Медик знает о человеке все самое худшее и самое лучшее. Когда человек
болен и испуган, он сбрасывает маску, которую привык носить здоровый.
И врач видит людей такими, какие они есть на самом деле --
эгоистичными, жестокими, жадными ,малодушными, но в то же время -- храбрыми,
самоотверженными, добрыми и благородными. И, преклоняясь перед их
достоинствами, он прощает их недостатки.
Сомерсет Моэм
О ВЛИЯНИИ ДУХОВЫХ ИНСТРУМЕНТОВ
Добротные шлепанцы из старинной телячьей кожи стачал мне
еврей--сапожник, подпольно промышлявший на Подоле. Тачая шлепанцы, старик
рассказывал множество забавных и поучительных историй, в том числе и такие,
за которые по тем временам ему причиталось не менее пятнадцати лет. Но
откуда в Киеве старинная телячья кожа, кто и где своровал ее, кем и почему
она экспроприирована прежде, дед не обмолвился и словом. Возможно, что не
знал этого и старший зять сапожника, хотя его семья вместе со стариками
ютилась в тесной, пропахшей мышами подольской развалюхе. Во всяком случае,
не от зятя и вообще не от членов этого обширного еврейского клана стала мне
известна история старинной телячьей кожи, к коей (к истории, конечно) мне
суждено было приобщиться благодаря прочным и удобным шлепанцам.
Над развалинами Крещатика еще торчали невзрачные убогие тылы домов
соседних улиц, трамваи и троллейбусы с часовым интервалом подбирали легионы
отупевших или озверевших от ожидания пассажиров, у продуктовых лавок,
бережно сжимая в кулаках хлебные карточки, выстраивались в очередь киевляне,
и отчаяние сменялось надеждой на то, что до вечера привезут хлеб, что обвес
сегодня будет меньше, чем накануне, а броские афиши уже приглашали посетить
архитектурную выставку-конкурс -- проект будущего Крещатика. Среди множества
нелепых зданий можно было увидеть перспективу новой консерватории --
реконструированные развалины гостиницы "Континенталь" и фасадную пристройку,
с трех сторон утыканную частоколом ионических колонн. А пока консерватория
размещалась в здании музыкального училища возле Сенного базара.
Киевская государственная консерватория. В тесноте окоченевали
безнадежно настраиваемые "стенвейи", пассажи духовых протискивались сквозь
галдеж Сенного базара, в дикой какофонии барахталось, утопая, сиротское
бренчание бандур и будущие национальные кадры украинской музыкальной
культуры говорили, с опаской озираясь, что, мол, Москва и Ленинград
бесстыдно забирают все вывозимые из Германии инструменты, а на Киев, мол,
смотрят, как на колонию. Да что там инструменты! Даже украинских вокалистов,
а это не чета неотесанным москалям, и тех похищают российские столицы! Всю
дорогу страдает несчастная Украина от русского великодержавного шовинизма.
Даже Чайковский -- и тот не удержался. В одном из своих эпистолярных
шедевров он бесстыдно написал, что гостил у композитора Лысенко, где угощали
варениками и музыкой хозяина. Вареники, мол, были хороши. Допустим, Лысенко
не лепил горшки вместе с господом Богом, но ведь и Чайковский тоже еще не
Бетховен. Постыдился бы хоть! Кушать в доме
человека, а потом охаять его. А все потому, что Лысенко не великоросс.
Надо ли сейчас удивляться нахальным москалям, хватающим себе немецкие
инструменты?
Ничего не могу сказать по поводу оценки факта. Но факт, как говорится,
действительно имел место. Хотя...
В захламленном дворе у Сенного базара скапливались строительные
материалы. Складывали всякое барахло. Кто знает? Вдруг оно пригодится при
строительстве консерватории на Крещатике?
Однажды в мартовское ненастье на военных "студебеккерах" привезли
множество ящиков разной величины -- от обычных полутораметровых до просто
огромных. Солдаты свалили их в грязный снег и укатили. Никого из студентов
не заинтересовало, что могут вмещать эти странные ящики. А разговоры о
вывозимых из Германии инструментах продолжались в той же музыкальной
тональности.
Из Германии вывозили. Репарации. Каждый из союзников вывозил в меру
своего разумения. Американцы вывозили патенты, конструкторов и ученых.
Советский Союз вывозил оборудование заводов. Американцы считали, что
немецкое оборудование уже давно морально устарело. Советским специалистам
оно все еще казалось творчеством фантастов. Но однажды русские обскакали
своих союзников: Дрезденская галерея. Да и ту потом вернули. То ли не
понимая, что оно такое, то ли считая, что переставляют вещь из одной комнаты
в другую в своем же собственном доме, то ли по еще какой-то пока неизвестной
политической причине.
Но, пожалуйста, не пытайтесь меня уверить в том, что это очередной
приступ пролетарского интернационализма. Хотя я не участвовал в разговорах
консерваторийцев о письме Чайковского по поводу Лысенко, имею некоторое
представление о пролетарском братстве. Но продолжаю молчать. Даже написав
"русские обскакали", не уточнил, кто был по национальности тот русский
офицер, который увел галерею из-под носа союзников. Это только к слову.
Так вот. Вызвали директора Государственного дома грамзаписи. Срочно
пришлепнули ему на плечи полковничьи погоны. Отвезли во Внуковский аэропорт.
Погрузили в "Дуглас". И полетел свежепроизведенный полковник в Берлин.
Там он хозяйским глазом окинул все рояли, арфы, челесты и прочее, что
достойно хозяйственного глаза, тщательно упаковал и бережно отправил в
Москву. Но вот чудо! В музыкальной студии берлинского радиоцентра плакали,
расставаясь с последней челестой. А при очередной инспекции полковник
все-таки обнаружил еще один инструмент. Не было больше чуда...
Полковник заскучал, что совсем не свойственно его деятельной натуре. В
студиях и концертных залах больше не было единиц, пригодных для репарации.
Впрочем...
Несомненный интерес представляли граммофонные пластинки. На этом уж
полковник собаку съел -- именно граммофонные пластинки производил
возглавляемый им Государственный дом грамзаписи. Но фонотека берлинского и
всех прочих доступных полковнику немецких радиоцентров поражала существенным
пробелом. Многие выдающиеся композиторы и исполнители были запрещены и
изъяты в основном по причине арийской неполноценности. Арийское руководство
не сомневалось в том, что ничего достойного не могло быть создано этими
неполноценными. Запретили и изъяли.
Стопроцентный советский человек, полковник отлично знал, что оно такое
-- изъятие и запрещение. Директор дома грамзаписи, ныне временно полковник,
хоть не из собственного опыта (слава Богу), но все же имел некоторое
представление о воспитательной системе Наркомата, а сейчас -- Министерства
Внутренних Дел и Министерства Государственной Безопасности. И все же -- чем
черт не шутит!
Полковник распорядился объявить, что завтра в радиоцентре начинается
прием у населения граммофонных пластинок, запрещенных нацистами.
Утром следующего дня, после приятно проведенной ночи (немкам следует
отдать должное: они умеют скрасить одиночество советского офицера) полковник
неторопливо направлялся в радиоцентр, в свой уютный кабинет, по величине и
по экипировке, увы, превосходивший кабинет директора дома грамзаписи.
Каково же было его удивление, когда он увидел огромную очередь,
действительно огромную, словно к армейской кухне в голодные берлинские дни.
Но, даже заметив граммофонные пластинки в руках каждого стоявшего в очереди,
полковник не сразу сообразил, что воплощается в жизнь его распоряжение,
отданное просто так, от скуки, на всякий случай.
Ну, брат ты мой, вот тебе и дисциплинированные немцы! Нет, что ни
говори, при подобных обстоятельствах ни в Москве, ни в другом советском
городе не могло случиться такого. Ну, парочка пластинок, десяток. А ведь
здесь целая фонотека! Как же расплачиваться за это богатство? Репарация
роялей и арф не требовала денежного возмещения. Но здесь ведь имущество
частных лиц.
Проблема решилась сама собой. Частные лица не требовали денег. Упаси
Господь! Только справочку. Документ о том, что в условиях нацистского режима
фрау или господин не подчинились приказу властей и сохранили запрещенные
пластинки, чем выразили протест нацизму. Справочка эта лучше устных
свидетельских показаний при денацификации или при других обстоятельствах,
которые, кто его знает! могут возникнуть.
Полковник был счастлив. Он едва успевал подписывать справки,
наслаждаясь только что полученным скрипичным концертом Мендельсона в
гениальном исполнении Яши Хейфеца.
Да, но какое отношение все это имеет к моим шлепанцам?
Вы обратили внимание на то, что я не назвал ни одного имени? Ни старого
сапожника-еврея. Ему уже не страшны разоблачения, потому что даже надгробный
камень с его могилы по приказу Киевского горсовета был использован на
строительные нужды, так как само еврейское кладбище за ненадобностью по
приказу того же горсовета пошло под застройку. Не назвал я старшего зятя
сапожника, которому в свое время, кроме всяких экономических нарушений,
можно было инкриминировать сионизм. Но и ему уже не грозит карающий меч
победившего пролетариата, так как он по вызову из Израиля уехал в США, где
его имя, названное мною, ничего не прибавит, когда его будут судить за
экономические нарушения. Не назвал я имен студентов консерватории, повинных
в недостойной антисоветской болтовне. Некоторые из них уже давно выдающиеся
артисты. Есть и депутат Верховного Совета. А один из них даже добрался до
верхов в ЦК родной коммунистической партии, где во всю силу своего
верноподданного голоса громит украин
ских националистов вкупе с сионистами. Не назвал я имени бывшего
директора дома грамзаписи, ставшего бывшим полковником, чтобы потом стать
бывшим директором фирмы "Мелодия". Он честно выполнял обязанности,
возложенные на него партией и правительством и сейчас честно наслаждается
заслуженным отдыхом, а я честно завидую ему, обладателю уникальной фонотеки,
в которой содержится кое-что из гениально добытого в Берлине. Есть у него и
не очень музыкальные вещицы той поры, но это уже не предмет моей зависти.
Нет, я не назвал ни единого имени.
Только сейчас, непосредственно приближаясь к моим шлепанцам, я вынужден
упомянуть товарища Ворошилова. Да! Доблестного маршала Климента Ефремовича
Ворошилова. В ту пору он служил Верховным Оккупационным Комиссаром
Советского командования в Австрии. Вы, вероятно, забыли, что у Австрии тоже
было рыльце в пушку (я даже сказал бы не рыльце, а рыло, а еще вернее --
пасть), что она еще не стала нейтральным государством, а Вена в значительно
меньшей мере, чем сегодня, служила перевалочной базой для неблагодарных
евреев, покидающих на произвол судьбы свою географическую родину. Она как-то
в большей мере служила перевалочной базой для фашистских преступников,
благополучно здравствующих ныне под крылышком демократических правительств,
обвиняющих Израиль в нарушении прав человека.
Да, но ближе к моим шлепанцам или к маршалу К.Е.Ворошилову. Без него
нам не добраться до моих шлепанцев.
Не думаю, что ему были известны антисоветские разговорчики киевских
консерваторийцев. Но кто-то из маршальского окружения намекнул, что в Киеве
ужасные разрушения и не мешало бы что-нибудь из репараций, полученных у
Австрии, подбросить разграбленной Украине. Вероятно, Климент Ефремович не
забывал, что он родом из краев, находящихся на территории Украины.
Когда инициативный, исполнительный и умелый полковник, очистив Берлин,
приехал в Вену, ему пришлось пережить несколько неприятных минут, часов и
дней по поводу одного весьма деликатного мероприятия. В Берлине полковник
был суверенным музыкальным начальником. Но в музыкальной Вене, на его беду,
музыкой занялся маршал. А в табеле о рангах, как известно, маршал несколько
выше полковника.
Так вот, о деликатном мероприятии. Старинный орган собора святого
Стефана был предметом вожделения полковника дома грамзаписей. Он еще не
очень ясно представлял себе, где в Москве найдется место для гигантского
органа. Но он ясно представлял себе, что орган необходимо репарировать.
Климент Ефремович, как выяснилось, вообще не знал, что такое -- орган.
Он даже несколько пришел в замешательство, впервые не услышав, а увидев это
слово без ударения. Он даже удивился интеллигентности своих подчиненных,
которые не употребили привычный вариант из трех букв, или, в лучшем случае,
какой-нибудь замысловатый медицинский термин, а дипломатично и коротко
написали "орган". Правда, есть у нас и карательные органы, но это уже другая
музыка.
Главное -- существует штука, подлежащая репарации, а лапу на нее
наложил не московский министр, даже не какой-нибудь паршивенький генерал из
министерства танковой промышленности, а всего лишь полковник из министерства
культуры. Маршал обрадовался, что может подарить эту штуку своим землякам,
чем не должен навлечь на себя гнев Хозяина, и без того не жалующего маршала.
Не знаю, как предполагал Климент Ефремович устроить орган собора святого
Стефана в Киеве.
Полковник действительно был личностью незаурядной, если сумел пробиться
на прием к маршалу. Стоя по стойке смирно (маршал с неудовольствием обратил
внимание на отсутствие строевой выправки), он пытался убедить товарища
Ворошилова в том, что даже в Москве нет помещения для такого огромного
органа. Но аргумент оказался контраргументом: если в Москве нет помещения,
значит отправим в Киев.
Так предварительно была решена судьба органа собора святого Стефана.
Затем началось техническое воплощение предварительного решения.
Стоит ли утомлять вас подробностями, неизбежными, когда речь идет о
техническом воплощении? Тем более, что уже упоминалось о слезах при
расставании с предпоследней челестой в берлинском радиоцентре. И все-таки --
как горько плакали в Вене. Плакали музыканты. Плакали любители органной
музыки. Плакали добрые католики. Плакал старый органный мастер, и редкие
слезы падали на еловые дощечки воздуховода. Каждую дощечку он помечал мелом
-- верх, низ, правая сторона, левая сторона. Чтобы, не дай Бог, не
перепутали при монтаже. Чтобы не изменился проверенный столетиями поток
воздуха -- основа божественного звучания органа. Каждая трубка -- от самой
маленькой до огромных труб басового регистра -- бережно укутывалась в новое
шинельное сукно и с тысячами предосторожностей укладывалась в специально
изготовленные ящики. Мануалы и педали упаковывались с такой тщательностью,
которой не удостаивался севрский фарфор.
Венцы отрывали от своего кровоточащего сердца орган собора святого
Стефана, но они не могли допустить мысли, что после монтажа изменится
звучание волшебного инструмента, столько столетий служившего Богу и
просветлявшего человеческие души.
С особой предосторожностью мастера упаковали шестьдесят пар мехов из
старинной телячьей кожи. Меха органа -- легкие музыканта! Не простудить их.
Не сжать больше меры. Не деформировать.
Венцы отдавали Киеву орган собора святого Стефана. Репарация. Жалкая
компенсация за то, чему еще нет названия. Бабьий яр. Австрия прочно
приложила к этому свою руку. Что уж там уничтоженные дома и заводы, стертые
с лица земли архитектурные ценности, разграбленные галереи. Разве идет это в
сравнение с безвинными жертвами Бабьего яра?
Правда, венцы не знали, что уничтоженные в Бабьем яру нужны сейчас
Киеву не больше, чем Вене маршал К.Е.Ворошилов. Чувство вины и боязнь
наказания в какой-то мере помогли венцам пережить печальные минуты, когда
тяжело груженные "студебеккеры", как траурный кортеж, медленно отошли от
древних стен собора святого Стефана.
Однажды в мартовское ненастье на военных "студебеккерах" в захламленный
двор у Сенного базара привезли множество ящиков разной величины -- от
обычных полутораметровых до просто огромных. Солдаты свалили их в грязный
талый снег и укатили. Никого из студентов не заинтересовало, что могут
вмещать эти странные ящики. Но мы-то уже знаем, что в ящиках был орган
собора святого Стефана.
А на Крещатике потихоньку строилась консерватория. Со двора у Сенного
базара туда время от времени доставляли бухты чудом приобретенного кабеля,
или швеллеры, подкинутые влиятельным отцом консерваторийки, или почти
сгнившую под снегом столярку, тоже неисповедимыми путями попавшую сюда. А
ящики с органом за ненадобностью продолжали оставаться безвестными и
безмолвными, то прогибаясь от тяжести наваливаемых на них строительных
богатств, то вновь обнажаясь, чтобы стать доступными дождям, снегам и
солнцу.
Возможно, и до них дошла бы очередь. При очередных археологических
раскопках. Но все решила близость Сенного базара с его весьма
экстравагантными аборигенами.
В одно несчастное однажды на ящики наткнулся рядовой и безвестный
ханыга. Его поисковый инстинкт был доведен до апогея, так как вот уже около
суток ханыга не мог раздобыть монету даже на стакан проклятого пойла --
вина, на этикетке которого значилось "Билэ мицнэ".
Своровав ломик у своих собутыльников -- грузчиков мебельного магазина,
ханыга среди бела дня приступил к обследованию одного из ящиков во дворе
консерватории.
Он был удивлен до крайности, обнаружив какие-то никчемные трубки,
укутанные в мокрое, но все еще добротное шинельное сукно. Школьных познаний
немецкого языка было достаточно, чтобы прочитать на крышке ящика уже едва
заметную надпись: "Пункт отправления Вена. Пункт назначения Киев"..
Патриотический рубильник включил в отравленном мозгу ханыги цепь
негодования: подлые немцы обманули доверчивых и добродушных славян -- вместо
ценного оборудования, необходимого восстанавливаемой индустрии, подсунули в
ящики какое-то дерьмо. Это же саботаж! Никчемные трубки тут же полетели в
груду мусора. Сукно было реализовано. Несколько дней ханыга пребывал в самом
необыкновенном состоянии. Вернее, состояние, в общем-то, было обычным. Но
доведен до этого состояния ханыга был не пойлом, даже не водкой, а коньяком,
слухи о котором изредка задевали струны вечно жаждущей души.
Именно коньяк довольно быстро истощил солидную казну ханыги, что
заставило его продолжить ревизию ящиков. Еще большее негодование вызвали
покореженные в мокром сукне еловые дощечки. Даже от немцев ханыга не ожидал
подобного свинства. С полным моральным правом одураченного советского
гражданина продолжал он реализацию дефицитного сукна.
Материальный бум ханыги не остался незамеченным его коллегами с Сенного
базара. Ревизия ящиков приобрела промышленный размах. Правда, кроме
шинельного сукна, в них пока не было ничего достойного внимания. Разве что
большие трубы. Как раз в ту пору на Борщаговке и на Печерске отставные
генералы и полковники строили себе особняки. Пару десятков труб удалось
загнать им на канализацию.
Но истинный клад внезапно открылся в последних ящиках: меха из
старинной телячьей кожи. Ничего ей не сделалось ни от снегов, ни от дождей.
Не знаю, получил ли старик--сапожник телячью кожу из первых рук -- из
рук ханыг Сенного базара, или полуфабрикат побывал у перекупщиков
ворованного, но я стал обладателем добротных удобных шлепанцев. И не я один.
Но что мне до других. Mea culpa! Это я не сохранил для потомков отличные
подошвы. Сносился только верх. Подошвам не было износу. Даже не помню, когда
жена выбросила последнее, что осталось от органа собора святого Стефана. В
ту пору мы уже знали, какую ценность попирали мои ноги. Да...
Консерваторию построили. Среди домов Крещатика, похожих на изразцовые
печи, это было единственное здание, возведенное в псевдоклассическом стиле.
Множество колонн, по-видимому, для среднестатистических показателей должно
было компенсировать отсутствие колонн у других зданий. И орган появился.
Сперва крохотный органчик в зале на четвертом этаже бывшего "Континенталя".
Потом немцы соорудили орган в зале оперной студии. Это уже были не
репарации, а братское взаимодействие в рамках Совета Экономической
Взаимопомощи.
Орган стал задней стенкой тесной сцены небольшого студийного зала с
плохой акустикой. Тем не менее, я любил посещать органные концерты. Регистры
флейт, гобоев, кларнетов звучали превосходно. Даже фаготов. Только басовые
регистры были зажаты, приглушены, подавлены. Иногда казалось, что опытная
рука атеиста в штатском сжимает горло звуку, рвущемуся к Богу из высоких
готических сводов в сказочном сиянии цветных витражей.
В таких случаях я понимал, как все целесообразно в нашем нелепом мире.
Скажите, можно ли втиснуть орган собора святого Стефана в тесную сцену
оперной студии Киевской государственной консерватории?
А еще вспоминал я старый анекдот о музыковеде. Когда он принес свою
диссертацию "О влиянии духовых инструментов на духовную жизнь духовенства",
рецензент, любящий точные формулировки, предложил заменить название на более
краткое: "На хера попу гармонь"
1979
ВОПРОСЫ ПОЛИТЭКОНОМИИ
или сомнения ортодоксального
марксиста
Говорили, что это обычная коммерческая операция. Я наблюдал ее впервые,
хотя уже неделю наслаждался отпуском в Гагре.
Из репродукторов тянулось паточное танго, и голос, продыхающий как во
время семяизвержения, томно выводил: "Ах, море в Гагре, ах, пальмы в Гагре".
Море в Гагре действительно было ах! Лазурная бухта покоилась в широких
объятиях гор, прижавших улицы к самому пляжу. А пальмы были как пальмы. В
самом городе -- спорадические и неорганизованные. Зато дальше к северу, в
парке, выстроенные по команде "Равняйсь!", они действительно демонстрировали
совершенства ботаники. И погода не подкачала. За весь август выпал только
легкий дождик, не своровавший у курортников ни одного пляжного дня.
Курортников было так много, что, входя или с разбега бросаясь в воды
Черного моря, они безусловно повышали уровень мирового океана. Но это пока
не грозило стихийным бедствием. Зато на берегу, а точнее -- в городе! Все
собачьи будки были сданы курортникам на ночлег. И такса четкая -- рубль за
койку -- держалась неукоснительно, без скидки на собачьи условия.
Конечно, в Гагре были санатории, да еще какие! Был правительственный
санаторий, и Министерства внутренних дел, и архитекторов, и творческих
работников или театрального общества, и, возможно, санаторий Комитета
государственной безопасности. Но ведь в санатории ограниченное количество
мест. Скажем, можно поместить в санатории всех начальников управлений и
отделов упомянутого комитета. Ну, а как обеспечить места отдыха всем
стукачам? Даже утыкав санаториями все черноморское побережье от Турции до
Румынии, трудно было бы удовлетворить растущие потребности растущего числа
стукачей. Разве что взять в аренду еще несколько сот километров побережья
Румынии и Болгарии. Поэтому ничего удивительного не было в том, что рубль за
койку было фактом таким же непререкаемым, как движение планет по своим
орбитам.
Труднее было накормить эту ораву. К столовым, чайным, забегаловкам
выстраивались многочасовые очереди, чтобы наспех проглотить сомнительного
качества пищу. Существовал, правда, роскошный ресторан "Гагрипш", в который
можно было попасть, отстояв в очереди не более часа. И пища там была
съедобной. Но относительно недлинная очередь объяснялась высокими ценами и
тем, что до ресторана из города надо было добираться автобусом, вмещавшим
пассажиров примерно в пять раз больше, чем могли себе представить
конструкторы этого вида передвижения.
У хозяйки нашего подпольного пансионата были некоторые сомнения по
поводу съедобности пищи в "Гагрипше", хотя ей ни разу не случалось пробовать
блюда в этом ресторане. Она исходила из предпосылки, что в "Гагрипше" не все
на должном уровне, если шеф-повар зарабатывает три тысячи рублей в один
день. По ее прикидочным подсчетам он должен зарабатывать не более одной
тысячи в один день. Что касается моей зарплаты, заработной платы врача со
стажем между десятью и двадцатью пятью годами, равной ста десяти рублям в
один месяц, хозяйка вообще отказывалась обсуждать, как она выражалась,
абсурд. Хозяйка знала, что я дополнительно дежурю по ночам и беру любые
подработки, что жена работает на полную ставку, что это поднимает нас в
разряд вполне благополучных советских граждан, имеющих возможность в течение
месяца вместе с сыном отдохнуть, скажем, в ее пансионате. При этом хозяйка
не оценивала других аспектов моей профессии, не имевших денежного выражения.
Например, возможности попа
сть в ее пансионат, который мог стать
учебно-показательным заведением для изучающих гостиничное дело.
Небольшой двухэтажный дом на тихой улице недалеко от пляжа был
переполнен курортниками. Мы с сыном помещались в маленькой уютной комнате,
всегда чистой, всегда со свежими простынями. Три раза в день хозяйка кормила
нас вкусной пищей.. За большим столом во дворе под навесом размещалось
человек двадцать, включая детей. В основном это были "ветераны" пансионата,
симпатичные интеллигентные люди, приезжавшие из Москвы и Ленинграда не
первый год. Стоимость пребывания у хозяйки была примерно такой же, как в
санаториях Министерства внутренних дел или творческих работников.
С утра до вечера хозяйка работала вместе со своей сестрой и
племянницей, чтобы содержать пансионат в образцовом порядке. Но, по ее
словам, работа была пустяком в сравнении с усилиями, предпринимаемыми для
поддержания корректных отношений с финансовыми органами и милицией,
призванными подавлять частную инициативу, не совместимую с развитым
социализмом в стране, строящей коммунизм.
Мы с хозяйкой были в дружеских отношениях. В прошлом году, по
протекции, мы впервые остановились у нее. Тогда мы отдыхали всей семьей.
Сейчас мы поступили практичнее: жена провела свой отпуск с сыном в июле; а в
августе, до начала занятий в школе, сын оставался со мной.
По вечерам, когда под цоканье цикад в мандариновом саду курортники
играли в карты, мы с хозяйкой иногда обсуждали экономические проблемы.
Следует заметить, что мы находились на диаметрально противоположных
экономических платформах. Я был убежденным марксистом, вооруженным знанием
всех трех томов "Капитала". Хозяйка была эмпириком без теоретической
подготовки. Она не только не читала Карла Маркса, но даже не знала, что
существует "Философский справочник". Все ее сведения о политической экономии
ограничивались текущим бюджетом, доходную статью которого составляла плата
курортников, а расходную -- все, включая взятки финансовому отделу и
милиции. Чистый доход (хозяйка призналась, что он вполне приличный)
компенсировал ее труд, труд сестры и племянницы.
Она не наживала капитал за счет прибавочной стоимости, эксплуатируя
наемную рабочую силу. Это как-то не совпадало с моим заученным
представлением о несоциалистическом производстве.
-- Скажите, дарагой, вам нравится у меня? -- Спрашивала хозяйка.
-- Очень! -- Искренне отвечал я.
-- Всэм нравится. Всэх могло быть очин много. Всэ могли быть давольны.
А я бы зарабатывала сваих тысячу рублей в день. Как должен зарабатывать
шеф-повар "Гагрипша", если бы он был честным чэловэком.
Хозяйка мечтательно посмотрела сквозь меня, сквозь кусты лавра куда-то
вдаль, где, возможно, в пространстве реяла воображаемая ею гостиница, о
которой она иногда рассказывала мне.
Я чувствовал, что она права и не мог понять, где здесь кроется
несоответствие с моим твердым знанием марксизма.
Но я отвлекся от предмета рассказа -- о банальной коммерческой
операции, свидетелем которой стал в то тихое гагрское утро.
Солнце еще не поднялось над горой. Тень ее лежала на постепенно
оживающем пляже. Прозрачная вода сонно лизала крупную отшлифованную гальку.
Одиннадцать небольших сейнеров выстроились в кильватер параллельно берегу.
До ближайшего корабля было не более трехсот метров. Двенадцатое судно стояло
у причала рыбозавода. Там наблюдалось незначительное оживление. Зато между
одиннадцатью сейнерами и берегом беспрерывно сновали шлюпки. Как только они
подходили к пляжу, к ним выстраивалась очередь, состоявшая не только из
обнаженных курортников. Цепочкой, как деловитые муравьи, из улиц к ним
тянулись грузинки в черных платьях, черных косынках и черных чулках. Может
быть, это был национальный траур по большим пеламидам, порой уже уснувшим,
порой еще живым, которых по рублю за штуку продавали гребцы шлюпок.
Курортники, безусловно, довольные покупкой, покидали пляж вслед за
грузинками, чтобы отнести рыбу домой.
Пеламида по рублю за штуку! В каждой рыбине чуть ли не добрый
килограмм. Официальная цена килограмма рыбы, конечно, не пеламиды, а
чего-нибудь попроще, -- один рубль и сорок копеек. Но пойди купи ее.
Даже простую. А тут пеламида. Где ты найдешь ее? Надо ли удивляться тому,
что торговля шла бойко, и быстро опустевающие шлюпки возвращались к суднам
за новой порцией рыбы.
Не обремененные прозой быта, мы окунулись в бархатную воду и поплыли к
красному буйку метрах в ста от берега.
Сыну шел восьмой год. Я не могу сказать точно, какое количество
вопросов из области научных и политических знаний он задавал мне в течение
суток. Могу только утверждать, что я не имел передышки между окончанием
ответа и началом очередного вопроса. Нередко у меня не было необходимых
знаний, и я обещал прочитать, чтобы дать компетентный ответ. Нередко мне
приходилось увертываться, чтобы уйти от неудобного вопроса. Но это была явно
порочная тактика, потому что увертки в свою очередь порождали цепную реакцию
дополнительных вопросов. Сейчас, в море, у меня появилась минутная
передышка: мы плыли к буйку наперегонки. Но как только мы легли на спину и
лениво поплыли параллельно берегу, сын немедленно спросил:
-- Папуля, что такое контрабанда и презервативы?
Я сразу догадался, почему сын задал этот вопрос, но, чтобы уйти от
немедленного ответа, спросил в свою очередь:
-- Откуда тебе известны эти слова?
-- Вчера вечером ты читал очень красивые стихи -- "Ах, Черное море, вор
на воре!"
Действительно, вчера после ужина я читал нашим соседям стихи
Багрицкого.
Я делал подробный доклад о контрабанде, не переставая думать, как бы
это объяснить, что такое презервативы. Между прочим, в восьмилетнем возрасте
я каким-то образом примерно представлял себе значение этого слова.
-- Презервативы это такое резиновое изделие...
-- Как мяч?
-- Не совсем. Я объясню тебе позже. У меня возникла идея по поводу
контрабанды. Ну-ка, сын, плыви к берегу и подожди меня. Я поплыву к кораблю.
-- Я с тобой.
-- Понимаешь, в твоем присутствии мне могут не ответить на некоторые
вопросы. Ты лучше подожди меня на берегу.
Мы оттолкнулись ногами и поплыли в противоположных направлениях.
Решение посетить корабль возникло не только потому, что я хотел уйти от
неудобного вопроса. Все равно придется ответить. Рассказывая сыну о
контрабанде, я увидел на мостике человека, похожего на капитана, доброго
знакомого нашей хозяйки. Я познакомился с ним в прошлом году. На таком
расстоянии, конечно, можно было ошибиться, что это именно тот самый капитан.
Но я ничем не рисковал, кроме маловероятного окрика с берега по поводу
нарушения правил заплыва. Я убедился в том, что не ошибся, еще до того, как
взобрался на корму, расположенную низко над водой.
Капитан неторопливо спустился с мостика и подошел ко мне, удобно
растянувшемуся на теплой дощатой палубе.
-- Комарджоба, кацо.
-- Здравствуйте, -- ответил я, пожимая его руку. Мы поговорили о
погоде, о спокойном море, о количестве курортников. К корме причалила
шлюпка. Пока ее нагружали рыбой, гребец подошел к капитану и вручил ему
упитанную пачку денег. Я подождал, пока отошла шлюпка, и спросил:
-- Скажите, капитан, не считаете ли вы, что эта торговля, как бы
сформулировать вопрос, не совсем порядочна?
-- Дарагой, вы палагаете, что мы прадаем по непорядочным ценам?
-- Нет, я говорю не об этом.
-- Покупатели не давольны?
-- Безусловно, довольны.
-- Значит, все в порядке.
-- Но ведь вы должны сдать улов на рыбозавод.
-- Дапустим. Как тогда курортники увидят рыбу? -- Капитан, кажется,
нащупал самое уязвимое место в аргументах своего оппонента. -- Кроме таго,
пасматри, мы сгружаем улов на рыбозавод.
-- Но это только одна двенадцатая часть улова.
-- Им хватит, кацо.
-- Но ведь у завода тоже есть план.
-- Канэчно. И они выполнят план на сто десять процентов. Десять
процентов, чтобы получить премию за перевыполнение плана.
-- И вы тоже перевыполните план на десять процентов? -- Спросил я не
без ехидства.
-- Канэчно, дарагой. И при этом маи матросы палучат зарплату вместе с
премией, которой им хватает как раз на презэрвативы.
Я остолбенел. Капитан не мог услышать, о чем мы говорили с сыном у
буйка. Его, безусловно, не было вчера вечером среди слушавших стихи
Багрицкого...
-- Что-нибудь случилось, дарагой?
-- Нет, ничего. Я просто подумал, что рыбозавод не может сдать в банк
наличные деньги. Если я не ошибаюсь, заводы не оперируют наличными.
-- Канэчно. Но работники банка тоже хотят кушать.
-- А торговая сеть? Ведь они должны что-то продавать?
-- Канэчно, дарагой, Канэчно! Рыбозавод им иногда кое-что подбрасывает,
что-нибудь папроще. У них кое-что астается, когда нэ каптят и нэ солят. И
вабще всэ давольны.
-- Но не могут быть все довольны. Это противоречит законам экономики. В
условиях несоциалистического производства кто-то должен потерять.
-- Нэ должен. Всэм харашо.
-- Но государство определенно теряет?
-- Зачэм теряет? Государственный банк палучает деньги. Харошие деньги.
Я растерянно смотрел на капитана. Море было абсолютно спокойным. Но мне
казалось, что палуба слегка качается подо мной. Капитан с сожалением
посмотрел на меня и продолжал:
-- Панимаешь, кацо, у нас, у грузинов заведено так: если у маего саседа
хароший дом, -- на здоровье, у меня тоже будет хароший дом. Если у маего
саседа "Волга", а у меня только "Запоророжец", -- на здаровье, у меня тоже
будет "Волга". А вы, славяне нэхароший народ. Вы всэгда мэчтаете: "Чтобы у
маего сасэда корова сдохла!"
-- Не знаю. Я не славянин.
-- Нэ славянин? А кто же ты?
-- Я еврей.
-- Еврэй? Нэ может быть! Чего же ты такой глупый? Вот у нас еврэи --
очин умные люди. Я даже знаю несколько миллионеров.
-- Но ведь с такой психологией мы никогда не построим коммунизм.
-- Паслушай, кацо, аткуда ты приехал? Из Киева? Так ехай себе в свой
Киев и строй сэбе свой коммунизм. А здесь люди хатят жить по-челавечески.
Я медленно плыл к берегу, пытаясь навести хоть какой-нибудь порядок в
своих мыслях. Все в выигрыше. Всем хорошо. И это в результате явного
беззакония. Покупателям выгодно. Моряки зарабатывают. Рыбозавод выполняет
план, не ударяя пальцем о палец. Магазин получает какие-то продукты, а банк
-- взятки. Но кто-то все же должен проиграть? Хозяйка не перестает
утверждать, если частное хозяйство было бы легальным, если бы не надо было
увертываться и платить взятки, могло быть еще более выгодно -- и хозяевам и
потребителям. А как же тогда социализм?
Я плыл, извлекая на поверхность сознания необходимые сведения из
произведений Карла Маркса и самых современных источников политической
экономии социализма. Коммерческая операция "Пеламида" разрушала привычные
представления. Я не мог ответить на вопрос, почему никто не теряет, когда
нарушают не только законы политической экономии, но даже самую
социалистическую законность. А вдруг сын задаст мне подобный вопрос?
Нет, уж лучше я объясню ему, что такое презервативы.
1979
ПОНЧИКИ
Директор научно-исследовательского института химических удобрений и
ядохимикатов надеялся, что на нынешней сессии его наконец-то изберут в
Академию наук. Он не был настолько глуп, чтобы связывать эту надежду со
своими научными достижениями. В Академии сидели бы сплошные гении, будь
научные достижения единственным критерием избрания. Он знал, что его друзья
из ЦК, с которыми он выпивает и устраивает веселые холостяцкие, как бы это
выразиться, скажем, встречи, лезут вон из кожи, чтобы на этой сессии не
случилось пробоя.
Положа руку на сердце, даже вне связи с карьерой, профессор обожал
холостяцкие встречи. Пончики -- это его слабость. Но вместе с тем и его
сила. Вот она марксистско-ленинская диалектика!
Профессор перевалил пятидесятилетний рубеж. Положа руку на сердце,
пятидесятипятилетний тоже. Увы, в нем уже нет аспирантской прыти. Его
интимные отношения с Пончиком не вписываются в рубрику "сексуальный
бандитизм". Но в славные часы оргий с друзьями из ЦК, да еще в меру на
подпитии он не хуже молодых компаньонов.
Директор института самодовольно прошелся ладонью по лысому черепу.
Прическа "внутренний заем",несколько волосков, перекинутых с левого виска
направо, потеряла смысл, не соответствуя первоначальной идее. Но лысина не
нарушала валентности в его отношениях с Пончиком.
Как-то до директора дошли слухи, что весьма талантливый аспирант
сострил по поводу его прически. Мол, она напоминает хлипкие жердочки,
переброшенные через вязкую топь. Директор задумался над этой метафорой, не
нашел ее остроумной, зато нашел повод выгнать аспиранта из института.
Черт знает, что лезет в голову. И главное сейчас, когда надо быть
предельно собранным. Не исключено, что именно сегодня, во время визита
вице--президента Академии наук, решится его судьба. Уже около получаса стоят
на стреме люди директора. Он встретит вице-президента, как встречают
коронованных особ. Смешно, что такая встреча может повлиять на избрание в
Академию. Но, так оно бывает на белом свете. Как ни умен этот сухарь, а не
лишен глупой слабины -- болезненного честолюбия. Ну что ж, встретим у входа.
Служба оповещения и связи сработала безупречно. Директор со свитой
заместителей, заведующих отделами и даже нескольких особо выдающихся
Пончиков стоял на широких ступенях, когда черный "ЗИЛ" вице-президента
подплыл к подъезду института. Директор лично открыл дверцу и, пожимая
начальственную руку, помог высокому гостю выйти из автомобиля. Ловко это
получилось! Такую позу вполне можно было интерпретировать как низкий поклон.
Директор с удовольствием отметил, что гость не остался безучастным к
проявлению глубочайшего уважения.
Последовала цепочка рукопожатий. Сопровождаемый свитой,
вице-президент поднялся к двери. И вдруг, как сеттер, делающий стойку,
замер с поднятой ногой и, растянув рот в усмешке сатира, ткнул пальцем в
большую черную вывеску, на которой золотом сверкала аббревиатура, если можно
так выразиться, инициалы института -- "НИИХУЯ" -- "Научно-исследовательский
институт химических удобрений и ядохимикатов".
-- Это что? Только по форме, или также по содержанию?-- ехидно спросил
вице-президент.
Обедня была испорчена. Пикантная весть мигом облетела Москву. На
следующий день сотни паломников из различных научно-исследовательских
заведений и просто так прослышавшие москвичи стекались к подъезду института
удостовериться лично в существовании скандальной вывески. Но золотом на
черном фоне значилось "НИИЯХУ" -- "Научно-исследовательский институт
ядохимикатов и химических удобрений". В копеечку влетело изменение бланков,
печатей, штампов, не говоря уже о сверхсрочном изменении вывески.
На сессии Академии наук директора забаллотировали. Провалили с треском.
Можно ли было ожидать другого, если все старые хрычи при встрече с ним
радостно улыбались, а некоторые негодяи даже не лишали себя удовольствия
осведомиться: "Ну, как? Ниихуя?" Блядская вывеска!
Директор с подозрением смотрел на своих сотрудников. Неужели, каждый
день, проходя мимо этой бомбы, никто ничего не замечал? Но ведь он тоже не
заметил. Непостижимо!
Беда, как говорится, никогда не приходит одна. Сколько лет благополучно
существовал институт Пончиков. Ни один бит информации не просочился сквозь
надежные стены его вотчины. И вдруг появились тревожные симптомы. Не
где-нибудь, а в собственном доме.
Жена директора читала курс истории партии в педагогическом институте.
Двадцать шесть лет в одной семье мирно сосуществовали два нынешних
профессора. И вдруг супружница что-то зашевелилась. Заинтересовалась
периодическими вечерними симпозиумами и конференциями мужа. Начала проявлять
нездоровый интерес к секретаршам и лаборанткам. С чего бы это? Раньше такого
за ней не водилось. Директор стал более осторожным. Но ведь тут не он один.
Система. А даже самая совершенная система, как известно, подвержена
энтропии.
Несколько лет назад ушла на пенсию секретарша директора, служившая на
этой должности еще тогда, когда он был младшим научным сотрудником. Вакансию
заняла девочка, только что окончившая школу и не попавшая на химический
факультет университета. Этакий пончик. Директорская жизнь внезапно
окрасилась новыми небывалыми цветами. Кто мог бы представить себе, что этот
внешне вполне благопристойный и скромный ребенок окажется таким искушенным,
изобретательным и предприимчивым? Вместе с двумя подругами она доводила
холостяцкие вечера до немыслимого накала.
Подруг тоже приняли на работу в институт. Одну -- лаборанткой в отдел
фторорганических соединений, вторую -- машинисткой в партком. Попробовал бы
директор не снабдить этого подонка девицей.
В следующем году все три Пончика поступили в университет. Имея
поддержку такой холостяцкой компании, они чувствовали себя значительно
увереннее золотых медалистов.
Вакантные места заняли другие Пончики. Вслед за директором и
освобожденным, то есть штатным секретарем парткома получили свою порцию
заведующие отделами. Очередь дошла до старших научных сотрудников. В течение
года каждый из них имел своего Пончика. Вернее, каждый, начиная со старшего
научного сотрудника и выше, имел право на персонального Пончика.
В отделе соединений хлора ни заведующий, ни оба старших не
воспользовались своим законным правом. Еще в студенческую пору Моська, в
отличие от однокурсника, будущего директора института, вел целомудренный
образ жизни. Таким дураком он остался и поныне.
Профессор Моисей Ашерович Рейнман не скрывал своего осуждения института
Пончиков. В своем отделе он не позволит гадости. Так он выразился. Много он
понимает, пресный дурак. Погнать бы его к ядреной матери. Но даже во время
заварушки с евреями директор не просто сохранил, а отстоял профессора
Рейнмана. Пусть простаки считают, что это сантименты студенческой дружбы.
Какие уж тут сантименты! Положа руку на сердце, обе диссертации и свыше
тридцати статей, подписанных сперва Рейнманом и им, а сейчас -- им и
Рейнманом важнее всяких дурацких сантиментов.
Хрен с ним, если он довольствуется пресной жидовской семьей. Жаль
только его старших научных сотрудников. И не поймешь, то ли они такие же
херы, как их босс, то ли просто подлаживаются.
В своем кругу директор любил повторять, что Пончики стимулируют
деятельность клеток коры головного мозга и выдачу "на-гора" научной
продукции института. Если бы не крайняя необходимость обеспечить передовое
сельское хозяйство удобрениями и ядохимикатами, он, мол, несомненно,
исследовал бы химическое влияние половых гормонов на мыслительный процесс.
Но сам-то он отлично сознавал, что не его половые гормоны, а Моська со своим
отделом удерживает его на плаву.
Ладно, хрен с ней, с Академией. Живешь только раз.
Приближался Новый год. В институте была блестящая самодеятельность.
Вечера доставляли истинное наслаждение и зрителям и артистам. Стало
традицией приходить на эти вечера с женами и мужьями. Нередко, прослышав о
готовившейся программе, на вечер старались попасть люди из смежных
институтов. Вот и сейчас директор не удивился, увидев количество зрителей в
большом конференц-зале. Вместе с женой сквозь строй почтительно
расступающихся аспирантов и прочей публики, оставшейся без мест, он прошел в
первый ряд к зарезервированным креслам.
На сцену вышел всеобщий любимец старший научный сотрудник Иванов,
балагур, весельчак, отличный джазовый пианист, сочинитель и исполнитель
остроумных частушек. Начинающие лаборанты запросто называли его Алешей,
вероятно, даже не зная отчества. Алеша Иванов был бессменным конферансье в
течение, по меньшей мере, десяти лет, с момента поступления в аспирантуру.
Именно он отшлифовал и отполировал институтскую самодеятельность до
нынешнего блеска.
Алеша открыл вечер, развеселил аудиторию забавным рассказом о
незначительном конфликте местного значения, завершив его
эквилибрирующим на грани анекдотом, который в другом исполнении мог бы
показаться скабрезным Но в устах Алеши он прозвучал вполне, ну просто вполне
терпимо. Даже супруга директора, такая правильная, болезненно реагировавшая
на малейшее проявление фривольности, снисходительно сложила ладоши, искривив
брезгливые тонкие губы подобием улыбки. Могла ли она терпеть пошлость, если
ее предмет, марксизм-ленинизм, был воплощением рафинированной чистоты, а
Маркс и Ленин, как известно, считались самыми высоконравственными мужчинами
в истории человечества? Конечно, не могла.
Все шло наилучшим образом. Молодой профессор и его жена очень неплохо
спели романс Глинки "Не искушай" под аккомпанемент виолончели, на которой
играла младшая научная сотрудница из отдела певца-профессора. Аспирант,
похожий на хищную птицу, высвистел алябьевского "Соловья". Классика
сменилась удачными куплетами Алеши Иванова. Четверо самых увесистых мужчин в
институте, если не считать заведующего отделом особых ядохимикатов, в
газовых пачках и пуантах исполнили танец маленьких лебедей из балета
Чайковского, доведя хохочущую аудиторию до слез. Новый заместитель директора
по хозяйственной части поразил всех своим артистическим талантом. Он
мастерски прочитал рассказ Чехова "Обыканный жених". Зал наградил его
скандированными аплодисментами.
Все шло наилучшим образом.
И вдруг началось нечто невообразимое. Перед опущенным занавесом
появилась секретарша директора, невысокая пухленькая двадцатилетняя
блондинка в предельно смелом мини. При виде ее обнаженных бедер угасли
улыбки на лицах жен, и зажегся нездоровый огонек в глазах значительной части
мужского населения.
-- Выступает хор Пончиков, -- выдохнула она в микрофон своим низким
волнующим голосом.
Аудитория ахнула.
На следующий день в кабинете директора в присутствии секретаря
партийного комитета Алеша Иванов клятвенно