в, словно легким пуховым
одеялом развалины. Савченко через прицел "эсвэдэшки" напряженно всматривался
в темный бугор на обочине в метрах  семидесяти, который с каждой минутой все
больше темнел и приобретал очертания неподвижно лежащего на боку человека.
     На обочине  утром нашли труп пацана.  Гурнов  сразу  признал  в  убитом
беспризорника  Саньку.  Оборвыш лежал,  сжавшись в комок, прижимая, покрытые
расчесами, руки к животу. Уткнувшись восковым лицом в колею, прямо в след от
протектора  "зилка",  что  четко  отпечатался в  грязи.  Из-за  уха  у  него
выглядывала белым концом сигарета, которую он стрельнул  днем  у "омоновца".
Рядом  с убитым валялись:  ржавая саперная лопатка  со  сколотым черенком  и
старая    рваная   мешковина,   в   которой   бойцы   обнаружили   фугас   и
электродетонатор.










        Возвращение Кольки Селифонова




     <b><i>Посвящается полковнику В.В.Щ.</i></b>

     Он  вернулся.  Вернулся  с войны,  с  жестокой  бессмысленной, ни  кому
ненужной бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только это были
не слезы радости, это были слезы скорби, это  были слезы убитых горем матери
и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом Кольки Селифонова
на железнодорожном  вокзале  ждали автобус-катафалк и военком  с  солдатами,
выделенными местным гарнизоном.


     Удар пришелся  в лицо. Из разбитого носа  на губы и  подбородок  ручьем
хлынула кровь. Колька Селифонов закрылся ладонями и тут же получил прикладом
"калаша" поддых. От адской боли он  согнулся в три  погибели. От  следующего
удара носком  ботинка в грудь он  повалился на пожухлую траву и, сжавшись  в
комок, судорожно закашлялся.
     - Ахмед! Ахмед, довольно!  Иди смотри за дорогой! - сердито  прикрикнул
невысокий  коренастый боевик  с  рыжеватой бородкой.  Его  цепкие ястребиные
глаза,  словно  когти, жестко  впились  в Колькино лицо,  который,  надрывно
кашляя, начал подниматься с земли.
     Боевиков было около десяти. Одни кружили вокруг перевернутого "уазика",
непривычно резала слух их гортанная речь. Другие тщательно шмонали убитых: с
мертвого капитана Карасика стащили  бушлат, портупею с кобурой, планшетку, с
водителя  новенькие "берцы", которые  он сегодня выменял на  что-то ценное в
ПВД на складе.
     К  ошарашенному  Кольке  волоком  подтащили  залитого  кровью  снайпера
Валерку Крестовского и тут же свалили в кучу "калаши" с разгрузками. Один из
молодых боевиков с сияющим лицом тряс винтовкой Крестовского.
     - Брось! -  сурово  крикнул тому  "рыжеватый".  - Оптика разбита!  Кому
теперь, эта дрянь нужна?
     - Ни за что! А прицел Руслан новый достанет!
     Бесчувственного  со  связанными проволокой руками Валерку  бесцеремонно
перекинули  через  ишака  словно  куль.  По  бокам  приторочили два  больших
рюкзака. Со стороны дороги раздался пронзительный свист.
     - Уходим! Мы  на Хашки, остальные с  Азизом на Белгатой, - распорядился
чернявый боевик в берете. У него были длинные как у женщины волосы.
     Боевики  разделились на две  группы,  четверо с  ишаком  и  Крестовским
направилась в одну сторону, другая с трофейным оружием и Колькой в другую.
     Двигались быстро без привалов. Кольку постоянно подгоняли унизительными
ударами в задницу.  Особенно изощрялся молодой "чех", что завладел трофейной
"эсвэдэшкой". Селифонов красный как  рак громко  сопел, задыхаясь: распухший
нос почти  не дышал. Видя его страдания, один из  "чехов" извлек из его  рта
вонючую тряпку и заткнул ее ему за ремень. Болела от побоев грудь  и голова,
на лбу справа саднила огромная шишка от удара о стойку "уазика".
     Вышли из букового  леса, пересекли  дорогу, спустились  в узкую лощину,
потом оказались у воды, долго  брели вдоль полузамерзшей речушки, спотыкаясь
на гальке и валунах,  потом у какого-то села по  висячему на  ржавых  тросах
хлипкому мосточку переправились на  другой берег. Стали медленно подниматься
по крутой тропинке к домам. У крайнего остановились. Азиз, мрачный  боевик с
мобильником, что командовал группой, громко постучал в зеленые металлические
ворота,  на створках которых были нарисованы два лихих  джигита  на  вороных
конях. В ответ  на стук обрушился яростный лай. Послышался  глухой  сердитый
мужской  голос, но собаки  не унимались. Через  некоторое время  заскрежетал
засов,  калитка в  воротах распахнулась,  и  показался  плотный  краснощекий
чернобородый мужчина в вышитой тюбетейке с кисточкой и овчинной безрукавке.
     - Салам алейкум,  - донеслось  до Кольки негромкое  приветствие.  После
приветствия Азиз и хозяин обнялись.
     Кольку  поместили  в  низеньком  длинном  сарае  с  маленькими пыльными
оконцами, стены которого были сложены из плоских серых камней. Справа в углу
за  перегородкой  суетились  и  кудахтали  рябые  куры на  насесте, у  стены
притулился большой  деревянный ларь без крышки.  Селифонов  расположился  за
ларем на соломе, изрядно пропахшей  пылью  и мышами. Молодой красивый парень
принес полосатый старый матрац и вонючую драную овчину.
     Колька, накрывшись шубняком,  быстро согрелся  и сразу уснул, сказались
усталость и нервное  напряжение. Проснулся он под  утро от звяканья ведра  и
женского голоса,  который  за  переборкой  из  сучковатого  горбыля  ласково
разговаривал с коровой. Колька высунул  из-под овчины голову, было  довольно
свежо. В  соломе кто-то настойчиво шуршал, похоже, мышь. В углу  на  насесте
было  неспокойно,  там явно  что-то  не  поделили,  шла перебранка  и возня.
Визливо загорланил  рыжий  петух,  вертя  головой и  с  вызовом  посматривая
круглыми  зенками  на  нового  постояльца.   Ему  явно  не  нравилось  такое
соседство.
     Противно  скрипнула  на ржавых петлях дверь,  в сарай вошел  хозяин  со
своим сыном, из-за  их спин  выглядывала девчонка в платке с шустрыми карими
как вишни глазами.  Она быстро положила на солому толстую лепешку  и  теплую
пластиковую бутылку с молоком  и уставилась на Кольку. Чеченец строго что-то
буркнул, и она тот час же шмыгнула за дверь.
     - Вставай, будэш помогать сыну.
     Весь  день  Колька  помогал по  хозяйству.  Подбрасывал  сено  скотине,
перетаскивал с места  на место какие-то мешки, несколько раз в сопровождении
Руслана, старшего сына хозяина, ходил за водой к роднику  под  горой.  С ним
никто не разговаривал, ни  хозяин Али, ни его домочадцы. Никто не обращал на
него  никакого внимания, кроме матери Али, старой  седой карги,  которая все
время  что-то шамкала беззубым ртом, ковыляя  мимо и с ненавитью глядя в его
сторону. В ее глазах читалась неприкрытая лютая ненависть.
     К Кольке обращались не иначе, как "Иван". "Иван принеси то; Иван сделай
это; Иван сходи туда"...
     Хозяйство  у  Али было большое: куры, овцы, коровы, два бычка,  лошадь.
Надо было всех  накормить,  напоить,  убрать  за всеми  навоз.  Еду  в сарай
приносила юркая одиннадцатилетняя Мариам, она с живым любопытством наблюдала
за  узником. Сарай не запирали, убежать он  при всем своем желании никуда не
мог.  По  двору  по  проволоке  мотались  два  огромных цепных пса-кавказца,
которые  по любому поводу заходились  яростным лаем, щеря свои желтые клыки.
Одного, , что побольше, злющего, звали Неро; другого, помоложе и посветлее с
остриженными ушами, Казбек.
     Несколько раз Колька, испытывая нестерпимый голод, тайком пробирался за
яйцами в  курятник. Сразу  поднимался  несусветный  гвалт,  поднятый курами.
Который долго не утихал. Скорлупу из-под яиц прятал под солому или запихивал
в  узкую щель  за  ларь. Но однажды старуха подняла громкий  кипеж по поводу
пропажи, когда стала шарить корявыми пальцами по гнездам у несушек. Пришел с
плетью  рассерженный  Али,  и  два раза молча  наотмашь,  стеганул прибольно
пленника  по спине. У  того аж потемнело  в  глазах.  Колька  сразу  уяснил:
воровать не  хорошо. Вечером, лежа под вонючей овчиной, он молил бога, чтобы
война  прекратилась  как  можно  скорее,  чтобы  все  для  него   окончилось
благополучно.  "Может  обменяют на  кого-нибудь",  -  настойчиво теплилась и
грела его ниточка  надежды. Его именем и  адресом  ни кто  не интересовался,
похоже, выкуп никого не интересовал.  Да и кто  его  будет  выкупать?  Нужны
огромные "бабки", мать таких денег и за пять жизней не заработает.
     Мариам как-то принесла в  сарай пару  яблок,  молча, бросила  рядом  на
солому и убежала, заливаясь тихим звонким смехом. Яблоки были яркие, сочные,
упругие, с восковой на ощупь кожурой.
     -  Наверное,  чем-то  натирают,  чтобы дольше  сохранялись,  -  подумал
Колька. - Наши-то в это время уже как картошка, мягкие, невкусные.
     Сыновья  у Али  были  крепкие  ладные,  высокому Саиду лет  семнадцать,
молчаливому  с презрительным взглядом  Руслану,  похоже,  все двадцать. Жена
Али, маленькая плотная женщина в черном с  красивыми  грустными глазами,  во
двор выходила редко, в основном больше суетилась в доме.
     Однажды чуть свет Руслан по висячему мосту увел солдата на другой берег
в лес, где они пробыли почти весь день, ничего там не делая. Поначалу Колька
грешным делом  подумал, что парень заведет  его  подальше в лес  и  грохнет.
Потом  уже Селифонов  узнал,  что в  селе в  тот  день  проводилась "жесткая
зачистка". Приезжали "вэвэшники" с "собрами"  и крепко "шмонали" местных. Но
ничего не нашли, кроме десятка старых охотничьих ружей.
     Сколько времени прожил у Али он не знает.
     Через  неделю после  "зачистки"  рано  утром Али  растормошил  его, еще
только начинало  светать. Хозяин  выгнал из  гаража  белую  "Ниву" с верхним
багажником, на который Колька и Руслан загрузили  несколько мешков с мукой и
пшеном.  Сверху накрыли  полителеновой пленкой.  Из дома в сопровождении Али
вышли  два  незнакомых  чеченца,  они  бойко  о  чем-то  беседовали.  Оба  в
камуфляже,  в  "разгрузках", вооружены. Один  чересчур веселый,  с  бородой,
золотыми  передними  зубами,  другой лет двадцати  пяти  с орлиным  профилем
наоборот  больше  молчал. Что-то внутри подсказывало  Кольке, что это  самый
старший из сыновей Али.
     - Поедешь с ними, - сказал Али Селифонову, кивнув на "Ниву".
     Ехали долго. Проехали какое-то село, потом  долго петляли по извилистой
горной дороге,  миновали вброд  несколько мелких  речушек.  Наконец  машина,
съехав круто вниз к реке, оказалась в каком-то мрачноватом ущелье. На берегу
их уже ждали два боевика и семеро, судя по одежде и обличию, пленных.
     Машину разгрузили.  Руслан  сразу же уехал обратно. Колька и  остальные
пленники понукаемые "чехами" с мешками побрели по берегу вдоль сверкающей на
солнце  реки.  За  излучиной  они  свернули  влево,  вышли на ведущую  вверх
незаметную  тропку и стали медленно  карабкаться  в гору. Солнце было уже  в
зените,  когда  они  вышли  к  лагерю боевиков.  Это  был небольшой  лагерь,
состоящий из  полутора десятка хорошо замаскированных землянок  и нескольких
пещер, скрытых в буковых зарослях.  Кольку поместили в  одной  из землянок с
боевиками. Среди боевиков было много  наемников-арабов, встречались и хохлы.
Была пара молодых снайперш в платках, мусульманок.
     Командовал этим небольшим отрядом знакомый уже Кольке  полевой командир
Азиз,  которого  все  в  лагере  боялись  за его  неукротимый норов, за  его
жестокие разборки. Однажды Селифонов был свидетелем, как он на глазах у всех
пристрелил  араба  за  какую-то  ничтожную   провинность.  Иногда  пролетали
"сушки",  бомбили  где-то  вдалеке.  Азиз  требовал от  всех  неукоснительно
соблюдать меры маскировки.
     С  пленными  Кольке заговорить  не  удавалось, солдат  среди  них  было
четверо,  один  из  которых,  какой-то припадочный  с  идиотской улыбкой,  с
шальными глазами. Остальные гражданские.  Все обтрепанные, грязные, забитые,
с голодным  взором.  Пленникам  приходилось пилить, колоть  дрова, ходить за
водой, копать землянки, таскать боеприпасы, провиант с берега реки в лагерь.
Под  горячую  рук  "чехов"  Колька  попадал редко,  так  как  был сильнее  и
расторопнее остальных обессиленных заложников.
     Дни становились  теплее, зажелтели одуванчики, на деревьях распустилась
нежная листва, которая плотным зеленым непроницаемым  ковром скрыла лагерь с
неба.
     В лагере появились новые пленники:  два  омоновца. Старший лейтенант со
страшной гематомой под левым глазом и черными от побоев губами; и  сержант с
разбитыми в  кровь  виском и  затылком.  Их поместили  в  соседнюю землянку.
Колька видел, как, молодые "чехи"  жестоко издевались и унижали их. Особенно
доставалось лейтенанту, широкоплечему крепкому  парню, похожему на  борца, с
неукротимой злобой смотревшему на своих мучителей.
     Через пару  дней  Кольке на  распиловке  дров  удалось  переговорить  с
новичками.
     Фамилия  старшего  лейтенанта  была  Гурнов,  из новосибирского  ОМОНа.
Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
     -  Подбежала, браток, на  рынке  маленькая заплаканная  малява. Плачет,
надрывается, слезы ручьем,  помогите  дяденьки,  родненькие!  Мама  умирает!
Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка,  говорю! Сделаем все, что в
наших силах! Где твоя мама!
     - Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
     Трое нас  было. Я, Саня, - Гурнов  кивнул в сторону сержанта. - И майор
Перфилов. Спускаемся в  темный  подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас  и
сделали  как  зеленых сосунков. Перфилов последним спускался,  смекитил,  да
поздно было, начал стрелять,  его  сразу положили. Очнулся я уже в  машине с
кляпом  во  рту, рядом Саня в крови. Потом  в  сырой яме неделю  продержали,
суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит,
а вот у Сани дела х...евые. Голову, гады, ему проломили.  Говорить совсем не
может,  только мычит.  Пытается на  земле веткой что-нибудь  написать, буквы
путает, ничего не понять.
     Колька  с  жалостью  посмотрел  на  бледного сержанта,  который, устало
откинувшись и  прикрыв  глаза, сидел  в  стороне у  дерева.  Вдруг Саня весь
напрягся, и у него  судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что
он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо,
он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из
серых глаз полных страдания по грязным щекам текли слезы.
     - Запоминай,  братишка, внимательно  слушай. Может  тебе еще  доведется
выбраться отсюда. Нам же все, п...дец! Убьют они нас! Как пить дать! Один бы
я попробовал еще  дать деру или покрошить гадов в капусту, если повезет.  Но
Санька не имею права бросить! Понимаешь?!
     Бедного  Санька убили спустя  несколько дней,  когда  у  него  отнялась
правая  рука.  Он уже  почти  не  чувствовал  ее,  еле-еле шевеля онемевшими
пальцами.  Парализованный он стал  обузой для "чехов". И они, не церемонясь,
полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва.
     Кто-то  из чеченцев, оценивающе  поглядывая  на крепкую фигуру старшего
лейтенанта, предложил новую забаву, борцовский турнир.
     Мгновенно  образовался  на  поляне  широкий круг, на середину  которого
вытолкали омоновца.  Против омоновца на  поединок вышел Рамзан,  здоровенный
волосатый небритый детина.  Скинув куртку и засучив рукава,  он, усмехаясь в
черную  бороду,  пропел  ласковым  грудным  голосом,  приглашая  Гурнова  на
схватку:
     - Иды сюда, цыпленок! Я тэбэ буду бороть!
     Они  сошлись. Могучий Рамзан, у  которого ходуном  под  рубахой  играли
мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они  долго топтались на месте,
кружась  по  поляне, подымая пыль, мотая друг  друга из стороны в сторону. У
чеченца на лбу обильно проступил пот. Слышалось прерывистое дыхание Гурнова.
Он  с  трудом сдерживал  напор  чеченца. Попытался  сделать  подсечку, но не
удачно.  Такого  мастодонта, как  Рамзан,  разве  собьешь.  Со  всех  сторон
раздавался  смех,  советы,  подбадривающие  возгласы.  Все  произошло  очень
быстро,  никто  ничего  толком  и  не  понял.  Рамзан, которому надоела  эта
канитель, попер мощно вперед как  танк,  чтобы обхватить и сжать соперника в
своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него
поражением. Под натиском боевика  старший лейтенант  упал,  увлекая того  за
собой, сделав  прием называемый  "мельницей". Бугай  кувыркнулся,  мотнув  в
воздухе ногами. И  пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой
прием на  руку. От боли  кавказец  взвыл и забился словно  раненый  зверь  в
капкане.  Что  вокруг  творилось?  Невообразимый  гвалт,   гам,  улюлюканье,
свист...
     К  борцам подскочили  двое боевиков, один из них ударил  со  всей  силы
ботинком  "омоновца"  в бок, другой ухватил его за  голову  и оттаскивал  от
воющего, сучившего ногами, боевика.
     Рамзан, залившись густо краской, с трудом поднялся, бормоча проклятия и
держась за больную  руку. В стороне несколько человек стали ногами избивать,
прикрывшего голову руками, лейтенанта.
     Полевой  командир  был явно  не  доволен  исходом  схватки,  он  нервно
постукивал  пальцами по колену.  Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на
Кольку,  который  выглядывал  из-за  спин  боевиков,  наблюдая  за  борцами.
Обернувшись,  боевик  что-то сказал молодому "чеху",  стоящему за  ним. Тот,
окликнув Селифонова, подвел его к восседавшему на белой бурке словно  вождь,
Азизу.
     - Хочешь жить? - вдруг задал вопрос Азиз.
     Колька, молча, кивнул головой, недоверчиво косясь  на гогочущих  вокруг
боевиков.
     - Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита!
     - Гаджи! - позвал он, насмешливо глядя  на стоящего перед собой солдата
в жеванном грязном бушлате.
     Появился Гаджи, молодой  высокий  парень с  неприятным лицом и  колючим
взглядом, один  из телохранителей  Азиза. Он  подвел рядового к стонущему на
земле, избитому  "омоновцу", лицо которого превратилось в  страшную кровавую
маску.
     -  Сволочи-и! Говнюки!  - хрипел старший  лейтенант, сплевывая  сгустки
крови.  - Стреляй,  паря! Не  бойся, на  тебе  крови не  будет! Хорошее дело
сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!
     Гаджи  достал из кобуры "макаров", передернул затвор,  извлек  обойму и
протянул  "ствол"  солдату.   Наступила   мертвая  тишина.   Николай  словно
замороженный неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его
невзрачная  мешковатая фигурка была похожа на  клоуна. Потрескавшиеся сбитые
пальцы судорожно сжимали и разжимали  потную рукоять  пистолета. Напряженные
лица боевиков  были  устремлены на  него, некоторые,  споря,  улыбаясь, тихо
переговаривались между собой.
     - Слово джигита, - раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
     Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в
тишине словах.
     Колька поднял стриженную русую голову и  оглянулся на Азиза. В  больших
серых глазах солдата была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые,
это  были  глаза  мертвеца.  На  лице растерянность,  мелко  дрожали бледные
по-детски пухлые  губы. Он хотел  что-то сказать, но страх настолько  сковал
его, что из горла вырвался только слабый хрип.
     Так страшно  ему было только раз в  жизни. Когда  ему  было восемь. Они
жили тогда в степи в военном городке. Он, родители и его старший брат Вадик.
Как-то летом в выходной семьей решили  съездить отдохнуть на одно из соленых
озер.  И  шофер  отца  Иван  Иванович,  молодой  усатый  красавец,  попросил
разрешения взять на рыбалку своего друга, учителя П.
     Братья  обожали Иван Ивановича,  это был живой  веселый парень, который
часто  катал  их  на  машине.  Отец  всегда  возил  с  собой  две  винтовки,
"мелкашки", которые обычно лежали за передними сидениями.  Охота в тех краях
была знатная, и он часто домой привозил уток, лысух, зайцев.
     Отдых на природе, как правило, без выпивки не обходился.  Произошло то,
что учитель здорово накачался и стал буянить, приставая ко всем. На обратном
пути  заехали к знакомым казахам.  Родителей  пригласили на бешбармак.  Отец
велел  Иван Ивановичу отвезти пьяного друга и детей домой,  а потом  вечером
приехать за ними.
     Только отъехали с километр, как П.  стал вновь выступать. Иван Иванович
остановил  машину  и  выволок  учителя  наружу.  Тот  пытался  ударить  его,
размахивая бестолково руками. Иван Иванович бросил противника  через себя и,
оседлав его, стал его шлепать по щекам. Надавав оплеух, вновь запихнул буяна
в машину. П. притих, из  носа у него капала  кровь,  которую  он  размазывал
ладонью по лицу.
     Перепуганный Колька  сидел  рядом  с  братом,  судорожно  вцепившись  в
поручень, боясь оглянуться на пьяного. Внутри у него все тряслось и замирало
от страха.
     Учитель с разбитым носом не унимался.
     - Ты,  чью кровь пролил, гад?  - бубнил он, вымазав кровью указательный
палец и тыча им.
     Вдруг дико заорав, он  сзади обхватил руками  Иван Ивановича за  шею  и
стал его душить. Тот, притормозив,  повернулся  и двинул учителя  кулаком  в
физиономию. От удара П. разжал руки и свалился как мешок с бокового сидения.
Потом он вдруг  заметил лежащие за передними сидениями винтовки и вцепился в
одну из них. Заглушив  мотор,  Иван Иванович перебрался назад к разъяренному
противнику.
     - Вадик, садись за руль!
     - Иван Иванович! Я не смогу!
     -  Не бойся, сможешь. Это не трудно. Главное, делай, что я скажу. И без
суеты.
     Двенадцатилетний мальчишка пересел на  шоферское место, крепко  ухватил
дрожащими руками руль.
     - Выжимай стартер!
     Нажата педаль. Машина заурчала.
     - Молодец! Рычаг переключи на первую!
     Рычаг переключен. Побледневший пацан с силой толкает его до упора.
     - Хорошо! Теперь плавно отпускай сцепление и дави на газ!
     Машина, истошно рыча, резко скакнула вперед и заглохла.
     - Фу ты, черт! Да не так резко! Давай снова!
     Машина пылила по степи. Это напоминало фильм "Последний дюйм",  где сын
летчика,  мальчик  Дэви, спасая  раненого  отца,  смог взлететь  и  привести
самолет  на  родной  аэродром. Наконец  между  выгоревшими на солнце сопками
показался родной поселок.
     Вот и сейчас Колька испытывал то же самое, что и много лет назад. Страх
сковал его, в горле  пересохло, его всего  трясло как  малярийного,  на  лбу
проступили грязные капельки пота. "Макаров" тянул вниз руку.
     Неожиданно, он резко обернулся и вскинул руку  по направлению Азиза. Но
выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну...

     Потом  тела  убитых  сбросили  в  глубокое  узкое  ущелье,  где  шумел,
завихряясь,  стремительный  горный  поток.  И  понесла их  студеная  река  к
"своим", они  плыли то вместе, то  обгоняя поочередно  друг друга, пока тело
старшего  лейтенанта на одном из перекатов  не зацепилось за торчащую из-под
воды  корягу и не осталось  за  тем  поворотом.  Дальше  Колька поплыл один,
задевая  за колючие прибрежные кусты, за камни, окунаясь  в буруны  восковым
лицом,  раскинув  руки, словно парящая птица. На  третий день его заметил  и
вытащил на берег щуплый белобрысый солдатик, шофер из артдивизиона.


     Через месяц Кольку разыскала мать. Веру Владимировну после двух месяцев
сплошных  мытарств и скитаний по Чечне  в  поисках без вести пропавшего сына
дорога    привела    в    Ростов    в    124-ю    Центральную    лабораторию
медико-криминалистической  идентификации  Министерства  обороны,  где  среди
сотен неопознанных погибших солдат, она, наконец-то, нашла своего  мальчика,
свою  кровинушку. В отличие от  других несчастных матерей, она опознала сына
сразу. По  татуировке на руке. Еще  в шестом  классе Колька сделал крошечную
наколку  "Марина",  по  уши  влюбившись в  светленькую  девчонку со  второго
подъезда...
     Вера Владимировна,  как только узнала, что Колю послали в Чечню,  места
себе  не  находила. Вся испереживалась.  Смотрела  все выпуски  новостей  по
телевизионным каналам и все репортажи оттуда. Собирала вырезки из  газет,  в
которых  было  хоть  малейшее упоминание  о  военных  действиях  в  мятежной
республике. А редкие письма,  которые почему-то так долго шли  от сына,  она
перечитывала по  многу  раз. О  себе  писал он скупо,  все  больше  о  своих
товарищах. Как-то  показали  видеокадры, снятые  боевиками,  на  которых был
пленный избитый изможденный офицер в наручниках. Его пинали ногой в живот, и
он повернув лицо в камеру говорил разбитыми в кровь губами:  "Мама,  помоги.
Сделай,   что-нибудь...".  Это  произвело  на   Веру   Владимировну  сильное
неизгладимое впечатление, перед ее глазами днем и ночью стояло лицо молодого
офицера,  просящего помощи  у  матери. Ни у кого-нибудь,  а у  матери. Ни  у
вершащих  судьбами народа и  страны, бросивших  его в  эту кровавую бойню  и
забывших о нем, а у своей матери...
     Замучила  бессонница. Все валилось у  нее  из рук.  Работа не клеилась.
Коллеги  по  работе  знали, что  у сотрудницы сын на войне и с сочувствием и
пониманием относились к ее страданиям. Неожиданно письма перестали приходить
из Чечни. Она забеспокоилась, пробовала звонить по  прямой "горячей" линии в
Москву,  там  отвечали, все  нормально, рядовой  Николай Селифонов в списках
раненых и  погибших не значится.  Она  успокаивалась на  некоторое  время, а
потом снова звонила. Но писем так и не было.
     Ударом среди ясного неба для  нее был вечерний телефонный звонок  одной
женщины, матери  сослуживца сына. Она-то и  сообщила ей жуткое известие, что
Коля  пропал  без вести.  Об этом та  узнала  из письма  своего  сына.  Вера
Владимировна   тут  же  ,  сорвавшись,  поехала  через  весь  город,   чтобы
собственными глазами прочесть  эти страшные  строки. Машина, на которой ехал
ее  сын,  попала  в засаду, устроенную  боевиками.  Среди  убитых ее сына не
оказалось...
     Потом были звонки в  воинскую часть, где служил  Коля. Там подтвердили.
Да, пропал без вести. Не теряйте надежду. Ведутся поиски.
     Ведутся поиски!  Кто  его ищет? Кому  он нужен?  Рядовой солдат!  Кому?
Кроме нее! Этим, что ли?
     Она  пыталась  представить лицо  пропавшего  сына, но перед  ее глазами
стояло несчастное лицо  того пленного избитого старшего лейтенанта, молящего
о  помощи. Он жалобно  смотрел  на нее  и его губы  шептали:  "Мама  помоги!
Сделай, что-нибудь!"
     Работа валилась из рук, она ничего не соображала, что делает. Похудела,
осунулась, вечно заплаканные глаза. Весь коллектив переживал за нее.
     Взяв  отпуск  без  содержания, поехала в Чечню  на розыски. Разрушенные
дома,  беженцы,  военные,  глаза  полные  ненависти,  грязная  ругань,  лязг
бронетехники...  За время  скитаний она встречалась с множеством  людей, и с
командиром  батальона,  в  котором  служил  сын, и с  солдатами, и  жителями
близлежащих  сел, и  с  беженцами,  и  с  боевиками... Всем  показывала  его
фотографию,   чтобы  хоть   что-нибудь  узнать  о   судьбе  сына.   Но   все
безрезультатно.  Коля  исчез,  как  сквозь  землю  провалился.  Ни  малейшей
ниточки, за которую можно было зацепиться.
     Однажды,  заночевав  в одном из  предгорных сел,  в  доме  сердобольной
чеченской  семьи, она ночью  почувствовала  сильное тревожное  сердцебиение,
которое заставило ее проснуться, вскочить с лежанки и подойти к окну. Словно
кто-то звал ее.  За окном в холодном  предрассветнгом  сумраке мимо дома  по
дороге быстро промчалась легковая машина. По мере того, как удалялись  звуки
машины,  так и биение сердца стало постепенно затихать. Что это было? Она не
знала. Может  быть  знак свыше?  Может быть  что-нибудь с  Колей?  Мучил  ее
вопрос.
     Если б она только знала, что в проехавшей мимо дома белой "Ниве" был ее
единственный сын. Но этого она не узнает никогда.


     Полковник провел  Веру Владимировну  в  лабораторию. На одной  из  стен
большой  стенд с фотографиями военнослужащих  под  названием  "Им возвращены
имена".  За  компьютерами  несколько  офицеров-криминалистов  и  солдат.  На
экранах  совмещенные изображения  фотографий  лиц  и  черепов. На столах, на
полках под номерками кости и  черепа.  В углу у  окна горько плакала молодая
женщина  в  трауре.  На  экране   компьютера  перед  ней  лицо  молоденького
лейтенанта, почти мальчишки.
     - Сережечка, миленький.... , - всхлипывала она.
     -   Работа  у   нас,  Вера   Владимировна,   сами  понимаете,  трудная,
специфическая. Но,  необходимая. Вернуть родным погибших солдат наш долг. Не
каждый  может этим заниматься.  Здесь  нужны  одновременно,  и  чуткость,  и
железные  нервы. У нас  в основном  служат профессионалы, а  также  проходят
службу будущие  медики,  -  сказал  полковник,  приглашая Веру  Владимировну
пройти в следующую комнату.
     -   В  первую  очередь   нас   интересуют  переломы,  рубцы,  операции,
татуировки. Какие приметы, вы говорите, у сына?
     -  У него  на кисти левой руки была крошечная татуировка: "Марина". Вот
на этом месте. А еще в детстве два пальца сломал на левой руке. Безымянный и
указательный. В садике с качели упал.
     - Это уже кое-что. Максим, посмотри по картотеке!  Татуировка "Марина"!
Кисть левой  руки! -  полковник  обратился  к  старшему  сержанту  в  очках,
сидевшему за компьютером.
     - А вы, присядьте, пожалуйста. Подождите. Заранее ничего обещать вам не
могу. Работы много. Помощи же практически никакой. Лаборатория, сами видите,
крошечная. Расширять нас не собираются. Боюсь, как бы вообще не закрыли.
     - Есть, товарищ полковник! - откликнулся старший сержант. - Левая рука!
Татуировка "Марина"! Номер ...
     Вера   Владимировна   уже  ничего  не  слышала.   Стены  поплыли,   все
закружилось...


     Он  вернулся.  Вернулся  с войны,  с  жестокой бессмысленной,  ни  кому
ненужной кровавой бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только
это  были  не слезы радости, это  были  слезы скорби,  это были слезы убитых
горем  матери  и  отца,  девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с  телом
Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали...










        Почему он не стрелял?




     Андрей, громко  пофыркивая и поеживаясь от холодной воды, поднял мокрое
раскрасневшееся лицо. Из зеркала на него смотрел  кто-то угрюмый осунувшийся
с седоватыми висками,  с жестким взглядом темно-карих глаз, с плотно сжатыми
губами.  Капли воды,  словно дождинки,  поблескивали  и искрились на  мокрых
волосах и сбегали тонкими струйками по коже.
     - Отец, - вдруг буркнул Андрей, вглядываясь в свое отражение.
     Вчера  ему довелось побывать  на  городском  рынке, долго бродил  между
лотками и прилавками  со всяким железным хламом в поисках подходящего шланга
для  новой стиральной машины.  Наконец-то  после командировки сделал подарок
любимой  жене. Сколько  можно стирать  шмотки вручную? После продолжительных
блужданий  он  остановился у прилавка, за  которым дюжий  мордастый  хлопец,
косая сажень в плечах, лет тридцати, доходчиво  объяснял  молодой  женщине в
кожаной кепке какой  из смесителей лучше.  Чего только у него здесь не было.
Настоящий Клондайк. Узнав, что ищет Андрей, он тут же полез в  свои закрома,
закопавшись в коробках..
     -  Сейчас  посмотрим,  отец.  Где-то у меня  точно был трехметровый. А,
вспомнил! Вот, он где. Если не подойдет, не волнуйся, отец, заменим!
     - Отец, - пробормотал, криво усмехаясь, Анрей, вновь наполняя пригоршню
холодной  воды и  окуная  в  нее  лицо. Нашел  старика.  Хотя...! - он вновь
посмотрел в зеркало.
     - Да, постарели  вы, товарищ старший лейтенант. Вон  и седина появилась
на висках. Глаза какие-то настороженные, странные, - Андрей округлил глаза и
вдруг замер пораженный.
     -  Стоп! Глаза! Глаза! Эти темно-карие глаза!  Где же он их  видел? Эти
глаза!


     Полдня  провозился  с краником для  "стиралки", приспосабливая  его  на
смеситель.  Семь  потов сошло.  Все  проклял на  свете.  Это тебе не из АГСа
стрелять да растяжки ставить. Вроде все затянул, включил  воду. Что за черт!
Сифонит  в  одном из  соединений. Да, еще,  как  сифонит. Пол  мокрый.  Лужи
кругом. Развинтил,  по  новой  затянул.  Теперь,  сифонит  в  другом  месте.
Оказалось:  зажевались прокладки. Других нет.  Оделся, помчался в универмаг.
Там таких нет. Закон  подлости. Полгорода обегал в поисках  прокладок. Впору
на  рынок опять ехать  за  тридевять земель. Наконец-то, нашел подходящие  в
каком-то  магазинчике-подвальчике.  Весь в мыле примчался обратно.  Домашний
народ мечется, места себе не находит, страдает: воду-то он, уходя, перекрыл.
Поменял   резинки.   Заново   присобачил   смеситель,   по   всем   правилам
"трубопроводной  науки", даже паклю не забыл. Затянул, как следует. Мысленно
перекрестился.  Ну,  с богом!  Врубил воду. Ура! Получилось! Крепко зауважал
сантехников. Сантехника - дело тонкое! Тут сААбражать надо!
     Андрей,  насвистывая  мелодию, выдавил крем,  намылил помазком щеки.  И
мельком взглянув в зеркало, ошарашенно оцепенел с бритвой в руке.
     - Глаза! Карие глаза! Вспомнил!!


     Пятиэтажка встретила  их  мертвой тишиной  и  пустыми  почерневшими  от
пожарища глазницами. Вошли в подъезд. Тимохин и сержант Кныш остались внизу,
остальные со старшим  прапорщиком Стефанычем стали подниматься наверх. Кныш,
побрызгав  в  углу,  вышел  наружу и  привалился  у  входа  к стене,  озирая
окрестности  через "оптику". Андрей же,  некоторое время постояв у лестницы,
шагнул  в  проем  одной из "хрущевок". Хруст  стекла  под берцами,  звяканье
гильз...
     "Кошмар, что натворили. Политики хреновы", - подумал он. - "Не город, а
настоящий Сталинград. Унылое  кладбище  из почерневших разрушенных  коробок.
Нелюдимые мрачные руины".
     Дверей  нет,  мебели нет:  все сожгли  аборигены,  замерзая  промозглой
осенью  и  студеной зимой.  Заглянул на кухню. В  углу  одиноко притулилась,
когда-то  белая,  газовая плита,  покрытая горой осыпавшейся штукатурки,  из
стен  торчали головки шурупов, на которых  видно крепились подвесные  шкафы.
Посредине  - раскуроченный, лежащий на  боку без дверцы, холодильник. Кругом
ничего, кроме  поблескивающего  битого  стекла  от банок и склянок, осколков
посуды  и обломков  узорчатого голубого кафеля.  Андрей  прошел  в  комнату,
залитую   солнечным   светом.  Было   ясное  морозное  утро.  В  квартире  с
вывороченными рамами  и пробитой снарядом амбразурой  в стене  было  светло.
Вокруг опаленные взрывом потрескавшиеся стены. Кое-где еще сохранились куски
желтоватых обоев  с изображением бледно розовых букетиков роз.  Линолиум  на
полу посредине здорово выгорел: разводили костер. Чернели головешки: остатки
пепелища.  Стены  исковырены осколками  и  пулями:  истыканы дырками, словно
обрывистые  берега  стрижиными гнездами.  Кругом  хлам: вспоротые консервные
банки,   выглядывающие   из-под  обломков   обвалившегося  кирпича   пыльные
истрепанные книги, в  углу  обнаженная чугунная станина пианино со спутанной
бородой   из   оборванных  струн,  какое-то   тряпье,  сломанное  ободранное
вертящееся кресло без  крестовины,  грязные окровавленные бинты, замызганный
камуфлированный бушлат с выгоревшей напрочь спиной, под окном горы стреляных
гильз, какие-то пластмассовые колесики и части от детских игрушек...
     Остановившись  посреди комнаты, Андрей  кожей  почувствовал присутствие
"его".  Чей-то неприятный взгляд буквально  буравил его  насквозь.  Он резко
повернулся.  В  углу ниши  с  облезлой облупленной  штукатуркой, стоял "он".
Зрачок "калашникова"  с тускло поблескивающим ободком уставился на вошедшего
Андрея. Старший лейтенант рывком  вскинул дуло автомата, не  отрывая взгляда
от неподвижно стоящего боевика.
     На него смотрели большие темно-карие глаза. Это были не злые с прищуром
из-под густых бровей  глаза, полные ненависти,  какими встречают и провожают
их всюду.  А  глубокие умные  глаза с  необычным  живым  блеском. Они словно
излучали свет. Они  напоминали  чем-то глаза давно умершей, настрадавшейся в
своей жизни,  матери. Он давно уже не видел такого взгляда. Тем более здесь,
на войне, где рыскает словно гиена в поисках своей добычи ненасытная смерть,
здесь, где на всем откладывает  неизгладимый  отпечаток суровый военный быт.
Бывают,  конечно,  и веселые  моменты расслабухи.  Но даже  в эти  моменты в
глазах боевых товарищей нет этого живого блеска, этого лучистого света. Даже
под  кайфом, во время смеха и  шуток, их глаза остаются такими  же усталыми,
тусклыми, приговоренными, настороженными.
     Боевик не стрелял. Его "калаш" с пустым "подствольником" был  направлен
в  грудь  "вэвэшнику".  Их  разделяло метра три,  не  больше. Чеченец был  в
камуфлированных брюках, заправленных в запыленные тяжелые солдатские ботинки
с заклепками и высоким берцем. Черная когда-то кожаная куртка от потертостей
стала почти белесой. Замок "молния", похоже, был давно сломан. Под курткой -
толстый свитер. Шея обмотана  клетчатым  бордово-грязным  шарфом.  На голове
темная вязаная шапка, вязка которой местами обмахрилась и свалялась в букле.
     "Какие глаза.  Прям, как у абрека Дато Туташкия из фильма" -, мелькнула
вдруг   мысль   у  Андрея.  -  "Как  на  иконах.  Глубокие  печальные  глаза
страдальца".
     Боевик смотрел на офицера, не мигая. Под правым нижним веком напряженно
пульсировала  жилка. Ее было отчетливо видно  под заглядывающим  в  разбитое
окно косым солнечным лучом. Он был давно небрит, худ лицом. Плотно стиснутые
зубы, прерывистое дыхание,  напряженные под щетиной  желваки.  И глаза,  без
злобы, без ненависти.
     Под  ботинком  Тимохина вдруг хрустнуло, то ли кусок штукатурки, то  ли
осколки стекла. В висках стояли гулкие удары, будто в кузнице методично били
по наковальне. Удары следовали один за другим, то быстро, то вдруг медленно,
потом  опять быстро.  Противники  словно  окаменели,  продолжая,  заворожено
смотреть друг на  друга. Сверху послышались голоса бойцов.  Проверив верхние
этажи,  они неторопливо спускались вниз по захламленной  лестнице,  громыхая
сапожищами. Противник занервничал.  Не  отрывая  глаз  от  Андрея,  чеченец,
сильно прихрамывая, сделал  нерешительный шаг в  сторону  амбразуры.  И  тут
из-под куртки у него что-то выскользнуло и упало на пол. Еще шаг. Потом еще.
На лбу у Андрея  проступили капельки пота. Его трясло как в лихорадке. Ствол
его  автомата  мелко  дрожал  и неотступно  следовал  за  врагом.  Палец  на
спусковом крючке онемел,  стал  будто чужой. Ноги  налились свинцом. Во  рту
пересохло, в горле стоял комок; хотелось сглотнуть, но ничего не получалось.
     "Чех" исчез в амбразуре. Послышались быстрые удаляющиеся, спотыкающиеся
на битом  кирпиче, шаги.  Андрей чувствовал,  что должен,  должен немедленно
рвануться к амбразуре и дать вслед чеченцу очередь,  но его  словно  сковали
невидимые путы. Он не мог пошевелиться.
     На полу перед ним, где только что стоял его враг, валялась поцарапанная
цветная  фотография  в  небольшой пластмассовой  рамке с  остатками  стекла.
Андрей  поднял  ее.  Вытряхнул  осколки,  смахнул рукавом пыль,  На тронутой
сыростью  фотографии  трое:  мужчина  в  светлом костюме,  молодая  красивая
женщина с миндалевидными  глазами  и пухленькая  девчушка лет  пяти  с двумя
белыми  пышными  бантами. Обнимает  мохнатого  Вини-Пуха.  Веселые  глазенки
блестят как  вишни.  Что-то знакомое  в открытом взгляде мужчины. Счастливая
семья. Наверное, запечатлен  какой-нибудь праздник или день рождения. Снимок
явно не любительский: отлично  поставленный  свет, хорошая резкость. Похоже,
фотография сделана в  каком-нибудь  фотоателье.  Тимохин, пристроив  бережно
рамку на  каком-то  торчащем  из закопченной стены  шурупе,  еле  передвигая
ватные  ноги, словно  ревматик,  выбрался  на  лестничную  площадку.  Тяжело
опустился на корточки и привалился спиной к безжалостно искореженным чьей-то
необузданной дикой силой прутьям перил.
     Только  сейчас  он почувствовал,  как  громко сопит  в возбуждении, как
ритмично стучит сердце, как судорожно до боли стиснуты его челюсти. Хотелось
смертельно  курить.  Курево,  как назло!  Закончилось! Ну, ничего,  сейчас у
ребят стрельнет.
     - Андрюха!  Ты,  чего раскис?  Мертвяков  нашел?  - обрушился  на  него
старший   прапорщик   Стефаныч,  бросив  внимательный   взгляд  на  бледного
съежившегося сослуживца.
     - Да, нет. Мотор забарахлил, братишки, - отозвался глухо Тимохин. - Дай
курнуть.  Совсем что-то херово на душе.  Видно, пора домой.  Загостились  мы
тут. Эх, уехать бы от этого кошмара, от городской суеты куда-нибудь подальше
в какую-нибудь глухую деревеньку. Чтобы лес был, чистая речка, грибы, свежий
воздух, молоко, банька.
     -Эка, куда тебя понесло! Губа не дура! - присвистнул старший прапорщик,
протягивая пачку сигарет и пристраиваясь рядом на ступеньках.
     - Это тебе, Андрей, надо с моей сестренкой скорешиться. Она у меня этой
идеей уж лет восемь бредит, - отозвался контрактник Володька Кныш. - Все уши
прожужжала про деревню.
     -Это на любителя. Мне, например, такая жизнь лично по фигу, - вступил в
разговор  сержант Елагин. - Ну, от силы  неделю, другую, я  еще  выдержу,  а
потом  ведь  с  ума  сойдешь от  скуки,  в  город потянет.  К цивилизации, к
городскому ритму, шуму, газу,  горячей воде. Печку замучаешься топить, одних
дров до этой самой матери надо. Колоть, не переколоть.
     -  Это для  романтиков.  Я  предпочитаю город,  чем  после дождя  грязь
деревенскую  месить.  А весной  и  осенью там  вообще,  хер  поедешь,  грязь
непролазная,  -  добавил снайпер  Валерка  Крестовский,  поправляя чехол  на
оптическом прицеле "эсвэдэшки".
     - Ладно, летом,  а зимой,  что  делать?  На печи  лежать, как Емеля? Cо
скуки помрешь!  Тоска  зеленая.  Не  представляю.  Ни  куда не сходить, если
только в гости к соседям, семечки полузгать, - сказал Елагин.
     - Или в сельпо бабские сплетни послушать, - продолжил рядовой Чернышов.
     - Нет, Танцор, ни хера ты  не понимаешь. Встаешь раненько утречком, тут
тебе и  парное молочко и сметанка, щи наваристые в чугунке в русской печи, -
пулеметчик Пашка Никонов мечтательно закрыл глаза.
     - Ага,  встаешь в четыре утра до первых  петухов, чтобы подоить, свиней
накормить да скотину в стадо выгнать, - отозвался Крестовский.
     - Нет,  уж, увольте.  Я лучше  сладко  покемарю  в  теплой постельке, а
вечером с девчатами на дискотеке оттянусь, - вновь вклинился Елагин.
     - У вас, сопляков, развлекушечки одни на уме. А мы люди семейные. Да, в
деревне  летом  хорошо, - поддержал разговор Стефаныч. - Дом  у  нас  был  в
деревеньке,  купили вместо дачи.  По дешевке купили.  Далековато, правда, от
города,  Два  часа  на машине  добираться. Время было такое.  Всех  тогда  в
деревню потянуло. Аккуратный был домик, из двух комнат. Три печки: русская и
две голландки. Крытый двор с сеновалом и свинарником. Большое поле напротив.
Рядом с  домом сад когда-то  был, вымерз, несколько сухих  коряжек осталось.
Перед окнами две огромные раскидистые кудрявые березы. Видно покойный хозяин
был справный мужик. Дети разъехались, семьями обзавелись, в город  подались,
а дом отцовский продали. Он несколько  лет пустым простаивал, пока я его  не
купил.  Места  там красивые, лесные,  грибов  до этой  самой  матери,  речка
рядышком  холоднющая  (родники кругом), огибает  подковой участок. По утрам,
когда  еще  висит сырой  туман,  можно  увидеть  пятнистых  оленей,  которые
пробираются  на участок по  берегу речки.  А выйдешь за деревню в  поле, там
зайцев видимо-невидимо.  Самих "косых" не видно,  только  серые уши из травы
торчат  словно  антенны. На бугре церковь красивая,  коммунистами наполовину
разрушенная. Красотища. Рядом  поселился  сосед-москвич.  Бывший военный, на
пенсии.  На лето сюда приезжает на родину своих предков.  Интересный  мужик,
скажу. Вечерком  сядем у нас  на крылечке, курим, вечерней зорькой любуемся,
он и начинает  ворошить  свои  воспоминания.  Бауманское училище окончил,  а
потом  в  армию  подался.  Помотался  по  Союзу   предостаточно.  Есть,  что
вспомнить. Что любопытно, не поверите, трезвенник.
     - Тоже в деревню хочу. Хотя бы на месячишко. Один запах скошенной травы
чего стоит? - отозвался мечтательно Пашка.
     - А я обожаю запах ванили, у меня мать такие пироги печет, закачаешься!
Вам и не снились! - перебил Тацор.
     -  А  я люблю летом  на рынок ходить, когда  огурцы,  петрушку,  укроп,
помидоры уже продают. Запах зелени обалдевающий стоит, - вставил Привалов.
     - Стефаныч, я что-то не понял. Ты что, продал фазенду-то? - вдруг задал
вопрос Володька Кныш.
     - Да, мужики, это  была самая большая  моя плюха в жизни. До сих пор не
могу себе простить. Кусочек земли и домик  всегда  надо  иметь, чтобы  можно
было побыть в тишине  одному,  нервы привести в порядок,  снять с души груз,
который на тебе веригой висит.
     - Как же тебя угораздило-то?
     - Шерше ля фам, братцы! Как говорят французы!
     - Что и тут без баб не обошлось?
     - А то,  как же? Когда купили  дачу,  я-то  думал,  будем приезжать  на
отдых. Балдеть на лужайке перед домом, под березами на одеяльце загорать, на
рыбалку ходить  с пацанами, в лес за  ягодой  и  грибами.  А получилось  все
иначе.
     - Ну, прям заинтриговал. Что же произошло?
     - За дело мертвой хваткой взялась моя любимая теща, Маргарита Петровна.
Дама   с  той  еще  закваской,   махровая   коммунистка.  Поставила  бутылек
деревенскому трактористу,  тот распахал весь  участок. А там  соток, скажу я
вам, до  этой  самой  матери.  И получился  не  отдых,  а настоящая каторга.
Гробились на фазенде как при  режиме Пол  Пота, высунув языки. То сажай,  то
окучивай,  то  от  колорадского  жука  опрыскивай... Осенью  чуть  пупок  не
надорвал,  убирая урожай.  Потом очередная головная  боль:  куда его девать.
Пытался вякать, да  где  там, против бабцов разве  попрешь,  теща  на  прием
вообще  не работает. Чуть что, сразу на дыбки. За больное  сердце хватается,
хоть кол на голове теши, никого не слушает. Так несколько лет и вкалывали на
любимой даче до опупения,  пока  не приехала одна баба-беженка родом из этой
деревни с мужем, удрали  из  Средней  Азии. Пристала к моей  жене как репей,
продайте дом да продайте.  Сопли, конечно,  слезы ручьем. Три дня окучивала,
плакалась в жилетку. Одним словом доняла, вконец разжалобила. Продали дачу.
     - Жалко деревню! Стефаныч, да послал бы тещу подальше!
     - Молодой, глупый был. Сейчас бы послал! Впереди паровоза бы побежала!
     -  Как  в анекдоте! - оживился  краснощекий  Привалов, сдвигая шапку на
затылок.  -  Сын отца спрашивает: "  Папа, почему  это  бабушка зигзагами по
огороду бегает?" Отец отвечает: " Это,  сынок, не бабушка, это сынок - теща!
Подай-ка еще одну обойму!"
     Тимохин  сидел  с  отрешенным  лицом, почти не  слушая  болтовню и смех
товарищей. Перед  ним все еще  стояли широкооткрытые карие глаза  "чеха".  -
"Почему  он не стрелял?" -  не давала ему покоя назойливая мысль. - "Почему?
Может, затвор не успел передернуть? И как назло сегодня без "броника". Хотя,
толку от него никакого".
     - Андрей! Что-то ты мне  сегодня  не нравишься! - проговорил  Стефаныч,
покосившись на старшего  лейтенанта. - Какой-то ты бледный  и взгляд у  тебя
потухший  как  у   обреченного,  будто  смертушка  рядом  ходит.  У  Николая
Третьякова, как сейчас помню, вот точно такие же глаза были  в  день гибели.
Молчишь все. Смотри у меня, накличешь беду!
     - Ну, ты, сказанул тоже! - хрипло бросил Тимохин, с трудом поднимаясь и
поправляя разгрузку. - Домой хочу, братцы! Загостились мы тут.







        Комбатанты


     <i>Памяти майора К.</i>





     - Сунулся в  одну  фирму, в  другую, везде одно и  то  же,  облом.  Как
услышат, что в "горячей точке" служил, да еще и раненый к тому же, так сразу
же - вежливый отказ.  Такие в охрану  им не нужны. Гуд бай, служивый! Пишите
письма!
     -  Да, верно! Такие  как мы теперь на хер кому нужны! - прищурив глаза,
задымил сигаретой майор.
     -   Хотел,  было   в  воинскую   часть  контрактником   податься,  ведь
специальности  гражданской  никакой,  но  "анкета"  подкачала,  -  продолжал
молодой парень с коротко  стриженой головой. -  До армии, когда  еще в школе
учился,  было  три  привода  в  милицию.  По  пьяной  лавочке  попадал.  Как
говорится, прецедент есть.  На  войну посылать  можно,  жизни класть  можно,
никто не  спрашивает о  пьяных  залетах; а  как на службу, в  ту  же армию в
мирное время уже нельзя! Незя! Незя! Как у  клоуна Полунина. В армию "незя",
в  милицию  "незя",  в  силовые  структуры "незя"! В  бандиты,  что  ли идти
прикажешь! Мне всего двадцать лет,  вся жизнь, можно  сказать,  впереди, а у
меня уже все дороги перекрыты.
     - Валера, успокойся,  дорогой. Все  будет  спок! Неужели  я, фронтовик,
который видел эту костлявую стерву с косой, вот так,  как ты меня; неужели я
не  помогу своему  боевому товарищу.  Да,  распоследняя, я после этого  буду
сволочь.
     -  Понимаешь,  Петрович, я ведь  мог  остаться  в  Чечне.  И  жизнь  бы
сложилась бы совершенно по-иному. Не  пришлось бы  унижаться и оправдываться
перед всякими чинушами, перед этой  мразью. Ведь нам предлагали,  упрашивали
перед дембелем подписать контракт. Но так хотелось домой, вернуться живыми с
этой бойни.  Полтора года  дома  не был. Тоска  замучила. А  когда вернулся,
через неделю  потянуло  обратно туда,  в  пекло,  в  мясорубку, к оставшимся
ребятам. Представляешь?
     -  Считай,  что  ты уже  на  довольствии! Заместитель  командира части,
подполковник Устименко,  мой давнишний друган, да и я не последний человек в
полку. Так что, милый мой,  никаких проблем! Это  я  тебе железно  обещаю! -
майор поднял стакан. - Ну, давай! За  погибших ребят! Царствие им  небесное!
Пришлось   в  прошлую,  под   Ярыш-Марды   побывать,   колонну  там  боевики
расстреляли......
     Харин вдруг замолчал, лицо его посерело, сморщилось как сушеное яблоко.
     - Петрович, ты чего?
     -  Кольнуло,  бля! Мотор  опять забарахлил! Погоди, сейчас  отпустит! -
собеседник Валерки окаменел, потупив взор, словно прислушивался к чему-то.
     -  Уф,  кажется,  пронесло! - выдохнул  с облегчением  майор. -  Помню,
крепко скрутило меня  в Комсомольском, когда  гелаевских  духов  мочили. Ну,
думал все, хана! Приплыл, дорогой Александр Петрович!  Отвоевался! Ан,  нет,
очухался, когда  эта  вся сволота  вдоль реки в  горы  стала  пробиваться из
окружения.  Положили их на берегу не одну сотню. Несколько недель долбили из
минометов  по  селу и ущелью.  Перепахали  вдоль и  поперек. Живого места не
оставили,  сплошные руины да обугленные  кочерыжки от  яблонь. Все  в  дыму,
дышать  нечем  от  гари.  Местные жители  на окраине  в  голом  поле  стоят,
причитают. Дети, бабы  вопят. Кошмар какой-то. Мы-то,  тут при чем?  Руслану
Гелаеву,  мудаку,  спасибо  скажите!  Со  спецназом  тогда  был,  попытались
замкнуть кольцо с южной стороны, да встретили такой яростный  отпор.  Не дай
бог опять  попасть  в  такую  передрягу.  Вышли  из  того  боя  с  потерями,
измотанные в конец. Это тебе не в Ханкале на печи прохлаждаться.  Ваххабиты,
бешенные волки, закрепились в подвалах  и  погребах, хер их оттуда выкуришь.
Если б не  наши  саперы, не знаю, сколько еще там мудохались. По ночам гниды
выползали из своих нор и схоронов пакостить. Много славных  парней  снайпера
тогда постреляли. Пацана-кинолога рядом со мной шальной пулей убило...
     Мрачный  майор надолго замолчал,  гоняя  окурком по  пепельнице горстку
пепла. Валерка, уставившись остекленевшим взглядом в пространство, курил.
     - Тошно становится,  когда Ястребов про наши потери  лапшу на уши  всем
вешает. Фантазер  херов! А послушать великого стратега  хорька Ванилова, так
вообще не  понятно с кем мы там  воюем. Оказывается,  всего-то осталось  два
десятка  плохо вооруженных бандитов. Какого ж хера мы там до сих пор торчим,
спрашивается,  и пацанов кладем каждый день  пачками? -  возмущенный майор с
яростью придавил в пепельнице окурок в гармошку.
     - Тут  еще с женой, опять не  лады. На развод  подала.  Достал, похоже,
своими  приключениями. Чуть  что, хватает детей и к  матери. В пору снова  в
командировку собираться. А я сыт этим дерьмом. Вот оно у меня где! Ночами не
сплю,  вскакиваю  во  сне как ошпаренный, за  кобуру хватаюсь.  Кровь! Кровь
кругом!  Мозги,  руки, кишки  чьи-то! Хоть в  петлю  лезь. Только горючка  и
помогает  как-то  забыться.  Выкинут скоро,  нутром  чувствую,  из  части  к
чертовой матери!
     Харин вновь наполнил стаканы водкой и, щелкнув зажигалкой, закурил.
     - Что меня всегда  поражало, так это коварство азиатов, их хитрость, их
сволочная изощренность в пытках и издевательствах.  Вот, скажи, откуда в них
такое?  В  крови   у  них  что   ли?  Подлые  подрывы,  выстрелы  в   спину,
заминированные  трупы,  изуродованные  тела,  отрезанные  головы.  Мы  прямо
зверели, когда такое видели. Кровь закипает в жилах  от ярости, когда видишь
перед собой порезанных, изувеченных пацанов! - он покосился на шум в глубине
бара.  За  стойкой  во  всю веселился  молодняк. Подвыпившие сопляки  громко
галдели, курили, пуская беззаботно кольцами дым.
     - Вот  таких  мальцов резали, суки,  как только рука  не  отсохла. Куда
только  ихний аллах смотрел! Ладно, контрактников или офицеров.  Ну, а этих,
сосунков, за что? Им  еще сиська мамкина нужна! А их на бойню посылают! Дыры
в  империи  латать!  Он  еще толком  сопли-то утереть не  может,  защитничек
отечества , бля...
     - Да, Петрович, ты  прав! Был у нас в роте один пацан. Высокий верзила,
только толку от  него  ни  какого не было.  Нескладный какой-то.  Ничего  не
умеет. Тюфяк, одним словом. Помню, отделение было на задании, а его оставили
костровым, поручили за огнем присмотреть да картошки испечь. Возвращаемся, и
что ты, думаешь?  Ничего не готово, этот болван, блин, костер толком не смог
развести.  Оказалось,  никогда  в   жизни   костра-то   не  разжигал.  Мужик
называется! В горах вообще скис. Колотун страшный там был, да еще промозглый
ветер,  грязь,  жратвы  толком  нет. Офицеры  злые  как шавки.  А он,  вечно
голодный.  Стал у товарищей  пайки тырить.  Раз  начистили  репу,  два... Не
помогло! Потом замечаем,  странный  он какой-то. Оказывается - "крыша у него
поехала".  Снаряжение свое: каску, "броник", подсумок с  магазинами потерял.
Если б в горах еще месяц с нами пробыл, кранты  ему!  Повезло мудаку -  ноги
отморозил,  отправили  его  в  тыл  в  госпиталь.  Сейчас,  блин,  герой.  А
рассказать,  как с полными  вонючими штанами  в окопе  скулил  и  дристал от
страха, не поверят. Вот, такие слабаки и становятся предателями.
     - Ну,  не  скажи, -  возразил  Харин.  - Приходилось мне встречаться  с
наемниками  и  допрашивать некоторых из этих шакалов. Среди  них  попадаются
довольно крепкие  орешки,  уж  поверь мне  на  слово, есть даже  служившие в
спецназе. Отморозки, правда, распоследние, бля! За "бабки" не  то,  что нас,
они и мать родную пришьют! Ничего святого для них нет!
     Майор,  опрокинув  стакан,  поежился.  Подперев  кулаками  седые виски,
уставился в стол.
     - Ну, и дрянь! Паленая, бля! Уроды!
     Затянувшись сигаретой, продолжил прерванный рассказ.
     -  Допрашивали как-то одного пленного гаденыша из отряда  Хамзатханова.
Конечно,  пи...дюлей  надавали,  чтобы  посговорчивей был. Бывший десантник,
красивый здоровый парень, снайпером воевал в "первую". А вернулся домой, его
обратно потянуло. Решил  "зелененьких" срубить  на мерседес, балдежной жизни
ему, видите  ли,  захотелось. Мозгов-то  нет,  одна  деревяшка! На кирпичах,
наверное,  много  тренировался!  Подался мудак  к боевикам.  У них  расценки
другие.  Под Сержень-Юртом  у боевиков в  "Якуб-лагере" успешно подготовочку
соответствующую  прошел.  А   потом,  гнида,  ребят  наших  стрелял,  словно
самолетики в тире. Это для него, что два пальца обоссать!
     - Иуды! - вырвалось у Валерки.
     - Нет,  мой дорогой,  это  поддонки!  А  иуды, кто из-за  бабских  юбок
стреляет и стариками с детьми прикрывается, -  уточнил Петрович,  пощелкивая
по сигарете, стряхивая пепел.
     - Помнится, как-то  во  время движения  колонны  через Хасавюрт  пропал
молоденький прапорщик. Заглох движок  у последнего "зилка". И сгинул  парень
вместе с автоматом, больше мы его так и не видели...
     -  Немудрено, Валер,  - хмыкнул  Петрович. -  Там полгорода - чеченцев.
Пятая колонна, твою мать. И оружия, там говорят, не меряно!
     - Удивляюсь, как они нам тогда еще в спину не долбанули.
     - Погоди, браток, еще долбанут! Если  уже  среди  белого  дня на улицах
стали заваливать федералов запросто так, чего ждать дальше.
     - Мне кажется, зачищать надо  более тщательнее и чаще! Не церемониться,
арестовывать  пособников,  гадов  всех подозрительных. Высылать подальше,  к
еб...ни фени, чтоб духу их  здесь не было, чтоб воду не мутили! Иначе ничего
не добьемся, так и будут нас месить.
     - Валерка, дорогой, не смеши меня, козла старого! Уже высылали! Дедушка
Сталин постарался! На  нашу бедную  головушку! Они теперь русский язык лучше
нашего знают, где их только сейчас в России нет, как тараканы расползлись по
стране,   -   язвительно  усмехнулся  Петрович.  -  Их  полмиллиона  к   нам
переселилось  из-за дудаевского  режима.  Так,  вот скажи,  какого рожна  мы
должны за них воевать? Иди, Ахмед, воюй, освобождай свою землю от Басаевых и
прочей  сволочи.  Не идет! Некогда! Бизнесом,  видете  ли, занимается! Пусть
Иван отдувается, сопли кровавые пускает за него!!
     -  Так что, Петрович, я  за "жесткие зачистки". Окружай  "десантурой" и
спецназом населенные пункты и тряси "чехов" до  тех пор, пока  не  посинеют.
Иначе, хер ты тут, что сделаешь!

     Бар  закрывался. Валерка  и Харин  одни  из  последних  покинули уютный
столик  в  углу  у окна. На улице было тепло,  сверху сыпал  редкий пушистый
снег. За разговором не заметили, как прошли пару кварталов и  остановились у
небольшого магазинчика.
     - Открывай! - майор настойчиво забарабанил в стеклянную дверь.
     - Закрыто!  - проорал выгпянувший торгаш, показывая на часы  на руке. -
Закрываем!


     К  магазинчику  подлетел  милицейский  "уазик"  с  "мигалкой",  из него
выскочили трое  милиционеров.  Один с автоматом. Ввалились  шумной гурьбой в
помещение.
     -  Наряд  вызывали?  -  гаркнул усатый  старшина в  шапке сдвинутой  на
затылок.
     -  Да,  вот  хулиганят,  стекло  разбили, - объяснял  хозяин  магазина,
молодой откормленный парень в кожаном пальто, лет двадцати восьми.
     - Мы  уже закрыли, а они вломились, буянят!  - завопила из-за  прилавка
одна из продавщиц, сильно накрашенная блондинка с торчащими на голове во все
стороны волосенками. - Чертовы пьянчуги! Покоя от них нет!
     - Кто  буянит, красуля, ненаглядная  моя? Какое  стекло? Само треснуло,
оно на  ладан дышало.  Я только за  ручку  тронул.  Девочки,  милые, бутылку
"старки",  пачку сигарет  и мы  покинем  ваш  райский уголок, - покачиваясь,
откликнулся добродушно майор, сосредоточенно  копаясь в раскрытом бумажнике.
- Вот вам за стекло, а это...
     - Всем шампанского! Угощаю  всех!  Братки, я ведь тоже "мент  поганый"!
Полгода  назад служил в  милицейском батальоне!  -  заорал,  увидев вошедший
наряд, обрадованный Валерка, размахивая, зажатыми в кулаке смятыми купюрами.
     -  Ладно,  хватит   бузить!  Поехали,  мужики!  -  предложил   сержант.
-Проветримся!
     - Заодно отдохнете, протокольчик составим! - добавил другой.
     - Куда? - спросил Валерка, осоловело тараща глаза на милиционеров. - Не
понял?!
     - В гости, дорогой!  К Санта Клаусу! -  сержант засмеялся своей удачной
шутке ( у дежурившего сегодня старшего лейтенанта Каменского было прозвище -
Санта Клаус).
     - Нам и здесь не плохо!
     -  Сейчас будет плохо! Кому говорю! Выходи, пока  холку не начистили! -
отозвался дюжий сержант, бесцеремонно толкая майора к выходу.
     -  Что   за  тон,  ментура?  -  возмутился   Харин.-  Ты  как  со  мной
разговариваешь, щенок? Ну-ка, руки в сторону!
     - Да, чего с ними церемониться! Давай ребята!
     Милиционер, грубо заломив руку майору за спину, потащил  его  к выходу.
Валерка бросился другу на помощь  и схватил  сержанта за рукав,  но, получив
резкий сильный удар локтем в лицо, отлетел к прилавку и шлепнулся на пол.
     -  Суки!! -  взревел Харин,  вывернувшись  из захвата и сбив сержанта с
ног. Сдернул у него с плеча "акаэс" и, предернув затвор, заорал на опешивших
ментов.
     - Стой! Падлы!
     -Ты чего, майор! Не дури!
     - Всех положу! Не подходи!
     - Охренел совсем? Что за шутки?
     - Не будь мудаком, отдай оружие!
     - Назад! - глаза потемнели и сузились на багровом лице военного.
     - Слышь, приятель, давай по-хорошему поговорим! Только автомат верни!
     - Ты, что?! Неприятностей  на свою  жопу ищешь?! - рявкнул побледневший
старшина. - Будут! Под статью захотел? На нары!
     - Заткнись, сученок! Я тебе такие нары покажу! Это тебе не старых бабок
с семечками да носками у магазинов гонять!
     - Паша, передай Терехину...
     - Меня боевого офицера какая-то шушера будет лапать! - перебил старшину
майор.  -  Да я  вас сейчас  стреножу! Или  яйца  отстрелю! Мудачье поганое!
Извинения еще будете просить!
     - Майор! Ты не зарывайся!
     - Ну-ка, живо! Поднять парня! - Харин повел дулом "акаэса".
     Двое  милиционеров попытались  поднять  отключившегося  Валерку с пола.
Левый глаз  у  того  основательно  заплыл,  из разбитого распухшего  носа на
подбородок и шарф текли кровавые сопли.
     - Малец, ну  давай! Давай!  Хватит  спать, здесь тебе  не гостиница,  -
похлопывая по  щеке,  младший сержант,  делал все, чтобы  привести Валерку в
чувство.
     - Вы чего с  парнем сделали, козлы ментовские? - майор, опутив автомат,
наклонился над лежащим.
     Этого  движения  было  достаточно,  чтобы  милиционеры  воспользовались
ситуацией. Один из  них крепко обхватил  сильными руками  майора  сзади, тем
временем  двое  других вцепились  в  оружие.  После непродолжительной  возни
поверженный  майор лежал на полу лицом  вниз с наручниками на руках.  Грязно
матерясь и извиваясь, он пытался пнуть кого-нибудь из врагов.
     Спустя  тридцать  минут  он  уже  метался по  "обезьяннику" как раненый
зверь, крича через решетку проклятия в адрес "ментов". Валерка, молча, сидел
на привинченной  к стене скамье без  ремня  и  шнурков,  прижавшись разбитым
лицом к холодной цементной стене. Тошнило. Гудела голова.
     Всю эту неделю подполковник Марголин уходил домой поздно: в понедельник
приезжает  комиссия   из  министерства.  Требовалось  привести  все  дела  и
документы в должный порядок.
     - Что  за шум? Кто там  у  вас  буйствует?-  спросил он, спустившись  в
дежурку.
     - Да, только, что привезли двоих. Майора и парня с ним. Устроили пьяный
дебош в магазине.
     - Кто, такие? Документы есть?
     - Вот удостоверение майора, а это военный билет пацана.
     Марголин, листая документы, резко отдал указание:
     - Немедленно освободить! Это же Харин,  "фээсбэшник", ветеран чеченской
войны. Парня тоже!  Ну, молодцы! Ни  чего не скажешь! Вы, что не видели, что
это не какие-нибудь алкаши, забулдыги?! Это же комбатанты!
     - Кто, товарищ подполковник?
     - Комбатанты, я говорю. Комбатанты - это  те, кто прошел  через военные
конфликты.  У  них  психика,  как правило,  нарушена.  Мозги набекрень.  Они
привыкли находиться в экстремальных условиях, в боевой обстановке, ходить по
лезвию ножа. И многие, вернувшись с войны,  не могут приспособиться к мирной
жизни. Отсюда срывы, депрессия,  самоубийства. Вечный конфликт  со всеми.  К
ним подход нужен  особый. Лечить их  надо всех  до одного в реабилитационных
центрах! А их  у нас, сам понимаешь, нет!  Понятно? -  Марголин  взглянул на
дежурного офицера.
     - Смотри, орден Мужества у пацана! Герой. А вы их, героев, в "кутузку"!
Освободите, извинитесь да помягче с ними,  - сказал подполковник, поднимаясь
из-за  стола.  -  А  лучше  по  домам  развезите,  чтобы  еще чего-нибудь не
натворили вояки. Нам и без них проблем хватает.

     Спустя неделю в городской  газете Валерке  попался некролог с портретом
бравого военного,  с  фотографии  на  него  смотрело  знакомое  лицо  Харина
Александра Петровича. Майор умер. Сердце.










        Черта лысого вам достану!


     - Ну,  товарищ  капитан! Ну, придумайте, что-нибудь!  Век  не забуду! -
канючил рядовой Малецкий.
     - Куда прешь в грязных  сапогах!  Я тебе  русским  языком сказал, нет у
меня от твоих мух ничего! Даже хлорки  нет! - заорал на шофера выведенный из
себя начмед. - Ты понимаешь русский язык или нет!
     -  Ну, товарищ  капитан!  Меня же  товарищ старший  лейтенант в порошок
сотрет! Вы, что Саранцева не знаете?
     -  Вот что, Окурок, вали-ка отсюда,  пока  цел, пока  я тебе  большущую
клизму не поставил  или не огрел по бестолковой балде!  Еще  я не  занимался
твоими мухами. У меня своих дел по горло! Вон Варнеев раненый лежит, повязку
надо сменить. А ты со своими мухами лезешь.
     - Я же приказ выполняю!
     - А я, по твоему, не выполняю, да! Ты у нас самый шустрый, вот и прояви
смекалку, как Левша, который даже муху подковал.
     - Не муху!
     - Тем более. Тебе, зачем  серое вещество в башке дано? Вот и шевели им.
Напрягись, это тебе не на  толчке с газеткой сидеть! В конце концов возьми и
солярой залей!
     - Эх, товарищ капитан, товарищ капитан....
     Разочарованный Малецкий, сдвинув на затылок шапку, покинул лазарет.


     Рядовые Шестопал и Квасов выбрались за село, миновали унылое кладбище с
покосившимися старыми плитами, почти бегом спустились по узкой крутой тропке
к речке. Они из "самоволки" возвращались на базу.
     Максим Шестопал, или просто Макс, был нагловатым пронырливым пареньком,
в котором погиб великий артист разговорного жанра. Почему погиб? Да,  потому
что,  после  армии он собирался поступать в  медицинский интитут, по  стопам
своих родителей,  сельских медиков.  Его неординарные способности  в области
"словесного  поноса" были  просто уникальны. Ни  одно мероприятие в части не
проходило  без  его  непременного активного  участия. Ему ничего  не  стоило
заболтать  кого  угодно и  убедить в  чем угодно. Пресловутые  Энди Таккер и
Джефф  Питерс ему  в подметки не  годились. Макс хотя и  не читал знаменитой
книги Карнеги, но  черта завоевывать друзей и оказывать  на людей влияние  у
него была в крови. Он ни на минуту не переставал сыпать шутками, анекдотами,
страшными историями, прибаутками. При этом, не давая собеседнику ни  секунды
на  раздумье,  и  не давая  даже  рта раскрыть. Второй  его  одной из ценных
способностей  было  то,  что он  мог достать буквально все, что угодно.  Для
сержантов и ротного он был курочкой, которая несла золотые яйца.
     -  Черта лысого  вам достану! - заверял он  своих  товарищей. И никто в
этом не сомневался. Уж кто-кто, а Макс точно достанет! Разобьется в лепешку,
но достанет, из-под земли выкопает.
     Он, похоже,  никогда  не унывал, поэтому и жилось ему в полку  легко  и
припеваючи.
     А тут случился у него день рождения,  о  котором он  случайно  накануне
вспомнил.  Двадцать лет - это тебе не  шутка.  Такое событие надо непременно
отметить. И  в голове у него зародился гениальный  план: смотаться в село за
продуктами, чтобы достойно украсить праздничный стол  рядового десантника. В
помощники  ему  отрядили, его  закадычного дружка, рядового Алешку  Квасова.
Раненько утром  они  залезли под брезент в "Урал"  Малька, Сашки  Малецкого,
который отвозил провиант и воду на  блокпост. Он и подбросил их до реки. Там
они  перешли  речку вброд и  поднялись в  чеченское  село,  расположенное на
косогоре.   Прошлись   по  улице,  где  Макс  плодотворно,   можно  сказать,
"конструктивно погутарил" с местными бабками, разжалобив их своими байками о
сиротской несчастной доле, о превратностях его нелегкой судьбы. Возвращались
солдаты  довольными:  они  разжились двумя  трехлитровыми  банками  компота,
банкой  сливового   варенья,  яблоками,  сушенным  черносливом,   курагой  и
семечками. А какой-то старик даже "чачи" пожертвовал, налив им в пластиковую
бутылку.
     - Живем, братан! - Макс весело хлопнул Алешку по плечу.
     Солдаты спустились к мелкой речушке, разулись, засучили штанины, быстро
переправились на свой берег.
     - Брр! Мама роднаяя! Вода холоднющааяяя! Околеть можно!
     - У нас в деревне, тоже такая! Ключи кругом бьют! Ноги, аж сводит!
     - Как огнем обжигает!
     - Чего ты хочешь? С гор течет!
     Вышли на берег.  Уселись  на серую  гальку  рядом с ободранным  корявым
деревом, принесенным весенним паводком, обулись и вышли на дорогу, ведущую к
лагерю.
     - Интересно, Малек с Толиком уже проехали или нет?
     -  Наверняка!  Сбросили  груз  и  обратно!  Чего  они  там  забыли,  на
блокпосту?
     -  Эх,  и  погудим  сегодня!  -  размечтался  Макс.  - Только  бы  Сара
чего-нибудь не учудил.
     Вдруг неожиданно  за рекой хлопнул громкий  выстрел, и что-то ударило в
спину  Шестопалу. Солдаты повалились на  землю. Вжались  в нее  телами. Макс
ошалевшими  глазами  взглянул  на перепуганного  на  смерть  Лешку  Квасова,
который  в  свою  очередь  уставился  на  него.  На  покраневшем  лице  того
проступили капельки  пота,  к  нижней  пухлой  губе  приклеилась  шелуха  от
семечек, которые он лузгал всю дорогу.
     - Снайперюга, сволочь! Давай дуй вон туда, за  кусты! В ложбинку! Дура,
рыла не поднимай! Быстро! Да быстрее же! Шевели оглоблями!
     Алешку  упрашивать  долго  не  пришлось,  он,  словно  ящерка,  вильнув
ритмично квадратной  задницей,  исчез  в указанном направлении. Укрывшись  в
низине от снайпера, стали думать о дальнейших действиях.
     - Леха, чего делать-то будем?
     - Сплошное паскудство! Совсем херово! Голову не высунешь, снимет, сука!
     - А-а! - сморщившись и замотав головой, вдруг протяжно застонал Макс.
     - Макс! Макс! Ты чего? Ранили? Куда?
     -  Проклятие!  Какой  там  ранили! Банки разбились!  Вдребезги!  Попал,
сволочуга!  Вся  жопа - мокрая! Только сейчас и почувствовал! Все на крестец
вылилось!
     Квасов посмотрел ему за спину и  ахнул. Так  и есть.  Все ниже поясницы
сырое бордово-черного цвета. Вся задница. Будто Макса Гулливер в чернильницу
обмакнул.
     - Падла, снайперюга! Убью! - зло забубнил расстроенный  Макс, стаскивая
с себя  насквозь протекший сидор,  который звякал разбившимися  склянками. -
Сволочь распоследняя!
     - А может и не  снайпер  вовсе,  а  малолетка какой-нибудь! Шандарахнул
чувак по нам и смылся!
     - Это дела  не  меняет. Сегодня у реки, а завтра будут на базе  мочить.
Так и до беды не далеко.


     Появление  Квасова  и Шестопала вызвало в  палатке  бурное оживление  и
гомерический хохот товарищей.
     -  Вы,  что компот  не достали?  - разочарованно протянул  радист Вадик
Ткаченко.
     - А,  что тебе  этого  мало?  -  сказал  Квасов,  кивая на  нары,  куда
вытряхнул содержимое своего мешка.
     - Вот и посылай таких!
     -  Ты бы и этого не  принес,  пианистка хренова! - накинулся на радиста
разозлившийся Макс.
     - Достали, но не донесли! - отозвался  унылый Алешка Квасов, у которого
после выстрела  у реки неимоверно чесалось все тело.  -  Гад, один ползучий,
помешал! Все банки расколошматил! Сука! Чуть Макса не положил! Чуть бы левее
взял, точно, ему хана!
     - Макс, ну ты, считай, в сорочке родился!
     - Повезло тебе как  утопленнику, лучше с уделанными штанами, чем грузом
"200" домой чалить.
     -  Я  то  думал,  вы за  "чачей"  отправились, - отозвался лениво  Вася
Панкратов по прозвищу Наивняк.
     -  "Чачу",  видите  ли, ему подавай, халявщик!  -  закипел  возмущенный
Квасов.  - Тебе  Сара  такую "чачу" покажет,  что и слово  это  забудешь как
пишется! Чачу ему подавай! Наивняк, вот ты бы взял и сходил!
     - А то пупок сидишь у печки греешь! - огрызнулся Шестопал.
     - Халявщик!
     - Ну, и чего теперь делать?
     - Какие проблемы Максик?
     -  Жопа-то  вся  сахарная,  ко всему  приклеивается!  -  развел  руками
пострадавший от пули снайпера Шестопал.
     - Что  делать? Что делать? Замачивать! -  отозвался с  нар невозмутимый
Димка  Коротков, где,  устроившись по-турецки, здоровенной  цыганской  иглой
зашивал дырки на изрядно потрепанной разгрузке.
     - Похоже,  из черной смородины компотище был,  -  констатировал Андрюха
Романцов, тщательно  рассматривая  сзади,  уделанные  в пух  и  прах,  штаны
Шестопала.
     - Знатный компотище!
     - Сладкий, наверное, - съязвил сержант Рубцов, потягиваясь на нарах.
     - Рубец, кончай душу травить! И без тебя тошно!
     - Такой не отстираешь,  глухой номер. Так и будешь до дембеля с лиловой
жопой ходить! Эх, и отличная цель для боевиков будет. Издалека видать!
     - А капитану Сутягину обязательно  надо доложить,  что  "чех" завелся в
окрестностях, -  сказал старший  сержант Самсонов.  -  Пусть  его  ребятишки
попасут сволочь.
     - Хер его сейчас  подловишь, уж наверняка,  пятки салом смазал! Сидит в
своей сакле, чаи гоняет!
     - Мужики,  где, говорите, он в вас долбанул? -  поинтересовался снайпер
Валерка Кирилкин, невысокий коренастый пацан со смеющимися зелеными глазами.
     - За селом!  У реки, когда мы брод перешли. Уже на  этом берегу. Если б
не густой кустарник, не знаю, как бы мы от него ушли?
     - А ведь мог бошку снести к чертовой матери!


     - Эх, Леха! Леха! Мне без тебя так  плохо... - Шестопал прохаживался по
палатке с  мокрыми штанами,  в поисках куда бы их повесить  для просушки,  и
напевал песню, виляя голой задницей.
     - Макс заткнешься, ты, наконец, или нет? Дождешься, я тебе рот зашью! -
пригрозил  сержант  Бурков,  который  писал  домой  письмо  и  никак  не мог
сосредоточиться.
     В  палатку  четвертого  отделения,  откинув  полог, просунулась  голова
лейтенанта Саранцева.
     - Бурков! Иди сюда!
     Увидев обнаженного Макса, удивленно округлил глаза.
     - Шестопал! Ты что, в стриптизеры записался?
     -  Надо  же   когда-нибудь  начинать,  товарищ  старший   лейтенант!  -
откликнулся невозмутимо солдат.
     Бурков нехотя оторвал зад от нар и с недовольным видом выбрался наружу.
Саранцев протянул сержанту Буркову "мыльницу".
     - Три  кадра в фотоаппарате осталось. Скажи,  пацанам, пусть отщелкают.
Скоро дембель. Память хоть останется.
     Сержант Бурков, заглядывая в палатку, закричал:
     - Братва! Четвертое отделение! Все  сюда! Сниматься будем! Три  кадра в
нашем распоряжении!
     -  Ура!  Ура!  -  заорал Максим Шестопал,  вскакивая,  как  безумный  с
топчана,  напяливая  кальсонах и  размахивая  выстиранными  наспех штанами с
огромным бордовым пятном.
     - Дембеля! Все сюда!
     - Я тоже хочу, - заканючил первогодок Игорь Прибылов
     - Молод ишо! - отмахнулся от него Бурков. Дембель - это святое!
     - Еще нафотографируешься, служить тебе еще и служить, паря! - поддакнул
Сиянов.
     Солдат отошел в сторону. Слезы от обиды наворачивались на глаза.
     - Ладно,  зелень,  подь  сюда! Только  божий свет  не  загораживай,  не
стеклянный!
     Попросили  Тольку Сердюка из  соседнего  отделения  щелкнуть  их.  Тот,
вооружившись фотокамерой, долго целился, понимая какое ответственное задание
доверили ему.
     - Ну, ты, папарацци хренов, разродишься, наконец?
     - Толик пеняй на себя, если запорешь кадр! Лично выдеру!
     - А я, клизму из соляры поставлю!
     - На кнопку плавно нажимай, не дергай!
     - Не тяни резину!
     - Мужики! Все замерли! Не моргать! Сейчас вылетит птичка!
     -  Внимание!  Все  сказали:  "Чииз!"  -  объявил  Сердюк,  вцепившись в
"мыльницу".
     - Чего сказали?  - откликнулся Димка Коротков. - Ты чего там бормочешь,
Студень!
     - Это  он по-английски! Сыр значит! -  пояснил всем  Романцов.  - Чтобы
улыбка у нас получилась! Губы, когда произносишь это  слово,  растягиваются!
Вот так! Давай мужики! Все вместе! Чииз!
     - Чиз!
     - Чииз!
     - Чииз!
     - Сыр!
     - Российский!
     - Чиз! Голландский!
     - Смотри у меня, чтобы все  вошли, - угрожающе предупредил широкоплечий
Бурков, стоявший в центре в обнимку с Андреевым и Романцовым.
     У палаток с ревом резко затормозил "Урал". Из открытой дверцы, пробитой
в двух местах  осколками, высунулся Малецкий со сдвинутой на затылок шапке и
отчаянно завопил:
     - Ребята! Ребята-а!! Подожди-ите!! Я с вами!
     Малецкий  подбежал  к  группе  солдат  и присел  на  корточки  рядом  с
Прибыловым. И тут раздался, щелчок.
     Он так и не успел толком  принять удобную позу. Но он все равно остался
доволен, что попал в последний кадр.
     - Эх, немножко  б  раньше!  - сокрушался  он, хлопая  себя в сердцах по
замасленному колену.
     - Ничего, Малек, шибко не переживай, в следующий раз отснимем как надо,
-  успокоил Валерка  Кирилкин.  -  По высшему  разряду,  как в лучших  домах
Лондона и Филадельфии.
     - Если б я только знал, я бы не гонял на блокпост.
     -  Да мы  сами только,  что узнали. Сара  с чего-то вдруг  раздобрился,
фотик дал доснять пленку.


     Неожиданно   из-за  палаток   выплыла   квадратная   фигура  полковника
Петракова. Он был явно не в духе. Окинув солдат строгим взглядом, заорал:
     -  Что  за сборище?!  В конец  распустились!  Раздолбаи! Саранцев! Твои
....?
     - Так точно, товарищ полковник!
     - Почему  бездельничают? Не можешь им дел найти? Распустил подчиненных!
Не солдаты, а стадо баранов! Шалопаи, твою мать!
     Саранцев  пытался  что-то сказать  в  оправдание, но  полковник  его не
слушал.
     - Дисциплины никакой! - отчитывал он молодого офицера.  - Займи солдат!
Пусть сортир  новый соорудят!  Старый совсем засрали! Ногой некуда  ступить!
Еще какой-то умник, додумался, солярой все очки залить! Выполняй!
     - Есть, товарищ полковник!
     -  Это еще, что  за зоопарк здесь  развели?  - полковник  уставился  на
неуклюжего щенка, который весело прыгал у ног сержанта Буркова.
     - А ты тут, чего ошиваешься, обормот? - рявкнул он, увидев Малецкого. -
Почту привез?!
     - Так точно! Товарищ полковник!
     - Так, какого же х...я, ты тут прохлаждаешься, сукин кот!
     Невысокий Малецкий сорвался  с места и стрелой помчался к брошенной  им
машине.
     Полковник сурово  оглядел все вокруг  из-под нахмуренных бровей.  Все в
нем кипело. Заметил Макса в кальсонах с облитыми компотом штанами в руках.
     - Это  еще,  что за явление  Христа  народу? Засранцы  в моем полку? Не
потерплю! Обосрался со страху так не  козыряй,  дубина! Саранцев!  Твой, что
ли?
     - Так точно!
     - На кухню, дристуна! Мать вашу!  Пусть  картошку  чистит и не  позорит
звание десантника!
     Слышь, Саранцев,  ты меня уже достал своим  либерализмом! Вот ты у меня
где! У тебя не солдаты, а настоящий балаган! Ну, что это такое?  - полковник
подошел к  побледневшему  Витьке Дуднику  и  дернул за гимнастерку, торчащую
комом. Из-под нее на землю посыпалось всякое барахло.
     -  Ну,  блин,  уроды!  -  полковник  сплюнул  и  отправился  дальше,  в
расположение разведчиков.
     Через минуту вновь послышалось:
     - Остолопы! Где капитан Сутягин? Где его опять носит?


     Спустя час после "расложения по параметрам" Шестопал и Квасов залезли в
кузов к Мальку и там  скрытые брезентом от посторонних глаз продолжили "день
варенья". Говорили шопотом, чтобы никто не услышал.
     -  На всех делить, все равно ни то,  ни се. Получается с гулькин нос на
брата. А так, хоть с пользой, - промолвил Макс, разливая "чачю" по кружкам.
     - Вот, банку тушонки у Сердюка стрельнул. Ну и жмот, скажу тебе. Сейчас
мы ей  родимой вспорем  брюхо, - сказал Лешка, извлекая из ножен штык-нож  и
вытирая о рукав.
     - Леха,  ну  ты прям  как хирург  Амосов, бля.  Ей,  богу! Еще марлевую
повязку на морду нацепи.
     - Скальпель! Пинцет! Тампон! Тампон! Спирт! Еще спирт! Огурец!
     - Да, огурчик был бы кстати.
     - Максим, хорошо сидим.
     - Ага, - согласился Макс, выглядывая через дырку в брезенте на волю.
     - Руба  с Папашкой чего-то не поделили.  Дюже лаются  у палатки. Витька
опять что-то  спер, за пазухой  прячет. Игорек  Прибылов  куда-то  помчался,
будто за ним черти гонятся, наверное, "котелок" опять пробило.
     - Это его со слив постоянно несет.
     - Аллергия. Тут уж никуда не денешься.
     - Хлеба жаль мало. Забыли у Тольки спросить.
     - Коротков со щенком забавляется.  Неуклюжий бестолковый Дудай прыгает,
все норовит его за икры ухватить. Забавный все-таки песик.
     - А я его Чеченом зову, Бурков с Андреевым тоже.
     - А по мне какая разница, что Чечен, что Дудай, что Шамиль, все одно  -
Чича. Вон,  Сара  показался,  сюда  какой-то,  чересчур,  озадаченный  идет.
Получил,  видать, у  полкана вливание.  Сейчас ребят,  как пить дать,  будет
снашать.
     - Наверняка, вздрючку очередную у "бати" схлопотал, - отозвался Алешка,
колдуя над консервной банкой.
     - За ним не станет. Последнее время злой как цепной пес.
     - Макс! Макс, ты чувствуешь, паленным запахло?
     - Да, верно, горит что-то.
     - При чем где-то рядом.
     - Погоди, я выгляну, узнаю в чем дело.
     Макс осторожно высунул из-под брезента  голову.  Посмотрел по сторонам,
потом оглянулся на кабину и исчез обратно.
     - Все в порядке. Малецкий на подножке сидит и на фанерках своих фамилию
выжигает увеличительным стеклом.
     - Неужели от этого так воняет?
     - Он дыму напустил, будь здоров.
     -  Вот,  Толик, гад  ползучий!  Подсунул  свиную!  Просил  же  его  как
человека! Ну, козел!
     - Что? Опять наколол? Хлеборезка хренова!
     - Ну, да. Киданул, сучий хвост! Вот и верь после этого людям.
     - Толик он такой. Без мыла куда угодно влезет.
     - Ты чего сморщился? Будто лимон съел.
     -  Нога   разболелась,  зараза!  Старые   раны  ноют.  Погода,  похоже,
поменяется. Завтра точно дождь будет.
     - А чего у тебя с ногой?
     - С четвертого этажа упал.
     - Шутишь?
     - Какие уж тут шутки!
     -  И  как это тебя угораздило?  С  такой  высоты хрястнешься, костей не
соберешь.
     -  Да,  хорек один подвел под  монастырь. Квасили мы  у приятеля, сын у
него  родился, первенца  обмывали. Ну, а  потом  попросили  проводить одного
набравшегося  кадра домой. Он  в общаге жил недалеко от меня. Пришли к нему.
Говорю, давай раздевайся и укладывайся спать, пока чего-нибудь не учудил. Он
развыступался. Кто ты такой, чтобы мне указывать? Кричит. Я, не долго думая,
ему  болевой на ахилессово сухожилие,  чтобы угомонился. Он обиделся  шибко,
что я так с ним. Выскочил из комнаты и запер ее на ключ. Ждал его, ждал, так
и не дождался.  А мне  надо домой,  матушке я  обещал  прийти пораньше. Ведь
изпереживается старушка, у нее и так сердечко больное. Что делать? Высунулся
в  окно, высоковато.  Потом поискал  у  него в шкафу,  нашел  моток бельевой
веревки, лыжные палки. Связал все это вместе и полез.
     - Ну, ты даешь! Смельчак!
     - Выпивши был.
     - Я бы и под градусом не полез бы в окно. Что дальше-то было?
     - Так вот, вылез. Ухватил веревку. А она-то тонкая. Проскальзывает. Как
засвистел вниз. Только  дым от ладоней  пошел. Вся кожа сгорела. Разбился бы
вдребезги, как  пить дать. Повезло. На газон приземлился  ногами. Грохнулся,
конечно, здорово. Все тело гудело от удара. Но правую ногу все-таки сломал в
лодыжке.  Дело-то  ночью было. Ни кого  не  видно, чтобы  помощи  попросить.
Дополз на  четвереньках  до  телефона-автомата,  вызвал  "скорую". С тех пор
болит перед дождливой погодой.
     - Эх, надо было Тихонова позвать.
     - Еще чего! Еще с гитарой скажи! Тут весь батальон соберется.
     -  Ну,  давай,  а  то у меня уже слюнки  текут как у  собаки  академика
Павлова.
     - За успех нашего безнадежного дела!
     - Гип, гип, ура! Гип, гип, Ура!
     -  Ну  и  крепкая, зараза, -  замотав  головой, крякнул Макс. -  Дай-ка
быстрей запить.
     - Держи, - Леха протянул товарищу пластиковую бутылку с мутной водой.
     -  Гавнецо,  все-таки, -  глухо отозвался  Шестопал, уплетая тушонку  с
хлебом.
     - А по  мне,  офигенная штука! -  резюмировал Квасов,  занюхивая коркой
хлеба. - Крепкая, только дюже вонючая зараза.
     - Ой! Ой! Леха! Чувствую, по жилкам побежала...


     Через  час их  под  парами Бахуса застукал  у  кухни, проходивший мимо,
лейтенант  Саранцев,  где  они  упорно препирались из-за  свиной  тушонки  с
хлеборезом Толькой Сердюком. И вкатили им "тепленьким"  по полной программе.
Посадили обоих в ячейки,  выкопанные специально для  подобных эксцессов.  На
брата  по квадратному метру и глубиной  под два с половиной. Это изобретение
придумал  "батя" вместо гауптвахты,  для  наказания провинившихся.  Кулибин,
мать его за ногу!
     В одну ячейку определили Леху,  в  другую, в метрах пяти,  осоловевшего
Макса. Охранять поставили Антошку Духанина, который  безбожно  материл их на
чем свет стоит всю дорогу.
     Им-то что,  хоть  присесть можно, а Антошке несколько часов маячить как
столб, пока сменят.
     Алешка осмотрелся,  сидеть  в  земляном  колодце - тоска  зеленая,  над
головой  лишь  кусочек голубого неба,  вокруг рыжие глиняные стены да  еще в
углу  чья-то  засохшая  куча  словно  противотанковая мина.  Лежит, сволочь,
дожидается, когда кто-нибудь лапой в нее угодит.
     - Будь он  не  ладен, бывший  клиент.  Не мог потерпеть, собака!  Хотя,
постой, что-то тут нацарапано!
     Лешка читает, с трудом разбирая на стене корявые буквы: "Сара,  поцелуй
меня в жопу! Твой Бур!"
     - Так это же, Бурков! - оживился Лешка.
     Чуть ниже было нацарапано:  "И меня тоже". Рядом стояло: "Самара-1998",
а еще ниже "До встречи в аду!". "Довстречи" было написано вместе.
     - Ну, и грамотеи, - вырвалось у Лешки.
     Лешка кончил читать разноликую клинопись, которой были усеяны все стены
каземата. Ему тоже захотелось себя увековечить.
     - Антоха!
     -  Чего  тебе?   -  недовольно  откликнулся  Духанин;  его   голова,  с
оттопыренными ушами как у Чебурашки, появилась на фоне голубого неба.
     - Будь другом, брось какую-нибудь щепку!
     - Это еще зачем?
     - Надо, Антоша!
     - Может, ты вены себе вскроешь, а я за тебя отдувайся!
     - Ты, что совсем ох...ел, браток? На хрена мне вены-то вскрывать?
     - А кто тебя знает, что тебе под "шафэ" в голову взбрендит!
     -  Да  тут, внизу, со скуки помрешь. Брось какую-нибудь веточку, я хоть
поковыряю стенку.
     - Может  тебе для  полного счастья саперную лопатку сбросить? Подземный
ход надумал прокопать? То же мне, граф Монте-Кристо выискался!
     - Да не копать я прошу, а на стене писать!
     - Где я тебе ветку найду, лишенец! Может на кухню, прикажешь, сгонять?
     - Ну и говно, ты, Антоша!
     - Лучше покемарь, вон Максимка час как отрубился.
     - Ну, хоть патрончик брось!
     -  Я те, щас брошу! Из-за вас мудаков торчу тут как  распоследняя шлюха
на панели.
     - Антош, ну будь человеком!
     - Ладно, лови, но только не скули больше и без вас тошно.
     Поймав патрон, Лешка стал выискивать свободное место для надписи.
     - Чего же написать-то? - Ничего  оригинального не  лезло в его хмельную
голову. Мысли  словно  отшибло. В  конце  концов после  долгих  раздумий  он
нацарапал  "Дембель-2000-Леха". В соседней  ячейке,  свернувшись  калачиком,
мирно посапывал спящий Шестопал.






        Фатима



     Дочку мою я сейчас разбужу,
     В серые глазки ее погляжу.
     А за окном шелестят тополя:
     Нет на земле твоего короля...
     "Сероглазый король" А.Ахматова


     Четырехэтажка   протяжно   завывала   будто  сказочный   дикий   зверь,
продуваемая ветром через закопченные глазницы окон. Ута  неподвижно  лежала,
свернувшись  калачиком,  на  детском матрасе  в  углу у оконного проема. Это
место  ей нравилось:  отличный обзор, все как на ладони. Хотя "лежка"  не из
самых лучших, даже, можно сказать, из опасных. Отходов, почти  никаких, если
не  считать огромную пробоину в  стене в одной  из квартир на третьем этаже,
выводящую в соседний подъезд.
     Она достала пачку  "Данхила", закурила, с  наслаждением  затягиваясь. В
голову почему-то  лезли  мрачные мысли. А это хуже всего, выбивает из колеи.
Начинаешь  нервничать,  суетиться,  делать   ошибки.   Работа,  естественно,
насмарку. А  любая  ошибка  в  ее положении  может стоить  головы. И в мозгу
неустанно свербит: " Самое дорогое в жизни - глупость". Притушив окурок, она
спрятала его в политиленовый  пакет, где уже звякали  две  стреляные гильзы.
Даже для  экскрементов  и мусора у нее был специальный пакет.  Она ни где не
должна оставлять после себя ни малейших следов. Это главное  неукоснительное
правило, которому она следовала всегда.
     Она ждала приближения сумерек.  Это было самое удобное для охоты время.
После выстрела, как всегда - паника, потом начинают шевелиться, прочесывать,
зачищать. А в наступившей темноте вряд ли кто сюда  сунется. Самим же дороже
встанет. Двумя этажами ниже пара, искусно установленных Расулом, "растяжек".
     Она  придвинула  винтовку  поближе  к  себе, напряженно  вслушиваясь  в
завывание ветра, гуляющего по крыше, по заброшенному мертвому зданию.
     Ута  вспомнила далекий  заснеженный  в это время года Тарту, поседевшую
рано мать,  родной университет, в котором училась,  и надо  сказать, неплохо
училась.  Почему  же  она здесь?  В  этой  "дыре". В  этой  поганой холодной
коробке, продуваемой насквозь холодным промозглым ветром, на грязном  рваном
матрасе,  разостланном на  захламленном  цементном  полу. Да, она  и не  Ута
вовсе! Здесь она для всех Фатима!
     Почему она здесь?  Что привело ее сюда? Лютая ненависть? Месть? Деньги?
Наверное, и то и другое, и третье. Ненависть к русским, переданная с молоком
матери. Месть  за убитого на Восточном  фронте под  Волховым  деда,  который
воевал   против  частей   Красной  армии  в  группе  "лесных   братьев"  под
командованием  своего  земляка,   Альфонса   Ребане,   потом  в  легендарной
разведгруппе  "Эрна",  входящей  в состав войск СС. За многострадальную  его
семью, что репрессировали  после  войны  "коммуняки"  и  выслали  в  далекое
Забайкалье.  Месть  за  мамину  четырехлетнюю  сестренку,  которая умерла  в
суровую зиму  в  далекой захолустной сибирской деревеньке. Наконец, месть за
Хельгу, любимую подругу, почти сестру, с  которой  на соревнованиях  разного
уровня пробежала на лыжах не один десяток тысяч  километров, которую в 95-ом
в Грозном озверевшие солдаты разорвали бэтээрами.
     А  что  же  деньги? Да,  конечно, и деньги!  Что скрывать. Она  неплохо
заработала на той и на этой войне, отстреливая из  засады русских офицеров и
солдат. За это платили. И платили не плохо. Платили "зелеными". После первой
чеченской  она  прекрасно  устроилась  в Германии  в Гамбурге,  тренером  по
стрельбе.  Часто  приезжала к старенькой матери и родственникам в Эстонию  с
полными  руками  подарков. Они были  рады  за  нее.  Считали, что  ее  жизнь
удалась,  что она имеет  хорошую  любимую работу, что  она вышла за границей
удачно  замуж. Замуж?  Ха!  Ха! Ха!  Да она  терпеть  не может этих  скотов,
вонючих волосатых мужиков. Она всегда испытывала к ним  отвращение. Началось
с  того,  как   на  одной  из  студенческих  вечеринок  ее  пьяную  пытались
изнасиловать  двое  однокурсников.  До  сих пор она  испытывает  омерзение и
покрывается "гусиной  кожей", вспоминая их  слюнявые губы и потные суетливые
руки, ползающие словно осьминоги по ее стройному телу.
     Подкатывался  и  здесь один  молодой  чеченец, красавец  Рустам, думал,
наверное,  что  не  отразим как  Парис. Рассчитывал, видно,  что она тут  же
кинется ему в  объятия, забыв обо всем  на свете. Но, она отшила его. Потом,
он  опять  как-то на  одной из конспиративных  квартир,  где они скрывались,
попытался  позволить  себе  лишнее  и  силой  овладеть  ею.  Ей надоели  его
домогательства и она пожаловалась Исе. После чего боевики боялись посмотреть
в  ее сторону, ни то, что  дотронуться пальцем. Иса,  правая рука эмира  Абу
Джафара, его  слово  в  отряде закон. Никто не  смеет перечить ему.  Иначе -
жестокая смерть!
     Она   достала  из  нагрудного  кармана   блокнотик  в  дорогом  кожаном
переплете, где вела свои записи и расчеты.  Последнюю запись она сделала три
дня назад, когда сняла солдата, загружавшего на "Урал" бачки с едой и фляги.
Пуля  на  излете  ужалила  его  точно  между  лопаток.  Она  видела, как он,
дернувшись, выронил  из  рук флягу  и рухнул  на  землю.  Второй солдат, что
принимал у него  груз,  дико заорав, тут же упал на  дно  кузова  и в испуге
забился в дальний угол. Машина рванула стремительно с места, оставив убитого
лежащим в колее. Это было в трех километрах отсюда, у блокпоста за мостом.
     Она  была  всегда  осторожной,  в  отличие  от  Хельги,  за  что  та  и
поплатилась. Ута старалась в день  делать не более двух выстрелов, это  было
как бы неписаным правилом для нее, гарантией ее безопасности.
     Хельга же, стреляя, входила в такой раж, что уже не могла остановиться.
Она  была азартным человеком, отменным стрелком. Джохар Дудаев  высоко ценил
их  дуэт. Хельга  получала от "охоты"  не только  порцию  адреналина,  но  и
огромное наслаждение,  сродни оргазму. Она, буквально, издевалась, играя  со
своими жертвами. Поочередно вгоняя пули в  конечности  солдатам, и  когда те
уже не могли уже двигаться  и ползти, пятым выстрелом ставила  окончательную
точку на чьей-нибудь жизни.
     Ута  бережно извлекла винтовку из  чехла. Прицел и ствол для маскировки
были обмотаны тряпьем.
     - Ишак,  вонючий!  -  проронила  она  вслух, вспомнив, как  Рамзан, эта
волосатая грубая горилла, в пещере в  темноте нечаянно уронил на ее винтовку
ящик  с боеприпасами, при  этом разбив  вдребезги  ночной прицел.  Что тогда
было, трудно передать словами. Иса, расвирепев, чуть не  замочил  боевика на
месте. В базовом лагере под Ножай-Юртом были  четыре снайпера: она, украинец
Микола Ковтун из Львова, одноглазый афганец Абдулла и молодая чеченка Зухра.
С молчаливой дикой Зухрой  ей трудно было найти общий язык, та шарахалась от
нее как затравленный  зверек, да она особенно  и не  стремилась к контакту с
ней.  С  тупым грязным арабом  тем более. Что  может быть общего у отличницы
университета  с  темным немытым  туземцем.  С  Миколой  же  у  них сложились
нормальные деловые отношения, можно  сказать, даже дружеские  и  не  больше.
Парень он был  из  себя  видный, послужной список  у него был  внушительный.
Когда-то служил в спецназе в Афгане, потом воевал в Приднестровье, Карабахе,
на Балканах.  Ковтун неоднократно  предлагал ей  работать  в  паре,  но  она
отказывалась, слишком опасно, Лучше надеяться  только на  себя.  Так вернее.
Чем платить жизнью за чужие ошибки.
     Ей  часто  снились смеющаяся румяная Хельга в  белой вязаной  шапочке с
красным  орнаментом,  с  лыжами  на   плече.  Горящий  разрушенный  Грозный.
Соревнования  по биатлону.  Как она  бежит,  задыхаясь  и преодолевая крутые
подъемы,  спуски,  повороты. Как  пытается собраться на рубеже огня.  Легла!
Ноги в стороны! В упор! Подвела мушку! Выдохнуть!  Задержать дыхание! Плавно
нажать на спусковой крючок! Бах! Передернула пальцем затвор! Бах! Выдохнуть!
Собраться! Плавно затвор! Бах! Пелена  перед глазами!  Бах!  Стучит  сердце!
Вырывается из груди! Выдохнула! Еще раз  выдохнула! Соберись  же!  Бах! Черт
побери! В  молоко! Четыре мишени закрылись, пятая же пялится на нее, смеясь,
черным кружочком! Вскочила! Винтовку  за  спину! Где  палки?! Штрафной круг!
Быстрее! Еще  быстрее! Эйно  загрызет после соревнований!  Будет пилить весь
день! Всю неделю!
     Ута  достала из рюкзака термос. Надо подкрепиться,  а  то  без движения
совсем  можно  окоченеть  от холода.  Как  стемнеет  за  ней  придет  Расул,
невысокий  чеченец  лет  35-ти, который  снимет  растяжки  и  отведет  ее  к
кому-нибудь из чеченцев, в надежное место. А на рассвете она вновь выйдет на
"охоту", но уже далеко отсюда.


     В армию Мишка Тихонов угодил c 3-го курса института. Он  успешно учился
на заочном  отделении  политехнического  института  и  работал  на заводе  в
конструкторском  бюро  инженером-конструктором.  В  прекрасный осенний день,
когда солнечные  лучи  ласкали последние  красные и  оранжевые листы  клена,
росшего  у  них под  окном, домой  принесли  повестку  в  армию. Мать горько
заплакала, он тоже  был в шоке от неожиданного  известия.  Ведь в его  жизни
было  так много всего интересного,  и вот  теперь  на  всем  этом,  выходит,
поставлен  крест  на  два  года.  Как  же ТЮЗ,  где  сложился  замечательный
творческий коллектив, где  он вечерами подрабатывал звукооператором?  Как же
туристические  тусовки, походы в горы, сплав по рекам на плотах и байдарках,
фестивали бардовской песни? А как же  Лика?  Как их отношения,  зашедшие так
далеко?
     С Ликой Михаил познакомился  три месяца назад на работе, она работала в
отделе научно-технической информации переводчиком. Она была замужем и старше
его  на  пять  лет.  Как  только они впервые  столкнулись  друг  с  другом в
коридоре,  и их  глаза  встретились,  между  ними возникла  какая-то  тонкая
невидимая ниточка, навсегда соединившая их.
     Он  каким-то шестым чувством определял, когда она появится в  коридоре,
он вскакивал со своего места и буквально на крыльях летел из комнаты еще раз
столкнуться с ней лицом к лицу и обменяться взглядом.
     Так   прошло  полгода.   И   наконец-то   случай  познакомиться   ближе
представился.  На праздничном  вечере, посвященном  круглой дате создания их
подразделения, который проводился в одном из ресторанов.
     Весь красный, дрожа от волнения, он наконец-то решился, подошел к ней и
пригласил ее на танец. После танца он уже больше не  отпускал ее от себя  ни
на шаг.
     Но праздничный вечер быстро пролетел.  Они вышли из заведения одними из
последних. Предстояла разлука на целых два дня. Было грустно.
     - Я тебя провожу, - вызвался он.
     - Куда? -  рассмеялась  она  серебристым  смехом. - Я живу в пригороде,
туда автобусы уже не ходят,  а пешком мы  только к утру доберемся  до места.
Придется мне идти ночевать к Любе.
     Люба - это подруга, с которой она работала вместе.
     - Зачем же к  Любе? Пойдем ко  мне, это  недалеко отсюда!  -  ошалев от
счастья, сказал он.
     - А как же твои родители? Что они скажут?
     - Да у меня никого сейчас нет. Матушка с Катей уехала к сестре в гости.
Я уже вторую неделю один хозяйничаю.
     -  Ну, хорошо, пошли, - после некоторого раздумья согласилась она, взяв
его под руку. - Не ночевать же на улице.


     - Проходи, не стесняйся, будь как дома.
     - Кто это у вас там? - шепотом спросила она, услышав за дверью какой-то
шорох.
     - Да, это Марфа, наша  кошка. Сейчас я тебя познакомлю с ней. Только не
гладь ее, она  у нас  дама с характером,  не любит нежностей,  тем более  от
чужих. Может окорябать.
     -  Только,  пожалуйста, без  глупостей. Договорились?  -  сказала Лика,
переступая порог квартиры.
     - Обещаю, что буду вести себя как джентльмен и держать себя в руках.
     - Надеюсь. Хотя верится с трудом.
     Навстречу им бросилась серая пушистая кошка с белым галстуком на груди.
Она,  не обращая  внимания на  гостью, мурлыча и  подняв хвост трубой, стала
тереться головой о Мишины ноги.
     - Соскучилась, кисунька моя! - он подхватил ее на руки.
     Лика нерешительно прошла в гостиную, с любопытством  окидывая  взглядом
все вокруг.
     - У тебя чего-нибудь перекусить найдется?
     - Лика, я тоже голодный как волк! Называется были в ресторане!
     - Это ты во всем виноват, не дал мне поесть! У тебя  одни  только танцы
на уме.
     - Ничего, сейчас чего-нибудь сообразим. Хочешь яичницу пожарю!
     - Не откажусь. А сумеешь?
     - Обижаете, миледи!
     - А кто у  это вас  живописью увлекается? -  спросила Лика в изумлении,
уставившись  на  стену,  на  которой  висело  около  десятка профессионально
выполненных картин. Здесь были в основном городские пейзажи со средневековой
архитектурой,  и  несколько портретов молодой девушки с длинными золотистыми
волосами.
     - Это рисовал мой брат Артем. Вернее, правильно надо  говорить, писал .
Картины  не  рисуют.  Их пишут.  Настоящие  художники,  естественно.  А  кто
халтурит, те малюют.
     - Он, что у тебя художник?
     -  Да,  он  был  профессиональным  художником.  Окончил  Художественную
Академию с  отличием, мама очень гордилась им.  Учился в  мастерской  самого
Ильи Глазунова.
     - А почему ты говоришь в прошедшем времени, был?
     - Он умер. Два  года  назад.  Ему было  двадцать три,  когда его убили.
Пьяные отморозки к нему в парке пристали, денег на бутылку у них не хватало.
Черепно-мозговая травма. Неделю в коме находился.
     - Прости, я не знала. Замечательные работы. Особенно пейзажи.
     - Их он в Лондоне рисовал, когда ездил туда с любимой девушкой.
     - Чувствуется, с любовью выполнены. Это ее портреты?
     - Ага. Она  тоже  художник, художник-реставратор. В  Питере  работала в
Русском музее.
     - Красивая.
     - Была.
     - Почему была? Тоже погибла?
     -  Да, нет. Пьет сильно. У них ведь  свадьба должна  была  через  месяц
быть. А тут такое случилось. Лечили, кодировали, ничего не помогает.
     - Несчастная девушка.
     Миша  отодвинул  стекло   серванта   и   достал   из-за   него  цветную
фотокарточку.
     - Вот последняя их фотография.
     На  снимке были  изображены смеющиеся, стоящие  в обнимку, длиноволосый
парень  и  знакомая  уже  девушка, оба  в  потертых  светло-синих  джинсах с
этюдниками  через  плечо.  За  ними  виднелся  Вестминстерский  Мост и часть
знаменитого "Биг Бена".
     - Симпатичная была пара.
     - Да, - грустно сказал Миша, водворяя фото на место.
     -  А хохлому кто собирает? - Лика кивнула на коллекцию хохломы, которой
были забиты все полки на стеллаже и в стенке.
     - Это матушка еще с  60-ти десятых начала  увлекаться всякими народными
промыслами, хохломой, жостовской  росписью. Бзик у нее на эти штучки, хорошо
чайники не собирает,  а то полные  кранты.  У  нее подружка, Раиса Ивановна,
самоварами,  чашками и чайниками  весь дом  забила до отказа, ступить уже не
где. Собирается музей чаепития открыть.
     - А у тебя какое хобби,  если не  секрет?  Я  вижу в вашей семье у всех
какое-то увлечение.
     -  Почему  у всех? У  Катьки, например, никаких. Ее ни рисовать, ни  на
фортепиано играть не заставишь. А у меня гитара, песни, стихи.
     - Интересно было бы послушать.
     -  Лика, сейчас  уже  довольно  поздно.  Соседи  разворчатся.  А завтра
обязательно сыграю. Я постелю тебе у матери в комнате, так что  не волнуйся.
Там тебе будет хорошо. Дом у нас тихий, приведений не водится.


     Он  лежал в  темноте , закинув руки за  голову,  уставившись в потолок.
Спать  не  хотелось.  Восторг переполнял  его,  он  был на  седьмом небе  от
счастья, что рядом за стеной находится любимый человек.
     Вдруг он услышал чуть слышные приближающиеся шаги.
     - Можно я с тобой, - послышался ее шопот. Он  не успел ничего ответить,
она, приподняв одеяло, легла рядом, прильнув горячим телом к нему...

     О той ночи ни кто не узнает.
     Тебя давно в комнате нет,
     Лишь тень твоя продолжает
     Порхать под дробь кастаньет.

     Ночь пронесется, как птица,
     Боясь нас оставить вдвоем,
     Солнцем черкнув по лицам,
     С отметиной в сердце моем.

     Благодаря  абсолютному слуху он рано  научился играть на гитаре, слушая
как в подворотне поет блатные песни  дворовая шпана.  Подошла  пора, блатняк
сменила лирика Визбора, Дольского,  Никитиных.  В выпускном  классе  увлекся
стихами поэтов Серебряного века. Он  наизусть знал  многие произведения Анны
Ахматовой,  Осипа Мандельштама,  Александра Блока,  Сергея  Есенина...  Чуть
позже,