дала какой-то звук, похожий на его блеянье. Она как бы отпустила их, и они убежали в лес. -- У вас тут животные почти разумны, -- сказал Рэнсом. -- Мы делаем их все старше и старше, -- отвечала она. -- Разве не для этого и существуют животные? Рэнсом уцепился за слово "мы". -- Я как раз хотел спросить, -- сказал он. -- Малельдил послал меня в ваш мир с какой-то целью. Ты знаешь, с какой? Она к чему-то прислушалась, потом сказала: -- Нет. -- Тогда отведи меня к себе домой и познакомь с вашим народом. -- Что такое "народ"? -- Твоя родня... ну, и другие. -- Ты говоришь о Короле? -- Да. Если здесь есть король, лучше мне пойти к нему. -- Я не могу тебя отвести, -- сказала она. -- Я не знаю, где он. -- Тогда отведи меня к себе домой. -- Что такое "дом"? -- Место, где люди живут, хранят свои вещи, растят детей. Она раскинула руки, охватив весь мир вокруг себя, и сказала: -- Вот мой дом. -- И ты живешь здесь в одиночестве? -- спросил он. -- Что такое "одиночество"? Рэнсом попробовал иначе: -- Отведи меня туда, где я смогу поговорить с другими. -- Если ты имеешь в виду Короля, я ведь сказала: я не знаю, где он. Когда мы были совсем молодые, много дней назад, мы прыгали с острова на остров. Когда он был на одном острове, а я на другом, поднялась волна и нас отнесло в разные стороны. -- Разве ты не можешь отвести меня к другим людям? Ведь не единственный же он человек, кроме тебя! -- Нет, единственный. Разве ты не знал? -- Должны быть и другие -- твои братья, сестры, родичи, друзья... -- Я не знаю, что эти слова значат. -- Да кто же тогда Король? -- в отчаянии спросил Рэнсом. -- Он -- это он сам, -- сказала она. -- Как можно ответить на такой вопрос? -- Послушай, -- сказал Рэнсом, -- у тебя ведь есть мать. Она жива? Где она? Когда ты в последний раз ее видела? - У меня есть мать? -- спросила Женщина, удивленно, но совсем спокойно. -- О чем ты? Это я -- Мать. И снова Рэнсом почувствовал, что говорит не она или не только она. Никакого другого звука не было, море и воздух застыли, но где-то в призрачной дали вновь началась песня огромного хора. И к нему вернулся страх, который рассеяли было ее нелепые ответы. -- Я не понимаю, -- сказал он. --И я не понимаю, -- сказала Женщина, -- но душа моя славит Малельдила, ибо Он нисходит с Высоких Небес, чтобы благословить меня на все времена, которые еще придут к нам. Он силен, сила Его укрепляет меня, и ею живы эти славные твари. -- Если ты мать, где твои дети? -- Их еще нет, -- сказала она. -- А кто будет их отцом? -- Король, конечно, кто же еще? -- И у короля тоже нет отца? -- Он сам -- Отец. -- Значит, -- медленно произнес Рэнсом, -- ты и он -- единственные люди во всем этом мире? -- Конечно. -- Тут лицо ее изменилось. -- Какая же молодая я была! -- сказала она. -- Теперь я вижу. Я знала, что в старых мирах, там, где хросса и сорны, много разумных существ. Но я забыла, что и ваш мир старше нашего. Я поняла, вас теперь много. Я-то думала, вас там тоже только двое. Я думала, ты -- Отец и Король вашего мира. А там живут уже дети детей, и ты, наверное, один из них. -- Да, -- сказал Рэнсом. -- Когда ты вернешься, передай мой привет вашей Королеве и Матери, -- сказала Зеленая Женщина, и впервые в ее голосе прозвучала изысканная даже церемонная вежливость. Рэнсом понял: она знает теперь, что говорит не с равным. Одна королева посылала свой привет другой, и тем более благосклонно разговаривала с простым подданным. Ему нелегко было ей ответить. -- Наша Королева и Мать умерла, -- наконец сказал он. -- Что значит "умерла"? -- Когда наступает время, люди покидают наш мир. Малельдил забирает их души куда-то -- мы надеемся, что в Глубокие Небеса. Это называется "умереть". -- Что же ты дивишься, почему ваш мир избран для Поворота? Вы всегда глядите в Глубокое Небо, мало того -- вас еще и забирают. Милость, оказанная вам, превыше всех милостей. Рэнсом покачал головой: -- Это не совсем так. -- Наверное, -- сказала она. -- Малельдил послал тебя, чтобы ты научил нас умирать. -- Ты не поняла, -- сказал он, -- это все совсем не так. Это очень страшно. Смерть даже пахнет дурно. Сам Малельдил заплакал, когда увидел ее. И голос его, и лицо, видимо, удивили се. Она изумилась -- не ужаснулась, просто изумилась, но лишь на секунду; потом изумление растворилось в се покос, словно капля в океане. Она сказала снова: -- Не понимаю. -- И не поймешь, госпожа, -- сказал он. -- Так уж устроен наш мир -- не все, что там есть, приятно нам. Бывает и такое, что руки и ноги себе отрежешь, лишь бы его не было -- и все же это есть. -- Как можно желать, чтобы нас не коснулась волна, которую послал Малельдил? Рэнсом знал, что спорить не стоит, и все же продолжал: -- Да ведь и ты ждала Короля, когда повстречалась со мной. Когда ты увидела, что это не он, лицо твое изменилось. Разве ты этого хотела? Разве ты не хотела увидеть кого-то другого? -- Ох! -- просто охнула Женщина и отвернулась от него. Она опустила голову, стиснула руки, напряженно размышляя. Потом вновь подняла взгляд, и сказала: -- Не делай меня старше так быстро, я не вынесу, -- и отступила от него на несколько шагов. Рэнсом пытался понять, не причинил ли ей вреда. Он догадался, что чистота ее и покой не установлены раз и навсегда, как покой и неведение животного, -- они живые, а значит, хрупкие. Равновесие удерживал разум, его можно нарушить. Скажем так: велосипедисту нет причин упасть посреди ровной дороги, и все же это может случиться в любую минуту. Ничто не принуждало ее сменить мирное счастье на горести нашего рода, но ничто и не ограждало ее... Опасность, которую Рэнсом разглядел, ужаснула его; но когда он вновь увидел лицо Королевы, он уже сказал бы не "опасно", а "стало интересно", а там и забыл все определения. Снова не мог он глядеть на это лицо -- он увидел то, что старые мастера пытались изобразить, рисуя нимб. Лицо излучало и веселье, и строгость, сияние его походило на сияние мученичества -- но без всякой боли. А когда она заговорила, слов ее он опять не понял. -- Я была такая молодая, вся моя жизнь была как сон... Я-то думала, меня ведут или несут, а я шла сама... Рэнсом спросил ее, что это значит. -- То, что ты показал мне, -- продолжала она, -- это ведь ясно, как небо, но раньше я не видела. А это происходит каждый день. Я иду в лес, чтобы найти там еду, и уже думаю об одном плоде больше, чем о другом. Но я могу найти другой плод, не тот, о котором думала. Я ждала одну радость, а получила другую. Раньше я не замечала, что в тот самый миг, когда я нахожу этот плод, я что-то... ну, выбрасываю из головы, о чем-то забываю. Я еще вижу тот плод, который не нашла. Если б я захотела... если б это было возможно,.. я могла бы все время глядеть только на этот плод. Душа отправилась бы искать то, чего она ждала, и отвернулась бы от того, что ей послано. Так можно отказаться от настоящего блага, и вкус плода, который ты держишь, покажется пресным по сравнению с тем плодом, которого нет. Рэнсом перебил ее: -- Ну, это не то же самое, что найти незнакомца, когда надеешься встретить мужа. -- Именно так я все и поняла. Ты и Король различаетесь куда больше, чем два плода. Радость встречи с ним и радость от нового знания, которое ты мне дал, меньше похожи друг на друга, чем вкус разных плодов. Когда разница так велика и благо, которое ты ждешь, так важно, первая картинка держится в уме гораздо дольше, сердце бьется много раз, после того, как уже пришло иное благо. Вот это чудо, эту радость ты и показал мне, Пятнистый, я сама отвернулась от того, чего я ждала, и приняла то, что мне послано, сама, по своей воле. Можно представить себе иную волю, иное сердце, которое поступит иначе -- будет думать только о том, чего оно ждало, и не полюбит то, что ему послано. -- В чем же здесь чудо и радость? -- спросил Рэнсом. Мысль ее была настолько выше его мыслей, глаза сверкали таким торжеством, что на Земле оно непременно обернулось бы презрением, но в этом мире презрения нет. -- Я думала, -- сказала она, -- что меня несет воля Того, Кого я люблю. А теперь я знаю, что по своей воле иду вслед за Ним. Я думала, благо, которое Он посылает, вбирает меня и несет, как волна несет острова, но это я сама бросаюсь в волну и плыву, как плывем мы, когда купаемся. Мне показалось, что я попала в ваш мир, где нет крыши, и люди живут прямо под обнаженным небом. Это и радостно и страшно! Подумать только, я сама иду рядом с Ним, так же свободно, как Он Сам, Он даже не держит меня за руку. Как сумел Он создать то, что так отделено от Него? Как пришло Ему это в голову? Мир гораздо больше, чем я думала. Я думала, мы идем по готовым дорожкам, а дорожек нет. Там, где я пройду, и будет тропа. --А ты не боишься, -- спросил Рэнсом, -- что когда-нибудь тебе будет трудно отвернуться от того, что ты хотела, ради того, что пошлет Малельдил? -- И это я понимаю, -- ответила она. -- Бывают очень большие и быстрые волны. Нужны все силы, чтобы плыть вместе с ними. Ты думаешь, Малельдил может послать мне и такое благо? -- Да, такую волну, что всех твоих сил будет мало. -- Так бывает, когда плаваешь, -- сказала Королева, -- в этом-то и радость, правда? -- Разве ты счастлива без Короля? Разве он тебе не нужен? -- Не нужен? -- переспросила она. -- По-твоему, что-то в мире может быть не нужно? Ответы ее начали немного раздражать Рэнсома. -- Не похоже, чтобы ты очень скучала по нему, раз ты прекрасно обходишься одна, -- сказал он, и удивился своей угрюмости. -- Почему? -- спросила Королева. -- И еще, Пятнистый, почему у тебя такие холмики и впадины на лбу, почему ты приподнял плечи? Что это значит в твоем мире? -- Ничего, -- поспешно ответил он. Казалось бы, что такого, но в этом мире и так лгать нельзя. Когда он солгал, его просто затошнило. Ложь стала бесконечно большой и важной, заслонила все. Серебряный луг и золотое небо отбросили ее назад, ему в лицо. Сам воздух исполнился гневом, жалил его -- и он забормотал: -- Я просто не сумел бы тебе объяснить... Королева смотрела на него пристальней, чем раньше. Возможно, глядя на первого потомка, которого ей довелось встретить, она предчувствовала, что ожидает ее, когда у нее будут собственные дети. -- Мы достаточно говорили, -- сказала она наконец. Рэнсом думал, что тут она повернется и уйдет; но она не двигалась. Он поклонился, отступил на шаг -- она ничего не говорила, словно забыла про него. Он повернулся и пошел сквозь густые заросли, пока не потерял ее из виду. Аудиенция кончилась. ГЛАВА 6 Как только она скрылась из виду, ему захотелось взлохматить волосы, засвистать, закурить, сунуть руки в карманы -- словом, проделать все то, что помогает мужчине облегчить душу после долгого, напряженного разговора. Но сигарет у него не было, да и карманов, а хуже всего было то, что он так и не остался наедине с собой. С первой минуты, как он заговорил с Королевой, он ощущал чье-то присутствие, и оно его угнетало. Не исчезло оно и теперь, скорее усилилось. Общество Королевы все же защищало его, а с ее уходом он остался не в приятном одиночестве, а наедине с чем-то. Сперва это было невыносимо, позже он говорил нам: "Для меня не осталось места". Но вскоре он обнаружил, что странная сила становится невыносимой лишь в определенные минуты -- как раз когда ему хочется закурить и сунуть руки в карманы, то есть утвердить свою независимость, право быть самому по себе. Тут даже воздух становился слишком плотным, "без продыху"; место, где он стоял, заполнялось до отказа, выталкивало его -- но и уйти он не мог. Стоило принять это, сдаться -- и тяжесть исчезала, он просто жил ею, и даже радовался, словно ел или пил золото, или дышал им, а оно питало его, и не только вливалось в него, но и заливало. Вот ты сделал что-то не то -- и задыхаешься, вот принял все как должно -- и земная жизнь по сравнению с этим кажется полной пустотой. Сперва, конечно, он часто допускал промахи. Но как раненый знает, в каком положении болит рана и избегает неловкой позы, так и Рэнсом отучался от этих ошибок, и с каждым часом чувствовал себя все лучше. За день он довольно тщательно исследовал остров. Море все еще было спокойно и на многие острова можно было перебраться одним прыжком. Его островок был на самом краю временного архипелага, и с другого берега открывался вид на безбрежное море. Острова стояли на месте или очень медленно плыли. Сейчас они были недалеко от огромной зеленоватой колонны, которую он увидел тогда, вначале. Теперь он мог хорошо разглядеть ее, до нее было не больше мили. Это была высокая гора, вернее -- целая цепь гор, а то и скал, высота их намного превосходила ширину, они походили на огромные доломиты, только плавные и такие гладкие, что вернее сравнить их с Геркулесовыми столпами. Огромная гора росла не из моря, а из холмистой земли, сглаживающейся к берегу, между скалами виднелись заросшие долины и совсем узкие ущелья. Это, конечно, была настоящая земля, Твердая Земля, уходившая корнями в планету. С того места, где сидел Рэнсом, он не мог разглядеть, из чего состоит покров этих гор. Ясно было одно: это земля, на ней можно жить. Ему очень захотелось туда попасть. Выйти на берег там, видимо, не сложно, и кто его знает -- может, и на гору он заберется. Королеву в тот день он больше не встречал. Назавтра, рано утром, накупавшись и впервые позавтракав тут, он спустился к морю, высматривая путь на Твердую Землю. Вдруг он услышал за спиной голос Королевы, оглянулся и увидел, что она выходит из лесу, а за ней, как обычно, следуют разные твари. Она поздоровалась с ним, но похоже, не хотела вступать в разговор, просто подошла и стала рядом, глядя в сторону Твердой Земли. -- Я отправлюсь туда, -- наконец сказала она. -- Можно и мне с тобой? -- спросил он. -- Если хочешь, -- ответила Королева, -- только там ведь Твердая Земля. -- Потому я и хочу попасть туда, -- сказал Рэнсом. -- В моем мире вся земля неподвижна, и я был бы рад походить по ней. Она вскрикнула от удивления и посмотрела на него. -- А где же вы тогда живете? -- спросила она. -- На земле. -- Ты же сказал, она неподвижная? -- Да. Мы живем на Твердой Земле. Впервые с тех пор, как он повстречал Королеву, он увидел на ее лице что-то хоть отдаленно похожее на страх или отвращение. -- Что же вы делаете ночью? -- Ночью? -- в недоумении переспросил Рэнсом. -- Ночью мы спим. -- Где? -- Там, где живем. На своей земле. Она задумалась, и думала так долго, словно никогда не заговорит. Но она заговорила, и голос ее стал спокойней и тише, хотя прежняя радость еще не вернулась. -- Он вам не запретил, -- сказала она; не спросила, просто сказала. -- Конечно, -- ответил Рэнсом. -- Значит, разные миры устроены по-разному. -- А у вас закон запрещает спать на Твердой Земле? -- Да, -- сказала Королева. -- Он не хотел, чтобы мы там жили. Мы можем приплыть туда и гулять, ведь этот мир принадлежит нам. Но остаться там -- заснуть и проснуться... -- она содрогнулась. -- В нашем мире такой закон невозможен, -- сказал Рэнсом. -- У нас нет плавучих островов. -- А сколько людей в вашем мире? -- внезапно спросила она. Рэнсом сообразил, что точного числа он не знает, но постарался объяснить ей, что такое "миллионы". Он надеялся ее удивить, но числа сами по себе ее не интересовали. -- Как же вам всем хватило места на Твердой Земле? -- допытывалась она. -- Там не один такой кусок, а несколько, -- отвечал Рэнсом, -- и они большие, почти такие же большие, как здесь -- океан. -- Как же вы живете? -- удивилась она. -- Половина вашего мира пустая и мертвая. Столько земли, и вся прикована ко дну. Разве вам не тяжело даже думать об этом? -- Ничуть, -- ответил Рэнеом. -- В нашем мире перепугались бы, услышав, что у вас тут сплошной океан. -- К чему же все это ведет? -- тихо сказала Королева, обращаясь скорее к себе, чем к Рэнсому. -- Я стала такая взрослая за эти несколько часов, вся моя прежняя жизнь -- словно голый ствол, а теперь ветви растут и растут во все стороны. Они разрослись так, что вынести трудно. Сперва я узнала, что сама веду себя от одного блага к другому, это тоже трудно понять. А теперь получается, что благо в разных мирах -- разное. То, что Малельдил запретил в одном мире, Он разрешил в другом. -- Может быть, в нашем мире мы неправы... -- неуверенно начал Рэнсом, встревоженный тем, что натворил. -- Нет, -- отвечала она. -- Так говорит мне Сам Малельдил. Да иначе и быть не могло, раз у вас нет плавучих островов. Только Он не сказал мне, почему Он запретил это нам. -- Наверное, есть важная причина, -- начал Рэнсом, но она рассмеялась и перебила его. -- Ах, Пятнистый, -- воскликнула она, все еще улыбаясь, -- как же много говорят в вашем мире! -- Виноват, -- смущенно буркнул он. -- В чем же ты провинился? -- В том, что говорю слишком много. -- Слишком много? Как я могу решать, что для вас много? -- Когда в нашем мире скажут, что кто-то много болтает, это значит, что его просят замолчать. -- Почему же прямо не попросить? -- А над чем ты смеялась? -- спросил Рэнсом, не зная, как ей ответить. -- Я засмеялась. Пятнистый, потому что ты, как и я, думал о законе, который Малельдил дал одному миру, а не другому. Тебе нечего было сказать о нем, и все же тебе удалось превратить это в слова. -- Кое-что я все-таки хотел сказать, -- тихо проговорил Рэнсом. -- В вашем мире, -- добавил он громче, -- этот запрет соблюдать нетрудно. -- Опять ты говоришь странные слова, -- возразила Королева. -- Кто сказал, что это трудно? Если я велю зверям встать на голову, им трудно не будет. Наоборот, они обрадуются. Вот так и я у Малельдила, и всякий Его приказ для меня радость. Я не об этом думала. Я думала о том, что Его повеления бывают разные -- есть, оказывается, два вида просьб. -- Умные люди говорят... -- начал было Рэнсом, но она снова перебила его. -- Подождем Короля, спросим его, -- сказала она. -- Что-то мне кажется, Пятнистый, ты тоже ничего об этом не знаешь. -- Конечно, спросим, -- ответил Рэнсом. -- Если найдем. -- И тут же невольно вскрикнул по-английски: -- Что это?! Женщина тоже вскрикнула. Падучая звезда промчалась по небу далеко слева и через несколько секунд раздался невнятный грохот. -- Что это? -- повторил он уже на здешнем языке. -- Что-то упало с Глубоких Небес, -- ответила Королева. На лице ее проступило и удивление, и любопытство, но мы так привыкли видеть эти чувства только с примесью страха и отпора, что выражение это опять показалось Рэнсому странным. -- В самом деле, -- отозвался он. -- Эй, а это что такое? Посреди спокойного моря вздулась волна; водоросли, обрамлявшие остров, затрепетали. Через мгновение все успокоилось -- волна прошла под их островом. -- Что-то упало в морс, -- уверенно сказала Королева и вернулась к прерванному разговору, словно ничего и не произошло. -- Я хотела сегодня отправиться на Твердую Землю, чтобы поискать Короля. На этих островах его нет, я их все обыскала. Но если мы взберемся на те горы, мы сразу увидим большую часть моря. Мы увидим, нет ли тут еще островов. -- Хорошо, -- сказал Рэнсом. -- Если нам удастся доплыть. -- Мы поедем верхом, -- ответила Королева. Она опустилась на колени -- все движения се были так точны и изящны, что Рэнсом следил за ней с восторгом -- и трижды позвала, негромко, на одной ноте. Сперва ничего не произошло; но вскоре Рэнсом увидел маленькие волны, спешившие к их берегу. Еще минута, и море возле острова кишело большими серебряными рыбами. Они пускали фонтаном воду, изгибались, оттесняли друг друга, стремясь к берегу, -- передние уже почти коснулись земли. Самые крупные достигали девяти футов в длину, и все они были с виду плотными и сильными. На земных рыб они похожи не были, нижняя часть головы была намного шире, чем соединенная с ней часть тела, но к хвосту туловище вновь расширялось. Если б не это, они бы точь-в-точь напоминали бы гигантских головастиков; а так они были скорее похожи на пузатых стариков со впалой грудью и очень большой головой. Почему-то Королева долго осматривала их, прежде чем выбрать. Едва она выбрала двух рыб, остальные чуть подались назад, а победительницы развернулись хвостом к берегу и замерли, чуть шевеля плавниками. "Вот так", -- сказала она, садясь верхом прямо туда, где суживалось тело рыбы. Рэнсом тоже сел верхом. Большая голова, оказавшаяся перед ним, прекрасно заменяла луку седла и он не боялся упасть. Он следил за Королевой -- она слегка подтолкнула пятками свою рыбу, и он подтолкнул свою. В ту же минуту они заскользили по морю со скоростью шести миль в час. Воздух над водой был прохладный, волосы развевались от ветра. В этом мире, где ему до сих пор довелось лишь ходить пешком и плавать, было приятно, что верхом на рыбе едешь так быстро. Он оглянулся и увидел, как тают вдали очертания островов, то громоздкие, то воздушные, небо становится все шире, и золотой его свет сияет все ярче. Впереди высилась причудливая, странно окрашенная гора. Он с удивлением заметил, что вся стая отвергнутых рыб по-прежнему сопровождает их: одни плыли прямо за ними, другие рассыпались справа и слева. -- Они всегда плывут за твоей рыбой? -- спросил он. -- А разве в вашем мире звери не ходят за вами? -- спросила она. -- Мы можем сесть верхом только на этих двух. Было бы обидно, если бы тем, кого мы не выбрали, мы не разрешили даже плыть вместе с нами. -- Вот что! Значит, поэтому ты так долго выбирала этих рыб? -- Конечно, -- сказала Королева. -- Я стараюсь брать каждый раз другую. Земля становилась все ближе; линия берега, прежде прямая, изогнулась, то открывая заливы, то выступая вперед. Еще миг -- и рыбы уже не могли двигаться дальше, для них стало слишком мелко. Зеленая Королева соскочила со своего коня, и Рэнсом перекинул ногу с одного бока своей рыбы на другой, вытянул и -- вот это радость! -- коснулся твердых камешков. Он и не понимал до сих пор, как тоскует по твердой земле. К заливу, где они высадились, спускалась узкая долина, или ущелье, окруженное обломками скал и красными утесами. Внизу оно завершалось поляной, покрытой каким-то мхом; росли там и деревья, тоже совсем земные -- где-нибудь в тропиках они показались бы необычными разве что опытному ботанику. Посреди ущелья бежал ручей; и вид его, и звук обрадовали Рэнсома, словно он оказался в раю -- или дома. Ручей был прозрачный и темный, в таких ловят форель. -- Тебе нравится тут, Пятнистый? -- спроста Королева, взглянув на него. -- Да, -- сказал он, -- очень похоже на мой мир. Они стали подниматься вверх по ущелью. Когда они подошли к деревьям, сходство с земным лесом уменьшилось -- здесь меньше света, и листва, которая на Земле дала бы легкую тень, обращала рощу в сумрачный бор. Через четверть мили долина и впрямь превратилась в ущелье, узкую тропу между низкими скалами. Королева в два прыжка забралась туда, Рэнсом последовал за ней, дивясь ее силе и ловкости. Они попали на ровный участок земли, покрытой дерном или травой, только синей, и такой короткой, словно ее срезали. Вдалеке на траве виднелись какие-то белые пушистые комочки. -- Это цветы? -- спросил Рэнсом. Королева рассмеялась. -- Нет, это Пятнашки. Я назвала тебя из-за них. Он не сразу понял ее, но эти комочки задвигались и устремились к людям, которых, видимо, учуяли -- ведь Рэнсом и Королева забрались уже на ту высоту, где дул сильный ветер. Вскоре все они кружились вокруг королевы, приветствуя ее. То были белые животные с черными пятнами, ростом с овцу, но большие уши, подвижные носы и длинные хвосты превращали их в каких-то огромных мышей. Когтистые лапы были очень похожи на руки и предназначались конечно, для того, чтобы карабкаться по скалам -- синяя трава была им пастбищем. Обменявшись с ними приветствиями, Рэнсом и Королева пошли дальше. Зеленая колонна горы почти вертикально нависала над ними, золотой океан казался безбрежным -- и все же им пришлось еще долго карабкаться к подножью колонн. Там было гораздо прохладнее, чем внизу, но все еще тепло, и очень тихо. Ведь на островах тишину наполняли незаметный и неумолчный плеск воды, шорох листьев и снованье живых тварей. Между двумя колоннами было что-то вроде прохода, заросшего синей травой. Снизу казалось, что колонны эти стоят почти вплотную друг к другу, но сейчас, когда Рэнсом и Королева пошли между ними и углубились настолько, что стены почти закрыли от них мир и с правой, и с левой стороны, оказалось, что здесь прошел бы полк солдат. Подъем становился все круче, проход сужался. Вскоре пришлось ползти на четвереньках по узкой тропе, и Рэнсом, поднимая голову, едва мог разглядеть над собою небо. Наконец путь им перегородил большой камень, соединивший, словно кусок челюсти, два огромных зуба, стоявших справа и слева. "Ах, был бы я сейчас в брюках", -- пробормотал Рэнсом, глядя на эту скалу. Королева -- она ползла впереди -- приподнялась, встала на цыпочки и подняла руки, пытаясь ухватиться за какой-то выступ на самом верху этого камня. Рэнсом увидел, как она подтянулась, подняла на руках всю тяжесть тела и одним движением забросила его на вершину, прежде чем он крикнул по-английски: "Так ничего не выйдет!" Когда он исправил свою ошибку, она стояла на вершине, над ним. Он и не разглядел толком, как ей все это удалось, но, судя по ее лицу, ничего особенного туг не было. Сам он взобрался на скалу не так достойно, и предстал перед ней пыхтя, обливаясь потом, с разбитой коленкой. Кровь заинтересовала ее -- когда Рэнсом объяснил ей, откуда берется "это красное", она решила тоже содрать кожу с колена, чтобы посмотреть, пойдет ли кровь. Он стал объяснять ей, что такое боль, но она еще пуще захотела проделать опыт. Правда, в последнюю минуту Малельдил, видимо, отговорил ее. Теперь Рэнсом мог оглядеться. Высоко вверх уходили зеленые столбы, снизу казалось, что у вершины они сходятся, почти закрывая небо. Их было не два, а целых девять. Одни, как и те, между которыми они вошли в этот круг, стояли близко друг от друга, другие -- подальше. Они окружали овальную площадку акров в семь, покрытую такой нежной травой, какой нет у нас, на Земле, и усыпанную алыми цветками. Ветер пел, принося наверх прохладную, прекрасную суть всех запахов цветущего мира. Огромное море в просвете между столбами напоминало своей безбрежностью, как высоко они поднялись. Рэнсом, привыкший к мешанине красок и форм на плавучих островах, отдыхал, созерцая чистые линии огромных камней. Он шагнул вперед, под свод, накрывавший эту площадь, и голос его пробудил эхо. -- Здесь хорошо, -- сказал он. -- Может быть, вы... ведь вам этот мир запрещен... может, вы чувствуете иначе? Взглянув на Королеву, он понял, что ошибся. Он не мог угадать ее мыслей, но лицо ее вновь озарилось сиянием, и ему пришлось опустить глаза. -- Давай разглядим море, -- сказала она. Они обошли площадку. Позади этой земли они увидели ту группу островов, которую покинули на рассвете. С этой высоты архипелаг оказался еще больше, чем думал Рэнсом. Краски -- золото, и серебро, и пурпур, и даже, как ни странно, насыщенная чернота -- были яркие, как на гербе. Ветер дул оттуда -- Рэнсом различал благоуханье плавучих островов так же ясно, как жаждущий различает плеск воды. Со всех остальных сторон гору окружал океан. Обходя площадку, они достигли наконец той точки, с которой не было видно и островов. Когда они завершали круг, Рэнсом вскрикнул -- и в ту же минуту Королева вытянула руку, на что-то указывая. В двух милях от них, на воде, то бронзовой, то почти зеленой, чернело что-то маленькое и круглое -- у нас, на Земле, Рэнсом принял бы это за буек. -- Я не знаю, что это, -- сказала Женщина. -- Может быть, это и есть та штука, которая упала сегодня с Глубокого Неба. "Бинокль бы мне", -- подумал Рэнсом -- слова Королевы пробудили в нем затихшее было беспокойство. Чем дольше он глядел на черную точку, тем сильнее становилось беспокойство. Предмет был совершенно круглый, гладкий, и Рэнсому казалось, что он уже видел такой где-то. Вы уже слышали, что Рэнсом побывал в том мире, который мы называем Марсом, хотя надо называть Малакандрой. Туда, в отличие от Переландры, его доставили не эльдилы. Он был похищен людьми, которые хотели принести в жертву человека, чтобы умилостивить тайные силы, правящие Марсом. Люди эти заблуждались: великий Уарса, правитель Малакандры (тот самый, которого я своими собственными глазами видел у Рэнсома) не причинят ему зча и зла не замышлял. А вот сам похититель, профессор Узстон, и впрямь задумал злое. Он был одержим идеей, которая сейчас рыщет по всей нашей планете в виде "научной фантастики" и всяких "межпланетных сообществ". Ее смакуют во всех дешевых журналах, высмеивают или презирают все разумные люди, но сторонники ее готовы, дайте им только власть, положить начало новой череде бед в Солнечной системе. Они считают, что человечество, достаточно испортив свою планету, должно распространиться пошире, и надо прорваться сквозь огромные расстояния -- сквозь карантин, установленный Самим Богом. Но это только начало. Дальше идет сладкая отрава дурной бесконечности -- безумная фантазия, что планету за планетой, галактику за галактикой, Вселенную за Вселенной можно вынудить всюду и навеки питать только нашу жизнь; кошмар, порожденный страхом физической смерти и ненавистью к духовному бессмертию; мечта, лелеемая множеством людей, которые не ведают, что творят, -- а некоторые и ведают. Они вполне готовы истребить или поработить все разумные существа, если они встретятся на других планетах. И вот профессор Уэстон нашел средство, чтобы осуществить эту мечту. Великий физик изобрел космический двигатель. Маленький черный предмет, проплывавший вдалеке по не ведавшим зла водам, был очень похож на космический корабль. "Так вот зачем меня послали, -- подумал Рэнсом. -- Ему ничего не удалось на Малакандре, теперь он явился сюда. И это я должен как-то с ним справиться". Со страхом подумал он о своей слабости -- там, на Марсе, с Уэстоном был только один спутник, но у них были ружья. А скольких приведет он за собой сюда? Да и на Марсе не Рэнсом дал ему отпор, а эльдилы, и главный из них, правитель Малакандры. Рэнсом поспешно обернулся к Королеве. -- В вашем мире я еще не встречал эльдилов, -- сказал он. -- Эльдилы? -- переспросила она, будто не знала этого слова. -- Эльдилы, -- повторил он, -- великие, древние слуги Малельдила. Те, кто не нуждается ни в воздухе, ни в пище. Их тела -- из света. Мы почти не видим их. Мы должны их слушаться. Она подумала и сказала: -- Как мягко и ласково Малельдил делает меня старше. Он показал мне все виды этих блаженных существ. Но теперь, в этом мире, мы не подчинены им. Это все старый порядок, Пятнистый, прежняя волна, она прошла мимо нас и уже не вернется. Очень древний мир, в котором ты побывал, и вправду отдан во власть эльдилам. И в твоем собственном мире они правили, до тех пор, пока Тот, Кого мы любим, не стал человеком. А в нашем мире, первом мире, который проснулся к жизни после Великой Перемены, они уже не правят. Нет никого между Ним и нами. Они стали меньше, а мы стали больше. Теперь Малельдил говорит мне, что в этом их радость и слава. Они приняли нас -- создания из нижнего мира, которым нужны воздух и пища, маленьких слабых тварей, которых они могли бы уничтожить, едва коснувшись, -- и рады заботиться о нас, и учить нас, пока мы не станем старше их -- пока они сами не падут к нашим ногам. Такой радости у нас не будет. Как бы я ни учила зверей, они никогда не превзойдут меня. Та радость -- превыше всех радостей, но она не лучше, чем тот дар, который получили мы. Каждая радость -- превыше всех. Плод, который ты ешь, лучше всех остальных. -- Были и такие эльдилы, которые этому не радовались, -- сказал Рэнсом. -- Как это? -- Мы говорили вчера, что прежнее благо можно предпочесть новому. -- Да, ненадолго. -- Один из эльдилов думал о прежнем благе очень долго. Он все держится за него с тех самых пор, как сотворен мир. -- Старое благо перестанет быть благом, если за него держаться. -- Оно и перестало. А он все равно не хочет отказаться от него. Она посмотрела на Рэнсома с удивлением и хотела что-то сказать, но он прервал ее. -- Сейчас нет времени рассуждать об этом, -- сказал он. -- Нет времени? Куда же оно делось? -- спросила она. -- Послушай, -- сказал он, -- эта штука там, внизу, прилетела из моего мира. В ней человек или много людей... -- Гляди-ка, -- воскликнула она. -- Теперь их две, большая и маленькая. Рэнсом увидел, как от космического корабля отделилась черная точка и стала от него удаляться. Сперва он удивился. Потом подумал, что Уэстон -- если это Уэстон -- мог вычислить, что Венера покрыта водой, и прихватить с собой лодку. Но может ли быть, что тот не учел ни приливов, ни штормов, и не боится, что будет отрезан от своего корабля? Нет, Уэстон не отрежет себе путь к отступлению. Да Рэнсом и не хотел, чтобы тот не мог покинуть планету. С Уэстоном, который не может вернуться, даже если захочет, просто не справиться. И вообще, что он может сделать без эльдилов? Нет, какая несправедливость -- послать его, ученого, на такое дело! Любой боксер, а лучше хороший стрелок, пригоднее для такой службы. Правда, если удастся найти Короля, о котором толкует Зеленая Женщина... Тут в мысли его проникло какое-то бормотанье, то ли ворчанье, нарушившее царившую вокруг тишину. -- Смотри! -- сказала Королева, указывая на острова. Поверхность их заколебалась, и Рэнсом понял, что доносившийся шум этот был шумом волн, пока еще маленьких, но все увеличивавшихся и уже разбивавшихся с грохотом, оставляя пену на скалистом берегу. -- Море волнуется, -- сказала Королева. -- Пора спускаться и уходить с этой земли. Скоро волны станут слишком большими, а я не могу оставаться здесь ночью. -- Не ходи туда! -- воскликнул Рэнсом. -- Тебе нельзя встречаться с человеком из моего мира. -- Почему? -- сказала Королева. -- Я -- Королева и Мать этого мира. Раз Короля сейчас нет, кто же еще встретит чужеземца? -- Я сам встречу его. -- Это не твой мир, -- ответила она. -- Ты не понимаешь, -- сказал Рэнсом. -- Тот человек -- друг эльдила, о котором мы говорили. Он из тех, кто держится за старое благо. -- Тогда я должна ему все объяснить, -- сказала Королева. -- Пойдем, мы сделаем его старше. -- И она легко соскользнула с края площадки, пошла по склону горы. Рэнсому было труднее переправиться через скалу, но едва его ноги коснулись травы, он пустился бежать, и Королева вскрикнула от удивления, когда он промчался мимо нее. Сейчас ему было не до Королевы -- теперь он хорошо видел, в какой именно залив войдет маленькая лодка, и бежал прямо туда, стараясь не вывихнуть ногу. В лодке был только один человек. Рэнсом бежал вниз по склону. Он попал в складку горы, продуваемую ветром долину, море скрылось, потом -- открылось, он выбежал к нему, оглянулся, и к великой своей досаде увидел, что Женщина бежит за ним и его догоняет. Он снова посмотрел на море. Волны, все еще не очень большие, разбивались о берег. По щиколотку в воде, к берегу моря брел человек в рубашке, шортах, пробковом шлеме и тащил за собой ялик. Несомненно, это был Уэстон, хотя в лице его Рэнсом заметил что-то незнакомое. Сейчас Рэнсому казалось, что самое главное -- не допустить встречи Королевы и Уэстона. На его глазах Уэстон убил обитателя Малакандры. Рэнсом обернулся, раскинул руки, преграждая Королеве путь, и крикнул: -- Уходи! Но она подбежала слишком близко и чуть не упала в его объятия, потом отпрянула, часто дыша и удивленно на него глядя. Она хотела было заговорить, но тут за спиной Рэнсом услышал голос Уэстона. -- Могу я узнать, доктор Рэнсом, что тут происходит? -- спросил он по-английски. ГЛАВА 7 Учитывая все обстоятельства, Уэстон должен был удивиться Рэнсому больше, чем Рэнсом -- Уэстону. Но даже если Уэстон и удивился, он ничем этого не выказал, и Рэнсом едва ли не восхитился невероятной самоуверенностью, с какой этот человек, попав в неведомый мир, тут же утвердился в нем и стоял, подбоченившись, расставив ноги, на этой неземной траве, так фамильярно, почти грубо, словно он -- у камина в своем собственном кабинете. С изумлением услышал Рэнсом, как он говорит с Королевой на древнем языке -- ведь там, на Малакандре, Уэстон выучил лишь несколько слов, и по неспособности, а главное потому, что просто не пожелал учить какой-то местный язык. Вот уж поистине странная и неприятная новость! Значит, сам он лишился единственного преимущества. Теперь ничего предсказать нельзя. Если весы неожиданно склонились в пользу Уэстона, случиться может все, что угодно. Когда он очнулся от этих мыслей, Уэстон и Королева беседовали очень живо, но друг друга не понимали. -- Все это ни к чему, -- говорила она. -- Мы с тобой еще слишком молоды, чтобы вести разговор. Вода прибывает, пора возвращаться на острова. Он поедет с нами, Пятнистый? -- Где наши рыбы? -- спросил Рэнсом. -- Они ждут в том заливе, -- ответила Королева. -- Тогда поспешим, -- сказал Рэнсом. Она взгляула на него, и он пояснил: -- Нет, он не поедет. Скорее всего, она не поняла, почему Рэнсом так спешит, но у нее были свои причины: она видела, как надвигается прилив. Повернувшись, она стала взбираться на холм, и Рэнсом хотел последовать за ней, но Уэстон у него за спиной крикнул: -- Стоять! Рэнсом обернулся и увидел направленный на него револьвер. Только жар, ожегший тело, напомнил ему о страхе. Голова оставалась ясной. -- Так вы и здесь начнете с убийства? -- сказал он. -- О чем ты? -- откликнулась Королева, оглядываясь на них с безмятежным удивлением. -- Стойте на месте, Рэнсом, -- потребовал профессор. -- Туземка пусть убирается. Чем скорее, тем лучше. Рэнсом готов был умолять, чтобы она скорее ушла, но увидел, что ее и не нужно просить. Вопреки логике он думал, что она почувствует опасность, но она видела лишь двух чужаков, занятых непонятным разговором, а ей надо было немедленно покинуть Твердую Землю. -- Так вы оба остаетесь? -- спросила она. -- Остаемся, -- сказал Рэнсом, не оборачиваясь. -- Может быть, мы больше и не встретимся. Передай привет Королю, когда его найдешь, и вспомни обо мне, когда будешь говорить с Малельдилом. -- Мы встретимся, когда захочет Малельдил, -- сказала она. -- А если не встретимся, к нам придет какое-нибудь большее благо. Еще несколько мгновений он слышал за спиной ее шаги, потом они затихли, и он остался наедине с Уэстоном. -- Вы позволили себе, доктор Рэнсом, назвать убийством некий случай, произошедший на Марсе, -- заговорил профессор. -- Как бы то ни было, убитый -- не гуманоид. А вам я, с вашего разрешения, замечу, что совращение туземки -- тоже не слишком удачный способ внедрить в новом мире цивилизацию. -- Совращение? -- переспросил Рэнсом. -- Ах, да! Вы решили, что я ее обнимаю. -- Если цивилизованный человек, совершенно голый, обнимает в уединенном месте голую дикарку, я называю это так. -- Я не обнимал ее, -- угрюмо сказал Рэнсом; просто сил не было защищаться от такого обвинения. -- И здесь вообще нет одежды. Впрочем, какая разница? Выкладывайте лучше, зачем вы пожаловали на Переландру? -- Вы хотите меня убедить, что вы живете рядом с этой женщиной в состоянии бесполой невинности? -- А, бесполой! -- усмехнулся Рэнсом. -- Ну что ж... Можно и так описать здешнюю жизнь. Почему не сказать, что человеку не хочется пить, если он не пытается загнать Ниагару в чайную ложку? А вообще-то вы правы -- я не испытываю похоти, как... как... -- тут он умолк, не находя подходящего сравнения, потом заговорил снова: -- Я не прошу вас верить в это или во что-нибудь еще. Я просто прошу поскорее начать и кончить все зверства и мерзости, ради которых вы прибыли. Уэстон как-то странно поглядел на него и неожиданно убрал револьвер. -- Рэнсом, -- произнес он, -- напрасно вы меня обижаете. Снова они помолчали. Длинные гребни волн, украшенные бахромой пены, сбегали в бухту точь-в-точь как на Земле. -- Да, -- заговорил наконец Уэстон, -- начну-ка я с признания. Используйте его, как хотите, я от своих слов не отступлюсь. Итак, я обдуманно заявляю, что там, на Марсе, я заблуждался -- серьезно заблуждался -- в своих представлениях о внеземной жизни. То ли Рэнсому просто стало легче, когда исчезло дуло револьвера, то ли знаменитый физик слишком подчеркивал свое великодушие, но сейчас он едва не рассмеялся. Однако он подумал, что Уэстон, наверное, еще никогда не признавал себя неправым, а смирение, даже фальшивое, на девяносто девять процентов состоящее из гордыни, отвергать нельзя. Во всяком случае, ему, Рэнсому, нельзя. -- Ну что ж, это очень благородно, -- отозвался он. -- Что же вы имеете в виду? -- Сейчас объясню, -- сказал Уэстон. -- Сперва надо выгрузить вещи на берег. Они вместе вытащили ялик и выложили примус, и консервы, и палатку, и прочий багаж примерно в двух сотнях ярдов от берега. Рэнсом считал все это ненужным, но промолчал, и через полчаса на мшистой полянке, среди сребролистых деревьев с синими стволами вырос настоящий лагерь. Мужчины сели, и Рэнсом стал слушать -- сперва с интересом, потом с удивлением, а там и вовсе перестал что-либо понимать. Откашлявшись и выпятив грудь, Уэстон вещал, как с кафедры, а Рэнсом все время чувствовал, как дико это и нелепо. Два человека попали в чужой мир, в нелегкие обстоятельства: один из них лишился космического корабля, другой только что смотрел в лицо смерти. Нормально ли, допустимо ли вести философский спор, как будто они встретились в Кембридже? Уэстон явно хотел именно этого. Его вроде бы не тревожила судьба его корабля, не удивляло и то, что здесь оказался Рэнсом. Неужели он преодолел тридцать миллионов миль ради... ну, беседы? Он не умолкал, и Рэнсому все больше казалось, что он -- сумасшедший. Как актер, способный думать только о своей славе, как влюбленный, думающий лишь о возлюбленной, этот ученый мог говорить только о своей идее -- скучно, пространно и неудержимо. -- Беда моей жизни, -- говорил он, -- да и всего современного мира мысли в том, что наука узка, строго специализирована, ибо знания все сложнее и сложнее. Я слишком рано увлекся физикой, и не обратил должного внимания на биологию, пока мне не перевалило за пятьдесят. Ради справедливости укажу, что ложный гуманистический идеал чистого знания меня не приискал. Я всегда искал от знаний пользы. Сперва я искал пользы для себя -- я добивался стипендии, штатного оклада, вообще -- положения, без которого человек ничего не стоит. Когда я этого добился, я стал смотреть шире и думать о пользе всего человеческого рода. Завершив период, он смолк, и Рэнсом кивнул. -- Польза человечества, -- продолжал он, -- в конечном счете зависит от возможности межпланетного и даже межзвездного сообщения. Я разрешил эту проблему. Ключ к судьбе человечества был у меня в руках. Бессмысленно -- да и тягостно для нас обоих -- вспоминать, как этот ключ похитил у меня на Марсе представитель враждебной нам расы разумных существ (признаюсь, я не предвидел, что такие существа возможны). -- Они не враждебны, -- прервал его Рэнсом. -- Впрочем, продолжайте. -- Трудности обратного путешествия серьезно подорвали мое здоровье... -- И мое, -- вставил Рэнсом. Уэстон запнулся, но тут же заговорил дальше: -- Во время болезни я мог размышлять, чего не позволял себе много лет. Особенно привлекли мое внимание те доводы, которые вы привели, утверждая, что обитателей Марса истреблять не надо, хотя, на мой взгляд, без этого невозможно заселить планету представителями нашей расы. Традиционная, так сказать -- гуманная форма, в которую эти доводы вы облекли, заслоняла от меня их истинный смысл. Теперь я оценил вашу правоту -- я понял, что моя исключительная приверженность благу человечества основана на неосознанном дуализме. -- Что вы имеете в виду? -- Вот что. Всю свою жизнь я совершенно ненаучно разделял и противопоставлял Природу и Человека. Я полагал, что сражаюсь за человека, против неодушевленной стихии. Пока я болел, я занялся биологией, особенно тем, что назвал бы философией природы. До тех пор, будучи физиком, я исключал жизнь из сферы своих научных интересов. Меня не интересовали споры между теми учеными, которые резко разделяют органику и неорганику, и теми, кто считает жизнь изначально присущей любой материи. Теперь меня это заинтересовало -- я понял, что в эволюции космоса нет непоследовательности, нет скачка. Я стал убежденным сторонником эволюционной теории. Все едино. Все -- вещество духа, неосознанная сила, стремящаяся к цели, существующей изначально. Он остановился. Рэнсом много раз слышал такие разговоры и гадал, когда же его собеседник доберется до сути. Уэстон с еще большей торжественностью возобновил свой монолог. -- Величественное зрелище бессловесной, слепо нацеленной силы, пробивающейся все выше и выше через возрастающую сложность структур к вящей духовности и свободе, избавило меня от всех предрассудков. Я больше не думал о долге перед человеком как таковым. Человек сам по себе -- ничто. Поступательное движение жизни -- возрастание в духовности -- это все. Охотно признаю, Рэнсом, что я поступил бы неправильно, ликвидировав марсиан. Только предрассудок побуждал меня предпочесть человеческий род их роду. Отныне я призван распространять духовность, а не людей. Это поворотная веха в моей жизни. Сперва я работал на себя, потом -- для науки, потом -- ради человечества, теперь же я служу самому Духу. Если хотите -- Святому Духу, на вашем языке. -- О чем вы говорите? -- спросил Рэнсом. -- О том, -- отвечал Уэстон, -- что нас уже ничто не разделяет, кроме устаревших теологических мелочей, в которых, к сожалению, запуталась официальная церковь. Мне удалось пробить эту кору. Под ней -- все тот же, живой и истинный смысл. Если позволите, скажу так: правота религиозного взгляда на жизнь замечательно подтверждается тем, что тогда, на Марсе, вы сумели на свой поэтический и мистический лад выразить истину, скрытую от меня. -- Я не разбираюсь в религиозных взглядах, -- хмуро сказал Рэнсом. -- Понимаете, я -- христианин. Для нас Святой Дух -- совсем не слепая, бессловесная сила. -- Дражайший Рэнсом, -- возразил Уэстон, -- я вполне понимаю вас. Не сомневаюсь, что мой способ выражения удивляет, если не шокирует вас. Прежние ваши представления -- весьма почтенные -- мешают вам узнать в новой оболочке те самые истины, которые долго хранила Церковь, и заново открыла наука. Но видите вы их или не видите, мы, поверьте, говорим об одном и том же. -- Нет, не поверю. -- Простите, но именно в этом главный изъян организованной религии. Вы держитесь за формулы и не узнаете собственных друзей. Бог -- это Дух, Рэнсом. Начнем отсюда. Это вы знаете; этого и держитесь. Бог -- это Дух. -- Ну, конечно. А дальше что? -- Как это что? Дух... разум... свобода... я об этом и говорю. Вот к чему направлена эволюция Вселенной. Я посвящаю мою жизнь и жизнь человечества тому, чтобы полностью высвободить эту свободу, эту духовность. Это -- Цель, Рэнсом, Цель! Подумайте только, чистый дух, всепоглощающий вихрь саморазвивающегося, самодовлеющего действия. Вот она, конечная цель. -- Конечная? -- переспросил Рэнсом. -- Значит, этого пока еще нет? -- А, -- сказал Уэстон, -- вот что вас смущает! Ну конечно, религия учит, что Дух был с самого начала. Но велика ли разница? Время не так уж много значит. Когда мы достигнем цели, можно сказать, что так было не только в конце, но и в начале. Все равно Дух выйдет за пределы времени. -- Кстати, -- сказал Рэнсом, -- этот ваш дух похож на личность? Он у вас живой? Неописуемая гримаса исказила лицо Уэстона. Он подсел поближе и заговорил потише: -- Вот этого они и не понимают, -- шептал он, словно заговорщик или школьник, задумавший какую-то пакость. Это было совсем непохоже на его солидную, ученую речь, и Рэнсому стало противно. -- Да, -- продолжал Уэстон, -- я и сам раньше не верил. Конечно, это не личность. Антропоморфизм -- один из ребяческих предрассудков религии. -- Тут важность вернулась к нему. -- Но излишняя абстракция -- тоже крайность. В конечном счете она еще опаснее. Назовем это Силой. Великая, непостижимая сила изливается на нас из темных начал бытия. Она сама избирает себе орудие. Только недавно, на собственном опыте я узнал кое-что из того, во что вы верите. -- Тут он снова перешел на хриплый шепот, совсем не похожий на его обычный голос: -- Вас направляют. Вами управляют. Вы избраны. Я понял, что я--не такой, как все. Почему я занялся физикой? Почему открыл лучи Уэстона? Почему попал на Малакандру? Это Сила направляла меня. Она меня вела. Теперь я знаю, я величайший ученый, таких еще не было на свете. Я создан таким ради определенной цели. Через меня действует Дух. -- Послушайте, -- сказал Рэнсом, -- в таких делах нужна осторожность. Духи, знаете ли, бывают разные. -- Да? -- удивился Уэстон. -- Что вы хотите этим сказать? -- Я хочу сказать, что не все духи хороши. -- Но ведь Дух и есть благо. Дух -- это цель. Вы же, вроде, стоите за духовность! В чем смысл этих ваших подвигов, поста, безбрачия и так далее? Разве мы не приняли, что Бог -- это Дух? Разве вы не поэтому поклоняетесь Ему? -- Господи, конечно нет! Мы поклоняемся Ему потому, что Он -- благ и мудр. Совсем не всегда хорошо быть духом. Сатана тоже дух. -- Вот это замечание весьма интересно, -- подхватил Уэстон, который уже полностью обрел свой прежний стиль. -- Это очень любопытная черта простонародной веры -- вечно вы разделяете, противопоставляете, создаете пары противоположностей. Небо и ад, Бог и дьявол... Едва ли нужно вам говорить, что я не признаю подобного дуализма, и всего несколько недель назад отрицал оба члена этих пар как чистой воды вымысел. Но я заблуждался, причину столь универсального принципа надо искать глубже. Эти пары -- истинный портрет Духа, автопортрет космической энергии, который сама она, Движущая сила, запечатлела в нашем уме. -- О чем это вы? -- переспросил Рэнсом. Он встал и теперь ходил взад-вперед, ему было плохо, словно он очень устал. -- Ваш Дьявол и ваш Бог -- образы одной и той же Силы, -- пояснил Уэстон. -- Небо -- портрет спереди, ад -- портрет сзади. Небо -- светло и мирно, ад -- темен и неспокоен. Следующая стадия эволюции, манящая нас вперед, -- это Бог, а предыдущая стадия, нас извергающая, -- это Дьявол. Да ведь и ваша религия утверждает, что бесы -- это падшие ангелы. -- У вас получается наоборот, -- сказал Рэнсом. -- Ваши ангелы -- это преуспевающие бесы. -- Одно и то же, -- отрезал Уэстон. Они помолчали. -- Послушайте, -- сказал Рэнсом. -- Мы плохо понимаем друг друга. Мне кажется, что вы страшно, просто ужасно заблуждаетесь. Но может быть, вы приспосабливаетесь к моим "религиозным убеждениям" и говорите больше, чем думаете. Ведь этот разговор о духах и силах -- просто метафора, правда? Вы просто хотели сказать, что считаете своим долгом работать ради цивилизации, просвещения и так далее? -- Он пытался скрыть возрастающую тревогу, но вдруг отпрянул, услышав крякающий смех, не то младенческий, не то старческий. -- Ну вот, ну вот! -- восклицал Уэстон. -- Так с вами всегда, с верующими! Всю жизнь вы толкуете об этих вещах, а увидите -- и пугаетесь. -- Чем вы докажете, -- спросил Рэнсом, действительно испугавшись, -- чем вы докажете, что вас избрали и вели не только ваш разум да чужие книги? -- Вы не заметили, Рэнсом, -- отвечал Уэстон, -- что я немного лучше знаю внеземной язык? Вы же филолог! Рэнсом вздрогнул. -- Как же это? -- растерянно сказал он. -- Руководят, руководят... -- прокрякают Уэстон. Он сидел, поджав ноги, у самого дерева, и с его известково-бледного лица не сходила слегка кривая улыбка. -- Руководят... -- продолжал он. -- Просто слышу. Само приходит в голову. Приготовляют, знаете ли, чтобы я мог все вместить. -- Это нетрудно, -- нетерпеливо прервал Рэнсом. -- Если ваша Жизненная Сила так двойственна, что ее изобразят и Бог, и дьявол, для нее сгодилось бы любое вместилище. Что бы вы ни сделали, все ее выразит. -- Есть главное течение, -- сказал Уэстон. -- Надо отдаться ему, стать проводником живой, мятежной, яростной силы... перстом, которым она указывает вперед. -- У вас же дьявол был живой и мятежный. -- Это и есть основной парадокс. То, к чему вы стремитесь, вы называете Богом. А само движение, саму динамику такие, как вы, называют дьяволом. И вот, такие, как я, -- те, кто вырвался вперед, -- всегда становятся мучениками. Вы отвергаете нас -- и через нас достигаете своей цели. -- Проще говоря, эта Сила требует от вас поступков, которые нормальные люди назовут дьявольскими. Так? -- Милейший Рэнсом, вы, я надеюсь, не опуститесь до такого уровня. Ведь и дьявол, и Бог -- только две стороны единой, единственной реальности. Великие люди движут этот мир вперед, а величие всегда выходит за рамки обычной морали. Когда скачок свершится, нашу бесовщину назовут, на новой ступени, основой этики, но пока мы совершаем прорыв, мы -- преступники, богоотступники, еретики... -- Как же далеко вы идете? Если Сила прикажет вам убить меня, вы послушаетесь? -- Да. -- Продать Англию немцам? -- Да. -- Выдать фальшивку за серьезное научное исследование? -- Да. -- Господи помилуй! -- воскликнул Рэнсом. -- Вы все еще цепляетесь за условности, -- сказал Уэстон. -- Все еще копаетесь в абстракциях. Неужели вы не можете просто сдаться -- всецело отдаться тому, что выходит за рамки вашей мизерной этики? Рэнсом ухватился за соломинку. -- Постойте, Уэстон! -- резко начал он. -- Вы говорите, отдаться. Здесь мы, может быть, придем к соглашению. Значит, вы отрешаетесь от себя. Вы не ищете выгод. Погодите, погодите! Тут моя этика и ваша сходятся. Мы оба признаем... -- Идиот! -- взвыл Уэстон. -- Нет, какой идиот! -- и он вскочил. -- Вы что, ничего не понимаете? Все вам надо вогнать в эту старую дурацкую схему? "Я", "отвергнись себя"... Да это все тот же дуализм! Точная мысль не найдет различия между мной и Вселенной. Поскольку я -- проводник Движущей Силы, мы с ней -- одно. Понял, идиот? Понял, педант трусливый?! Я и есть Вселенная, я, Уэстон, -- твой Бог и твой дьявол. Я всецело отдаюсь этой силе. Я призываю ее... И тут начался кошмар. Судорога, подобная предсмертным корчам, исказила лицо Уэстона. Потом она прошла, на мгновение показалось лицо -- прежнее, но с остекленевшими от ужаса глазами. Уэстон отчаянно закричал: "Рэнсом! Рэнсом! Христа ради, не давайте им!.." -- и тут же закружился, словно в него ударила пуля, рухнул наземь и катался у ног Рэнсома, скрипя зубами, брызжа слюной, цепляясь за мох. Постепенно корчи утихли. Он лежал спокойно, глубоко дыша, в широко открытых глазах не было сознания. Рэнсом опустился на колени. Уэстон не умер, и Рэнсом тщетно гадал, что же это было -- удар или приступ эпилепсии (ни того, ни другого он никогда не видел). Порывшись в багаже, он нашел бутылку бренди, вынул пробку и сунул горлышко в рот своему пациенту. К его ужасу, зубы разомкнулись и сжались, насквозь прокусив бутылку, но стекла Уэстон так и не выплюнул... "Господи, я его убил!" -- пробормотал Рэнсом. Но лицо больного не изменилось, только у края губ показалась кровь. Судя по этому лицу, он не испытывал боли, или боль эта превосходила нашу способность к восприятию. Наконец Рэнсом поднялся, снял револьвер у него с пояса и, спустившись к берегу, забросил его в море. С минуту он постоял там, вглядываясь в залив и гадая, что же теперь делать. Потом повернулся, поднялся на поросший травою холм, замыкавший долину слева, и оказался на ровной площадке, откуда открывался вид на морс. Волны вздымались высоко, и золото их сменялось бесконечной игрой теней и света. Сперва он не мог различить плавучие острова. Но вот то там то сям появились по всему океану верхушки деревьев, словно подвешенные к небу. Волнение уносило их все дальше, и едва он это понял, они скрылись в глубокой ложбине между волнами. Сможет ли он снова попасть на эти острова? Одиночество потрясло его и тут же сменилось разочарованием и гневом. Если Уэстон умрет, или даже если он выживет, он останется с ним один на один на земле, отрезанной от прочего мира, -- то от какой же опасности он, Рэнсом, должен уберечь Переландру? Вспомнив о себе, Рэнсом почувствовал голод. На Твердой Земле он не видел ни фруктов, ни тыкв. Может быть, это западня. Он горько усмехнулся -- с каким глупым ликованием променял он нынче утром плавучий рай и его дивные рощи на эту жесткую скалу! А может быть, эта земля не бесплодна? Несмотря на усталость, Рэнсом решил поискать пищу, но едва он повернул прочь от берега, быстрая смена красок возвестила о приближении ночи. Он заспешил назад, но когда спустился в долину, роща, где он оставил Уэстона, казалась просто темным облаком. Прежде, чем он вошел в нее, наступила непроглядная ночь. Он попытался найти ощупью путь к палатке, и тут же сбился. Пришлось остановиться и сесть. Раз-другой он окликнул Уэстона, но тот не ответил. "Все-таки хорошо, что я забрал у него револьвер, -- подумал Рэнсом. -- Что ж, qui dort, dine2, подождем до утра". Он лег, и покрытая мхом земля показалась ему куда менее удобной, чем уже привычная почва островов. И это, и мысли о человеке, лежавшем неподалеку с осколком стекла в стиснутых зубах, и сумрачный рокот волн, разбивавшихся о скалы, все не давало ему уснуть. "Если бы я жил на Переландре, -- пробормотал он, -- Малельдилу не пришлось бы запрещать мне этот остров. Глаза бы мои на него не глядели". ГЛАВА 8 Спал он беспокойно, видел страшные сны и проснулся поздно. Во рту пересохло, шея болела, он был совсем разбит. Это настолько отличалось от уже привычных пробуждении, что на мгновение ему показалось, будто он очутился на Земле, а вся его жизнь на плавучих островах в океане Утренней Звезды -- просто сон. Воспоминание об утрате было почти невыносимо. Он присел и вновь ощутил, что все это -- наяву. "И все-таки это очень похоже на сон", -- подумал он. Голод и жажда напоминали о себе, но он счел своим долгом сперва позаботиться о больном, хотя и не надеялся ему помочь. Он огляделся. Роща серебряных деревьев была на месте, но Уэстона нигде не было видно. Он взглянул на море; ялик тоже исчез. Он подумал, что в темноте забрел не в ту долину, и отправился к ближайшему ручью утолить жажду. Подняв голову от воды и радостно вздохнув, он увидел деревянный ящик, а рядом -- две консервные банки. Думал он сейчас медленно, и не сразу понял, что находится в той самой долине, а уж тем более -- почему ящик пустой. Но возможно ли, в самом деле, что в том состоянии, в котором он его оставил, Уэстон оправился настолько, чтобы среди ночи уйти, да еще с поклажей? И неужели он решился выйти в морс на хрупком ялике? Правда, за ночь шторм (для Переландры -- просто зыбь) улегся, но волны все еще были немалые, так что физик никак не мог покинуть остров. Должно быть, он пешком ушел из долины, а ялик нес на себе. Рэнсом решил найти Уэстона -- врага нельзя терять из виду. Если Уэстон пришел в себя, он, конечно, замыслил что-нибудь плохое. Рэнсом не был уверен, что понял толком его дикие речи; но то, что он понял, ему очень не понравилось и он подозревал, что туманные разглагольствования о духовности обернутся чем-то похуже немудрящего межпланетного империализма. Правда, нельзя принимать всерьез все, что человек наговорит перед припадком, но и без этого немало оснований для страха. Несколько часов кряду Рэнсом искал еду и Уэстона. Что до еды, он ее нашел. Повыше, на склонах, было очень много ягод вроде черники, в лощинах -- продолговатые орешки. Ядра у них были плотные, как почки или, скорее, как пробка, а вкус и запах -- сладкий, приятный, хотя и попроще, чем у тех плодов. Огромные мыши оказались смирными, как все существа на Переландре, но туповатыми. Рэнсом поднялся на срединное плоскогорье. Морс со всех сторон было испещрено островами, они вздымались и падали, и между ними синели широкие просветы воды. Рэнсом сразу подметил желтовато-розовый остров, но не понял, тот это, прежний, или другой, ибо вскоре различил еще два примерно таких же. Всего он насчитал двадцать три плавучих острова, и прикинул, что раньше их было меньше, а значит -- на одном из них может быть Король или, дай то Бог, Король с Королевой. Почему-то все свои надежды он возложил на Короля. Уэстона он не нашел. Получалось так, что тот, против всякой вероятности, покинул Твердую Землю. Рэнсом тревожился все больше -- он не знал, что может натворить его враг в этом, новом настроении. Хорошо еще, если он просто презрит Короля с Королевой как жалких туземцев. Далеко за полдень Рэнсом присел отдохнуть на самом берегу. Море почти утихло, и волны, прежде чем разбиться, едва достигли бы колен. Ноги, уже избалованные мягкой, упругой почвой плавучих островов, ныли и горели, и он решил походить по воде. Это оказалось так приятно, что он зашел подальше, где вода была по грудь, остановился, призадумался, как вдруг увидел, что блики света -- совсем и не блики, а переливы чешуи на спине огромной рыбы. "Интересно, -- подумал он, -- даст она сесть на себя?" -- и тут же заметил, что она просто плывет к нему, явно стараясь привлечь его внимание. Неужели ее кто-то послал за ним? Мысль эта едва коснулась сознания, он тут же решил поставить опыт, положил руку ей на спину -- она не отпрянула. Тогда он неуклюже взобрался на нее, и пока он садился туда, где тело сужалось, рыба не двинулась, а как только он уселся прочно, рванулась и поплыла. Если бы он и хотел вернуться, очень скоро оказалось, что это невозможно. Оглянувшись, он увидел, что зеленые пики уже ни касаются неба, изрезанный берег выпрямляется. Шум прибоя сменился свистом разрезаемой воды. Плавучих островов было много, но отсюда, вровень с ними, он различал лишь зыбкие очертания. Однако рыба явно плыла к одному из них. Словно зная дорогу, она больше часу работала могучими плавниками. Потом зеленые и синие брызги скрыли все -- и сменились тьмой. Почему-то он не встревожился, ощутив, что вздымается по холмикам воды и падает с них во тьме. Черной эта тьма не была. Небо исчезло, и море исчезло, но где-то внизу светились зеленью и бирюзой какие-то раковины и звезды. Сперва они были очень далеко, потом -- поближе. Сонмище светящихся существ играло чуть глубже поверхности -- спирали угрей, дротики раковин, странные твари, среди которых морской конек показался бы волне обычным. Они кишели вокруг, по два, по три десятка сразу. Удивительней морских драконов и морских кентавров были рыбы, настолько похожие на людей, что Рэнсом, увидев их, подумал было, не заснул ли он. Но это был не сон -- наяву, снова и снова появлялись то плечо, то профиль, а то и лицо. Просто русалки или наяды... Сходство с людьми оказалось больше, а не меньше, чем он думал; только выражение лица было совсем не человеческое. Не глупое, и не карикатурно-похожее на нас, как у обезьян, -- скорее, как у спящих. Или так: оно было такое, словно все человеческое спит, а какая-то иная жизнь, не бесовская, и не ангельская, сменила ее. Чуждая, странная, неуместная жизнь каких-нибудь эльфов... И он снова подумал, что мифы одного мира могут быть правдой в другом. Потом он задумался над тем, не от этих ли рыб произошли Король и Королева, первые люди на планете. Если от рыб, как же было у нас? Вправду ли мы -- потомки невеселых чудищ, чьи портреты мы видим в популярных книгах об эволюции? А может, былые мифы истинней новых? Может, сатиры и впрямь плясали в лесах Италии? Тут он отогнал эти мысли, чтобы бездумно наслаждаться благоуханием, повеявшим из тьмы. Оно становилось все чище, нежнее, сильнее, все услады слились в нем, и Рэнсом его знал. Он не спутал бы ни с чем во всей Вселенной запах плавучих островов. Странно тосковать, как по дому, по местам, где ты так мало пробыл, да еще по таким странным и чуждым человеку. А может, не чуждым? Ему показалось, что он давно тосковал по Переландре, еще до тех лет, с которых началась память, до рожденья, до сотворенья людей, до начала времен. Тоска была страстной и чистой сразу; в мире, где нервы не подчиняются духовной воле, она бы сменилась вожделением -- но не здесь, не на Переландре. Рыба остановилась. Рэнсом протянул руку, коснулся водорослей, перелез через диковинную голову и вступил на покачивающуюся поверхность. За короткий промежуток он отвык ходить по ней, стал падать, но тут это было даже приятно. Вокруг, в темноте, росли деревья, и когда ему попадалось что-то мягкое, свежее, круглое, он смело ел. Плоды были другие, еще лучше. Королева имела право сказать, что здесь, в ее мире, самый лучший плод тот, который ты ешь. Рэнсом очень устал, но еще больше его сморило то, что он был совершенно доволен. И он уснул. По-видимому, к тому времени, как он проснулся, прошло несколько часов, но еще не рассвело. Он понял, что его разбудили, и почти сразу услышал, что же разбудило его. Рядом звучали голоса, мужской и женский. Люди разговаривали где-то близко, но в здешней тьме и за шесть дюймов ничего не разглядишь. Кто это, он догадался сразу, но голоса были какие-то странные, и тона он не понимал, поскольку не видел мимики. -- Я все думаю, -- произнес женский голос, -- все ли у вас повторяют одно и то же. Я же сказала, что нам нельзя оставаться на Твердой Земле. Почему ты не замолчал и не заговорил о чем другом? -- Потому что все это очень странно, -- отвечал мужской голос. -- В моем мире Малельдил действует иначе. К тому же, он не запретил тебе думать о том, чтобы жить на Твердой Земле. -- Зачем же думать о том, чего нет и не будет? -- У нас мы вечно этим заняты. Мы складываем слова, чтобы описать то, чего нет, -- прекрасные слова, и складываем мы их неплохо, а потом рассказываем друг другу. Называется это поэзией или литературой. В том старом мире, на Малакандре, тоже так делают. Это и занятно, и приятно, и мудро. -- Что же тут мудрого? -- Понимаешь, на свете есть не только то, что есть, но и то, что может быть. Малельдил знает и то, и другое, и хочет, чтобы мы знали. -- Я никогда об этом не думала. Когда я говорила с Пятнистым, мне казалось, что у меня, будто у дерева, все шире и шире разрастаются ветки. Но это уж совсем непонятно! Уходить в то, чего нет, и говорить об этом, и что-то делать... Спрошу-ка я Короля, что он об этом думает. -- Вечно мы к этому возвращаемся! Если бы ты не рассталась с Королем... -- А, вот! И это "могло бы быть". Мир мог быть таким, чтобы мы с Королем не расставались. -- Нет, не мир, вы сами. Там, где люди живут на Твердой Земле, они всегда вместе. -- Ты забыл, нам нельзя жить на Твердой Земле. -- Но думать об этом можно. Не потому ли Он запретил там жить, чтобы у вас было что выдумывать? -- Я еще не знаю. Пусть Король сделает меня старше. -- Как бы хотел я увидеть твоего Короля! Правда, в таких делах он вряд ли старше тебя. -- Эти твои слова -- словно бесплодное дерево. Король всегда и во всем старше меня. -- Мы с Пятнистым сделали тебя старше кое в чем. Такого блага ты не ждала. Ты думала, что все узнаешь от Короля, а Малельдил послал тебе других людей, о которых ты и не помышляла, и они сказали тебе то, чего не знает Король. -- Теперь я вижу, зачем мы с ним разлучились. Малельдил дал мне странное и доброе благо. -- А если бы ты не стала меня слушать и твердила, что спросишь Короля? Разве тогда ты не отказалась бы от того, что есть, ради того, чего тебе хочется? -- Это трудный вопрос. Малельдил не помог мне на него ответить. --А ты не видишь, почему? -- Нет, не вижу. -- Мы с Пятнистым объяснили тебе многое, чего Он не объяснил. Разве ты не видишь? Он хочет, чтобы ты немножко отошла от Него. -- Куда же? Ведь Он повсюду. -- Да, но не в этом смысле. Он хочет, чтобы ты стала взрослой женщиной. Ведь пока что ты незакончена. Это животные ничего не решают сами. Теперь, когда ты увидишь Короля, не он тебе, ты ему многое расскажешь. Ты будешь старше его и сделаешь его старше. -- Малельдил не позволит, чтобы так было. Это -- как плод, у которого нет вкуса. -- Нет, вкус тут будет, для Короля. Тебе не приходило в голову, что иногда он устает быть старшим? Может, он больше полюбит тебя, если мудрее будешь ты? -- Это поэзия или правда? -- Это правда. -- Разве можно любить больше? Никакая вещь не бывает больше себя самой. -- Я хотел сказать, что ты станешь больше похожа на женщин нашего мира. -- А какие они? -- Очень смелые. Они всегда обретают новое и неожиданное благо и видят его задолго до мужчин. Их разум обгоняет то, что им скажет Малельдил. Им не надо ждать, чтобы Он объяснил, что же хорошо, -- они это знают сами. Собственно говоря, они -- малельдилы, только поменьше. От того, что они так мудры, они очень красивые, настолько же красивей тебя, насколько ваши тыквы вкуснее наших. А оттого, что они красивы, мужья любят их настолько же сильнее, чем любит тебя Король, насколько пламень Глубоких Небес, который мы видим из нашего мира, красивей вашего Золотого потолка. -- Хотела бы я увидеть ваше небо! -- И я бы хотел, чтобы ты его увидела. -- Как прекрасен Малельдил и чудесны его дела! Может быть, Он произведет от меня дочерей, которые будут больше меня, как я больше животных. Это лучше, чем я думала. Я думала, я всегда буду Владычицей и Королевой. Теперь я вижу, что я, наверное, -- как эльдилы. Наверное, мне дано лелеять и беречь детей, пока они слабы и малы, и пасть к их ногам, когда они станут лучше и сильнее меня. Значит, не только мысли растут все шире, как ветви. И радость растет. -- Лягу-ка я посплю, -- сказал другой голос, и тут уж это был несомненно голос Уэстона, да еще и довольно сварливый. До сих пор Рэнсом точно знал, что говорит Уэстон, но голос во тьме был до странности непохож на тот, знакомый, а терпеливый, мягкий тон совсем уж не походил ни на привычную важность, ни на привыкшую грубость. И потом, можно ли за несколько часов совершенно оправиться от такого припадка? Можно ли добраться до плавающего острова? Слушая ту беседу, Рэнсом гадал и сомневался. Говорил Уэстон -- и не Уэстон, это было очень страшно, особенно в полкой тьме. Рэнсом то и дело прогонял дичайшие мысли, а когда беседа кончилась, понял, как напряженно за ней следил. Ощутил он торжество, хотя никакой победы не одержал. Воздух просто звенел; он даже приподнялся, прислушался, но услышал только шепот теплого ветра да тихий рокот волн. Видимо, победный звон шел изнутри. Он снова лег -- и понял, что все звенит вокруг, но без звука. Слава и радость проникали в самое сердце, но не через слух, словно у него появилось новое чувство... словно сейчас, при нем, запели утренние звезды... словно Переландра только что создана (ну, это, может, и правда). Он ощутил, что удалось избежать большой беды, и понадеялся, что второй попытки не будет. Потом пришло самое лучшее: он подумал, что послан сюда не как деятель, а как зритель -- и почти сразу уснул. ГЛАВА 9 За ночь погода изменилась. Рэнсом сидел на опушке леса, в котором он спал ночью, и глядел на спокойное море, где уже не было других островов. Проснувшись, он увидел, что лежит один в зарослях тростника, толстого, как молодая березка, и с густой листвой, закрывавшей сверху небо, словно плоская крыша. Оттуда свисали гладкие и яркие ягоды, похожие на ягоды остролиста, и он съел несколько на завтрак. Потом он выбрался на открытое место у кромки острова, огляделся, не увидел ни Королевы, ни Уэстона, и спокойно побрел вдоль моря. Босые ноги утопали в ярко-желтом ковре, покрываясь душистой пыльцой. Рэнсом поглядел вниз и увидел что-то очень странное. Он подумал было, что это -- животное, самое причудливое из всех, кого он видел на Переландре. Но облик его был не просто странен -- он был ужасен. Рэнсом опустился на одно колено, чтобы получше разглядеть, нехотя коснулся "этого" рукой -- и отдернул ее, словно наткнулся на змею. Это была изувеченная лягушка -- одна из тех, цветастых, -- но с ней что-то случилось. На спине у нее была рваная рана в форме буквы "V", и нижний угол приходился сразу за головой. Кто-то разорвал ее снизу доверху, аккуратно вскрыл, словно конверт, вдоль позвоночника, так что задние ноги почти отделились от тела. Они были настолько изувечены, что прыгать она не смогла бы. На Земле это было бы мерзко, но здесь, на Переландре, Рэнсом вообще не встречал ни уродства, ни смерти, и его словно бы смаху ударили. Так боль, вернувшись, предупреждает больного, что родные лишь утешали его и он скоро умрет. Так рушится мир при первом слове лжи из уст надежнейшего друга. Это было хуже всего. Над золотым морем веял теплый ветер, плавучий сад под золотым небом сиял синевой, зеленью и серебром -- и все это стало мишурой, красочной заставкой Страшной Книги, а текстом было вот это жуткое существо, бившееся у его ног. Он не мог ни понять, ни подавить чувство, которое его охватило. Он убеждал себя, что такие создания почти не испытывают боли -- но это ничего не меняло. Сердце его сбилось с ритма не от сочувствия к чужой боли. То, что свершилось, казалось ему непристойным, стыдным, срамным. Ему казалось, что лучше бы мир не создавать, лишь бы этого не было. Хотя он и думал (в теории), что лягушка не чувствует боли, он все же решил, что лучше ее прикончить. У него не было ни башмаков, ни камня, ни палки, и убить лягушку оказалось нелегко. Он понял, что сделал глупость, но отступать было поздно. Как ни мало "оно" страдает, он эти страданья увеличил. Возился он долго, едва ли не час, и наконец исковерканное тело совсем затихло, а Рэнсом спустился к воде умыться. Его тошнило и шатало. Казалось бы, странно, ведь он побывал на фронте, но говорят же архитекторы, что и величина здания зависит только от того, сверху или снизу мы смотрим. Наконец он немного пришел в себя и пошел дальше, но тут же снова остановился и поглядел на землю. Ускорил шаг -- остановился -- и замер, закрыв руками лицо. Он просто возопил, чтобы небо прекратило этот кошмар или хотя бы объяснило его. Изувеченные лягушки лежали рядком вдоль всего берега. Осторожно обходя их, он пошел по этому следу. Десять, пятнадцать, двадцать... двадцать первая лежала там, где лес подходил к воде. Рэнсом вошел в лес, вышел с другой стороны -- и снова замер на месте: перед ним стоял Уэстон, одетый, только без шлема, разделывая очередную лягушку. Спокойно, методично, словно хирург, он воткнул в нее длинный ноготь указательного пальца, вскрыл кожу... Раньше Рэнсом не замечал, что у него такие длинные ногти. Тем временем Уэстон завершил операцию, отбросил кровавые останки, поднял голову -- и глаза их встретились. Рэнсом молчал, он просто не мог заговорить. Перед ним стоял человек, совершенно здоровый, судя по спокойной позе и поразительной силе рук. Несомненно, это был Уэстон -- и рост его, и сложение, и цвет волос, и черты лица можно было узнать. И все же он страшно изменился, не то чтобы заболел, а просто умер. Лицо, склонявшееся над истерзанной лягушкой, обрело ту жуткую силу, какую обретает порою облик мертвеца, как бы отталкивающий от себя любое наше отношение. Невыразительный рот, недвижный взор, что-то каменно тяжкое в складках щек ясно говорили: "Да, у меня такое же лицо, как и у тебя, но между нами нет ничего общего". Именно это мешало Рэнсому заговорить. С какой речью, с какой мольбой, с какой угрозой можно обратиться вот к этому? И тут, отбросив логику, отбросив все привычки разума, просто не желавшего принимать эту мысль, Рэнсом понял, что перед ним -- не человек, Уэстон умер, а тело не разлагается и ходит по Переландре, движимое какой-то иной жизнью. Существо это молча глядело на Рэнсома и вдруг улыбнулось. Все мы, и Рэнсом в том числе, не раз толковали о "дьявольской усмешке". Теперь он понял, что никогда не принимал этих слов всерьез. Улыбка не была ни горькой, ни злобной; она даже не была насмешливой. В ней было жуткое простодушие дикаря, приглашающего вас в мир своих забав, словно забавы эти приятны всякому, вполне естественны, и никому в голову не придет о них спорить. Рэнсом не видел ни стыда, ни той неловкости, какая бывает у людей, застигнутых за дурным делом и пытающихся вовлечь в него своего разоблачителя. Бывший Уэстон не грешил против добра -- он добра не ведал. Рэнсом понял, что до сих пор встречался лишь с нерешительными, неполноценными грешниками. Это существо было цельным. Такое крайнее зло вышло за пределы выбора, в те пределы, которые как-то жутко похожи на невинность. Этот был за пределом греха, как Зеленая Королева была за пределом добродетели. Он молчал и улыбался не меньше двух минут. Рэнсом шагнул вперед, сам не зная, что собирается делать, но споткнулся и упал. Почему-то встать было трудно, и едва поднявшись, он снова потерял равновесие и снова упал. На миг он погрузился во тьму, где грохотал какой-то поезд. Потом золотое небо и пестрые волны вернулись на место, и он понял, что потерял сознание, а теперь лежит на земле, и рядом никого нет. Пока он лежал, еще не в силах пошевелиться, он вспомнил, что у старых философов читал, будто одна из худших пыток в аду -- лицезрение дьявола. Он-то думал, что это причудливая выдумка; а ведь даже дети разбираются в этом лучше -- любой ребенок знает, что бывает лицо, на которое просто нельзя смотреть. Дети, философы и поэты были правы. Над миром склоняется Лицо, видеть которое -- величайшая радость; и в бездне нас поджидает лицо, увидеть которое -- безвозвратная гибель. Человек выбирает свой путь из тысяч и тысяч, но любой из них приведет либо к блаженному, либо к гибельному лику. Рэнсом увидел лишь слепок или слабый призрак лика из бездны -- и все же не был уверен, что останется в живых. Наконец он поднялся на ноги и отправился искать это, чтобы предотвратить его свидание с Королевой или хотя бы присутствовать при нем. Он не знал, чем сможет помочь, но понимал яснее ясного, что именно ради этого он и послан. Тело Уэстона, достигшее Переландры в космическом корабле, -- орудие, как бы мост, по которому на планету проник кто-то иной, то ли высшее и первичное Зло, которое на Марсе называют порченым эльдилом, то ли один из его приспешников, разница не так уж важна. Рэнсом просто дрожал и все время спотыкался. Он понять не мог, как же после такого ужаса вообще способен и двигаться, и думать; так на войне или в болезни мы впервые понимаем, как много можем перенести. Мы говорим: "Я сойду с ума!", "Я умру", -- но сохраняем и жизнь, и разум, и выполняем свой долг. Погода изменилась. Земля, по которой он шел, колебалась, как волна. Небо побледнело, оно было скорее бледно-желтым, чем золотым; море потемнело, и стало почти бронзовым. Раза два Рэнсом присел отдохнуть. Он продвигался вперед очень медленно и лишь через несколько часов заметил на горизонте две человеческие фигуры. Земля тут же вспучилась, они исчезли из виду, только через полчаса он добрался до того места, где стояло тело Уэстона, удерживая равновесие с ловкостью, для былого Уэстона невообразимой. Оно говорило с Королевой, она слушала и, к огорчению Рэнсома, не обернулась к нему, не поздоровалась, даже и не заметила, как он подошел и сел на мягкий мох. -- Да, мы растем, -- произносила оболочка. -- Растем, когда слагаем стихи о том, чего нет; о том, что могло быть. Если ты отвергаешь это, не отвергаешь ли ты предложенный тебе плод? --Я не от поэзии отказываюсь, -- сказала она, -- а только от этой одной истории, которую ты вложил в мой разум. Я могу сочинять истории про Короля и про наших детей. Я могу придумать, что рыбы летают, а звери плавают в море. Но если я сочиню историю о жизни на Твердой Земле, я не знаю, как быть с заповедью Малельдила. Я ведь не могу придумать, будто Он Сам изменил Свою волю. А если я придумаю, будто мы живем там вопреки Его запрету, то я как бы сделаю море черным, воду -- непригодной, воздух -- жалящим. И вообще, я не понимаю, какой прок в таких мыслях. -- Ты станешь старше, мудрее, -- ответило тело Уэстона. -- Ты это точно знаешь? -- Конечно, -- отвечало оно. -- Именно так женщины в моем мире становятся сильными и красивыми. -- Не слушай его, -- сказал Рэнсом, -- отошли его, забудь о нем! Она впервые обернулась. С тех пор, как он видел ее, лицо ее стало чуть-чуть иным -- не печальней, и не встревоженней, и все-таки было в нем какое-то легчайшее сомнение. Однако она явно обрадовалась, хотя и удивилась, а первые ее слова объяснили, почему она не поздоровалась сразу -- видимо, она не представляла себе, как можно вести разговор с двумя людьми. Когда они заговорили втроем, она часто терялась -- она не умела ловить две реплики или быстро переводить взгляд с одного собеседника на другого. Иногда она слушала только Рэнсома, иногда -- Уэстона, но обоих сразу -- никогда. -- Почему ты начал говорить прежде, чем он закончил? -- спросила она. -- Что вы делаете там, у себя? Вас ведь так много, и больше двоих собирается часто. Вы разговариваете по очереди? Или вы умеете слушать сразу многих? Я не умею, я еще слишком молода. -- Я вообще не хочу, чтобы ты его слушала, -- сказал Рэнсом. -- Он... -- и тут он запнулся. "Плохой и подлый", "лживый"... -- любое из этих слов для нее бессмысленно. Подумав, он вспомнил разговор о великом эльдиле, который держался за старое благо и ради него отказался от нового. Да, только так можно объяснить ей, что такое зло. Он было заговорил -- и опоздал: голос Уэстона успел его опередить. -- Этот Пятнистый человек, -- произнес он, -- не дает тебе меня слушать, чтобы ты не стала взрослой. Он не хочет, чтобы ты отведала плодов, которых еще не пробовала. -- Зачем же это ему? -- Разве ты не заметила, -- продолжал голос, -- разве ты не заметила, что Пятнистый из тех, кто отступает перед новой волной и хочет вернуть волну ушедшую? Разве он не выдал себя в первом же разговоре? Он не знал, что все обновилось с тех пор, как Малельдил стал человеком; не знал, что отныне все твари, одаренные разумом, имеют человеческий облик. Ты объяснила это ему, а он не обрадовался. Он огорчился, что больше не будет этих мохнатых существ. Он хотел бы вернуть тот, прежний мир. Потом ты просила его рассказать про смерть -- и он не захотел. Он хочет, чтобы ты так и не стала взрослой, не узнала смерти. Ведь это он сказал, что можно не обрадоваться той волне, которую пошлет нам Малельдил -- можно так испугаться ее, что все отдашь, лишь бы она не пришла. -- Значит, он очень молодой? -- спросила Королева. -- Мы называем это "плохой", -- отвечало тело. -- Он -- из тех, кто отказывается от посланного ему плода ради того плода, которого он ждал или который он ел раньше. -- Что ж, сделаем его старше, -- сказала Королева, и хотя она не взглянула в его сторону, Рэнсом вновь ощутил, что она -- Мать и Владычица, которая желает добра и ему, и всем. А он... он ничем не мог ей помочь. Оружие выбили из его рук. -- А ты научишь меня смерти? -- спросила Королева, глядя снизу вверх на тело Уэстона. -- Да, -- ответило оно, -- затем я и пришел, чтобы вы имели Смерть и имели ее в избытке. Но тут потребуется много мужества. -- Что такое "мужество"? -- То, что велит нам плыть, когда волны такие большие, что ты, пожалуй, предпочла бы остаться на берегу. -- А, знаю, знаю! Тогда плавать лучше всего. -- Да. Но чтобы найти смерть, а со смертью -- мудрость, и мощь, и красоту, ты должна сразиться с тем, что сильнее любой волны. -- Продолжай. Я никогда не слышала таких слов. Они похожи на большие пузыри, которые растут на деревьях. Когда ты говоришь их, я... мне... нет, не знаю, что мне приходит в голову. -- Ты услышишь и более великие слова, но сперва ты должна стать старше. -- Так сделай меня старше. -- Королева! -- воскликнул Рэнсом. -- Разве не лучше, чтобы Малельдил сделал тебя старше в урочное время и Своей рукой? Лицо Уэстона не оборачивалось к нему ни разу; лишь голос его, обращенный к Королеве, возразил Рэнсому. -- Вот видишь? -- сказал он. -- Несколько дней назад он сам, хотя и нечаянно, показал тебе, что Малельдил уже выпускает твою руку, чтобы ты шла сама. Тогда и выросла первая ветвь -- ты поняла, и стала по-настоящему старше. С тех пор Малельдил еще многому тебя научил -- не Сам, через меня. Ты будешь принадлежать только самой себе, этого и хочет от тебя Малельдил. Вот почему Он разлучил тебя с Королем и отдалил от Себя. Так Он делает тебя взрослой -- ты сама должна сделать себя взрослой. А твой Пятнистый хочет, чтобы ты сидела смирно и ждала, пока Малельдил все за тебя сделает. -- Что же сделать нам, чтобы Пятнистый стал старше? -- спросила она. -- Я не думаю, что ты сможешь помочь ему, пока сама не станешь старше, -- ответил голос Уэстона. -- Ты еще никому не можешь помочь. Ты -- дерево, на котором нет плодов. -- И правда, -- сказала Королева. -- Продолжай. -- Так слушай, -- продолжал голос. -- Ты уже поняла, что ждать приказа от Малельдила, когда Малельдил хочет, чтобы ты шла сама, -- тоже непослушание? -- Кажется, поняла. -- Слушаться неверно -- все равно что не слушаться, -- объяснил он. На минуту Королева задумалась, потом захлопала в ладоши. -- Поняла, поняла! -- воскликнула она. -- Насколько старше ты меня сделал! Вот я недавно играла с одним зверем, гонялась за ним -- а он понял, и побежал от меня. Если бы он стоял смирно и дал себя поймать, он послушался бы, но неправильно. -- Ты очень хорошо поняла. Когда ты совсем вырастешь, ты будешь еще красивей и мудрее, чем женщины нашего мира. Теперь ты знаешь, что так обстоит дело и с приказами Малельдила. -- Кажется, я не совсем поняла. -- Уверена ли ты, что Он всегда ждет послушания? -- Как же можно не слушаться Того, Кого любишь? -- Этот зверь тоже любит тебя, но он убегал. -- Не знаю, так ли это похоже, -- сказала Королева. -- Тот зверь знает, когда я хочу, чтобы он убегал, когда -- чтобы он подошел. А Малельдил никогда не говорил нам, что Его слова или дела могут оказаться шуткой. Разве Тот, Кого мы любим, может шутить или играть, как мы? Ведь Он -- сила и радость. Ему не нужна шутка, как не нужны еда или сон. -- Я говорю не о шутке. Она только похожа на то, что я имею в виду: ты должна вынуть руку из Его руки, стать вполне взрослой, пойти избранным путем. Возможно ли это, если ты хотя бы однажды не ослушаешься Его... ну, как бы ослушаешься? -- Можно ли "как бы" ослушаться? -- Можно. Ты сделаешь то, что Он как бы запретил. А что, если запрет для того и создан, чтобы ты его нарушила? -- Если бы Он велел нам его нарушить, запрет уже не был бы запретом. А если Он не велел, откуда мы знаем, что запрет надо нарушить? -- Какой мудрой ты становишься, красавица! -- произнес голос Уэстона. -- Конечно, если бы Он велел нарушить Его запрет, запрет уже не был бы запретом, все правильно. И Он не шутит с тобой, в этом ты тоже права. Он ждет от тебя втайне, чтобы ты и впрямь ослушалась, и впрямь стала старше. Если бы Он открыл тебе это, все лишилось бы смысла. Помолчав, Королева сказала: -- Теперь я не пойму, в самом ли деле ты старше меня. Ведь то, что ты говоришь, -- словно плод без вкуса! Если я выйду из Его воли, я получу то, чего желать невозможно. Как перестану я любить его... или Короля... или всех тварей? Это все равно что ходить по воде или плавать по суше. Ведь я не перестану ни пить, ни спать, ни смеяться! Я думала, в твоих словах есть смысл, а теперь мне кажется, что смысла в них нет. Выйдя из Его воли, я уйду в то, чего нет. -- Да, таковы все Его заповеди, кроме одной. -- Как это может быть? -- Ты и сама знаешь, что она -- особенная. Все остальные Его заповеди -- есть и спать, любить и наполнять этот мир своими детьми -- хороши сами по себе, ты это видишь. А вот запрет жить на Твердой Земле -- не такой. Ты уже знаешь, что в моем мире Он такого запрета не дал. Ты не можешь понять, в чем тут смысл. Если бы этот запрет был так же хорош, как другие, разве Малельдил не дал бы его и всем остальным мирам? Если это -- благо, Он непременно даровал бы его. Значит, блага здесь нет. Сам Малельдил указывает это тебе, вот сейчас, через собственный твой разум. Это пустой запрет, запрет ради запрета. -- Зачем же? -- Чтобы ты могла его нарушить. Зачем же еще? Сам по себе этот запрет ничуть не хорош. В других мирах его нет. Он лишает тебя оседлой жизни, ты не можешь распоряжаться ни временем своим, ни собой. Значит, Малельдил ясно показывает, что это -- испытание, большая волна, в которую ты должна шагнуть, чтобы стать по-настоящему взрослой, отделенной от Него. -- Если это так важно для меня, почему же Он не вложил ничего такого в мой разум? Все исходит от тебя, чужестранец. Я не слышу Голоса, даже шепота, который подтвердил бы твои речи. -- Как ты не понимаешь? Его и не может быть! Ведь Малельдил хочет -- Он очень, очень хочет, -- чтобы Его создание стало совершенно самостоятельным, полагалось на свой разум и свою отвагу, пусть вопреки Ему. Как Он может это сказать? Приказ все испортит. Все, что ты сделаешь по приказу, ты сделаешь вместе с Ним. Только это, это одно -- вне Его воли, хотя он желает именно этого. Неужели ты думаешь, что Он хочет видеть в Своем творении лишь Себя Самого? Тогда зачем бы Он творил? Нет, Ему нужен Друг... Другой... тот, кто уже не принадлежит Ему всецело. Вот чего Он жаждет. -- Если б я только знала, так ли это... -- Он не скажет тебе. Он просто не может. Может Он сделать одно -- поручить это другому созданию. Так Он и сделал. Разве не Его волей пересек я Глубокое Небо, чтобы научить тебя всему, чему Он хочет научить? -- Госпожа моя, -- сказал наконец Рэнсом, -- если я заговорю, будешь ли ты слушать меня? -- Конечно, Пятнистый! -- ответила она. -- Этот человек сказал, что запрет о Твердой Земле отличается от всех прочих, потому что его нет в других мирах и потому что мы не видим, в чем его смысл. Тут он прав. Но он говорит, что запрет такой странный, чтобы ты его нарушила. А может, у этой странности -- другая причина? -- Какая же? -- Я думаю, Малельдил дал тебе такой закон, чтобы ты исполнила его ради послушания. Слушаясь Малельдила, ты делаешь то, что нравится и тебе. Ты исполняешь Его волю -- но не только ради того, чтобы ее исполнить. Удовлетворится ли этим любовь? Как бы ты вкусила радость послушания, если бы не было заповеди, чей единственный смысл -- соблюдение Его воли? Ты сказала, что все твари охотно послушались бы, если бы ты велела им встать на голову. Значит, тебе нетрудно понять мои слова. -- Пятнистый! -- воскликнула Королева. -- Это самое лучшее из всего, что ты говорил! Я стала еще старше, но совсем не так, как вот с ним. Конечно, я тебя понимаю! Из воли Малельдила мы выйти не можем, но по Его воле можем не повиноваться своей воле, нашей. Вот Он и дал нам такую заповедь, другого способа нет. Я словно вышла сквозь крышу мира в Глубокие Небеса. Там -- только Любовь. Я всегда знала, что хорошо глядеть на Твердую Землю и знать, что никогда там жить не будешь, но не понимала раньше, почему это хорошо. -- Лицо ее сияло, но вдруг по нему скользнула тень удивления. -- Пятнистый, -- спросила она, -- если ты так молод, как он говорит, откуда же ты это знаешь? -- Это он говорит, что я молод, а не я. Из уст Уэстона вновь раздался голос. Теперь он был сильнее, громче и совсем уже не походил на тот, прежний. -- Я старше его, этого он отрицать не посмеет. Прежде, чем праматерь его праматери явилась на свет, я уже был намного, намного старше, чем он мог бы представить. Я был с Малельдилом в Глубоком Небе, куда ему не проникнуть, и слушал, о чем говорили на Предвечном совете. Я старше его и в порядке творения, он -- ничто предо мною. Лгу я или не лгу? Мертвое лицо ни разу не повернулось, но Рэнсом знал, что и говоривший, и Королева ждут его ответа. Он готов был солгать, но слова застыли у него на устах. Здесь приходилось говорить правду, даже когда правда казалась губительной. Он облизал губы, совладал с подступившей дурнотой и ответил: -- В нашем мире "старше" не всегда значит "лучше". -- Взгляни на него, -- тело Уэстона обращалось только к Королеве, -- смотри, как он побледнел, как влажен его лоб! Ты еще такого не видела, но увидишь не раз. Вот что бывает с жалкими тварями, когда они встают против великих. И это лишь начало! Рэнсом содрогнулся от страха. Спасло его лицо Королевы. Она не понимала столь близкого к ней зла, она была далека от него, словно их разделяло десять лет пути. Невинность окружала ее, невинность се защищала, и эта же невинность подвергала величайшей опасности. Она поглядела в лицо нависшей над нею смерти с удивлением, нет -- с веселым любопытством, и сказала так: -- Но он ведь прав, чужеземец. Это тебя надо сделать старше, ты еще не понял про Запрет. -- Я всегда вижу целое, а он видит только часть, одну из многих сторон. Да, Малельдил дал вам возможность не поддаться собственной воле, поступить против первого из ваших желаний. -- А какое оно? -- Сейчас ты больше всего хочешь во всем повиноваться Ему. Ты хочешь остаться все такой же -- Его покорной тварью, маленьким ребенком. Отказаться от этого трудно, Он нарочно сделал это трудным, чтобы отважились лишь самые лучшие, самые мудрые, самые смелые. Только они выйдут из убожества, в котором вы прозябаете, преодолеют темную волну запрета и обретут истинную Жизнь, во всей ее радости и печали. -- Послушай, -- сказал Рэнсом, -- он не все тебе открыл. Такой разговор ведут не впервые, и то, что он теперь предлагает, уже сделали однажды. Давным-давно, когда история нашего мира только начиналась, там была только одна Женщина и только один Мужчина, как вы с Королем. И там он стоял, как стоит теперь пред тобою, и говорил с той женщиной. Он тоже застал ее одну. Она послушалась и сделала то, что запретил Малельдил, и не получила ни славы, ни радости. Я не могу объяснить, что с ней случилось, ты все равно не поймешь. Но вся любовь на Земле ослабела и охладела, мы еле слышим теперь голос Всевышнего, и потому утратили мудрость. Жена восстала против мужа, мать -- против сына; когда они хотели есть, на деревьях не было плодов, и поиски пищи отнимали у них все время, так что жизнь стала не шире, а гораздо уже. -- Он скрыл от тебя половину, -- промолвили мертвые уста. -- Беды пришли, но пришла и слава. Люди своими руками создали горы выше Твердой Земли. Они сотворили плавучие острова, куда больше ваших, и по своей воле плывут через океан, обгоняя самих птиц. Не хватало пищи -- и женщина отдавала единственный плод ребенку или мужу, вкушая взамен смерть; она могла отдать все, а вы в своей убогой и легкой жизни играете, ласкаетесь, ездите верхом на рыбах, но не можете сделать ничего, пока не нарушите заповедь. Знание было трудно добыть, но добывшие его -- их мало! -- превзошли других настолько, насколько вы превосходите животных, и тысячи искали их любви... -- Я хочу спать. -- внезапно сказала Королева. До этой минуты она внимала голосу, широко раскрыв глаза и даже приоткрыв рот, но когда дошло до тысяч, .искавших любви, она зевнула, не подчеркивая свою усталость и не стыдясь се, словно котенок. -- Погоди, -- сказал голос, -- это еще не все. Ведь он не сказал, что, не нарушь она запрет, Малельдил не пришел бы в наш мир, не стал бы Человеком. Пятнистый не посмеет это отрицать. -- Это так? -- спросила Королева. Рэнсом стиснул руки, даже суставы пальцев побелели. Все это было так нечестно, что его словно бы терзала колючая проволока. Нечестно... да, нечестно. Зачем Малельдил послал его на такую битву, когда оружия нет, ложь запрещена, правда губительна? Нечестно! Возмущение окатило его горячей волной и, словно еще большая волна, нахлынуло сомнение. А что, если враг прав? Счастливый грех Адама... Даже церковь сказала бы, что из непослушания в конце концов произошло благо. А он, Рэнсом, и вправду человек нерешительный, всегда боялся нового, боялся сложностей. В чем же искуситель солгал? На миг перед ним предстало величественное зрелище: армии и города, корабли и библиотеки, слава и мощь и дивные стихи, водометом взлетающие ввысь. Может быть, этот прогресс -- и есть конечная истина? Из всех расщелин разума, о которых он и сам не ведал, поднималось что-то мятежное, дерзкое и прекрасное -- и льнуло к оболочке Уэстона. "Это Дух, Дух, -- говорил внутренний голос. -- Это Дух, а ты всего-навсего человек. Он неуклонно идет сквозь века, а ты всего лишь..." -- Что ты скажешь, Пятнистый? -- снова спросила Королева. Чары мигом развеялись. -- Вот что, -- заговорил он, поднимаясь на ноги. -- Конечно, из этого в конце концов произошло благо. Разве Малельдил -- животное, которому мы преградим путь, или растение, чей рост мы остановим? Что бы мы ни делали, Он приведет нас к благу. Но это будет не то благо, которое Он уготовал нам, если б мы всегда слушались. Наш Король и наша Королева нарушили запрет -- и Он привел это к благу. Но то, что они сделали, дурно, и мы не знаем, что они утратили. Есть и такие, для кого никакого блага не вышло. -- Он обернулся к мертвому лицу. -- Ну, -- сказал он, -- расскажите ей все! Какое благо получили вы? Какая вам радость от того, что Малельдил стал Человеком? Расскажите ей, как вы счастливы, и какую пользу получили, сведя Малельдила со смертью! Едва он произнес эти слова, как случилось нечто, едва ли возможное на Земле. Тело Уэстона закинуло голову, разинуло рот и издало долгий пронзительный вой, очень похожий на жалобный вой собаки, -- и в ту же минуту, словно ничего не заметив, Королева легла на землю, закрыла глаза, мгновенно уснула, а маленький остров, где лежала женщина и стояли двое мужчин, вновь поднялся на гребень волны. Рэнсом внимательно следил за врагом, но тот на него не глядел. Глаза его двигались,