т,  проводя  ладонью по  горлу. Мол,  будем
резать вас как баранов.
     Нет, про это он ей писать не будет.
     Не будет и про то, как во время "зачистки" в заброшенном сарае  на краю
села  обнаружили  полуразложившийся  изуродованный  труп  молодого  парня  в
тельняшке.
     Нет, не  будет он  ей  писать, как их обстреливают  по нескольку раз за
ночь,  как ужасны вой падающей сверху мины и  визг разлетающихся  с  рваными
краями осколков...
     Нет, не будет он ей писать, как их проклинают  и плюют вслед чеченки, и
бросает камни черноглазая юркая пацанва.
     Нет,  не  будет  он писать,  как истошно  вопила рация  в  командирской
палатке,  прося  помощи, когда под  Аргуном в засаду, устроенную  боевиками,
попал не только поезд, но и группы ОМОНа и СОБРа, выехавшие на выручку.
     Не будет ей  писать и про то, как  снайпер  смертельно ранил  пацана из
соседней роты, когда они окапывались на берегу Терека.
     Нет, он не  будет ей писать, как ночью чуть не попали под  перестрелку.
Они тогда после зачистки решили остаться на ночевку в сельской школе. Вдруг,
в первом  часу ночи  началась  яростная стрельба из  пулеметов.  Стреляли  с
вершины  одной горы по вершине  другой,  что  господствовала  над селом.  По
данным  на  этих  точках  располагались  ульяновская  "десантура"  и морские
пехотинцы  генерала Отракова. С полчаса они безжалостно гвоздили друг друга.
Мы же, по уши в дерьме, трясясь от страха, провели тревожную ночь на ногах в
ожидании нападения боевиков.
     Нет,  не будет  он  писать, как  пьяный ротный дубинкой  сломал  нос  и
ключицу его  земляку, Витьке  Алексееву, за то,  что  тот околачивался около
кухни.
     Нет, не  будет  он  ей  писать,  как  подорвался  на "растяжке" младший
сержант  Сережка Ефимов, как полз он,  оставляя культями  за  собой кровавые
полосы, как страшно кричал он, покидая этот мир.
     Нет, не будет  он ей  писать, про  "бардак", царящий вокруг,  про тупые
пьяные морды. Про хорька, старшего прапорщика Мишина, который загнал местным
чеченцам два ящика патронов, 12 гранат, "ворон" (бинокль  ночного видения) и
семь спальников. И, в конце концов, загремел под трибунал.
     Нет, не будет он ей писать, про вырезанный ночью соседний блокпост, про
зверски убитых пацанов.
     Нет,  не  будет он ей писать,  про  колонну их  бригады,  попавшую  под
Герзель-Аулом под обстрел наемников Хаттаба, про горящий БМП и  покореженные
"зилы".
     Нет, не будет  он ей писать,  про то, как он волком выл, пуская слезы и
сопли,  бился  в истерике о стенку окопа,  когда рядом завалился,  срезанный
пулеметной  очередью его лучший друг, Санька Антонов, с  которым они коптили
еще с учебки.
     Нет, не будет про это  он ей писать,  и многое постарается  забыть, что
там видел и испытал.
     Жаль, что она знает, где  он  находится.  Надо было поступить, как  его
тезка, Валерка  Назаров из Саратова.  Он,  чтобы  родители  не беспокоились,
посылал свои письма приятелю, который остался в расположении  части, а тот в
свою очередь переправлял их оттуда его предкам".
     "Дорогая мама,  не беспокойся за меня, я скоро вернусь...", - начал он,
устроившись поудобнее.
     Но его отвлек подошедший парнишка, Валька Гуськов,  с которым он служил
в   Оренбурге.  Оба  обрадовались  неожиданной  встрече.  Валька  до   армии
механизатором  в совхозе работал. Уже подростком во всю  гонял на мотоцикле,
шоферил,  помогал  отцу   и  брату  на  комбайне  по  время  уборочной.  Они
деревенские все такие, с измальства к настоящему мужскому труду приучены, не
то, что  мы, городские. Технику Гуськов  знал, как свои пять пальцев. Мог  с
завязанными глазами  ее  разобрать  и  собрать.  По  шуму двигателя запросто
определял любые неполадки.
     - Значит, в снайперах теперь! А я вот гайки да болты кручу! - кивнул он
на  свои  замурзанные  с  черными  поломанными  ногтями  руки и  замасленную
спецовку. - "Бэхи" да "бэтры" ремонтирую, на ноги ставлю.
     -  Остолопы! Сколько  еще  вам, говнюкам,  повторять! Свалились на  мою
голову! - донеслось до них из-за палаток.
     -  Это комвзвода Захаров, "черпаков" усиленно воспитывает! Неделю назад
"дембелей" сменили. Бесплатное кино. Как там у вас в батальоне?
     - Полный п...дец! Каждую ночь,  заразы, обстреливают. Как-то  подсчитал
ради интереса, девять раз сволочи ночью побеспокоили.
     - Наших, кого-нибудь, видел?
     - Саня  Карапуз отвоевался,  увезли  под  Новый год с ранеными, ухо ему
отстрелили. Башка  вся  забинтована,  стала  на футбольный мяч похожа.  Хоть
автографы  на  ней  пиши.  "Русский  Марселец"  сейчас  в  госпитале,   ноги
отморозил,  совсем у  него плохи  дела.  Гангрена.  У Паши,  после одной  из
"зачисток",  напрочь "крыша  поехала", теперь  на  кухне  хлеборезом.  "Дядя
Федор",  Фарид  Хабибуллин  погиб.  Помнишь,  бугай  у  нас  был,  борец  из
Нижнекамска. Ну, которому все по херу было. Ну, который на всех положил! Так
в горах с ним случай был: утром пришли менять;  пулемет торчит из сугроба, а
самого нет. Потом откопали из-под  снега. Спал, собака. Завернулся в тулуп и
спальник.  Сгорел он в "бээмпэшке" под Герзель-Аулом. Мясорубка была та еще.
Серега, "Мастер",  теперь со  мной  в  паре, на  днях  ефрейторскую  "соплю"
получил.
     Приятель   с   каким-то   особым   благоговением   потрогал   Валеркину
"эсвэдэшку".
     - Замочил кого-нибудь?
     - Как видишь, зарубок нет!
     - Что так? Мазанул?
     - Смеешься? Да, я со ста метров тебе без  оптики пятак сделаю! Был один
случай пару  недель назад, да нельзя было себя обнаруживать. Да, наверное, и
не смог бы тогда. Думаешь,  что вот  так  запросто, можно человека грохнуть!
Одно  дело,  когда стреляешь и  не видишь его, в кустах там или в темноте, а
другое, когда он у тебя на "мушке".
     - У Джека  Лондона  рассказ есть  про  одного  мужика,  который отлично
стрелял. Как-то ночью разорались кошки под окнами гостиницы, где он жил. Он,
не выдержав  их дикого  концерта, открыл окно и два раза выстрелил в темноту
на звуки. Утром  нашли  два  окоченевших кошачих трупа. Потом он  нанялся на
корабль,  который  отправлялся на Соломоновы  острова вербовать туземцев для
работы на  плантациях. И во время вербовки эти папуасы,  бля, подлым образом
перерезав команду, завладели  судном. Он  же,  вооружившись  винчестерами  и
прихватив  несколько   патронташей,   забрался  на  мачту  и   стал   оттуда
отстреливать  чернокожих.  В  панике  те  стали  бросаться в воду  и плыть к
острову. Перебив всех на палубе, он перестрелял всех, находящихся в воде. Ни
один не добрался до берега.
     - Здорово! Крутой, видно, мужик был!
     - В  том то и  дело,  что  нет. Тюфяк тюфяком,  такой бестолковый,  что
дальше некуда. Абсолютно ничего не умел, только хорошо стрелять.
     -  Вот,  что  я тебе скажу!  Лучшие стрелки -  это бабы! О  Павличенко,
знаменитой  снайперше,  слышал? Которая 300  фрицев  отправила  груши в  раю
околачивать. Ей американцы подарили  именной "кольт", который сейчас в музее
Вооруженных сил в Москве находится. Симпатичная игрушка, скажу тебе!
     - Нет,  не слышал! Алию знаю, Молдагулову. Тоже снайпер. Памятник  ей в
Актюбинске на улице Карла Либкнехта стоит, мы туда с братом к бабульке часто
на лето ездили...
     Их  оживленную  беседу  прервало появление капитана  Карасика.  Он  был
мрачнее  тучи. Его красное обветренное лицо  приобрело багровый цвет;  серые
глаза потемнели и излучали такую злобу, что не приведи господь!
     - Мудачье! Мразь, тыловая!
     Тяжело плюхнувшись на сидение, скомандовал:
     - Поехали! Ну, бля, уроды! Окопались тут!
     Таким Валерка еще его никогда не видел. Ведь Карасик -  душа батальона,
добрейший малый,  правда, с  чудинкой. Утром  встает чуть  свет, выходит  из
палатки, в чем  мать  родила,  с  полчаса перебрасывает  с  плеча  на  плечо
трофейную  двухпудовую  гирю и  обливается  из  ведра ледяною  водой.  У нас
мурашки по всему телу от одного его вида.  Клубами  пар от его широкой спины
поднимается,  а  он  только  посмеивается,  громко  покрякиваает  да  еще  и
подмигивает нам, съежившимся от холода и сырости.
     Обратно ехали одни. Над головой  просвистели  две "сушки" и удалились в
сторону гор. Через некоторое время донеслись глухие взрывы.
     - Отбомбились! - сказал Селифонов.
     - По лагерям боевиков садят!
     - Милое дело, - отозвался  капитан  Карасик. - Не надо грязь месить, по
горам на брюхе ползать! Одел комбинезончик с иголочки, слетал, сделал дело и
назад  к  бабе  под  бочок  в  теплую  постельку!  Чего  я  дурак,  тогда  в
Черниговское  не пошел? Однокашник, Витька Еременко,  туда  поступал. Звал с
собой. Где-то летает теперь, сукин сын. Так, нет  же! Захотелось  романтики.
Насмотрелся фильмов  всяких.  Типа  "  В  зоне  особо внимания",  "Афганский
излом"...
     Вдоль  дороги, то здесь,  то там, нашла последнее пристанище  разбитая,
сгоревшая бронетехника. В одном месте, похоже, заваруха  была та еще, не дай
бог в такую попасть! За поворотом, в ложбинке, целое  кладбище искореженного
железа. На обочинах дороги в станицах во всю торговали самопальным бензином,
батареи  канистр и  пятилитровых  банок  сверкали  на  солнце  всеми цветами
радуги. Бензин шел на  ура,  другого  здесь  не было. "Уазик"  мчался, пыля,
местами юлил, объезжая рытвины и колдобины. Виртуозно вертя баранку, Вовка с
неизменной  сигаретой в зубах, без удержу матюкался, когда их побрасывало на
ухабах.
     - Чего гонишь как сумашедший? Шумахер, тоже мне, выискался, так недолго
и  в  ящик  сыграть! -  выразил  недовольство  рядовой  Селифонов,  пригибая
ушибленную голову.
     - Не  дрова везешь! - с раздражением добавил Крестовский. - Всю задницу
отшибло! Живого места нет!
     - Если будем вот так ползти, еще быстрее туда загремим! - зло отозвался
хмурый  капитан Карасик,  сидящий  на  переднем сидении,  держа  на  коленях
автомат.  Валерка, выглядывая  из-за  бритой  головы  капитана, наблюдал  за
вьющейся  дорогой.  В голову лезли всякие мысли о доме, о  Светке, о "первом
своем чехе", которого чуть не завалил неделю назад...
     "Туман рассеивался. Стал виден родник, который Валерка выбрал как цель.
Он осторожно  заворочался,  пытаясь размять онемевшее тело. В  маскировочной
"шаманской" хламиде,  в своих  лохмотьях он  был похож  на лешего. Отстегнув
фляжку,  глотнул противной вонючей воды. Вдруг, краем глаза заметил какое-то
движение у родника. Там кто-то двигался.  Валерка, отложив фляжку в сторону,
взглянул в прицел.  У родника неподвижно  стоял, озираясь  и  прислушиваясь,
вооруженный  автоматом  невысокий  коренастый  "чех".  С рыжеватой  бородой,
горбоносый,  в  расшитой  тюбетейке с кистью. Потом он  присел,  и зачерпнув
ладонями воду, стал пить.  Валерка тихонько подвел  риски прицела на  голову
врага  и стал  ждать, когда  тот  выпрямится, чтобы бить наверняка, точно  в
грудь.  Горбоносый  не  подозревал, что  там, в  темных  зарослях  затаилась
Смерть,  что  теперь его  жизнь  висит  на волоске. Одно движение  согнутого
указательного пальца снайпера и его душа отлетит в рай. Валерка весь вспотел
от напряжения, сердце ритмично стукало, громкие  удары его отдавались эхом в
голове. Неожиданно "чех" двинулся вдоль  ручья. Снайпер потерял свою цель  и
взглянул  поверх  прицела.  Навстречу  боевику  по  тропинке  быстрым  шагом
приближался  мальчишка лет десяти  с большой спортивной сумкой через  плечо.
Они обнялись,  "черный" ласково потрепал пацана по взъерошенным волосам. Они
разговаривали минут десять. Мальчишка что-то оживленно рассказывал, смеясь и
размахивая руками,  словно мельница.  Потом  "горбоносый" с сумкой  исчез  в
кустарнике.
     Разочарованный  Валерка  оглянулся на  "Мастера",  Серега  мирно  спал,
свернувшись калачиком и укрывшись с головой. Напарник достался ему отличный.
Пацан, что надо!  Кандидат в  мастера спорта  по  стрельбе. Очень интересный
собеседник, с ним не  соскучишься. В ихнюю часть попал за месяц до  отправки
на Кавказ, перевели в связи с  сокращением  внутренних войск из Пензы.  А до
этого  он  успел  сменить  несколько  частей.  Куда  только  его  судьба  не
забрасывала.  Два раза в бегах  был из-за  дедовщины.  Тихий такой  с  виду,
молчаливый, с задумчивыми  глазами,  а иногда так взовьется, что держись. На
"маковке"  шрам длиной с палец,  это  ему в Ангарске в "учебке" пряжкой чуть
черепок  не раскроили. Рассказывал как-то,  как его "менты" в поезде  взяли.
Удрал  из части,  где  его "деды-мудаки" достали. Паспорт,  благо,  у него с
собой  был. Добирался через  Москву, форма в пакете.  Ну, тут его и "кинули"
сразу на пороге "белокаменной". Какой-то  пройдоха-таксист слупил с него все
деньги, осталось только на билет.  Сел в свой родной  поезд, успокоился. Да,
не тут-то было. Проводница, стерва  горластая, прицепилась к нему как репей,
бери постель, орет. А у него ни копейки за душой, ну и, послал ее  подальше.
Она,  не долго думая,  привела  из  соседнего  вагона  наряд  "ментов".  Те,
проверив документы,  стали его  "шмонать"  и обнаружили  в  спортивной сумке
камуфляж. Утром,  когда  поезд  подошел к  знакомому  перрону,  его  сдали в
комендатуру. И  очутился он  вместо теплой ванны  на гарнизонной гауптвахте.
Потом военная прокуратура, новый округ, новая часть..."
     Вдруг  запыленное  лобовое  стекло  треснуло  и  рассыпалось,  обдав их
сверкающей  крошкой  словно  слезами. Грохота  выстрелов он  уже  не слышал.
Неуправляемая  ни кем  машина на  полной скорости,  резко  свернув  в кювет,
закувыркалась. И, безжалостно  сминая, ломая  на  своем пути кусты и молодые
деревца, влетела вверх колесами в посадку.
     Очнулся он под раскидистым деревом с крепко стянутыми проволокой руками
и ногами. Сильно болела голова, прямо раскалывалась, тошнило. Глаза были как
ватные,  еле  ворочались. Раскрытый  рот перетягивала  скрученная в  жгут  и
завязанная на  затылке тряпка,  от которой несло бензином.  Первое,  что  он
увидел: это пожухлую  траву,  на  которой  расплывчатыми  пятнами белели его
рассыпанные письма. На ближнем листке чернели, написанные неровным прыгающим
почерком  слова:  "...  Дорогая  мама,  не  беспокойся  за   меня,  я  скоро
вернусь..."
     Он  услышал  чьи-то грузные шаги,  и  почувствовал, как ослабли путы на
ногах. Его  ухватили за  одежду и  резким рывком усадили  на землю, приткнув
спиной  к дереву.  Перед  собой он увидел заросшее бородой  лицо боевика лет
тридцатипяти,  который внимательно сверлил  Валерку взглядом  блестящих  как
вишня прищуренных глаз. Из-под  берета  оливкового цвета на  плечи ниспадали
пряди  длинных  волос.  Камуфлированный  бушлат   перепоясан  патронташем  с
"вогами".  На  плече  дулом   вниз  висел  "калаш"  с  "подствольником".  Из
нагрудного кармана торчала, поблескивая антенной,  поцарапанная  миниатюрная
рация. К ним, прихрамывая, подошел другой. Валерка чуть не вскрикнул, его он
сразу  узнал.  Это  был  тот  самый горбоносый  "чех" с  рыжеватой  бородой,
которого  он держал  на  прицеле  у  родника.  Лицо  боевика  портил  свежий
уродливый шрам  под  правым  глазом.  Ястребиные глаза чеченца зло  впились,
словно шипы в лицо пленника.
     Боевиков было четверо. В стороне двое совсем молодых парней вытаскивали
из  рюкзаков  и,  молча, раскладывали  на  разостланном брезенте боеприпасы:
тротиловые   шашки,  электродетонаторы,   магазины,  несколько  выстрелов  к
гранатомету,  ворох "вогов"...  Чуть  поодаль,  у  кустов,  топтался  черный
мохнатый ишак со светлыми обводами вокруг глаз, застенчиво  моргая  длинными
ресницами, и что-то жевал, иногда нервно  встряхивая мордой  и поводя ушами.
Точно  такой  же  ишак был  у  них  в части:  ребята  привезли  из одной  из
командировок. Теперь тележку возит с пищевыми отходами с кухни на  подсобное
хозяйство.
     Вдруг  "Патлатый" и  горбоносый бурно заспорили. "Со  шрамом" все время
возбужденно размахивал руками и неугомонно  тараторил,  брызгая слюной, речь
шла, как  Валерка  понял,  о  каком-то  Мусе.  "Патлатый" зло  возражал ему,
наступая на того. Но, "меченный" вновь визгливо заорал,  поминая опять Мусу,
на что "черный", потеряв видно терпенье, в сердцах плюнул и крепко выругался
по-русски матом.
     Валерка  замычал и смежил веки  от  нестерпимой  боли, которая пронзила
разбитую голову. Будто огромный клещ вцепился в висок.
     Последнее, что он увидел, когда, задрав ему голову, полоснули по горлу,
были  ястребиные   глаза  и  холодное  голубое  небо  с  медленно  плывущими
кучерявыми облаками.
     Последнее, что он  почувствовал, была боль, и что-то булькающее горячей
волной залило ему грудь...
     Последнее, что он услышал, был глухой стук упавшего на траву тела.






        Фенька

     Валерку Крестовского нашли на следующий день  около полудня,  благодаря
овчарке  Гоби,  взявшей  след.  В  трех километрах  от  подбитой  машины.  В
небольшой рощице  близ селения Хашки-Мохк обнаружили  его изуродованное тело
со скрученными проволокой руками.
     Когда вышли  к этому страшному месту, капитан Дудаков остановил группу,
дал команду рассредоточиться.  Дальше он двинулся  с Мирошкиным  и овчаркой.
Гоби, обежав поляну и обнюхав все, улеглась около трупа. Приказав проводнику
увести собаку, капитан внимательно  оглядел поляну и медленно  приблизился к
убитому. Присев на колено, долго и тщательно  обследовал труп  и все вокруг.
Даже   Дудаков,  предостаточно  повидавший  на  своем  веку,  от  увиденного
содрогнулся.
     Стриженная голова солдата с  разбитым лбом была запрокинута назад, лицо
и грудь в запекшейся крови, на  горле от  уха до уха зияла страшная рана, из
которой  выглядывал провалившийся посиневший язык. Гимнастерка  с тельняшкой
были  вспороты от  низа  до  верха вместе с  животом, похоже,  одним сильным
движением кинжала. Брюшная полость набита  сухими  листьями и прелой травой,
окровавленные  клочья   которой  торчали  во   все  стороны.  Глаза   из-под
полуприкрытых  век  как  бы   наблюдали  за  происходящим  вокруг  и  словно
жаловались: "вот видите, что они  со мной, подлюки, сделали". По поляне были
разбросаны измятые письма, тут же  валялись  две  сброшюрованные фанерки,  в
которых у Валерки  хранились весточки  из дома, от матери и друзей; рядом  с
трупом маленький медный крестик на оборванном шнурке, внутренности. Дудаков,
неспеша,  обошел  убитого  и  прилег  с другой стороны, прижавшись  щекой  к
мерзлой земле, пытаясь заглянуть под тело.
     Минут через пять мрачный капитан вернулся к остальным.
     - Сволочи! Зверье, бля! - зло сплюнул он.
     - Гадом, буду!  Наверняка, подарочек состряпали, гниды! Нутром чую, эту
дрянь! - разминая пальцами отсыревшую сигарету, поделился он своими мыслями.
     - Что делать-то будем, Дмитрич?
     - Что делать? Что делать? - огрызнулся тот, присаживаясь рядом со всеми
на холодную пожухлую траву, закуривая. - Вытягивать! Что делать?
     - Саперов будем ждать или сами рискнем?
     -  Хер их дождешься,  саперов-то! Припухнешь ждать!  - отозвался радист
Гусев, освобождаясь от лямок рации.
     - У них и без нас хватает подобного дерьма!
     -  Не дай бог, если "лягуха" или "монка"! Тогда точно полный п..здец! -
сказал сержант Головко, громко сморкаясь и вытирая красные пальцы об траву.
     -  Ты че,  Контрабас, какая  "монка"?  Охренел,  совсем? Чтобы  ее  под
Валерку запихнуть, надо ямку,  знаешь какую, будь  здоров,  выкопать.  Да, и
какой дурак будет "монку" на нас тратить. На нас и "фени" за глаза хватит, -
возразил с усмешкой Гусев.
     - А я бы на их  месте и фугасика для  нас не пожалел, - буркнул угрюмый
лейтенант Трофимов.
     - Ну, чего сидим?  Пашуня,  давай  свою  веревку! - обернулся лейтенант
Колосков ("Квазик")  к рядовому  Привалову, который сидел,  нахохлившись как
курица, уткнувшись замерзшим шмыгающим носом в поднятый воротник бушлата.
     - Попытаемся вытянуть пацана.
     Привалов, покопавшись в сидоре, извлек веревку.
     - Коротковата, бля!
     - Хер такой вытянешь, Квазик!
     - Нарастить можно! - откликнулся Привалов.
     - Чем?
     - Ремнями!
     - Поводок с Гоби можно снять!
     -  Да, уйми ты  своего  пса! - разозлился капитан, обращаясь к кинологу
Димке  Мирошкину и настойчиво  отпихивая  от себя  собаку. Гоби  возбужденно
крутилась под ногами, скулила, рычала, тычась влажным носом в колени.
     - Гусев, передай майору Сафронову. Что нашли, - сказал Дудаков, потирая
в раздумье небритую щетину на щеке и подбородке, и чуть помедлив, добавил. -
Двухсотый.
     -  Ну,  чего тянем  кота за  хвост? -  спросил  Колосков,  вставая. Его
крепкая  статная  фигура напоминала  молодого сильного тигра,  в  каждом его
движении  чувствовалась неуемная  мужская  сила.  Он  был  похож  на  сжатую
пружину,  которая в любой момент может расправиться и  обрушиться всей своей
мощью.
     -  Погоди,  Александр,  надо  все обмозговать!  Спешить  тут нельзя.  -
Дудаков поднял на  него свое усталое лицо с воспаленными глазами. - Черт его
знает, что там под ним! Может так накрыть,  что  мало  не покажется! Сон мне
сегодня  нехороший  приснился,  парни.  Танюшка,  дочурка  моя  шестилетняя,
приснилась под утро. Забралась на табуретку, чтобы достать с верхней полки в
стенке игрушку,  ну  и  оступилась, упала. Больно  упала.  Лежит,  плачет. Я
подбежал,  поднял ее с пола. Успокаиваю, значит, в ушибленный лобик целую. А
она сквозь слезы и говорит: " Пап, мне не  так больно как  жалко колечко". И
показывает мне свое колечко серебряное, которое ей бабушка на день  рождения
подарила. Которое она на пальчике носила. Смотрю: тоненькое колечко треснуло
как  чайная  сушка  на  три части.  Я  говорю: "  Не плачь,  Танюша,  ничего
страшного  не случилось, починю я его". А она мне в ответ: "Нет, папуля, его
уже не починить". Вот, братцы, такой сон...
     - Да, Дмитрич, скажу, сон не очень-то.
     - В том то и дело.
     - А  я никогда снов не вижу, - отозвался, хлопая белесыми как у теленка
ресницами, белобрысый с большими голубыми глазами Мирошкин.
     - Счастливчик! Век бы их не видеть! - буркнул немногословный Трофимов.
     Отбросив окурок,  он поднялся, молча,  взял из рук Привалова веревку  и
направился к Крестовскому.
     -  Алексей!  Куда тебя черт  несет?  - крикнул раздраженно тезке  вслед
Дудаков.
     Все  прильнули  к земле,  провожая  взглядами  "собровца". Тот  постоял
некоторое время перед трупом, склонился над ним, что-то долго сосредоточенно
рассматривая,  потом осторожно  стал продевать веревку между  телом и локтем
убитого.
     - Чего он там возится?  - недовольно  пробубнил  пухлыми губами, ерзая,
окоченевший Привалов.
     - Не видишь? Письма собирает, - отозвался рядовой Чернышов, по прозвищу
"Танцор", наблюдая за Трофимовым.
     -  Честно  скажу,  не  нравится он мне, этот хмырь,  Конфуций. Какой-то
еб..нутый,  ей богу. "Крыша" у  него, явно, поехала. Вечно хмурый, злой  как
цепной пес, слова из него доброго не  вытянешь, не улыбнется никогда, словно
монумент какой. Прям Чингачгук, ей богу! - пожаловался первогодок Привалов.
     - Сам ты монумент! Чингачгук херов! Мастер за троих жрать и балаболить,
- вставил "контрактник" Головко,  лежа на спине, уставившись  серыми глазами
на медленно плывущие холодные облака.
     - Если бы не он, ты и Чаха давно червей кормили! - добавил Чернышов.
     -  Да, Святка,  тут ты  как  всегда  прав.  Мы  тогда с  Чахой  влетели
капитально, считай, уже там были, в райских  кущах. У боженьки за пазухой. У
меня до сих пор волосы на башке дыбом встают, и мураши по спине ползают, как
вспомню. Если б он не зашел с тыла к тем троим абрекам, покрошили бы они нас
с  Чахлым  в  том переулке в  капусту.  Вернусь  домой,  обязательно  свечку
Трофимову за здравие поставлю.
     -  Будешь  тут  еб..нутым. После плена, - вдруг глухо отозвался старший
лейтенант  Колосков. -  Алексей же  в  96-ом в плен попал, четыре  месяца  у
"чехов" в санатории под  Гехи-Чу прохлаждался. Насмотрелся, как всякая мразь
наших ребят режет, кромсает.  Однокашника, с которым  призывался, у  него на
глазах замучили, всего изполосовали.  А ему пальцы и ребра переломали да нос
впридачу.  Видал,  он  у  него  набок  заруливает.  Повезло   парню,  случай
представился - обменяли, а то бы - каюк. Он весь седой и обмороженный оттуда
вернулся. Думаешь, сколько ему?
     - Ну, выглядит на сорок.
     - Сорок? А двадцать пять, не хошь?
     - Хватит заливать-то!
     - Он чуть  постарше тебя! Вот  потянуло  его, горемыку, обратно сюда. В
это, будь оно трижды  проклято, дерьмо. Нет его  душе теперь покоя. Вернулся
за своих  ребят мстить.  Жестоко мстить.  Я  его  прекрасно  понимаю. Из ада
парень вырвался. Считай с того света.
     - Я и не знал.
     - Помнишь,  как он тому захваченному заросшему  "ваху",  не раздумывая,
всадил  полрожка.  Узнал  суку,  хотя,  сколько  времени  утекло. Еле  тогда
оттащили от палача. Трясло его весь день как малярийного.
     Через некоторое  время с бледным лицом и потемневшими мертвыми  глазами
вернулся Трофимов,  молча сунул  медный  крестик, мятые испачканные письма и
конверты в руку Дудакову. Тот, с треском отодрав клапан  на липучке, запихал
все в карман "разгрузки". Все молчали, стараясь, не смотреть друг на  друга.
Говорить не хотелось. На душе было погано.
     - Ненавижу! Ненавижу! - вдруг пробормотал Трофимов, скрипнув зубами.
     Квазик,  поплевывая, жевал соломинку, Привалов усердно ковырял ножом на
сапоге  засохшую глину.  Гусев протирал  обтрепанной  руковицей  облупленный
корпус рации, Димка успокаивал овчарку...
     - Так, вы  трое,  тянете  веревку!  Как  только  перевернете его, сразу
мордой  - в землю! Понятно! Хватит с меня трупов! -  нарушил  тишину капитан
Дудаков. -  Остальные остаются здесь,  головы не  высовывать! Мирошкин, суку
уложи, чтобы не вертелась тут,  а то уши с хвостом  в миг  снесет к чертовой
матери.
     - Зачем переворачивать-то? Можно и так вытянуть, - сказал Гусев.
     - Вытянешь, пожалуй, старую каргу с косой! - вставил Головко.
     - Были уже такие умники, вытянули на свою голову. Мину! Привязана была!
Притащили вместе с трупом, прям себе под нос!
     - П..здить мы мастера! - обернувшись, усмехнулся радист.
     - Не  веришь? У Ромки или Стефаныча спроси, они тех  пацанов помогали в
"вертушку" загружать, - вдруг взвился Головко.
     - Заткнись! - грубо оборвал его Колосков.
     - Черныш!  Бля,  уснул, что ли? -  он, вставая, ткнул кулаком  Свята  в
плечо. - Бери лопатку! Пошли!
     Чернышов, Колосков и  Трофимов  вышли  на  поляну,  остановились  перед
мертвым  снайпером, чувствуя за спиной напряженные взгляды  товарищей.  Пока
"собровцы"  отпарывали  куски  от  принесенного брезента и скручивали жгуты,
чтобы удлинить  веревку; Свят старался не  смотреть  на Крестовского  и в их
сторону.  Ему  было  не  хорошо,  мутило.  Дрожал подбородок, наворачивались
слезы. Ему было жалко и себя, и убитого Валерку, у которого еще в жизни даже
любимой девушки-то не было. И тех пацанов, что погибли, и тех,  что коптят в
этой  гребанной  долбанной  Ичкерии.  Он отвернулся  от "собровцев" и  вытер
рукавом влажные глаза. Его  затуманенный взгляд блуждал по  голым кустам, по
серым  деревьям,  по увядшей траве, по затоптанным сухим листьям и почему-то
каждый раз, вновь возвращался  и натыкался на замурзанные Валеркины "берцы".
Особенно, на левый ботинок, в ребристом рисунке  треснувшей  поперек подошвы
которого впрессовавался окурок.
     - Квазик, совсем не нравится мне это, - вдруг сказал Трофимов, поднимая
с земли обрывок промасленной бумаги  и  остатки изоленты. - Явно взрывчаткой
попахивает.
     -  На  ишаке  везли, вишь истоптано,  следы  кругом и дерьмо ослиное. -
"Квазик" кивнул на край поляны. - Наверное, с раненным не захотели возиться.
     - Вот и кончили, гады, - добавил Конфуций.
     - Ну, ты, мечтатель, чего стоишь как памятник! - раздраженный лейтенант
обернулся к Чернышову. - Копай окопчик, Танцор, вон за теми кустами!
     - Да, пошустрее, и поглубже! Сонная тетеря!
     Солдат чертыхался, врубаясь саперной лопаткой в твердую почву за редким
кустарником.   Изрядно  промучившись  с   дерном  и  корнями,  принялся   за
затвердевшую глину.
     - Что-то мелковата,  - высказался подошедший Трофимов, оценивая вырытую
на скорую руку ячейку. - Дай-ка сюда лопатку! Смотри!
     Лейтенант, поковырявшись, расширил углубление  и старательно выложил из
дерна что-то типа бруствера.
     - Ну,  парни,  пора! - сказал Колосков, расправляя веревку. -  Тянем по
моей  команде! Не  рвем,  а  именно тянем! Как  только  он завалится,  сразу
зарывайся кротом в землю!  Ты, понял. Черныш? Главное, не дрейфь, все  будет
спок!
     -   А  если   он   не  перевернется?  -  спросил  Чернышов  и  облизнул
потрескавшиеся губы.
     - Будем кантовать, как есть, - буркнул Трофимов.
     -  Куда он денется?  - хмыкнул  "Квазик",  вытаскивая из ножен и втыкая
сбоку от  трупа свой  трофейный штык  от древней  "токаревской самозарядки",
который  он экспроприировал  во время  зачистки. - Вот  так-то  лучше будет.
Упрется в рукоятку и завалится как миленький.
     - Ну-ка,  Танцор, подвиньсь!  Чего рассопелся  как паровоз?  -  старший
лейтенант криво усмехнулся,  устраиваясь рядом  с  солдатом.  -  Очко, поди,
заиграло? Не боись, и не в таких переделках бывали! Верно, Конфуций? А лучше
вали-ка к Дудакову, справимся и без сопливых, вдвоем.
     Начал  накрапывать  мелкий   дождь,  переходящий  в  изморось.  Тяжелое
свинцовое  небо  с  темными  рваными  облаками,  несущимися  над  ними,   не
предвещало ничего хорошего.
     -  Похоже, закончились солнечные морозные  деньки, -  сказал,  провожая
взглядом  удаляющуюся  фигуру Чернышова, Трофимов.  -  Снова  слякоть, опять
будем месить чертову грязь.
     Квазимодо,  приподнявшись  на  локте,  по-разбойничьи свистнул  бойцам,
укрывшимся в ложбинке.
     - Дмитрич!! Все залегли!!
     Веревка  натянулась   как  струна.  Негнущийся  Крестовский  вздрогнул,
сдвинулся,  нехотя приподнялся и с запрокинутой головой  плюхнулся на живот.
Через  несколько секунд  ухнуло, заложив перепонки, словно  в  уши  напихали
вату.  Ветки  и  кусты затрещали и затрепетали посеченные  осколками, сверху
дождем  посыпалась  земляная  труха  и  закружили снежинками  редкие  ржавые
листья.
     - "Феня", как пить дать! - крикнул,  поднимаясь  и отряхиваясь, высокий
крепкий Колосков.
     - Пацана нашего, кажись, все-таки зацепило?
     Несколько осколков безжалостно  впились в бок  Крестовскому,  остальные
пришлись впритирку, изодрав ему в клочья спину и связанные руки.
     Подошли  бойцы, с  обнаженными  головами  обступили  убитого  товарища.
Закурили.  В  стороне  у  кустов  мучился бледный  как смерть  Головко,  его
тошнило.
     - Привалов,  накрой брезентом!  -  распорядился  капитан. - Отвоевался,
братишка.
     - Да, совсем  еще  пацан,  -  добавил Колосков. - Лучше бы  с капитаном
Карасиком в машине погиб, чем так.
     -  Не  одного  "чеха"   не   завалил,  а  смерть  принял  страшную,  не
позавидуешь.
     - Не завалил? Так мы завалим! И будем,  пока живы, долбить эту сволочь!
- вскипел Трофимов.
     Над рощей нависли тяжелые тучи. Изморось  окончилась. Вместо нее, вдруг
лениво повалил пушистыми хлопьями снег.
     -  В  95-ом,  помню,  зимой солдата  из развалин вытаскивали,  -  начал
Дудаков,  смахивая с  рыжеватых усов мокрые  снежинки.  - Чуть  не  влетели.
Дураки были, опыта не было. Не  ожидали подобной пакости от боевиков. Чудом,
тогда, живы остались.
     Откашлявшись,  он продолжил. - Пацана  еле от  земли отодрали. Накануне
слякоть  была,   а   тут   морозец  вдарил.  Ну  и   примерз  наш   солдатик
крепко-накрепко.  Подняли его, глядим, а  под ним "фенька"  на взводе лежит,
нас дожидается. Ребрышками поблескивает,  шалава. На нас поглядывает. Ну, мы
так и встали как каменные  изваяния.  Вцепились намертво  в  бушлат убитого,
мозги  у  всех заклинило. Бросать труп надо да самим, если успеем лепиться к
земле-матушке. А мы не можем. Силушки нет. Оставила нас. Стоим как истуканы,
на  лимонку во все глаза пялимся. Так и простояли, пока  Санька Ивошин нас в
чувство не привел. Повезло  по-черному. Смертушка  рядом, вот  так,  стояла.
Рычаг у "феньки",  оказывается, льдом прихватило. Оттого и не рванула. Потом
мы ее из-за  укрытия  расстреляли. А вечером по полной  программе  отметили,
нахрюкались  в стельку. Вот  как  бывает.  Думали тогда, что в  сорочке  все
родились. Ан, нет.  Через неделю  Санек подорвался на  "растяжке" в подъезде
разрушенного дома, где накануне снайпера засекли.
     -  У нас тоже  ребят в 96-ом  положило,  - отозвался  вдруг  молчаливый
Конфуций.  - Паренек из нашего взвода  пропал. Жарковато у нас было. Думали,
деру дал. А через пару дней нашли его уже мертвого, к дереву привязанного, с
миной на  шее. Ну,  естественно,  сами соваться  не стали. Саперов  вызвали.
Приехали двое ребят молодых. Покрутились они около Андрея, сняли взрывчатку,
отсоединили  все  провода,  отвязали  его от дерева,  тут и  рвануло. Ребят,
конечно, на куски. С сюрпризом оказалась, сучка.







        Гаврошик



     Что-то  в  их  отношениях  произошло.  Нина  за  последний  год  сильно
изменилась.  Может  быть,  отпечаток наложила  ее ответственная скрупулезная
выматывающая  работа.  Может  быть, всему виной  новая начальница-самодурка.
Стерва, ушедшая  с головой в работу,  будто комсомолка тридцатых,  не дающая
подчиненным ни на  минуту  расслабиться. Может быть  - ее дети,  два ленивых
избалованных шалопая.  Вместо того, чтобы  беречь и помогать матери, эгоисты
треплют ей нервы своими капризами и  постоянными мелочными разборками; так и
чешутся порой руки,  раздать налево и направо оплеух и подзатыльников. Может
быть, их совместная жизнь стала похожа  на  обычную семейную, полную рутины,
обыденных  забот. Наверное,  и  первое,  и второе, и третье.  Вероятно,  это
правда,  что пишут о любви. Что  в  среднем  она  живет около трех-пяти лет.
Потом вся восторженность, нежность,  влюбленность притупляются  и  пропадают
безвозвратно.  В  лучшем  случае  остается  уважение,  дружба,  а  в  худшем
непримиримая вражда.
     Когда он появлялся у нее, она уже не встречала его сияющая как прежде у
порога,  обнимая и целуя,  а покоилась  в кресле или, стоя в кухне у  плиты,
поворачивала  голову и отзывалась как-то без  эмоций,  сухо: "Привет!"  И не
старалась обернуться и  прижаться, как бывало  раньше, когда  он  обнимал ее
сзади и целовал в шею под копной волос. Куда пропала эта пылкая восторженная
женщина? Откуда ее, участившиеся в последнее время, упреки. Он понимал,  что
сам  не  меньше  виноват в случившемся, которое, постоянно, точит,  гложет и
выматывает его. У Нины в отличие от Александра была хорошая зарплата. Он все
время  ощущал себя  нахлебником,  эдаким  "альфонсом", так как ему постоянно
приходилось   выкраивать,   экономить,  занимать  деньги,  во   многом  себе
отказывая. В некоторых  ситуациях он выглядел просто глупо и чувствовал себя
униженным,  иногда полным  болваном,  ничтожеством  рядом  с  этой женщиной.
Принца, увы, из него не получилось. Ему приходилось содержать старую больную
мать  и  сына-инвалида. Денег катастрофически не  хватало. Надо  было что-то
делать.  А не сидеть  "сиднем" как Емеля  на печи и чесать "репу".  Сплошные
наступили в жизни черные полосы. Прямо, тельняшка  какая-то. Тут еще  бывшая
жена со своими выкрутасами. А может быть, теща напустила какую-нибудь порчу:
целыми днями с любимой дочкой что-то колдуют на картах...
     Александр, чтобы отогнать неприятные мысли, достал из кармана сигареты.
Сразу же потянулись к пачке руки, сидящих рядом вдоль борта бойцов.
     - Халявщики!  Твою мать! - рассмеялся он, качая головой. - Как трудовой
подвиг совершать - их нет! А, как на халяву, они тут как тут! Ну, и жуки!
     Затянувшись сигаретой, он вновь окунулся в прошлое.
     - Милый мой, Гаврошик. Сокровище мое, - шептал он, теребя и покусывая
     мочку уха, купаясь лицом в аромате темных волос.
     - Нет, это ты мое сокровище, - слышался в ответ ее шепот.
     Он ласкал ее спину,  шею, бедра.  Нежно щекотил  усами и кончиком языка
шею,  возбужденные  соски,  живот.  Она  пылала  жаром,  горячими  губами  в
полумраке жадно ловила его губы. Щеки зарделись. Его ладонь, задержавшись на
одном  из холмиков шелковистой груди, изменив  траекторию,  продолжила  свой
путь, спускаясь все  ниже  и  ниже  к заветному треугольнику. Дрожь  волнами
пробегала по ее телу. Вдруг она  вся затрепетала,  выгнулась и стремительным
рывком оседлала его, стискивая в своих объятиях...
     Сбросив с себя одеяло, они утомленные лежали,  обнажив тела. Потом она,
притихла у него на плече, пальцами перебирая на груди жесткие завитки волос,
поблескивая в темноте счастливыми глазами.
     - Ты ничего не хочешь мне сказать.
     - Что, мой Козерожек? Что, Шелковистая, - спросил он, ласково чмокая ее
в макушку.
     - Расскажи, как ты меня любишь...
     "Урал"  подбросило на ухабе так, что всем пришлось судорожно  вцепиться
руками  в пыльные обшарпанные  борта. Раздался несусветный мат, костерили на
все лады нерадивого водилу.
     Тут Александр поймал на себе  насмешливый взгляд "Пиночета", прапорщика
Курочкина, который  сидел  напротив  и, улыбаясь во всю ширь  широкого лица,
смотрел  на  него своими  темно-серыми, невинными глазами, в  которых играли
бесенята. По всему  его сияющему виду было понятно, что он в курсе того, где
только что побывал и чем занимался их командир.
     Вишняков  нахмурился  и,  отвернувшись,  стал  смотреть  на  мелькающие
пожелтевшие  посадки.  Теплый ветер обдувал лицо, бабье лето было в разгаре.
Вспомнилось, как он  прибыл  в Тоцкое за  своей  командой.  Первое,  что ему
захотелось, когда  представили  подопечных, сломя голову, бежать подальше  и
без оглядки от этих "сорви-голов". Контингент подобрался отнюдь  не сахар. О
дисциплине никакой  не  могло идти и речи, махровая анархия. Матерые мужики,
сплошная  крутизна,  прошедшие  огонь  и воды, а  может  быть  и  что-нибудь
похлеще.  И ему  пришлось собрать всю  свою волю и терпение  в  кулак, чтобы
навести порядок вверенной ему команде. Кое- кому, кто долго не понимал, даже
начистить "пачку".
     Позже он понял, что  так и должно быть. Воевать должны настоящие вояки,
настоящие мужики,  у которых за плечами боевой опыт, опыт Афгана,  Карабаха,
Чечни. А не желторотые, с полными штанами, сопливые пацаны, которых сдернули
только что  со  школьной скамьи. На стрельбище  дали пару  раз пальнуть,  да
гранату бросить из окопа под присмотром инструктора, потом сюда - в кровавую
бессмысленную мясорубку.
     Некоторые, из подписавших контракт, хотели заработать, другие тосковали
по боевому прошлому и  отправились за очередной порцией адреналина, которого
здесь на  всех  хватало в  избытке. Прошлое словно сучковатый клин настолько
крепко засело в их мозгах, что это  стало как бы главным и самым ценным, что
было  в  их жизни.  Другой они  не  представляли. В  миру гибли,  спивались,
вешались, тоскуя по боевому братству, когда один за всех и все за одного.
     Рядом  с  Александром с  хмурым  лицом  сидел,  сгорбившись как древний
старик, опираясь на  ПКМ со сложенными сошками, Серега Поляков. Видок у него
в отличие от  вчерашнего был совсем не  голливудский. Здоровенный фингал под
левым  глазом,  изрядно поцарапанный  нос и  синие разбитые  губы отнюдь  не
украшали сержанта-контрактника.  Вчера  он крепко  надрался  местного  пойла
после зачистки, а потом,  мотыляясь по двору, стал дико орать  и размахивать
"эргэдэшкой",  пугая братву. Ну,  и  по  неосторожности нарвался на  крепкий
кулак Вишнякова, после чего лихо пропахал физиономией глубокую борозду перед
умывальником,  где  и  затих до  утра. Парень он был рисковый,  с  таким  не
страшно и в разведку.
     На  прошлой  неделе рванул  недалеко от  мечети  старенький  "москвич",
припаркованный  кем-то из басаевской  сволочи,  видно рассчитывали подорвать
их, когда  они будут  проезжать  мимо.  Но по  счастливой случайности водила
Витька Мухомор резко  тормознул, не  доезжая, у лотка на углу. Грохнуло так,
что небо показалось в овчинку. Наших, слава богу, не зацепило, а вот местным
отмеряно было по полной программе: две женщины погибли  и старик с девчушкой
лет семи, да покалеченных человек  восемь. Так Серега один из первых кинулся
оказывать помощь и вытаскивать раненных, а ведь там могла оказаться еще одна
"шутиха",  замедленного действия. Он вынес окровавленную молодую женщину без
сознания в шоковом состоянии с осколком в спине.
     -  Послющай,  дарагой! -  начал было подбежавший  к  нему,  заплаканный
чернявый небритый парень с дрожащими губами.
     -  Отвали,  ахмед!  -  не  поднимая  головы,  скрипя   зубами,  свирепо
огрызнулся Поляков. - Вали! Кому сказал!
     Каины, бля! Своих же  соплеменников, гробят придурки. Теперь, как пить,
"кровники" будут мстить за убиенных родственников. Не завидую  "вахам". А, в
общем, это и к лучшему, нам меньше работы.
     Отчаянный он парень, Серега.  Жалко, что вчера такой казус  вышел. Даже
не  удобно перед  ним.  Всю  физиономию  ему уделал,  разукрасил  как  Пабло
Пикассо. Как он  теперь будет песни петь под гитару?  С такими "варениками",
как у него теперь распухшие губы, больно не распоешься. Неделю  как  минимум
залечивать  надо.  А какие  он песни поет,  я вам  скажу.  Булата  Окуджаву,
Дольского,  Визбора. Высоцкого, наверное, всего знает. Как затянет: "Протопи
ты  мне баньку хозяюшка, раскалю я себя,  распалю..." или "Чуть  помедленее,
кони,  чуть  помедленее...".  Словно душу наизнанку вывернет,  слезу  у иных
прошибает.
     Или после тяжелого  дня,  когда  еле ноги таскаешь,  что-нибудь веселое
сбацает, типа про "Канатчикову дачу", сразу напряжение с плеч долой. Его так
и зовут "Канатчиков" или просто "Дача". Пулеметчик он толковый, опыта ему не
занимать. В "первую" еще здесь лямку тянул, ранен был,  чуть ногу не отняли.
Стреляет  "Дача" отменно,  все норовит  нам продемонстрировать свою подпись,
пули выкладывает одна к одной словно в цирке.
     Недавно под  Майртупом отличился, выручил крепко  омоновцев, попавших в
"мешок". Из преисподней их вытащили,  можно сказать. Убитых трое, раненых до
хера. Подхожу к  двум "обезноженным". Лежат, окровавленные, со жгутами, в ус
не  дуют,  смолят. Наверное,  перекрестились  в душе,  что для  них все  это
"дерьмо" закончилось, о  "железяках" размечтались.  Только бедолаги  еще  не
подозревают каким  х...м  это им  еще аукнется.  Спрашиваю одного, как давно
жгуты накрутили, отвечает, что около часа. Прикинул. Если час они пролежали,
то  все равно  пока  их транспортируют до госпиталя, времени  много пройдет.
Одним словом плохи дела. Ампутация неизбежна. Говорю мудаку-капитану, что их
сюда без разведки и прикрытия завел:
     - Жгуты ослабьте, угробите ребят!
     Да,  жалко  покалеченных  пацанов,  и  все  из-за всеобщей неразберихи,
несогласованности и нерадивых командиров.
     Рядом с  "Пиночетом", развалясь с отрешенным вареным  лицом с обвисшими
пшеничными  усами,  мнет в  пальцах  давно  потухший "чинарик" сержант  Леня
Любимцев, бывший десантник-спецназовец.  Он экипирован похлеще  Тартарена из
Тараскона:  в  "сфере",   несмотря  на  жару,  с   тугонабитой  под  завязку
разгрузкой, из-за  которой  по  обе стороны торчат рукоятки ножей, на  одном
боку в кобуре  "стечкин", на  другом  -  "эргэдэшки" и "феньки". С пяток, не
меньше.  В отряде его  зовут  уважительно  "Падре",  иногда "Папа",  за  его
справедливость, за доброту, за трезвый мужицкий ум. В нем  нет как в молодых
бравады, суеты,  необузданности. С виду флегматичный,  добродушный, в бою же
сущий дьявол. Был безработным. До  сокращения работал  на  шахте.  Бастовал,
пикетировал,  выходил  "на  рельсы". Требовал  свое, заработанное,  кровное.
Теперь здесь: надо кормить семью, растить ребятишек.
     Сбоку  от  Любимцева -  Игорь  Калиниченко  или просто "Калина".  Он из
Иркутска. Из "тигров", забайкальских "вованов".  Уперевшись  в лежащую  шину
ногами словно  жокей,  он  трясется вместе  с остальными, усиленно  массируя
"пятую точку", поблескивая на солнце черными очками. Как и сосед вооружен до
зубов. Хотя, если с  таким встретишься на  узкой тропе лицом к  лицу, считай
уже, никуда не денешься. Разделает так, что мама родная не узнает. Ему  даже
оружия для  этого  не понадобится. Он, когда-то, еще до армии, несколько лет
занимался  у  какого-то китайца, мастера ушу,  стилем "ба-гуа цюань".  В  те
времена, как  сейчас помню, появилась целая серия фильмов с Брюс Ли  и Джеки
Чаном, мода на всякие восточные  единоборства захлестнула всю страну; секции
и  клубы  по ушу  и карате  появлялись как грибы после дождя.  Показывал нам
как-то на досуге он свои финты с концентрацией  силы, с силовым дыханием. По
его росту и поджарой фигуре не скажешь, что этот дохляк способен отоварить и
в бараний рог  согнуть.  Поэтому его в начале даже  и всерьез  никто из моих
здоровяков не воспринимал, пока дело до драки не дошло. Не помню уж, чего не
поделили.  Это  еще  в  Тоцком  приключилось.  В  один  миг  ученик  Фэнчуня
накостылял дюжине парней.  Они  и  глазом моргнуть  не  успели,  не  то, что
чихнуть.  Потом   пытался  некоторых   заинтересовавшихся  учить  гимнастике
"тайцзицюань" и боевым стойкам. Всяким  там: "дракон  убирает хвост", "белая
змея показывает жало", "свирепый тигр вырвался из пещеры".  Смех один,  да и
только.  Как  гуси  они  медленно  бродили  по  двору  будто  привидения,  с
отрешенными лицами плавно водя вокруг руками, сопели через нос,  отрабатывая
нижнее дыхание, концентрируя внимание в точке "дяньтянь", что ниже пупка  на
два  "цуня". А  он все болтал им про энергию "ци", про какие-то там "чакры",
которые открываются после долгих упорных тренировок. Что у человека при этом
выявляются  скрытые  сверхспособности   организма.   Нет,   я   думаю,   эти
экзотические  штучки,  всякие  "цигуны",  "цюани",  "яни",  "тяни",  "хвосты
драконов" и прочая восточная премудрость не для нас, не для белых людей.
     "Калину"  зауважали  еще  больше  после случая со  снайпером. Потерь  в
отряде почти не было. Бог пока миловал! Тьфу! Тьфу! Если не считать нелепого
ранения Морозова. Случилось это  в начале командировки, пуля угодила в плечо
сержанту. Ночью, балда, не выдержал, закурил "на часах", и какая-то сука тут
же  поймала его  в прицел.  На следующий день снова выстрел, пуля тренькнула
рядом с башкой  Науменко,  чистившего оружие у окна. Бедняга  целую неделю в
себя  не мог прийти. Стреляли явно из сильно разрушенного  здания "пожарки",
что в конце улицы, со второго этажа. Паники  старались не поднимать. Отрядил
пяток братишек пошустрее, они скрытно и быстро окольными путями пробрались к
оному месту. Тут  Калиниченко  и показал  свои скрытые  способности,  нутром
вычислил,  где может находиться вражина. Остановив  жестом ребят, он  словно
ласка  неслышно  скользнул  вдоль  стены  по  битому кирпичу, через  который
пробивались островками  лопухи да пырей; нырнул в проем и замер под щербатым
выступом у закопченной амбразуры окна. Услышав шорох  и приглушенные голоса,
отстегнул  чеку  и  баскетбольным  крюком забросил "феньку"  внутрь.  Взрыв.
Садануло  тогда  по  перепонкам крепко. Неожиданно  из боковой щели вместе с
облаком пыли вылетел весь в крови перепуганный насмерть парень с квадратными
глазами, его "Калина" тут  же вырубил молниеносным ударом подъема  в голову.
Обыскали "потроха  вонючего". Ничего  при нем  крамольного  не  нашли, кроме
"синяка" на правом плече. А за  стеной  обнаружили мертвого  снайпера. Потом
Игорек здорово переживал,  что не взял  ту  гниду живьем. Двенадцать зарубок
было у гада на прикладе винтовки. Двенадцать жизней наших ребят.
     Ближе  к кабине  расположился  стройный розовощекий  красавец Меркулов,
вечно  недовольный  всем  тип, с бегающими карими  глазами. Была  у младшего
сержанта одна нехорошая черта: тырить  все, что плохо лежит. Мародер  он был
отпетый. Если б не Вишняков,  плакали  бы "вахи" горючими слезами, оплакивая
свое добро.  Ему  бы служить  в средние века,  когда полководцы давали своим
солдатам  три  дня  на  разграбление  захваченных  городов.  Уж тогда  бы он
постарался  на  славу.  Пришлось Александру  прилично попотеть с  подшефным.
Одних только нравоучительных бесед  было проведено, наверное, не менее трех.
А  уж потом Вишняков  воспитывал  уже своим проверенным  способом,  кулаком.
Чтобы в  следующий  раз  неповадно  было,  навешал  пи...дюлей  сверх  меры,
вырабатывая устойчивый условный рефлекс.
     Напротив нашего  красавца  клюет носом, вздрагивая, невыспавшийся после
ночного   наряда  "Боливар",  Вася  Светлов.  Невысокий  жилистый  парень  с
уродливым  белым  шрамом  через  лоб. Служил  в  московском  погранотряде  в
Таджикистане, воевал с бандами наркокурьеров и  прочей сволочью. Насмотрелся
на  гражданскую войну, на  резню, во как,  выше крыши!  На  толпы несчастных
беженцев. То  в Афган  прут  сплошной галдящей  стеной с  сопливыми чумазыми
ребятишками, то оттуда голодные оборванные пытаются возвернуться. А прозвали
его  за выносливость и  недюжинную силу, потому  что двужильный как Боливар,
что "не вынесет двоих".
     - Считай, по-нашему мы выпили немного! Не вру, ей-богу!
     Скажи,  Серега! -  обернувшись  и дружески  хлопнув по  плечу Полякова,
пропел радист Мартыненко.
     - Отстань! - отмахнулся хмурый Сергей, недовольно мотнув головой.
     - Вы не глядите, что Сережа все кивает, - продолжал неугомонный радист.
-  Он  соображает, все  понимает! А что  молчит - так  это  от  волнения, от
осознанья и просветленья...
     Алешка Мартыненко, самый молодой из команды, необстрелянный. Отслужил в
Чите во "внутренних", потом вернулся домой в Тольятти, устроился на ВАЗ. Все
складывалось   прекрасно,   хорошая  работа,  приличный  заработок,  учиться
поступил  на   заочный.  На  следующий  год   летом   поехал   с   компанией
друзей-туристов на Грушинский фестиваль, песни послушать,  людей посмотреть,
себя  показать.  Там  все  и  случилось.  Познакомился  с  красивой  веселой
девушкой,  вместе  на  "горе" фонариками  светили,  если прозвучавшая  песня
нравилась.  Влюбился  без  памяти.  Женился. Теперь  локти  кусает.  Любимая
оказалась распоследней  шлюхой, каких свет не видывал. Ее, говорит, в Самаре
каждая шавка знала. Одним  словом, гулянками, пьянками и  прочими  фортелями
довела  парня  до "края", руки  уж собрался  на себя  наложить от  страшного
позора и  загубленной любви.  Мать и друзья  советовали  сменить обстановку,
уехать куда-нибудь на время, пока не уляжется нервный срыв, и не зарубцуется
душевная рана. А тут набор контрактников в Чечню...


     Зажмурившись  от лучей солнца, мелькавших словно вспышки стробоскопа  в
просветах между деревьями, ослепленный Вишняков опустил голову и уставился в
пол. Он никогда не садился в  кабину, где висело неподвижное пыльное облако,
хоть  топор  вешай, а  предпочитал  трястись  со  всеми  в кузове.  Так  как
задыхался,  будто астматик, будто повешенный, будто рыба на  берегу. Да и  в
железной  коробке он чувствовал себя неуютно как в мышеловке. Поэтому всегда
уступал свое место  рядом с  Витькой Мухомором  кому-нибудь из  подчиненных.
Витек -  тертый  калач. Афган прошел:  "наливники" гонял  до Герата.  Дважды
горел, левая сторона лица обезображена. На перевале Саланг зимой  в туннеле,
забитом  военной  техникой,  чуть  богу  душу  не отдал.  Еще  б  немного  -
задохнулся. Неряха страшный, вечно чумазый как трубочист, но машину держит в
идеальном состоянии. Лихачит, конечно,  этого  не  отнимешь, характер такой,
неукротимый как у мустанга. Какой русский не любит быстрой езды?
     Частенько приходится "контачить" с аборигенами. Как-то в разговоре один
из  местных  "чехов"  обозвал  Вишнякова жестоким  ястребом.  Как  он  тогда
взвился. Да,  они ястребы.  Безжалостные ястребы. И будут ими,  пока  всякая
мразь  убивает, калечит и  глумится  над  русским населением. Издевается над
немощными  стариками, насилует  беззащитных  женщин,  детей  лишает детства,
превращая в бездомных сирот. Они ястребы для всякой  сволочи, которая за все
ответит:  за  кровь, за  слезы,  за рабство. Пощады  от  них  не жди. Они  -
ястребы.
     Впереди с  бойцами на броне пылили "бэтээры", лихо виляя, словно болиды
"Формулы-1" на  гоночной  трассе,объезжая колдобины и ямы. "Урал"  трясло  и
подбрасывало  на  разбитом, испещренном рытвинами  словно оспой, асфальте. У
сидящих напротив бойцов белесые соляные разводы  под мышками. От едкого пота
пощипывает глаза. Вишняков лизнул языком блестящую на солнце тыльную сторону
ладони. Привкус соли.
     - Эх, искупнуться бы, мужики!
     Пуля, пробив пластину бронежилета и зацепив позвоночник, прожгла правое
легкое и засела в  ребрах.  Александра от  удара развернуло,  и он,  потеряв
сознание как  мешок, шмякнулся на  дно кузова  рядом  с  запасным скатом,  в
который они упирались пыльными берцами.
     Он не слышал ни взрыва фугаса перед автомобилем, ни бешенной автоматной
трескотни,  ни  криков,  ни стонов своих товарищей. Сверху  всей тяжестью на
него навалился с раздробленным черепом, дергающийся в конвульсиях, Поляков с
широкооткрытым в агонии синим ртом...


     Вишняков, закованный  наглухо  в  гипсовый  корсет,  уставясь  в  белый
потолок, на  котором ему были знакомы все шероховатости  и трещинки,  слушал
косноязычное чтение  газетной статьи  Мишкой  Боженковым. Монотонное  чтение
часто прерывалось  горячими спорами и колкими  репликами, которые отпускали,
лежащие на кроватях больные. Внезапно Мишка на полуслове замолчал. Наступила
гробовая тишина, несвойственная их шумной палате. Александр, лежащий у окна,
в  недоумении повернул  голову.  Молчаливые взоры  всех  были  устремлены  в
сторону   открытой   двери.  Там,  рядом  с  заведущим  отделением,   Ароном
Ивановичем, стояла заплаканная женщина в белом халате без чепчика с короткой
стрижкой.  В  левой  руке  у  нее  был  большой  полосатый  пакет, в  правой
скомканный носовой  платок. После  ранения зрение у  Александра  значительно
ухудшилось.  Что-то  знакомое почудилось  ему  в  этом  неясном расплывчатом
женском силуэте. Он во все  глаза вглядывался в  него,  боясь, из-за невесть
откуда появившегося тумана, потерять родные милые черты. Теплая нежная волна
захлестнула его.
     - Гаврошик, - прошептал сквозь слезы он...




        Конфуций



     <i>Ты кукушечка мне расскажи,</i>
     <i>Сколько лет ты мне накуковала,</i>
     <i>Сколько сердцу бить в моей груди,</i>
     <i>Пока шальная пуля не достала.</i>

     <i>Граната, взрыв, туман, мои глаза!</i>
     <i>Мой кореш, брат в крови лежит липучей.</i>
     <i>Прости, что не успел закрыть тебя,</i>
     <i>Я отомщу, поверь мне, будет случай!</i>

     <i>Из песни "Чеченская кукушка" Александра Зубкова</i>


     - Товарищ капитан, вот заложника освободили! - доложил Дудакову младший
сержант Ивашкин, кивая на  заросшего черной бородой худощавого мужчину,  лет
37-ми в  драном стареньком ватнике, который, сильно прихрамывая,  ковылял за
ним.  Рост чуть выше среднего. Настороженный затравленный взгляд темно-карих
глаз. Все с любопытством уставились на  него. Ведь не каждый день заложников
освобождают.
     -  Стефаныч, займись  им!  - распорядился Дудаков,  занятый со  старшим
лейтенантом  Тимохиным изучением документов, обнаруженных у убитого боевика,
оборачиваясь  к  прапорщику,  сидящему на  подножке  "Урала"  с  цигаркой  в
прокуренных  зубах. Но тот и ухом не повел, с  безразличным видом  продолжая
дымить. Докурив, бросил окурок в грязь.
     - А  вы  его  обыскивали?  - вдруг  задал  вопрос  прапорщик  Стефаныч,
покусывая пшеничный ус и внимательно исподлобья изучая задержанного.
     - Плечо, пальцы смотрели?
     - Нет,  не  обыскивали!  Чего его  обыскивать,  гол как сокол. Заложник
ведь. Вон, в каком тряпье. Без слез и не взглянешь! Три года, говорит, уже в
рабстве. Пробовал бежать. Поймали.  Чуть не забили до смерти. Издевались над
ним, как только могли. Одним словом, настрадался бедолага, выше крыши.
     Задержанный что-то пробормотал невнятное и закивал головой.
     - Из татар он. Строитель из Нижнекамска.
     - Колымить, говорит, приехал на свою головушку. - робко добавил рядовой
Чернышов.
     - Тебя  не  спрашивают, молокосос! - грубо отрезал старший прапорщик. -
Хватит мне баланду травить!
     Коренастый Стефаныч нехотя  оторвал от подножки "Урал" свой  квадратный
зад, неспеша обошел задержанного и  вдруг дулом автомата поддел сзади  мотню
замурзанных свисающих  штанов.  Под ними оказались крепкие  почти  новенькие
"берцы".
     - Обыскать! - последовал короткий как выстрел приказ.
     Густо залившись краской  и сконфузившись,  Ивашкин бросился  обыскивать
задержанного.  Оружия нет. В  карманах обнаружил  комок  смятых  долларов  и
связку смертников (солдатских жетонов). Взяв из рук младшего сержанта шнурок
с  "смертниками", зажав их в побелевшем  кулаке  старший прапорщик подошел к
боевику.
     - Ребят наших, значит, стрелял?! Мучил?! Строитель  из  Нижнекамска!  -
заходили желваки на скулах Стефаныча.
     -  Ах,  ты,  гнида!  - вдруг  вырывалось из  уст  лейтенанта Трофимова,
поднявшего  голову, который,  все это  время наклонившись, у заляпанного БМП
усердно  счищал  о  траки  с  ботинок  налипшую  комьями   рыжую  грязь.  Он
стремительно подскочил  к  задержанному,  оттолкнул  в  сторону  посеревшего
Стефаныча  и крепко  вцепился левой рукой в  ворот  ватника,  ветхая  одежда
затрещала.
     - Смотри в глаза!  Сука! Узнаешь?! Признал свою отметину?  -  Трофимов,
оскалившись, в ярости ткнул в свой шрам.
     -  Заложник!  Строитель, говоришь!  -  он со  всей  силы ударил боевика
поддых. Тот, охнув, согнулся. Затем последовал удар наотмашь кулаком в лицо.
"Чех" с  разбитым  носом  отлетел  в сторону и что-то  зло  зашипел  в ответ
нечленораздельное.
     -  Ну,  что,  Ваха!  Вот  и свиделись!  - цедил сквозь  зубы,  наступая
Трофимов. - Не ожидал такого поворота, гаденыш? Душегуб!
     Глаза  у  старшего  лейтенанта  сверкали  огнем,  а  лицо  со  зловещей
торжествующей улыбкой словно окаменело.
     - За ребят замученных, порезанных тобой! За Кольку Куприянова! Получай,
сволочь!
     - Конфуций! Стой! - отчаянно заорал капитан Дудаков, бросаясь к нему. -
Кому говорю! Стой! Стефаныч, Елагин, держите его!
     Но весь багровый  Трофимов уже сорвал с плеча АКМ  и,  не раздумывая, в
упор всадил в "заложника" длинную очередь. Боевик  плюхнулся, словно куль, в
измочаленную траками "бэшек" грязь. Дернулся. Затих.
     Все от неожиданности обмерли. Такого поворота событий ни кто не ожидал.
Из-за БМП вылетел майор Сафронов, его маленькие злые глаза метали молнии, за
ним спешил встревоженный капитан Михайлов, которые  со старейшинами о чем-то
упорно спорили у ворот дома местного муфтия.
     - Вы что, скоты, совсем  оборзели! - сердито заорал майор.  -  Вы  чего
себе позволяете! Уроды!
     Над убитым стоял старший  лейтенант Трофимов с темными дикими  глазами,
его всего трясло как малярийного.
     К Сафонову наклонился капитан Дудаков и что-то тихо тому сказал.
     - Да-а, - протянул Сафронов. - Ну и дела! Надо же! Займись  им! Неровен
час, еще чего-нибудь отчубучит! - он кивнул в сторону Трофимова.
     - Да, вот возьми мою фляжку. Узнал, говоришь, гада!
     Капитан Дудаков оглянулся.
     -  Чернышов!  Проводи  лейтенанта Трофимова! Не в  себе  он!  К братьям
Исаевым   отведи!   Головой   отвечаешь!   Вот,   фляжку   прихвати!   Пусть
остограммится!


     Рядовой Чернышов  и  Трофимов понуро  брели по улице  в сторону мечети,
куда после зачистки стали стекаться все группы.
     - Вчера,  на  "фишке"  с  Кучерявым  перебздели, чуть не обделались!  -
прервал тягостное молчание Танцор. - Слышим, где-то  слева  банка консервная
забренчала. Ну,  думаю все, п...дец!  "Чехи"! Полрожка выпустил, и Кучерявый
не меньше. Оказалось, голодная кошка банку из-под тушонки вылизывала!
     Неожиданно  у  стоящего  впереди  "бэтээра"  раздались женские крики  и
отборная ругань. Какие-то  трое неизвестных  контрактников из  "усиления"  с
картонной коробкой и большой  сумкой,  с которыми  обычно  ездят за  товаром
"челноки",  отбивались  от  вцепившейся в  добро  молодой  чеченки,  похоже,
торговавшей на улице.
     - Отдайте, мужики! - твердо сказал Конфуций, загородив, военным дорогу.
Его  глаза устало  смотрели на контрактников,  в них  не было  ни угрозы, ни
злости. Это были глаза смертельно уставшего человека вернувшегося с  тяжелой
работы домой. Контрактники удивленно уставились на него.
     - Ты, что, лейтеха? Ошалел, что ли?
     - Совсем рехнулся?
     - Ребята уж второй день без курева и на одной сечке!
     - Ее  Ахмед или  там Саид, еб...ный, будет по  нам  пулять из-за угла в
спину, а  мы должны конституционный  порядок  здесь наводить? Так, что ли? -
стал  возмущаться  заросший  рыжей щетиной  высокий  мордастый  прапорщик  с
желтыми прокуренными зубами.
     - Вот  именно,  порядок! Правильно  говоришь, приятель!  -  невозмутимо
сказал Конфуций, глядя сквозь него тусклыми глазами.
     - Да, пошел ты на хер!
     - Да мы на правах победителей берем! С древнейших времен победители...
     - Пидор, ты вонючий, а не победитель, - сказал,  как отрубил Конфуций и
презрительно сплюнул себе под ноги.
     - Лейтеха, полегче на поворотах! И не таких обламывали!
     - Откуда  ты  такой  хороший, правильный взялся?  - встрял  в  разговор
второй,  румяный  плотный  сержант с бегающими глазами, держа  обеими руками
картонную коробку.
     - Оттуда не  возвращаются! - отрезал,  мгновенно побагровев, Конфуций и
угрожающе  передернул затвор; вылетевший  патрон, блеснув на  солнце  медным
бочком, упал в двух метрах в дорожную слякоть.
     Молодая чеченка  в сбившемся на бок платке, почувствовав, что назревает
что-то недоброе, отпустила из рук сумку и отпрянула в сторону.
     - Значит, своих мочить?
     - Из-за этой дрянной сучки?
     -  С  оружием-то  все мы  -  Робин  Гуды! А так?  На  кулачках?  Слабо,
лейтенант?
     Конфуций, не меняясь в  лице, протянул  свой  АКМ  Чернышову,  стоящему
рядом.
     - Подержи, Танцор!
     - Конфуций, может не надо, - стал отговаривать "собровца"  побледневший
Чернышов.
     - Надо, Танцор, надо.
     - Лейтеха!  У  тебя,  наверное,  не  все дома?  Ты хорошо подумал?  - с
ехидной улыбкой спросил контрактник с коробкой.
     -  Ну,  лейтенант,  гляди!  Сам  напросился!  -  ухмыльнулся  мордастый
прапорщик.
     -  Фонарик  тебе  теперь ночью точно  не  понадобится!  Освещать округу
фингалом будешь! Верно, Игорек? - живо откликнулся третий.
     - Вместо прожектора! - вставил Игорек.
     - Только в пах, чур, не бить!
     - Паша, лейту, точно п...дец!
     -  Подожди,  пусть "разгрузку" сымет, а  то еще как  бы  не  запарился,
бедолага!
     - Не успеет! Отоварим по первое число! - отозвался Паша.
     Прапорщик  передал оружие товарищу и принял  боевую  стойку, насмешливо
взглянув на Трофимова.
     - Ну! Мохаммед Али, гонг?
     Ноги бойцов скользили и чавкали в раскисшем месиве дороги.  Выбирая для
атаки удобную позицию, прапорщик кружился вокруг выжидающего "собровца".
     Контрактник, сделав левой ложный выпад, неожиданно  нанес  молниеносный
удар слева, но Конфуций ловко уклонился.
     - Неплохо, неплохо, - цедил, криво усмехаясь, прапорщик, наступая.
     - Ну, все! Каюк, тебе! - вновь сделав ложный выпад, он  двинул Конфуция
ногой, но тот  отбил  удар  кулаком и тут  же въехал  нападавшему в челюсть.
Слышно было, как клацнули зубы.
     - Ах, вот, мы какие? - вспылил Паша, набычившись.
     Размашисто  рубя  крепкими  кулаками воздух, ринулся вперед.  Конфуций,
парировав серию ударов  блоками,  изловчился,  поймал  противника за  рукав,
крутанул  его  вокруг себя  и  быстро присел на  колено. Контрактника словно
кто-то  невидимый  оторвал   от  земли;  он,  мотнув  в  воздухе  уляпанными
"берцами", с которых во все стороны полетели ошметки грязи, влетел головой в
забор. Конфуций тут  же оседлал его и привычно как  на задержании заломил за
спину  руку.  Уткнувшись   поцарапанной  физиономией  в  треснувшие   доски,
прапорщик бубнил:
     - Ну, все, лейтенант! Все! Все! Твоя  взяла! Хер с тобой!  Все! Отпусти
же!
     Конфуций  отпихнул  от себя  поверженного противника,  поднялся,  вытер
перемазанное колено о серый штакетник забора.
     - Ну и здоров, же ты! Но  все равно, ты  не  прав, лейтеха! Нашел, кого
защищать! Черножопых! Пошли, ребята!
     Злые  недовольные  контрактники,  оставив  на  земле коробку и сумку, с
матерком вскарабкались на уляпанный "бэтээр".
     - Ну, ты даешь, лейтенант! - крикнул сверху сержант. - Ловко устроился!
"Носорогов", значит, бля, крышуешь!
     - Заткнись,  "махра"!  Памперсы подтяни! - отозвался за  Конфуция  Свят
Чернышов.
     - Ладненько! Свидемся еще!
     Румяный Игорек, постучав прикладом по броне, крикнул:
     - Пингвин! Трогай! Поехали!
     Рыгнув удушливым дымом с сажей , БТР покатил вдоль улицы.
     - Танцор, дай фляжку! - сказал Конфуций,  устало  облокатившись локтями
на хлипкий  забор и уставившись в пространство отрешенным мрачным  взглядом.
Чернышов  достал из-за пазухи Сафроновскую  фляжку,  которую ему передал для
Трофимова  капитан Дудаков. Отвинтив крышку,  "собровец",  выдохнув,  сделал
несколько жадных глотков. Фыркнул, передернулся, сплюнул.
     - Говнюки! Какие все-таки говнюки! - вырвалось у него.


     В плен к дудаевцам прапорщик  Алексей Трофимов попал осенью 95-го.  Ему
навсегда запомнился тот роковой в его судьбе день.
     Было  довольно  жарко.  В  самом  разгаре  стояло  бабье  лето.  Громко
стрекотали кузнечики, прощаясь  с  теплом. Взрыв раздался неожиданно. Санька
Феоктистов,  который  шел впереди, подорвался на мине,  когда они  вышли  на
тропинку за  заброшенным коровником  с облупившимися стенами и провалившейся
гнилой крышей.
     Трофимов  поднял голову, стряхнул с себя землю.  Санек неподвижно лежал
на спине метрах в двенадцати от него. Ветерком относило клуб дыма и пыли  от
места  взрыва.  От  соседнего  дома  к  ним, оглядываясь по сторонам, бежали
встревоженные  сержант  Куприянов  и  старший   лейтенант  Заломов.  Алексей
поднялся и нерешительно шагнул к Саньке. В голове звенело,  уши заложило. Он
смотрел внимательно под  ноги. Вдруг что-то блеснуло на солнце в  развалинах
бывшей  кузни, что маячили в ста пятидесяти метрах от коровника,  и  очередь
оттуда прошлась  сбоку  от прапорщика  по кустам лебеды  и полыни. Он  упал,
вжался лицом в землю и юркой ящерицей отполз назад к коровнику. Из амбразуры
развалин рьяно долбили из пулемета, выкашивая, словно косой, все вокруг.
     Конфуций, укрывшись за  углом, от  волнения еле  перевел  дух  и  начал
короткими  жалящими очередями  обстреливать  развалины. Он  чувствовал,  что
физиономия у него  буквально  горит, будто надавали хлестких пощечин, ноздри
расширились  и трепетали  от  учащенного дыхания.  Вдруг,  лежащий  впереди,
окровавленный  Санек зашевелился, зацарапал растопыренными  пальцами землю и
громко закричал.
     -  Бля! Положит парня, как пить дать! -  крикнул подбежавший Куприянов,
устраиваясь рядом и поддерживая огнем товарища. - Игорь, долбани мухой!
     Старший лейтенант раздвинул и вскинул к плечу гранатомет.
     - Погоди! Не высовывайся! Мы сейчас отвлечем гада! - сержант пристегнул
спаренный магазин другой стороной.
     Куприянов с Трофимовым дружно ударили очередями по руинам.
     - Работай! - проорал сержант.
     За спиной ухнуло. В развалинах взметнулось пламя. Пулеметчик умолк.
     - Прикройте меня! - крикнул Куприянов и, пригнувшись, побежал к Саньке.
     Под трескотню выстрелов добежав до него, ухватил за разгрузку и поволок
к сараю.  У стены он опустил  тяжелораненого  на землю. Глаза у  Санька были
словно остекленевшие неживые, смотревшие  куда-то сквозь  них. Он  продолжал
дико кричать.
     - Говори с ним! - Заломов больно ткнул растерявшегося Трофимова кулаком
в бок.
     - Что говорить?
     - Да о чем угодно! Только говори!
     -  Тормоши его!  Не  давай  в  отключку  уйти!  -  зло  бросил  старший
лейтенант, извлекая  шприц с промедолом и вкалывая противошоковый укол.  Тем
временем    Куприянов   хладнокровно   перетягивал   судорожно   дергающийся
окровавленный  обрубок  ноги.  Затем вытащил  из  ножен  штык-нож и  обрубил
сухожилия,  на  которых  болталось  кровавое  месиво  оставшееся  от   былой
конечности.
     - Еще пакет давай! Посекло, бля!
     - Не приведи господь!
     - Расстегни ремень!
     - Бля!
     - Игорь! П...дец, парню!
     - Кишки зацепило?
     - Не довезем!
     - На пакет кепку приложи! И бинтом обмотаем!
     - Саня! Саня! Слышишь меня!
     - Ни хера не реагирует!
     -  Санек!  Слышишь меня! - Трофимов, держа голову напарника на коленях,
настойчиво похлопывал того по щекам.
     - Приподыми его! - сказал Заломов сержанту. - Руку просуну!
     - Саня! Саня! Это я Алексей! Братан! Узнае...
     Слова  застряли у Трофимова  в  горле.  За  спинами,  склонившихся  над
раненым,   Куприянова  и   Заломова  словно  из-под  земли  выросли  четверо
вооруженных боевиков. Крайний из них,  плотный рыжеватый  "чех", в тельняшке
под  камуфляжем с зеленой  повязкой  на голове,  дал очередь в  спину ничего
неподозревавшему Заломову. Того  отбросило  вперед  на  дико орущего Санька.
Следующей очередью было покончено с  Феоктистовым. Алексея и Куприянова  тут
же обезоружили.


     В лагере под Гехи-Чу Трофимов и Куприянов пробыли  почти четыре месяца.
Это были четыре месяца ада, четыре месяца  страха и  унижений, четыре месяца
издевательств и избиений,  четыре месяца  изуверских  истязаний  и  убийств.
Контрактники были первыми кандидатами на тот свет. Больных и раненых убивали
на  глазах у  остальных  пленных.  Устраивая "представление".  Куприянов,  у
которого отняли "берцы" сильно страдал от холода в доставшейся с чужой ноги,
разбитой  вдрызг,  рваной  обуви.  От  обморожения пальцы  на  ногах  у него
почернели  и распухли: появились признаки гангрены. Адская боль,  буквально,
рвала  его на  части,  безжалостно  скручивала  его  в  пружину. Он  страшно
страдал, еле ковыляя как древний дед на больных гноящихся ногах.
     Особенно  изощренно  из  боевиков  зверствовали Ваха  по  кличке Черный
Абрек, заплечных  дел  мастер, и один  молодой  рыжий  хохол  из  снайперов.
Последний, не церемонясь, резал уши и пальцы.
     Это был обычный день  ничем  невыделяющийся из  остальных. Одна  группа
боевиков   с  афганцем-инструктором,  разложив   на  разостланном   брезенте
радиодетонары,  готовила  из  фугасов  взрывные  устройства, другая  же  как
неприкаянная  слонялась  со скучающими лицами. Из  пещеры  появился,  зевая,
опухший невыспавшийся Ваха, сегодня он был явно не в настроении.
     Проходя мимо, он ни  с  того  ни сего повалил ослабшего  замордованного
Куприянова  на землю и наступил  на него  ботинком. Крикнул что-то сидящим у
костра боевикам, те захохотали, заулюкали. Черный  Абрек схватил сержанта за
волосы,  задрал  голову и  медленно, словно  пилой стал резать  кинжалом ему
горло.  Колька закричал,  отчаянно задергался,  пытаясь вырваться.  На землю
брызнула  струя темной крови. Сержант захрипел, засучил ногами. Трофимов, не
выдержав,  кинулся  на  палача,  но  тот уловил  краем  глаза его движение и
молниеносным  выпадом   ударил  рукояткой  кинжала  Трофимова   в   лоб.  Из
рассеченного лба кровь  залила лицо. Когда Трофимов сделал попытку подняться
на ноги,  последовал  еще  один удар  тяжелым  армейским  ботинком в  скулу.
Неприятно хрустнуло.  Рот  наполнился сладковатой жижей  и  зубным крошевом.
Трофимов,  застонав от  боли и  бессилья, рухнул на  колени на  забрызганный
кровью снег перед пещерой...
     -  Ты следующий!  -  сказал, улыбаясь, Ваха, пиная  как  футбольный мяч
отрезанную голову  к ногам  гогочущих у костра  зрителей и вытирая клинок  о
спину Трофимова.
     - А  потом,  ты!  - Ваха резко обернулся  и  ткнул кинжалом  в сторону,
побледневшего  как смерть "омоновца", который на  свою  беду  подошел в этот
момент с охапкой дров и  был свидетелем страшной сцены. Но следующим Алексею
стать  не довелось. Волею судьбы, через пару  дней его обменяли на какого-то
важного "духа",  по  имени Расул. Рано утром ему  завязали глаза, посадили в
бежевую "Ниву" и отвезли под  Гехи-Чу,  где на развилке  дорог  их  уже ждал
"уазик" с вооруженными людьми в черных масках и пленным боевиком.


     Потом  были:  госпиталь,  утомительные  выводящие его  из себя беседы с
"фээсбэшниками", несколько неприятных поездок в Ростов на опознание погибших
военнослужащих,  после которых  он приехал сам не свой. После санатория  под
Москвой, где проходил реабилитацию, он вернулся в родную часть.  Контракт не
продлял. Уволился. Развелся. Он стал  совершенно другим человеком.  Война  и
плен изменили его.  Катя,  жена его, измучилась  с ним. Похудела, осунулась.
Стала похожа на тень. Она  так и не смогла  найти  тропку к  прежнему своему
любимому, ей так и не удалось вырвать его из когтей мрачных воспоминаний, ей
было трудно ужиться с его зловещим молчанием, с его нескончаемой депрессией,
с  его лютой злобой, с  частыми срывами, драками и запоями. Не было  недели,
чтобы он не являлся домой  с разбитой  в пьяных потасовках физиономией.  Его
каменное  в  шрамах лицо и неподвижные мертвые глаза  сеяли  в  душе молодой
женщины ужас. Она  не  выдержала такой жизни. Ушла, забрав трехлетнюю дочку.
Перекантовавшись на гражданке около  года,  сменив не  один  десяток рабочих
мест, он через верного друга, занимавшего пост в силовом ведомстве, оказался
в СОБРе.  Здесь,  он  сразу  почувствовал,  что его  душа  наконец-то обрела
относительный, если можно так сказать, покой.
     Каждый  выезд  на  операции связанный  с риском, будь то,  освобождение
заложников, захват наркодельцов  или  разборки  мафиозных  структур, был для
него настоящим праздником. Он буквально преображался на  глазах.  Оживляясь,
словно  удав, почувствовавший весну после зимней спячки.  Улыбался, отпускал
прикольные шуточки,  словно  из рога изобилия сыпал цитатами великих, за что
за ним закрепилось прозвище "Конфуций". Товарищи по оружию привыкли к  таким
резким  переменам в его настроении. Их это нисколько не  удивляло. Многие из
них  прошли  через "горячие  точки", и у  некоторых из  них были аналогичные
проблемы, было свое особое отношение ко всему в жизни.


     Было серое январское утро. Ночью прошел небольшой снег, покрывший будто
легким пуховым  одеялом все вокруг. Рядовые Привалов  и  Чахов  по  прозвищу
Чаха,  выставив  перед  собой  АКМы,  медленно  брели по узкому заснеженному
проулку  чеченского села. За заборами заходились, гремя цепями, захлебываясь
в яростном лае, лохматые псы.
     - Чаха, дай сигаретку, а  то мои совсем в кашу  превратились, -  сказал
Привалов,  вытряхивая на снег  из кармана раскисшую  пачку "Примы" и остатки
развалившихся сырых сигарет. Нежный  выпавший накануне  снег сразу окрасился
рыжими пятнами. Словно оспинами.
     - Стефаныч на днях балакал, что  в конце месяца нас наконец-то заменят,
- отозвался, втянув голову в  плечи, окоченевший Чахов, протягивая напарнику
сигарету.
     - Дождешься от наших козлов! Читал обращение командования?
     - Имел честь удостоиться лицезреть сию писанину.
     - То-то, же! Так что про смену, Чаха, забудь!
     - Как  это забудь? С какой это стати? Я уже оттрубил с лихвой  то,  что
мне положено! Тебе-то еще тянуть лямку, а мне-то, за какие коврижки?
     - А помнишь, была лента "Как закалялась сталь"?
     - Сериал, что ли?
     - Да, нет!  Из старых еще фильмов. Там еще  молодой Лановой играл Павку
Корчагина.
     - Я такой не видел.
     -  Так,  вот! Эпизод,  там  есть,  когда они  железную дорогу  строили,
сдыхали от тифа, голода и холода? Там тоже ждали смены, стояли под дождем на
перроне, но вместо  смены из города на паровозе  прикатил мужик в кожанке  с
маузером и  сказал: "Смены  не  будет!" Вот и с  нами  также поступят.  Вот,
увидишь! Приедет какой-нибудь пузан с лампасами и озадачит нас на  очередной
боевой подвиг!
     - Совершенно нет никакого желания "шпротами" становиться!
     - Думаешь, у меня есть? Или у Ромки с Танцором?
     - Бляди  штабные! Посылали на  три месяца, а мы сколько тут торчим? Уже
второй срок скоро закончится. Свихнуться можно!
     - Так и до дембеля не дотянешь!
     - Вон, Серегу увезли, совсем крыша съехала!
     - Да, Сережку жалко! Не повезло парню!
     - Тут у любого мозги заклинит.
     - Скоро, похоже, за нами очередь...
     -  Домой вернусь, на "гробовые"  мотоцикл  куплю. Покруче какой-нибудь.
"Хонду" или  "Ямаху". Мне еще до армии предлагали. Есть у меня один знакомый
байкер. Васька Череп. Это кличка у него такая. На  кожаной куртке, на спине,
у  него череп светящийся  с костями  намалеван. В  темноте светится,  словно
приведение. Васька любит по ночным улицам гонять. Весь из себя. Весь в коже.
В заклепках. В  цепях. "Ява" у него была, просто  загляденье, красавица. Вся
хромированная.  Вылизывал ее как невесту, а тут как-то смотрю, запердуливает
во двор на вишневой "Хонде", увешанной желтыми фарами. Ни х...я, себе думаю!
Спрашиваю его, на какие шиши надыбал?
     -  Бля! И спички  отсырели! Хер, теперь зажжешь! Бл...дство сплошное! -
расстроился Привалов, чиркая спичку за спичкой о коробок.
     - Погоди! Не мучайся! Сейчас дам огонька, - Славка Чахов, покопавшись в
кармане, извлек на божий свет узкую блестящую зажигалку с кнопкой на торце.
     - Так это же Святкина!  Слямзил, что ли? Признавайся, Чахлый!  - сказал
Привалов, узнав зажигалку Танцора.
     - Как можно? Ты, что охренел? В один  миг салазки загнут! Ты что, наших
не знаешь? Танцор проспорил!
     - Гляди, я проверю!
     - Что я, дурак? Прекрасно помню, как тогда отоварили Кучерявого, за  то
что тырил у своих товарищей.
     Привалов наклонился к потрескавшимся  ладоням  напарника, прикуривая от
трепещущего на ветру  пламени зажигалки.  Блаженно  затянувшись, он  чуть не
задохнулся,  поперхнувшись  дымом:   напротив  них   стояли  трое  боевиков,
неизвестно откуда взявшихся в проулке.
     Двое были чуть  старше  двадцати, а третий,  невысокий  чернявый  - лет
сорока,  судя   по   более  смуглому  лицу   и  по  "натовскому"  камуфляжу,
выглядывающему из-под нашего бушлата,  похоже, не чеченец. Вероятно, наемник
из арабов. Все трое с автоматами в разгрузках,  у одного  из-за спины тускло
поблескивала зеленая труба "мухи".
     Солдаты оцепенели. У белого как мел Чахова задергался правый глаз. У
     надрывно  кашляющего Привалова  тряслись губы.  Сигарета выпала... Было
слышно, как она умирала на сыром снегу.
     - Бросай  оружие,  если  жизнь  дорога, - прошипел  угрожающе  один  из
боевиков, уставясь магическим зрачком АКМа Привалову в грудь.
     Неожиданно, за спиной боевиков, словно тень возник лейтенант  Трофимов.
Откуда он взялся? Одному богу известно. Он сходу, не раздумывая, дал длинную
очередь. Стайки испуганных  воробьев вспорхнули с кустов. Один из молодых  и
араб  упали,  сраженные   пулями.  Третий   же,   обернувшись,  бросился  на
"собровца". Конфуций,  не  раздумывая, встретил его  "запрещенным  хоккейным
блоком  в  лицо",  разбив  ему  затвором  автомата  нос  и  губы,  отшвырнув
нападающего в сторону. Тут же короткой очередью добил его в грудь. Обернулся
к  другим. Чеченец с "мухой" лежал неподвижно лицом вниз: был убит  наповал.
Араб же, подполз к забору и, вцепившись судорожно  корявыми пальцами в серый
от времени  штакетник,  попытался из последних сил подняться.  Это ему почти
удалось. Правая рука лапала кобуру, висевшую на ремне. Но Трофимов подошел к
нему  сзади  и хладнокровно выстрелил в затылок. Боевик, оставляя борозды от
ногтей на заборе, медленно сполз вниз.
     Где-то, за домами, встревоженная выстрелами, взревела "бэшка".
     Растерянные солдаты, потеряв  дар речи, во все глаза смотрели на своего
нежданного спасителя.  Привалов  опустился на  талый снег  и тихо  заплакал,
вытирая слезы обтрепанными рукавами.
     -  Сопли собери,  вояки! Не на курорте  находитесь! - зло бросил хмурый
Конфуций, сплюнув.  Вытряхнул  из пачки  сигарету. Закурил. Жадно затянулся,
прищурив  глаза.  Ухватив  наемника  за  плечо, рывком перевернул на  спину.
Склонился, внимательно вглядываясь в лицо убитому.










        Неотмазанный



     "...сначала я записался на учебу на командира БТРа, а потом  передумал,
решил учиться на специалиста по техническим средствам охраны, тем более, что
в радиотехнике я разбираюсь неплохо.  В  клуб  нас водят часто, на  фильмы 3
раза  в  неделю,  иногда на  беседы с начальством.  Распорядок  у нас такой:
подъем  в  6.00,  осмотр,  завтрак, просмотр программы "Вести", занятия  - 5
часов, строевая, огневая, ФИЗО, обед, снова занятия, уход  за вооружением, 2
часа самоподготовки, ужин, программа "Время", время для личных потребностей,
прогулка, поверка  и отбой. Можно взять  книги  в  библиотеке. Только  возни
много. У  нас  здесь  есть сборник сказок  "Маленький мук"  и хватит,  да  и
читать-то некогда. Служба проходит нормально. Только воруют в казарме. Зачем
-  не понятно. Ведь вместе живем.  Рано  или поздно  все равно раскроется. В
норму пришел вроде  бы. А по началу, ох, как тяжело было! Сейчас свыкаешься,
начинаешь приспосабливаться.
     "Дедовщины"  у нас  в полку нет. Наш полковник  всех держит  в  "ежовых
рукавицах",  не  позволяет издеваться над  молодыми солдатами.  Очень  часто
бывают ночные офицерские проверки. Не дай бог, если  появится  у кого-нибудь
из молодых синяк. Целое событие, сразу же следствие начинается.
     А вот чем предстоит нам заниматься. Будем выполнять следующие задачи:
     -- Пресечение массовых беспорядков в населенных пунктах.
     -- Пресечение беспорядков в местах содержания под стражей
     -- Розыск и задержание особоопасных преступников
     -- Ликвидация вооруженных банд и формирований
     -- Пресечения захвата особо важных объектов
     -- Пресечение захвата воздушных судов
     -- Освобождение заложников
     -- Пресечение терактов
     -- Участие в ликвидации чрезвычайных ситуаций

     Так  что,  вот так.  Я  вас всех  очень  люблю!  Часто о вас вспоминаю.
Говорят, будут набирать в горячие точки.  Я, наверное, напишу туда рапорт. В
горячих  точках день считается за 2.  Так что, вернусь домой быстрее. Можете
меня и не отговаривать даже. У меня на самом деле все хорошо. Только в строю
сбиваюсь со счета. Ну, ладно, пора мне. В наряд заступаем круглосуточный, по
охране комнаты хранения оружия..."

     Утро. Плац. Построен полк внутренних войск. Перед  полком прохаживается
командир полка, полковник Ермаков. Плотный, среднего роста. Хмур и серьезен.
     - Солдаты! Сынки!  Да, вы мои сынки! У меня сын вашего возраста, и тоже
служит! Служит не у папаши под крылышком, а  в танковой дивизии! И  я  знаю,
как ему не легко! Поэтому  мне не безразличны ваши судьбы, и  я болею за вас
душой! Я ответственен перед вашими родителями,  перед командованием, которые
доверили мне ваши  жизни!  Я же в свою очередь должен сделать вас настоящими
мужчинами, воспитать воинами, защитниками Родины!  Мы дружная  семья, и я не
потерплю,    чтобы    какая-то   паршивая   овца   портила   взаимоотношения
военнослужащих  вверенном  мне   полку.   Не  потерплю  никаких   проявлений
"дедовщины",  издевательств над  молодыми  солдатами!  Зарубите  это  раз  и
навсегда себе на носу!
     Полковник снял фуражку. Вытер платком лоб и снова надел головной убор.
     - Сержант Епифанцев!
     - Я!
     - Выйти из строя!
     Сержант Епифанцев, чеканя шаг, вышел из строя!
     - Кругом!
     Епифанцев, потупив голову, повернулся к строю.
     - Вот, сынки! Сержант  Епифанцев возомнил себя вершителем судеб, поднял
руку на ребят из нового  пополнения! Я возмущен, случившимся! Он,  наверное,
забыл,  как  мы  его спасали год тому назад от "дедовщины"! Забыл, как слезы
лил рекой и соплями умывался! А теперь, скоро дембель, можно отыгрываться на
молодых солдатах? Нет, дорогой, "дедовщины" в моем полку не будет! Запомните
это все! Я ко всем обращаюсь! К офицерам это  относится в первую очередь!  С
них спрос будет особый! Я хочу, чтобы вы, когда вернетесь из армии, с теплом
вспоминали  годы,  проведенные  в ней,  и на  всю жизнь  сохранили настоящую
мужскую дружбу...

     Пыльная дорога. Рота на марше. Бегут по жаре, обливаясь потом, в полной
боевой выкладке молодые солдаты.
     - Не отставать! Живее! Не солдаты, а сонные мухи! Подтянись! Бахметьев,
дыши глубже! - старший сержант подгоняет отставших.
     - Не могу, товарищ старший сержант!
     - Нет такого  слова "не могу".  Есть слово "надо"! Почему другие могут?
Давай, Бахметьев! - хрипло кричит, бегущий рядом с  солдатом, капитан Кашин.
- Давай, мужики, еще немного осталось! Последний рывок!
     Наконец-то показалась  зеленая рощица со сторожевой вышкой  стрельбища.
Добежав до нее, солдаты в изнеможении в насквозь  сырых от пота гимнастерках
повалились на траву.  Кто  курит. Кто  жадно  прикладывается к  фляжке,  кто
просто лежит  и  смотрит в небо, кто уже забылся в полудреме, закрыв  глаза.
Почти  ни кто  не разговаривал. Все  смертельно  устали.  Отовсюду  слышался
веселый птичий щебет и неугомонное стрекотание кузнечиков.
     После получасового  перекура по приказу капитана Кашина старший сержант
поднял солдат. Начались  стрельбы. Ромка и  остальные со стороны  наблюдали,
как стреляет первый взвод.
     Особенно всех удивил Коля Сайкин: вместо коротких очередей, он шарахнул
по  мишеням одной длинной, даже ствол  у автомата задрался вверх.  Наверное,
весь рожок опустошил.
     - Рядовой Самурский!
     - Я!
     - На огневой рубеж!
     Ромка выбежал на позицию, улегся за бетонным столбушком.  В  конце поля
перед  высоким насыпным валом  маячили  четыре стоячие черные мишени, а чуть
ближе, в стороне от них, на бруствере - ряд банок из-под  пива,  по  которым
ради забавы одиночными постреливал капитан Кашин, стоящий в стороне.

     Ромка Самурский  с  чуть  отросшими  светлыми  волосами  был  похож  на
торчащий  из-за  столбика  одуванчик.  По  команде  сержанта   он  короткими
очередями уложил все мишени. И без приказа шарахнул  по ряду банок,  которые
под пулями разлетелись в разные стороны. У всех  вытянутые  удивленные лица.
Капитан в восхищении присвистнул и сдвинул кепку на затылок.
     - Ну, дает! Молодец! Учитесь, горе-стрелки у своего товарища!
     - Как фамилия? - поинтересовался капитан.
     - Самурский, товарищ капитан!
     - Напомнишь мне о нем, - сказал Кашин, обернувшись к старшему сержанту.
- Учиться парня пошлем в учебку. Мировой снайпер из него может получиться.
     Со стрельбища  возвращались на машине  под брезентовым верхом. Усталые,
запыленные, но довольные, полные впечатлений.

     Казарма. Вечером все заняты своими делами: кто подшивает подворотничок,
кто читает книгу, кто письма из  дома, кто тихо бренчит на гитаре, кто пишет
письма родным. Ромка Самурский тоже пишет.

     Мать  Ромки в волнении  вскрыла  письмо  от сына,  рядом  его бабушка и
сестренка Катя.
     "Здравствуйте, мои дорогие! Получил  сразу  три ваших письма. Все вы за
меня переживаете и напрасно. Все у меня  хорошо.  Первое время  было тяжело.
Первого  ходили  на стрельбище.  Это 18 км в одну сторону. Все сдал  на "5".
Вернулись со стрельбища уставшие, грязные, и мне сразу три  письма! Обалдеть
можно!  Читал два дня. Я вас всех очень люблю. Часто о вас вспоминаю. Писать
мне часто не надо, а то не удобно  перед пацанами. Кому- то вообще ни одного
письма не было, а у  меня целая стопка.  И выбрасывать жалко, а  хранить  не
больше четырех только можно..."
     - Слава богу, что ему  нравится  служба.  В  начале всегда  нелегко,  с
непривычки. Ничего обвыкнется. Он  у  нас  мальчишка самостоятельный. Есть в
кого, - откликнулась бабушка и вздохнула.


     Территория "учебки".  Офицер привез группу солдат  из  части учиться на
кинологов,  радистов,  снайперов,  командиров  БТРов.  Солдаты  в   ожидании
командира курили  во дворе,  сидя  на  скамейках  перед  закопанным в  землю
колесом от "Урала", в который была вставлена урна. А в это  время в кабинете
начальника "учебки" накалялись страсти. Начальник ругался на чем свет стоит.
     - Ну, нет у меня мест!  Ты понимаешь? Ну, нет! - кричал красный как рак
майор. - Я, что - резиновый? Где я тебе их возьму!
     - Сколько нам по разнарядке  спустили, мы столько и привезли! - твердил
возмущенный  капитан Кашин. - Меня не трясет, куда подевались места! Не хрен
было блатных из местных набирать!
     - Я  тебе русским языком говорю! Нет у меня мест! Я что, тебе, рожу? Не
возьму я их!
     - Возьмешь! Я их назад не повезу! Даже и не надейся! Делай, что хочешь!
Я  свое  задание  выполнил, доставил пацанов! А ты  уж сам разбирайся, что с
ними делать и куда девать!

     После  жарких дебатов  в  кабинете у майора  Кашин  вышел попрощаться с
солдатами.
     - Ну, пацаны,  бывайте!  Главное, не робейте!  Еще увидимся! Отучитесь,
вернетесь в родную часть. Будем вас ждать! Счастливо оставаться! Не позорьте
полк! Держитесь вместе! В обиду друг друга не давайте!
     - До свидания, товарищ капитан. Не волнуйтесь, не опозорим! Счастливого
пути! Всем в части привет!
     - Полковнику Ермакову, персонально! - брякнул рядовой Сайкин, покраснев
как красна девица.
     - Непременно передам!


     На  следующий день  начальник учебки  передал личные  дела на восьмерых
солдат старшему лейтенанту и приказал отвезти в штаб дивизии.
     - Вот тебе личные дела  на  восьмерых,  отвезешь  лишних  солдат в штаб
дивизии, пусть там сами решают, куда их девать.


     Ромка и  его товарищи вновь на новом  месте. Старший сержант по длинным
мрачным  коридорам  привел  восьмерых молодых  солдат  в  казарму.  Новичков
обступили  старожилы. Дембеля,  кто  пошустрее,  тут  же  у  вновь прибывших
экспроприировали  новенькую  форму. Взамен  отдали  свою  поношенную.  Ромке
достались выгоревшие штаны с  двумя здоровенными заплатами во всю  задницу и
стоптанные сапоги. Кто-то из  новоприбывших  попытался возражать, его тут же
"утихомирили", дали понять, кто в роте старший.
     Молодых постоянно безо всяких причин шпыняли, задирали, чуть что,  били
поддых... Заставляли  заниматься  уборкой  помещения, вне очереди дневалить,
надраивать    "дедам"   до    блеска   сапоги,    подшивать    подворотнички
старослужащим... У Ромки  зудело все  тело от расчесов: неистово кусали вши.
Эти твари, устроив свои лежбища в складках и швах нижнего белья, ни днем, ни
ночью не  давали покоя. Благо  - кухонные котлы под рукой. Пропаришь одежду,
пара дней счастливой жизни тебе  обеспечено. Потом снова сплошной зуд. Своей
постоянной койки у него не было. Скитался по казарме, сегодня  здесь, завтра
там. Он занимал любую, которая оказывалась свободной (солдаты часто ездили в
командировки).


     В  воспитание новобранцев  помимо  командиров не забывали вносить  свою
лепту  и "деды".  Жизнь  в роте была бесцветна  и  скушна.  От скуки  "деды"
развлекались  на  всю катушку.  Новеньких  и "молодых"  загоняли  на  койки.
Называлась  эта забава "дужки": Солдат,  держась  руками за дужку кровати  и
упираясь ногами в другую, зависал в воздухе. Если  уставал  и  опускал ноги,
его били ремнями и пряжками.
     Особенно  изголялся сержант  Антипов.  Кличка  у него была  знаменитая,
"Тайсон". Чуть, что не так,  он тут же  давал волю кулакам. На гражданке  он
занимался серьезно боксом и чтобы не потерять спортивную  форму, отрабатывал
удары  на  рядовых солдатах.  Выстраивал  новобранцев в  казарме пред сном и
проводил серию мощных ударов по корпусу, по лицу старался не  бить, чтобы не
было  видно  синяков. Антипов  был невысокого роста, коренастый, с  короткой
шеей,  из-за чего казалось, что он втягивает  голову  в плечи.  Прохаживаясь
перед строем,  он  разглагольствовал  на тему, что есть  настоящая  армия  и
настоящий русский  солдат и, неожиданно резко повернувшись, бил  кого-нибудь
из солдат кулаком поддых или в грудь. Если кто-нибудь  падал или сгибался от
боли, то он тут  же назначал очередной наряд. Остальные же, лежа  на койках,
наслаждались этим "кино". Ромку  распределили на кухню. Это его и спасало от
почти  ежевечерних экзекуций над "новобранцами", так  как он рано уходил  из
казармы, а возвращался, когда все уже спали.


     Две недели не было писем. Ромкина мать в волнении распечатала конверт с
красным штемпелем, армейским треугольником.
     "... спешу  огорчить вас. Пишу вам из города N,  где я прохожу службу в
хозвзводе. Довольно тяжело.  Особо расписывать вам ничего не  буду.  Так как
времени  почти нет. Подняли  нас среди ночи и отправили сюда.  Вот  она наша
Российская  армия. Самых здоровых  направили  в  РМТО. Недавно  двое молодых
сбежали. В прежней части хорошо было, там "неуставных" вообще не было. Видно
не судьба  мне  нормально  служить. Коллектив  здесь не  дружный, согнали из
разных частей. "Деды" бешеные, дебильные  какие-то. С ними даже  офицеры  не
связываются.
     Сегодня  ночью приснился сон, как будто я маленький. Идет 1986 год, и я
елку  наряжаю  с Денисом, он тоже  маленький, я помню, у  нас солдатики были
пластмассовые, два набора. У него индейцы,  а у меня - ковбои. Дениска своих
в елке прятал, а я их искал. А еще, помню, робот был заводной, его заводили,
и он ходил. Бывало, мы расставим  солдатиков, а потом запускаем его, и он их
топчет..."


     - Костромин  и  Самурский!  Живо на кухню!  - скомандовал Тайсон, грубо
расталкивая спящих солдат, и придвинув вплотную злое лицо добавил угрожающе.
- Если пару банок сгущенки вечером не притараните, урою! Поняли, "духи"!


     Было ранее утро. На  кухню, где Ромка  и Костромин упорно драили котлы,
влетел поддатый майор Занегин. Его багровая физиономия  с  выпуклыми мутными
глазами не предвещала ничего хорошего. От него за версту несло перегаром.
     - Где хлеб?  Куда девал хлеб, сученок? - накинулся  он, ни с того, ни с
сего, на ближайшего. Им к несчастью оказался Ромка.
     -  Откуда  нам знать,  товарищ  майор! Должны были  еще  вчера  вечером
привезти. Но не привезли! Машина, кажется, не пришла! То ли сломалась, то ли
еще что-то случилось! У прапорщика Демьянчука спросите, он точно знает!
     - Ах, ты еще препираться  со мной вздумал, ублюдок! - майор ухватил его
за затылок  и  с  силой  ударил солдата головой  об  стол.  Удар пришелся  о
дюралевый уголок стола. Из рассеченного лба во все стороны брызнула кровь...


     Госпиталь.  Ромка  с перевязанной  головой лежал  в  палате  у  окна  и
шариковым стержнем писал письмо:
     "... лежу в  санчасти. Температуры второй день нет. В  санчасти тоже не
дают расслабиться, приходится  порядок  наводить.  У нас тут трубу прорвало,
вода течет как из ведра, приходится убирать  все.  Правда, едим тут, меры не
знаем.   Сгущенку   ели,  масло,  сколько  влезет  с   сахаром,  яйца,  пюре
картофельное.
     Что-то, ваши письма  запропастились куда-то. В роте,  наверное,  лежат.
Тут  книги  все  перечитал, подряд набрасываешься, а дома-то не особо я этим
увлекался. Все гулять куда-то тянуло. Какие тут  к черту "спецы". Это только
я один тут  знаю ФИЗО. В старой  части нас здорово гоняли. Когда "солдатскую
бабочку"  по 150  раз делали,  отжимались  по 100-120  раз. "Гуськом" по 200
метров ходили,  в  противогазах  бегали.  Что,  когда снимаешь его, из  него
льется пот и слезы как из кружки вода. Утренняя  зарядка как ад была. А  тут
же кроме легкого бега, нагрузок нет. Служу России!"


     Как-то днем навестить  больного товарища  пришел Коля Сайкин, с которым
они вместе поехали в учебку, а угодили сюда.
     - Ром, ну как у тебя дела? Голова сильно болит?
     - Да,  вроде оклимался.  Пять  швов  на лоб наложили. Теперь, наверное,
физиономия как у Отто Скорцени будет, вся в шрамах.
     В  палате  кроме  Ромки  было еще трое  солдат. Двое вышли  покурить, а
третий крепко спал, отвернувшись  к  стене. На нижнем несвежем  белье  через
спину красовались кровавые полосы.
     - Чего это с ним? - полюбопытствовал Сайкин, кивнув на спящего.
     -  Это Владик. Из  автобата.  Деды  его отметелили  железными прутьями.
Видишь, кровь  насквозь  пропиталась, запеклась. Раньше в царской армии было
наказание шпицрутенами, прогоняли сквозь строй под ударами шомполов, вот и с
ним такое устроили.
     - А чего же ему белье-то не сменят? Грязнущее дальше не куда да в крови
перемазано.
     -  Колян,  ну ты даешь! С луны, что ли свалился?  Кому мы  тут  на хрен
нужны?
     - Да, это ты верно заметил! Да, действительно! Кому?
     - Эх, не повезло нам, Колька! Ой, как не повезло!
     -  Ромк, кто б мог  подумать, что так все обернется. Радовались  раньше
времени. Вот и стали сержантами, вот и стали спецами!
     - Ни за что бы учиться не поехал, если бы знал в какую  "дыру" попадем!
Черт меня дернул напроситься в "учебку". Будь она проклята!
     - Вот, сигарет тебе принес.
     -  Спасибо, Коля,  сигареты  есть. Ребята  угостили.  Ты бы  лучше  мне
тетрадку достал с конвертом. Письмо  не на  чем написать. И  стержень, этот,
совсем сдох, почти не пишет. Измучился с ним.
     - Достанем, Ромк. О чем разговор. Знаешь, у нас ведь в роте ЧП!
     - Что там еще случилось?
     - Игорь Костромин слинял!
     - Как это слинял?
     - Как убегают? Вот взял и убежал!
     - Смотался, значит, все-таки Игорек!
     -  Третий день  ищут!  Всю часть обыскали, все  верх дном  перевернули.
Нигде нет.
     - Домой рванул, пацан!
     - Домой?
     - Хотя, вряд ли, до дома-то полторы тыщи будет!
     -  В конец достали, "деды"!  Тайсон,  распоследняя сволочь, кулаки свои
распустил! Заставлял его в самоволку за водкой идти.
     - Я тоже убегу!


     В  госпиталь к Ромке, не  выдержав, приехала  мать.  Тревога не  давала
покоя.  Материнское  сердце не обманешь, оно чувствовало, что с сыном что-то
случилось. Отнюдь не  простуда, как он ей  писал. Ничего про случившееся  он
так и не рассказал,  говорил,  что  подскользнулся  и  неудачно  упал.  Мать
упросила  командование  дать  ему  отпуск. Из  отпуска  в  часть  он  уже не
вернулся,  мать  через комитет солдатских матерей  устроила сына в  батальон
внутренних войск, который дислоцировался неподалеку.  Ромку снова определили
на кухню. В батальоне не  было такой "дедовщины".  как в прежней  части.  Но
здесь  была  другая  крайность.  Солдаты вместо  увольнений  в выходные  дни
работали на строительстве дач и на каких-то армян, с которыми у командования
были свои какие-то темные дела. Ромка  замкнулся в себе. Один раз  "дедушки"
попытались наехать на  него  и его напарника, Вовку Олялина,  появившись  на
кухне,  но  получили  яростный  отпор. В  ход пошли не только  кулаки,  но и
табуретки.  "Кухарки" из драки  вышли с  честью.  С фингалом  под  глазом да
здоровой  ссадиной на  затылке.  После  этого  побоища  к ним уже  никто  не
прикалывался.
     Мать   часто  навещала  его.   Он   сильно  изменился.   Из  улыбчивого
оптимистично  настроенного парня  превратился в неразговорчивого  замкнутого
солдата,  которого  уже  ничего  не   интересовало  в  жизни.  Обеспокоенная
угнетенным состоянием сына, добилась приема у командира батальона.
     - Сын  так хотел служить. Так рвался в армию.  Мечтал получить  военную
специальность. Не пытался "закосить" от нее, как сейчас  стремятся многие. А
что получилось?  Околачивается  на кухне!  Ему  же  обидно.  Молодой крепкий
парень.  Вы  же  судьбу  ему калечите. Неужели нельзя его перевести в другое
отделение, где настоящая военная служба.
     - Ни  чем вашему сыну помочь не могу! Он сам себе искалечил судьбу. Сам
выбрал кривую  дорожку. Он не вернулся  в родную часть! Он дезертировал! Ему
отныне нет доверия!  Как я дезертиру могу доверить боевое  оружие!  Может он
завтра с оружием  убежит из батальона. А на кухне ему самое место!  Там тоже
кто-то должен служить!
     -  Ему,  что  же,  до окончания службы посуду мыть да объедки со столов
убирать?
     -  Я  сказал,  что будет служить  на кухне! Значит на кухне!  До  конца
службы!  Я  все сказал! -  подполковник  встал, давая  понять, что  разговор
окончен.
     -  Ну, тогда хоть  нормальную  форму ему выдайте. На  бомжа стал похож.
Вон, в каких штанах  ходит,  им  лет сто,  не  меньше. Заплатка на заплатке.
Живого места нет. И сапоги все стоптанные, дырявые. На ладан дышут.
     - Где я  вам  форму достану? У  меня, что склад? У меня таких, как ваш,
еще тридцать гавриков. Все беглые. И  все они за штатом.  Так что, для них у
меня обмундирования нет. Покупайте обмундирование сами, если хотите!


     "...  мама,  ты  меня не  застанешь.  Нас, "лишних", перевели в  другую
часть. В  бригаду  оперативного  назначения.  Будут  готовить  для  "горячих
точек". Извини, что не успел тебе об этом сообщить. Это было так неожиданно.
Приехал  какой-то  капитан с сержантами оттуда, и  нас тут  же погрузили  на
поезд. Здесь не  так комфортно, как у нас, но жить  можно. Живем в  походных
условиях.  Выдали  оружие,  новую  форму, каждый  день занятия  и  серьезная
огневая подготовка.  Были даже ночные стрельбы. В  роте, главное,  коллектив
хороший, пацаны подобрались нормальные. Встретил нескольких ребят  из бывшей
части. Тоже оказались "лишними".
     Помнишь, я  тебе рассказывал про старшего  сержанта Антипова  по кличке
"Тайсон",  который над  нами, молодыми солдатами,  тогда измывался. Так вот.
Ребята говорят, доигрался.  Посадили  гада. Говорят, что Тайсон  "обламывая"
молодого солдата перестарался и нечаянно убил его. Он же бывший боксер, и не
упустит случая  почесать  свои  кулаки,  чтобы  кого-нибудь  из  молодых  не
повоспитывать. На  этот раз ему не сошло с рук. Ударил со всей дури  парня в
грудь, сердце  у парнишки и  остановилось. Жалко, погиб, ни за  что, ни  про
что. А эта сволочь получила по заслугам. Отольются ему наши слезы..."

     Через пару недель  после  интенсивной подготовки Ромка  и его  товарищи
были отправлены в  Дагестан,  где накалилась  обстановка  до  предела  из-за
прорыва в республику головорезов Басаева.


     Саперы  с Мирошкиным и овчаркой Гоби  двигались впереди,  а за ними  по
обочинам  дороги  взвод  старшего  лейтенанта Тимохина, когда  Эдик Пашутин,
оглянувшись, заметил, как кто-то юркнул в заросли в метрах двухстах у них за
спиной. Он тут же доложил об увиденном командиру.
     -  Продолжаем движение!  Самурский, Пашутин, Танцор и Кныш разберитесь,
кто там маячит у нас на хвосте, - распорядился прапорщик Стефаныч. Солдаты с
автоматами на изготовку исчезли в  придорожных посадках. Старались двигаться
быстро и бесшумно, внимательно осматриваясь по сторонам.
     Неожиданно,  идущий впереди,  Кныш  резко  присел и  поднял  руку.  Все
замерли.  Но  было  уже поздно.  Их заметили.  Раздались  выстрелы.  Кныш  и
Самурский открыли  ответный  огонь. Вдруг за  поворотом дороги ударил мощный
взрыв. Крепко заложило уши, как бывает, когда ныряешь на большую глубину.
     - Вперед! - крикнул Кныш, вскакивая на ноги и продираясь напрямик через
кусты. Они выскочили на дорогу, над которой все еще стоял столб дыма и пыли.
Добежали  до поворота. Перед их глазами предстала дымящаяся зияющая воронка,
около которой покрытые песком и кровью валялись в изодранном в клочья тряпье
изуродованные  останки  убитого.  Танцор,  Эдик  и   Ромка,  оглядываясь  по
сторонам, присели на корточки, стараясь не  смотреть на то, что недавно бы