ышкой у него был крепко зажат кларнет. Но если бы кларнета не стало, Онли вряд ли обратил бы на это внимание. Он думал. Разумеется, не о том, о чем говорил только что по радио Карпентер (он попросту пропустил эту речь мимо сознания), и даже не о Сантини, потому что, в конечном счете, Сантини все же был прав. Онли имел мужество признать, что на его месте поступил бы так же... Дело есть дело... О том, чтобы где-нибудь раздобыть денег и вернуть племянникам, тоже нечего было думать. Бесполезно. Даже ста кентавров ему не собрать. Он жаждал и страшился свежего номера газеты с биржевыми бюллетенями, из которого узнает, на сколько уже за первые сутки войны взвился курс акций "Перхотт и сыновья" и как велики, следовательно, его непоправимые потери. А ведь война только начиналась. Боже, скольких денег, какого верного богатства его только что лишили эти проклятые полигонцы и их "красные" наемники! Ах, если бы ему сейчас попался в руки хоть один полигонец, хоть один коммунист, хоть один иностранный агент!.. - О чем вы так задумались, Наудус? - окликнул его репортер местной газеты Дэн Вервэйс. Налет уже кончился, и он, обогнав своего редактора-издателя, примчался обратно в Кремп. Надо было готовить экстренный выпуск газеты. Что ни говорите, а война это все-таки золотое дно для толкового газетчика, если он, конечно, понимает, откуда ветер дует. Сейчас репортеру требовались высказывания, побольше патриотических высказываний местных граждан самого различного достатка. Выпуск должен был выйти под знаком полнейшего единения всех слоев населения перед лицом грозной полигонской опасности. - О мести, - ответил Наудус. Репортер записал, и они расстались. Навстречу Онли двигались все более густевшие потоки кремпцев, спасавшихся от бомб за городом. Он их почти не замечал. Он шагал и шагал. И вдруг его словно молнией ударила мысль, выполнение которой сочетало и сладкую месть врагам Атавии и возможность вернуть племянникам почти всю взятую у них сумму. Только что погруженный в мрачное отчаяние, он теперь был переполнен безудержной, кипучей энергией. Скорее, скорее в полицию! Лишние десять-пятнадцать минут, даже час, собственно говоря, нисколько не изменили бы положения. Разумом Онли отдавал себе отчет, что никто, кроме Энн, не был в курсе тайны, которую он собирался сейчас так разносторонне использовать, что торопиться, следовательно, совершенно ни к чему, и все же ему не терпелось как можно скорее повидаться с начальником полиции. Но хотя он и очень торопился, он не смог не поинтересоваться, в порядке ли его жилище, не пострадало ли и оно от этого проклятого налета. Проходя мимо еле дымившегося скелета большого дома, около которого молча, с окаменевшими от горя лицами, копошились его вернувшиеся из-за города жильцы, Онли взбежал по еще теплым останкам лестницы, с высоты четырех этажей легко разыскал свой дом и убедился, что дом совершенно цел. Он сбежал вниз, провожаемый пустыми взглядами отчаявшихся людей. Они не просили его помочь им в раскопках. Они не нуждались в его помощи, потому что спасать и раскапывать, по существу, было нечего. Пламя пожрало все без остатка. Чувствуя перед ними некоторую неловкость (его-то жилище осталось в полной сохранности) и в то же время не в силах скрывать распиравшую его радость, он сбежал вниз и, бесцеремонно расталкивая встречных, торопливо зашагал в полицейский участок. Сейчас его терзало опасение: а вдруг он не застанет на месте начальника полиции? А вдруг по случаю налета вообще никого нет в помещении полиции? Но, благодарение господу, полиция уже вернулась к исполнению нормальных обязанностей. Как и всегда, маячил перед входом в участок постовой полицейский. Возможно, он и был несколько выведен из обычного спокойствия недавними событиями: на расстоянии ста с лишним шагов, отделявших его от Наудуса, это трудно было заметить. - Начальник на месте? - крикнул Наудус. Постовой что-то ему ответил, но что именно, Онли не разобрал, потому что одновременно до него донесся вопль: "Онли!.. Онли!.." Он обернулся, и в его объятия упала Энн. - Ну что с тобой? Что с тобой, родная? Успокойся! - бормотал Онли, довольный и тем, что его Энн цела и невредима, и тем, что она его так любит, и тем, что прохожим не до него и Энн и не до того, что она его целует, не скрываясь, при всех, прямо на улице, хотя они еще не женаты. - Жив! Жив! Я обежала весь город! Я боялась, что тебя тоже убило, - всхлипывала Энн, покрывая поцелуями его измазанное, все в пыли и саже, лицо. - Какое это счастье, что ты жив! - Конечно, жив, моя славная! - бормотал Онли. Его голос дрогнул. - Ты жива, и я жив. Значит, все в порядке... Только не надо целовать меня на улице, милая... Ведь мы еще не женаты... Что люди подумают... - Боже мой, какой ты еще глупенький! - рассмеялась Энн сквозь слезы. - Да пускай люди думают что им угодно! Ведь я тебя люблю, понимаешь, люблю! - Понимаю, - сказал Онли. - Но все-таки... Энн вытерла катившиеся по ее щекам слезы, взяла его под руку. Лицо ее стало серьезно и печально. - Онли, если бы ты только догадывался... Она не знала, как подготовить его к вести о несчастье, приключившемся с Гроссом. Онли перебил ее: - Энн! Я должен тебе сказать очень страшнее... Ты помнишь, я получил деньги Сима - тысячу двести кентавров... Так вот... И он поведал потрясенной Энн печальную судьбу своих акций. Правда, в его изложении получалось, что он вложил деньги, принадлежавшие вдове и детям его брата, в акции не для того, чтобы самому обогатиться, а для того, чтобы приумножить богатство детей, но Энн трудно было обмануть. Она понимала, что Онли лжет, что если бы он и в самом деле был движим такими благородными чувствами, он не держал бы эту затею втайне и посоветовался бы с ней, а она, - и это он отлично знал, - предложила бы ничего не предпринимать, не поговорив предварительно с вдовой его брата. - Боже мой, Онли, что ты наделал! Что ты наделал! - шептала она, пока он, волнуясь и злясь, приводил все новые и новые доказательства своих добрых намерений. - Ты украл деньги у вдовы и сирот! Ты опозорен! Твое доброе имя... Бежим, - встрепенулась она, - скорее ко мне! У меня есть сто восемьдесят кентавров... Ну да, я их накопила. Это должен был быть мой сюрприз к нашей свадьбе... И я еще попрошу у родных... Может быть, удастся что-нибудь занять у товарищей... - Энн! - горько промолвил Онли. - Тысяча двести кентавров! - Боже мой! Боже мой! - лихорадочно повторяла Энн. - Ты прав, мы никогда не соберем такой суммы! Что же делать? Мы погибли!.. - Но я все-таки придумал! - сказал Онли. - С сегодняшнего дня я готов собственными руками задушить всех врагов Атавии! - С сегодняшнего? - спросила Энн. - С сегодняшнего в особенности. Смотри, что они наделали с нашим городом! - Да, Онли! У нас был такой хороший город! Чуточку скучный, но очень, очень хороший... Автомобильная сирена остановила их на перекрестке. Мимо безмолвных прохожих медленно прошелестела по мостовой грузовая машина. Из ее переполненного кузова, прикрытого брезентом, торчали ноги - мужские, женские, детские... - Мстить! - крикнул Онли. - Всех этих полигонцев... всех этих иностранцев... Всех этих проклятых шпионов!.. - Прекрасно сказано, Наудус! - высунулся из кабины грузовика известный уже нам репортер. Он помахал Онли рукой, потом вынул записную книжку и записал высокопатриотические слова Онли Наудуса. - Боже, сколько несчастных! - всхлипнула Энн, забывая на мгновенье о несчастье, только что навалившемся на нее. Но Онли тут же напомнил: - Подумать только, что я, я пригрел в своем доме шпиона! И ведь, главное, - где были мои глаза? Ведь объявления о розыске были развешены на всех углах! - Ты это о ком? - всполошилась Энн и глянула на Онли широко раскрытыми глазами. - Неужели ты это о господине... - Ну да, о господине Гроссе... О, это хитрая штучка, этот добренький старый господинчик... - Разве ты еще не знаешь?.. - Энн побледнела. - Ведь он... - Знаю, знаю! - раздраженно перебил ее Онли. - Все эти дни я еще только сомневался, но только что, самое большое полчаса тому назад, я такое видел! Я видел... вон с лестницы того дома, я видел, как он вышел во двор и оттуда подавал сигналы полигонцам, сначала вот так, а потом вот так... Он вынул из кармана платок и стал показывать, как махал руками профессор Гросс, подавая сигналы полигонским летчикам. - Теперь-то мне понятно, каким ветром его занесло к нам в Кремп. Только минуту тому назад он придумал эту нелепую историю. Никаких людей около своего дома, кроме нескольких случайных прохожих, он, конечно, не видел, но теперь он уже и сам почти не сомневался, что так оно и было, как он рассказывал. - Что ты говоришь! - прошептала Энн, с ужасом глядя на Онли. - Подумай, что ты говоришь! Ты уверен, что именно господин Гросс?.. - Как в том, что сейчас день и что ты меня любишь... И я как раз собирался в полицию, чтобы сообщить, что... - Полчаса тому назад?.. - Даже немножко позже. Ну да, я даже успел посмотреть на часы... Было, э-э-э... (он вытащил часы и прикинул в уме) сейчас тридцать семь минут двенадцатого, а увидел я его за этим делом, э-э-э, в шестнадцать минут двенадцатого. Двадцать одну минуту тому назад. - И ты уверен, что это действительно он? - Ты ведь знаешь, какое у меня зрение? Зрение у Онли было отличное. - И ты сейчас собираешься?.. - Я сообщу полиции, и его упрячут куда надо, а мне по закону - премия: тысяча кентавров. Тысяча этих, сто восемьдесят твоих... - Пойдем! - Энн с силой дернула его за рукав. - Сначала в полицию, - сказал Онли. - Успеешь! Пошли домой! Успеешь в полицию! Она поволокла его, упирающегося и недоумевающего. - Неужели ты забыл, что он спас тебе жизнь? - спросила она после некоторого молчания. - Это госпожа Гросс спасла. А он сначала не хотел меня везти. Он хотел выгнать меня из машины. - А потом? - Потом согласился. - А кто тебя перевязал? - Это не имеет никакого значения, - сказал Онли. - Раз человек враг моей страны, раз он подает сигналы вражеским летчикам... - Умоляю тебя, Онли, скажи, что ты ошибся, что ты не уверен, что это был именно он! - Ты ведь знаешь, какое у меня зрение. Конечно, Энн знала, что зрение у него отличное. Но за эти несколько минут она с отчаянием убедилась, что не знала других его свойств. Она втащила Онли в его домик (Онли еще успел возмутиться, что дверь не заперта - беспорядок!) и распахнула перед ним дверь в гостиную. Прямо перед ними на еще не оплаченном "стильном" диване полулежал, опираясь на поставленные торчком подушки, прикрытый по самый подбородок простыней профессор Эммануил Гросс, бледный, важный, с закрытыми глазами. От обильной потери крови он сильно ослабел и то и дело впадал в бессознательное состояние. Голова его по самый нос была обмотана бинтами, через которые на темени проступало темно-алое пятно. У дивана молча стояли Полина Гросс, Прауд и Дора. Джерри и Рози, державшая за ручонку маленького Мата, сидели на стульях, свесив тоненькие ноги в заштопанных чулках и стареньких латаных-перелатанных ботинках. - Милый мой господин Наудус! - кинулась было к нему профессорша и в голос разрыдалась. - Одну минуточку, госпожа Полли! - остановила ее Энн, и обратилась к Наудусу: - Повтори, когда и где ты видел в последний раз господина Гросса. - Энн! - взмолился Онли, сбитый с толку и перепуганный тем, что он увидел здесь. - Повтори! - приказала ему Энн звенящим голосом. - Энн! - простонал Онли и сделал несколько шагов к невесте, но она остановила его, предостерегающе подняв перед собой дрожащую руку. - Онли Наудус не хочет повторить то, что он сказал мне только что о господине Гроссе и что он хотел сообщить в полицию, если бы мне не удалось увести его от самого полицейского участка. Тогда я скажу. - Энн! - заплакал Онли, ломая руки. - Онли Наудус, мой бывший жених... - Энн! - разрыдался Онли. - Что ты говоришь, Энн!.. - Онли Наудус, мой бывший жених, заявил мне несколько минут тому назад, что господин Гросс, так жестоко пострадавший, спасая жизнь его племянников, - полигонский шпион... Всех словно током ударило. - И Наудус будто бы сам видел, как господин Гросс меньше получаса тому назад подавал сигналы полигонским летчикам... Повторите, господин Наудус, покажите, как он махал платком полигонским летчикам... Не хотите? Хорошо, я сама покажу. Он вот так махал... Прауд и Дора, скажите, сколько прошло времени с тех пор, как вы нам помогли внести господина Гросса в этот дом? - Уж больше часа, Энн. - Вы слышите, господин Наудус, больше часа! Настаиваете ли вы и сейчас, что видели, как господин Эммануил Гросс, спасший вас и ваших племянников, меньше получаса тому назад подавал сигналы вражеским летчикам? - Может быть, я ошибся... - промямлил Онли. - Может быть, это было час тому назад... - А может быть, вы этого и вовсе не видели? - Возможно, что я и вовсе не видел, Энн. Я был так возбужден... - Мне вы клялись, что видели это и что это было меньше получаса тому назад. - Я не клялся, Энн. Вот видишь, Энн, ты тоже ошибаешься. Но я тебя не обвиняю за это... Я не клялся. Я говорил только, что у меня хорошее зрение. У меня действительно хорошее зрение. Я тебе не врал, что у меня хорошее зрение... Вот видишь, я не клялся... - Значит, мой бывший жених... - Энн, дорогая, подумай, что ты говоришь! - ...собирался сознательно оклеветать человека, который спас его племянников... - Я не знал, что он их спас! - ...и который, рискуя собственной жизнью и жизнью своей жены, спас его самого... Этого вы тоже не знали, господин Наудус? - Зачем ты так ужасно шутишь, Энн? Почему это - "бывший жених?" Ведь мы с тобой завтра поженимся... ведь мы уже обо всем договорились... - Не обо всем! - крикнула Энн, едва сдерживая слезы. - Мы не договорились еще, за какую цену ты согласишься продать свою невесту, если тебе вдруг понадобятся деньги, чтобы выкрутиться из очередной аферы. За него, - она мотнула головой в сторону профессора, - ты собирался выручить тысячу кентавров премии. За сколько ты при случае согласился бы загнать свою дорогую Энн? За пятьсот кентавров, за две тысячи?.. - Энн, ты ведь знаешь, я тебя так люблю... Я хотел обеспечить тебе богатую жизнь. - И для этого растратил деньги вдовы и сирот своего брата? Фрау Гросс в ужасе всплеснула руками. - Я ненавижу всех иностранцев! - закричал тогда Онли, не зная куда девать глаза. - Они все платные враги Атавии. Все они шпионы! Это всем известно... Это ты у кого угодно спроси!.. - Видит бог, Наудус, - вмешался тогда Прауд, - я всячески избегаю политики. Но на этот единственный раз мне ею все же, кажется, придется заняться. Он медленно подошел к Онли и ударил его в побледневшую физиономию с такой силой, что тот отлетел к самой двери, слету грохнулся об одно из своих знаменитых, еще не оплаченных кресел, и кресло рассыпалось на составные части, доказав тем самым, как и его хозяин, что красота, модность и высокое качество не обязательно сопутствуют друг другу. - И вот что я еще хотел добавить, - продолжал Прауд, медленно вытирая руку о штанину, - (не бойтесь, я вас больше не трону), так вот, я хотел еще добавить, что если хоть волос упадет с головы этой дамы и вот его, - он кивнул в сторону профессорши и ее супруга, - то вам придется в этом раскаиваться всю вашу тогда уже недолгую жизнь... Вот что я хотел сказать. - Против госпожи Гросс я никогда ровным счетом ничего не имел, - торопливо пробормотал Онли, поднимаясь на ноги. - Я очень уважаю госпожу Гросс... Энн, дорогая, подтверди, будь добра, что я очень уважаю госпожу Гросс! Энн молча, в упор, с тоской посмотрела на своего жениха, потом не выдержала, обернулась к фрау Гросс, уткнулась ей в грудь, и они обе дали волю слезам. - Уйдите из этой комнаты, Наудус, - сказала Дора, насупившись. - Право же, вам тут сейчас нечего делать... Так будет лучше... Онли повернулся, торопливо вышел, повалился на новехонькую кровать стиля "модерн-экстра" и заплакал слезами досады и унижения. Кто мог подумать, что Энн, которая его так любила и которую он тоже так любил, предаст его, опозорит перед чужими людьми!.. И, главное, себе же в чистый убыток: тысяча кентавров премии выскользнула из его рук, как крупная, редкая и увертливая рыба. И ведь Энн прекрасно знала, что этот старикашка теперь уже не жилец на этом свете. Что повредило бы покойнику, если бы полиция пришла и удостоверилась, что он действительно тот самый иностранец, который взорвал Киним и которого они с прошлого вторника разыскивали? Ведь Гросс был бы уже мертвый. А премия полагалась все равно, за живого или за мертвого. Об этом прямо говорилось в извещении губернатора. А тысяча кентавров была бы в бумажнике у него, значит и у Энн, - ведь у них было бы общее хозяйство... Теперь уже не сообщишь в полицию... Сообщить сейчас в полицию - бесповоротно поссоришься с Энн. - Онли не терял надежды, что он с нею помирится, что все у них пойдет по-прежнему, надо только придумать, как подступиться к примирению. Да и бог с ними, с деньгами!.. Энн, его Энн от него отказалась!.. Так он, обычно аккуратный и чистоплотный во всем, что касалось вещей, валялся одетый и грязный на кровати, придумывая и отбрасывая сотни планов, как ему примириться с Энн, которая входила, как мебель "модерн-экстра", в его планы жизни и которая, отвергнув его, стала еще более необходимой ему, еще более желанной... Конечно, профессору Гроссу очень повезло. Полевые хирурги назвали бы его ранение касательным лоскутным осколочным ранением мягких тканей левой теменно-затылочной области свода черепа. Если его поразил бы осколок не кирпича из стены кремпской тюрьмы, а самой бомбы и под несколько более острым углом, лежать бы нашему доброму физику под двумя метрами сырой и холодной земли на Кремпском кладбище в невеселом окружении множества других свежих могильных холмиков. Но все это везение оказалось бы ни к чему, если бы не Дора. Вот когда пригодился ее фронтовой опыт! Первую перевязку она сделала обеспамятевшему профессору тут же на улице, на тротуаре, где его так несчастливо застала бомбежка. Но и эта перевязка вряд ли спасла бы ему жизнь, если бы, перетащив вместе с Праудом, Энн и несколькими случайными прохожими раненого профессора на квартиру к Наудусу, Дора не побежала в аптеку Бишопа. Аптека, как нам уже известно, была, к счастью для Гросса, оставлена помощником Бишопа незапертой, и Дора ворвалась в нее вскоре после того, как в ней побывал Фрогмор, который тогда еще был жив. В отличие от Фрогмора, Дора разбиралась в латыни, быстро нашла нужные ей шприц, банки с медикаментами, бинты и вату. Платить за них было некому. Вернувшись в дом Наудуса, она первым делом ввела раненому противостолбнячную сыворотку, потом промыла рану раствором риванола и наложила повязку. Сейчас можно было идти за врачом. Но ни одного врача найти не удалось: все они бежали за город. Энн и Прауд вернулись ни с чем. На всякий случай они оставили записки на квартире у всех врачей. После отбоя воздушной тревоги они, стоя на стыке двух главных улиц, все же подкараулили доктора Хуста и уговорили его навестить раненого Гросса. Хуст обещал наведаться вечерком, в десятом часу. Он показал список раненых, которых ему предстояло посетить до Гросса - четырнадцать человек. Он смерил при этом Прауда недоверчивым взглядом: сможет ли он уплатить за такой трудоемкий визит? Прауд и Энн правильно поняли его взгляд. Они спросили, сколько приготовить денег. Доктор Хуст полагал, что пятьдесят кентавров будет вполне божеский гонорар, и Прауд тут же авансом вручил ему десять кредитных бумажек из тех, которые Энн столько месяцев откладывала в качестве свадебного сюрприза ее бывшему жениху. Теперь можно было не волноваться. Хуст осведомился, в каком состоянии находится раненый и одобрил все предпринятое Дорой. Он даже сказал, что был бы не прочь всегда иметь под рукой такую инициативную и бесстрашную помощницу. Но Дора была так озабочена судьбою Гросса, что даже не смутилась от этой похвалы. Они вернулись в дом Наудуса довольные друг другом и тем, что самая грозная опасность для жизни профессора предотвращена. Вскоре после этого Энн привела Наудуса, чтобы навсегда с ним порвать. И только он, выпровоженный за дверь Дорой, бросился в отчаянии на кровать, как фрау Гросс заявила, что она больше не верит этому презренному молодому человеку: он может и сейчас пойти в полицию и сделать фальшивый и гнусный донос на нее и ее бедного Эммануила. И, кроме того, ей попросту противно оставаться в этом доме... - Поедемте ко мне, - сказала Энн. - У нас, конечно, не так богато, как здесь, но... В машине откинули сиденье, постелили простыню, положили подушки и осторожно перенесли в нее Гросса. На улице царило негромкое и скорбное оживление: похоронные процессии следовали мимо дома Наудуса одна за другой. Некоторые прохожие любопытствовали, кого это выносят из домика Наудуса и так бережно укладывают в машину. - Хорошего человека. Он прикрыл своим телом вот этих двух мальчиков и принял осколки на себя. - Скажите, пожалуйста! Такие маленькие дети у такого пожилого человека! - Он их впервые увидел два дня тому назад. Они ему совсем чужие. Вы, может быть, видели его в прошлый понедельник? Он помогал тушить пожары, - отвечал Прауд. - Узнаю истинного атавца! Не чета этим трусливым иностранцам! - Боюсь ошибиться, но, говорят, он не очень чисто изъясняется по-атавски. Как бы он, дружок, не оказался иностранцем... - отвечал Прауд. Тут было над чем подумать. Так профессор Эммануил Гросс, сам того не подозревая, все же вмешался в политику. Простая, но очень нужная истина, что между простыми и честными людьми разных стран и наций больше общего, нежели разделяющего их, исподволь становилась достоянием десятков кремпских рабочих, клерков, продавцов, мелких торговцев и замученных нуждой домашних хозяек, заинтересовавшихся на обратном пути с кладбища, кого это выносят в машину из домишка Онли Наудуса... Гросса перевезли в домик, в котором проживала семья Энн Беннет. Прауд и Энн вернулись в дом Наудуса, чтобы сразу же его покинуть. - Я насчет ребят, - сказала Энн Наудусу. - Оставлять их у тебя нельзя. Ты мужчина, занятой человек, а детей нужно кормить, за ними нужен присмотр. - Разве ты не сможешь забегать сюда хоть на часок-другой? - спросил Онли, обманывая самого себя. - Я не захочу, - сказала Энн. Онли окончательно завял. - Нужны будут деньги на расходы, - сказала Энн. - Это все же твои племянники, сироты твоего единственного брата. - У меня найдутся кое-какие деньжонки, - вмешался в этот неприятный разговор Прауд. - Значит, вы не будете нашей настоящей тетей, тетенька Энн? - всхлипнула Рози. - Все равно мы будем вас слушаться. Мы вас любим. - У меня сейчас нет денег, - сказал Онли, мрачнея. Он понял, что сразу его отношения с Энн не образуются. - Завтра я занесу. Я раздобуду завтра у кого-нибудь до получки и занесу... - Я вам буду помогать по хозяйству, тетенька Энн, - обещала Рози, довольная, что не останется здесь с братом их покойного отца. - И Джерри тоже. Энн собрала вещи Гроссов, взяла за ручонку маленького и вместе с обоими старшими ребятами вышла во двор, где в машине их ждал Прауд. Доктор Хуст не пришел ни в десять часов, ни в пол-одиннадцатого, ни в одиннадцать. За ним поехал Прауд. Оказалось, что доктор болен. У него грипп. Гриппы у доктора Хуста обычно протекают неблагополучно, со всякими осложнениями. Поэтому он, к великому его сожалению, не сможет выехать к раненому джентльмену ни сейчас, ни завтра, ни, видимо, послезавтра. Что он может посоветовать? Постараться залучить другого врача. Он вернул Прауду деньги, полученные авансом, и тот поехал к другому доктору. Доктор обещал зайти завтра в десять утра. Но утром снова налетели бомбардировщики, и все кремпские врачи укатили за город. Часов в девять того же утра домик Энн почтил неожиданным визитом очень молодой и очень востроносый джентльмен, коллега Прауда, Доры и Энн, известный уже нам под именем Гека. Он пришел справиться, не потребуются ли его услуги - натаскать воды или сбегать в лавочку за продуктами. Его поблагодарили не без некоторого удивления: впервые за все время их знакомства он был так вежлив и многозначителен. Спасибо, сказали ему, воды уже набрали, продуктов тоже пока что хватает. Может быть, Гек разделит с ними завтрак? С кухни доносился запах яичницы. Он поблагодарил с редкой учтивостью. Нет, право же, он редко бывал так сыт, как сегодня. Он только что очень плотно позавтракал у... Тут Гек спохватился, замялся, подумал и решил промолчать, у кого именно и при каких обстоятельствах он так плотно откушал. Следует отметить, что с некоторых пор Гек изо всех сил старался не врать, и только он сам знал, каких это ему трудов стоило. Поставьте себя на его место и подумайте, легко было бы вам умолчать о завтраке на чердаке у Онли Наудуса и в компании не с каким-нибудь мальчишкой, а со скрывающимся от полиции коммунистом Карпентером, и не просто завтраке, а о плотной закуске двух серьезных революционеров после обсуждения очень серьезного задания. - У кого же это ты так наелся? - без всякой учтивости полюбопытствовала Энн. - У Бигбока, - сказал Гек, не моргнув глазом. Вот она - конспирация! В кои веки человек не хотел соврать, а пришлось... Потоптавшись в домике Энн ровно столько времени, сколько по его представлениям требовалось соображениями конспирации, Гек как бы между делом осведомился о здоровье того старичка, которого вчера ранило осколком кирпича. Ему ответили, что Дора перевязала старого джентльмена, что старый джентльмен очень ослабел от потери крови и что врача ожидают к нему с минуты на минуту. Гек высказал желание лично удостовериться в состоянии здоровья раненого, хоть одним глазком глянуть на него. В этом ему было отказано: старый джентльмен только что заснул. Гек выразил сожаление, попросил передать ему привет, подчеркнуто медленно покинул квартиру Энн, прошел квартала два не спеша, вразвалочку, как и полагается рассудительному, бывалому рабочему, которому еще не скоро заступать на смену, оглянулся раз-другой, убедился, что никто за ним не следит, шмыгнул в проходной двор, и задами, перемахивая через заборы, помчался к дому Наудуса, докладывать Карпентеру о состоянии здоровья профессора Гросса. Уже снова налетели бомбардировщики, кругом стоял грохот, гул, и Карпентеру, покинувшему на время свое неверное убежище на чердаке Наудуса, пришлось из-за сарая несколько раз окликнуть Гека, прежде чем тот понял, что ему нечего кидать камешки в пыльное чердачное окошко. Гек доложил Карпентеру обстановку... Профессора тем временем перенесли в погреб, приспособленный Праудом под бомбоубежище. Нужно ли говорить, что это было в высшей степени несовершенное укрытие? Но ни Прауд, ни Дора, ни Энн не побежали в надежное убежище велосипедного завода: мало ли какая помощь могла потребоваться раненому. Никакой помощи во время первого налета профессору не потребовалось. Ни одной бомбы поблизости не разорвалось, раненый вел себя мужественно, вернее безразлично. Как раз это больше всего и пугало его жену. Лишь только загудел отбой воздушной тревоги, фрау Гросс и Прауд, который не мог себе позволить отпустить ее одну, бросились искать врача. Они встретили возвращавшегося из-за города доктора Хуста. Доктор Хуст был в крови: ему пришлось, несмотря на недомогание, оказать помощь нескольким раненым. Нет, он никак не мог больше рисковать своим здоровьем. Он очень устал, и грипп его еще не совсем прошел. Да и чего почтенная мадам так беспокоится? Судя по докладу девушки, которая его вчера приглашала, все сделано правильно. Что же до туалета раны, то его можно без всякого риска для жизни раненого сделать и спустя двадцать четыре и даже семьдесят два часа после ранения. Нет, нет, он, доктор Хуст, всего лишь человек, и он не может рисковать своим здоровьем не только ради ее супруга, но и ради самого уважаемого жителя Кремпа. - О боже! - воскликнула в сердцах фрау Гросс. - Да поймите же, что мой муж в двадцать, в тысячу раз более ценный человек, чем самый уважаемый житель вашего городка! Он выдающийся ученый! Он известен во всей Атавии... Его знают физики всего земного шара!.. Напрасно Прауд дергал ее за рукав. Сейчас фрау Гросс думала только о том, как бы залучить врача к своему мужу. - Да-а-а? - снисходительно протянул Хуст. Он сомневался, чтобы человек, столь широко известный, ни с того, ни с сего остановился в домишке полунищей работницы велосипедного завода. - Всего земного шара? Вы в этом уверены? - Его фамилия - Гросс. Профессор Эммануил Гросс... Если вы когда-нибудь интересовались вопросами атомной энергии... - Профессор Гросс из Эксепта? - Да, доктор Хуст, конечно, знал такую фамилию. Но он также знал, что когда дело касается спасения жизни близкого человека, жена способна выдать своего мужа не только за известного ученого, но и за президента республики. Прауд и раньше подозревал, что у старой четы, остановившейся сперва у совершенно незнакомого им Наудуса, были какие-то серьезные основания скрываться от любопытных взглядов кремпских обывателей. Несмотря на все отвращение к политике, он, однако, достаточно часто заглядывал в газеты, чтобы знать о нашумевшем уходе профессора Гросса из эксептского университета и о его трудной и печальной дальнейшей судьбе. В отличие от недоверчивого доктора Хуста он сразу поверил словам фрау Гросс и понял, что она может излишней болтливостью навлечь и на себя и на мужа серьезные неприятности. - Пойдемте, госпожа Полли! - попытался он увести от Хуста обезумевшую от горя женщину. - Доктор Камбас, надо полагать, уже дома... - Профессор Гросс, уважаемая мадам, проживает в Эксепте, - мягко заметил ей доктор Хуст. - Это известно каждому грамотному атавцу. Несколько дней тому назад его допрашивали в Особом комитете... Сообщаю это вам, чтобы спасти от дальнейших прегрешений против истины... Прошу извинить, но мне нужно ехать. Он нажал стартер, машина фыркнула и увезла доктора Хуста к его дому, где он спустя несколько часов, во время следующего налета, и был застигнут со всеми домочадцами пятисоткилограммовой бомбой. Конечно, Прауд ничем не дал понять фрау Гросс, как неосторожно она поступила, выболтав доктору Хусту, кто лежит в ожидании медицинской помощи в подвале одного из домиков заводской окраины Кремпа. Узнав о гибели Хуста, он решил, что на этот раз, кажется, дело обошлось благополучно. Откуда было ему знать, что за какие-нибудь полчаса до своей кончины доктор Хуст, давая неутомимому репортеру Вервэйсу интервью о работе врачей во время налетов вражеской авиации, упомянул, как о курьезе, о женщине, которая пыталась выдать своего раненого мужа за всемирно известного ученого-атомника профессора Эммануила Гросса. Вервэйс и виду не подал, какое важное значение он придал рассказу доктора. Не теряя времени, он отправился на улицу, где проживала Энн, и убедился, что машина, стоявшая у нее на дворе, имела эксептский номер. Пока он раздумывал, как бы уговорить Хуста держать в тайне то, что ему сказала фрау Гросс, доктор отправился в иной мир. Судя по тому, что никаких разговоров об эксептском профессоре никто не вел, репортеру стало ясно, что покойный Хуст никому о Гроссе не рассказывал. Тем лучше. Вервэйс усматривал в этой истории отличный шанс выскочить в столичные репортеры. Поэтому он не поленился, попотел над корреспонденцией больше обычного и отправил в Эксепт, в одно из крупнейших газетных агентств обширную телефонограмму, озаглавленную так: "Знаменитый профессор-атомник защищает своим телом от бомбы двух сирот. Тяжело ранен, но полон надежды на нашу победу над полигонскими зверями. Мечтает поскорее выздороветь, чтобы вернуться в строй научных деятелей оборонной промышленности". Это была почти правдивая корреспонденция. Разве профессор Гросс действительно не защитил своим телом Джерри и Мата Наудусов? Разве он и на самом деле не был тяжело ранен и не мечтал поскорее выздороветь? Остальные подробности целиком оставались на совести увлекающегося Вервэйса. Вервэйс хотел, чтобы было лучше. Конечно, ему, а не профессору. Важно было, чтобы его корреспонденция была пробойной силы. Для этого полагалось, чтобы профессор Гросс, хочет он того или нет, был полон надежды, что полигонцы будут разгромлены атавскими вооруженными силами и чтобы он мечтал поскорее вернуться в строй ученых, работающих в военной промышленности. Вервэйс был уверен, что если даже замыслы профессора Гросса сейчас и не полностью совпадают с теми, о которых так красочно поведал он в своей корреспонденции, то они полностью совпадут, как только корреспонденция станет достоянием гласности. А в конце концов какое ему, Вервэйсу, дело до истинных надежд и мечтаний профессора Гросса? Каждый человек думает только о себе. Ну, еще о своих близких. И если профессор вдруг все же вздумает оспаривать некоторые подробности, сообщенные о нем Вервэйсом, то на этом можно будет снова заработать: он тогда напишет, что профессор Гросс, видимо, подпал под влияние антиатавских пропагандистов или что-нибудь в этом роде... Совесть Вервэйса была чиста: он честно пытался повидать профессора и выжать из него несколько патриотических фраз. И не вина Вервэйса, если его не пропустили в погреб. А пока он торговался с девушкой, которая не пускала его к Гроссу, снова началась бомбежка, и он побежал в убежище на велосипедный завод. А потом уже было поздно добиваться интервью с раненым физиком. Надо было поскорее передать корреспонденцию, чтобы она еще до полуночи могла войти в бюллетень, рассылаемый агентством по всей стране. А пока что Вервэйс держал свою телефонограмму в полнейшем секрете от всех, в том числе и от Онли Наудуса. В перерыве между вторым и третьим налетами Энн вторично навестил хитрющий Гек. На сей раз он не прикидывался неторопливым, а попросту отозвал Энн в сторонку и спросил, был ли, наконец, доктор у раненого джентльмена. Получив отрицательный ответ, он перешел на еле слышный шепот, который, случись это на людях, привлек бы настороженное внимание самого ненаблюдательного шпика, и сказал, что его послали сказать, что доктор будет. Не тот, которого приглашали, а другой, лучший. И чтобы этого доктора только ни о чем не расспрашивали. Все будет хорошо. Кто его пришлет? Вот как раз это - самая страшная тайна. Даже если Энн вздумает пилить ему шею самым тупым ножом, он все равно ничего не скажет. Энн не стала пилить ему шею, а пошла по его совету кипятить воду и готовить чистые бинты, чтобы все было готово к приходу таинственного доктора. С разрешения Гека и после самой страшной клятвы хранить молчание, к этой работе была привлечена Дора, как опытный медицинский работник. Сразу после третьего налета в погреб спустился доктор Эксис. Он еще не успел отоспаться после страшных суток, проведенных в тюремной часовне, но Карпентеру не пришлось его уговаривать. Он согласился прийти к Гроссу, лишь только услышал фамилию его будущего пациента. Профессора перенесли наверх. Общее его состояние было найдено Эксисом достаточно удовлетворительным; внутренние органы грудной и брюшной полости патологических изменений не имели, черепно-мозговые нервы не показывали никаких отклонений от нормы, параличей не наблюдалось. Эксис произвел под местной анестезией первичную хирургическую обработку раны, тщательно промыл ее раствором риванола, обильно смазал раствором метиленовой синьки и наглухо зашил. Так при посредничестве Карпентера и Гека состоялось знакомство доктора Эксиса с профессором Эммануилом Гроссом. 6 Выруливая машину из ворот на улицу, Прауд чуть не сбил с ног делегацию в составе трех именитых граждан Кремпа, прибывшую в сопровождении известного уже нам репортера Дэна Вервэйса с официальным визитом к Онли. - Мы пришли приветствовать вас, господин Наудус, за ваш высокий подвиг патриотизма, - проговорил, отдуваясь, господин Довор. - С вашего разрешения, друг мой, мы бы присели. - Прошу вас! - встрепенулся Онли, которого неожиданное посещение таких высоких особ чуть не лишило дара речи. - Пожалуйста, прошу вас! Какая честь! Только о каком это высоком подвиге? Если насчет того, что я утром играл на кларнете, то... Репортер сунул ему в руки экстренный выпуск газеты. Через всю ее первую полосу самым крупным шрифтом, какой нашелся в типографии, было напечатано: "Слова и дела истинного атавца". "Онли Наудус - гордость Кремпа". "Онли Наудус думает сейчас только о мести врагам Атавии". "Онли Наудус открывает собой список героев-добровольцев, вступающих в ряды атавской армии!" "Молодежь Кремпа, молодежь Атавии, равняйся по бравому Онли Наудусу, вступай в ряды добровольцев! Ты отомстишь нашим врагам и побываешь на казенный счет за границей". - Позвольте! - воскликнул Онли. - Тут какая-то ошибка! Я не... - Мы отдаем должное вашей скромности, дорогой друг, - перебил его Довор, - но в данном случае интересы нашей родины выше интересов вашей скромности... Чего они там мешкают? - буркнул он репортеру. Репортер метнулся к дверям, но в это время за окнами со скрежетом затормозил ярко-желтый фургон. Из него выскочили три молодых человека с тяжелыми металлическими ящиками в руках. Громко переругиваясь, с подкупающей непринужденностью, одинаково свойственной и полицейским и похоронным факельщикам, они вломились в гостиную и стали устанавливать аппаратуру для радиопередачи. - Нет, в самом деле, сударь, - обратился тем временем Онли к Довору. - Вы только не подумайте, прошу вас, ничего плохого, но я и в самом деле не... - Ради бога! - замахал на него руками Довор. - Мне нужно собраться с мыслями... Наши речи будут транслировать по всему штату, по всей стране, по всему миру!.. - Моя идея! - подмигнул репортер Наудусу. - Через полчаса вы будете самым знаменитым человеком Атавии!.. Первый доброволец этой войны! Вас засыплют любовными письмами первые красавицы Атавии. Портреты во всех газетах, во всех журналах, во всех киножурналах. О вас будут говорить больше, чем о чуме, чем о Фрогморе, чем о Патогенах. Или я уже совсем ничего не понимаю в политике... Ведь я вам друг, Наудус? Вряд ли Онли до этого раскланивался с репортером больше двух-трех раз за всю жизнь, но он угадал, что лучше не ссориться с человеком, который рассчитывает на безнаказанность, записывая незнакомого человека и без его согласия добровольцем в действующую армию. Онли подтвердил, что репортер действительно его друг. - Но ведь я не... - Вы "да", а не "не", Наудус! Положитесь на меня... Счастье прет вам в руки. Если хотите знать, вы выиграли сто тысяч по автобусному билету, и я как раз работяга-кондуктор этого автобуса. - Но ведь я даже не думал записываться в добровольцы! - простонал Онли, чувствуя, что сопротивление бесполезно и что он быстро и бесповоротно идет ко дну. - Я... я ведь раненый... Видите, у меня рука на перевязи! - Вылечим! Бесплатно! Лучшие врачи! Гарантия на двадцать пять лет! - И еще, я завтра собираюсь жениться... - Замечательно? Женитесь себе на здоровье... Первый доброволец женится перед отправкой на фронт - это красиво! Содружество Марса и Гименея! Вашим посаженым отцом будет полковник, хорошо? Вся грудь в орденах... Быть может, угодно генерала? Любой генерал согласится: такая сенсация, такая реклама!.. - Вы, кажется, все взяли на себя, даже мою воинскую карьеру, о которой я и не помышлял... - И вы на этом неплохо заработаете... Вы знаете, что такое фортуна? - Знаю, - сказал Онли. - Это такая дама, которая слишком редко попадается на нашем пути. - А приходилось вам видеть ее в натуре, эту даму? - Не могу похвастать. - Можете хвастать. Вот она, ваша фортуна! Всмотритесь в нее хорошенько! - репортер ткнул себя пальцем в грудь. Онли всмотрелся в репортера. Свою фортуну он представлял себе значительно более скромной и красивой особой. - Вы, кажется, приуныли, Наудус? - проницательно заметил репортер. - Хотел бы я видеть вас на моем месте, - рассердился Онли. - Увы, это от меня не зависело. Был бы рад. Но добровольцем, я говорю о первом добровольце, должен быть не газетчик, а человек из народа. В этом, братец, вся штука. Наудус был покороблен. Лично он не считал себя человеком из народа. Лично он считал себя "деловым человеком". Не очень покуда удачливым, но дельцом. - Боитесь смерти? - по-своему истолковал его кислую физиономию репортер. Так как он нечаянно попал в самую точку, Онли закачал головой в знак решительного отрицания. - Боитесь! - убедительно проговорил репортер. - Не спорьте! В этом нет ничего плохого. Я бы тоже боялся. Кому приятно со здоровой головой лезть в самое пекло! Но не бойтесь: вам не придется лезть в самое пекло... Вы никогда не играли в три листика? - Три листика? Понятия не имею. - Надо чаще бывать в обществе. Ее вывезли к нам из Европы. Прелестная игра! Понимаете, человек держит банк. Вы понтируете. Банкомет берет три карты, одна из них туз, и начинает их быстренько перекладывать перед вами на столе, конечно, рубашкой кверху. Если вы угадываете, какая из них туз, вы выигрываете. - Игра на наблюдательность? - Не поможет никакая наблюдательность. У банкомета такая ловкость рук, что перешибает любую вашу наблюдательность, будь вы хоть королем сыщиков или профессором психологии. - Значит, для всех играющих, кроме банкомета, верный проигрыш? - Не совсем. Для приманки нескольким первым понтерам дается возможность заметить туз и выиграть. Понятно? - Понятно, - сказал Онли. - Но при чем здесь я? - А при том, - торжествующе, прошептал ему репортер, - что в нашей теперешней игре вы как раз и есть первый понтер. Вы обязательно должны выиграть, иначе, не получится игры. - Я должен тысячу двести кентавров, - сказал тогда Онли, сразу включаясь в игру. - Дадут, - кивнул репортер на именитых гостей. - Они дадут. Онли недоверчиво усмехнулся. - Конечно, не из своих денег, - понял его репортер. - Мы устроим в вашу пользу сбор по подписке. Я уже с ними об этом говорил. Они согласны. Они себе самим устроят на этом деле неплохую рекламу. Патриотизм у нас хорошо оплачивается. Особенно во время такой заварухи... - А о свадьбе вы пока ни с кем не говорите, - сказал Онли. - Мне, может быть, придется повременить с ней денек-другой... А сейчас, значит, я буду говорить по радио? Как бы только не сбиться... Я ведь никогда не выступал по радио... - Не собьетесь! Я приготовил вам такую речугу, пальчики оближешь! Она уже набрана, - репортер сунул в руки Наудусу свеженькую, еще влажную гранку газетного набора. - Надеюсь, вы умеете читать по печатному? - Готово! - провозгласил один из молодых людей. - Господин Довор, первым говорите вы? Довор величаво кивнул и направился к стойке с микрофоном, установленной на том самом месте, где только что красовался стол "модерн-экстра". Сейчас стол был отодвинут к стене, и на нем, болтая ногами, сидел один из подчиненных развязного молодого человека. Другой подчиненный вернулся в фургон. - Внимание! - строго произнес молодой человек в микрофон. - Я говорю из квартиры нашего храброго соотечественника господина Онли Наудуса. У него в гостях три выдающихся гражданина Кремпа: господин Довор, господин Раст и господин Пук. Они пришли, чтобы... Впрочем, господин Довор сам объяснит господину Наудусу, зачем они пришли к нему. Прошу вас, господин Довор. - Мы пришли приветствовать вас, многоуважаемый господин Наудус, - задушевно начал Довор, - за ваш высокий, достойный подражания патриотический поступок. Мы, граждане города, который испытал на себе всю жестокость свирепого врага, гордимся, что именно в нашем городе вы родились, получили хорошее атавское воспитание, стали полноценным и образованным гражданином. Ваша репутация в качестве продавца в магазине господина Квика достойна всяческих похвал. Господин Квик дает о вас исключительно хорошие отзывы. И то, что именно вы первым, но, безусловно, не последним в нашем славном городе и во всей стране открыли блистательный список добровольцев, наполняет наши сердца... Словом, господин Довор умеет произносить отличные речи. Это его кусок хлеба с маслом. Затем слово было предоставлено гордости Кремпа, господину Онли Наудусу. Господа Довор, Раст и Пук, а также репортер, развязный молодой человек и его помощник, обосновавшиеся на столе, захлопали в ладоши, и все это передавалось по радио, и Онли был приятно взволнован. (Ах, если бы это слышала Энн!). Он откашлялся, и его кашель тоже разнесся по всем радиоточкам Кремпа. - Я буду краток, - сказал Наудус, больше всего опасаясь перепутать текст: он держал гранку у самых глаз, как близорукий. - Я хочу мстить. Я видел сегодня разрушения, которые нанесли нашему мирному городу вражеские бомбардировщики, я видел грузовики, набитые мертвыми, изуродованными жертвами полигонских агрессоров, я сам пережил сегодня большое несчастье... Тут голос Онли дрогнул (а вдруг его слышит Энн!), и Энн, действительно слушавшая его речь у себя на квартире, замерла: неужели он осмелится вынести их разрыв на суд совершенно посторонних людей? Онли с тоской посмотрел на репортера, следившего за его речью по второму оттиску набора, но тот беспощадным кивком головы заставил его читать дальше и без пропусков. Онли прерывисто перевел дух, как ребенок после долгого плача, и продолжал: - Осколком бомбы тяжело ранило бесконечно дорогого мне человека, человека, который спас жизнь сначала мне, а сегодня двум моим малолетним племянникам, Он прикрыл их своим толом и принял на себя предназначенные им осколки. И сейчас я могу думать только о мести за дорогого моего друга Эммануила Гросса, и я... - Боже, какая подлость! - схватилась за голову Энн, а Прауд, слушавший выступление Онли на перекрестке, неподалеку от дома, в котором он проживал, буркнул Доре: - В этом Наудусе есть что-то от вши! И ожесточенно плюнул в темноту... Шел седьмой час сыроватого, прохладного вечера. Кремп был погружен в густую тревожную мглу затемнения. Только кое-где, на каком-нибудь пожарище, вдруг из-под золы засветится и вновь померкнет не совсем еще потухший уголек. Но народу на улицах было много, куда больше, чем в обычные, довоенные дни. Людям не сиделось дома, и они неторопливо похрустывали взад и вперед по тротуарам, засыпанным битым стеклом. Постепенно их глаза, привыкшие к мраку, начинали различать щемящие душу безглазые остовы зданий без крыш и потолочных перекрытий, с перекосившимися балконами, комнаты с отвалившейся передней стеной, поваленные взрывной волной ограды, висевшие на проводах фонарные столбы, обгорелые деревья. Вспоминались те, кто еще сегодня утром в этих домах жил. Люди собирались в кучки и вполголоса, словно опасаясь нарушить скорбный покой мертвецов, беседовали о том, что в эти часы объединяло всех. И если еще вчера разговоры шли о том, может или не может долететь до Кремпа шальной вражеский самолет, и почти все сходились на том, что не может, то сейчас толковали уже о том, как часто возможны налеты на маленький мирный городок, и почти все приходили к утешительному выводу, что сегодняшний налет чистая случайность и что скорее следует ожидать в дальнейшем налетов на крупные промышленные и железнодорожные центры. Правда, находились и маловеры, высказывавшиеся в том смысле, что хорошо бы подумать насчет сооружения бомбоубежищ и что надо бы на сей счет сегодня же потолковать с "отцами города". Но таких было мало, и их дружно изобличали в паникерстве. Утешало, что шесть полигонских городов начисто сметено с лица земли и что число жертв там намного больше, чем в Кремпе. Радиопередача из квартиры Наудуса несколько развлекла кремпцев. Было лестно сознавать, что именно из их среды вышел первый доброволец этой войны. Как-никак это честь не только для самого Наудуса, но и для всего города. Поэтому призыв Раста (его выступлением и закончилась передача) о подписке в пользу героя Онли Наудуса, у которого на иждивении трое сирот и раненая вдова брата, нашел благожелательный отклик в сердцах многих слушателей. Нашел отклик у некоторых молодых людей и призыв самого Наудуса вступать в ряды кремпского отряда добровольцев, но родители быстро успокоили их, объяснив, что с этим делом никогда не опоздаешь и что то, что вполне понятно и даже похвально для полунищего продавца из лавки Квика, совершенно не обязательно для юношей более высокого имущественного положения. Кто-то завел разговор о бакалейщике Фрогморе, и люди развеселились, припоминая уморительные подробности его поведения. Надо вспомнить, что к этому времени во всей стране не было еще отмечено ни одного смертного случая от чумы. Обманчивый покой раскинулся над городом. К двенадцатому часу все разошлись по домам и легли спать. Только у развалин тюрьмы копошились арестанты, оставшиеся невредимыми после утренней бомбы. Их было не так уж много. Под присмотром уцелевших надзирателей и помощника начальника тюрьмы (начальник погиб у себя в квартире) они разбирали горы кирпича и искореженных стальных перекрытий, похоронивших под собой тех, кого налет застал в тюремной часовне. Без двадцати двенадцать Онли Наудус, не ложившийся спать, чтобы не пропустить ночную столичную радиопередачу, включил свой грошовый приемник. Ах, если бы только и Энн догадалась послушать эту передачу! Сейчас должно было впервые зазвучать на всю Атавию его имя. После сводки с театра военных действий, где все, оказывается, ограничивалось стычками патрулей, Онли услышал, наконец, долгожданные слова: "Высокий патриотизм простого атавского парня. Возмущенный зверствами полигонских летчиков, двадцатилетний ("Почему это я вдруг стал двадцатилетним? - успел еще, подумать Онли. - Вечно что-нибудь переврут!") юноша Фред Коннер ("При чем тут какой-то Фред Коннер?!") открыл собой славный список отважных парней, вступающих добровольцами в ряды действующей армии. Наш сотрудник посетил молодого патриота на его скромной квартире на Второй Поперечной улице. Отец Фреда, шестидесятидвухлетний Франти Коннер, лучший печник города Ахерон, заявил, улыбаясь, нашему корреспонденту: "Я страшно рад и горд, что именно мой мальчик..." Онли не стал слушать, чем страшно горд лучший печник Ахерона. Не помня себя от бешенства, он ворвался в редакцию. - Вы слышали?! - крикнул он Вервэйсу, которому не удалось улизнуть от него в типографию. - Друг мой! - с чувством произнес репортер, глядя ему прямо в глаза. - Три листика! Ничего не поделаешь... Этот ловкач Коннер понтировал раньше вашего... Банкомет перешел на поражение, выражаясь военным языком... За денежки, впрочем, вы не беспокойтесь. Подписку мы вам завтра же утром провернем... Почести в кремпском масштабе вам тоже обеспечены... - А фронт?! - спросил в отчаянии Наудус и стал трясти инициативного репортера за ворот. - Как же теперь насчет фронта? - Что ж фронт? Если человек записывается добровольцам, всегда есть риск, что ему придется и на фронт попасть, - сокрушенно ответил репортер, высвобождая из побелевших пальцев Наудуса свой ворот. При этом он мягко улыбнулся. - Извините, друг мой, но у нас газета, и я не волен распоряжаться своим временем. Особенно сейчас, когда вся страна в едином порыве объединилась вокруг нашего бравого Мэйби, ведущего нас по пути процветания и побед... Долг нашей печати в такие величественные дни состоит как раз в том, чтобы не покладая рук... Но Онли не стал слушать, в чем состоит долг атавской печати в такие величественные дни. Он закусил губу, чтобы не расплакаться и, пошатываясь на ослабевших ногах, выбрался на темную улицу и побрел домой. Над Кремпом медленно плыла разбухшая лимонно-желтая луна. Откуда-то доносился женский плач. Где-то надрывно выла собака, оставшаяся сегодня без хозяев. Легкий ветерок чуть слышно посвистывал в оборванных проводах, лениво раскачивал абажур в комнате на втором этаже, открытой для обозрения всем прохожим. 7 Прогнозы прекраснодушных кремпцев не оправдались: ровно в десять минут одиннадцатого над Кремпом снова появились вражеские самолеты. Как и накануне, они отбомбились до того, как с ближайших аэродромов подоспели атавские истребители, и улетели, не потеряв на сей раз ни единой машины. И снова вернулись. С перерывами бомбежка и бои над Кремпом продолжались до самого заката. Это был закат редкостной красоты, - нежный, бодрый, сияющий чистыми красками, как на пасхальной открытке, но впервые за все существование воздухоплавания он не доставил кремпцам, как и прочим атавцам угрожаемых районов, никакого удовольствия, потому что они уже научились понимать, что такие закаты обещают на завтра отличную летную погоду. По существу говоря, если не считать пожарных, шоферов, полицейских, гробовщиков и медиков, город так в этот день и не работал. Магазины, учреждения, предприятия, закрытые с первым сигналом воздушной тревоги, так больше и не открывались до позднего вечера. Это создало немалые трудности: при любых обстоятельствах население нуждалось в продовольствии. Хорошо еще, что уцелела электростанция, хотя в нее явно целились. Хлеба все равно всем не хватило: из четырех хлебопекарен одна была превращена в груду битого кирпича. На этом выиграли бакалейщики: в ход пошли окаменелые сухари и печенье. Возник чрезвычайный спрос на ведра: в нескольких местах вышел из строя водопровод. Лавка Квика распродала весь наличный запас ведер, кувшинов, кастрюль, тазов, всего, в чем можно было носить и хранить воду, - весь запас, включая всяческую заваль. По этому поводу у хозяина Наудуса было заметно приподнятое настроение, хотя он, понятно, всячески старался это скрыть. Но сам Онли работал за прилавком без обычного вдохновения. Его мысли были на фронте, куда ему предстояло вскорости отправиться на страх полигонским агрессорам. Даже успех подписки в его пользу, которую неутомимые Раст и Довор умудрились-таки провернуть, не изменил настроения Наудуса. Все утро он прождал в тщетной надежде, что Энн опомнится, раскается и вернется к нему хотя бы для того, чтобы скрасить последние часы его штатской жизни. Энн не пришла. Когда загудел этот богом проклятый гудок воздушной тревоги, Онли побежал на велосипедный завод, чтобы найти там Энн и вместе с нею бежать в укрытие. По дороге он вспомнил, что она работает сегодня в вечерней смене, и бросился к ней домой и успел увидеть, как она вместе с матерью и ребятишками, с Праудом за рулем укатила на машине Гроссов за город. Дора осталась с фрау Гросс у постели профессора. Они почти насильно усадили в машину Энн и Прауда. И Энн и Прауд не хотели оставлять женщин в такой тяжелой обстановке. Но нельзя было рисковать понапрасну жизнями ребят и старухи матери, а старуха решительно отказалась уезжать без дочери. Так Энн и не заметила благородного порыва Наудуса. Онли их потом видел далеко от Кремпа, в шумном и горестном таборе беженцев, но не подошел, потому что не ожидал от этого ничего хорошего. Печальный и сосредоточенный, брел он по кишевшей народом автостраде среди людей, которым было в эти страшные часы ни до его патриотизма, ни до того, что ему предстоит в самом скором времени попасть на фронт и погибнуть за них. Но это отнюдь не означало, что он пребывал в мраке забвения. Андреас Раст и Довор (у Пука разболелся огрызок уха, и он остался у себя в подвале) решили выжать из беды, обрушившейся на Кремп, и из нечаянного добровольчества Онли все, что только можно для собственной карьеры. Они деловито шныряли между машинами, мотоциклами, велосипедами и детскими колясками и неутомимо проводили подписку в пользу "нашего смелого согражданина Наудуса, который уже прославил наш город по всей стране". Между вторым и третьим налетами они даже умудрились провести на автостраде нечто вроде летучего митинга, на котором торжественно вручили Наудусу тысячу шестьсот два кентавра и заодно огласили список в восемнадцать молодых людей, которые, к великому горю их родителей, последовали благородному примеру Онли Наудуса. Они заставили Онли играть при этом соло на кларнете: "Ура, ура, ура, все ребята в сборе!", что произвело прекрасное впечатление на маленьких ребятишек, шнырявших в толпе, и на нашего старого знакомца Дэна Вервэйса, который был автором, режиссером и, так сказать, заведующим музыкальной частью этого патриотического спектакля-экспромта. Добровольцы кричали "ура!", Онли дул в кларнет, размышляя, как ему теперь поступить с деньгами. Оставить у себя? Что подумает Энн. Сдать на хранение в банк? Как бы не повторилась та же история, что и с банком "Сантини и сын". Может быть, так просто взять и подойти к Энн, как ни в чем не бывало вручить ей конверт с тысячью двумястами кентавров и молча уйти? А что, если заручиться ее согласием и снова купить какие-нибудь приличные акции? На всю тысячу шестьсот... А в это время в толпе рыскали полицейские, разыскивая арестантов, только что убежавших из тюрьмы. Чтобы читателю стало ясно, о чем идет речь, нам придется вернуться назад на одни сутки и спуститься в тюремную часовню, и именно в ту минуту, когда ее завалило взрывом первой бомбы, упавшей на город Кремп. Несколько мгновений в тюремной часовне царила мертвая тишина. - Бомба! - послышался, наконец, в темноте сипловатый бас доктора Эксиса, того самого, который прилетел из Эксепта делать прививки. - Самая настоящая бомба... - Три, - поправил его другой голос. - Что три? - спросил отец капеллан. - Три бомбы. - Откуда? - закричал кто-то из дальнего угла. - Чего ты порешь? Откуда в Кремне бомбы? - С неба, - сказал Эксис, и сразу вся часовня наполнилась гулом взбудораженных голосов; многие разразились рыданиями: по ту сторону тюремной стены у них остались в Кремпе семьи, беспомощные в такую ужасную минуту! - Дети мои! - чтобы привлечь к себе внимание, капеллан хлопнул в ладоши. - Я не успел сообщить вам волнующую весть. Сегодня в шесть часов утра наш временный президент, исчерпав все средства для мирного урегулирования конфликта, объявил войну богопротивной и злокозненной Полигонии... Уже получены первые радостные сводки: три полигонских города, благодарение господу, сметены с лица земли и... - ...и все наши парни, не, догадавшиеся спуститься сюда, в часовню, - ехидно подсказал кто-то нарочно измененным голосом. Капеллан пропустил мимо ушей этот выпад: - ...и да вознесутся наши сердца в молитве о ниспослании скорейшей победы благочестивому атавскому оружию! Оказывается, и в самой тяжелой обстановке можно при желании найти что-то приятное. В данном случае такая мерзость, как полнейший мрак в подвале, отрезанном обвалившимся зданием от всего мира, делала всех заживо похороненных в нам заключенных невидимками. Иди угадай, кто говорит в этой толчее! - Не путайте бога, отец капеллан! - послышался в наступившей тишине голос Эксиса. - Полигонцы вооружены нашим же оружием. Так что как бы он вдруг не взял да не помог полигонцам. - И, может быть, как раз та самая бомба, которая упала на нас... - начал тот, который говорил насчет трех бомб. - ...и в дым уничтожила наших парней, там, над нами... - мрачно подхватил кто-то. - Ты угадал, сынок, - сказал Эксис. - Очень может быть, что она нашего же производства. - Эй ты, каналья! - крикнул в темноту старший надзиратель Кроккет. Послышался щелк взводимого пистолета. - Полегче с такими разговорчиками! Здесь тебе не Москва! - Идиот! - спокойно ответил Эксис. - Здесь тебе уже и не тюрьма. Понятно? Ребята, - обратился он к заключенным, - как вы думаете, достаточно ли я ему толково разъяснил обстановку? - Толково! Кроккет поймет, он не дурак... Мозги у него есть, у него совести не хватает, - отозвался кто-то невидимый. Все были довольны, что нашелся человек, осмелившийся обозвать идиотом самого Кроккета. А Кроккет что-то пробурчал себе под нос. Эксис продолжал как ни в чем не бывало: - У кого есть спички? Или зажигалка? Спички оказались у Обри Ангуста, зажигалки - у Кроккета и младшего надзирателя Фаула. - Не зажигать! - крикнул Эксис, услышав шорох открываемого коробка. - Беречь спички! Электричества не предвидится. Притока свежего воздуха - тоже. Каждая зажженная спичка - это, кроме всего прочего, невозвратимая утечка кислорода. - Ну тебя к дьяволу с твоим кислородом! - откликнулся высокий, срывающийся от волнения голос, который узнали все. Это говорил Ангуст, ну да, тот самый Обри Ангуст, который затеял недавнюю драку. - В таких случаях я люблю выкурить сигаретку. - Это будет твоей последней сигареткой в жизни! Понятно? Экономить кислород! Ты тут не один. Обри проворчал что-то насчет вонючих нахалов, но закурить все же поостерегся. - Кто тут из вас был сапером? - обратился Эксис в темноту. - Нас, видимо, основательно завалило. На помощь извне надежд маловато. В городе сейчас и без нас забот хватает... Да бросьте вы нюни распускать! - прикрикнул он на арестантов, продолжавших вполголоса причитать насчет своих семей. Причитания прекратились. - Придется нам откапываться самим... Итак, кто здесь саперы? Не может быть, чтобы среди нас не оказалось хоть бы двух-трех саперов. Подходите прямо на мой голос. И шахтеры, и плотники, и каменщики тоже. Надо первым делом посоветоваться. - Всем построиться у наружной стены! - скомандовал наперекор ему старший надзиратель. - Живо! - Для семейного человека ты непростительно легкомыслен, - почти сочувственно заметил Эксис. - Положи пистолет на пол! В твоем возрасте опасно играть с такими игрушками. И все остальные надзиратели - тоже! - Бунт?! - закричал Кроккет. - Ты забыл, где ты находишься, сукин ты сын! - Ребята, - сказал Эксис, - кто из вас там поближе к господину старшему надзирателю, заберите-ка у него пистолет. Он еще не понял, где находится... Слушай, ты, старая тюремная крыса! Забудь, что ты в тюрьме и что мы арестанты, а ты наш начальник. Мы тут все в братской могиле, и от тебя зависит стать в ней первым покойником. Ну?!. - Предупреждаю, - голос Кроккета взвился до фальцета, - насильственное разоружение служащего тюремного ведомства при исполнении им служебных обязанностей - это бунт! А за бунт - каторжные работы... А при отягчающих вину обстоятельствах - смертная казнь. Полагаю, Что в данном случае мы как раз имеем налицо отягчающие вину обстоятельства. - И все же трудно отказать себе в таком удовольствии, - промолвил кто-то таким искренним тоном, что все, даже Ангуст, невольно рассмеялись. - А ну, ребята, пропустите-ка меня к Кроккету. - Ого! - восторженно шепнул один из негров, арестованных у аптеки Бишопа, соседу по камере. - Убей меня бог, если это не Нокс! Ну, и отчаянный же пошел в последние годы негр! - Т-с-с-с! - прошипел тот в ответ и для верности прикрыл ему рот ладонью. - Погубишь парня! Нокс, - это действительно был он, - протолкнулся к тому месту, откуда только что слышался голос Кроккета. Билл Купер, злополучный шофер Патогена-старшего, последовал за ним. Сейчас он больше всего боялся расстаться со своим новым другом. Ему хотелось свои последние часы (он не сомневался, что им отсюда уже не выбраться) провести с этим веселым и могучим истопником. Нокс положил на тощее плечо старшего надзирателя свою тяжелую руку боксера: - А ну, отдай оружие. Кроккет отдал пистолет не сопротивляясь. - И зажигалку! - Вас повесят! - сказал Кроккет, отдавая и зажигалку. - Только попробуйте застрелить меня, и вас всех повесят! Если с моей головы упадет хоть один волос... Хотя обстановка меньше всего располагала к веселью, все, даже капеллан и насмерть перетрусившие надзиратели, прыснули: Кроккет был как колено лыс. - Успокойся, солнышко! - ласково проговорил Нокс. - Если ты будешь себя хорошо вести, мы тебе в складчину соберем волос на целую шевелюру. Прикажи своим шакалам сдать оружие и зажигалки. Зажигалки и спички Эксис спрятал в карман, а пистолеты наскоро разобрал и расшвырял детали по всему подвалу. После этого он снова обратился к бывшим саперам, шахтерам, каменщикам и плотникам, приглашая их на короткое совещание. - И вы, Кроккет, тоже валяйте ко мне, - сказал он. - Как знаток этого малого здания вы можете пригодиться. - Этого еще не хватало! - взъерепенился Кроккет. - Кто тут мною командует? - Но ослушаться все же не посмел и приблизился на властный голос арестанта, который так неожиданно и вместе с тем так естественно взял на себя командование заживо погребенными. - Вами командует заключенный Кромман, сударь, - ответил Эксис. - Нет у нас в тюрьме никакого Кроммана, - возразил Кроккет. - В тюрьме не было, а здесь есть. Так вот, друзья, подумаем сообща, с какой стороны подступиться к этой уйме кирпича. Ошибиться мы не имеем права - воздуха не хватит. Пищи у нас нет, воды... Отец капеллан, имеется здесь в вашем хозяйстве вода? - Вспомнил! - злорадно воскликнул Кроккет. - Никакой ты не Кромман. Ты доктор Эксис! Ты коммунист, вот кто ты! Тебя третьего дня арестовали вместе со всей красной шатией! - У тебя отвратительный характер, Кроккет, - сказал Эксис. - И он тебя обязательно приводит к ошибкам... Ну, какие у тебя основания признавать во мне какого-то доктора Эксиса? Эй, ребята, не стесняйтесь, кто тут из вас доктор Эксис, сделайте приятное Кроккету. - Я доктор Эксис! - неожиданно для самого себя выпалил Билл Купер. - Нет, я! - Я! - Я Эксис, и папа мой был Эксис, и дедушка был Эксисом! - закричали со всех сторон. - Видишь, как тут много Эксисов? - миролюбиво заключил Эксис. - Впрочем, если именно я тебя больше устраиваю в этой роли, то рад буду полечить тебя, пусть только представится свободная минутка. - Когда будешь ставить ему банки, Кромман, позови меня! - крикнул кто-то таким зловещим голосом, что Кроккет съежился и окончательно завял. - И меня! - И меня! И меня! - подхватили арестанты, стараясь в этой минутной забаве отвлечься от своего ужасающего положения. - Мы все тебе поможем ставить ему банки! - Ладно, ребята, хватит, - сказал Эксис. - Так как же насчет воды, отец капеллан? - Есть кран для умывания, сын мой, - отвечал капеллан. - Направо от амвона, в глубине. - Проверим, - сказал Эксис. - Правильно, кран имеется. И вода течет... То есть, пока что течет. Стоило бы на всякий случай набрать ее про запас. Два кувшина и ведро, извлеченное из старомодного мраморного умывальника, которым пользовался капеллан, наполнили водой и оставили в качестве неприкосновенного запаса. - Рекомендую желающим напиться из крана, - крикнул Эксис. - Кто ее знает, долго ли еще она будет течь. - Видит бог, я предпочел бы коньяк, - небрежно протянул Обри, не упускавший случая показать, что он настоящий мужчина. - При подобных обстоятельствах единственное достойное пойло - коньяк. - Вам предоставляется право подождать, пока из крана потечет коньяк, - сказал Эксис. - А мы, люди не столь аристократического происхождения, смиренно пососем водицы. - А верно, Обри, - сказал ближайший друг Обри Ангуста, Тампкин, который в коротких паузах между пребыванием в тюрьмах занимался мелкими железнодорожными кражами, а когда-то давным-давно, вернувшись с войны, два года безуспешно пытался разыскать работу по своей столярной специальности, - Кромман говорит дело. Как только потечет коньяк, мы тебя пропустим без очереди. Послышался смешок. Больше всего Обри не любил оказываться в смешном положении. Он рассердился: - Мне надоело играть в прятки. Отдайте мне мои спички. Я хочу видеть того, кто смеет говорить мне дерзости!.. - Мама, мне страшно! - хохотнул кто-то у самого уха Обри. - И еще я хочу быть уверен, - Обри уже совсем потерял контроль над собой, - что я не пью из крана, из которого до меня сосал воду своими толстыми губами какой-нибудь вонючий черномазый. Отдайте мне спички. Я посвечу и напьюсь. - Бедный Обри, тебе суждено умереть от жажды! - снова прорвало Билла Купера: его словно несло на крыльях. - Я уже напился из крана, а я ужас какой губастый негр! - И я уже сосал, и я тоже негр, и тоже страсть какой губастый! - И я губастый!.. - И я! - А я такой чернокожий, что меня даже не видно, вот я какой черный! - заорали вокруг в диком восторге негры и белые, молодые и старые, рецидивисты и случайно влипшие в мелкую уголовщину, и совсем невинные. Уж очень им хотелось как-нибудь отвлечься от тяжкой действительности и заодно досадить этому высокомерному-и истеричному барчуку. - А ну вас всех к черту! - сказал Обри, у которого хватило ума правильно оценить обстановку. - В таком случае и я негр. Не подыхать же мне в самом деле от жажды... Разгоготались, как гуси на ферме! Он встал в длиннейший хвост, выстроившийся к крану, и когда, наконец, подошла его очередь, наглотался воды впрок. Тем временем первая партия добровольцев под руководством Эксиса уже приступила к работе. Остальные приглашались пока что отдыхать и, во всяком случае, стараться поменьше двигаться. Каждое лишнее движение влекло за собой ненужную затрату кислорода. Кислород надо было беречь. Работы продолжались без перерыва все утро, весь день, всю ночь. Каждые два часа люди молча сменялись, молча валились на холодный цементный пол и пытались заснуть. Но заснуть удавалось лишь немногим. Остальные, ворочаясь с боку на бок, перебрасывались скупыми фразами со своими невидимыми и большей частью незнакомыми товарищами по беде. Долгие сто двадцать минут они рядом, локоть к локтю сражались с мириадами невидимых обломков, которые плотно закупорили лестничную клетку, ведшую в часовню из внутренних помещений тюрьмы. Это была адова работа - бег вперегонки со смертью в кромешном мраке и немыслимой тесноте. Ширина входной двери была метр сорок пять сантиметров. Фронт работы шириной в полторы сотни сантиметров! И притом ровным счетом никаких орудий труда. Пробовали расчленить деревянные стойки раскладушек и действовать этими жиденькими, хрупкими планочками как рычагами, но они ломались как спички. Работали голыми руками. Нащупывали крупный обломок, раскачивали его и, кровавя пальцы, выдергивали. Те, кто стоял позади, передавал обломок следующему, как арбузы на погрузке, покуда не сваливали в дальнем углу часовни, стараясь сэкономить каждый квадратный дюйм пола. Тем временем стоявшие в первом ряду успевали выдернуть новую глыбу. Время от времени потолок пещеры, которую они таким образом выковыривали в многометровом столбе щебня, начинал со скрежетом оседать, люди, натыкаясь друг на друга, отбегали в сторону, обломки с грохотом рушились на покрытую толстым слоем пыли нижнюю площадку, перед людьми в дверях снова вырастала сплошная стена щебня, и все начиналось сначала. За два часа такой работы еле успеешь узнать, как зовут твоих соседей справа и слева и того, первого, кто стоит позади тебя, и уже, конечно, их голоса и их имена запоминались на всю жизнь. Они узнавали, что их соседей зовут, к примеру, Рок, или Том, или Жан, или Пат, или еще как-нибудь, и они на всю жизнь запоминали, что Жак, к примеру, работяга-парень и душевный человек и держит себя, как полагается мужчине в подобном жизненном переплете, а Рок, тот мог бы быть не такой тряпкой и нюней. Но вот белый или черный эти Жак и Рок, оставалось полнейшей тайной, за исключением тех, не так уже частых, случаев, когда рядом работали старые знакомые. И не то чтобы этот вопрос не интересовал людей даже в те страшные минуты, а всегда получалось так, что если сосед чем-либо тебе понравился, то белый склонен был считать его белым, а негр - негром, и, наоборот, в соседе, оказавшемся неважным человечком, белый безоговорочно признавал негра, а негр - белого. Но проверить эти догадки не было никакой возможности, тем более что, по мере того как человек втягивался в работу, его захватывали другие, куда более насущные вопросы, и человек не замечал, как начинал обращаться к своему соседу, уже не задумываясь больше над тем, каков цвет его кожи. Само по себе и безо всякого уговора получилось, что единственным качеством, которое стало цениться в этой огромной братской могиле, стало то, как человек относится к работе, от которой сейчас зависело спасение, общее спасение, спасение всех без различия цвета кожи и сроков заключения. Это было совершенно удивительное ощущение, и, право же, не было ничего непонятного в том, что в первую очередь и острее других оно поразило и обрадовало негров да еще с десяток, никак не более, белых вроде доктора Эксиса. А к исходу первых суток войны до сознания заживо погребенных в часовне дошла и другая не менее поразительная истина, которую, правда, далеко не всякий осмелился бы первым проверить: в этой кромешной тьме можно было откровенно говорить все, что думаешь, не опасаясь, что легавые тотчас же возьмут тебя на заметку. Но хотя с каждым часом эта истина становилась все яснее и бесспорней, языки по-настоящему развязались только тогда, когда Кроккет утром следующего дня глянул на светящийся циферблат своих часов и сообщил, что уже начало одиннадцатого и что, следовательно, через несколько минут будет ровно двадцать четыре часа, как их здесь засыпало. - Отрезаны от мира... как где-нибудь на дне океана, - пожаловался кто-то. - Что теперь там, на воле за эти сутки произошло?.. Кто скажет?.. - Не удивляюсь, если наши уже разгуливают по этому вонючему Пьенэму, - охотно отозвался Кроккет. - Подумать только: хватило же у такой маленькой державы нахальства ввязываться с нами в драку! Моя бы воля, я бы эту Полигонию в порошок стер! - Сразу видно, что тебе не грозит призыв в армию, - фыркнул Нокс. - Какие вы все герои воевать чужими руками! - Сам-то ты много воевал, как же! - наугад возразил ему Кроккет. - Представь себе, повоевал. И мне за глаза хватит этого удовольствия. - Печально слышать такие непатриотичные речи! - кротко вздохнул Кроккет. - Есть вещи попечальней. Подумай лучше, во что превратился Кремп. - Если вчера бомба попала в моих, я наложу на себя руки, - всхлипнул один из тех, кого взяли у аптеки Бишопа. - Наложи их лучше на тех, кто затеял эту гнусную бойню, - посоветовал ему кто-то. Прислушиваясь, Кроккет напрягал память, но голос был совершенно неизвестен ему. Но Билл узнал голос. Это говорил Форд. Билла арестовали как раз на его квартире. Неплохой человек. Толковый негр. - Я наложу на себя руки, и все! - упрямо повторил тот, первый, негр и разрыдался. - Когда начинается война, я первым делом думаю о том, кому она принесет барыши, - сказал Эксис. - Я знаю, что всю прошлую войну мой отец ни дня не пробыл безработным, - запальчиво выкрикнул тот самый тщедушный паренек, который в начале церковной службы сидел рядом с Обри. - Война, - это, если хочешь знать, всеобщая занятость населения, высокая зарплата и... - ...и бомбы, - ехидно досказал Форд. - При чем тут бомбы! Я говорю не о бомбах, а о всеобщей занятости! Когда война ведется правильно, бомбы не должны падать на атавские города. - Но падают же! - Я только знаю, что всю прошлую войну мой отец ни дня не пробыл без работы. - У нас вот здесь тоже никто не остался без работы... Целые сутки выбираемся из могилы... - Я говорю о такой работе, за которую платят деньги! - Дурак, Кромман думал не о тебе. Он подразумевал господчиков с толстыми бумажниками, - вступил в разговор еще кто-то. - А я думаю о себе. Ты, верно, никогда не ходил безработным... - Ну, конечно! Я прикатил сюда прямо с заседания биржевого комитета. Кругом раздались смешки: - Из биржи в тюрьму не попадают... - Из биржи прямой путь в министры... - Интересно, засыпало ли вчера господина Перхотта? - Простофиля, Перхотт это не человек. Перхотт это фирма. - Вот я и думаю, засыпало ли эту фирму при вчерашней бомбежке. - Как бы тебе не пришлось подумать об этом на электрическом стуле, изменник, агент Москвы! - не выдержал Кроккет. - С удовольствием съездил бы в Москву, честное слово! Если столько мерзавцев ругаются Москвой, значит это как раз тот самый город, который нужен порядочному человеку, - сказал Билл Купер. - Очень дельная мысль, парень, как тебя там. - Я же сказал, меня зовут Эксис. - Ясно. Меня тоже. - Я еще никогда не был таким свободным человеком, как в эти сутки! - восторженно прошептал Билл на ухо Ноксу и крепко стиснул ему руку. - Чудачок! - отвечал ему истопник. - Настоящая свобода еще впереди. - Когда еще она будет? - Будет! Если хорошенечко бороться, то обязательно будет. - Следующая партия! - выкрикнул настоящий Эксис. За эти сутки он не сомкнул глаз. - Пора сменять! - Чего уж там сменять, Кромман? - печально возразил кто-то. - Нам осталось часа два жизни... Разве ты не чувствуешь, что воздух стал совсем густой. Его уже можно резать ножом... Дышать действительно стало трудно. - От того, что мы будем сидеть сложа руки, положение не улучшится. - Не скажи. Все-таки хоть немножко оттянем свой последний час. Ты же сам говорил, что нужно экономить кислород... - Он прав, Кромман. Встретим смерть как мужчины. - Мужчины борются. Неужели все раскисли? - Я не раскис, - сказал Билл Купер. - Молодец! - сказал Эксис. - Как тебя зовут, дружище, если это не тайна? - Меня зовут доктор Эксис, - ответил Билл. - Молодец, доктор Эксис! А еще кто пойдет? - И я не раскис, - заявили Нокс, и Тампкин, и еще десятка два. Большинство промолчало. - Пока еще есть куда складывать щебень, будем бороться, - сказал Эксис. Внезапно ощутимо дрогнул пол, зазвенели остатки стекол в оконных амбразурах, и оттуда, с воли донесся глухой грохот взрыва, второй, третий, десятый... - Снова начинается... - внятно проговорил кто-то в наступившей тишине. И сразу застонали, завыли, запричитала те, у кого по ту сторону стены остались близкие. - Молчать! - рассердился Эксис. - Воплями делу не поможешь. Стало тихо. Только по-прежнему то и дело подпрыгивал под ногами холодный цементный пол да ухали глухие и тяжкие взрывы. - Вдруг снова на нас грохнется бомба... - вполголоса, ни к кому не адресуясь, проговорил Тампкин. - Успокойся, - сказал Нокс. - Еще не было случая, чтобы бомба дважды упала в одно и то же место. - Ты в этом уверен? - Как в самом себе. - Все-таки хоть маленькое, да утешение... Продолжаем работать? - Продолжаем, - сказал Нокс, стоявший рядом с Тампкином у самой двери. - Нащупал? - Нащупал. - Хватай ее снизу! Теперь давай раскачивать. Но только они стали раскачивать очередную глыбу, как где-то совсем рядом земля вздрогнула, как при сильном землетрясении, и грохот чудовищного взрыва на мгновение оглушил всех. Если бы Кроккет вздумал глянуть на часы, он увидел бы, что новый налет вражеской авиации на Кремп начался ровно через сутки после вчерашнего. Если бы он имел желание и время удивиться тому, что и второй налет начался с бомбежки района тюрьмы, то он, и не будучи военным специалистом, легко понял бы, что все дело было в том, что тюрьма находилась примерно на полпути между железнодорожной станцией и велосипедным заводом. Но ни Кроккету, ни кому бы то ни было другому в часовне не было в тот миг дела ни до бомб, продолжавших сыпаться на Кремп, ни до ворвавшегося в мрачную часовню воя сирены, возвещавшего воздушную тревогу, ни до громких проклятий и стонов тех, кого только что стукнуло кусками обвалившейся потолочной штукатурки, - все были ослеплены неожиданно пронзившим подземелье лучом яркого дневного света - да, да, самого настоящего дневного света! - который вместе с живительным потоком свежего воздуха хлынул в подвал через образовавшуюся широкую щель в задней стене, возле водопроводного крана. Широким изломанным солнечным клином, похожим на застывшую молнию, она сверкала в очень толстой, потемневшей от времени и сырости кирпичной кладке, неожиданно ярко-алой по внутренней поверхности излома. Нижний конец этой молнии был чуть пошире спичечного коробка, зато наверху, под самым потолком, стена раздвинулась на добрые сорок сантиметров. Секунды две-три люди в молчаливом восторге, не веря своему счастью, смотрели на трещину. Потом закричали "ура" и ринулись к ней, опрокидывая и топча все, что им попадалось на пути: амвон, стул перед фисгармонией, раскладушки, замешкавшихся товарищей, посуду с неприкосновенным запасом воды, которая теперь уже не потребуется. - Стой! - заорал Кроккет. - Стой, стрелять буду! Надзиратели, задержать бегущих! После суток полной тьмы яркая полоса солнечного света больно резала глаза, но Кроккет пялил их вовсю, чтобы не упустить тех, кто осмелится ослушаться его приказа. - А из чего ты будешь стрелять, скотина? - спросил кто-то, оказавшийся, к несчастью для Кроккета, за его спиной. Уже чей-чей голос, а этот Кроккет отлично знал - он принадлежал Маркусу Квиверу, арестанту, которому пошел уже седьмой десяток, а срока заключения оставалось еще больше семнадцати лет. Кроккет успел еще подумать, что это очень плохое соседство и что от него можно ожидать самого худшего, потому что еще один такой шанс удрать из тюрьмы у этого арестанта уже вряд ли представится. Он хотел обернуться, но не успел, потому что Квивер, которому нечего было терять, ударил его куском штукатурки по затылку, и свет снова надолго померк в крысиных глазках старшего надзирателя. Примерно таким же способом были на добрые полчаса выведены из строя и его помощники. Тем временем у щели образовалась давка. Свирепо вытаращив глаза, обливаясь потом, оглашая часовню самыми нечестивыми ругательствами, вовсю орудуя кулаками, заключенные пробивались к заветной щели: надо было торопиться, пока продолжавшаяся бомбежка разогнала с улиц полицию и тюремную стражу. - Опять негры вперед прут! - завопил плачущим голосом один из дружков Ангуста и кирпичом ударил по голове человека, уже наполовину залезшего в расщелину. Человек обмяк. Его свирепо дернули за ноги, и он рухнул внутрь часовни на тех, кто пытался протиснуться любой ценой к щели. И тут все увидели, что это совсем не негр, а самый стопроцентный белый. Он был без сознания. Чтобы не задавить, его оттащили в сторонку. Ну, конечно, Нокс был отчаянным человеком. После всего только что случившегося ему, негру, с которого вчера и драка началась, лезть к щели, да еще расталкивая белых, было безумием. А он лез так решительно и нахально, словно эта щель была входом в его собственный дом. - Погодите! - крикнул он, заметив, что некоторые уже хватают обломки кирпичей. - Одну минуту внимания, и потом можете меня убивать, как самую последнюю собаку! - Ну и нахал этот негр! - с восхищением воскликнул какой-то белый арестант. И все рассмеялись. - Наша свалка и драка на руку только Кроккету, вот что я хотел вам сказать. Если мы выстроимся в очередь, то выберемся из этого пекла в двадцать раз быстрее. Ну, а теперь кидайте в меня кирпичами! - А этот негр, убей меня бог, совсем не дурак! - воскликнул тот же белый арестант с тем же изумлением... Спустя четверть часа в часовне, кроме оглушенных надзирателей, осталось человек полтораста заключенных, которые не хотели бежать. У одних уже подходил к концу срок, у других были серьезные основания рассчитывать на помилование, а иные были слишком стары или немощны, чтобы скрываться от полиции. Остался в часовне и Обри Август. У него, правда, было еще впереди около семи лет заключения, но он надеялся, что ему скосит срок в поощрение за то, что он не воспользовался возможностью убежать со всеми остальными. Тем более, что он собирался проситься добровольцем на фронт. Когда еще подвернется шанс посмотреть на такую кровопролитную войну! Он считал себя настоящим патриотом, борцом за атавизм, - не чета коммунистам и "цветным". Кроме того, он боялся, что если убежит отсюда и его поймают, то обязательно увеличат срок. А если его не пустят в армию, тоже не плохо: во время войны в тюрьме все-таки куда спокойней и безопасней, чем на воле. Стены толстые, как в крепости какой-нибудь средневековой, и перекрытия солидные, железобетонные. И работать не надо. И питаешься в конце концов не так уж плохо. Особенно если получаешь из дому посылки. А ему посылки присылали часто... Обри первый кинулся приводить в чувство тюремщиков, лишь только последний беглец выбрался из часовни. На улицах было пусто. Отвесно стояли не тревожимые ветром огненные языки пожаров. Все еще гудела сирена. Над Кремпом, отстреливаясь от наседавших истребителей, деловито кружили бомбардировщики. Они приглядывались, на какой объект сбросить последние бомбы, предусмотренные на этот день джентльменским соглашением, заключенным между атавским и полигонским генеральными штабами. Бежавшие из тюрьмы уголовники думали только о том, как бы понадежней спрятаться, переждать, покуда не утихнут поиски, а затем пробираться подальше от этих мест. Политические знали, что значит сейчас каждый прогрессивный деятель, оставшийся на воле. Сохранить себя для борьбы и как можно скорее в нее включиться, вот что составляло предмет заботы и Эксиса, и Форда, и Нокса, и Билла Купера. Да, и Билла Купера. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он стал политическим, Билл не поверил бы. Просто ему ни за что не хотелось расставаться ни с Эйсисом, ни с Фордом, ни с Ноксом, особенно с Ноксом, потому что они настоящие парни и знают, что такое настоящая справедливость. По всем законам конспирации им следовало разойтись в разные стороны. Но только Нокс и Форд были местными жителями, а этот Кремп до такой степени не Эксепт, что тут любой незнакомый человек - целое событие. Они залегли до ночи в полусгоревшем сарае, пострадавшем еще от бомбы покойного подполковника Линча. Конечно, у Форда и Нокса было очень большое искушение сбегать домой, проведать семьи. Но они не имели права рисковать. Решили узнать обо всем позже и стороной, потому что ясно было, что первым делом полиция кинется искать их на квартирах. Лучше будет, если близкие узнают об их бегстве из уст полиции. Улицы словно вымерли. Наверху (ни потолка, ни крыши в сарае не сохранилось) видны были в ясном голубом небе крошечные, поблескивавшие на солнце, серебристые силуэтики самолетов, от которых время от времени отрывались, точно капельки от мартовских крыш, черные точки. Со свистом они вырастали в огромные черные зловещие капли, которые несли в себе огонь, грохот, смерть и разрушение. Но падали бомбы примерно в километре от сарая, ближе к тюрьме и вокзалу. Эксис заметил на улице странно знакомого человека, хорошо, но явно не по росту одетого. Под широкими полями шляпы можно было разглядеть маленькое, желтое, сморщенное личико в седовато-рыжей щетине. Ну конечно же, это Маркус Квивер, тот самый старичок арестант, который недавно ударом кирпича по затылку вывел из строя старшего надзирателя Кроккета. Судя по всему, он мимоходом наведался в чью-то квартиру и сменил надоевшую полосатую одежду на менее броскую и более добротную. Старик трусил мелкой рысцой, то и дело щупая свои небритые щеки. Видимо, он не успел или не догадался побриться в обворованном доме, и сейчас его беспокоило несоответствие между небритой физиономией и вполне приличной экипировкой. Но это было его личное дело. А вот то, что он собирался спрятаться в том же сарае, где и наши четверо беглецов, это было уже их дело. Только и не хватало, чтобы с ними, в случае если их здесь обнаружат, застали этого закоренелого уголовника! Для властей и газетчиков это было бы сущей находкой. Выждав, пока этот милый старичок достаточно приблизится к сараю, Эксис громко кашлянул, и Квивер, как заяц, с ходу повернул на сто восемьдесят градусов. При этом он показал такую резвость, какой нельзя было ожидать от человека, которому пошел седьмой десяток. Лежавший у пролома стены, которая была обращена на широкую улицу. Форд вскоре поманил к себе Эксиса. - Хвостик! Убей меня бог, Хвостик... Остроносый тщедушный паренек вразвалочку шагал по противоположному тротуару, с рассеянным видом человека, который собрался на досуге пройтись подышать, свежим воздухом. Со всем высокомерием четырнадцатилетнего мужчины он не обращал внимания ни на самолеты, гудевшие над ним высоко в поднебесье, ни на бомбы, рвавшиеся где-то вдалеке. Казалось, ему вообще ни на что не интересно было смотреть. Он шагал себе, насвистывая (это видно было по его губам), засунув озябшие руки в карманы штанов. - Какой хвостик? - спросил Эксис. - Это мы его так зовем. Хвостиком, - пояснил Форд шепотом. - Его имя Гек, но мы его зовем Хвостиком. - Он, видно, не трусливого десятка. - Хитрющий парень! Такой зря не станет разгуливать под бомбами. Ага! Смотрите, смотрите!.. Гек остановился около окна с выбитым стеклом, не спеша огляделся по сторонам, не спеша отошел подальше на мостовую, приподнялся на цыпочки, заглянул сквозь окно, потом не спеша нагнулся, поднял камень, вынул из кармана листок бумаги, завернул в него камень и, швырнув его внутрь квартиры, не спеша двинулся дальше. У кирпичной стены пивного склада он снова остановился и огляделся по сторонам, достал из кармана кусок мела и торопливо написал крупными жирными буквами одно-единственное слово... И опять, зашагал вразвалочку, как ни в чем не бывало. - Что он там написал? - поинтересовался Эксис, досадуя на свою близорукость. - "Ду-май-те!". Он написал: "Думайте!" - "Думайте!" А знаете, Форд, ей-богу, не плохой лозунг!.. Мы его уже видели на заборах, пока пробирались сюда... Он вас знает, этот паренек? - Знает! - фыркнул Форд. - Еще бы не знать! - Тогда, может, вы с ним потолкуете, Форд? Конечно, осторожно, обиняками... Не может быть, чтобы он действовал по собственному почину. - Попробую, - пообещал Форд и со всеми предосторожностями выбрался из убежища на пустынную улицу. Тут он нагнулся, делая вид, будто завязывает шнурок на ботинке, и засвистел "Катюшу". Гек, бывший шагах в двадцати впереди на противоположном тротуаре, порядком струхнул, услышав так близко от себя какого-то человека, который, быть может, видел, как он писал на стене. Но лицо его, когда он медленно обернулся, было спокойно, мы бы даже сказали, высокомерно спокойно. Он внимательно вгляделся в пожилого негра, который, не обращая на него внимания, завязывал шнурок на ботинке и насвистывал русскую песенку, и убедился, что свистит тот самый Форд, которого он встречал с Карпентером и которого на той неделе арестовали с другими коммунистами. Как Гек ни старался сохранить на своем лице невозмутимое спокойствие, приличествующее сознательному и суровому революционеру, но это оказалось свыше его сил. Поддавшись минутной слабости, он широко, по-детски улыбнулся, но нечеловеческим усилием воли тут же принял совершенно безразличный вид и, не торопясь, завернул в ближайший подъезд. Выждав минуту, Форд последовал за ним. Вскоре Гек со скучающим видом вышел из подъезда, не спеша завернул во двор, перемахнул через один забор, через другой - и был таков. Полигонцы уже отбомбились и улетели восвояси. Сейчас из подвалов вылезут самые смелые и любопытные. Пусть их читают, сколько влезет, лозунги, которые он написал для них на стенах и заборах, пусть читают листовки, которые он зашвырнул в их квартиры, пусть подумают, кому нужна эта проклятая война, пусть подумают и о людях, которые, рискуя собой, делают эти надписи и распространяют эти листовки, и, быть может, поймут, наконец, что надо бороться против войны и власти капиталистов. Но совершенно не к чему, чтобы в это время поблизости шатался востроносый, ужасно дурно воспитанный рабочий парнишка Гек, который и так уже давно на самом плохом счету у порядочных жителей Кремпа. А Форд тем временем вернулся в сарай и сообщил, что Хвостик, вымотав у него душу всякими подозрениями, все же пообещал сообщить о нем "одному товарищу", как он сказал. Встреча назначена на три часа у нового пустыря, за тем местом, где раньше была аптека Кратэра. - Вы ему сказали, что нас четверо? - спросил Эксис. - Конечно, нет, - подмигнул Форд. И Эксис сказал: - Правильно! На противоположной стороне улицы появились первые люди, вылезшие из подвалов. Они собирались у надписей, сделанных Геком на стене пивного склада. Все шло, как полагается. Если вам интересно узнать, что такое настоящее невезение, загляните при случае в Монморанскую тюрьму. Туда перевели из Кремпа всех оставшихся в наличии арестантов. Кремпскую тюрьму спешно восстанавливают, работы идут полным ходом, и если бы не бомбежки, то тюрьма была бы уже частично восстановлена. Но сейчас разговор не об этом. Загляните в Монморанскую тюрьму и попробуйте попросить свидания с заключенным Маркусом Квивером. Если это вам удастся (суньте кому надо десятку, объявитесь корреспондентом какой-нибудь столичной газеты, и вам это, бесспорно, удастся), маститый взломщик поведает вам, что такое настоящее невезенье. Ведь как все шло хорошо! Не в том смысле, что Квивер так удачно тюкнул Кроккета кирпичом по затылку: он решительно отрицает за собой такую вину. По его словам, он слишком уважал Кроккета и слишком давно его знал по Кремпской тюрьме и по Фарабонской пересыльной, когда господин Кроккет еще был обыкновенным младшим надзирателем, чтобы Квивер мог поднять на него руку, да еще с кирпичом! Тем более, что бить кирпичом по голове старшего надзирателя во время исполнения последним служебных обязанностей - это слишком дорогое удовольствие для человека, у которого и так еще впереди более семнадцати лет заключения. Нет, это только показалось господину Кроккету, и он, Квивер, не возьмет в толк, как это могло такому умному человеку, как господин Кроккет, взбрести в голову такое чудовищное и обидное подозрение! Но потом и сам Кроккет стал склоняться к мысли, что, быть может, это не Квивер, а доктор Эксис огрел его кирпичом по башке, и собирался даже выставить Квивера свидетелем обвинения, лишь только поймают этого самого Эксиса. Потому что лично он, Квивер, определенно помнит, что именно этот доктор и уложил на несколько часов старшего надзирателя чем-то тяжелым. Но только у него по старости отшибло память, и он не очень твердо помнит, как этот доктор выглядел. Лично он, Квивер, убежден, что у него так отшибло память именно от нервного потрясения, когда он увидел, как неуважительно обошлись с таким видным человеком, как старший надзиратель Кроккет. Нет, говоря о невезении, он, Квивер, имеет в виду то, как ему не повезло уже после того, как он, сам не зная почему, вылез вместе с другими заключенными через щель на волю. Господин, вероятно, слыхал о такой дьявольской штуке, как гипноз? Лично он, Квивер, полагает, что бежал из тюрьмы под влиянием гипноза. Его какой-то нехороший человек, скорее всего этот самый доктор Эксис, загипнотизировал, и он сдуру убежал из тюремной часовни... И ведь что самое обидное, сначала ему на воле действительно здорово повезло. Он это говорит в том смысле, что его не убило бомбой и даже не ранило. Потом, несколько придя в себя, он вдруг заметил на себе полосатую тюремную робу и, конечно, сообразил, что в таком обмундировании ему ни за что не уцелеть: его зацапает первый же попавшийся фараонишка. Но он был страшно далек от того, чтобы совершать даже малейшее преступление против закона. Он полагал, что, может быть, господь бог пойдет ему навстречу, сотворит чудо, и ему попадется на улице брошенный кем-нибудь узел с одеждой. Во всяком случае, он искренно возносил об этом молитвы господу. Но дьявол не захотел выпускать его из своих лап и раскрыл перед ним двери одного почтенного дома, хозяева которого бежали за город по случаю бомбежки. Двери были раскрыты, - он готов присягнуть, - взлома не было. Так вот дьявол взял, да и подослал к нему этого коммуниста доктора Эксиса (к сожалению, Маркус видел его только с затылка), который сказал ему не оборачиваясь: "Заходи в этот дом и бери все, что тебе нужно. Теперь все наше. Коммуна!" "И дьявол дернул меня, и я вошел в этот дом и выбрал себе в гардеробе подходящую одежонку и подходящие копыта и шляпу - только самое необходимое, хотя мог бы набрать сколько угодно барахла, и пошел себе тихо, благородно. Потому что у меня, сударь, твердый принцип: ничего не воровать в том городе, где я бежал из тюрьмы. Спросите у здешних стариков, и они подтвердят, что я говорю вам святую правду. Так вот, значит, пошел я себе тихо, благородно, и одна у меня мысль: спрятаться до вечера, а потом убираться куда-нибудь подальше и поступить на работу. Я мечтал поступить ночным сторожем. В какой-нибудь банк. И я так иду себе тихо, благородно и мечтаю о том, как буду работать в банке... Вдруг останавливается машина, из нее высовывается почтенный человек и спрашивает, где это я отхватил себе такую красивую шляпу и такое замечательное пальто. Что вам говорить, это как раз и был хозяин этих вещей, и он поднял такой крик, что набежало сразу четыре фараона, и все было кончено, и меня снова замели... Теперь я должен ждать суда, и один господь знает, что мне сейчас припаяют за то, за что я не могу нести ответственности. Но я еще имел про запас один козырь. Я спросил у пострадавшего, который уже успел на ходу снять с меня и пальто, и шляпу, и костюм, и ботинки (хотя я уже немолодой человек и легко мог простудиться), так вот я у него спросил: господин Довор (его звали господин Довор), а что, если я сообщу место, где спряталось несколько беглых арестантов, и очень может быть, что именно коммунистов? Тогда господин Довор говорит: "В таком случае я снимаю с тебя всякое обвинение и дарю тебе свое старое пальто". Тогда я говорю: "Пройдите две улицы, сверните на третью и как раз напротив пивоваренного завода есть горелый сарай. Чует мое сердце, что там спрятались беглые "красные". Но - такое невезенье! - там уже никого не оказалось, и мне набили физиономию сначала фараоны, а потом еще добавили свои же арестанты, потому что нас в фургоне было уже человек восемь, и меня чуть не прикончили за то, что я будто бы стал легавым. Но и не это еще самое главное мое невезение. Господин Кроккет искренне хотел выручить меня, я ему нужен был как свидетель против этого Эксиса, как только его поймают, а через три дня господин Кроккет возьми, да и помри от чумы. Оказывается, он побоялся сделать себе уколы, - такой он был болезненный и нервный, - и схлопотал себе каким-то путем фальшивую справку о прививке. И вот он помер, оставив меня, беззащитного, перед лицом ближайшей сессии суда. Одному господу известно, как я сейчас выкручусь. Даже если вдруг и поймают этого доктора Эксиса, я его вряд ли смогу опознать на очной ставке, потому что память у меня совсем-совсем слабая, и покойный господин Кроккет собирался мне подробно описать его наружность, а сам взял да и помер от чумы... А все потому, что я захотел работать сам от себя. Если бы я в свое время поступил, как все порядочные взломщики, на службу в какой-нибудь приличный трест и работал бы от треста, то никогда бы не засыпался. А если бы и засыпался, то меня бы сразу же и выручили. Потому что у треста, надо вам сказать, всегда хорошие отношения и с полицией, и с судом, и с прокурором, и кое с кем повыше. Но мне всю жизнь зверски не везет... Вы меня очень одолжили бы, сударь, если бы дали взаймы один-единственный кентавр... Ах, господин Кроккет, господин Кроккет? И дернула же вас нелегк