- Солнце опускается, Каним, и дневной жар схлынул!
     Так сказала Ли  Ван  мужчине,  который  спал,  накрывшись  с  головой
беличьим одеялом; сказала негромко, словно знала, что его надо  разбудить,
но страшилась его пробуждения. Ли Ван  побаивалась  своего  рослого  мужа,
столь непохожего на всех других мужчин, которых она знала.
     Лосиное мясо  зашипело,  и  женщина  отодвинула  сковородку  на  край
угасающего костра. В то же время она поглядывала на обоих своих гудзонских
псов, а те жадно следили за каждым ее движением, и  с  их  красных  языков
капала слюна. Громадные косматые звери, они сидели с подветренной  стороны
в негустом дыму костра, спасаясь от несметного роя мошкары. Но как  только
Ли Ван отвела взгляд и посмотрела  вниз,  туда,  где  Клондайк  катил  меж
холмов свои вздувшиеся воды, один из псов на  брюхе  подполз  к  костру  и
ловким кошачьим ударом лапы сбросил со сковороды на землю  кусок  горячего
мяса. Однако Ли Ван заметила это  краешком  глаза,  и  пес,  получив  удар
поленом по носу, отскочил, щелкая зубами и рыча.
     - Эх ты, Оло, - засмеялась женщина, водворив мясо на сковородку и  не
спуская глаз с собаки. - Никак наесться не можешь, а все твой нос  виноват
- то и дело в беду попадаешь.
     Но тут к Оло подбежал его товарищ, и вместе они взбунтовались  против
женщины. Шерсть на их спинах и загривках вздыбилась от ярости, тонкие губы
искривились и приподнялись, собравшись уродливыми  складками  и  угрожающе
обнажив хищные клыки. Дрожали даже их сморщенные ноздри, и  псы  рычали  с
волчьей ненавистью и злобой, готовые прыгнуть на женщину и  свалить  ее  с
ног.
     - И ты тоже, Баш, строптивый, как твой хозяин, - все норовишь укусить
руку, которая тебя кормит! Что лезешь не в свое дело? Вот тебе, получай!
     Ли Ван решительно размахивала поленом, но псы увертывались от  ударов
и не собирались отступать. Они разделились и стали  подбираться  к  ней  с
разных сторон, припадая к земле и рыча. К этой борьбе, в  которой  человек
утверждает свое господство над собакой, Ли Ван привыкла с самого детства -
с тех пор как училась ходить в родном вигваме, ковыляя  от  одного  вороха
шкур до другого, - и  потому  знала,  что  близится  опасный  момент.  Баш
остановился, напружив тугие  мускулы,  изготовившись  к  прыжку,  Оло  еще
подползал, выбирая удобное место для нападения.
     Схватив две горящие головни за обугленные концы, женщина смело  пошла
на псов. Оло попятился, а Баш прыгнул,  и  она  встретила  его  в  воздухе
ударом своего пылающего оружия. Раздался пронзительный визг, остро запахло
паленой шерстью и горелым мясом, и пес повалился в грязь, а женщина сунула
головню ему в пасть. Бешено огрызаясь, пес отскочил в сторону  и,  сам  не
свой от страха, отбежал на безопасное расстояние. Отступил  и  Оло,  после
того как Ли Ван напомнила ему, кто здесь хозяин,  бросив  в  него  толстой
палкой. Не выдержав града головешек, псы наконец удалились на  самый  край
полянки и принялись зализывать свои раны, повизгивая и рыча.
     Ли Ван сдула пепел с мяса и  села  у  костра.  Сердце  ее  билось  не
быстрее, чем всегда, и она уже позабыла о схватке с псами - ведь  подобные
происшествия случаются каждый день. А Каним  не  только  не  проснулся  от
шума, но захрапел еще громче.
     - Вставай, Каним, - проговорила женщина. - Дневной жар спал, и  тропа
ожидает нас.
     Беличье одеяло  шевельнулось,  и  смуглая  рука  откинула  его.  Веки
спящего дрогнули и опять сомкнулись.
     - Вьюк у него тяжелый, - подумала Ли Ван, - и он устал  от  утреннего
перехода.
     Комар ужалил ее в шею,  и  она  помазала  незащищенное  место  мокрой
глиной, отщипнув кусочек от комка, который лежал  у  нее  под  рукой.  Все
утро, поднимаясь на перевал в туче гнуса,  мужчина  и  женщина  обмазывали
себя липкой грязью, и грязь, высыхая на солнце,  покрывала  лицо  глиняной
маской. От движения лицевых мускулов маска эта отваливалась кусками, и  ее
то и дело приходилось подновлять, так что она была где толще, где  тоньше,
и вид у нее был престранный.
     Ли Ван стала тормошить Канима осторожно, но настойчиво,  пока  он  не
приподнялся и не сел. Прежде всего он посмотрел на солнце и,  узнав  время
по этим небесным часам,  опустился  на  корточки  перед  костром  и  жадно
набросился на  мясо.  Это  был  крупный  индеец,  в  шесть  футов  ростом,
широкогрудый и мускулистый, с более проницательным, более умным  взглядом,
чем у большинства его соплеменников.  Глубокие  складки  избороздили  лицо
Канима и, сочетаясь с первобытной суровостью, свидетельствовали о том, что
этот человек с неукротимым нравом упорен в  достижении  цели  и  способен,
если нужно, быть жестоким с противником.
     - Завтра, Ли Ван, мы будем пировать. - Он  начисто  высосал  мозговую
кость и швырнул ее собакам. - Мы будем есть  оладьи,  жаренные  на  свином
сале, и сахар, который еще вкуснее...
     - Оладьи? - переспросила она, неуверенно произнося незнакомое слово.
     - Да, - ответил Каним снисходительно,  -  и  я  научу  тебя  стряпать
по-новому. В этом ты ничего не смыслишь, как и во многом  другом.  Ты  всю
жизнь провела в глухом уголке земли  и  ничего  не  знаешь.  Но  я,  -  он
выпрямился и гордо окинул ее взглядом,  -  я  -  великий  землепроходец  и
побывал всюду, даже у белых людей; и я сведущ в их  обычаях  и  в  обычаях
многих народов. Я не дерево, которому от века назначено  стоять  на  одном
месте, не ведая, что творится за  соседним  холмом;  ибо  я,  Каним-Каноэ,
создан, чтобы бродить повсюду и странствовать, и весь мир исходить вдоль и
поперек.
     Женщина смиренно склонила голову.
     - Это правда. Я всю жизнь ела только рыбу, мясо  и  ягоды  и  жила  в
глухом уголке земли. И я не знала, что мир так велик, пока ты  не  похитил
меня у моего племени и я не стала стряпать тебе пищу  и  носить  вьюки  по
бесконечным тропам. - Она вдруг взглянула на него.
     - Скажи мне, Каним, будет ли конец нашей тропе?
     - Нет, - ответил он. - Моя тропа, как мир: у нее нет конца. Моя тропа
пролегает по всему миру, и я странствую с тех пор, как встал  на  ноги,  и
буду странствовать, пока не умру. Быть может, и отец мой и мать моя умерли
- не знаю, ведь я давно их не видел, но мне все равно. Мое племя похоже на
твое. Оно всегда живет на одном и том же месте, далеко отсюда, но мне  нет
дела до него, ибо я - Каним-Каноэ.
     - А я, Ли Ван, тоже должна брести по твоей тропе, пока не умру,  хоть
я так устала?
     - Ты, Ли Ван, моя жена, а жена идет по тропе  мужа,  куда  бы  та  ни
вела. Это закон. А если такого закона нет, так это станет законом  Канима,
ибо Каним сам создает законы для себя и своих.
     Ли Ван снова склонила голову, так как знала лишь один закон:  мужчина
- господин женщины.
     - Не спеши, - остановил  ее  Каним,  когда  она  принялась  стягивать
ремнями свой вьюк со скудным походным снаряжением, - солнце еще горячо,  а
тропа идет под уклон и удобна для спуска.
     Женщина послушно опустила руки и села на прежнее место.
     Каним посмотрел на нее с задумчивым любопытством.
     - Ты никогда не сидишь на корточках, как другие  женщины,  -  заметил
он.
     - Нет, - отозвалась она. - Это неудобно. Мне это  трудно;  так  я  не
могу отдохнуть.
     - А почему ты во время ходьбы ставишь ступни не прямо, а вкось?
     - Не знаю. Должно быть, потому, что ноги  у  меня  не  такие,  как  у
других женщин.
     Довольный огонек мелькнул в глазах Канима, и только.
     - Как и у всех женщин, волосы у тебя черные, но разве ты  не  знаешь,
что они мягкие и тонкие, мягче и тоньше, чем у других?
     - Знаю, - ответила она сухо; ей не нравилось,  что  он  так  спокойно
разбирает ее недостатки.
     - Прошел год с тех пор, как я увел тебя от твоих родичей,  а  ты  все
такая же робкая, все так же боишься меня,  как  и  в  тот  день,  когда  я
впервые взглянул на тебя. Отчего это?
     Ли Ван покачала головой.
     - Я боюсь тебя, Каним. Ты такой большой и странный. Но и до того, как
на  меня  посмотрел  ты,  я  боялась  всех  юношей.  Не  знаю...  не  могу
объяснить... только мне почему-то  казалось,  что  я  не  для  них...  как
будто...
     -  Говори   же,   -   нетерпеливо   понукал   он,   раздраженный   ее
нерешительностью.
     - ...как будто они не моего рода.
     - Не твоего рода? - протянул он. - А какого же ты рода?
     - Я не знаю, я... - Она в замешательстве покачала  головой.  -  Я  не
могу объяснить словами то, что чувствовала. Я была  какая-то  странная.  Я
была не похожа на других девушек, которые хитростью приманивали юношей.  Я
не могла вести себя так. Мне это казалось чем-то дурным, нехорошим.
     - Скажи, а твое  первое  воспоминание...  о  чем  оно?  -  неожиданно
спросил Каним.
     - О Пау-Ва-Каан, моей матери.
     - А что было дальше, до Пау-Ва-Каан, ты помнишь?
     - Нет, ничего не помню.
     Но Каним, не сводя с нее глаз, словно проник в глубину ее  души  и  в
ней прочел колебание.
     - Подумай, Ли Ван, подумай хорошенько! - угрожающе проговорил он.
     Женщина замялась, глаза ее смотрели жалобно и умоляюще; но  его  воля
одержала верх и сорвала с губ Ли Ван вынужденное признание.
     - Да ведь это были только сны, Каним, дурные  сны  детства,  тени  не
бывшего, неясные видения, от каких иногда скулит  собака,  задремавшая  на
солнцепеке.
     - Поведай мне, - приказал он, - о том, что было до Пау-Ва-Каан, твоей
матери.
     - Все это я позабыла, - не сдавалась она. - Девочкой я грезила наяву,
днем, с открытыми глазами, но когда я рассказывала  другим  о  том,  какие
странные вещи видела, меня поднимали на смех, а  дети  пугались  и  бежали
прочь. Когда же я  стала  рассказывать  Пау-Ва-Каан  свои  сны,  она  меня
выбранила, сказала, что это дурные сны, а потом прибила. Должно быть,  это
была болезнь, вроде падучей у стариков, но с возрастом  она  прошла,  и  я
перестала грезить.  А  теперь...  не  могу  вспомнить.  -  Она  растерянно
поднесла руку ко лбу. - Они где-то тут, но я не  могу  их  поймать,  разве
что...
     - Разве что... - повторил Каним, требуя продолжения.
     - Разве что одно видение... Но ты будешь смеяться  надо  мной,  такое
оно нелепое, такое непохожее на правду.
     - Нет, Ли Ван. Сны - это сны. Может быть, они -  воспоминания  о  тех
жизнях, которые мы прожили раньше. Вот я, например, был когда-то лосем.  Я
уверен, что некогда был лосем, - сужу по тому, что видел и слышал во сне.


     Как ни старался Каним скрыть свое возрастающее беспокойство, это  ему
не удавалось, но Ли Ван ничего не заметила: с таким трудом подыскивала она
слова, чтобы описать свой сон.
     - Я вижу покрытую снегом поляну среди деревьев, - начала она, - и  на
снегу след человека, который из последних сил прополз тут на четвереньках.
Я вижу и самого человека на снегу, и мне кажется,  что  он  где-то  совсем
близко. Он не похож на обыкновенных  людей:  лицо  его  обросло  волосами,
густыми волосами, а волосы, и на лице и на голове, желтые, как летний  мех
у ласки. Глаза у него закрыты, но вот они открываются  и  начинают  искать
что-то. Они голубые, как небо, и наконец они находят мои глаза и перестают
искать. И рука его  движется  медленно,  словно  она  очень  слабая,  и  я
чувствую...
     - Ну, - хрипло прошептал Каним. - Что же ты чувствуешь?
     - Нет, нет! - поспешно выкрикнула она. - Я ничего не чувствую.  Разве
я сказала "чувствую"? Я не то хотела сказать. Не может быть, чтобы  я  это
хотела сказать. Я вижу, я только вижу, и это все, что я вижу:  человек  на
снегу, и глаза у него, как небо, а волосы, как мех  ласки.  Я  видела  это
много раз и всегда одно и то же - человек на снегу...
     - А себя ты не видишь? - спросил Каним, подаваясь вперед и пристально
глядя на нее. - Видишь ли ты себя рядом с этим человеком на снегу?
     - Как могу я видеть себя рядом с тем, чего нет? Ведь я существую!
     Он с облегчением выпрямился, и величайшее торжество мелькнуло  в  его
взгляде, но он отвел глаза от женщины, чтобы она ничего не заметила.
     - Я объясню тебе, Ли Ван, - сказал он уверенно. - Все это сохранилось
в твоей памяти от прежней жизни, когда ты была птичкой, маленькой пташкой.
Тут нет ничего удивительного. Я когда-то был лосем, отец моего отца  после
смерти стал медведем, это сказал шаман, а шаманы не лгут. Так мы переходим
из жизни в жизнь по Тропе Богов, и лишь богам все ведомо  и  понятно.  То,
что нам снится и кажется, - это  только  воспоминания,  -  и  собака,  что
скулит во сне на солнцепеке, конечно, видит и вспоминает то,  что  некогда
происходило. Баш, например, когда-то был воином.  Я  уверен,  что  он  был
воином.
     Каним кинул псу кость и поднялся.
     - Вставай, будем собираться. Солнце  еще  печет,  но  прохлады  ждать
нечего.
     - А какие они, эти белые люди? - осмелилась спросить Ли Ван.
     - Такие же, как и мы с тобой, - ответил он, - разве что  кожа  у  них
посветлее. Ты увидишь их раньше, чем угаснет день.
     Каним подвязал меховое одеяло к  своему  полуторастафунтовому  вьюку,
обмазал лицо мокрой  глиной  и  присел  отдохнуть,  ожидая,  пока  Ли  Ван
навьючит собак. Оло съежился при виде палки в ее руках  и  безропотно  дал
привязать себе на спину вьюк весом в сорок с  лишним  фунтов.  Но  Баш  не
выдержал - взвизгнул и зарычал от обиды и ярости, когда  ненавистная  ноша
коснулась его спины. Пока Ли Ван туго стягивала ремни,  он,  ощетинившись,
скалил зубы, то косясь на нее, то оглядываясь, и  волчья  злоба  горела  в
этих взглядах. Каним сказал посмеиваясь:
     - Я же говорил, что когда-то он был великим воином! Эти  меха  пойдут
по дорогой цене, - заметил он, надев головной ремень и легко  подняв  свой
вьюк с земли. -  Белые  люди  хорошо  платят  за  такой  товар.  Им  самим
охотиться некогда, да и холода они не выносят. Скоро мы будем пировать, Ли
Ван; такой пир зададим, какого ты не видывала ни в одной из своих  прежних
жизней.
     Она пробормотала что-то, выражавшее признательность  и  благодарность
мужу за его доброту, надела на себя лямки и согнулась под тяжестью вьюка.
     - В моей следующей жизни я  хотел  бы  родиться  белым  человеком,  -
добавил Каним и мерно зашагал вниз по тропе, которая  круто  спускалась  в
ущелье.
     Собаки шли за ним следом, а Ли Ван  замыкала  шествие.  Но  мысли  ее
унеслись далеко - на восток, за Ледяные Горы, в глухой уголок  земли,  где
протекало ее детство. Она вспомнила, что еще  тогда  ее  считали  какой-то
странной, смотрели на нее,  как  на  больную.  Что  ж,  она  действительно
грезила наяву, и ее бранили и били за те необычайные  видения,  о  которых
она рассказывала.
     Однако с годами это прошло. Но не совсем. Правда, эти видения уже  не
тревожили ее, когда она бодрствовала, но когда  спала,  появлялись  вновь,
хоть она и стала взрослой  женщиной;  и  по  ночам  ее  мучили  кошмары  -
какие-то мелькающие образы, смутные, лишенные всякого смысла.  Разговор  с
Канимом взбудоражил ее, и в течении  всего  извилистого  пути  по  горному
склону она вспоминала об этих причудливых порождениях своих снов.
     - Передохнем, - сказал Каним на  полпути,  когда  они  перешли  русло
главного протока.
     Он прислонил свою ношу к выступу скалы, снял головной ремень  и  сел.
Ли Ван подсела к нему, а собаки, тяжело дыша,  растянулись  подле  них  на
земле. У их ног журчал холодный, как лед, горный ручей, но вода в нем была
мутной, грязной словно после оползней.
     - Отчего это? - спросила Ли Ван.
     - Тут белые роются в земле. Прислушайся! - Каним поднял руку,  и  она
услышала звон кирок и заступов и людские голоса. - Золото свело их с  ума,
и они работают без передышки - все ищут его. Что такое золото? Оно желтое,
лежит в земле, и люди им очень дорожат. Кроме того, оно - мерило цены.
     Но блуждающий взгляд Ли Ван остановился  на  чем-то,  и  она  уже  не
слушала.  Немного  ниже  того  места,  где  они  сидели,  виднелся   сруб,
полузакрытый молодым ельником, и нависшая над ним  земляная  крыша.  Дрожь
охватила Ли Ван, и все ее призрачные видения ожили и лихорадочно заплясали
в мозгу.
     - Каним, - прошептала она, вся во власти тревожного  предчувствия.  -
Каним, что это такое?
     - Вигвам белого человека, в котором он ест и спит.
     Ли Ван задумчиво взглянула на сруб, сразу оценила его  достоинства  и
снова задрожала от непонятного волнения, которое он вызвал в ней.
     - Наверное, там тепло и в мороз, - громко проговорила она,  чувствуя,
что с ее губ вот-вот слетят какие-то странные звуки. Что-то заставляло  ее
произнести их, но она молчала, и вдруг Каним сказал:
     - Это называется хижина.
     Сердце у Ли Ван екнуло. Да, да,  вот  эти  самые  звуки!  Именно  это
слово! Она испуганно оглянулась кругом. Почему это слово ей знакомо,  если
она никогда его не слышала? Как это  объяснить?  И  тут  она  с  ужасом  и
восторгом впервые поняла, что сны ее - не бессмысленный бред.
     "Хижина, - повторяла она про себя,  -  хижина,  хижина".  Ее  затопил
поток бессвязных видений, закружилась  голова;  казалось,  сердце  вот-вот
разорвется. Какие-то тени и очертания вещей в непонятной связи мелькали  и
вихрем кружились над ней, и тщетно пыталась она ухватить их  и  осмыслить.
Она чувствовала, что в этих сумбурных видениях - ключ  к  тайне;  если  бы
только ухватить его - тогда все станет ясным и простым...
     О Каним! О Пау-Ва-Каан! О призраки и тени - что же они такое?
     Она повернулась к Каниму, безмолвная и трепещущая,  одержимая  своими
безумными неотвязными видениями.  До  ее  слабеющего  сознания  доносились
только ритмичные звуки чудесной мелодии, летящие из хижины.
     - Хм! Скрипка! - снисходительно уронил Каним.
     Но она не слышала его:  в  блаженном  возбуждении  ей  казалось,  что
наконец-то все становится ясным. "Вот-вот! Сейчас!" - думала она. Внезапно
глаза  ее  увлажнились,  и  слезы  потекли  по   щекам.   Тайны   начинали
раскрываться, а ее одолевала слабость. Если бы... но вдруг земля выгнулась
и сжалась, а горы закачались на фоне неба, и Ли  Ван  вскочила  с  криком:
"Папа! Папа!" Завертелось солнце, потом сразу наступила тьма,  и  Ли  Ван,
пошатнувшись, ничком рухнула на скалу.
     Вьюк был так тяжел, что она могла сломать себе  позвоночник;  поэтому
Каним осмотрел ее, облегченно вздохнул и побрызгал на нее водой из  ручья.
Она медленно пришла в себя, задыхаясь от рыданий, и наконец села.
     - Плохо, когда солнце припекает голову, - заметил он.
     - Да, - отозвалась она, - плохо; да и вьюк меня замучил.
     - Мы скоро остановимся  на  ночлег,  чтобы  ты  смогла  отоспаться  и
набраться сил, - сказал он мягко. - И чем быстрее мы тронемся в путь,  тем
раньше ляжем спать.
     Ли Ван, ничего не ответив, послушно  встала  и,  пошатываясь,  отошла
поднимать собак. Сама того не заметив, она сразу зашагала в ногу с  мужем,
а когда они проходили мимо хижины, затаила дыхание. Но из  хижины  уже  не
доносилось ни звука, хотя дверь была открыта и железная труба  выбрасывала
дым.
     В излучине ручья они набрели на мужчину, белокожего и  голубоглазого,
и на мгновение перед Ли Ван встал образ человека  на  снегу.  Но  лишь  на
мгновение, так она ослабела и устала от всего пережитого.  Все  же  она  с
любопытством оглядела белого  мужчину  и  вместе  с  Канимом  остановилась
посмотреть на его работу. Наклонно держа в руках  большой  таз,  старатель
вращал его, промывая золотоносный песок, и в то время как они наблюдали за
ним, он ловким неожиданным взмахом выплеснул воду, и на дне  таза  широкой
полосой сверкнуло желтое золото.
     - Очень богатый ручей, -  сказал  жене  Каним,  когда  они  двинулись
дальше. - Когда-нибудь я найду такой же и сделаюсь большим человеком.
     Чем ближе они подходили к самому богатому участку  долины,  тем  чаще
встречались люди и хижины. И наконец  перед  путниками  открылась  широкая
картина разрушения и опустошения. Повсюду земля была взрыта и  разбросана,
как после битвы титанов. Кучи  песка  перемежались  с  огромными  зияющими
ямами, канавами, рвами, из которых  был  вынут  весь  грунт,  до  коренной
породы. Ручей еще не прорыл  себе  глубокого  русла,  и  воды  его  -  где
запруженные, где отведенные в сторону, где низвергающиеся с отвесных круч,
где медленно стекающие  во  впадины  и  низины,  где  поднятые  на  высоту
громадными колесами - без устали работали на человека. Лес  на  горах  был
вырублен; оголенные склоны сплошь изрезаны и пробиты длинными  деревянными
желобами с пробными шурфами.  И  повсюду  чудовищным  муравьиным  полчищем
сновали  выпачканные  глиной  грязные,  растрепанные  люди,   которые   то
спускались в ямы, выкопанные ими, то  вылезали  на  поверхность,  то,  как
огромные жуки, ползали  по  ущелью,  трудились,  обливаясь  потом,  у  куч
золотоносного песка, вороша и перетряхивая их, и кишели всюду, куда хватал
глаз, до самых вершин, и все рыли, и рушили, и кромсали тело земли.
     Ли Ван была испугана и потрясена этой невиданной кутерьмой.
     - Поистине эти люди безумны, - сказала она Каниму.
     - Удивляться нечему, - отозвался он. - Золото, которое  они  ищут,  -
великая сила. Самая большая на свете.
     Долго пробирались они через этот хаос, порожденный алчностью; Каним -
внимательный  и  сосредоточенный,  Ли  Ван  -  вялая  и  безучастная.  Она
понимала, что тайны чуть было не раскрылись, что они  вот-вот  раскроются,
но первое потрясение утомило ее, и она покорно ждала, когда свершится  то,
что должно было свершиться. На каждом шагу у нее возникали новые  и  новые
впечатления, и каждое служило глухим толчком, побуждавшим  к  действию  ее
измученный мозг.  В  глубине  ее  существа  рождались  созвучные  отклики,
восстанавливались давно забытые и даже во сне не вспоминавшиеся  связи,  и
все это она сознавала, но равнодушно, без любопытства; и хотя  на  душе  у
нее  было  неспокойно,  но  не  хватало  сил  на  умственное   напряжение,
необходимое для того, чтобы осмыслить и понять  эти  переживания.  Поэтому
она устало плелась вслед за своим господином, терпеливо ожидая  того,  что
непременно -  в  этом  она  была  уверена  -  должно  было  где-то  как-то
произойти.
     Вырвавшись из-под власти человека, ручей, весь грязный и мутный после
работы, которую его заставили проделать, наконец вернулся на свой  древний
проторенный путь и заструился, лениво извиваясь среди полян и  перелесков,
по долине, расширявшейся к устью. В этих местах  золота  уже  не  было,  и
людям не хотелось тут задерживаться - их манило вдаль. И здесь-то Ли  Ван,
остановившись на миг, чтобы подогнать палкой Оло, услышала  женский  смех,
нежный и серебристый.
     Перед хижиной сидела женщина, белолицая и румяная,  как  младенец,  и
весело хохотала в ответ  на  слова  другой  женщины,  стоявшей  в  дверях.
Заливаясь смехом, она встряхивала шапкой темных мокрых  волос,  высыхавших
под лаской солнца.
     На  мгновение  Ли  Ван  остановилась  как  вкопанная.  И   вдруг   ей
показалось, будто что-то щелкнуло и ослепительно вспыхнуло в ее сознании -
словно разорвалась завеса. И тогда исчезли и женщины перед хижиной, и сама
хижина, и высокий ельник, и зубчатые очертания горных хребтов,  и  Ли  Ван
увидела в сиянии другого солнца другую женщину, которая  тоже  расчесывала
густые волны черных волос и пела песню. И Ли Ван слушала слова этой песни,
и понимала их, и вновь была ребенком. Она была потрясена этим видением,  в
котором слились все ее прежние беспокойные видения; и вот тени и  призраки
встали на свои места, и все сделалось ясным, простым и реальным. Множество
разных образов теснилось в ее сознании - странные места,  деревья,  цветы,
люди, - и она видела их и узнавала.
     - Когда ты была птичкой, малой пташкой, - сказал Каним,  устремив  на
нее горящие глаза.
     - Когда я была малой пташкой, - прошептала она так тихо, что он  вряд
ли услышал, и, склонив голову, стянутую ремнем, снова  мерно  зашагала  по
тропе. Но она знала, что солгала.
     И как ни странно, все реальное стало теперь казаться  ей  нереальным.
Переход длинной в милю и разбивка лагеря на берегу потока промелькнули как
в бреду. Как во сне, она жарила мясо, кормила собак, развязывала  вьюки  и
пришла в себя лишь тогда, когда Каним принялся набрасывать перед нею планы
новых странствий.
     - Клондайк, - говорил он,  -  впадает  в  Юкон,  огромную  реку;  она
больше, чем Маккензи, а Маккензи ты знаешь. Итак, мы с тобой спустимся  до
Форта Юкон. На собаках в зимнее время это будет двадцать  снов.  Потом  мы
пойдем вдоль Юкона на запад - это сто или двести снов, не знаю точно.  Это
очень далеко. И тогда мы подойдем к морю. О море ты ничего не знаешь,  так
что я расскажу тебе про него. Как озеро обтекает остров, так море обтекает
всю землю; все реки впадают в него, и нет ему ни конца ни  края.  Я  видел
его у Гудзонова залива, и я должен увидеть его с берегов Аляски. И  тогда,
Ли Ван, мы с тобой сядем в огромную лодку и поплывем по морю или же пойдем
пешком по суше на юг, и так пройдет много сотен снов. А что будет потом, я
не знаю; знаю только, что я, Каним-Каноэ, странник и землепроходец!
     Она сидела и слушала, и страх вгрызался в ее сердце, когда она думала
о том, что обречена затеряться в этих бескрайних пустынях.
     - Тяжелый это будет путь, - только и проронила она и смиренно уткнула
голову в колени.
     Но вдруг  ее  осенила  чудесная  мысль  -  такая,  что  Ли  Ван  даже
вспыхнула. Она спустилась к потоку и отмыла с лица засохшую  глину.  Когда
рябь на воде улеглась, Ли Ван внимательно всмотрелась в свое отражение. Но
солнце и ветер сделали свое дело: кожу ее, обветренную, загорелую,  нельзя
было и сравнить с детски-нежной кожей той белой женщины.  А  все-таки  это
была чудесная мысль, и она продолжала волновать Ли Ван и тогда, когда  она
юркнула под меховое одеяло и улеглась рядом с мужем.
     Она лежала, устремив глаза в синеву неба, выжидая,  когда  муж  уснет
первым глубоким сном. Когда он заснул, она медленно и  осторожно  выползла
из-под одеяла, подоткнула его под спящего и выпрямилась. При первом же  ее
шаге Баш угрожающе заворчал. Ли Ван шепотом успокоила его и оглянулась  на
мужа. Каним громко храпел. Тогда Ли Ван  повернулась  и  быстро,  бесшумно
побежала назад по тропе.


     Миссис  Эвелин  Ван-Уик  только  что  собралась   лечь   в   постель.
Отягощенная обязанностями, которые возлагало на нее  общество,  богатство,
беспечальное вдовье положение, она отправилась на  Север  и  устроилась  в
уютной хижине на окраине золотоносного участка. Здесь она при поддержке  и
содействии своей подруги  и  компаньонки  мисс  Миртл  Гиддингс  играла  в
опрощение, в жизнь, близкую к природе, и с утонченной  непосредственностью
отдавалась своему увлечению первобытным.
     Она  старалась  отмежеваться  от  многих  поколений,  воспитанных   в
избранном обществе, и стремилась к земле, от которой оторвались ее предки.
Кроме того, она частенько вызывала в себе мысли и желания, которые, по  ее
мнению, были не чужды людям каменного века, и как  в  эту  минуту,  убирая
волосы на ночь, тешила свое  воображение  сценами  палеолитической  любви.
Главными декорациями и аксессуарами в этих сценах были пещерные  жилища  и
раздробленные мозговые кости; фигурировали в  них  также  свирепые  хищные
звери, волосатые мамонты и драки на ножах - грубых, зазубренных, кремневых
ножах; но все это порождало блаженные переживания. И вот в тот самый  миг,
когда Эвелин Ван-Уик бежала под темными сводами дремучего  леса,  спасаясь
от слишком пылкого натиска косолобого, едва прикрытого шкурой  поклонника,
дверь хижины распахнулась без стука, и на пороге появилась одетая в  шкуру
дикая, первобытная женщина.
     - Боже мой!
     Одним  прыжком,  который  сделал  бы  честь  пещерной  женщине,  мисс
Гиддингс отскочила в безопасное место - за  стол.  Но  миссис  Ван-Уик  не
отступила.  Заметив,  что  незнакомка  очень   взволнована,   она   быстро
оглянулась и убедилась, что путь к ее койке свободен, а там  под  подушкой
лежал большой кольт.
     - Привет тебе, о женщина с чудесными волосами, - сказала Ли Ван.
     Но сказала она это на своем  родном  языке,  том  языке,  на  котором
говорили в одном глухом уголке земли, и женщины не поняли ее слов.
     - Не сбегать ли за помощью? - пролепетала мисс Гиддингс.
     - Да нет,  она,  кажется,  безобидное  существо,  эта  несчастная,  -
возразила миссис Ван-Уик. - Посмотри только на ее  меховую  одежду.  Какая
рваная, совсем износилась, но в своем роде уникум. Я куплю  ее  для  своей
коллекции. Дай мне, пожалуйста, мешок, Миртл, и приготовь весы.
     Ли Ван следила за ее губами, но слов не разбирала, и тут впервые  она
в беспокойстве и смятении почувствовала, что им не понять друг друга.
     И, страдая от своей немоты, она широко раскинула руки и крикнула:
     - О женщина, ты моя сестра!
     Слезы текли по ее щекам, - так страстно тянулась она к этим женщинам,
и голос срывался от горя, которого она не  могла  выразить  словами.  Мисс
Гиддингс задрожала, и даже миссис Ван-Уик разволновалась.
     - Я хочу жить так, как живете вы. Ваш путь - это мой  путь,  и  пусть
наши пути сольются. Мой муж - Каним-Каноэ, он большой и  непонятный,  и  я
боюсь его. Его тропа пролегает по всей земле, и нет ей конца; а я  устала.
Моя мать была похожа на тебя: у нее были такие же волосы и такие же глаза.
И тогда мне было хорошо жить, и солнце грело меня.
     Она смиренно опустилась на колени и склонила голову  к  ногам  миссис
Ван-Уик. Но миссис Ван-Уик отшатнулась, испуганная силой этого порыва.
     Ли Ван выпрямилась и, задыхаясь, пыталась что-то  сказать.  Но  с  ее
немых губ не могли слететь слова, нужные для  того,  чтобы  выразить,  как
остро она чувствует, что эти женщины - одного с нею племени.
     - Торговля? Ты торговать? - спросила миссис Ван-Уик, переходя на  тот
ломаный язык, которым в таких случаях пользуются  люди,  принадлежавшие  к
цивилизованным нациям.
     Дотронувшись до обтрепанной меховой одежды Ли Ван, чтобы объяснить ей
свои намерения, миссис Ван-Уик насыпала  в  котелок  золотоносного  песку,
помешала его, потом зачерпнула пригоршню золотого порошка, и он заструился
между ее пальцами, соблазнительно сверкая желтым блеском. Но Ли Ван видела
только эти пальцы, белые, как молоко,  точеные,  изящные,  суживающиеся  к
ногтям, похожим на какие-то розовые драгоценные камни. Она поднесла к руке
белой женщины свою руку, натруженную, огрубелую, и заплакала.
     Но миссис Ван-Уик ничего не поняла.
     - Золото, - внушала она незнакомке. - Хорошее золото!  Ты  торговать?
Ты менять то на это? - И опять прикоснулась к одежде Ли Ван. - Сколько? Ты
продавать! Сколько? -  настаивала  она,  поглаживая  мех  против  ворса  и
нащупывая прошитые жилой стежки шва.
     Но Ли Ван была и нема и глуха,  она  не  понимала,  что  ей  говорят.
Неудача  сломила  ее.  Как  заставить  этих  женщин  признать   ее   своей
соплеменницей? Ведь она-то знает, что они одной породы, что они сестры  по
крови. Глаза Ли Ван тревожно блуждали по занавескам, по женским платьям на
вешалке, по овальному  зеркалу  и  изящным  туалетным  принадлежностям  на
полочке под ним. Вид всех этих вещей  терзал  ее,  ибо  она  когда-то  уже
видела  подобные  им,  когда  смотрела  на  них  теперь,  губы   ее   сами
складывались для слов, которые рвались из груди.  И  вдруг  что-то  словно
вспыхнуло в ее мозгу, и вся она подобралась. Надо успокоиться. Надо  взять
себя в руки, потому что теперь ее непременно должны понять, а не то...  И,
вся содрогаясь от подавленных рыданий, она овладела собой.
     Ли Ван положила руку на стол.
     - Стол, - произнесла она ясно и отчетливо. - Стол, - повторила она.
     Она взглянула на миссис Ван-Уик, и та одобрительно  кивнула.  Ли  Ван
пришла в восторг, но усилием воли опять сдержала себя.
     - Печка, - продолжала она. - Печка.
     С каждым  кивком  миссис  Ван-Уик  волнение  Ли  Ван  возрастало.  То
запинаясь, то с лихорадочной поспешностью, смотря по  тому,  медленно  или
быстро восстанавливались в памяти  забытые  слова,  она  передвигалась  по
хижине,  называя  предмет  за   предметом.   И,   наконец,   остановилась,
торжествующе выпрямившись, подняв голову, гордая собой, ожидая признания.
     - Кошка, - сказала миссис Ван-Уик, со смехом отчеканивая слова внятно
и    раздельно,    как    воспитательница    в     детском     саду.     -
"Ви-жу-кош-ка-съе-ла-мыш-ку".
     Ли Ван серьезно кивнула головой. Наконец-то они начали  понимать  ее,
эти женщины! От этой мысли темный румянец заиграл на ее  бронзовых  щеках,
она улыбнулась и еще резче закивала головой.
     Миссис Ван-Уик оглянулась на свою компаньонку.
     -  Должно  быть,   нахваталась   английских   слов   в   какой-нибудь
миссионерской школе и пришла похвалиться.
     - Ну конечно, - фыркнула миссис Гиддингс. - Вот глупая! Только  спать
нам не дает своим хвастовством!
     - А мне все-таки хочется купить ее куртку; хоть она и поношенная,  но
работа хорошая - превосходный экземпляр. - И она снова  повернулась  к  Ли
Ван. - Менять то на это? Ты! Менять? Кольцо? А? Сколько тебе?
     - Может, ей больше хочется получить  платье  или  еще  что-нибудь  из
вещей, подсказала мисс Гиддингс.
     Миссис Ван-Уик подошла к Ли Ван и знаками попыталась  объяснить,  что
хочет променять свой капот на ее куртку. И, чтобы  получше  втолковать  ей
это, взяла ее руку и, положив ее на свою пышную грудь, прикрытую кружевами
и лентами, стала водить пальцами Ли Ван по ткани, чтобы та могла на  ощупь
убедиться, какая она  мягкая.  Но  капот,  небрежно  сколотый  драгоценной
брошкой в виде бабочки, распахнулся и открыл  крепкую  грудь,  не  знавшую
прикосновения младенческих губок.
     Миссис  Ван-Уик  невозмутимо  застегнула  капот,  но  Ли  Ван  громко
крикнула и, рывком распахнув свою кожаную куртку, обнажила грудь, такую же
белую и крепкую, как и у миссис Ван-Уик. Бормоча что-то  нечленораздельное
и размахивая руками, она старалась убедить этих женщин в своем  родстве  с
ними.
     - Полукровка, - заметила миссис Ван-Уик. - Так я  и  думала  -  можно
догадаться по волосам.
     Мисс Гиддингс презрительно махнула рукой.
     - Гордится белой кожей отца. Противно! Дай ей  что-нибудь  Эвелин,  и
выгони ее вон.
     Но миссис Ван-Уик вздохнула:
     - Бедняжка! Хотелось бы помочь ей.
     За стеной под чьей-то тяжелой поступью хрустнул гравий. Дверь  хижины
широко распахнулась, и вошел Каним. Мисс Гиддингс взвизгнула,  решив,  что
ей сию минуту конец. Но миссис Ван-Уик спокойно взглянула на индейца.
     - Чего тебе нужно? - спросила она.
     - Как поживаешь? - вкрадчиво, но уверенно  ответил  Каним,  показывая
пальцем на Ли Ван. - Это моя жена.
     Он протянул руку к Ли Ван, но та отстранила ее.
     - Говори, Каним! Скажи им, что я...
     - Дочь Пау-Ва-Каан? А зачем? Какое им до этого дело? Лучше я расскажу
им, какая ты плохая жена, - бегаешь от мужа, когда сон смыкает ему глаза.
     И вновь он протянул к ней руку, но Ли Ван отбежала к миссис Ван-Уик и
упала к ее ногам в страстной мольбе, пытаясь обхватить руками  ее  колени.
Миссис Ван-Уик отшатнулась и выразительно посмотрела на Канима  -  в  этом
взгляде было разрешено увести женщину. Он взял Ли Ван под мышки и поставил
на ноги. В исступлении она старалась вырваться из его рук, а он  изо  всех
сил тащил ее к выходу, оба они сцепившись, кружили по комнате.
     - Пусти, Каним, - рыдала она.
     Но он так крепко сжал ей запястье, что она перестала бороться.
     - Малая пташка помнит лишнее и от этого попадает в  беду...  -  начал
Каним.
     - Я знаю! Знаю! - прервала его Ли Ван. - Я вижу человека на  снегу  -
так ясно, как никогда еще не видела. И он тащит меня, малого  ребенка,  на
спине. И все это было до Пау-Ва-Каан и тех лет,  когда  я  жила  в  глухом
уголке земли.
     - Да, ты знаешь, - отозвался он, толкая ее к выходу. - Но ты  пойдешь
со мной вниз по Юкону и забудешь.
     - Никогда не забуду! Пока  моя  кожа  останется  белой,  всегда  буду
помнить!
     Она неистово вцепилась в дверной косяк и с последним призывом впилась
глазами в миссис Ван-Уик.
     - Ну, так я заставлю тебя забыть, я, Каним-Каноэ.
     И он оторвал ее пальцы от двери и повлек ее за собой на тропу.

Last-modified: Fri, 26 Jul 2002 06:09:52 GMT