I scarcely know where to begin, though I sometimes facetiously place
the cause of it all to Charley Furuseth's credit. He kept a summer cottage
in Mill Valley, under the shadow of Mount Tamalpais, and never occupied it
except when he loafed through the winter mouths and read Nietzsche and
Schopenhauer to rest his brain. When summer came on, he elected to sweat out
a hot and dusty existence in the city and to toil incessantly. Had it not
been my custom to run up to see him every Saturday afternoon and to stop
over till Monday morning, this particular January Monday morning would not
have found me afloat on San Francisco Bay.
Не знаю, право, с чего начать, хотя иногда, в шутку, я сваливаю всю
вину на Чарли Фэрасета. У него была дача в Милл-Вэлли, под сенью горы
Тамальпайс, но он жил там только зимой, когда ему хотелось отдохнуть и
почитать на досуге Ницше или Шопенгауэра. С наступлением лета он предпочитал
изнывать от жары и пыли в городе и работать не покладая рук. Не будь у меня
привычки навещать его каждую субботу и оставаться до понедельника, мне не
пришлось бы пересекать бухту Сан-Франциско в это памятное январское утро.
Not but that I was afloat in a safe craft, for the Martinez was a new
ferry-steamer, making her fourth or fifth trip on the run between Sausalito
and San Francisco.The danger lay in the heavy fog which blanketed the bay,
and of which, as a landsman, I had little apprehension.In fact, I remember
the placid exaltation with which I took up my position on the forward upper
deck, directly beneath the pilot-house, and allowed the mystery of the fog
to lay hold of my imagination.A fresh breeze was blowing, and for a time I
was alone in the moist obscurity - yet not alone, for I was dimly conscious
of the presence of the pilot, and of what I took to be the captain, in the
glass house above my head.
Нельзя сказать, чтобы "Мартинес", на котором я плыл, был ненадежным
судном; этот новый пароход совершал уже свой четвертый или пятый рейс на
переправе между Саусалито и Сан-Франциско.Опасность таилась в густом тумане,
окутавшем бухту, но я, ничего не смысля в мореходстве, и не догадывался об
этом.Хорошо помню, как спокойно и весело расположился я на носу парохода, на
верхней палубе, под самой рулевой рубкой, и таинственность нависшей над
морем туманной пелены мало-помалу завладела моим воображением.Дул свежий
бриз, и некоторое время я был один среди сырой мглы -- впрочем, и не совсем
один, так как я смутно ощущал присутствие рулевого и еще кого-то,
по-видимому, капитана, в застекленной рубке у меня над головой.
I remember thinking how comfortable it was, this division of labour
which made it unnecessary for me to study fogs, winds, tides, and
navigation, in order to visit my friend who lived across an arm of the sea.
It was good that men should be specialists, I mused. The peculiar
knowledge of the pilot and captain sufficed for many thousands of people who
knew no more of the sea and navigation than I knew.
Помнится, я размышлял о том, как хорошо, что существует разделение
труда и я не обязан изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую науку, если
хочу навестить друга, живущего по ту сторону залива.
Хорошо, что существуют специалисты -- рулевой и капитан, думал я, и их
профессиональные знания служат тысячам людей, осведомленным о море и
мореплавании не больше моего.
On the other hand, instead of having to devote my energy to the
learning of a multitude of things, I concentrated it upon a few particular
things, such as, for instance, the analysis of Poe's place in American
literature - an essay of mine, by the way, in the current Atlantic. Coming
aboard, as I passed through the cabin, I had noticed with greedy eyes a
stout gentleman reading the Atlantic, which was open at my very essay. And
there it was again, the division of labour, the special knowledge of the
pilot and captain which permitted the stout gentleman to read my special
knowledge on Poe while they carried him safely from Sausalito to San
Francisco.
Зато я не трачу своей энергии на изучение множества предметов, а могу
сосредоточить ее на некоторых специальных вопросах, например -- на роли
Эдгара По в истории американской литературы, чему, кстати сказать, была
посвящена моя статья, напечатанная в последнем номере "Атлантика".
Поднявшись на пароход и заглянув в салон, я не без удовлетворения отметил,
что номер "Атлантика" в руках у какого-то дородного джентльмена раскрыт как
раз на моей статье. В этом опять сказывались выгоды разделения труда:
специальные знания рулевого и капитана давали дородному джентльмену
возможность -- в то время как его благополучно переправляют на пароходе из
Саусалито в Сан-Франциско -- ознакомиться с плодами моих специальных знанийо
По.
A red-faced man, slamming the cabin door behind him and stumping out on
the deck, interrupted my reflections, though I made a mental note of the
topic for use in a projected essay which I had thought of calling "The
Necessity for Freedom: A Plea for the Artist." The red-faced man shot a
glance up at the pilot-house, gazed around at the fog, stumped across the
deck and back (he evidently had artificial legs), and stood still by my
side, legs wide apart, and with an expression of keen enjoyment on his face.
I was not wrong when I decided that his days had been spent on the sea.
У меня за спиной хлопнула дверь салона, и какой-то краснолицый человек
затопал по палубе, прервав мои размышления. А я только что успел мысленно
наметить тему моей будущей статьи, которую решил назвать "Необходимость
свободы. Слово в защиту художника". Краснолицый бросил взгляд на рулевую
рубку, посмотрел на окружавший нас туман, проковылял взад и вперед по палубе
-- очевидно, у него были протезы -- и остановился возле меня, широко
расставив ноги; на лице его было написано блаженство. Я не ошибся,
предположив, что он провел всю свою жизнь на море.
"It's nasty weather like this here that turns heads grey before their
time," he said, with a nod toward the pilot-house.
-- От такой мерзкой погоды недолго и поседеть! -- проворчал он, кивая в
сторону рулевой рубки.
"I had not thought there was any particular strain," I answered. "It
seems as simple as A, B, C. They know the direction by compass, the
distance, and the speed. I should not call it anything more than
mathematical certainty."
-- Разве это создает какие-то особые трудности? -- отозвался я. -- Ведь
задача проста, как дважды два -- четыре. Компас указывает направление,
расстояние и скорость также известны. Остается простой арифметический
подсчет.
"Strain!" he snorted. "Simple as A, B, C! Mathematical certainty!"
-- Особые трудности! -- фыркнул собеседник. -- Просто, как дважды два
-- четыреАрифметический подсчет.
He seemed to brace himself up and lean backward against the air as he
stared at me.
Слегка откинувшись назад, он смерил меня взглядом.
"How about this here tide that's rushin' out through the Golden Gate?"
he demanded, or bellowed, rather. "How fast is she ebbin'? What's the drift,
eh? Listen to that, will you? A bell-buoy, and we're a-top of it! See 'em
alterin' the course!"
-- А что вы скажете об отливе, который рвется в Золотые Ворота? --
спросил или, вернее, пролаял он. -- Какова скорость течения? А как относит?
А это что -- прислушайтесь-каКолокол? Мы лезем прямо на буй с
колоколомВидите -- меняем курс.
From out of the fog came the mournful tolling of a bell, and I could
see the pilot turning the wheel with great rapidity. The bell, which had
seemed straight ahead, was now sounding from the side. Our own whistle was
blowing hoarsely, and from time to time the sound of other whistles came to
us from out of the fog.
Из тумана доносился заунывный звон, и я увидел, как рулевой быстро
Завертел штурвал. Колокол звучал теперь не впереди, а сбоку. Слышен был
хриплый гудок нашего парохода, и время от времени на него откликались другие
гудки.
"That's a ferry-boat of some sort," the new-comer said, indicating a
whistle off to the right. "And there! D'ye hear that? Blown by mouth. Some
scow schooner, most likely. Better watch out, Mr. Schooner-man. Ah, I
thought so. Now hell's a poppin' for somebody!"
-- Какой-то еще пароходишко! -- заметил краснолицый, кивая вправо,
откуда доносились гудки. -- А этоСлышите? Просто гудят в рожок. Верно,
какая-нибудь шаланда. Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и знал.
Сейчас кто-то хлебнет лиха!
The unseen ferry-boat was blowing blast after blast, and the
mouth-blown horn was tooting in terror-stricken fashion.
Невидимый пароход давал гудок за гудком, и рожок вторил ему, казалось,
в страшном смятении.
"And now they're payin' their respects to each other and tryin' to get
clear," the red-faced man went on, as the hurried whistling ceased.
-- Вот теперь они обменялись любезностями и стараются разойтись, --
продолжал краснолицый, когда тревожные гудки стихли.
His face was shining, his eyes flashing with excitement as he
translated into articulate language the speech of the horns and sirens.
Он разъяснял мне, о чем кричат друг другу сирены и рожки, а щеки у него
горели и глаза сверкали.
"That's a steam-siren a-goin' it over there to the left. And you hear
that fellow with a frog in his throat - a steam schooner as near as I can
judge, crawlin' in from the Heads against the tide."
-- Слева пароходная сирена, а вон там, слышите, какой хрипун, -- это,
должно быть, паровая шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу отливу.
A shrill little whistle, piping as if gone mad, came from directly
ahead and from very near at hand. Gongs sounded on the Martinez. Our
paddle-wheels stopped, their pulsing beat died away, and then they started
again. The shrill little whistle, like the chirping of a cricket amid the
cries of great beasts, shot through the fog from more to the side and
swiftly grew faint and fainter. I looked to my companion for enlightenment.
Пронзительный свисток неистовствовал как одержимый где-то совсем близко
впереди. На "Мартинесе" ему ответили ударами гонга. Колеса нашего парохода
остановились, их пульсирующие удары по воде замерли, а затем возобновились.
Пронзительный свисток, напоминавший стрекотание сверчка среди рева диких
зверей, долетал теперь из тумана, откуда-то сбоку, и звучал все слабее и
слабее. Я вопросительно посмотрел на своего спутника.
"One of them dare-devil launches," he said. "I almost wish we'd sunk
him, the little rip! They're the cause of more trouble. And what good are
they? Any jackass gets aboard one and runs it from hell to breakfast,
blowin' his whistle to beat the band and tellin' the rest of the world to
look out for him, because he's comin' and can't look out for himself!
Because he's comin'! And you've got to look out, too! Right of way! Common
decency! They don't know the meanin' of it!"
-- Какой-то отчаянный катерок, -- пояснил он. -- Прямо стоило бы
потопить его! От них бывает много бед, а кому они нужны? Какой-нибудь осел
заберется на этакую посудину и носится по морю, сам не зная зачем, да
свистит как полоумный. А все должны сторониться, потому что, видите ли, он
идет и сам-то уж никак посторониться не умеетПрет вперед, а вы смотрите в
обаОбязанность уступать дорогу! Элементарная вежливостьДа они об этом
никакого представления не имеют.
I felt quite amused at his unwarranted choler, and while he stumped
indignantly up and down I fell to dwelling upon the romance of the fog. And
romantic it certainly was - the fog, like the grey shadow of infinite
mystery, brooding over the whirling speck of earth; and men, mere motes of
light and sparkle, cursed with an insane relish for work, riding their
steeds of wood and steel through the heart of the mystery, groping their way
blindly through the Unseen, and clamouring and clanging in confident speech
the while their hearts are heavy with incertitude and fear.
Этот необъяснимый гнев немало меня позабавил; пока мой собеседник
возмущенно ковылял взад и вперед, я снова поддался романтическому обаянию
тумана. Да, в этом тумане, несомненно, была своя романтика. Словно серый,
исполненный таинственности призрак, навис он над крошечным земным шаром,
кружащимся в мировом пространстве. А люди, эти искорки или пылинки, гонимые
ненасытной жаждой деятельности, мчались на своих деревянных и стальных
конях. Сквозь самое сердце тайны, ощупью прокладывая себе путь в Незримом, и
шумели, и кричали самонадеянно, в то время как их души замирали от
неуверенности и страха!
The voice of my companion brought me back to myself with a laugh. I too
had been groping and floundering, the while I thought I rode clear-eyed
through the mystery.
Голос моего спутника вернул меня к действительности и заставил
усмехнуться. Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что мчусь уверенно сквозь
тайну?
"Hello! Somebody comin' our way," he was saying. "And d'ye hear that?
He's comin' fast. Walking right along. Guess he don't hear us yet. Wind's in
wrong direction."
-- Эге! Кто-то идет нам навстречу, -- сказал краснолицый. -- Слышите,
слышите? Идет быстро и прямо на нас. Должно быть, он нас еще не слышит.
Ветер относит.
The fresh breeze was blowing right down upon us, and I could hear the
whistle plainly, off to one side and a little ahead.
Свежий бриз дул нам в лицо, и я отчетливо различил гудок сбоку и
немного впереди.
"Ferry-boat?" I asked.
-- Тоже пассажирский? -- спросил я.
He nodded, then added, "Or he wouldn't be keepin' up such a clip." He
gave a short chuckle. "They're gettin' anxious up there."
Краснолицый кивнул. -- Да, иначе он не летел бы так, сломя голову. Наши
там забеспокоились! -- хмыкнул он.
I glanced up. The captain had thrust his head and shoulders out of the
pilot-house, and was staring intently into the fog as though by sheer force
of will he could penetrate it. His face was anxious, as was the face of my
companion, who had stumped over to the rail and was gazing with a like
intentness in the direction of the invisible danger.
Я посмотрел вверх. Капитан высунулся по грудь из рулевой рубки и
напряженно вглядывался в туман, словно стараясь силой воли проникнуть сквозь
него. Лицо его выражало тревогу. И на лице моего спутника, который
проковылял к поручням и пристально смотрел в сторону незримой опасности,
тоже была написана тревога.
Then everything happened, and with inconceivable rapidity. The fog
seemed to break away as though split by a wedge, and the bow of a steamboat
emerged, trailing fog-wreaths on either side like seaweed on the snout of
Leviathan. I could see the pilot-house and a white-bearded man leaning
partly out of it, on his elbows. He was clad in a blue uniform, and I
remember noting how trim and quiet he was. His quietness, under the
circumstances, was terrible. He accepted Destiny, marched hand in hand with
it, and coolly measured the stroke. As he leaned there, he ran a calm and
speculative eye over us, as though to determine the precise point of the
collision, and took no notice whatever when our pilot, white with rage,
shouted, "Now you've done it!"
Все произошло с непостижимой быстротой. Туман раздался в стороны, как
разрезанный ножом, и перед нами возник нос парохода, тащивший за собой
клочья тумана, словно Левиафан -- морские водоросли. Я разглядел рулевую
рубку и белобородого старика, высунувшегося из нее. Он был одет в синюю
форму, очень ловко сидевшую на нем, и, я помню, меня поразило, с каким
хладнокровием он держался. Его спокойствие при этих обстоятельствах казалось
страшным. Он подчинился судьбе, шел ей навстречу и с полным самообладанием
ждал удара. Холодно и как бы задумчиво смотрел он на нас, словно прикидывая,
где должно произойти столкновение, и не обратил никакого внимания на
яростный крик нашего рулевого: "Отличились!"
On looking back, I realize that the remark was too obvious to make
rejoinder necessary.
Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что восклицание рулевого и не
требовало ответа.
"Grab hold of something and hang on," the red-faced man said to me. All
his bluster had gone, and he seemed to have caught the contagion of
preternatural calm.
-- Цепляйтесь за что-нибудь и держитесь крепче, -- сказал мне
краснолицый. Весь его задор слетел с него, и он, казалось, заразился тем же
сверхъестественным спокойствием.
"And listen to the women scream," he said grimly - almost bitterly, I
thought, as though he had been through the experience before.
-- Ну, сейчас женщины поднимут визг! -- сердито, почти злобно проворчал
он, словно ему уже приходилось когда-то все это испытывать.
The vessels came together before I could follow his advice. We must
have been struck squarely amidships, for I saw nothing, the strange
steamboat having passed beyond my line of vision. The Martinez heeled over,
sharply, and there was a crashing and rending of timber. I was thrown flat
on the wet deck, and before I could scramble to my feet I heard the scream
of the women. This it was, I am certain, - the most indescribable of
blood-curdling sounds, - that threw me into a panic. I remembered the
life-preservers stored in the cabin, but was met at the door and swept
backward by a wild rush of men and women. What happened in the next few
minutes I do not recollect, though I have a clear remembrance of pulling
down life-preservers from the overhead racks, while the red-faced man
fastened them about the bodies of an hysterical group of women. This memory
is as distinct and sharp as that of any picture I have seen. It is a
picture, and I can see it now, - the jagged edges of the hole in the side of
the cabin, through which the grey fog swirled and eddied; the empty
upholstered seats, littered with all the evidences of sudden flight, such as
packages, hand satchels, umbrellas, and wraps; the stout gentleman who had
been reading my essay, encased in cork and canvas, the magazine still in his
hand, and asking me with monotonous insistence if I thought there was any
danger; the red-faced man, stumping gallantly around on his artificial legs
and buckling life-preservers on all corners; and finally, the screaming
bedlam of women.
Суда столкнулись прежде, чем я успел воспользоваться его советом.
Должно быть, встречный пароход ударил нас в середину борта, но это произошло
вне поля моего зрения, и я ничего не видел. "Мартинес" сильно накренился,
послышался треск ломающейся обшивки. Я упал плашмя на мокрую палубу и не
успел еще подняться на ноги, как услышал крик женщин. Это был неописуемый,
душераздирающий вопль, и тут меня объял ужас. Я вспомнил, что спасательные
пояса хранятся в салоне, кинулся туда, но у дверей столкнулся с толпой
обезумевших пассажиров, которая отбросила меня назад. Не помню, что затем
произошло, -- в памяти моей сохранилось только воспоминание о том, как я
стаскивал спасательные пояса с полок над головой, а Краснолицый человек
надевал их на бившихся в истерике женщин. Это я помню отчетливо, и вся
картина стоит у меня перед глазами. Как сейчас вижу я зазубренные Края
пробоины в стене салона и вползавший в это отверстие клубящийся серый туман;
пустые мягкие диваны с разбросанными на них пакетами, саквояжами, зонтами и
пледами, оставленными во время внезапного бегства; полного джентльмена, не
так давно мирно читавшего мою статью, а теперь напялившего на себя пробковый
пояс и с монотонной настойчивостью вопрошавшего меня (журнал с моей статьей
все еще был у него в руке), есть ли опасность; краснолицего человека,
который бодрю ковылял на своих искусственных ногах и надевал пояса на всех,
кто появлялся в каюте... Помню дикий визг женщин.
This it was, the screaming of the women, that most tried my nerves. It
must have tried, too, the nerves of the red-faced man, for I have another
picture which will never fade from my mind. The stout gentleman is stuffing
the magazine into his overcoat pocket and looking on curiously. A tangled
mass of women, with drawn, white faces and open mouths, is shrieking like a
chorus of lost souls; and the red-faced man, his face now purplish with
wrath, and with arms extended overhead as in the act of hurling
thunderbolts, is shouting, "Shut up! Oh, shut up!"
Да, этот визг женщин больше всего действовал мне на нервы. По-видимому,
страдал от него и краснолицый, ибо еще одна картина навсегда осталась у меня
в памяти: плотный джентльмен засовывает журнал в карман пальто и с
любопытством озирается кругом; сбившиеся в кучу женщины, с бледными,
искаженными страхом лицами, пронзительно кричат, словно хор погибших душ, а
краснолицый человек, теперь уже совсем багровый от гнева, стоит в позе
громовержца, потрясая над головой кулаками, и орет: -- ЗамолчитеДа замолчите
же!
I remember the scene impelled me to sudden laughter, and in the next
instant I realized I was becoming hysterical myself; for these were women of
my own kind, like my mother and sisters, with the fear of death upon them
and unwilling to die. And I remember that the sounds they made reminded me
of the squealing of pigs under the knife of the butcher, and I was struck
with horror at the vividness of the analogy. These women, capable of the
most sublime emotions, of the tenderest sympathies, were open-mouthed and
screaming. They wanted to live, they were helpless, like rats in a trap, and
they screamed.
Помню, как, глядя на это, я вдруг почувствовал, что меня душит смех, и
понял, что я впадаю в истерику; ведь предо мною были женщины, такие же, как
моя мать или сестры, -- женщины, охваченные страхом смерти и не желавшие
умирать. Их крики напомнили мне визг свиней под ножом мясника, и это
потрясло меня. Эти женщины, способные на самые высокие чувства, на самую
нежную привязанность, вопили, разинув рты. Они хотели жить, но были
беспомощны, как крысы в крысоловке, и визжали, не помня себя.
The horror of it drove me out on deck. I was feeling sick and
squeamish, and sat down on a bench. In a hazy way I saw and heard men
rushing and shouting as they strove to lower the boats. It was just as I had
read descriptions of such scenes in books. The tackles jammed. Nothing
worked. One boat lowered away with the plugs out, filled with women and
children and then with water, and capsized. Another boat had been lowered by
one end, and still hung in the tackle by the other end, where it had been
abandoned. Nothing was to be seen of the strange steamboat which had caused
the disaster, though I heard men saying that she would undoubtedly send
boats to our assistance.
Это было ужасно, и я опрометью бросился на палубу. Почувствовав
дурноту, я опустился на скамью. Смутно видел я метавшихся людей, слышал их
крики, -- кто-то пытался спустить шлюпки... Все происходило так, как
описывается в книгах. Тали заедало. Все было неисправно. Одну шлюпку
спустили, забыв вставить пробки: когда женщины и дети сели в нее, она
наполнилась водой и перевернулась. Другую шлюпку удалось спустить только
одним концом: другим она повисла на талях, и ее бросили. А парохода, который
был причиной бедствия, и след простыл, но кругом говорили, что он,
несомненно, вышлет нам спасательные шлюпки.
I descended to the lower deck. The Martinez was sinking fast, for the
water was very near. Numbers of the passengers were leaping overboard.
Others, in the water, were clamouring to be taken aboard again. No one
heeded them. A cry arose that we were sinking. I was seized by the
consequent panic, and went over the side in a surge of bodies. How I went
over I do not know, though I did know, and instantly, why those in the water
were so desirous of getting back on the steamer. The water was cold - so
cold that it was painful. The pang, as I plunged into it, was as quick and
sharp as that of fire. It bit to the marrow. It was like the grip of death.
I gasped with the anguish and shock of it, filling my lungs before the
life-preserver popped me to the surface. The taste of the salt was strong in
my mouth, and I was strangling with the acrid stuff in my throat and lungs.
Я спустился на нижнюю палубу. "Мартинес" быстро погружался, вода
подступала к краю борта. Многие пассажиры стали прыгать за борт. Другие, уже
барахтаясь в воде, кричали, чтобы их подняли обратно на палубу. Никто не
слушал их. Все покрыл общий крик: "Тонем!" Поддавшись охватившей всех
панике, я вместе с другими бросился за борт. Я не отдавал себе отчета в том,
что делаю, но, очутившись в воде, мгновенно понял, почему люди кругом
молили, чтобы их подняли обратно на пароход. Вода была холодная, нестерпимо
холодная. Когда я погрузился в нее, меня обожгло, как огнем. Холод проникал
до костей; казалось, смерть уже заключает меня в свои ледяные объятия. Я
захлебнулся от неожиданности и страха и успел набрать в легкие воды прежде,
чем спасательный пояс снова поднял меня на поверхность. Во рту у меня было
солоно от морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то едкого, проникшего
мне в горло и в легкие.
But it was the cold that was most distressing. I felt that I could
survive but a few minutes. People were struggling and floundering in the
water about me. I could hear them crying out to one another. And I heard,
also, the sound of oars. Evidently the strange steamboat had lowered its
boats. As the time went by I marvelled that I was still alive. I had no
sensation whatever in my lower limbs, while a chilling numbness was wrapping
about my heart and creeping into it. Small waves, with spiteful foaming
crests, continually broke over me and into my mouth, sending me off into
more strangling paroxysms.
Но особенно ужасен был холод. Мне казалось, что я этого не выдержу, что
минуты мои сочтены. Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то кричали
друг другу. Я слышал также плеск весел. Очевидно, потопивший нас пароход
выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня изумляло, что я все еще жив. Но мои
ноги уже утратили чувствительность, и онемение распространялось дальше,
подступало к самому сердцу. Мелкие сердитые волны с пенистыми хребтами
перекатывались через меня; я захлебывался и задыхался.
The noises grew indistinct, though I heard a final and despairing
chorus of screams in the distance, and knew that the Martinez had gone down.
Later, - how much later I have no knowledge, - I came to myself with a start
of fear. I was alone. I could hear no calls or cries - only the sound of the
waves, made weirdly hollow and reverberant by the fog. A panic in a crowd,
which partakes of a sort of community of interest, is not so terrible as a
panic when one is by oneself; and such a panic I now suffered. Whither was I
drifting? The red-faced man had said that the tide was ebbing through the
Golden Gate. Was I, then, being carried out to sea? And the life-preserver
in which I floated? Was it not liable to go to pieces at any moment? I had
heard of such things being made of paper and hollow rushes which quickly
became saturated and lost all buoyancy. And I could not swim a stroke. And I
was alone, floating, apparently, in the midst of a grey primordial vastness.
I confess that a madness seized me, that I shrieked aloud as the women had
shrieked, and beat the water with my numb hands.
Шум и крики становились все глуше; последний отчаянный вопль донесся до
меня издали, и я понял, что "Мартинес" пошел ко дну. Потом -- сколько прошло
времени, не знаю, -- я очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был один. Я не
слышал больше голосов, криков о помощи -- только шум волн, которому туман
придавал какую-то таинственную, вибрирующую гулкость. Паника, охватывающая
человека, когда он в толпе и разделяет общую участь, не так ужасна, как
страх, переживаемый в одиночестве. Куда несли меня волны? Краснолицый
говорил, что отлив уходит через Золотые Ворота. Неужели меня унесет в
открытое море? А ведь мой спасательный пояс может развалиться в любую
минуту! Я слышал, что эти пояса делают иногда из картона и тростника, и
тогда, намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я совсем не умел плавать. Я
был один, и меня несло неведомо куда, среди извечной серой безбрежности.
Признаюсь, мной овладело безумие, и я кричал, как кричали женщины, и бил по
воде окоченевшими руками.
How long this lasted I have no conception, for a blankness intervened,
of which I remember no more than one remembers of troubled and painful
sleep. When I aroused, it was as after centuries of time; and I saw, almost
above me and emerging from the fog, the bow of a vessel, and three
triangular sails, each shrewdly lapping the other and filled with wind.
Where the bow cut the water there was a great foaming and gurgling, and I
seemed directly in its path. I tried to cry out, but was too exhausted. The
bow plunged down, just missing me and sending a swash of water clear over my
head. Then the long, black side of the vessel began slipping past, so near
that I could have touched it with my hands. I tried to reach it, in a mad
resolve to claw into the wood with my nails, but my arms were heavy and
lifeless. Again I strove to call out, but made no sound.
Не знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в забытье, и вспоминаю об
этом только, как о тревожном мучительном сне. Когда я очнулся, казалось,
прошли века. Почти над самой головой я увидел выступавший из тумана нос
судна и три треугольных паруса, заходящие один за другой и наполненные
ветром. Вода пенилась и клокотала там, где ее разрезал нос корабля, а я был
как раз на его пути. Я хотел крикнуть, но у меня не хватило сил. Нос судна
скользнул вниз, едва не задев меня, и волна перекатилась над моей головой.
Затем мимо меня начал скользить длинный черный борт судна -- так близко, что
я мог бы коснуться его рукой. Я сделал попытку ухватиться за него, я готов
был впиться в дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и безжизненны. Я снова
попытался крикнуть, но голос изменил мне.
The stern of the vessel shot by, dropping, as it did so, into a hollow
between the waves; and I caught a glimpse of a man standing at the wheel,
and of another man who seemed to be doing little else than smoke a cigar. I
saw the smoke issuing from his lips as he slowly turned his head and glanced
out over the water in my direction. It was a careless, unpremeditated
glance, one of those haphazard things men do when they have no immediate
call to do anything in particular, but act because they are alive and must
do something.
Промелькнула мимо корма, нырнув в пучину между волнами, и я мельком
увидел человека у штурвала и еще одного, спокойно курившего сигару. Я видел
дымок, поднимавшийся от его сигары, когда он медленно повернул голову и
скользнул взглядом по воде в мою сторону. Это был случайный, рассеянный
взгляд, случайный поворот головы, одно из тех движений, которые люди делают
машинально, когда они ничем не заняты, -- просто из потребности в движении.
But life and death were in that glance. I could see the vessel being
swallowed up in the fog; I saw the back of the man at the wheel, and the
head of the other man turning, slowly turning, as his gaze struck the water
and casually lifted along it toward me. His face wore an absent expression,
as of deep thought, and I became afraid that if his eyes did light upon me
he would nevertheless not see me. But his eyes did light upon me, and looked
squarely into mine; and he did see me, for he sprang to the wheel, thrusting
the other man aside, and whirled it round and round, hand over hand, at the
same time shouting orders of some sort. The vessel seemed to go off at a
tangent to its former course and leapt almost instantly from view into the
fog.
Но для меня в этом взгляде была жизнь или смерть. Я видел, как туман
уже снова поглощает судно. Я видел спину рулевого и голову того, другого,
когда он медленно, очень медленно обернулся и его взгляд скользнул по воде.
Это был отсутствующий взгляд человека, погруженного в думу, и я с ужасом
подумал, что он все равно не заметит меня, даже если я попаду в поле его
зрения. Но вот его взгляд упал на меня, и его глаза встретились с моими
глазами. Он увидел меня. Прыгнув к штурвалу, он оттолкнул рулевого и сам
быстро завертел колесо, выкрикивая в то же время какую-то команду. Судно
начало отклоняться в сторону и почти в тот же миг скрылось в тумане.
I felt myself slipping into unconsciousness, and tried with all the
power of my will to fight above the suffocating blankness and darkness that
was rising around me. A little later I heard the stroke of oars, growing
nearer and nearer, and the calls of a man. When he was very near I heard him
crying, in vexed fashion, "Why in hell don't you sing out?" This meant me, I
thought, and then the blankness and darkness rose over me.
Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и напряг все силы,
чтобы не поддаться пустоте и мраку, стремившимся поглотить меня. Вскоре я
услышал быстро приближавшийся плеск весел и чей-то голос. Потом, уже совсем
близко, раздался сердитый окрик: -- Какого черта вы не откликаетесь? "Это
мне кричат", -- подумал я и тут же провалился в пустоту и мрак.
CHAPTER II
ГЛАВА II
I seemed swinging in a mighty rhythm through orbit vastness. Sparkling
points of light spluttered and shot past me. They were stars, I knew, and
flaring comets, that peopled my flight among the suns. As I reached the
limit of my swing and prepared to rush back on the counter swing, a great
gong struck and thundered. For an immeasurable period, lapped in the
rippling of placid centuries, I enjoyed and pondered my tremendous flight.
Мне показалось, что какая-то сила качает и несет меня в мировом
пространстве, подчинив мощному ритму. Мерцающие искорки вспыхивали и
пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы,
сопровождающие мой полет среди светил. Когда в своем качании я снова достиг
вершины амплитуды и уже готов был пуститься в обратный путь, где-то ударил и
загудел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые столетия, безмятежно
канувшие в вечность, наслаждался я своим исполинским полетом.
But a change came over the face of the dream, for a dream I told myself
it must be. My rhythm grew shorter and shorter. I was jerked from swing to
counter swing with irritating haste. I could scarcely catch my breath, so
fiercely was I impelled through the heavens. The gong thundered more
frequently and more furiously. I grew to await it with a nameless dread.
Then it seemed as though I were being dragged over rasping sands, white and
hot in the sun. This gave place to a sense of intolerable anguish. My skin
was scorching in the torment of fire. The gong clanged and knelled. The
sparkling points of light flashed past me in an interminable stream, as
though the whole sidereal system were dropping into the void. I gasped,
caught my breath painfully, and opened my eyes. Two men were kneeling beside
me, working over me. My mighty rhythm was the lift and forward plunge of a
ship on the sea. The terrific gong was a frying-pan, hanging on the wall,
that rattled and clattered with each leap of the ship. The rasping,
scorching sands were a man's hard hands chafing my naked chest. I squirmed
under the pain of it, and half lifted my head. My chest was raw and red, and
I could see tiny blood globules starting through the torn and inflamed
cuticle.
Но сон мой начал меняться, а я уже понимал, что это сон. Амплитуда
моего полета становилась все короче и короче. Меня начало бросать из стороны
в сторону с раздражающей быстротой. Я едва успевал перевести дух: с такой
стремительностью мчался я в небесном пространстве. Гонг грохотал все чаще и
яростнее. Я ждал каждого его удара с невыразимым ужасом. Потом мне
показалось, что меня тащат по хрустящему, белому, раскаленному солнцем
песку. Это причиняло мне невыносимые муки. Мою кожу опалял огонь. Гонг
гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо нескончаемым
потоком, словно вся звездная система проваливалась в пустоту. Я вздохнул, с
трудом перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях,
хлопотали надо мной. То, что качало меня в мощном ритме и несло куда-то,
оказалось качкой судна на волнах океана, а вместо ужасного гонга я увидел
висевшую на стене сковороду, которая бренчала и дребезжала при каждом
наклоне судна. Хрустящий, опалявший меня огнем песок превратился в жесткие
ладони какого-то человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от
боли, приподнял голову и посмотрел на свое красное, воспаленное тело,
покрытое капельками крови, проступившими сквозь расцарапанную кожу.
"That'll do, Yonson," one of the men said. "Carn't yer see you've
bloomin' well rubbed all the gent's skin orf?"
-- Хватит, Ионсон, -- сказал второй. -- Не видишь, что ли, совсем
содрал с джентльмена кожу!
The man addressed as Yonson, a man of the heavy Scandinavian type,
ceased chafing me, and arose awkwardly to his feet. The man who had spoken
to him was clearly a Cockney, with the clean lines and weakly pretty, almost
effeminate, face of the man who has absorbed the sound of Bow Bells with his
mother's milk. A draggled muslin cap on his head and a dirty gunny-sack
about his slim hips proclaimed him cook of the decidedly dirty ship's galley
in which I found myself.
Тот, кого назвали Ионсоном, -- человек могучего скандинавского типа, --
перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У второго -- судя по
выговору, типичного кокни [1] -- были мелкие, почти женственные черты лица;
внешность его позволяла предположить, что он с молоком матери впитал в себя
перезвон лондонских церковных колоколов. Грязный полотняный д колпак на
голове и грубый засаленный передник на узких бедрах изобличали в нем кока
того чрезвычайно грязного камбуза, в котором я находился.
"An' 'ow yer feelin' now, sir?" he asked, with the subservient smirk
which comes only of generations of tip-seeking ancestors.
-- Ну, как вы себя чувствуете, сэр? -- спросил он с угодливой улыбкой,
которая является наследием многих поколений, привыкших получать на чай.
For reply, I twisted weakly into a sitting posture, and was helped by
Yonson to my feet. The rattle and bang of the frying-pan was grating
horribly on my nerves. I could not collect my thoughts. Clutching the
woodwork of the galley for support, - and I confess the grease with which it
was scummed put my teeth on edge, - I reached across a hot cooking-range to
the offending utensil, unhooked it, and wedged it securely into the
coal-box.
Вместо ответа я с усилием приподнялся и сел, а затем с помощью Ионсона
встал на ноги. Дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы Я не
мог собраться с мыслями. Ухватившись, чтобы не упасть, за деревянную
переборку, оказавшуюся настолько сальной и грязной, что я невольно стиснул
зубы от отвращения, я потянулся к несносной посудине, висевшей над
топившейся плитой, снял ее с гвоздя и швырнул в ящик с углем.
The cook grinned at my exhibition of nerves, and thrust into my hand a
steaming mug with an "'Ere, this'll do yer good." It was a nauseous mess, -
ship's coffee, - but the heat of it was revivifying. Between gulps of the
molten stuff I glanced down at my raw and bleeding chest and turned to the
Scandinavian.
Кок ухмыльнулся при таком проявлении нервозности. Он сунул мне в руку
дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал: -- Хлебните-ка, это пойдет вам
на пользуВ кружке было отвратительное пойло -- корабельный кофе, -- но оно
все же согрело и оживило меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою
разодранную, окровавленную грудь, а затем обратился к скандинаву.
"Thank you, Mr. Yonson," I said; "but don't you think your measures
were rather heroic?"
-- Благодарю вас, мистер Ионсон, -- сказал я. -- Но не кажется ли вам,
что вы применили ко мне слишком уж героические меры?
It was because he understood the reproof of my action, rather than of
my words, that he held up his palm for inspection. It was remarkably
calloused. I passed my hand over the horny projections, and my teeth went on
edge once more from the horrible rasping sensation produced.
Не знаю, почувствовал ли он упрек в моих словах, но, во всяком случае,
взгляд, который я бросил на свою грудь, был достаточно выразителен. В ответ
он молча показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая ладонь.
Я провел пальцами по ее роговым затвердениям, и у меня заныли зубы от
неприятного ощущения шероховатой поверхности.
"My name is Johnson, not Yonson," he said, in very good, though slow,
English, with no more than a shade of accent to it.
-- Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, -- сказал он на правильном
английском языке, медленно, но почти без акцента.
There was mild protest in his pale blue eyes, and withal a timid
frankness and manliness that quite won me to him.
В его бледно-голубых глазах я прочел кроткий протест; вместе с тем в
них была какая-то застенчивая прямота и мужественность, которые сразу
расположили меня к нему.
"Thank you, Mr. Johnson," I corrected, and reached out my hand for his.
-- Благодарю вас, мистер Джонсон, -- поспешил я исправить свою ошибку и
протянул ему руку.
He hesitated, awkward and bashful, shifted his weight from one leg to
the other, then blunderingly gripped my hand in a hearty shake.
Он медлил, смущенно и неуклюже переминаясь с ноги на ногу; потом
решительно схватил мою руку и с чувством пожал ее.
"Have you any dry clothes I may put on?" I asked the cook.
-- Не найдется ли у вас чего-нибудь, чтобы я мог переодеться? --
спросил я кока, оглядывая свою мокрую одежду.
"Yes, sir," he answered, with cheerful alacrity. "I'll run down an'
tyke a look over my kit, if you've no objections, sir, to wearin' my
things."
-- Найдем, сэр! -- живо отозвался тот. -- Если вы не побрезгуете надеть
мои вещи, я сбегаю вниз и притащу.
He dived out of the galley door, or glided rather, with a swiftness and
smoothness of gait that struck me as being not so much cat-like as oily. In
fact, this oiliness, or greasiness, as I was later to learn, was probably
the most salient expression of his personality.
Он вышел, вернее выскользнул, из дверей с проворством, в котором мне
почудилось что-то кошачье или даже змеиное. Эта его способность скользить
ужом была, как я убедился впоследствии, весьма для него характерна.
"And where am I?" I asked Johnson, whom I took, and rightly, to be one
of the sailors. "What vessel is this, and where is she bound?"
-- Где я нахожусь? -- спросил я Джонсона, которого не без основания
принял за одного из матросов. -- Что это за судно и куда оно идет?
"Off the Farallones, heading about sou-west," he answered, slowly and
methodically, as though groping for his best English, and rigidly observing
the order of my queries. "The schooner Ghost, bound seal-hunting to Japan."
-- Мы около Фараллонских островов, на юго-запад от них, -- неторопливо
промолвил он, методично отвечая на мои вопросы и стараясь, по-видимому, как
можно правильнее говорить по-английски. -- Это шхуна "Призрак". Идем к
берегам Японии бить котиков.
"And who is the captain? I must see him as soon as I am dressed."
-- А кто капитан шхуны? Мне нужно повидаться с ним, как только я
переоденусь.
Johnson looked puzzled and embarrassed. He hesitated while he groped in
his vocabulary and framed a complete answer.
На лице Джонсона неожиданно отразилось крайнее смущение и
замешательство. Он ответил не сразу; видно было, что он тщательно подбирает
слова и мысленно составляет исчерпывающий ответ.
"The cap'n is Wolf Larsen, or so men call him. I never heard his other
name. But you better speak soft with him. He is mad this morning. The mate -
"
-- Капитан -- Волк Ларсен, так его все называют. Я никогда не слыхал
его настоящего имени. Но говорите с ним поосторожнее. Он сегодня бешеный.
Его помощник...
But he did not finish. The cook had glided in.
Он не докончил: в камбуз нырнул кок.
"Better sling yer 'ook out of 'ere, Yonson," he said. "The old man'll
be wantin' yer on deck, an' this ayn't no d'y to fall foul of 'im."
-- Убирайся-ка лучше отсюда, Ионсон! -- сказал тот. -- Старик хватится
тебя на палубе, а нынче, если ему не угодишь, -- беда.
Johnson turned obediently to the door, at the same time, over the
cook's shoulder, favouring me with an amazingly solemn and portentous wink
as though to emphasize his interrupted remark and the need for me to be
soft-spoken with the captain.
Джонсон послушно направился к двери, подмигнув мне из-за спины кока с
необычайно торжественным и значительным видом, словно желая выразить этим
то, чего он не договорил, и внушить мне еще раз, что с капитаном надо
разговаривать поосторожнее.
Hanging over the cook's arm was a loose and crumpled array of evil-
looking and sour-smelling garments.
Через руку у кока было перекинуто какое-то грязное, мятое тряпье, от
которого довольно скверно пахло.
"They was put aw'y wet, sir," he vouchsafed explanation. "But you'll
'ave to make them do till I dry yours out by the fire."
-- Оно было сырое, сэр, когда я его снял и спрятал, -- счел он нужным
объяснить мне. -- Но вам придется пока обойтись этим, а потом я высушу ваше
платье.
Clinging to the woodwork, staggering with the roll of the ship, and
aided by the cook, I managed to slip into a rough woollen undershirt. On the
instant my flesh was creeping and crawling from the harsh contact. He
noticed my involuntary twitching and grimacing, and smirked:
Цепляясь за переборки, так как судно сильно качало, я с помощью кока
кое-как натянул на себя грубую фуфайку и невольно поежился от прикосновения
колючей шерсти. Заметив, должно быть, гримасу на моем лице, кок осклабился.
"I only 'ope yer don't ever 'ave to get used to such as that in this
life, 'cos you've got a bloomin' soft skin, that you 'ave, more like a
lydy's than any I know of. I was bloomin' well sure you was a gentleman as
soon as I set eyes on yer."
-- Ну, вам не навек привыкать к такой одежде. Кожа-то у вас
нежная, словно у какой-нибудь леди. Я как увидал в