуется его имя? Физически невозможно, чтобы господин  Дюма
написал или продиктовал все, что появляется под его именем".
   В 1845 году памфлетист Эжен де Мирекур  (настоящее  имя  которого  было
Жан-Батист  Жако)  опубликовал  брошюру  "Фабрика  романов  "Торговый  дом
Александр Дюма и К<sup>o</sup>", наделавшую много шума. Небезынтересно отметить, что,
прежде чем напасть на Дюма, Мирекур готов был работать на него и предлагал
ему сюжет романа, из которого могло бы выйти "замечательное произведение".
Так что этот праведник был сам не без греха и, если б только  мог,  охотно
принял бы участие в "предприятии". Потерпев неудачу, он сразу же обратился
в "Общество литераторов" с протестом  против  такого  положения  дел,  при
котором писатели, как он говорил, не имеют возможности заработать себе  на
жизнь. Когда ему и  там  отказали,  он  написал  письмо  Эмилю  Жирардену,
издателю  "Ля   Пресс",   в   котором   требовал   закрыть   двери   перед
"беззастенчивым  торгашом   Александром   Дюма"   и   открыть   их   перед
"талантливыми молодыми писателями" (читай: Эженом де Мирекуром).  Жирарден
ответил, что его подписчики хотят читать Дюма, и он будет  печатать  Дюма.
Тогда Мирекур решил написать и опубликовать "Торговый дом Александр Дюма и
К<sup>o</sup>".
   По всей видимости, он  был  неплохо  информирован.  Некоторые  соавторы
Дюма, которым казалось, что их услуги недостаточно ценят, а их таланты  не
получают законного признания, делились  с  Мирекуром  своими  обидами.  Он
разобрал все произведения Дюма, драму  за  драмой,  роман  за  романом,  и
обнародовал имена тех, кого  называл  "подлинными  авторами":  Адольфа  де
Левена, Анисе-Буржуа, Гайярде, Жерара  де  Нерваля,  Теофиля  Готье,  Поля
Мериса и прежде всего - Огюста Маке. Нападки эти, возможно, и достигли  бы
своей цели, если б Мирекур обладал чувством меры.  Но  он  обнаружил  свою
недобросовестность, осыпая Дюма самыми гнусными оскорблениями.
   "Поскребите труды господина Дюма, - писал разбушевавшийся Мирекур, -  и
вы обнаружите дикаря... На завтрак он вытаскивает из тлеющих углей горячую
картошку - и пожирает ее прямо с кожурой.  Он  домогается  почестей...  Он
вербует  перебежчиков  из  рядов  интеллигенции,  продажных   литераторов,
которые   унижают   себя,   работая,   как   негры   под   свист    плетки
надсмотрщика-мулата".
   Мирекур нападал даже на частную  жизнь  Дюма.  Он  издевался  над  Идой
Ферье, маркизой де ля Пайетри. Короче говоря, памфлет был настолько  груб,
что вызвал отвращение даже у врагов Дюма. Бальзак, который был  бы  только
счастлив, если б соперника, постоянно оттеснявшего  его  на  второй  план,
задели за живое, сурово осудил Мирекура: "Мне  показали,  -  писал  он,  -
памфлет "Торговый дом Александр Дюма и К<sup>o</sup>". Это до омерзения глупо,  хотя,
к сожалению, верно... Но  так  как  во  Франции  больше  верят  остроумной
клевете, чем скучной правде, памфлет этот не слишком повредит Дюма".
   И в самом деле, памфлет не только не повредил Дюма во мнении читателей,
но Дюма одержал победу и  в  суде.  Затеяв  против  Мирекура  процесс,  он
добился,  чтобы  клеветника   приговорили   к   двухнедельному   тюремному
заключению и обязали опубликовать официальное извещение об этом  приговоре
в газетах. В литературном мире перестали  верить  Мирекуру.  Забавно,  что
несколько  позже  обвинителя,  в  свою   очередь,   обвинили,   и   вполне
справедливо, в том, что он нанимал соавторов,  имена  которых  скрывал.  В
1857 году некто Рошфор в памфлете, озаглавленном  "Торговый  дом  Эжен  де
Мирекур и К<sup>o</sup>", история, изложенная бывшим компаньоном", рассказал  о  том,
как Мирекур, когда ему нужно было за короткий срок  написать  исторический
роман, передал эту работу эрудиту Уильяму Дакетту; тот,  будучи  занят,  в
свою очередь, перепоручил  ее  Рошфору,  получившему  за  свои  труды  сто
франков. Дюма был щедрее.
   Чтобы окончательно разгромить Мирекура, Дюма  обратился  за  помощью  к
Огюсту Маке. Тот написал письмо, целью  которого  было,  как  говорил  он,
оградить Дюма от притязаний своих наследников, буде  таковые  появятся,  -
письмо, в котором он заявлял, что не имеет никаких претензий к Дюма и  что
все расчеты производились честно и  справедливо.  Позже,  когда  оно  было
опубликовано. Маке, к этому времени поссорившийся с  Дюма,  уверял,  будто
письмо вырвали у него насильно. В  чем  заключалось  насилие?  Тон  письма
кажется искренним и недвусмысленным.

   4 марта 1845 года: "Дорогой друг, в нашей совместной работе  мы  всегда
обходились без контрактов и формальностей. Доброй дружбы и честного  слова
нам было всегда достаточно; так что мы, написав почти полмиллиона строк  о
делах других людей, ни разу не подумали о том, чтобы  написать  хоть  одну
строчку о наших делах. Но однажды вы нарушили молчание. Вы поступили  так,
чтобы оградить нас от низкой и нелепой клеветы; вы  поступили  так,  чтобы
оказать мне самую высокую честь, на какую я мог когда-либо  надеяться;  вы
поступили так, чтобы публично объявить, что я написал в  сотрудничестве  с
вами ряд произведении. Вы были даже слишком великодушны, дорогой друг,  вы
могли трижды отречься от меня, но вы этого не сделали - и прославили меня.
Разве вы уже не расплатились со мной  сполна  за  все  те  книги,  что  мы
написали вместе?
   У меня не было с вами контракта, а  вы  никогда  не  получали  от  меня
расписок; но представьте себе, что я умру - и жадный  наследник  явится  к
вам, размахивая этим заявлением, и потребует от вас того, что я уже  давно
получил. На документ надо  отвечать  документом,  -  вы  заставляете  меня
взяться за перо.
   Итак, с сегодняшнего дня я отказываюсь от  своих  прав  на  переиздание
следующих  книг,  которые  мы  написали   вместе,   а   именно:   "Шевалье
д'Арманталь", "Сильванир", "Три мушкетера". "Двадцать лет  спустя",  "Граф
Монте-Кристо", "Женская война", "Королева Марго", "Шевалье де  Мэзон-Руж",
и утверждаю, что вы сполна рассчитались со мной за все  в  соответствии  с
нашей устной договоренностью.
   Сохраните  это  письмо,  дорогой  друг,  чтобы  показать  его   жадному
наследнику, и скажите ему, что при жизни я был счастлив и  польщен  честью
быть сотрудником и другом  самого  блестящего  из  французских  писателей.
Пусть он поступит, как я.
   Маке".

   Чтобы разобраться во всем этом, следует вспомнить, что во времена  Дюма
коллективная  работа  над  литературными   произведениями   не   считалась
зазорной. И, конечно, напрасно, потому что великим может  называться  лишь
тот художник, на всем творчестве которого лежит отпечаток его гения. И все
же прославленным художникам - Рафаэлю, Веронезе, Давиду, Энгру - в  работе
над большими композициями помогали ученики. В театре  спектакль  неизменно
является плодом сотрудничества автора, режиссера, актеров,  декоратора,  а
иногда и композитора. Дюма, чтобы  его  воображение  работало,  нужен  был
"стимулятор идей". В этом он  был  не  одинок.  Бальзак  написал  не  один
большой роман по сюжетам, которые ему давали  целиком  или  набрасывали  в
общих чертах (сюжет "Беатрисы" дала ему Санд, "Лилии долины"  -  Сент-Бев,
"Департаментской музы" -  Каролина  Марбути).  Стендаль  обязан  "Люсьеном
Левеном" рукописи одной незнакомки. Так в чем же тут преступление?
   Дюма  вовсе  не  был  "ленивым  королем",  передавшим   власть   ловким
"майордомам".  Он  вовсе  не  эксплуатировал  своих  сотрудников,   скорее
наоборот - он придавал их трудам слишком  большое  значение.  Легкость,  с
которой  он  превращал  любого  мертворожденного  литературного  уродца  в
жизнеспособное произведение, заставляла его предполагать  талант  в  самых
бездарных писателях.
   - Никак не могу  понять,  -  сказал  он  однажды,  -  чего  не  хватает
Мальфилю, чтобы быть талантливым писателем.
   - Я вам скажу, - ответил собеседник, -  по  всей  вероятности,  ему  не
хватает таланта.
   - И правда, - сказал Дюма, - а мне это никогда не приходило в голову.
   Когда вышли "Жирондисты",  он  написал:  "Ламартин  поднял  историю  до
уровня романа". Нельзя сказать, что Дюма поднял роман до уровня истории  -
этого не хотел бы ни он сам, ни его читатели,  -  но  он  вывел  на  сцену
историю и роман, воплотил их в  незабываемых  образах,  сделал  достоянием
самой широкой публики, - а только она и является настоящей публикой,  -  и
под лучами его прожекторов история и роман зажили новой жизнью, к  великой
радости всех времен и народов!



        Глава третья
        МАРИ ДЮПЛЕССИ

                                         Под роскошными камелиями я увидел
                                      скромный голубой цветок.
                                                               Эмиль Анрио

   После  отъезда  Иды  во  Флоренцию  отношения  между  отцом   и   сыном
наладились. Дюма-отец сказал однажды Дюма-сыну: "Когда у тебя родится сын,
люби его, как я  люблю  тебя,  но  не  воспитывай  его  так,  как  я  тебя
воспитал". В конце концов Дюма-сын стал принимать Дюма-отца  таким,  каким
его  создала  природа:  талантливым  писателем,   отличным   товарищем   и
безответственным отцом. Молодой Александр  твердо  решил  добиться  успеха
самостоятельно.  Он,  конечно,  будет  писать,  но  совсем  не  так,   как
Дюма-отец. Нельзя сказать, чтобы он не восхищался своим отцом, но он любил
его скорее отцовской, нежели сыновней любовью.
   "Мой отец, - говорил он, - это большое дитя, которым я Обзавелся, когда
был еще совсем маленьким". Таким вставал перед ним отец из  рассказов  его
матери,  мудрой  Катрины  Лабе,  которая,  чтобы  зарабатывать  на  жизнь,
содержала теперь небольшой читальный зал на улице Мишодьер. Она не затаила
обиды на своего ветреного любовника, но и не питала на  его  счет  никаких
иллюзий.
   У сыновей часто вырабатывается обратная реакция  на  недостатки  отцов.
Дюма-сын ценит ум и талант Дюма-отца, но его оскорбляют некоторые  смешные
черты отца. Он страдает,  слушая  его  наивно-хвастливые  рассказы.  Образ
жизни в отцовском доме, где вечно мечутся в поисках ста  франков,  внушает
ему неосознанное стремление к  материальной  обеспеченности.  Да  и  потом
стариковское донжуанство всегда раздражает молодежь. "Я  выступаю  в  роли
привратника твоей славы, - сказал однажды  Александр  Дюма-сын  Александру
Дюма-отцу, - обязанности которого заключаются в  том,  чтобы  проводить  к
тебе посетителей. Стоит мне взять даму  под  руку  -  и  первое,  что  она
делает,  подбирает  подол,  чтобы  не  замарать  его,  второе   -   просит
познакомить с тобой".
   К этому времени,  чтобы  избежать  путаницы,  их  уже  начали  называть
Александр Дюма-отец и Александр Дюма-сын, что очень возмущало старшего.

   "Вместо того, чтобы подписываться Алекс(андр) Дюма, как я, - что в один
прекрасный день может стать причиной большого неудобства  для  нас  обоих,
так  как  мы  подписываемся  одинаково,  -  тебе   следует   подписываться
Дюма-Дави. Мое имя, как ты понимаешь, слишком хорошо известно - и на  этот
счет двух мнений быть не может, а прибавлять к своей фамилии "отец"  я  не
могу: для этого я еще слишком молод..."

   В двадцать лет Дюма-сын был красивый молодой человек, с гордой осанкой,
полный сил и пышущий здоровьем. В  высоком,  широкоплечем,  с  правильными
чертами лица юноше ничто, кроме мечтательного взгляда  и  слегка  курчавой
светло-каштановой  шевелюры,  не  выдавало  правнука  черной   рабыни   из
Сан-Доминго.  Он  одевался,  как  денди  или  как  "лев",  по   тогдашнему
выражению: суконный сюртук с большими отворотами, белый галстук, жилет  из
английского  пике,  трость  с  золотым   набалдашником.   Счета   портного
оставались неоплаченными, но молодой человек держался высокомерно и  сыпал
остротами направо и налево. Однако  под  маской  пресыщенности  угадывался
серьезный и чувствительный характер, унаследованный им  от  Катрины  Лабе;
Дюма-сын скрывал эту сторону своей натуры.
   В сентябре 1844  года  отец  и  сын  поселились  на  вилле  "Медичи"  в
Сен-Жермен-ан-Лэ.  Там   оба   работали   и   оказывали   самое   радушное
гостеприимство своим друзьям. Дюма-сын приглашал их любезными посланиями в
стихах:

   Коль ветер северный не очень вас пугает,
   То знайте, вас прием горячий ожидает
   Здесь, в Сен-Жермен-ан-Лэ, где, право же, давно
   Хотели б видеть вас отец и сын его.
   И если озарил нас луч, зажженный Фебом,
   И если ясный день нам был ниспослан небом,
   И если публика в краю, где мы живем,
   Подобна дикарям, но солнце светит днем,
   Так приезжайте к нам; мы здесь вдвоем, быть может,
   Поможем вам забыть все то, что вас тревожит,
   Взамен синеющих небес и красок дня
   Вам предложив табак и место у огня.
   Мы ждем еще гостей, друзей мы ждем, вернее;
   Художники придут и свод оранжереи
   Нам разрисуют весь, обычай их таков;
   Теперь там нет цветов, но слышен стук шаров.
   Приедет Мюллер к нам, пастель его чудесна,
   Приедет и Доза, который повсеместно
   Слывет за гения. И будет с ним Диас,
   Ни с кем он не сравним и позабавит вас.
   И, наконец, мой друг, когда настанет вечер,
   Вы дам увидите, изысканны их речи;
   И этот аргумент столь весок, что к нему
   Прибег я под конец; с ним спорить ни к чему.
   Чтоб не пришлось вам зря излишний делать крюк,
   Я точный адрес дам. Запомните, мой друг:
   Идите улицею Медичи, потом,
   Пройдя ее насквозь, ищите крайний дом,
   В нем дверь зеленая. Но если вам случится
   Приют наш не найти или с дороги сбиться,
   Зайдите в первый же знакомый особняк,
   И там вам объяснят, куда пройти и как.
   Прощайте, от души я вас обнять хотел бы...

   Однажды по дороге в Сен-Жермен Дюма-сын  встретил  Эжена  Дежазе,  сына
знаменитой актрисы.  Молодые  люди  взяли  напрокат  лошадей  и  совершили
прогулку по лесу, затем вернулись в Париж и отправились в  театр  Варьете.
Стояла ранняя осень. Париж был пуст. В Комеди Франсез "молодые, еще никому
не известные дебютанты играли перед  актерами  в  отставке  старые,  давно
забытые пьесы", - писала  Дельфина  де  Жирарден.  В  залах  Пале-Рояля  и
Варьете можно было встретить красивых и доступных женщин.
   Эжен Дежазе питал так же мало уважения к  общепринятой  морали,  как  и
Дюма-сын. Баловень матери, он был гораздо менее стеснен в  средствах,  чем
его друг. Молодые люди в поисках приключений лорнировали прелестных девиц,
занимавших авансцену и ложи  Варьете.  Красавицы  держались  с  простотой,
присущей хорошему тону, носили роскошные драгоценности,  и  их  с  успехом
можно было принять за светских  женщин.  Их  было  немного  -  знаменитые,
известные всему  Парижу,  эти  "высокопоставленные  кокотки"  образовывали
галантную аристократию, которая резко отличалась от  прослойки  лореток  и
гризеток.
   Хотя все они и были содержанками  богатых  людей  (надо  же  на  что-то
жить),  они  мечтали  о  чистой  любви.  Романтизм  наложил  на  них  свой
отпечаток. Виктор Гюго реабилитировал Марион Делорм  и  -  Жюльетту  Друэ.
Общественное  мнение  охотно  оправдывало  куртизанку,  если  причиной  ее
падения была преступная страсть или крайняя бедность.  Куртизанки  и  сами
были  не  чужды  сентиментальности.  Большинство  из  них  начинало  жизнь
простыми работницами; чтобы стать честными женщинами, им не хватило одного
- встретить на своем  пути  хорошего  мужа.  Достаточно  было  прогулки  в
Тиволи,  посещения  зарешеченной  ложи  в  Амбигю,  кашемировой   шали   и
драгоценной безделушки, чтобы перейти в разряд содержанок. Но,  даже  став
продажными женщинами, они сохраняли тоску по настоящей  любви.  Жорж  Санд
умножила число непонятых женщин, мечтающих о  "вечном  экстазе".  Все  это
объясняет, почему  два  юных  циника  в  Варьете  смотрели  не  только  на
соблазнительные белоснежные плечи  куртизанок,  но  и  вглядывались  в  их
глаза, светящиеся нежностью и грустью.
   В этот вечер в одной из  лож  авансцены  сидела  женщина,  в  то  время
славившаяся  своей  красотой,  вкусом  и  теми  состояниями,  которые  она
пожирала. Звали ее Альфонсина Плесси, но она предпочитала  именовать  себя
Мари Дюплесси, "Она была, -  пишет  Дюма-сын,  -  высокой,  очень  изящной
брюнеткой  с  бело-розовой  кожей.   Головка   у   нее   была   маленькая,
продолговатые глаза  казались  нарисованными  эмалью,  как  глаза  японок,
только смотрели они живо и гордо; у нее были красные, словно вишни, губы и
прелестнейшие на свете зубки. Вся она напоминала статуэтку из  саксонского
фарфора..." Узкая талия, лебединая шея, выражение  чистоты  и  невинности,
байроническая  бледность,  длинные  локоны,  ниспадавшие   на   плечи   на
английский манер, декольтированное платье из белого атласа,  бриллиантовое
колье, золотые браслеты - все это делало ее  царственно  прекрасной.  Дюма
был ослеплен, поражен в самое сердце и покорен.
   Ни одна женщина в театре не могла  соперничать  с  ней  в  благородстве
наружности, и тем не менее, кроме одной  из  ее  бабок,  Анны  дю  Мениль,
происходившей из дворянского нормандского рода  и  совершившей  мезальянс,
предки Мари Дюплесси были лакеями и крестьянами. Ее  отец,  Марен  Плесси,
человек мрачный и злобный, считался в деревне колдуном. Он женился на Мари
Дезанес, дочери Анны дю Мениль, которая родила ему двух дочерей,  а  потом
сбежала от него. Альфонсина родилась в 1824 году; она  была  одних  лет  с
Дюма. Она не получила никакого образования и до 15-16 лет бегала по полям.
Потом отец - если верить рассказам - продал Мари цыганам,  которые  увезли
ее в Париж и  отдали  в  обучение  к  модистке.  Гризетка,  зачитывавшаяся
романами Поль де Кока, она танцевала со студентами во всех злачных уголках
Парижа, а по воскресеньям в Монморанси охотно позволяла  увлекать  себя  в
темные аллеи. Ресторатор Пале-Рояля, который однажды свозил ее в  Сен-Клу,
меблировал для нее небольшую квартирку на улице Аркад, но почти  сразу  же
вынужден был уступить Мари герцогу Аженору де Гишу,  элегантному  студенту
Политехнической школы, который в 1840 году ушел из армии для  того,  чтобы
стать одним  из  предводителей  "модных  львов"  Итальянского  бульвара  и
"Антиноем  1840  года".  Через  неделю  у  "Итальянцев"  и  в   знаменитой
"инфернальной ложе" авансцены N_1 Оперы, своего рода филиале  Жокей-клуба,
только и говорили, что о новой любовнице молодого герцога.
   Молодой красавицей увлекались самые блестящие мужчины Парижа: Фернан де
Монгион, Анри де Контад, Эдуард Делессер  и  десятки  других.  От  знатных
любовников  она  переняла  изящные   манеры   и   образование,   пусть   и
поверхностное, но все же весьма выгодно ее отличавшее от других дам  этого
рода. Под  руководством  лучших  наставников  одаренная  и  чувствительная
девушка расцвела. В 1844 году, когда Дюма-сын с  ней  познакомился,  в  ее
библиотеке были Рабле, Сервантес, Мольер, Вальтер Скотт, Дюма-отец,  Гюго,
Ламартин и Мюссе. Она превосходно знала произведения этих авторов,  любила
поэзию. Ее обучали музыке, и она с чувством играла на пианино баркаролы  и
вальсы.
   Короче  говоря,  она  с  головокружительной  быстротой  шла   в   гору,
окруженная все более изысканной роскошью. В 1844 году она считалась  самой
элегантной женщиной Парижа и соперничала с  Алисой  Ози,  Лолой  Монтес  и
Аталой Бошен. У нее можно было встретить не только "львов" Жокей-клуба, но
и Эжена Сю, Роже де Бовуара, Альфреда  де  Мюссе.  Все  испытывали  к  ней
восхищение, смешанное с уважением и жалостью, потому  что  она  была  явно
выше своей постыдной  профессии.  Почему  она  ею  занималась?  Во-первых,
потому, что привыкла тратить сто тысяч франков золотом в год, а во-вторых,
потому, что, больная, лихорадочно-возбужденная, вечно  недовольная  собой,
она могла забыться лишь в наслаждении.
   В  тот  вечер  в  ложе  Варьете  с  Мари  сидел  дряхлый  старик   граф
Штакельберг, бывший русский посол. Позже она  рассказала  Дюма,  что  этот
выживший из ума старик взял ее на содержание потому,  что  она  напоминала
ему умершую дочь.  Выдумка  чистой  воды.  "Для  графа,  несмотря  на  его
преклонный возраст, Мари Дюплесси была не Антигоной при Эдипе, а Вирсавией
при Давиде". Он поселил ее в доме N_11  по  бульвару  Мадлен,  подарил  ей
двухместную голубую карету и двух чистокровных лошадей.  Благодаря  ему  и
другим поклонникам квартира Мари Дюплесси была всегда украшена цветами,  и
не только камелиями, а всеми цветами, какие только можно  было  достать  в
это время года.  Она,  однако,  боялась  роз,  от  запаха  которых  у  нее
кружилась голова; больше всего она любила камелии, эти цветы  без  запаха.
"Ее заточили, - писал Арсен Гуссэ, - в крепость из камелий..."
   Мари Дюплесси старалась знаками привлечь внимание  толстой  женщины,  с
которой Дюма был слегка знаком,  -  немного  модистки,  а  преимущественно
сводни, по имени Клеманс Пра. Эжен Дежазе хорошо знал эту  особу,  которая
тоже жила на бульваре Мадлен и была соседкой Мари Дюплесси.  Мари  села  в
свою карету и покинула Варьете,  не  дожидаясь  конца  спектакля.  Немного
погодя фиакр высадил Дюма, Дежазе и Клеманс Пра у дверей дома Клеманс, где
они должны были ждать дальнейшего  развития  событий.  В  романе  "Дама  с
камелиями"  Дюма  рассказывает  об  этой  сцене,  но  там   он   превратил
Штакельберга в "старого герцога", а Клеманс Пра назвал Прюданс Дювернуа.

   "- Старый герцог сейчас у вашей соседки? - спросил я Прюданс.
   - Нет, она должна быть одна.
   - Но ей, наверное, ужасно скучно!
   - Мы часто проводим вечера вместе. Когда она  возвращается,  она  зовет
меня к себе. Она обычно не ложится до двух часов ночи. Она не может раньше
заснуть.
   - Почему?
   - Потому что у нее больные легкие, и ее почти всегда лихорадит".

   Вскоре Мари  крикнула  из  своего  окна  Клеманс,  чтобы  та  пришла  и
освободила ее от докучливого гостя, графа N, который до смерти ей надоел.
   - Никак не могу, - сказала Клеманс Пра. -  У  меня  сидят  два  молодых
человека: сын Дежазе и сын Дюма.
   - Берите их с собой. Я буду рада кому угодно,  лишь  бы  избавиться  от
графа. Приходите скорее!
   Все трое поспешили на ее зов и застали в гостиной соседнего  дома  Мари
за фортепьяно и графа, прислонившегося к камину.
   Она любезно приняла молодых людей, а с графом обращалась так грубо, что
он вскоре откланялся.  Мари  сразу  развеселилась.  За  ужином  все  много
смеялись, но Дюма было грустно. Он восхищался бескорыстием  этой  женщины,
которая прогнала богатого поклонника, готового  ради  нее  разориться;  он
страдал, видя, как это возвышенное существо пьет  без  удержу,  "ругается,
как  грузчик,  и  тем  охотнее  смеется,  чем  непристойнее   шутки".   От
шампанского ее щеки полыхали лихорадочным  румянцем.  К  концу  ужина  она
зашлась в кашле и убежала.
   - Что с ней? - спросил Эжен Дежазе.
   - Она слишком  много  смеялась,  и  у  нее  началось  кровохарканье,  -
ответила Клеманс Пра.
   Дюма пошел к больной. Она лежала, уткнувшись лицом в  софу.  Серебряный
таз, в котором виднелись сгустки крови, стоял на столе.

   "Я приблизился к ней, но она не обратила на меня никакого  внимания;  я
сел и взял ее руку, лежавшую на диване.
   - Ах, это вы? - сказала она с улыбкой. - Разве вы тоже больны?
   - Нет, но вы... вам все еще плохо?
   - Ничего, я уже к этому привыкла.
   - Вы себя убиваете, - сказал я ей взволнованным голосом, - мне хотелось
бы быть вашим другом, вашим родственником, чтобы помешать вам губить себя.
   - Чем объяснить такую преданность моей особе?
   - Той непреодолимой симпатией, которую я питаю к вам.
   - Значит, вы в меня влюблены? Так скажите об этом прямо, это проще.
   - Если я и признаюсь вам в любви, то не сегодня.
   - Лучше будет, если вы этого никогда не сделаете.
   - Почему?
   - Потому что это может привести только к двум вещам.
   - К каким?
   - Либо я вас отвергну, и тогда вы на меня рассердитесь. Либо сойдусь  с
вами, и тогда у вас будет незавидная любовница: женщина нервная,  больная,
грустная;  а  если  веселая,  то  печальным  весельем.  Подумайте  только,
женщина, которая харкает кровью и тратит сто  тысяч  франков  в  год!  Это
хорошо для богатого старика, но очень скучно для такого молодого человека,
как вы... Все молодые любовники покидали меня.
   Я ничего не ответил, я слушал. Эта ужасная  жизнь,  от  которой  бедная
девушка бежала в распутство, в пьянство  и  в  бессонницу,  так  ошеломила
меня, что я онемел.
   - Однако, - продолжала она, - мы говорим глупости. Дайте  мне  руку,  и
вернемся в столовую".

   Почему она стала его любовницей? Он был беден, а страстные признания  в
любви ей доводилось выслушивать  не  меньше  десяти  раз  на  дню.  Но  он
продолжал свои атаки с пламенным упорством. "Эта смесь веселости,  печали,
искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней  не  только
повышенную раздражительность, но и  повышенную  чувственность,  возбуждали
страстные   желания   обладать   ею..."   В    ней    жила    трогательная
непосредственность, "временами она  страстно  рвалась  к  более  спокойной
жизни...  Пылкая,  она  легко  поддавалась  искушению  и  была  падка   на
наслаждения, но при этом не теряла гордости и сохраняла достоинство даже в
падении".
   Молодому Дюма не были чужды благородные порывы: любовь к матери научила
его  жалеть  всех   женщин,   несправедливо   выброшенных   из   общества.
Чистосердечный, несмотря на всю свою  пресыщенность,  он  сочувствовал  их
горестям, умел вызывать их на откровенность и угадывал  слезы  под  маской
притворного веселья. К куртизанкам он  был  бесконечно  снисходителен.  Он
считал их не преступницами, а жертвами. Они  были  благодарны  ему  за  то
уважение, которое он им выказывал в их унижении. И нет никакого  сомнения,
что именно это привлекало к нему Мари Дюплесси. Однажды она  сказала  ему:
"Если вы пообещаете беспрекословно выполнять все мои  желания,  не  делать
мне никаких замечаний, не задавать никаких вопросов, быть  может,  в  один
прекрасный день я соглашусь вас полюбить..."
   Какой юноша в двадцать лет откажется дать такое невыполнимое  обещание?
И на время Мари бросила почти всех своих богатых покровителей  ради  этого
серьезного  и  красивого  "пажа".  Ей   доставляло   удовольствие,   вновь
превратившись в гризетку, гулять с ним по лесу или по Елисейским Полям.  В
ее комнате, "где на возвышении стояла великолепная  кровать  работы  Буля,
ножки которой изображали фавнов и вакханок", она  давала  ему  упоительные
"пиршества плоти". Ах, как ему нравились  ее  огромные  глаза,  окруженные
черными кругами,  ее  невинный  взгляд,  гибкая  талия  и  "сладострастный
аромат, которым было пронизано все ее существо".
   Дюма-отец рассказывает о том, каким образом сын  поведал  ему  о  своей
победе.

   "Проследуйте за мной во Французский театр; там  в  этот  вечер  давали,
кажется, "Воспитанниц Сен-Сирского дома". Я шел по коридору,  когда  дверь
одной из лож бенуара отворилась, и я почувствовал,  что  меня  хватают  за
фалды фрака. Оборачиваюсь. Вижу - Александр.
   - Ах, это ты! Здравствуй, голубчик!
   - Войдите в ложу, господин отец.
   - Ты не один?
   - Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не  бойся,
ничего худого с тобой не случится.
   И действительно, не успел я закрыть глаза и просунуть голову  в  дверь,
как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы.  Я
открыл глаза. В ложе  была  прелестная  молодая  женщина  лет  двадцати  -
двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней  лаской.  Я
узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была
Мари Дюплесси, дама с камелиями.
   - Это вы, милое  дитя?  -  сказал  я,  осторожно  высвобождаясь  из  ее
объятий.
   - Да, я,  а  вас,  оказывается,  надо  брать  силой?  Ведь  мне  хорошо
известно, что у вас совсем иная репутация, так почему же вы столь  жестоки
ко мне? Я уже два раза писала вам и назначала свидания на балу в Опера...
   - Я полагал, что ваши письма адресованы Александру.
   - Ну да, Александру Дюма.
   - Я полагал, Александру Дюма-сыну.
   - Да бросьте  вы!  Конечно,  Александр  -  Дюма-сын.  Но  вы  вовсе  не
Дюма-отец. И никогда им не станете.
   - Благодарю вас за комплимент, моя красавица.
   - И все-таки почему вы не пришли?.. Я не понимаю.
   - Я вам объясню. Такая красивая девушка, как вы, приглашает на любовное
свидание мужчину моих лет лишь в том случае, если ей  что-нибудь  от  него
нужно.  Итак,  чем  могу  быть  вам  полезен?   Я   предлагаю   вам   свое
покровительство и освобождаю вас от своей любви.
   - Ну, что я тебе говорил! - воскликнул Александр.
   -  Тогда,  я  надеюсь,  вы  разрешите,  -  сказала  Мари   Дюплесси   с
очаровательной улыбкой и  взмахнула  длинными  черными  ресницами,  -  еще
навестить вас, сударь?
   - Когда вам будет угодно, мадемуазель...
   Я поклонился ей так низко, как поклонился бы  только  герцогине.  Дверь
закрылась, и я очутился в коридоре. В тот день я в первый раз целовал Мари
Дюплесси. В тот день я  видел  ее  последний  раз.  Я  ждал  Александра  и
прекрасную куртизанку. Но спустя несколько дней он пришел один.
   - В чем дело? - спросил я его. - Почему ты ее не привел?
   - Ее каприз прошел: она хотела поступить  в  театр.  Все  они  об  этом
мечтают! Но в театре надо учить роли, репетировать, играть  -  это  тяжкий
труд... А ведь куда легче встать в два часа пополудни, не  спеша  одеться,
сделать круг по Булонскому лесу, вернуться в город, пообедать  в  Кафе  де
Пари или у "Братьев-провансальцев", а оттуда отправиться  в  Водевиль  или
Жимназ, провести вечер в ложе, после театра поужинать и вернуться часам  к
трем утра домой, или отправиться к кому-нибудь, чем  заниматься  тем,  что
делает мадемуазель Марс! Моя дебютантка уже забыла о своем призвании...  И
потом, мне кажется, она очень больна.
   - Бедняжка!
   - Да, ты прав, что жалеешь ее. Она гораздо выше того  ремесла,  которым
вынуждена заниматься.
   - Надеюсь, ты испытываешь к ней не любовь?
   - Нет, скорее жалость, - ответил Александр.
   Больше я никогда не разговаривал с ним о Мари Дюплесси..."

   Дюма-сын придерживался гораздо более  строгих  правил,  чем  Дюма-отец.
Мари Дюплесси читала "Манон Леско". Она хотела заставить  этого  красивого
юношу играть при ней роль де Грие. Он  отказался.  А  чего  бы  он  хотел?
Перевоспитать ее? Убедить изменить свой образ жизни? Она, возможно, смогла
бы это сделать, так как была скорее сентиментальна, чем корыстна. Дюма сам
сказал о Мари: "Она была одна из  последних  представительниц  той  редкой
породы куртизанок, которые обладали сердцем".  Но  суммы,  потраченной  на
один вечер с Мари: билеты в театр, камелии,  конфеты,  ужин,  всевозможные
прихоти, - было достаточно, чтобы разорить молодого  Александра.  Он  мало
зарабатывал и был вынужден беспрестанно обращаться к отцу, который, хотя и
сам часто сидел без денег, все же давал ему время от  времени  записку  на
имя госпожи Порше - билетерши, продававшей его билеты, с  просьбой  выдать
сыну сто франков.

   Александр Дюма-сын - госпоже Порше: "Вы сказали,  сударыня:  "Потерпите
несколько дней". Но это равносильно тому, что попросить человека, которому
вот-вот отрубят голову, сплясать ригодон или сочинить каламбур.  Да  через
несколько дней я стану миллионером!  Я  получу  пятьсот  франков.  Если  я
обращаюсь к вам, если я надоедаю вам своими просьбами, так это потому, что
впал в такую нищету, что мог бы дать несколько очков вперед Иову,  а  ведь
он был самым бедным человеком древности. Если вы не пришлете  мне  с  моим
посланцем сто франков, я куплю на последние гроши кларнет и пуделя и  буду
давать представления под окнами вашего дома, написав большими  буквами  на
животе: "Подайте литератору, оставленному милостями госпожи Порше!" Хотели
бы вы, чтоб я представил вам в качестве залога свою голову? Чтоб я кричал:
"Да здравствует республика!"? Чтоб я женился на мадемуазел