губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о многом. Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал, как у зверя - не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответного лукавства. - Я могу, - продолжал Мерлин, - освободить тебя от мучений. Хотя он и вымылся и умаслился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым листом, стоячей водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней, словно он вслушивался в едва уловимые звуки - шорох мышей, шлепанье лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов о землю, шелест травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под наркозом. - Нет, - проговорил Рэнсом и поднял голову, склонившуюся было на грудь. Выпрямился и волшебник. Медведь открыл глаза. - Нет, - повторил Рэнсом. - Тебя не для того извлекли из могилы, чтобы ты утишил мою боль. Наши лекарства сделали бы это не хуже, но я должен претерпеть до конца. Больше мы об этом говорить не будем. - Я повинуюсь тебе, сэр, - произнес друид, - но зла я не мыслил. Былая дружба поможет мне исцелить королевство. И снова послышался густой, сладкий запах. - Нет, - еще громче проговорил Рэнсом. - Теперь этого делать нельзя, вода и лес утратили душу. Конечно, ты можешь разбудить их, но королевству это не поможет. Ни буре, ни наводнению не одолеть нашего врага. Оружие сломается в твоей руке, ибо мерзейшая мощь стоит перед нами, как в дни, когда царь Нимрод хотел достигнуть небес. - Господин мой, - промолвил Мерлин, - разреши мне пробудить скрытые силы... - Я запрещаю тебе, - ответил Рэнсом. - Это против закона. Быть может, скрытые силы еще и дремлют в земле, но будить их ты не станешь. Даже и в твои дни это было не совсем законно. Вспомни, мы думали, что ты встанешь на сторону врагов. Каждое Свое дело Господь творит ради каждого. Ты проснулся и для того, чтобы спасти душу. Мерлин откинулся на спинку кресла, и медведь лизнул его руку. - Сэр, - тихо сказал Мерлин, - если мне не дозволено служить вам своим искусством, ты взял в свой дом никчемную груду плоти. Сражаться я не могу. - И не надо, - улыбнулся Рэнсом и немного помолчал. - Земная сила не справится с нашим врагом. - Что ж, будем молиться, - заключил Мерлин. - Меня называли чернокнижником. Это ложь, но я не знаю, сэр, зачем я проснулся. - Молиться мы будем, - согласился Рэнсом, - но я говорю не о том. Тайные силы есть не на одной Земле. Мерлин молча глядел на него. - Ты знаешь, о чем я говорю, - продолжал Рэнсом. - Разве я не сказал тебе сразу, что мои господа - ойярсы? - Сказал, - кивнул Мерлин. - Потому я и понял, что ты посвящен в тайны. Ведь по этому слову мы узнаем друг друга. - Вот как? - удивился Рэнсом. - Я и не знал. - Почему же ты сказал так? - Потому что это правда. Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки. - Ты мать и отец, - сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный ребенок. - Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я - в твоей деснице. Когда-то я слышал, что есть люди, беседующие с богами. Власий, мой учитель, помнил несколько слов их языка. Но ты знаешь и сам, что даже то были не сами ойярсы, а их земные тени. Земная Венера, земной Меркурий, но не Переландра, и не Виритрильбия... - Я говорю не о земных тенях, - прервал его Рэнсом. - Я стоял перед Марсом и перед Венерой в их собственном царстве. Врага одолеют они и те, кто сильнее их. - Господин мой, - возразил Мерлин, - этого быть не может, ибо это нарушило бы Седьмой Закон. - В чем он состоит? - спросил Рэнсом. - Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил? - Быть может, он начался, - тихо произнес Рэнсом, - но я ничего о том не знаю. Мальдедил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили эти силы. Все это происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и на Переландре я встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня? Мерлин склонил голову. - Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь на Земле один из всех людей узнал ойярсов и говорил на их языке не чудом Господним и не волшебством Нуминора, а просто, как путник, повстречавший других на дороге. Наши враги лишили себя защиты Седьмого Закона. Они сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы сломать. Вот почему силы небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной. Мерлин побледнел еще сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку. - Я стал мостом, - пояснил Рэнсом. - Посредником. - Сэр, - проговорил Мерлин, - если они будут действовать сами, они разрушат Землю. - Они не будут, - ответил Рэнсом. - Вот почему им нужен человек. Волшебник провел по лбу своей большой ладонью. - Человек, чей разум открыт им, и кто открывает его по своей воле. Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен тот, в чьи дни волшебство еще не стало злом... и все же, он должен быть способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком хорошее орудие. Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет. Ты же... Он остановился, ибо Мерлин встал, и из уст его вырвался дикий вопль, подобный звериному реву, хотя это было древним кельтским плачем. Рэнсом даже испугался, увидев, как по длинной бороде бегут крупные, детские слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь не знающим стыда чудищем, воющим на диких наречиях, одно из которых напоминало кельтский язык, другое - испанский. - Прекрати! - закричал Рэнсом. - Не срами и себя, и меня! Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни странно, он ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой. - И для меня, - продолжил Рэнсом, - непросто встретить тех, кто спускается в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра. Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо Божье, если от этого откажемся. Волшебник ударил ладонью по колену. - Не слишком ли мы поспешны?! - воскликнул он. Ты - Пендрагон, но и я - верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш саксонский король, сидящий в Виндзоре, может помочь нам. - Он ничем не может помочь. - Если он так слаб, почему бы его не свергнуть? - Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ. В Логрисе я Пендрагон, в Британии же - королевский подданный. - Значит, графы, легаты, епископы, творят зло без его ведома? - Творят, конечно, но не они нам опасны. - Разве мы не можем встретить врагов в честном бою? - Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь. - Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков. Но мы победили. - Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и никто даже не узнает о нас. - А как же священство? Неужели нам не помогут служители Божьи? Не может быть, чтобы они все развратились. - Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина, христиан очень мало. Не жди от них помощи. - Тогда позовем людей из-за моря. Разве не явятся на наш зов христиане из Нейстрии, Ирландии, Бенвика, чтобы очистить эту землю? - Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде. - Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору. - Императора больше нет. - Нет императора?!. - начал Мерлин и не смог продолжить. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил: - Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть - Вавилон ли, Аравия - ибо ваши корабли обошли вокруг всего света. Рэнсом покачал головой. - Ты все поймешь, - сказал он. - Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты не пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творенью своих рук, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, неба. Можешь идти на Восток, пока он не станет Западом, и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, накрывающего Землю. - Значит, это конец? - тихо спросил Мерлин. - Нет, - спокойно произнес Рэнсом, - это значит, что есть только один путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь бы настал их час победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и обрушили на себя небо. Тем самым, они погибнут. Ты видишь, другого выхода нет. Осталось одно: повинуйся. Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретя почти звериное выражение - очень земное, очень простое и довольно хитрое. - Знал бы я это все, - сказал наконец Мерлин, - я бы тебя усыпил, как твоего шута. - Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, - ответил Рэнсом. 14. "ЖИЗНЬ - ЭТО ВСТРЕЧА" День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или часов проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора. Марк решил сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и людям вообще от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все действуют так или иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие определяется особенностями поведенческих моделей данного социума. Что заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании следует отныне осуждать или одобрять тот или иной поступок? - Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост, - лучший ответ дал нам Уолдингтон. Существование само себя оправдывает. Процесс, именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан тем, что он существует. - Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать, не движется ли Вселенная к тому, что мы назвали бы злом? - Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает лишь чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу за существование. На самом деле, по словам Уолдингтона, межвидовая борьба настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде на вещи нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством. - Следовательно, - снова сделал вывод Марк, - нынешний ход событий оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни? - Несомненно, - снова подтвердил Фрост, - если вы настаиваете на таких понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он предполагает причинно-следственную модель мира, идущую от Аристотеля, который, в свою очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не причина порождает действие, а действие причину. Когда вы достигнете объективности, вы увидите, что все мотивы - чисто телесны, субъективны. Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего вы сейчас не поймете. Действия же ваши станут много эффективней. - Понимаю... - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это было ему чрезвычайно противно. - Именно поэтому, - продолжал Фрост, - вы должны пройти систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в зубе нерв. Мы просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как этических, так и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались. - Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж освобождаться от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду. Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал, нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я скоро вернусь", - и ушел. Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно, стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень холодно. Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он отвернулся. Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много, штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А может, он есть? Вон там, справа, пять штук... Да, какой-то рисунок проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз. Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что! Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя, встал и принялся рассматривать картины. Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их, главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них. Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог. Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал, что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять. Теперь он понял. Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций, мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост - твердой сверкающей иглой. Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и - потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то, что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том, что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от "этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух. Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет. Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером, если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так как неизвестный не понимает по-английски. Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он не знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина... - Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет в кармане. Тогда человек открыл глаза. - Простите... - начал Марк. Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей. - Э? - сказал он. - Простите... - повторил Марк. - Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да? - Вы говорите по-английски? - изумился Марк. - Ну!.. - сказал человек, помолчал и добавил: - Хозяин, табачку не найдется? - Кажется, - сказала Матушка Димбл, - больше тут сделать ничего нельзя. Цветы расставим попозже. Обращалась она к Джейн, а обе они находились в павильоне, то есть в каменном домике у той калитки, через которую Джейн впервые вошла в усадьбу. Они готовили комнату для Айви и ее мужа. Сегодня кончался его срок, и Айви еще с вечера поехала в город, чтобы переночевать у родственницы и встретить его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы. Когда м-сс Димбл сказала, куда пойдет, м-р Димбл отвечал: "Ну, это надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать здесь две женщины столько часов кряду. Джейн и та удивлялась. Матушка Димбл обратила немудреное занятие не то в игру, не то в обряд, напоминавший Джейн, как в детстве она помогала украшать церковь перед Пасхой или Рождеством. Вспоминала она и эпиталамы XVI века, полные шуток, древних суеверий и сентиментальных предрассудков, касающихся супружеского ложа. Джейн вспоминала добрые знаменья у порога, фей у очага и все то, чего и в малой мере не было в ее жизни. Совсем недавно она сказала бы, что это ей не нравится. И впрямь, как нелеп этот строгий и одновременно лукавый мир, где сочетаются чувственность и чопорность, стилизованный пыл жениха и условная скромность невесты, благословения, непристойности и полная уверенность в том, что всякий, кроме главных действующих лиц, должен напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди сковали ритуалами самое свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует, и была уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет. Матушка хлопотала и восторгалась совсем как те женщины, которые могли отпускать шекспировские шуточки о гульфиках или рогоносцах, и тут же преклонять колени перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она и сама могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама 90-х годов, сделала бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала Джейн - мороз кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней, какие бывают в начале зимы. Вчера, до отъезда, Айви рассказывала ей про свои дела. Муж ее украл немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось это раньше, чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она стала с ним гулять, он совсем исправился, но тут-то все и открылось, и его посадили через полтора месяца после свадьбы. Джейн почти ничего не говорила. Айви не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а Джейн не могла проявить ту машинальную доброту, с которой принимают горести бедных. Не могла она проявить и широты взглядов, ибо Айви твердо знала, что красть нельзя. Однако, ей и в голову не приходило, что это как-нибудь может повлиять на ее отношения с мужем - словно, выходя замуж, идешь и на этот риск. - Не выйдешь замуж, - говорила она, - никогда о них все не узнаешь! Джейн с этим согласилась. - Да у них то же самое, - продолжала Айви. - Отец говорил: в жизни бы не женился, если бы знал, как мать храпит! - Это не совсем одно и то же, - возразила Джейн. - Ну, не одно, так другое, - не сдавалась Айви. - Им с нами тоже нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж, скажу, и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню, еще до вас, матушка что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает чего-то карандашиком, а ей все "Да, да", "Да, да". Я говорю: "Вот, матушка, как они с женами. Даже и не слушают". А она мне и ответ: "Айви, разве можно слушать все, что мы говорим?" Я уступать не хотела, особенно при нем, и отвечаю: "Можно". Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему, говоришь, он спросит: "Что?", а ты сама и не помнишь. - Это совсем другое дело, - опять не согласилась Джейн. - Так бывает, когда у людей разные интересы... - Ой, а как там мистер Стэддок? - вспомнила вдруг Айви. - Я бы на вашем месте и ночи не спала! Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все будет хорошо... ...Сейчас м-сс Димбл ушла в дом за какой-то вещью, которая должна была завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник, подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала, что если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто было совсем не интересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то предпочитал ее самое - ее словам, а свои слова - и тому, и другому. Собственно, почему он должен ее слушать? Такое смирение было бы ей приятно, если бы речь шла о ком-нибудь более увлекательном, чем Марк. Конечно, с ним придется обращаться по-новому, когда они встретятся; но радости в этих мыслях она не находила, словно предстояло заново решить скучную задачу, на исписанном уже листке. Джейн застыдилась, что ей настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем так. Впервые она представила себе, что Марк может и не вернуться. Она не подумала, как будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит на кровати, и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие) вытянуты и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло гораздо сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая тишина, что она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка вела к калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала до самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн обратила внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так тихо, что она его до сих пор и не заметила. Женщина, сидевшая на пороге, была одета в длинное, огненного цвета платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы, на минойской вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотистые, как мед, голову она держала очень прямо, на щеках ее выступал густой румянец, а черные, большие, коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не походила на м-сс Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня пыталась и не могла уловить в матушкином лице. "Она смеется надо мной, - подумала Джейн. - Нет, она меня не видит". Стараясь не смотреть на нее, Джейн вдруг обнаружила, что сад кишит каким-то смешными существами, толстыми, крохотными, в красных колпачках с кисточками - вот они, без сомнения, над ней смеялись. Они показывали на нее пальцами, кивали, подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили на головах. Джейн не испугалась - быть может, потому, что становилось все жарче - но рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее в мыслях: а вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко, нагло, бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них в детстве. Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе, так захотела приобщиться к умным спорам. И тут она все-таки испугалась. Женщина встала - она была огромна - и, полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В руке у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым. "Так и поджечь недолго..." - подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики переворачивают все вверх дном. Они стащили простыни на пол, кидали вверх подушки, перья летели, и Джейн закричала: "Да что же это вы?" Женщина коснулась факелом вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина коснулась картины, свет хлынул и из нее. Все пылало, когда Джейн поняла, что это не пламя и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на красных колпачках цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей желтые языки. От запахов, жары и шума ей стало дурно, но она и не подумала, что это сон. Сны принимают за видения; видения не принимают за сны. - Джейн! Джейн! - раздался голос м-сс Димбл. - Что это с вами? Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама она сидела на полу. Ее знобило. - Что случилось? - спросила м-сс Димбл. - Не знаю, - ответила Джейн. - Вам плохо? - Я должна видеть м-ра Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь, я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть. Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и его тело. В отличие от человека, он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни прихода своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и привязался к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они - люди, а он - медведь. Он вообще не знал, что он - это он; все, выраженное словами "я" и "ты", не вмещалось в его сознании. Когда Айви давала ему меду, он не различал ее и себя; благо являлось к нему, и он радовался. Конечно, вы можете сказать, что любовь его была корыстной - он любил людей за то, что они его кормят, греют, ласкают, утешают. Но с корыстной любовью обычно связывают расчет и холод; у него же их не было. На своекорыстного человека он походил не больше, чем на великодушного. В жизни его не было прозы. Выгоды, которые мы можем презирать, сияли для него райским светом. Если бы один из нас вернулся на миг в теплое, радужное озерцо его души, он подумал бы, что попал на небо - и выше, и ниже нашего разума все не так, как здесь, посредине. Иногда нам является из детства образ безымянного блаженства или страха, не связанного ни с чем - чистое качество, прилагательное, плывущее в лишенном существительных мире. В такие минуты мы и заглядываем туда, где м-р Бультитьюд жил постоянно, нежась в теплой и темной водице. Сегодня, против обыкновения, его пустили погулять без намордника. Намордник ему надевали потому, что он любил фрукты и сладкие овощи. "Он смирный, - объясняла Айви своей бывшей хозяйке, - а вот честности в нем нет. Дай ему волю, все подъест". Сегодня намордник надеть забыли, и м-р Бультитьюд провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило за полдень, он подошел к садовой стене. У стены рос каштан, на который легко влезть, чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял, глядя на этот каштан. Айви Мэггс описала бы то, что он чувствовал, словами: "Он-то знает, что туда ему нельзя!" М-р Бультитьюд видел все иначе. Нравственных запретов он не ведал, но Рэнсом запретил ему выходить из сада. И вот, когда он приближался к стене, таинственная сила вставала перед ним, словно облако; однако, другая сила влекла его на волю. Он не знал, в чем тут дело, и даже не мог подумать об этом. На человеческом языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер Бультитьюд видел в саду пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за стену, и его тянуло туда же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные ульи и крупные, как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого меда. Сегодня он терзался у стены больше, чем обычно. Ему не хватало Айви Мэггс. Он не знал, что она живет на свете, и он не вспомнил ее, как человек, но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый по-своему, были его божествами. Он чувствовал, что Рэнсом - важнее; встречи с ним были тем, чем бывает для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек принес с Переландры отблеск потерянной нами власти и мог возвышать души зверей. При нем м-р Бультитьюд мыслил немыслимое, делал невозможное, трепетно внемля тому, что являлось из-за пределов его мохнатого мира. С Айви он радовался, как радуется дикарь, трепещущий перед далеким Богом, среди незлобивых богов рощи и ручья. Айви кормила его, бранила, целый день говорила с ним. Она твердо верила, что он все понимает. В прямом смысле это было неверно, слов он не понимал. Но речь самой Айви выражала не столько мысли, сколько чувства, ведомые и Бультитьюду - послушание, довольство, привязанность. Тем самым, они действительно друг друга понимали. М-р Бультитьюд трижды подходил к дереву и трижды отступал. Потом, очень тихо и воровато, он полез на дерево. Над стеной он посидел с полчаса, глядя на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило в сон, но в конце концов он грузно спрыгнул. Тут он так перепугался, что сел на траву и не двигался, пока не услышал рокота. На дороге показался крытый грузовик. Один человек в институтской форме вел его, другой сидел рядом. - Эй, глянь! - крикнул второй. - Может, прихватим? - Чего это? - поинтересовался водитель. - Возьми глаза в руки! - Ух ты! - дошло наконец до шофера. - Медведюга! А это не наш? - Наша в клетке сидит, - отозвался его спутник. - Может, сбежал? - Досюда бы не дошлепала. Это ж по сорок миль в час! Нет, это не она. Давай-ка и этого возьмем. - Приказа нет, - возразил водитель. - Так-то оно так, да ведь волка нам не дали... - Ничего не попишешь. Вот старуха собачья. Не продам, говорит, ты свидетель. Уж мы ей и то, и это, и опыты у нас - одно удовольствие, и зверей жуть как любят... В жизни столько не врал. Не иначе, Лин, как ей натрепались. - Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это все одно. Или делай дело, или сматывай. - Сматывай? - Сида передернуло. - Хотел бы я видеть, кто от них смотался! Лин сплюнул. - В общем, - заключил Сид, - чего его тащить? - Все лучше, чем с пустыми руками, - резонно возразил Лин. - Они, медведи, денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут вон, гуляет. - Ладно, - не без иронии заметил Сид. - Приспичило - веди его сюда. - А мы его усыпим... - Свой обед не дам! - ответил Сид. - Да уж, от тебя жди, - буркнул Лин, вынимая промасленный сверток. - Скажи спасибо, что я капать не люблю. - Прям, не любишь! - проворчал Сид. - Все знаем! Тем временем Лин извлек из свертка толстый бутерброд и полил его чем-то из склянки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг, придерживая дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдах в шести от машины. Лин изловчился и швырнул ему бутерброд. Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лин и Сид завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине. - Надорвался я чего-то... - прокряхтел Сид, держась за левый бок. - Трам-тара-рам, твою мать, - выругался Лин, отирая пот, заливавший ему глаза. - Поехали! Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом выговаривая: "Ох ты, Господи" через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и машина скрылась за поворотом. Теперь, когда Марк не спал, время его делилось между незнакомцем и уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал в комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по детскому своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк чувствовал, что хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю атмосферу, но, к несчастью, о смехе не могло быть и речи. В том и заключался ужас, что мелкие пакости, способные позабавить лишь глупого ребенка, приходилось делать с научной скрупулезностью, под надзором Фроста, который держал секундомер и записывал что-то в книжечку. Некоторых вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно было время от времени влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно, просто трогать, а потом спускаться. Но то ли под влиянием всего остального, то ли еще почему, упражнение это казалось ему самым непотребным. А образ нормального укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое идея; он думал, что это - мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед ним, сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушишь, но на которую можно опереться. Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда Марк объяснил, что табачка у него нет, он шесть раз кряду высыпал на колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк сказал, что "они" - не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные, и лучше всего не вступать с ними в общение. - Ну!.. - отвечал незнакомец. - Э?.. - и, не прикладывая пальца к губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: "Чтоб я, да им?.. Не-е! Это уж спасибо... мы-то с вами... а?" - и взгляд его говорил о таком тайном единении, что у Марка теплело на сердце. Решив, наконец, что тема исчерпана, Марк начал было: - Значит, нам надо... - но незнакомец снова принялся за свою пантомиму, повторяя то "э?", то "э!" - Конечно, - прервал наконец Марк. - Мы с вами в опасности. Поэтому... - Э!.. - сказал незнакомец. - Иностранцы, да? - Нет, нет, - зашептал Марк. - Они англичане. Они думают, что вы иностранец. Поэтому они... - Ну! - прервал его в свою очередь незнакомец. - Я и говорю - иностранцы! Уж я-то их знаю! Чтоб я им... да мы с вами... э! - Я все думаю, что бы нам предпринять, - попытался снова завладеть инициативой Марк. - Ну, - подбодрил его незнакомец. - И вот... - начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул: - То-то и оно! - Простите? - не понял Марк. - А! - махнул рукой незнакомец и выразительно похлопал себя по животу. - Что вы имеете в виду? - спросил Марк. Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно отсчитал первый довод в философском споре. - Сырку поджарим, - пояснил он. - Я сказал "предпринять" в смысле побега, - несколько удивился Марк. - Ну, - кивнул незнакомец. - Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не болел. Э? Сколько жил, не болел. - Это поразительно, - признал Марк. - Ну! - подтвердил незнакомец. - Брюхо, понимаешь. Э? - и он пояснил наглядно, чем именно не болел его отец. - Вероятно, ему был полезен свежий воздух, - предположил Марк. - А почему? - спросил незнакомец, с удовольствием выговаривая такую связную фразу. - Э? Марк хотел ответить, но его собеседник дал понять, что вопрос риторический. - А потому, - торжественно произнес он, - что жарил сыр. Воду гонит из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну! Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески пытался понять, как его собеседник попал в Беллбэри, но это было нелегко. Почетный гость говорил, преимущественно, о себе, но речь его состояла из каких-то ответов неизвестно на что. Даже тогда, когда она становилась яснее, Марк не мог разобраться в иллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме историю Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а любой вопрос вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и обильных возлияний Марк добился лишь возгласов "Ну! Он уж, прямо скажем!..", "Сам понимаешь!..", "Да, таких поискать!.." Произносил это бродяга с умилением и восторгом, словно кража его собственных брюк восхищала его. Вообще, восторг был основной его эмоцией. Он ни разу не высказал нравственного суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое и непонятное, но он никогда не обижался, и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере удивительно. Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не понимал, но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет табачку и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть и пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло, он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник, перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит другой, но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял, что здесь, где не осталось места тщеславию, а надежды было не больше, чем на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг. Время от времени их уединение нарушали. Фрост, или Уизер, или они оба, приводили какого-нибудь человека, который обращался к бродяге на неведомом языке, не получал ответа и удалялся. Бродяга, покорный непонятному и по-звериному хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не приходило разочаровывать своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще не любил разочаровывать. Спокойное безразличие, сменявшееся иногда загадочно-острым взглядом, сбивало его хозяев с толку. Уизер тщетно искал на его лице признаки зла, но не было там и признаков добродетели. Такого он еще не встречал. Он знал дураков, знал трусов, знал предателей, возможных сообщников, соперников, честных людей, глядевших на него с ненавистью, но такого он не знал. Так шли дела, пока, наконец, все не переменилось. - Похоже на ожившую картину Тициана, - подытожил Рэнсом, когда Джейн поведала ему, что с ней произошло. - Да, но... - начала Джейн и замолчала. - Конечно, похоже, - снова заговорила она, - и женщина, и карлики... и свет. Мне казалось, что я люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете, все хвалят Возрождение... - А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось? Джейн кивнула. - А было ли это, сэр? - спросила она. - Бывают ли такие вещи? - Да, - ответил Рэнсом, - я думаю, это было. Даже на этом отрезке земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того, Мерлин многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ веке. А вы... вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого. - Я не совсем понимаю вас, - призналась Джейн. - Вы говорите, она напомнила вам Матушку Димбл. Да, они похожи. Матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам он - не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она - христианская жена. А вы - нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где нужно ждать встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось с той поры, как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как есть, в бесовском обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в жизни? - Вы считаете, - медленно выговорила Джейн, - что я что-то подавляла в себе? Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве. - Да, - кивнул он. - Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал лишь половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными желаниями. Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от язычества, и от христианства. Представьте себе человека, который брезгует есть пальцами, но отказывается от вилки. Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того, что Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но вдруг ей открылось, что и он - с ними. Конечно, сам он не принадлежал к медно-жаркому, древнему миру, но он был допущен туда, а она - нет. Открытие это поразило ее. Рухнула стародевичья мечта найти, наконец, мужчину, который понимает. До сих пор она принимала как данность, что Рэнсом - самый бесполый из знакомых ей мужчин, и только сейчас она поняла, что мужественность его сильнее и глубже, чем у других. Она твердо верила, что внеприродный мир чисто духовен, а слово это было для нее синонимом неопределенной пустоты, где нет ничего - ни половых различий, ни смысла. А, может быть, то, что там есть, все сильнее, полнее, ярче с каждой ступенькой? Быть может, то, что ее смущало в браке - не пережиток животных инстинктов или варварства, где царил самец, а первый, самый слабый отсвет реальности, которая лишь на самом верху являет себя во всей красе? - Да, - продолжал между тем Рэнсом. - Выхода нет. Если бы вы отвращались от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял. Такие души, минуя брак, находят много дальше ту, большую мужественность, которая требует и большего послушания. Но вы страдали тем, что старые поэты называли... Мы называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское начало само по себе - золотой лев, крылатый бык, который врывается, круша преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в прибранный павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот, кто выше нас всех, так мужественен, что все мы - как женщины перед Ним. Лучше примиритесь с вашим противником. - Вы думаете, я стану христианкой? - с сомнением произнесла Джейн. - Похоже на то, - подтвердил Рэнсом. - Я... я еще не понимаю, причем тут Марк, - с усилием выговорила Джейн. Это было не совсем так. Мир, представший ей в видении, сверкал и бушевал. Впервые поняла она ветхозаветные образы многоликих зверей и колес. Но странное чувство смущало ее: ведь это она должна говорить о таких вещах христианам. Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир им, знающим лишь бесцветную скорбь; это она должна показать самозабвенную пляску им, знающим лишь угловатые позы мучеников с витража. К такому делению мира она привыкла. Но сейчас витраж засветился перед ней лазурью и пурпуром. Где же в этом новом мире должен быть Марк? Во всяком случае, не там, где был. От нее отнимали что-то утонченное, умное, современное, казалось бы - духовное, ничего не требовавшее от нее и ценившее в ней те качества, которые ценила она сама. А может, ничего такого и не было? Она спросила, чтобы оттянуть время: - Кто же эта женщина? - Точно не знаю, - ответил Рэнсом, - но догадываюсь. Вы слышали о том, что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой? - Нет, сэр, не слышала. - Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной Переландры. - Вы думаете, что... - Я знаю. Этот дом - под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь. Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня спустится ее небесная сестра. - Я и забыла, - прошептала Джейн. - Когда она придет, вы этого уже не забудете. Всем вам лучше собраться вместе - скажем, на кухне. Наверх не ходите. Сегодня ночью Мерлин предстанет перед пятью моими повелителями - перед Виритрильбией, Переландрой, Малакандрой, Глундом и Лургой. Они передадут ему силу. - Что же он будет делать, сэр? Рэнсом рассмеялся. - Первый шаг нетруден. Беллбэри ищет кельтолога. Мы им его пошлем. Да, слава Господу Христу, мы пошлем им переводчика! Они сами призвали своего губителя. Первый шаг нетруден... и потом все пойдет легко. Когда сражаешься с теми, кто служит бесам, хорошо то, что бесы эти ненавидят своих слуг не меньше, чем нас. Как только несчастные пешки потеряют цену, их господа завершают работу сами, ломая свои орудия. В дверь постучались, и вошла Грэйс Айронвуд. - Вернулась Айви, сэр, - сказала она. - Вам бы лучше поговорить с ней. Нет, она одна. Она его и не видела. Срок он отбыл, но его не отпустили. Его послали в Беллбэри на лечение. Да, теперь так... Приговора не требуется... но Айви очень плачет, она совсем плоха. Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла. Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо, которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к нам, вниз. А вдруг ты сама - чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя совсем не за то, что ты считаешь "собою"? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг Мальдедил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке, кирпичный бордюр газона были такими же, и одновременно совсем иными. Она переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил неточно, или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к Нему, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще, ничего другого не было. Но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ, который она называла "я", пропал в этой высоте, глубине, широте, как пропадает в небе птица. "Я" называлось другое существо, еще не знакомое ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой. То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него - и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится - она, или ее Творец. Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили голоса: - Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся! Потом - вкрадчивей и тише: - Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков. И, наконец: - Это понравится ему. Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего. 15. БОГИ СПУСКАЮТСЯ НА ЗЕМЛЮ Усадьба св.Анны была пуста. Только в кухне, поближе к огню, сидели Димбл, Деннистоун, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате - Мерлин и Пендрагон. Если бы кто-нибудь поднялся по лестнице, ему, уже в коридоре, преградил бы путь не страх, а какой-то физически ощутимый барьер. Если бы он все же прошел дальше, то услышал бы какие-то звуки, но не голоса, и увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему бы показалось, что дом дрожит и покачивается, словно корабль, и он почувствовал бы, что Земля - не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся сквозь густую, населенную среду. Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей, как только село солнце. Рэнсом лежал. Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка подавшись вперед. Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он думал ждать на коленях, но Рэнсом не разрешил этого и сказал: "Помни, и они - служители, как и мы с тобой!" Занавесей не задернули, света не зажгли, но в окна вливался свет, сперва - морозно-алый, потом - звездный. На кухне пили чай, когда это случилось. До сих пор все старались говорить потише, как дети, которые боятся помешать взрослым, занятым чем-нибудь непонятным - скажем, читающим завещание. Вдруг все заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны могло показаться, что они пьяные. Никому не удалось припомнить потом, о чем же шла речь. Они играли не словами, а мыслями, парадоксами, образами, выдумками, и гипотезы - то ли смешные, то ли серьезные - рождались одна за другой. Даже Айви забыла свою печаль, а Матушка Димбл часто рассказывала впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском вели словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою. За всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма, таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла. Вдруг все замолкли, словно улегся ветер. Усталые, несколько ошеломленные, они глядели друг на друга; а наверху тем временем происходило иное. Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им показалось, будто тела их сейчас разлетятся вдребезги. Но разлетелись не тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен видеть и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом, много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в самом сердце речи, в раскаленном горниле языка. Ибо сам повелитель смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришел ойярс, который всех ближе к Солнцу - Виритрильбия, звавшийся Меркурием на Земле. На кухне все растерянно молчали. Джейн чуть было не заснула, но ее разбудил стук выпавшей из рук книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине были дрова, а не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что твой ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их изменились. Теперь они казались не старыми, а вызревшими, как поле в августе, спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур что-то шептал Камилле - на них она даже не могла смотреть - не из зависти, но потому, что их окружало невыносимое сиянье. У ног их - мягко и легко, как дети - плясали человечки - не грубые и не смешные, а светлые, с пестрыми крылышками и палочками из слоновой кости. Мерлин и Рэнсом тоже ощутили, что стало теплее. Окна сами собой распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и летом редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла та неизлечимая рана, с которой родится человек, и жалобные, древние причитания полились из его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин - потому что не понимал, Рэнсом - потому что понял. В комнату ворвался яркий свет, убийственный и жертвенный свет любви - не той, умягченной Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они чувствовали, что не могут ее вынести. Так вошла Переландра, которую звали на Земле Афродитой или Венерой. Внизу, на кухне, Макфи шумно двинул стулом по плитяному полу, словно грифелем по доске. - Джентльмены! - воскликнул он. - Какой позор! Как нам не стыдно тут сидеть! Глаза у Камиллы сверкнули. - Идем! - воскликнула она. - Идем же! - О чем вы, Макфи? - удивился Димбл. - О битве! - вскричала Камилла. - Один сержант говорил, - продекламировал Макфи, - "Ух, хорошо, когда ему голову проломишь!" - Господи, какая гадость! - возмутилась Матушка Димбл. - Это, конечно, жутковато, - согласилась Камилла, - но... ах, вскочить бы сейчас на коня!.. - Не понимаю, - произнес Димбл. - Я не храбр. Но, знаете ли, мне показалось, что я уже не так боюсь раны или смерти... - Да, нас ведь могут убить, - вспомнила Джейн. - Когда мы вместе, - сказала м-сс Димбл, - было бы... нет, я совсем не герой... но все же, это хорошая смерть. И каждый, взглянув на другого, подумал: "С ним не страшно умереть". Наверху было примерно то же самое. Мерлин видел знамя Пречистой над тяжкою конницей бриттов, римлян и светловолосых варваров. Он слышал, как лязгают мечи о дерево щитов, как воют люди, свищут стрелы. Видел он и вечер, костры на холме, отражения звезд в кровавой воде, орлов в темнеющем небе... Рэнсом, должно быть, вспоминал пещеры Переландры. Но это быстро прошло. Бодрый холод морским ветром ворвался к ним, и оба они ощутили неукоснительный ритм мирозданья, смену зимы и лета, танец атомов, повиновенье серафимов. Под грузом повиновения воля их держалась прямо, они стояли весело, трезво и бодро, не ведая ни страхов, ни забот, и жизнь обрела для них торжественную легкость победного шествия. Как человек, коснувшийся лезвия, Рэнсом узнал чистый холод Малакандры, которого звали на Земле Марсом, Маверсом, Тором, и приветствовал своих гостей на небесном языке. Мерлину он сказал, что именно теперь нужно держаться, ибо первые трое - ближе к человеку, что-то соответствует в них мужскому и женскому началу, их понять нам легче. В тех же, кто сейчас придет, тоже есть что-то соответствующее роду - но не такому, какой ведом на Земле. К тому же, они сильнее, старше, и миров их не коснулось благое унижение органической жизни. - Подбросьте поленьев, Деннистоун, - сказал Макфи. - Похолодало, - согласился Димбл, и все подумали о жухлой траве, о мерзнущих птицах, о темной чаще. Потом - о темноте ночи, потом - о беззвездной бездне вселенской пустоты, в которую канет всякая жизнь. Куда уходят годы? Может ли сам Господь Бог вернуть их? Печаль превращалась в сомненье - нужно ли вообще что-нибудь понимать? Сатурн, которого в небесах зовут Лургой, стоял в синей комнате. Перед его свинцово-тяжкой древностью сами боги ощущали себя слишком молодыми. Он был стар и могуч, словно гора. Рэнсому и Мерлину стало очень холодно, и сила Лурги вливалась в них невыразимой печалью. Внизу, на кухне (никто не мог потом вспомнить, как же это было) вдруг закипел чайник и запенился пунш. Кто-то попросил Артура что-нибудь сыграть. Стулья сдвинули к стенам, начался танец. Никто не вспомнил потом, что же они танцевали. Они мерно хлопали в ладоши, кланялись, били об пол ногой, высоко подпрыгивали. Ни один из них не чувствовал себя смешным. Всем казалось, что кухня стала королевским дворцом, а танец величав и прекрасен, как торжественная церемония. Синяя комната осветилась радостным светом. Перед первыми четырьмя человек склоняется; перед пятым он умирает, ибо если он не умрет, он засмеется. Даже если ты калека, твой шаг станет царственным, даже если ты нищий, лохмотья твои станут мантией. Праздничная радость, веселое величие, пышность и торжество исходили от пришельца. Чтобы создать отдаленное его подобие, мы трубим в трубы, бьем в колокола, воздвигаем триумфальные арки. Он был подобен зеленой волне, увенчанной тепло-белой пеной и разбивающейся о скалы с грозным смехом; музыке на пиру, такой ликующей и такой высокой, что радость, родственная страху, охватывает гостей. Пришел царь царей, ойярс. Глунд, которого звали на Земле Юпитером и, трепеща перед его творческой силой, принимали за самого Творца. С приходом его в синей комнате воцарился праздник. Захваченные славословием, которое вечно поют пятеро совершенных, люди забыли на время, зачем те пришли. Но ойярсы напомнили об этом и даровали Мерлину новую силу. Наутро он был другим. Он сбрил бороду, но главное - он больше не принадлежал себе. После завтрака Макфи посадил его в машину и высадил неподалеку от Беллбэри. Марк дремал у ложа бродяги, когда явились посетители. Первым вошел Фрост и придержал дверь, впуская в комнату Уизера и еще одного, незнакомого человека. Новоприбывший - в грубой рясе, с широкополой черной шляпой в руке - был очень высок, чисто выбрит, изрезан морщинами и голову держал немного склоненной. Марк сразу решил, что это - простой монах, знающий по случайности древние наречия, такие же темные, как и он сам. Было неприятно видеть его с этими негодяями, наблюдавшими не без холодной брезгливости за ходом эксперимента. Уизер что-то сказал незнакомцу по-латыни, Марк не понял и подумал: "Ну, конечно, он священник. И где они его откопали? Может, грек? Непохоже... Скорей уж русский". Однако, больше он не гадал, ибо его приятель, открывший было глаза, крепко зажмурился и стал странно себя вести. Сперва он захрюкал и повернулся к прочим спиной. Незнакомец шагнул к кровати и произнес два-три слова. Бродяга - медленно, словно тяжелый корабль, послушный рулю - перекатил на другой бок и уставился на пришельца. Тот заговорил снова; лицо у бродяги исказилось, и он - заикаясь, кашляя, тяжело дыша - выговорил высоким голосом какую-то непонятную фразу. Так беседа и пошла. Бродяга стал говорить глаже, но голос у него был совсем не тот, который часто слышал Марк. Вдруг он присел в постели, указывая пальцем на Уизера и Фроста. Пришелец что-то спросил. Бродяга ответил. Тогда пришелец отступил назад, несколько раз перекрестился и быстро заговорил по-латыни, обращаясь к начальникам. Лица их менялись, пока он говорил - они все больше походили на собак, идущих по следу. Пришелец кинулся к дверям, подобрав рясу, но они его перехватили. Фрост оскалился, совершенно как пес, Уизер уже не смотрел вдаль. Пришелец осторожно двинулся к кровати. Бродяга застыл, подобострастно глядя на него. Снова началась беседа. Бродяга опять указал на Уизера и Фроста, пришелец перевел его слова на латынь. Уизер и Фрост переглянулись. Дальше пошел чистый бред. Очень осторожно, трясясь и кряхтя, ИО стал опускаться на колени, через полсекунды опустился и Фрост с каким-то металлическим лязганьем. Он посмотрел снизу вверх на Марка, и лицо его скривилось от злости, такой сильной, что она уже не была страстью и обжигала холодом, словно металл на морозе. "На колени!" - прорычал он и отвернулся. Марк так и не вспомнил потом, забыл ли он послушаться, или с этого и начался его бунт. Бродяга опять заговорил, не отрывая глаз от пришельца. Тот перевел и отступил в сторону. Уизер и Фрост поползли к кровати. Бродяга сунул им грязную мохнатую руку. Они ее поцеловали. Он приказал что-то еще. Уизер стал возражать (все по-латыни), указывая на Фроста. Слова, поспешно исправлявшиеся на "с вашего разрешения", звучали так часто, что и Марк их понял. Но бродяга был непреклонен; Уизер и Фрост покинули комнату. Как только закрылась дверь, бродяга рухнул, словно из него выпустили воздух. Он катался по кровати, бранился, но Марк не слушал его, ибо пришелец теперь обернулся к нему самому. Чтобы лучше его понять, Марк поднял голову, но она сразу упала, и сам того не заметив, он крепко заснул... - ...Ну, как?.. - спросил Фрост. - По... поразительно, - еле выговорил Уизер. Они шли по переходам и говорили очень тихо. - Куда мы идем? - осведомился Фрост. - В мои комнаты, - ответил Уизер. - Если вы помните, он попросил, чтобы ему дали одежду. - Он не просил. Он приказал. ИО не ответил. Они вошли в его спальню и закрыли дверь. - Я полагаю, это ему подойдет, - сказал Уизер, выкладывая одежду на постель. - Мне кажется, баскский... э-э... священнослужитель вам не совсем приятен. Я не разделяю вашей неприязни к религии. Я говорю не о христианстве в его примитивной форме, но в религиозных кругах... я сказал бы, в клерикальных сферах... время от времени попадаются чрезвычайно ценные виды духовности. Как правило, носители их в высшей степени деятельны. Отец Дойл, хотя он и не очень даровит - один из лучших наших сотрудников, а Страйк способен к полной самоотдаче (вы, если не ошибаюсь, называете ее объективностью?). Это - редкость, немалая редкость. - Что вы предлагаете? - Прежде всего, нужно посоветоваться с Головой. Как вы понимаете, слово это я употребляю условно, лишь для краткости. - Не успеем. Скоро банкет. Через час приедет Джайлс. Мы с ним прокрутимся до ночи. Уизер об этом забыл; но испугало его именно то, что ему отказала память, словно на него впервые дохнула зима. - Господи, помилуй! - воскликнул он. - Нечего и говорить, их обоих придется туда взять, - сказал Фрост. - Их оставили одних... и с этим, вашим, Стэддоком. Надо скорей вернуться. - А что с ними дальше делать? - Обстоятельства подскажут... Словом, бродягу выкупали и одели, а когда это кончилось, пришелец в рясе сообщил, что он требует, чтобы ему показали весь дом. - Мы будем чрезвычайно рады... - начал Уизер. Бродяга перебил его. Пришелец сказал: - Он требует, чтобы вы показали ему Голову, зверей и узников. Кроме того, он пойдет только с одним из вас. С вами. - И он указал на Уизера. - Я не допущу... - вмешался Фрост, но Уизер не дал ему кончить. - Дорогой мой Фрост, - сказал он, - вряд ли сейчас время... э-э-э... К тому же, один из нас должен встретить Джайлса. Пришелец сказал: - Простите меня, это не мои слова, я обязан перевести. Он запрещает говорить при нем на незнакомом языке. Он привык, это его слова, чтобы ему повиновались. Он спрашивает, хотите ли вы, чтобы он был вашим другом или врагом. Фрост двинулся к кровати, но говорить не смог. В голову ему приходили какие-то нелепые обрывки слов. Он знал, что общение с макробами может повлиять на психику, даже совсем ее разрушить, однако приучил себя об этом не думать. Быть может, это началось. Фрост напомнил себе, что страх - продукт химических реакций. Кроме того, в самом худшем случае, это лишь предвестник конца. Перед ним еще масса работы. Он переживет Уизера. Страйка он убьет. Он отошел в сторону, и Мерлин, бродяга и Уизер вышли из комнаты. Фрост не ошибся - он сразу же обрел дар речи, и без труда сказал, тряся Марка за плечо: - Нашли место спать! Идем. В одеждах доктора философии бродяга ходил по дому осторожно, словно по яйцам. Время от времени лицо его искажалось, но ему не удавалось произнести ни слова, если Мерлин не оборачивался к нему и его не спрашивал. Он ничего не понимал, но далеко не впервые с ним творились непонятные вещи. Тем временем, войдя в длинную комнату, Марк увидал, что стол отодвинут к стене. На полу лежало огромное распятие, почти в натуральную величину, выполненное в испанском духе - с предельным, жутким реализмом. - У нас есть полчаса, - сказал Фрост, глядя на секундомер, и велел Марку топтать и как угодно оскорблять распятие. Джейн отошла от христианства в детстве - тогда же, когда перестала верить в Санта Клауса, а Марк не знал его вообще. Поэтому сейчас ему впервые пришло в голову: "А вдруг в этом что-нибудь есть?" Фрост знал, что первая реакция может быть такой; он очень хорошо это знал, ибо и ему в голову поначалу пришла эта мысль. Но выбора не было. Это непременно входило в посвящение. - Нет, вы посудите сами... - начал Марк. - Что, что? - переспросил Фрост. - Быстрее, у нас мало времени. - Это же просто суеверие, - сказал Марк, указывая на страшно белое тело. - И что же? - Какая же тут объективность? Скорее субъективность его оскорблять. Ведь это просто кусок дерева... - Вы судите поверхностно. Если бы вы не выросли в христианском обществе, вас бы это упражнение не касалось. Конечно, это суеверие, но именно оно давит на нашу цивилизацию много столетий. Можно экспериментально доказать, что оно существует в подсознании у лиц, которые сознательно его отвергают. Тем самым, упражнение целесообразно, и обсуждать тут нечего. Практика показывает, что без него обойтись нельзя. Марк сам удивлялся тому, что чувствует. Без всякого сомнения, перед ним лежало не то, что так поддерживало его в эти дни. Невыносимое по реализму изображение было, на свой лад, так же далеко от "нормального", как и все остальное в комнате. Но Марк не мог выполнить приказ - ему казалось, что гнусно оскорблять такое страдание, даже если страдалец вырезан из дерева. Но дело было не только в том. Все здесь как-то изменилось. Оказывается, дихотомия "нормальное" - "ненормальное" или "здоровое" - "больное" работает не всегда. Почему тут распятие? Почему самые гнусные картины - на евангельскую тему? "Куда бы я ни ступил, - думал Марк, - я могу свалиться в пропасть". Ему хотелось врасти копытами в землю, как врастает осел. - Прошу вас, быстрее, - торопил его Фрост. Спокойный голос, которому он так часто подчинялся, чуть не сломил его. Он шагнул было вперед, чтобы скорее отделаться от этой ерунды, когда беззащитность распятого остановила его. Никакой логики не было. Эти руки и ноги казались особенно беззащитными потому, что они сделаны из дерева, и уж никак, ничем не могут ответить. Безответное лицо куклы, которую он отобрал у Миртл и разорвал на куски, вспомнилось ему. - Чего вы ждете, Стэддок? - холодно спросил Фрост. Марк понимал, как велика опасность. Если он не послушается, отсюда ему не уйти. Страх снова подступил к нему. Он сам был беззащитным, как этот Христос. Когда он это подумал, распятие предстало перед ним в новом свете - не куском дерева и не произведением искусства, но историческим свидетельством. Конечно, христианство - чушь, но этот человек жил на свете и пострадал от Беллбэри тех дней. И тогда Марк понял, почему, хотя он и нездоров, и ненормален, он тоже противостоит здешней извращенности. Вот что бывает, когда правда встречает неправду; вот что делает неправда с правдой и сделает с ним, если он правде не изменит. Это - перекресток. Крест. - Вы собираетесь заниматься? - осведомился профессор, глядя на стрелки. Он знал, что Джайлс вот-вот прибудет, и в любую минуту его могут вызвать. Заниматься сейчас он решил и по наитию (с ним это случалось все чаще), и потому, что спешил заручиться сообщником. В ГНИИЛИ было только трое посвященных - он, Уизер и, быть может, Страйк. Именно им придется иметь дело с Мерлином. Тот, кто поведет себя правильно, может стать для остальных тем, чем все они были для института, а институт - для Англии. Он знал, что Уизер только и ждет от него какого-нибудь промаха. Значит, надо поскорей перевести Марка через черту, за которой подчинение макробам и своему наставнику становится психологической, даже физиологической потребностью. - Вы меня слышите? - спросил он. Марк молчал. Он думал, и думал напряженно, ибо знал, что остановись он хоть на миг, страх сломит его. Да, христианство - выдумка. Смешно умирать за то, во что не веришь. Даже этот человек на этом самом кресте обнаружил, что все было ложью, и умер, крича о том, что Бог, которому он так верил, покинул его. Этот человек обнаружил, что все мироздание - обман. Но тут Марку явилась мысль, которая никогда ему не являлась: хорошо, мироздание - обман, но почему же надо вставать на его сторону? Предположим, правда совершенно беспомощна, над ней глумятся, терзают, убивают, наконец. Ну и что? Почему не погибнуть вместе с ней? Ему стало страшно от того, что самый страх исчез. Все эти страхи прикрывали его, они защищали его всю жизнь, чтоб он не совершил того безумия, которое совершает сейчас, когда говорит, обернувшись к Фросту: - Да будь я проклят, если это сделаю! Он не знал и не думал, что будет дальше. Он не знал, позвонит ли Фрост в звонок, или застрелит его, или прикажет снова. Фрост смотрел на него, а он - на Фроста. Потом он увидел, что Фрост прислушался. Потом открылась дверь, и в комнате оказалось сразу много народу - человек в красной мантии (бродягу он не узнал), и странный священник, и Уизер. В большой гостиной воцарилось беспокойство. Хорес Джайлс, директор института, уже полчаса, как прибыл. Его повели в кабинет ИО, но ИО там не было. Его повели в его кабинет и надеялись, что он там застрянет, но он не застрял. Через пять минут он свалился им на голову и стоял теперь спиной к огню, попивая херес, а главные люди института стояли перед ним. Беседовать с ним было всегда нелегко, ибо он упорно считал себя настоящим директором, и даже верил, что основные идеи принадлежат ему. Поскольку он не знал другой науки, кроме той, которую ему преподавали в Лондонском университете лет пятьдесят назад, и другой философии, кроме той, которую он почерпнул из Геккеля, Джозефа Мак-Кэба и Винвуда Рида, обсуждать с ним работу института не представлялось возможным. Приходилось измышлять ответы на бессмысленные вопросы и восхищаться мыслями, которые были и глупыми, и отсталыми даже в свое время. Вот почему никто не мог обойтись без Уизера, который, один из всех, владел стилем, совершенно удовлетворявшим директора. Джайлс был очень мал ростом, а ноги у него были такие короткие, что его, без должного милосердия, сравнивали с уткой. Былое благодушие его лица попортили годы чванства и роскоши. Когда-то его повести принесли ему славу и влияние; потом он стал издателем научно-популярного еженедельника, и это придало ему такую силу, что его имя понадобилось ГНИИЛИ. - Я ему и говорю, - сообщал собеседникам Джайлс. - Вы, наверное, не знаете, ваше преосвященство, но современные исследования доказали, что Иерусалимский храм был не больше деревенской церквушки. - Н-да!.. - сказал про себя Фиверстоун, стоявший чуть поодаль. - Еще хересу, господин директор? - осведомилась мисс Хардкастл. - С удовольствием, - отозвался Джайлс. - Недурной херес, недурной. Хотя я мог бы показать вам местечко, где он получше. - Как ваша работа, мисс Хардкастл? Реформируете систему наказаний? - Движемся понемногу, - отвечала Фея. - Если чуть-чуть изменить метод, который... - Я всегда говорю, - заметил Джайлс, не давая ей закончить, - почему бы не лечить преступность, как болезнь? Я, знаете ли, против наказаний. Надо выправить человека, помочь ему, возродить в нем интерес к жизни. Если мы взглянем с этой точки зрения, все прояснится. Надеюсь, вы читали мою речь по этому вопросу?.. - Я совершенно с вами согласна, - поспешила заверить его Фея. - И правильно, - одобрил Джайлс. - А вот Хинджест возражал мне. Кстати, убийцу не нашли? Жаль старика, но я его недолюбливал. Как говорит Уизер... Да, а где же он? - Наверное, сейчас придет, - попыталась успокоить его Фея. - Не пойму, куда он подевался... - Он будет очень жалеть, - сказал Филострато, - что не смог приветствовать вас сразу. - Ну, это ничего, - отмахнулся Джайлс. - Я не формалист, хотя, честно говоря, я думал, он меня встретит. А вы прекрасно выглядите, Филострато. Слежу, слежу за вашей работой. Я, знаете, считаю вас одним из благодетелей человечества. - В том-то и дело, - подхватил Филострато. - Мы как раз начали... - Помогаю как могу, - тут же перебил его Джайлс, - хотя и не смыслю, хе-хе, в технических трудностях. Много лет положил я на эту борьбу!.. Главное - сексуальный вопрос. Я всегда говорю, надо снять эти запреты, и все пойдет гладко. Викторианская скрытность нам вредит, да, вредит! Дай мне волю, и каждый юноша и каждая девушка... - У-ух! - тихо выдохнул Фиверстоун. - Простите, - попытался перехватить инициативу Филострато (он был иностранцем и еще надеялся просветить директора), - дело не совсем в этом... - Знаю, знаю, - перебил его Джайлс и положил на его рукав свой толстый указательный палец. - Вижу, вы не читаете моего журнала. Очень вам советую прочесть одну статейку в первом номере за прошлый месяц... Часы отбили четверть. - Когда же мы пойдем к столу? - осведомился Джайлс. Он очень любил банкеты, особенно такие, на которых ему доводилось говорить речь. Ждать он не любил. - В четверть восьмого, - сказала мисс Хардкастл. - Знаете, - заметил Джайлс, - этот Уизер мог бы и прийти. Я не придирчивый человек, но, между нами, я обижен. Что это такое, наконец? - Надеюсь, с ним ничего не случилось, - проворчала мисс Хардкастл. - Мог бы и не уходить в такой день, - обиженно проговорил Джайлс. - Ессо! - воскликнул Филострато. - Кто-то идет. Действительно, в комнату вошел Уизер, но не один, и лицо его было еще бессвязней, чем обычно. Его таскали по собственному институту, как лакея. Хуже того, становилось все яснее, что этот гнусный маг и его переводчик собираются присутствовать на банкете. Никто не понимал лучше Уизера, как нелепо представлять Джайлсу старого священника и нечто вроде сомнамбулы-шимпанзе в одеждах доктора философии. О том, чтобы все объяснить, и речи быть не могло. Для Джайлса "средневековый" значило "дикий", а слово "магия" вызывало в его памяти лишь "Золотую ветвь". Кроме того, пришлось таскать за собой и Стэддока. К довершению бед, предполагаемый Мерлин сразу же рухнул в кресло и закрыл глаза. - Дорогой доктор, - начал Уизер, несколько задыхаясь, - я бесконечно... э-э... польщен. Я надеюсь, что вы без нас не скучали. К моему великому сожалению, меня отозвали перед самым вашим приездом. Удивительное совпадение... другой весьма выдающийся человек присоединился к нам в то же самое время... - Кто это? - резко спросил Джайлс. - Разрешите мне... - начал Уизер, отступая в сторону. - Вот этот? - изумился Джайлс. Предполагаемый Мерлин сидел, свесив руки по обе стороны кресла. Глаза его были закрыты, по лицу блуждала слабая улыбка. - Он что, пьян? Или болен? Кто это, в конце концов?! - Видите ли, он иностранец... - снова начал Уизер. - Мне кажется, это не значит, что ему можно спать, когда его представляют директору! - возмутился Джайлс. - Т-сс, - приложил к губам палец Уизер, отводя Джайлса в сторону. - Есть обстоятельства... их чрезвычайно трудно сейчас объяснить... если бы я успел, я бы непременно посоветовался с вами... видите ли, наш гость несколько эксцентричен... - Да кто он? - настаивал Джайлс. - Его зовут... э... Амброзиус, д-р Амброзиус... - Не слышал, - фыркнул Джайлс. В другое время он ни за что бы в этом не признался, но все шло так плохо, что он забыл о тщеславии. - Мало кто слышал о нем... - успокоил его Уизер. - Но скоро услышат многие. Именно потому... - А это кто? - снова спросил Джайлс, указывая на истинного Мерлина. - О, это просто переводчик д-ра Амброзиуса! - Переводчик? По-английски говорит? - К сожалению, нет. - А другого вы найти не могли? Не люблю священников! Нам они ни к чему. А вы кто такой? Вопрос этот был обращен к Страйку, который шел прямо на директора. - М-р Джайлс, - начал он, - я несу вам весть, которую... - Отставить, - прошипел Фрост. - Ну что ж это вы, м-р Страйк, что ж это вы!.. - заговорил Уизер, и они с Фростом поскорее вывели его, подталкивая с обеих сторон. - Вот что, Уизер, - заявил Джайлс, - прямо скажу, я недоволен. Еще один священник! Нам придется с вами серьезно потолковать. Мне кажется, вы распоряжаетесь за моей спиной. Тут, простите, какая-то семинария! Этого я не потерплю! И народ не потерпит. - Конечно, конечно, - тут же согласился Уизер. - Я понимаю ваши чувства. Более того, я разделяю их. Поверьте, я вам все объясню. Мне кажется, д-р Амброзиус уже оправился... о, прошу прощения, да вот и он!.. Под взглядом Мерлина бродяга поднялся и подошел к директору, протягивая руку. Джайлс кисло пожал ее. Д-р Амброзиус ему не нравился. Еще меньше ему нравился высокий переводчик, возвышающийся, словно башня, над ними обоими. 16. БАНКЕТ В БЕЛЛБЭРИ Марк с неописуемым наслаждением предвкушал банкет, где можно будет поесть на славу. За столом справа от него сел Филострато, слева - какой-то незаметный новичок. Даже Филострато казался милым и похожим на человека по сравнению с посвященными, новичок же растрогал Марка донельзя. Бродяга, к его удивлению, сидел во главе стола, между Джайлсом и Уизером; смотреть туда не стоило, ибо он сразу же подмигнул Марку. Удивительный священнослужитель тихо стоял за стулом бродяги. Ничего существенного не случилось, пока не провозгласили тост за монарха, и Джайлс не начал свою речь. Поначалу было так, как всегда бывает: пожилые жуиры, умиротворенные вкусной едой, благодушно улыбались, ибо их нельзя было пронять никакой речью. Там и сям маячили задумчивые лица тех, кого долгий опыт научил думать о своем, что бы ни говорили, и вставлять, где надо, гул одобрения или смех. Беспокойно морщились молодые мужчины, которым хотелось закурить. Напряженно и восторженно улыбались тренированные дамы. Но, мало-помалу, что-то стало меняться. Одно лицо за другим обращались к оратору. Поглядев на эти лица, вы обнаружили бы любопытство, сосредоточенное внимание и, наконец, недоумение. Постепенно воцарилась тишина, никто не кашлял, не скрипел стулом: все смотрели на Джайлса, приоткрыв рот, не то от ужаса, не то от восторга. Каждый заметил перемену по-своему. Для Фроста она началась, когда он услышал: "большую помощь оказал крупнейший крест", и почти вслух поправил: "трест". Неужели этот кретин не может следить за своими словами? Оговорка сильно рассердила его, но что это?.. Может, он ослышался? Джайлс говорит, что "человечество охладевает пилами природы"! "Уже готов", - подумал Фрост и услышал совершенно отчетливо: "Надо всесторонне отчитывать факторы племени и теста". Уизер заметил это позже. Он не ждал смысла от застольной речи, и довольно долго фразы привычно скользили мимо него. Речь ему даже понравилась, она была в его стиле. Однако, и он подумал: "Нет, все же! Это уж слишком... Зачем он говорит, что в ответ на поиски прошлого мы умеренно стоим будущее? Даже они поймут, что это бред". ИО с осторожностью оглядел столы. Пока все шло хорошо. Но долго это продолжаться не могло, если Джайлс не закруглится. Слова какие-то непонятные... Ну, что такое "аголибировать"? Он снова оглядел столы: гости слушали слишком внимательно, а это не к добру. Тут он услышал: "Экспонаты экземплатируют в управлении поруозных мариаций". Марк сначала вообще не слушал. Ему было о чем подумать. Он слишком устал, чтобы думать об этом болване, и слишком радовался передышке. Фраза-другая задели его слух, и он чуть не улыбнулся, но пробудило его лишь поведение сидящих рядом с ним. Они притихли; они слушали; и он взглянул на их лица. Лица были такие, что и он стал слушать. "Мы не намерены, - вещал Джайлс, - эребировать простун-диарные атации". Как ни мало беспокоился он о Джайлсе, ему стало страшно за него. Марк огляделся. Нет, с ума он не сошел, все явно слышали то же самое, кроме бродяги: тот был важен, как судья. И впрямь, бродяга речей не слыхивал и разочаровался бы, если бы "эти самые" говорили понятно. Не пил он и настоящего портвейна; правда, тот ему не очень понравился, но он себя преодолел. Уизер не забывал ни на минуту, что в зале - репортеры. Само по себе это было не очень важно. Появись что-нибудь в газетах, легче легкого сказать, что репортеры напились. С другой стороны, можно этого и не делать: Джайлс давно ему надоел, и вот отличный случай с ним покончить. Но сейчас дело было не в том. Уизер думал, ждать ли ему, пока Джайлс замолчит, или встать и вмешаться. Сцены он не хотел. Было бы лучше, если бы Джайлс опустился на место сам. Однако, дух уже стоял нехороший, и откладывать было опасно. Украдкой поглядев на часы, Уизер решил подождать две минуты и сразу понял, что ошибся. Пронзительно-тонкий смех взмыл к потолку. Так. С какой-то дурой истерика. Уизер тронул Джайлса за рукав и поднялся. - Кто какое? - возмутился Джайлс, но ИО тихо надавил на его плечо, и ему пришлось сесть. Уизер откашлялся. Он умел сразу приковывать к себе взгляды. Женщина перестала визжать. Люди с облегчением зашевелились. Уизер оглядел комнату, помолчал и начал. Он ждал, что обращенные к нему лица будут все умиротворенней, но видел иное. Вернулось напряженное внимание. Гости, приоткрыв рот, не мигая глядели на него. Снова раздался визг, а за ним и еще один. Коссер, дико озираясь, вскочил и выбежал, свалив при этом стул. Уизер ничего не понимал, ибо слышал свою вполне связную речь. Аудитория же слышала: "Дэди и лентльмены, все мы обнимаем... э-э... что нашего унижаемого рукоблудителя отразила... э-э... аспазия... троизошло трисворбное троисшествие. Как это ни граматично, я умерен, что..." Визжащая от хохота женщина вскочила, бросив соседу: "Вудвулу!" Это дикое слово и не менее дикое ее лицо привели соседа в бешенство. Он встал, чтобы ей помочь, с той злобной вежливостью, которая в наше время заменяет оплеуху. Она закричала, споткнулась и упала на ковер. Другой ее сосед увидел это, взглянул на лицо первого и кинулся на него. Вскочило человек пять; все орали. Какие-то молодые люди стали пробираться к двери. "Хилые кости!.." - воззвал Уизер. Он часто одним властным окриком усмирял аудиторию. Но его не услышали. Человек двадцать пытались заговорить одновременно. Каждый из них понимал, что самое время образумить всех удачно найденным словом, и многоголосый бред наполнил комнату. Из людей, имеющих вес, молчал только Фрост. Он что-то написал на бумажке, свернул ее и отдал слуге. Когда записка попала к мисс Хардкастл, шум стоял страшный. Марку это напоминало большой ресторан в чужой стране. Мисс Хардкастл стала читать: "Ловите позицию! Прочно! Прост." Фея знала и до того, что сильно пьяна. Пила же она не без цели - позже ей надо было спуститься к себе, вниз. Там была новая жертва, как раз в ее духе - такая безответная куколка. В предвкушении удовольствия Фея речей не слушала, а шум ее даже возбуждал. Из записки она поняла, что Фрост от нее чего-то хочет. Она встала, пошла к двери, заперла ее и положила ключ в карман. Возвращаясь к столу, она заметила, что ни странного незнакомца, ни священника-баска уже нет. Во главе стола боролись Джайлс и Уизер. Она направилась к ним. Добралась она не скоро, ибо комната больше всего напоминала метро в часы пик. Каждый пытался навести порядок и, чтобы его поняли, орал все громче и громче. Фея заорала и сама. Она и дралась немало, пока дошла до места. Тогда раздался оглушительный треск, а затем, наконец, воцарилась тишина. Марк увидел сперва, что Джайлс убит, и только потом, что в руке у Феи револьвер. Снова поднялся гвалт. По-видимому, все хотели прорваться к убийце, но только мешали друг другу. Она, тем временем, стреляла без остановки. Позже, всю жизнь, Марк лучше всего помнил этот запах - запах выстрелов, крови и вина. Вдруг крики слились в единый вопль. Что-то мелькнуло между двумя длинными столами и исчезло под одним из них. Почти никто не видел ничего, кроме быстрой, огненно-черной полоски; но и те, кто видел, не могли объяснить, ибо кричали невесть что. Марк понял и сам. Это был тигр. Впервые за этот вечер все заметили, сколько в комнате закоулков и закутков. Тигр мог быть где угодно. Он мог быть в глубокой нише любого окна. В углу стояла большая ширма... Не следует думать, что все потеряли голову. Кто-то к кому-то взывал, кто-то шептал ближайшему соседу, пытаясь показать, как выйти из комнаты или спрятаться самим, или выгнать зверя из засады, чтобы его застрелили. Но никто никого не понимал. Мало кто видел, что Фея заперла дверь, и многие стремились к выходу, безжалостно прокладывая себе путь. Некоторые знали, что эта дверь заперта, и яростно искали другую. В середине залы обе волны встречались, что-то орали и начинали драться, увеличивая плотный клубок мычащих и пыхтящих тел. Человек пять отлетело в сторону и, падая на пол, увлекло за собой скатерть со всей едой и посудой. Из груды битого стекла и фарфора выскочил тигр, так быстро, что Марк увидал только разинутую пасть и огненные глаза. Раздался выстрел - последний. Тигр снова исчез из виду. На полу, под ногами дерущихся, лежала какая-то окровавленная туша. Оттуда, где он стоял, Марк увидел перевернутое лицо. Оно дергалось довольно долго, и лишь когда оно затихло, он узнал мисс Хардкастл. Вблизи послышался рев, Марк обернулся, но увидел не тигра, а серую овчарку. Вела она себя странно - бежала вдоль стола, поджав хвост. Какая-то женщина обернулась, открыла рот, но овчарка кинулась на нее и мигом перегрызла ей горло. "Ай-ай", - заверещал Филострато и прыгнул на стол. На полу мелькнула огромная змея. Творилось что-то невообразимое. Что ни миг, появлялось новое животное, и лишь один звук вселял хоть какую-то надежду: дверь взламывали снаружи. В дверь эту въехал бы маленький поезд, ибо зала была в версальском стиле. Наконец, несколько филенок поддались. От треска их стремившиеся к выходу вконец обезумели. Обезумели и звери. Огромная горилла прыгнула на стол, перед тем самым местом, где недавно сидел Джайлс, и принялась бить себя в грудь. Дверь рухнула. За ней было темно. Из мрака выполз серый шланг. Он повис в воздухе, потом спокойно сбил остатки дверных створок. Марк увидел, как он обвился вокруг Стила (а может, кого другого, все стали на себя непохожи) и поднял его высоко в воздух. Так слон постоял немного - человек отчаянно извивался - бросил жертву на пол и раздавил ногой. Затем он вскинул голову, вознес кверху хобот, издал немыслимый рев и величаво пошел по зале, давя людей, еду, как деревенская девушка давит виноград. Глазки его глядели загадочно, уши стояли, и Марк ощутил что-то большее, чем страх. Спокойная царственность слона, беспечность, с какой он убивал, сокрушали душу, как сокрушали кости и плоть тяжелые ноги. Вот он, царь мирозданья, - подумал Марк, и больше не думал ничего. Когда м-р Бультитьюд пришел в себя, было темно и пахло чем-то незнакомым. Он не удивился и не огорчился. К тайнам он привык. Заглянуть там, дома, в дальнюю комнату было для него так же интересно и страшновато. К тому же, пахло тут неплохо. Он унюхал поблизости еду и, что еще приятней, медведицу. Были здесь и другие звери, но это его не трогало. Он решил пойти к еде и к медведице; и только тогда он открыл, что с трех сторон - стены, с четвертой - решетка. Открытие это и смутная тоска по людям ввергли его в уныние. Его охватила печаль, ведомая лишь зверю - безутешная, непроглядная, которую не умеряют и проблески разума. Однако совсем неподалеку примерно так же томился и человек. Мистер Мэггс горевал, как горюют лишь простые люди. Человек образованный облегчил бы душу размышлениями. Он стал бы думать, как же это такая гуманная с виду идея - лечить, а не наказывать - лишает тебя на самом деле и прав, и даже мало-мальски точного срока. Но м-р Мэггс думал об одном: сегодня, в это самое время, он мог бы пить дома чай (уж Айви да приготовила что-нибудь вкусное!), а вот как обернулось... Сидел он тихо. Раз в две минуты по его щеке сползала большая слеза. Ему хотелось курить. Обоих освободил Мерлин. Зал он покинул, как только заработало проклятье Вавилонской башни. Никто не заметил его ухода, лишь Уизер услышал ликующий возглас: "Кто слово Божье презрит, утратит и слово человеческое!" Больше никто не видел ни "переводчика", ни бродяги. Мерлин отправился к узникам и зверям. М-ру Мэггсу он сунул записку: "Дорогой Том! Я надеюсь, что ты здоров. Хозяин у нас очень хороший. Он говорит, чтобы ты шел сразу сюда, в усадьбу, в деревню Сент-Энн. Через город не ходи ни за что. Выйди на шоссе, тебя подвезут. У нас все хорошо. Целую тебя. Твоя Айви." Прочих пленников он пустил идти, куда хотят. Бродяга забежал на кухню, набил как следует карманы и ушел на волю. Путь его мне установить не удалось. Всех зверей, кроме осла, исчезнувшего вместе с бродягой, Мерлин послал в залу. М-ра Бультитьюда он немного задержал. Тот узнал его, хоть от него и пахло не так сладостно. Мерлин положил руку ему на голову, прошептал что-то на ухо, и темное сознание преисполнилось восторга, словно предвкушая запретную и забытую радость. Медведь потопал за волшебником по темным переходам, думая о солоноватом тепле, приятном хрусте и увлекательных субстанциях, которые можно лакать, лизать и грызть. Марк почувствовал, что его трясут; потом в лицо плеснула холодная вода. Живых людей в зале не было. Свет заливал мешанину крови и еды. Обломки драгоценной посуды лежали рядом с трупами; и те, и другие казались от этого еще гнуснее. Над ним склонился баскский священник. "Встань, несчастный", - сказал он, помогая Марку подняться. Голова болела, из руки текла кровь, но вообще он был цел. Баск налил ему вина в серебряный кубок, но он в ужасе отшатнулся. Тогда незнакомец дал ему записку: "Твоя жена ждет тебя в усадьбе, в Сент-Энн. Приезжай скорей. К Эджстоу не приближайся. Деннистоун." Он взглянул на незнакомца, и лицо его показалось ему ужасным. Но Мерлин серьезно и властно встретил его взгляд, положил ему руку на плечо и повел к двери. Они спустились по лестнице. Марк взял шляпу и пальто (чужие), и они вышли под звездное, холодное небо. Было два часа ночи. Сириус отливал горьковато-зеленым светом, падали редкие, сухие хлопья снега. Марк остановился. Незнакомец ударил его по спине; она ныла потом всю жизнь при одном воспоминании. В следующую минуту Марк понял, что бежит, как не бегал с детства - не от страха, а потому, что ноги сами его несут. Когда он сумел их остановить, он был в полумиле от Беллбэри. Оглянувшись, он увидел в небе яркий свет. Уизер в зале не погиб. Он знал, где другая дверь, и выскользнул еще до тигра. Понимал он не все, но больше, чем прочие. Он видел, как действует баск-переводчик, и догадался, что силы, высшие, чем человек, пришли разрушить Беллбэри. Он знал, что смешивать языки может лишь тот, чьей душой правит Меркурий. Тем самым, свершилось наихудшее: их собственные повелители ошиблись. Они утверждали, что небесные силы не могут перейти лунную орбиту. Вся политика их на том и строилась, что Земля огорожена и оставлена на произвол судьбы. Теперь он знал, что это не так. Открытие это почти не тронуло его. Для него давно потеряло смысл слово "знать". От юношеской неприязни к грубому и низменному он постепенно дошел до полного безразличия ко всему, кроме себя. От Гегеля он перешел к Юму, потом - к прагматизму, потом - через логический позитивизм - к полной пустоте. Он хотел, чтобы не было ни реальности, ни истины; и даже неизбежность конца не пробудила его. Последняя сцена "Фауста" - дань театральности. Минуты, предшествующие вечной гибели, не так драматичны. Нередко человек знает, что какое-то движение воли еще спасло бы его, но он не может сделать так, чтобы знание это стало для него реальным. Мелкая привычка к похоти, ничтожнейшая досада, потворство роковому бесчувствию важнее в этот миг, чем выбор между полным блаженством и полным разложением. Он видит, что нескончаемый ужас вот-вот начнется, но не может испугаться и, не двигая пальцем в свою защиту, глядит, как рвутся последние связи с разумом и радостью. Душа, избравшая неверный путь, к концу его окутана сном. Живы были и Страйк, и Филострато. Они столкнулись в одном из холодных проходов, где уже не был слышен шум побоища. Филострато сильно поранил правую руку. Разговаривать они не стали - оба знали, что ничего не выйдет, но дальше пошли рядом. Филострато думал выйти к гаражу и довести машину хотя бы до ближайшей деревни. Свернув за угол, они увидели то, чего не думали больше увидеть: исполняющий обязанности директора медленно шел к ним, что-то мыча. Филострато не хотел с ним идти, но он, как бы сочувствуя раненому, предложил ему руку. Филострато открыл рот, чтобы отказаться, но ему удалось выговорить лишь бессмысленные слоги. Уизер крепко взял его за левый локоть, Страйк - за правый, пораненный. Дрожа от боли, Филострато пошел с ними. Но худшее было впереди. Он ничего не знал о темных эльдилах, он верил, что Алькасан живет благодаря ему. Поэтому, несмотря на боль, он закричал от ужаса, когда его втащили к голове без всяких приготовлений. Тщетно пытался он объяснить, что так можно погубить всю его работу. Однако, в самой комнате они стали раздеваться и разделись донага. Раздели и его. Правый рукав присох, но Уизер взял ланцет и разрезал его. Вскоре все трое стояли перед Алькасаном - костлявый Страйк, Филострато - дрожащая гора сала и непотребно дряхлый Уизер. Филострато охватил непередаваемый ужас: случилось то, чего случиться не могло. Никто ничего не делал ни с трубками, ни с кнопками, но голова произнесла: "Поклонитесь мне!" Он чувствовал, как его тащат по полу, кидают лицом вниз, поднимают, кидают. Все трое кланялись, как заведенные. Почти последним, что он видел на земле, были пустые складки кожи, трясущиеся на шее Уизера, словно у индюка. Почти последним, что он слышал, был старческий голос, затянувший песню. Страйк стал вторить. К своему ужасу, он понял, что поет и сам: Уроборинда! Уроборинда! Уроборинда! Уроборинда, би-би-ба! Вдруг голова сказала: "Дайте мне еще одну голову". Филострато сразу понял, зачем его волокут к стене. Там было окошко, заслон которого мог падать быстро и тяжело. Собственно, это и был нож, но маленькая гильотина предназначалась для других целей. Они убьют его без пользы, против научных правил. Вот он бы их убил совсем иначе - все бы приготовил задолго, за недели, стерилизовал бы этот нож, довел бы воздух до нужной температуры. Он прикинул даже, как повлияет на кровяное давление страх, чтобы подогнать давление в трубках. Последней в его жизни была мысль о том, что страх он недооценивал... Двое посвященных, тяжело дыша, посмотрели друг на друга. Толстые ноги итальянца еще дергались, когда они вновь приступили к ритуалу: Уроборинда! Уроборинда! Уроборинда, би-би-ба! Оба подумали одно и то же: "Сейчас потребует другую". Страйк вспомнил, что Уизер держит ланцет. Уизер понял, что он хочет сделать, и кинулся на него. Страйк добежал до двери и поскользнулся в луже крови. Уизер несколько раз ударил его ланцетом. Он постоял - заболело сердце; потом он увидел в соседней комнате голову Филострато. Ему показалось, что хорошо бы ее предъявить той первой голове. Он ее поднял. Вдруг он заметил, что в этой комнате кто-то есть. Дверь они закрыли, как же так? А может, нет? Они шли, вели Филострато... кто их знает... Осторожно, даже бережно он положил свою ношу на пол и сделал шаг к разделяющей комнаты двери. Огромный медведь стоял на пороге. Пасть его была открыта, глаза горели, передние лапы он распростер, словно открыл объятия. Значит, вот этим стал Страйк? Уизер знал, что он - на самой границе мира, где может случиться все. Но и теперь это его не очень трогало. Никто не был в эти часы спокойнее, чем Фиверстоун. О макробах он знал, но такие вещи его не занимали. Знал он и то, что план их может не сработать, но был уверен, что сам спасется вовремя. Ума своего он ничем не тревожил, и голова у него была ясная. Не мучила его и совесть: он никого не погубил, кроме тех, кто вставал на его пути, никого не надувал, кроме тех, кем мог воспользоваться, и испытывал неприязнь лишь к тем, кто его раздражал. Еще давно, почти в начале, он понял, что здесь, в ГНИИЛИ, что-то идет не так. Теперь оставалось гадать, все тут рухнуло, или нет. Если все, надо вернуться в Эджстоу, где он всегда защищал от них университет. Если не все, надо стать человеком, который в последний момент спас Беллбэри. А пока надо подождать. Ждал он долго. Вылез он в окошко, через которое подавали горячие блюда, и наблюдал из него за побоищем. Нервы у него были в полном порядке, а если какой-нибудь зверь подошел бы поближе, он успел бы опустить заслонку. Так он и стоял, быть может - улыбался, курил одну сигарету за другой и барабанил пальцами по раме. Когда все кончилось, он сказал: "Да, черт меня возьми!.." Действительно, зрелище было редкое. Звери разбрелись, и можно было наткнуться на них в коридоре, но приходилось рисковать. Умеренная опасность подбадривала его. Он прошел через дом, в гараж. По-видимому, надо было немедленно ехать в Эджстоу. Машину он найти не мог: должно быть, ее украли. Он не рассердился, а взял чужую. Заводил он ее довольно долго. Ночь стояла холодная, и он подумал, что скоро пойдет снег. Впервые за эти часы он поморщился - снега он не любил. Тронулся в путь он около двух. Ему показалось, что сзади кто-то есть. "Кто там?" - резко спросил он и решил посмотреть. Но, к большому его удивлению, тело не послушалось. Снег уже падал. Фиверстоун не мог ни обернуться, ни остановиться. Ехал он быстро, хотя снег и мешал ему. Он слышал, что иногда машиной управляют с заднего сиденья; сейчас, должно быть, так и было. Вдруг он обнаружил, что едет не по шоссе. Машина на полной скорости мчалась по рытвинам так называемой Цыганской дороги (официально - Вейланд-роуд), соединявшей некогда Беллбэри с Эджстоу, но давно поросшей травой. "Что за черт? - подумал он. - Неужели я напился? Так и шею свернешь". Но машина неслась, словно тому, кто ее вел, дорога очень нравилась. Фрост покинул зал почти сразу после Уизера. Он не знал, куда идет и что будет делать. Много лет он думал, что все, представляющееся уму причиной, лишь побочный продукт телесного действия. Уже год с небольшим, с начала посвящения, он стал не только думать это, но и чувствовать. Он все чаще действовал без причины - что-то делал, что-то говорил, не зная почему. Сознание его лишь наблюдало, но он не понимал, зачем это нужно, и даже злился, хотя убеждал себя, что злоба - лишь продукт химических реакций. Из всех человеческих страстей в нем оставалась лишь холодная ярость против тех, кто верит в разум. Он терпеть не мог заблуждений. Не мог он терпеть и людей. Но до этого вечера он еще не испытывал с такой живостью, что реально только его тело, а некое "я", как бы наблюдавшее за его действиями, просто не существует. До чего же мерзко, что тело порождает такие призраки! Так Фрост, чье существование он сам отвергал, увидел, что тело его вошло в первую комнату, откуда