но ведь против правительственного постановления ничего не поделаешь. Обязательное правительственное постановление касается всех граждан Атавии, в том числе и нашего друга Фрогмора..." - Правительственное постановление? - облизнул свои высохшие губы бакалейщик. - Какое постановление? Я не знаю, какое правительственное постановление вы имеете в виду. - Ах, да! Вы же еще не успели о нем узнать. Оно только с полчаса как пришло из Эксепта. В нашей провинции через три дня уже будут требовать справки о прививках. Со всех без исключения. И с белых и с цветных. Без всякого снисхождения... Двадцать шестого, в воскресенье, проверка. Поголовная. Кто окажется без справки, с того сто кентавров штрафа. Прививка в принудительном порядке. - Сто кентавров! - ужаснулась бакалейщица. - В принудительном порядке! - внутренне возликовал ее супруг. - Конечно, я законопослушный гражданин. Если захотят прививать мне в принудительном порядке, моя клятва будет нарушена не по моей вине. - Будете ждать? - как бы между делом спросил аптекарь, надеясь поймать таким образом Фрогмора. - Я вас не понял, - разгадал его коварный замысел бакалейщик. - О чем это вы? Аптекарь хотел было сказать, что, конечно уж, его собеседник теперь о том только и мечтает, чтобы ему поскорее сделали прививку в принудительном порядке, но воздержался, промычал что-то неопределенное, как и полагается изрядно выпившему человеку, простился и ушел. Тогда, выждав некоторое время, госпожа Джейн побежала караулить доктора. Доктор (его фамилия была Эксис) вышел из аптеки в третьем часу ночи, смертельно усталый, чтобы немного освежиться перед сном. С семи утра его снова ожидала работа. Фигура госпожи Джейн выросла перед ним на пустынной ночной улице, как привидение, если только в потусторонней жизни попадаются такие откормленные тени. - Доктор, - сказала госпожа Джейн, - мне хотелось бы вас попросить об одном очень большом одолжении... - Я вас слушаю, - сказал доктор Эксис. Ему было лет тридцать пять, и одет он был плохо, куда хуже, чем местные врачи, хотя и прилетел из самого Эксепта. Это обстоятельство госпожа Джейн отметила про себя с осуждением и презрением. Но ничего не поделаешь, другого доктора под рукой не было, а ждать трое суток, пока врачи заявятся на дом для принудительной прививка было боязно: а вдруг Фрогмор уже успел заразиться? - Доктор, я хотела бы вас пригласить на дом... - Я не практикую в вашем городе, мадам, я прилетел сюда только для прививок. - Вот поэтому я к вам и обращаюсь. Моему мужу нужно сделать прививку. - Милости прошу завтра, то есть простите, теперь уже сегодня, с семи утра в ближайшей аптеке. - Ему хотелось бы сделать прививку дома... - Ну, знаете ли, во время эпидемии не до капризов... - Это не каприз, доктор, уверяю вас! - Он болен? Если да, то об этом нужно официально заявить в аптеку, и тогда к нему придут на дом. - Он не болен, доктор. Но исключительное стечение обстоятельств... Эксис недоуменно пожал плечами. - Видите ли, - госпожа Фрогмор перешла на шепот, - это очень большая тайна, но я вам ее доверю, как белому человеку. - Как белому человеку? - Как белому. Видите ли, мой муж не может пойти ни в какую аптеку, потому что... потому что он дал клятву... Пусть лучше те сто кентавров попадут в ваши руки, чем при всем народе нарушить клятву. - Какие сто кентавров? - спросил Эксис. - Вы меня простите, но я вас не очень понимаю. И какая клятва? - Штраф за непрививку, вот какие сто кентавров. А клятва... видите ли, мой муж поклялся, что не будет делать себе прививки, раз негров... - Ах, знаю, знаю, - перебил ее доктор. - Его фамилия Пигмор, кажется? - Фрогмор. Он поклялся, что раз негров... - Знаю, знаю. - Согласитесь, что любой белый поймет его переживания... - Ничего не могу поделать, мадам. Ему придется явиться завтра утром, на общих основаниях. - Но ведь он дал клятву... - Это уже его личное дело... И я обязан предупредить вас самым официальным образом, что в отдельных случаях, когда налицо злостное уклонение от прививки, штраф может быть повышен до пятисот кентавров... - До пятисот?! - ахнула бакалейщица. - Я обращаюсь к вам, как белый человек к белому... - Поверьте, мадам, когда мне так говорят, я начинаю стыдиться, что я не негр... Спокойной ночи, мадам. Оскорбленная и озадаченная госпожа Фрогмор пробормотала в ответ что-то неразборчивое. Долговязая фигура Эксиса давно уже слилась с мраком ночи, а бакалейщица все еще не в силах была сдвинуться с места. "Коммунист! Этот доктор, будь он четырежды проклят, самый настоящий коммунист! Господи, смети их с лица земли, всех этих "красных"! Пятьсот кентавров!.. От этого можно сойти с ума. Пятьсот кентавров штрафа за то, что человек не пришел привить себе вакцину против чумы! Форменный грабеж! И все из-за этих черномазых и из-за их защитников-коммунистов!" Она вернулась домой и до полусмерти избила своего супруга. Самое обидное было то, что никто из знакомых не только не восторгался его клятвой, но и не сочувствовал ему, страдающему за достоинство белого человека. Над Фрогмором потешались не только негры, но и белые. Люди, даже мало знакомые, нарочно наведывались в его лавку, чтобы позабавиться беседой с ним, вызвать его на высокопарные фразы о святости клятвы, о высокой миссии белого человека и т.д. и т.п. За всем этим нетрудно было различить и досаду, и злобу, и страх перед тем, как бы не заболеть чумой и, упаси бог, как бы не пришлось заплатить пятьсот кентавров штрафа. Андреас Раст, навестив своего старого соратника по Союзу атавских ветеранов, намекнул было, что он попробует поднять патриотическую кампанию за сбор этих пятисот кентавров, но из этой его затеи ничего не вышло. Никто не хотел тратиться на создание политического ореола Фрогмору. В самом деле, почему этот бакалейщик более достоин славы, чем кто-нибудь другой? Так ему и надо! Поделом! Пускай платит штраф и не лезет в национальные герои. А доктор Эксис, с которым ночью вела неудачные переговоры госпожа Фрогмор, сам того не ведая, подбавил жару. Он рассказал об этом ночном разговоре своим коллегам. Кто-то из них сообщил эту сенсационную историю по телефону в Эксепт. Нашлись газеты, которые постарались представить эту историю как забавный провинциальный анекдот. Нашлись и такие (их было, правда, немного), которые увидели и его отвратительную подспудную предысторию и его страшный символический смысл. Появилась на страницах этих газет формулировка, которую с радостью подхватили и враги и друзья кремпского бакалейщика: "величайший расистский идиот современности". И люди стали навещать лавку Фрогмора, чтобы притворно повздыхать над резкостью и несправедливостью этой оценки. - Ну, какой вы, господин Фрогмор, идиот? Да еще величайший, да еще современности. Ох, уж эти язвы-газетчики! Прицепят же человеку такой ярлычок! И ведь это на всю жизнь. Понимаете, господин Фрогмор, на всю жизнь! - Это все негры, коммунисты. Иностранцы и негры. Одна шайка, - Фрогмор делал вид, будто всерьез принимает сочувственные вздохи. Теперь уже нечего было и думать о том, чтобы тайно сделать себе прививку. Не только в Кремпе, но и во многих отдаленных провинциях люди, так сказать на сладкое, вспоминали о "кремпском идиоте" и гадали о его дальнейшей судьбе. Тысячи негроненавистников ежедневно присылали ему письма с выражением уважения и преданности. Какая-то молодая чета телеграфировала ему, что она нарекла своего новорожденного сына его именем. Примеру этой четы последовали еще двадцать три истинно атавские парочки. Много писем приходило на адрес Фрогмора и таких, о которых ему не хотелось впоследствии вспоминать. Госпожа Фрогмор первой читала письма и все ругательные рвала в клочья и бросала в камин. По югу Атавии разъезжал и выступал по радио священник достопочтенный Иона Напалм. Он призывал верующих возносить молитвы за кремпского праведника Фрогмора. Пусть он будет по-прежнему тверд в его священной клятве, и господь без всяких вакцин спасет свою излюбленную овцу. И находились тысячи, десятки тысяч прихожан, которые возносили молитвы о даровании здоровья и процветания излюбленной овце господней. Но, несмотря на росшую день ото дня славу, Фрогмор все больше и больше тосковал. Он перестал выходить на улицу и только один раз за все время покинул свой дом, и то лишь для того, чтобы засвидетельствовать в полиции, что задержанный во время облавы на "красных" приезжий негр есть как раз тот самый, который нанес ему оскорбление действием. Нельзя сказать, чтобы его не обрадовало задержание Билла Купера. Ему доставили искреннее удовольствие и вид избитого во время ареста негра и то, что в акт были внесены новые обвинения, которые в совокупности обещали Куперу по меньшей мере пять лет каторги. Но только он вышел из здания полиции, как им снова завладели выматывающие душу мысли о прививке, вернее о том, что он должен выбирать между всеатавской славой и опасностью помереть от чумы. Правда, сведущие люди уверяли его, что нет никаких оснований предполагать, что он, да и вообще кто бы то ни было из жителей Кремпа заразился чумой. Однако ему было очень страшно, и его уже не интересовали теперь ни аресты коммунистов, ни негритянские погромы. Госпожа Фрогмор не раз пыталась в пределах своего политического разумения рассказывать мужу о митингах и демонстрациях участников движения за мир (к которым она, разумеется, относилась неодобрительно), но Фрогмор все пропускал мимо ушей. Он сидел запершись в гостиной, у непрерывно топившегося камина и думал только о том, что ему, Гарри Фрогмору, плохо, очень плохо, и что виноваты в этом негры, коммунисты и прочие агенты Кремля, и что дайте ему только выбраться из этой дьявольской истории, он всем им покажет, кто такой Гарри Фрогмор, так что только перья от них полетят... Но пока что плохо было в первую очередь ему самому. Последнюю ночь перед принудительной прививкой Фрогмор не сомкнул глаз. Что делать: сопротивляться или сделать вид, будто он уступает насилию? В первом случае его ждала слава, турне по Атавии, деньги, большие деньги! Ах, как все это было заманчиво! Никогда прежде не хотелось ему так страстно быть на виду у миллионов людей. Он уже был отравлен первыми глотками славы; он упивался плохо скрываемой завистью своих коллег по местному отделению Союза ветеранов, и от одной мысли, что их можно оставить в состоянии этой острейшей зависти еще на долгое время, у него захватывало дух. И несколько десятков, а может, и сотен тысяч кентавров тоже не могли бы его огорчить. Но стоило ему только увлечься этими пленительными картинами будущего, как из-за куч кредитных билетов, из-за кресла в парламенте, из-за искореженных завистью рож его друзей и приятелей выползал зловещий и беспощадный призрак чумы... В квартире были выключены и радио и телефон: Фрогмор не хотел, чтобы к нему звонили, чтобы хоть какая-нибудь весть из большого мира долетела до его ушей. Он запретил и жене выходить из дому, потому что от одной мысли, что ее сразу обступят любопытствующие обыватели, чтобы узнать, как он там, и что он чувствует, и что он решил, Фрогмору становилось тошно. С шести вечера и до девяти часов двадцати минут утра следующего дня они вдвоем с притихшей Джейн просидели в запертой квартире, в полном и молчаливом одиночестве. Он не позволял ей отвлекать его от скорбных размышлений и не заметил, как она уснула, опустив большую круглую голову с реденькими желтоватыми волосами на бордовую плюшевую скатерть с зеленой бахромой. Так он и просидел всю ночь и окончательно убедился, что не хочет и не может рисковать жизнью даже ради таких больших денег и такой большой политической карьеры. Он решил не сопротивляться принудительной прививке и стал ее ждать, ждать, когда за ним придет полиция, чтобы спросить у неге справку о прививке, убедиться, что у него ее нету, заковать его в ручные кандалы (на этом он будет самым решительным образом настаивать) и повести его в аптеку Бишопа или в аптеку Кратэра и держать его за руки, покуда ему насильно будут делать прививку, желанную, спасительную, бесценную. И пускай его ведут по всем улицам Кремпа в кандалах. Это даже лучше Пусть все видят, что он не хочет делать себе прививку, раз негров пускают в очереди впереди белых, но что его заставляют. А в крайнем случае, пусть никто и не видит. Пусть только его заставят, и он с радостью пойдет туда, куда его поведут. В начале восьмого часа утра Джейн осторожно выглянула сквозь щелочку в шторах и удивилась: перед их домом никого не было. Весь вчерашний день, несмотря на события в Пьенэме, несмотря на антикоммунистические облавы, у дома толпились десятки зевак. А сегодня, когда должна была прийти полиция, чтобы насильственно повести Фрогмора на эпидемиологический пункт и оштрафовать его на пятьсот кентавров, никого поблизости не было. - Знаешь, дружок, - обратилась она к мужу, который в крайне возбужденном состоянии молча шагал взад и вперед по гостиной, - никого нет... - Они еще придут. Когда надо брать с налогоплательщика деньги, они всегда приходят. - Да нет, - сказала Джейн, - я не о полиции. Перед нашим домом никого нет, вот о чем я говорю. - Не может быть! - оскорбился Фрогмор. - Вечно ты что-нибудь выдумываешь! Он посмотрел в щелку, потом раздвинул ее пошире. - Ведь сегодня воскресенье! - вздохнул он с облегчением. - Как я мог об этом забыть! В воскресенье люди встают позднее. Они еще придут. Ему было обидно такое невнимание к решающему дню его жизни. Он уже успел привыкнуть к славе и снова понял, что ему было бы невыносимо трудно возвращаться к прежнему, будничному существованию. - Подождем! - сказал он. - Трое суток прождали, подождем и еще часок-другой. - Конечно, подождем, - покорно согласилась Джейн. Ее словно подменили. Ни разу за эти тяжкие часы она не подняла руку на богом данного супруга, ни разу не осквернила его мясистые уши упреками и оскорблениями. Боялась ли она потерять единственного близкого человека? Очень может быть. Полюбила ли она его, как часто вдруг начинают любить человека, которому уже недолго осталось жить? И это не исключено. Но главное, что произвело в ней столь разительный переворот, было то, что она перестала ощущать себя центральной фигурой в их маленькой, но недружной семье. Тысячи писем со всех концов страны, статьи и фельетоны, посвященные ему в сотнях газет и журналов, младенцы, нареченные его именем, богатство, которым чревата была его внезапная слава, все это заставило Джейн поверить, наконец, в исключительность ее постылого супруга. - Конечно, подождем, - повторила она и поплелась на кухню приготовить себе чашечку кофе. Фрогмор еще в семь часов позавтракал. Так прошел восьмой час, девятый, тридцать минут десятого... Страшное подозрение, что о нем вдруг по какой-то неизвестной причине забыли, как дубиной ударило по истосковавшемуся бакалейщику. А что, если за ним не придут? Если его нарочно решили не трогать, и пусть он так и подыхает от чумы, раз он без сопровождения полицейского эскорта не согласен пойти на эпидемиологический пункт? - Куда ты, дружочек? - спросила Джейн, увидев, что он поспешно натягивает на себя пальто. - В аптеку. К Бишопу. - Сам? Без полиции? - Без полиции. Ну ее, эту полицию! Она никогда еще не появлялась вовремя. Сам пойду... От возбуждения он никак не мог попасть рукой в левый рукав. Она ему помогла, подала шляпу. - Может, все-таки лучше бы еще немножко подождать? - робко осведомилась она. - Они еще могут прийти. Ведь сегодня воскресенье. Ты ведь сам сказал... Все будут смеяться... - Оставь меня! - взвизгнул Фрогмор и ударил миссис Джейн по щеке. - Им не к спеху, себе они сделали прививку. А во мне, я чувствую, как во мне просто кишат эти дьявольские чумные микробы. Я не могу больше ждать, черт вас всех побери!.. Всех, значит и Джейн! Впервые за четырнадцать лет он ударил ее, а не наоборот! Впервые за четырнадцать лет их совместной жизни он послал ее к черту! И, главное, раз он сам, по собственной воле отправится в аптеку, насмарку идут и слава и будущие кучи кентавров! - Драться, негодяй ты этакий?! - вскричала Джейн. - Ты осмелился поднять руку на женщину, которая сделала тебя человеком?!. Резким, наметанным движением руки она сбила с него шляпу, потом схватила его за лацканы пальто, швырнула на диван и принялась колотить по физиономии, по спине, по животу... Он вырвался, подобрал шляпу и, словно не было предыдущих трех дней счастливой супружеской жизни, пустился в привычный бег вокруг стола. И так они бегали по меньшей мере четверть часа с короткими перерывами, чтобы Джейн, упаси боже, не задохнулась от одышки. На этот раз примирения не наступило. Не было сладких рыданий на хилой груди Фрогмора, не было успокаивающих соображений о долгой совместно прожитой жизни. Воспользовавшись новым приступом одышки у Джейн, Фрогмор выбежал из дому, громко захлопнув за собой дверь. Был на исходе десятый час утра двадцать шестого февраля. 3 Судья Памп, человек рыхлый и немолодой, чувствовал себя неважно. Возможно, это был небольшой грипп. Лично судья объяснял свое недомогание последствиями прививки противочумной вакцины. Как бы то ни было, но температура у него действительно повысилась. Его уложили в постель и на какое-то время лишили возможности чинить правосудие. Сам по себе подобный факт не заслуживал бы особого внимания, если бы из-за болезни достопочтенного господина Пампа не пришлось отложить на неопределенное время судебную сессию. Она должна была открыться двадцать седьмого февраля. А ведь в кремпской тюрьме сидело около ста человек, ожидавших этой сессии, которая должна была определить на годы их дальнейшую судьбу, и по меньшей мере сорок из них ждали ее с июня прошлого года. Неприятное известие об отсрочке сессии пришло в тюрьму вечером двадцать пятого февраля, в субботу. Уже в восемь часов, когда камеры на ночь заперли, многие заключенные, разочарованные в своих ожиданиях, были сильно возбуждены. К утру возбуждение усилилось. Быть может, этому содействовала яркая солнечная погода, которая особенно усиливает горечь заточения. И если бы не старший надзиратель Кроккет, который был столь же набожен, сколь и жесток, и о котором было известно, что он ведет строгий учет посещаемости церковных служб, мало кто пошел бы в тот день в часовню. Но смешно было из-за каких-нибудь полутора часов создавать себе излишние трудности, особенно накануне судебной сессии: судья Памп тоже славился высокой религиозностью. Поэтому, когда в десять часов утра, как обычно, гулко затрещал мощный электрический звонок, призывая всех в зарешеченный дом господень, свыше трехсот человек из четырехсот восьмидесяти трех заключенных, гулко стуча каблуками по железным ступенькам, спустились в подвальное помещение, переделанное в часовню из картофельного склада. Здесь пахло мышами, свечами, дурно мытым телом и прогоркшей олифой. Нужно сказать, что среди тех, кто в это утро спустился в часовню, некоторые были движимы и религиозным чувством и довольно многие - тоской и желанием хоть как-нибудь развлечься. В тюрьме ни один день недели не отличается весельем. Но в воскресенье, когда к тому же не бывает ни почты, ни приема посетителей, ни работ в тюремных мастерских, можно просто удавиться от тоски. Купер тоже пошел в часовню. В Боркосе он не очень увлекался церковными делами, но здесь ему вдруг захотелось помолиться. С ним пошел и его новый друг, сосед по камере Нокс - истопник местного кинотеатра. Два крепких и не старых парня, они особенно быстро подружились, когда узнали, что оба очутились за решеткой по милости Фрогмора, бешеного бакалейщика из Союза атавских ветеранов. В часовне было жарко и душно. От серых, крашенных масляной краской стен веяло сыростью. Тускло светила убогая люстра. Окна, - их было четыре, и все в одной стене, высоко, где-то под потолком, - были такими, какими и должны быть окна картофельного склада, переоборудованного в тюремное помещение. Забранные в густую решетку, маленькие, с матовыми стеклами, убежавшими в самую толщу амбразуры, они бросали скупой дневной свет только на люстру. Заключенные хмуро рассаживались на треногих раскладушках с засаленными парусиновыми сиденьями. Впереди - белые, черные - в задних рядах. Прокашливался хор. Широкоплечий капеллан, пожилой, недалекий, но хитрый, встречал входивших заученной улыбкой трактирщика, у которого по соседству открылось конкурирующее заведение. Сегодня он улыбался с особенным усердием. В воздухе ощущалось какое-то напряжение. Заключенные были возбуждены и отсрочкой сессии, и опасностью чумы, и тем (это касалось негров, арестованных у аптеки Бишопа), что их ни за что ни про что запрятали в тюрьму, и глухими слухами о крайнем обострении отношений между Атавией и Полигонией. Слухи об этом еще вчера вечером просочились сквозь тюремные стены. Капеллану предстояло сообщить подневольной пастве о войне, которая сегодня в шесть утра была официально объявлена. Это была та самая премия верным сынам церкви, которая была им уготована администрацией тюрьмы. Безбожники узнают о войне только после службы в часовне. Еще одно обстоятельство волновало капеллана и Кроккета: не было человека, который сумел бы сыграть на фисгармонии национальный гимн "Розовый флаг". Обязательно надо было спеть гимн, а у заключенного, который по воскресным дням играл в часовне на фисгармонии, разболелась печень, и он вот уже вторую неделю валялся в тюремной больнице. - Дети мои! - обратился к собравшимся капеллан и поднял вверх свою жилистую руку. - Дети мои, нужен человек, умеющий играть на фисгармонии. Заключенные молчали. Очень им нужно играть на фисгармонии. - Пойди сыграй, - шепнул Купер Ноксу. - Ей-богу, пойди и сыграй! Утри всем этим кривлякам нос. - Да ну их, - отмахнулся истопник. - Неужели никто из вас не умеет играть на фисгармонии? - спросил капеллан. - Надо будет сыграть "Розовый флаг", наш национальный гимн... - Он умеет! - крикнул с места Купер, указывая на насупившегося Нокса. - Чего ты стесняешься, старина, иди... Нокс вытянулся во весь свой огромный рост, потоптался в нерешительности, сокрушенно махнул рукой и направился к дряхлой фисгармонии, тускло поблескивавшей дешевым лаком. - Куда прешь, черномазая обезьяна? - негромко, но очень четко произнес чей-то голос. - Брысь на место! Нокс сделал вид, будто не слышал этого окрика. Размеренным шагом он подошел к инструменту и уселся перед ним на древнем стуле-вертушке. - Ну вот и отлично, дети мои! - воскликнул с притворной жизнерадостностью капеллан, стараясь не допустить до скандала. - А ну, брысь на место, ниггер! - продолжал тем же ровным голосом долговязый молодой заключенный с тонким и дряблым лицом ангела, погрязшего в грехах. Теперь все его увидели. Это был Обри Ангуст, отбывавший наказание за ограбление шофера. Он сидел в третьем ряду. - Отец капеллан, пусть этот чернокожий язычник немедленно уберется на место. Нокс, не оборачиваясь, остался сидеть у фисгармонии. - Пусть он убирается к дьяволу! - поддержали Ангуста его соседи по ряду. - Обри прав!.. Эти негры всюду пролезают!.. Даже в церкви от них нет спасения. Нокс продолжал сидеть не оборачиваясь. Капеллан растерянно воздевал руки, лепетал что-то тонувшее в нараставшем гуле голосов. По меньшей мере полсотни белых арестантов, обрадовавшись возможности пошуметь на таком похвальном основании, не давало ему говорить. Нокс продолжал сидеть. Ангуст встал со своей раскладушки, поднял вверх руку, и его единомышленники замолкли. - Отец капеллан! - промолвил он все тем же удручающе ровным голосом хорошо воспитанного человека. До того, как его арестовали, он учился в выпускном классе местного колледжа, был вице-президентом тамошнего отделения Христианского союза молодых людей и особенно ненавидел негров за то, что шофер, из-за которого он сейчас отсиживал срок, был тоже "из этих чернокожих". - Отец капеллан! Мы считаем несправедливым, больше того, мы считаем себя оскорбленными в самых глубоких наших христианских чувствах, что даже и здесь, в тюремной часовне, мы не можем спокойно общаться с господом нашим из-за присутствия этих богопротивных негров. - Сын мой, - елейно воззвал капеллан к Ноксу, - мне весьма горько, но в интересах спокойствия во храме господнем тебе придется вернуться на место. Нокс не шелохнулся. Он сидел, не оборачиваясь, спиной к аудитории. Из задних рядов донесся глухой ропот негров. - Вы нас неправильно поняли, отец капеллан, - учтиво улыбнулся Ангуст, - мы просим, чтобы эти вонючие негры покинули часовню. Это требование белых. Белые христиане умоляют вас изгнать нечестивых из храма. - Сын мой, - снова обратился капеллан к Ноксу. - Вернись на место, и да установится мир в храме сем. Нокс молча встал и, глядя поверх ненавистных и ненавидящих белых, оравших, улюлюкавших и свистевших, медленно, размеренным шагом, как на военном учении, направился в задние ряды. - Нечестивых черномазых вон из божьего храма! - гаркнул сосед Ангуста, худенький юноша с непостижимо зычным голосом. - Брысь, чернокожие! - Брысь! - заорали арестанты. - Вон из храма!.. Катитесь все в Африку!.. Кто-то подставил Ноксу подножку, и он споткнулся, но удержался на ногах. Ему подставили вторую подножку, и Нокс снова не упал. Но чтобы сохранить равновесие, ему пришлось схватиться за плечо того самого белого, который ему эту подножку подставил. Белый покачнулся на стуле, вызвав иронические смешки со стороны друзей. Чтобы поддержать свою честь, он забежал вперед и с силой ударил Нокса кулаком в нос. Брызнула кровь. Нокс остановился, вытер тыльной стороной ладони кровь, посмотрел на нее с таким видом, будто ему, сильнейшему боксеру Кремпа, никогда не приводилось ее видеть и, прежде чем нападавший успел сообразить, в чем дело, с неуловимой быстротой выбросил вперед правую руку с крепко стиснутым железным кулаком. Нападавший, с вывихнутой челюстью, потерявший сознание, полетел на соседей, сокрушая все на своем пути. - Бей негров! - закричал тогда Ангуст. - Они дерутся во храме господнем! Проломим им головы, этим черномазым павианам! С нами бог!.. - Бей черномазых! - подхватила его клич сотня обрадованных голосов. - С нами бог! Уничтожим эту мразь!.. Все вскочили. С грохотом посыпались на цементный пол раскладушки. Кучка белых арестантов, возглавляемых Ангустом, со всех сторон набросилась на Нокса. Четверо стали выворачивать ему руки, двое подползли сзади, дернули его за ноги, и он рухнул на пол. Тогда все они навалились на него и стали топтать ногами. Несколько раз ему удавалось приподняться, не один человек, обливаясь кровью, уже лежал без сознания, отведав его могучих кулаков. Но где же ему было справиться со всеми! Купер рванулся на помощь Ноксу. Молотя кулаками по головам, животам, спинам, расшвыривая вокруг себя арестантов, пытавшихся его остановить, повалить и искалечить, полный ярости, вдохновляемый первым настоящим случаем дать сдачи людям, которые всю жизнь безнаказанно избивали и оскорбляли его, он крушил направо и налево, пробиваясь к своему новому другу. Он понимал, что даром это ему не пройдет, что виновными признают не Ангуста и его банду, а обязательно их, негров, и что если он останется жив после этой кровавой драки (белых было в несколько раз больше, чем негров), его обязательно засудят, и очень крепко засудят, и он думал сейчас только об одном: подороже продать каждый год свободы, которого его лишит будущий неправедный суд. Он ничего не видел, кроме тех нескольких искаженных злобой белых лиц, с которыми ему пришлось иметь дело; он ничего не слышал, кроме проклятий, хрипа, скрежета зубов, исступленных воплей и криков боли, которые издавали его непосредственные противники и он сам. Но он знал, что теперь уже они с Ноксом не одни, что им спешат на помощь их товарищи по беде, товарищи по тяжкой беде с первого дня их рождения. Побоище стремительно разгоралось. Будем справедливы: далеко не все белые последовали призыву Ангуста. Многие метнулись вместе с оробевшим капелланом в сторонку, в дальний угол, направо от амвона и оттуда с ужасом, а некоторые с любопытством, наблюдали это редкое, захватывающее зрелище. Другие бросились вверх по лестнице, подальше от кровопролития. Но большинство белых арестантов, вооружившись сложенными раскладушками, накинулись на Нокса, на Купера, на всех негров, которые теперь уже не собирались безропотно сносить удары и решили, не считаясь ни с чем, показать, что и они умеют орудовать и кулаками, и ногами, и раскладушками. Кроккет пытался что-то кричать, что-то кому-то приказывать, но никто его не слышал и никто его не слушался. Он хотел стрелять, но побоялся, как бы его не растерзали в переполохе свои же белые. Тогда он протиснулся к стене с кнопкой вызова тюремной стражи и до тех пор не отрывал пальца от этой кнопки, пока вниз по железной лестнице не загремели тяжелые подошвы охранников, бежавших на подмогу старшему надзирателю. Он еще успел увидеть поверх сражающихся заключенных первых двух надзирателей, ворвавшихся в часовню с пистолетами в руках, он еще успел раскрыть рот, полный золотых коронок, чтобы крикнуть: "Стреляйте в черномазых!", когда вдруг потухла и упала вниз, прямо на дерущихся, люстра. Одновременно, уже в темноте, с потолка крупными кусками посыпалась штукатурка, и грохот немыслимой силы оглушил всех. Они словно оказались в самом центре обрушившегося на часовню чудовищного горного обвала. Потом сразу стало тихо. Очень тихо. И совершенно темно. Все лампочки погасли. Окна не пропускали больше ни единого луча дневного света. Прошло секунды три, не больше, и откуда-то издалека послышался новый гулкий удар, походивший на отдаленный гром. Ощутительно дрогнул цементный пол. Обрушился еще кусок штукатурки с невидимого потолка на невидимых людей. Потом ударило еще три раза, на этот раз уже далеко, и стало совсем тихо... Начался первый день атаво-полигонской войны. Первая бомба, сброшенная первым полигонским бомбардировщиком на Кремп, упала на местную тюрьму. За четыре часа до этого события мотомеханизированные войска Атавии форсировали государственную границу Полигонии. Предполагалось, что перерезав северо-западней Форта-Пруга и восточней озера Эпагон южную трансконтинентальную железную дорогу, атавские войска вслед за этим сразу повернут на северо-запад, разрубят надвое самую промышленную провинцию Полигонии - Гаспарону, в районе мыса Фрегат, выйдут к крайней южной оконечности Тюленьего залива и вторгнутся в провинцию Род об. Таким образом атавские генералы рассчитывали расчленить Полигонию на две части, а захваченный в полукольцо индустриальный запад страны отрезать от значительных людских, сырьевых и продовольственных ресурсов. Авторитетными военными обозревателями особенно подчеркивалось то, что в итоге этой операции устанавливалась непосредственная связь с основным массивом полигонцев катаронского происхождения, составляющих свыше восьмидесяти процентов населения этой провинции и около трети всего населения Полигонии. Речь шла об исторической освободительной миссии атавских вооруженных сил, которым небесное провидение предопределило принести на остриях своих штыков и лафетах своих пушек долгожданную независимость полигонских катаронцев. Немедленно по вторжении в эту провинцию намечалось провозглашение независимой республики Новая Катаронна под покровительством Атавии и формирование из ее граждан национальной армии "для защиты юной республик" от пьенэмских узурпаторов". Из этих планов не делалось никакого секрета, потому что единственное их боевое назначение как раз в том и состояло, чтобы они как можно скорее стали достоянием самой широкой гласности. Больше того, сенатор Мэйби в качестве главнокомандующего вооруженными силами Атавии сам поведал о них атавскому народу и радиослушателям по ту сторону фронта во время второго радиовыступления - через час сорок минут после начала боевых действий. - Конечно, - сказал он в пояснение одобренного им стратегического плана, - не было бы для нас ничего проще, чем обрушить всю мощь нашего оружия на главные полигонские города. От наших аэродромов рукой подать до основных жизненных центров этой заблудшей и погрязшей в высокомерии страны. Река Хотар давно уже не является серьезным препятствием для любой современной армии, тем более для атавской. Всю ночь я молил небо, чтобы из всех возможных вариантов ведения войны, столь цинично навязанной нам чванливыми и корыстолюбивыми правителями Полигонии, оно подсказало нам самый бескровный, самый гуманный, наиболее достойный армии христианской страны. Никогда еще мы не поднимали и, надеюсь, никогда не поднимем наше оружие во имя кровожадных, эгоистичных целей, во имя чего-либо, кроме справедливости, добра и свободы. Никогда мы не навязывали и, надеюсь, никогда и никому не будем навязывать своей воли. Мы не требуем привилегий, которых не можем предоставить другим. Мы ненавидим лицемерие. Нам нужна только искренность, искренность и уважение к атавскому флагу. Я нахожусь в состоянии, близком к отчаянию, когда думаю о тех многочисленных жертвах, которые полигонским мужчинам, женщинам и детям предстоит понести по милости правящих их страной тиранов. И, видит бог, эти тираны, надменно и легкомысленно развязавшие эту войну, должны быть и будут наказаны. Таково веление неба, и, повинуясь этому велению, мы бросаем наши силы на чашу весов во имя свободы и лучшей жизни для доброго и кроткого полигонского народа. Да поможет нам бог в нашем трудном подвиге братства, любви и высокого самоотречения! Спустя два часа нисколько не обидевшиеся тираны, правившие Полигонией, сообщили сенатору Мэйби через агентуру в городе Хотаре, что его выступление произвело на полигонцев весьма сильное впечатление. Полигонцы полны решимости защищаться против агрессии атавцев. Чтобы закрепить это настроение, желательно внеочередное выполнение пункта сто восьмого литера "к" третьего параграфа соглашения. Понимая особую важность тесного согласия и взаимопомощи обеих воюющих сторон, особенно в первые дни войны, атавское главное командование немедленно удовлетворило просьбу полигонских партнеров: три эскадрильи тяжелых бомбардировщиков обрушили бомбовый груз на остров Соггол, что близ города Родоба. В двадцать минут остров был превращен в дымящуюся и безлюдную пустыню. Авиация и зенитная артиллерия полигонцев тем легче и блистательней отразила угрозу бомбежки Родоба, что бомбежка Родоба не входила в планы атавского командования. Это была очень тонко и точно продуманная и разыгранная комбинация, которая должна была придать воинственности полигонцам призывного и непризывного возраста, усилить их волю к сопротивлению, показать им истинную цену атавских заявлений о любви к местным катаронцам. Сенатор Мэйби, проявлявший известную склонность к шахматной терминологии, был в восторге от этой операции, которую он не без остроумия назвал Соггольским гамбитом. Пожертвовав Согголом, полигонское правительство получало активную позицию для отражения согласованного с ним атавского наступления и перехода в контрнаступление, которое, как это было заранее обусловлено, не будет иметь успеха. По обоюдной договоренности стремительное продвижение атавских войск должно было застопориться примерно на полпути между обеими трансконтинентальными железными дорогами. В районе юго-восточной окраины Уэрта Эбро был намечен первый пункт активного полигонского сопротивления, который затем, после нескольких демонстративных отходов каждой из воюющих сторон, должен был окончательно превратиться в исправно действующую мясорубку, перемалывающую во имя сохранения сверхвысоких прибылей нескольких десятков семейств тысячи и тысячи эшелонов с оружием, боеприпасами, снаряжением, обмундированием, продовольствием и с десятками и сотнями тысяч людей. Нет, Гарри Фрогмор не бежал. Единственное, что еще было в его силах, чтобы сохранить хоть жалкие остатки его погибающего авторитета, было стараться не бежать. Но он шел таким торопливым шагом, что неминуемо обратил бы на себя внимание сограждан, если бы их в это тихое и ясное воскресное утро продолжала интересовать судьба человека, сознательно идущего на клятвопреступление. Они толпились на залитых нежарким февральским солнцем тротуарах, у праздно поблескивавших витрин закрытых магазинов, у дородных и пестрых афишных тумб и посреди улицы и о чем-то толковали, о чем-то неизвестном Фрогмору, но настолько важном, что даже фигура крадущегося Фрогмора не могла их отвлечь от темы разговора. Они никуда не спешили, хотя самое время было идти в церковь. Утренняя служба вот-вот должна была начаться. Ребятишки в воскресных костюмчиках с радостными воплями шныряли между взрослыми, которые и на них не обращали внимания. "Конечно, - думал Фрогмор с холодной яростью, - почему бы им не резвиться? Они себе сделали прививки. Над ними не висит угроза чумы, и им нет никакого дела до того, что вот идет совсем недалеко от них человек, который ради их чести, их прав и преимуществ обрек себя на беспримерную опасность страшной и мучительной смерти..." Как это ни странно, но Фрогмору, пуще всего опасавшемуся лишних свидетелей его позорной капитуляции, было в то же время нестерпимо обидно, что на него уже не обращают внимания. Конечно, он при всем этом старался держаться как можно дальше от своих неблагодарных сограждан. Он норовил, где это только было возможно, воспользоваться проходным двором или пустырем, чтобы сократить путь к единственной цели - аптеке Бишопа. Он знал, что в этот самый момент в ней, как и всегда в ранние воскресные часы, пустынно и уныло. Несколько приезжих из близлежащих городишек лениво ковыряются там вилками в невкусных яичницах и судачат о всякой всячине. Сегодня они, вероятно, обмениваются мнениями насчет чумы, о видах на войну и на урожай. И, конечно уж, об удивительной и нелепой клятве местного жителя, бакалейщика Фрогмора. Аптекарь, ясное дело, по мере его скромных сил, подбрасывает яду в отвратительную хулу, которой клиенты скуки ради осыпают его злосчастного приятеля. И, наверно, как и всегда, из его раздолбанной радиолы надоевший баритон мурлычет опротивевшую песенку о Лиззи... Так и есть. Еще добрых триста метров до аптеки, а уже можно различить: Где же ты, Лиззи? Я так жду, Лиззи!.. Это потому так хорошо слышно, что дверь аптеки раскрыта настежь. Удивительно теплая погода. Ранняя весна... Но почему нет никакой очереди? А вдруг уже все кончено, и эпидемиологический пункт свернул свою работу? Да нет, чего зря волноваться. Просто на весь город остался только один идиот, не сделавший еще себе прививки... И этот идиот он - Гарри Фрогмор... Хоть бы там, в аптеке, не оказалось местных жителей. Да ладно уж, снявши голову, по волосам не плачут... А есть что-то необычное в сегодняшнем утре. Почему эти люди не спешат в церковь? Если бы у Фрогмора все было благополучно с прививкой, он бы давно уже сидел в церкви... А вот теперь почему-то все вдруг ужасно заторопились... Где это вдруг заиграл духовой оркестр? По какому случаю? В воскресенье утром порядочным людям полагается быть в церкви... Да это какая-то манифестация! Оркестр! И за ним человек двести народу с национальными флагами... Впереди Раст. И Довор - глава местной организации атавских ветеранов. Да здесь, никак, собралась вся организация! Впервые за многие годы его не удосужились пригласить на манифестацию, устраиваемую ветеранами. Нечего сказать, хороши товарищи! Да ладно уж, ему сейчас не до демонстраций... Оркестр играет национальный гимн. Раст снял шляпу и что-то крикнул. Все кричат "гип-гип ура!" и тоже машут шляпами. И никто не удосужился пригласить его, Фрогмора, принять участие! Впервые за четырнадцать лет, со времени его женитьбы на Джейн!.. Какой-то мальчишка в воскресном крахмальном воротничке оторвался от толпы и побежал ему навстречу. Фрогмор растерялся. Лучше бы ему все-таки ни с кем не встречаться. - Господин Фрогмор! - кричал еще издали мальчишка. - Мой папа приглашает вас принять участие... Господин Раст посылал меня за вами домой, но вас уже не было дома... На Главной улице собрались недорезанные красные и негры, и они там устроили митинг, и мы сейчас как раз идем, чтобы их как следует поколотить... Полигонские холуи! Проклятые агенты Пьенэма! - Сейчас, я сейчас! - замахал ему руками Фрогмор. - Мне только нужно на минутку в аптеку. Какие, говоришь, холуи? - Полигонские. А господин Бишоп с нами, во-он он, сразу за оркестром, в темно-синей шляпе... - Все равно. Мне срочно нужно в аптеку. Я сейчас. Я вас догоню... - А то они кричат: "долой войну!" Эти недорезанные, и им нужно как следует заткнуть глотки, - сказал мальчик, в котором Фрогмор узнал старшего сына Довора. - Значит, сказать, что вы нас догоните? - Догоню. Где же ты, Лиззи? Я так жду, Лиззи!.. Как жестоко, родная, Домой убегая, Уносить мое сердце, Лиззи!.. "...Теперь уже совсем близко слышно эту дурацкую песенку... Удачно все-таки получилось, что как раз сейчас этого мерзавца Бишопа нет в аптеке... Мне здорово повезло. Просто замечательно, что доктор будет один... Доктор, скажу я ему, любезнейший доктор! Мне остается только положиться на вашу скромность. Кстати, я вам все забываю сказать, что для вас у меня всегда самые свежие товары с десятипроцентной скидкой. Так вот, доктор, признаюсь: я действительно дал клятву, но дал ее в состоянии аффекта. Не мне вам объяснять, что такое состояние аффекта... Я очень нервный, вспыльчивый, но не погибать же мне в самом деле из-за этого..." Приходи, Лиззи, Я устал, Лиззи!.. - надрывался баритон. Процессия, возглавляемая Растем и Довором, скрылась за углом. Оркестр еще немножко поиграл и неожиданно замолк, не закончив музыкальной фразы. Послышались отдаленные крики, которые нельзя было разобрать. Очевидно, там уже началось избиение "красных" и черных. Было не совсем понятно, при чем тут Полигония. Полигония ведь больше, чем обыкновенный союзник Атавии, размышлял бакалейщик, впрочем, потом разберемся, после прививки. Во всяком случае Фрогмор рад и тому, что представился новый случай потрепать красных и черных, и тому, что он придет на Главную улицу уже к самому концу побоища. С него хватит тумаков, полученных от Нокса и этого боркосского негра. С него за глаза хватит жертвы, которую он уже успел положить на алтарь атавизма... Остается только перейти улицу, а там в каких-нибудь пятидесяти метрах играют на солнышке приветливые, памятные с детских лет цветные шары аптеки. Внезапно откуда-то сверху, из сияющей голубизны вешнего ясного неба, доносится тоненький ноющий свист. Он стремительно приближается, усиливается, рвет барабанные перепонки, леденит кровь, хотя Фрогмор поначалу и не может вспомнить, где и когда он слышал нечто подобное. Он не замечает, как замедляет шаг, останавливается и напрягает память. И вдруг он видит, как где-то направо, в районе тюрьмы, неслышно встает и занимает полнеба плотная темно-рыжая стена, пронизанная пламенем и дымом. Через секунду его оглушает грохот потрясающего взрыва, потом еще двух взрывов. Третий прогремел, по-видимому, где-то совсем близко, потому что тончайшая кирпичная пыль забивает Фрогмору глаза и что-то горячее, невидимое, упругое, как резина, и могучее, как ураган, сбивает его с ног, швыряет лицом к стенке ближайшего дома. Тяжело звенят и с сочным хрустом разбиваются о землю сотни оконных стекол. Одно из них впивается в руку Фрогмора, и он с ужасом смотрит, как из нее начинает хлестать кровь. Только сейчас он, наконец, вспоминает, откуда ему знаком этот свист. Он слышал его в кино, когда смотрел комедию "Паши парни в Корее". Только там бомбили корейцев, а здесь какие-то люди без сердца и совести бомбят его, Фрогмора, его дом, его лавку, его жену, его город, в котором он родился, вырос, женился и состарился... Что-то похожее он слышал также и в тот несчастный день, когда погибла гостиница Раста... Бомбы стали падать дальше, примерно у велосипедного завода, и Фрогмор осмелился чуть приподнять голову. Все еще лежа на тротуаре, он вытащил носовой платок и перевязал руку. Платок сразу набух от крови. Фрогмору стало совсем страшно. Ему уже кажется, что он истечет кровью. Надо немедленно бежать в аптеку, взять побольше бинтов, залить рану йодом, а то как бы не получилось заражения крови. Он поднимается на ослабевшие от страха ноги и видит, как из аптеки выскакивают с салфетками на шеях несколько клиентов, как за ними вслед появляется ни жив ни мертв Альфонс - тощий и черный пожилой помощник Бишопа. - Аль! - кричит ему Фрогмор. - Куда вы, Аль? Меня нужно срочно перевязать. Я истекаю кровью. Аль!.. Доктор там? Но Аль даже не поворачивается в его сторону. Непослушными руками он пытается запереть аптеку, но у него ничего не получается. Громко выругавшись, он пускается наутек с ключом в вытянутой руке. - Негодяй! - кричит ему вслед бакалейщик, и слезы бессильной ярости и страха текут по его грязному и окровавленному лицу. - Ты у меня сгниешь в тюрьме! Я тебе это припомню, нищий пес! Он вбегает в аптеку. Так и есть, пусто. Ни души. И доктора нет. Доктора, будь он трижды проклят, нет на его посту, когда одному из виднейших граждан Кремпа еще не сделана прививка! Он осыпает проклятиями отсутствующего доктора, пока не вспоминает, что его еще в пятницу вечером арестовали по доносу Джейн, как коммуниста. Он долго и бестолково шарит по полкам и, наконец, находит и марлю, и вату, и йод и кое-как перевязывает себе рану. Фу, благодарение господу, кажется, бомбежка кончилась. Неужели опять взбунтовалась какая-то шальная авиаэскадрилья? Или это вдруг действительно напали русские? По совести говоря, он раньше как-то не очень верил в такую возможность. То есть публично он никогда не высказывал ни малейшего сомнения в агрессивных замыслах Советов, но в глубине души расходился в этом вопросе с официальной точкой зрения. Но если это и на самом деле были русские самолеты, то почему мальчишка Довора говорил про каких-то "полигонских холуев"? Теперь Фрогмор жалеет, что не расспросил юного Довора поподробней. И вообще напрасно он сразу не присоединился к демонстрации. Это может произвести кое на кого крайне невыгодное впечатление... И тогда бы его не ранило. А проклятый баритон из бишопской дряхлой радиолы знай себе мурлычет про дуреху Лиззи. Только что-то в пластинке заело, и теперь баритон монотонно и без конца канючит одно слово: "Лиззи... Лиззи... Лиззи..." Пошатываясь, Фрогмор выходит на крыльцо аптеки. Теперь на улице черно от народа. И снова, как четыре дня назад, люди покидают город, не зная куда и зачем. Мужчины, женщины, дети. Шагом, бегом, на велосипедах, на машинах, оглашая воздух криками, воплями, детским ревом, велосипедными клаксонами, звонками, автомобильными гудками и сиренами. Кто-то примчался оттуда, где упали первые две бомбы: - Тюрьму разнесло вдребезги! Кто-то видел, как взлетели на воздух два других здания. - От склада Флеша только стены остались, да и то наполовину рассыпались. Я сам видел... - Совсем как в Корее! - бормочет человек, волоча за руку девочку лет восьми. - Так было под Сеулом!.. Это я хорошо помню. Совсем как в Корее... Он бормочет, ни к кому не обращаясь. Это страшно, и девочка молча плачет, тоскливо заглядывая в отсутствующие глаза отца. "Лиззи... Лиззи... Лиззи..." - несется из аптеки. - Они нам за это заплатят, эти чертовы полигонцы! - кричит молодой человек в длинном добротном темно-синем пальто. - Мало мы им добра сделали! Кто-то клянется, что ему точно известно число убитых: двести сорок восемь, не считая тех, кто погиб в тюрьме. Вскоре эту цифру раздули до четырехсот, а потом и до полутора тысяч человек. Говорят, очень много жертв в Монморанси... Кажется, бомбили и Эксепт... Во всяком случае, самолеты показались со стороны Эксепта... Снова, как и в прошлую среду, над Кремпом полыхают черно-красные маслянистые языки пожаров. Только сегодня, в этот ясный и теплый вешний денек, на фоне чистого голубого неба они выглядят еще страшней и неправдоподобней. Тысячи людей устремились вон из города по автостраде. Вдруг впереди, километрах в трех, грохнуло два бомбовых разрыва, а несколько подальше - еще два. И все бросились назад в только что покинутый город. Вместе с другими вернулся в Кремп и Фрогмор. Уже на обратном пути он случайно встретился с Джейн, которая его разыскала в толпе. Но они не побежали домой, чтобы прятаться в подвале, как это сделали другие, они побежали в аптеку Кратэра. Они бежали мимо покойников и тяжело раненных, валявшихся на тротуарах перед своими и чужими жилищами, и старались не обращать на них внимания. Покойниками и ранеными пускай занимается полиция, пожарами - пожарные. У супругов Фрогмор и без того забот по горло. Теперь уже Фрогмору можно было не страшиться любопытных взглядов. Теперь уже никому не было дела до его судьбы, до его клятвы, до его жизни. У всех болтунов и сплетников за последние полчаса прибавилось собственных забот. Джейн по причине одышки вскоре отстала, а Фрогмор, не останавливаясь, добежал до места, где была аптека Кратэра, и увидел, что ее больше нет и хозяина ее больше нет. Только куча почерневшего битого кирпича - и все. - И доктора... тоже? - спросил Фрогмор у пожарных, хлопотавших у дымившихся развалин. Он с трудом переводил дыхание. - Ради бога, скажите, доктора тоже... засыпало? Почему здесь нет... доктора? - Теперь ему уже ничего не поможет, никакой доктор! - разрыдалась госпожа Кратэр. Фрогмор не заметил ее вначале. - Ах, дорогой мой господин Фрогмор, ему ничто, ничто уже не поможет! - Кому? - удивленно уставился на нее Фрогмор. - Кому... не поможет? - Моему бедному мужу, господин Фрогмор, моему бедному, славному, старому Айку... - Ах, да, конечно. Мне очень жаль, госпожа Кратэр, искренно жаль! - пробормотал бакалейщик, посмотрел на нее бессмысленным взглядом, круто повернул назад и рысью кинулся к третьему эпидемиологическому пункту. Он был примерно на полпути к лечебнице доктора Люссака, когда над городом появился второй эшелон полигонских бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. Почти тотчас же (полигонцы успели сбросить лишь несколько бомб) с противоположной стороны показалось две эскадрильи атавских истребителей, и впервые за существование Кремпа и атавской цивилизации над атавским городом развернулся по всем правилам военной тактики бой между самолетами двух воюющих стран... С небольшими перерывами бой продолжался до поздних сумерек. В начале восьмого часа вечера Фрогмор вернулся домой, так и не сделав себе прививки. Он напрасно прождал в лечебнице, двери которой были распахнуты настежь, как во время капитального ремонта. Оба врача и все медицинские сестры и сиделки, кроме двух, не решившихся оставить без присмотра лежачих больных, разбежались вместе с легко больными еще в самом начале первой бомбежки, и найти их не было никакой возможности. Они где-то прятались, опасаясь ночного налета. Фрогмор отправился на квартиру сначала к одному, потом к другому врачу. Их не оказалось и на квартирах. Ни с чем Фрогмор вернулся домой. Его слегка знобило. - Не надо было бегать в расстегнутом пальто, - упрекнула его нежная супруга. - Ты всегда забываешь про свое хлипкое здоровье. Хочешь ужинать? Господин Фрогмор не хотел ужинать. Три налета в течение понедельника двадцать седьмого февраля продержали почти все население Кремпа и Монморанси за городом до позднего вечера. Но Фрогмор оставался в городе. Он караулил доктора, бегал к нему на квартиру, один раз уже почти договорился с ним, и они уже совсем было отправились в аптеку, когда начался новый налет. Доктор сел в машину, забрал с собой жену, ребенка и прислугу, корзинку с бутербродами и велел Фрогмору караулить его у аптеки, куда он на сей раз обязательно заглянет, лишь только минует воздушная тревога. Но вскоре после отбоя воздушной тревоги снова завыли сирены, и на этот раз отбой прозвучал только с наступлением сумерек. Фрогмор сидел на ступеньках аптеки. Заслышав шум приближающейся машины, он поднял голову и посмотрел на доктора усталыми, безразличными глазами. - Дайте мне поначалу что-нибудь против гриппа, - сказал он скучным голосом, когда они оба очутились в пустом помещении эпидемиологического пункта. - От сидения на холоду я, кажется, подхватил грипп. - Если бы вы вовремя сделали себе прививку, - наставительно сказал доктор, - вам не пришлось бы целый день сидеть на холоде. Пеняйте на себя. Он дал Фрогмору таблетки против гриппа, сделал, наконец, долгожданную прививку и укатил домой. А Фрогмор вернулся к себе. Его встретила Джейн, осунувшаяся и подобревшая. На столе был ужин, но, как и вчера, Фрогмору не хотелось есть. Он выпил стакан холодной воды, разделся и лег в постель. Его знобило. - Козлик! - обратилась к нему Джейн, и голос у нее вдруг задрожал. - Козлик, может быть, позвать доктора, а? Тринадцать лет она его уже не называла козликом. Боже мой, целых тринадцать лет! Значит, она здорово испугалась. Неужели он так плохо выглядит? Он встал с кровати, подошел, шлепая ночными туфлями, к зеркалу. Из зеркала на него смотрел преждевременно состарившийся человек с кислым длинным лицом, изрезанным глубокими морщинами, некрасивый и неприятный. Да, неприятный. Это обстоятельство впервые за долгие годы пришло ему в голову и страшно его расстроило. "Это из-за тебя, коровища ты этакая! - подумал он о жене с ненавистью. - Был я веселый, бойкий, душа общества, а чем стал? Противно смотреть. Замучила ты меня за свою копеечную лавчонку, дралась, как грузчик какой-нибудь, срамила перед всем городом, а теперь хнычешь, испугалась! А как только я выздоровею, снова начнешь драться и попрекать своей лавчонкой... У-у-у, проклятая!" Было горько думать, что вот была у него единственная возможность выбиться в большие люди, прославиться, разбогатеть, стать влиятельным человеком, и нет больше этой возможности, потому что коровища заставила его осрамиться перед всем городом, перед всей страной, нарушить клятву. Он не желал вспоминать, что сам всей душой стремился нарушить эту нелепую клятву. - Господи, какая дура! - проворчал он, глядя на жену невидящими глазами. - Я ведь только что от доктора. Дай мне спокойно уснуть! Она не возразила ни словом, покорно погасила свет и улеглась рядом с ним на опостылевшей старомодной кровати. - Мне жарко! - поднялся он и стал раздраженно засовывать ноги в шлепанцы. - Мне жарко вдвоем. Пойду на диван... Господи, даже больному нет покоя! - Лучше я, лучше я на диван! - всхлипнула в темноте Джейн, забрала подушку и ушла в гостиную. "Испугалась! - мстительно подумал Фрогмор. - За себя испугалась. Даже гриппом нельзя заболеть! Боится овдоветь. Кто ее возьмет, старую, жирную корову, вот она и струсила... Войны испугалась. Одной в лавке ей не справиться, вот и боится... А чего бояться? Грипп - пустяковая болезнь. Другое дело, если бы вдруг чума. Хорошо, что удалось все-таки сделать прививку. Совсем не болело... Жарко, черт возьми. Всегда так натопит, как в прачечной. Африка, а не квартира... Африканцы и те бы запарились... Дьяволы они - эти африканцы, довели его до дурацкой клятвы и такого позора. Хорошо, что началась война, а то бы проходу не было... И в газетах, может быть, перестанут о нем писать... Война... Неплохая штука - война, если только она не коснулась твоего города: всеобщая занятость, все получают работу, больше денег у населения, больше покупателей, больше прибыли. Надо будет завтра узнать, не пора ли уже повышать цены, а то на эту коровищу полагаться нельзя, она драться только умеет и реветь как девчонка..." Он услышал, как тихо скрипнула дверь, и зажмурил глаза, притворившись спящим. Осторожно ступая в одних чулках и тихо сопя, к его постели подошла жена и легонько коснулась мягкой ладонью его лба. Ему вдруг стало очень холодно. Он раскрыл глаза. - Надо закрывать двери! - крикнул он. - Сейчас не лето! Джейн от неожиданности вздрогнула. - Что ты, милый! Дверь закрыта. - Не ври! Ты как будто нарочно хочешь меня заморозить! Она безропотно зажгла свет. Дверь была плотно прикрыта. Он посмотрел на градусник, висевший над их кроватью. Градусник показывал нормальную комнатную температуру. - Вот видишь, милый! - в ее голосе снова послышались слезы. - Тебя знобит. Я позову доктора. А ты пока спокойно полежи. - У тебя завелась лишняя пятерка? Тебе уже некуда деньги девать? - Почему пятерка? - осмелилась возразить ему Джейн. - Он придет и за три кентавра. - Ночью? В такой ужасный день?! Больше всего он боялся, что Джейн согласится с его возражениями. Как знать, в его годы и грипп может оказаться смертельной болезнью. Как это они там говорят, эти доктора: может иметь летальный исход. Хорошо еще, что нет насморка. Грипп с насморком - сплошное мученье. - Я все-таки схожу, - сказала Джейн. - В твои годы грипп не так уж безопасен. "В твои годы, в твои годы!" - с ожесточением подумал Фрогмор, довольный в то же время, что она не послушалась его. - Сама-то ты на целых четыре года меня старше. Говорила бы хоть "в наши годы". Она оделась и ушла, погасив свет и тихонько закрыв за собой дверь. Минут пять он пролежал под тремя одеялами и пальто, щелкая зубами от невыносимого холода. Потом ему вдруг снова стало очень жарко. Он сбросил с себя на пол все, чем был накрыт, встал с постели и босой направился к шкафу, где под разной рухлядью, на самом донышке лежала книга, к которой он не прикасался с тысяча девятьсот сорок второго года. Он тогда опасался, как бы его не взяли на войну и решил: если не удастся открутиться от военной службы, определиться в санитары. Тогда же он купил толстую книгу: "Сокращенный учебник для ротных фельдшеров", чтобы в случае надобности прочитать ее и поразить призывную комиссию своими медицинскими познаниями. Но тогда, слава богу, все обошлось, и он зашвырнул эту толстенную книгу подальше от глаз, чтобы она ему не напоминала о напрасной затрате восьми кентавров. Просто удивительно, как это он про нее забыл... Теперь он раскопал этот учебник и, не присаживаясь, раскрыл его там, где говорилось о гриппе. Так и есть, он заболел гриппом. Все приметы налицо. Только насморка нет. Но это только приятно, что нет насморка. Маленькое удовольствие - лежать с заложенным носом или без конца сморкаться! С этими мыслями, удовлетворенный и успокоенный, он улегся в постель и попытался просматривать учебник по наиболее пикантному разделу. Но сейчас это почему-то не доставило ему никакого удовольствия. Может быть, потому, что у него здорово болела голова? Он отложил книгу и решил вздремнуть. Не дремалось. Тогда он стал думать. Он всегда по-настоящему думал только тогда, когда его не брал сон, и этим тоже не отличался от людей своего круга как в Кремпе, так и во всей стране. Он стал думать о своих родных. В Кремпе у него родных не было. Был племянник в Эксепте и двоюродный брат где-то в Европе. Кажется, он заведовал хозяйством в какой-то атавской миссии, в какой именно, Фрогмор не знал и делал вид, будто и не хочет знать: этот милый двоюродный братец уже лет десять не подавал о себе никаких вестей, и надо было о нем узнавать у случайных людей. Нет, о родных думать неинтересно. Тогда он стал думать о том, что его окружало в этом доме - о вещах. Его окружало много разных вещей: мебель, радиоприемник, телевизор, посуда, белье, тяжелые вылинявшие бархатные шторы. Все это стоило денег, уймы денег. Правда, большинство вещей перешло ему в наследство от первого мужа Джейн. Это хорошо, когда вещи достаются даром - вещи, лавка с товарами и постоянными клиентами. Плохо, когда за все это приходится брать себе в жены пустую бабу, драчливую, плаксивую, старую... Он хотел прибавить к этому списку недостатков Джейн еще несколько обидных эпитетов, но ему было очень жарко думать, и он снова принялся перелистывать учебник и быстро дошел до той главы, которой в глубине души все время интересовался, ради которой, собственно, и искал эту книжку... "Вот он, раздел "Эпидемические болезни". Глава "Чума". Так, так... не то. Ага, вот: "Клиническая картина чумы". "После скрытого (инкубационного) периода, продолжающегося от трех до десяти дней..." Постой, постой, сколько прошло с момента взрыва в Киниме? 21-е, 22-е, 23-е... 27-е... Шесть. Только шесть дней... Почему же я должен думать, что инкубационный период должен продолжаться меньше обычного срока? Скорее всего он затягивается на все десять... Ох, уж эти напрасные страхи!" Но дальше: "После инкубационного периода, продолжающегося от трех до десяти дней, болезнь начинается внезапным ознобом ("Врешь! - чуть не закричал Фрогмор. - При гриппе тоже бывают ознобы!"), головной болью, головокружением ("Боже мой, у меня, кажется, кружится голова!.. И ничего удивительного! Будто при гриппе она не может кружиться?") и рвотой ("Ага, никакой рвоты у меня нет! Старый ты трусишка, Гарри Фрогмор!"). Но тут Фрогмор вдруг почувствовал, что его тошнит. "И ничего удивительного" - подумал он, успокаивая себя, - любого затошнит, если он начнет выискивать в себе признаки такой болезни. Надо только с этим... в ванную, чтобы, когда доктор придет, ему не взбрели в голову такие же нелепые подозрения. Иди потом доказывай, что ты совершенно здоров!.." Из ванной он вернулся, еле передвигая ноги. "Взбредет же человеку этакое в голову! - бормотал он, торопясь одеться и выйти на чистый воздух. - Пойду навстречу доктору. Они там слишком замешкались, Джейн и доктор... Бедняжка, так перепугалась! Надо ее поскорее успокоить"... Ему казалось странным, как это он мог только что так плохо и несправедливо думать о Джейн, его дорогой Джейн, которая так о нем беспокоится, которая из-за него недосыпала ночей, которая вывела его в люди, которая... Тут его мысли перескочили на Бишопа, Раста, Пука, Кратэра, на тех, кто со времени его женитьбы были его близкими знакомыми, друзьями, политическими единомышленниками, партнерами по карточной игре, ходили к нему в гости и принимали его у себя. Им-то хорошо! Они-то сидят у себя дома (правда, у Раста уже нет ни дома, ни жены, но так ему, мерзавцу, и надо!), а Кратэра уже и самого нет на свете, но остальные сидят себе дома и в ус не дуют и не должны бояться... гриппа!.. За что это им такая удача? Почему именно он, Фрогмор, должен холодеть от ужаса перед завтрашним днем? На ходу он изменил свое решение. Он не пойдет встречать Джейн и доктора. Он им оставит записку, что пошел по срочному делу к Бишопу... Он придет к Бишопу, и обнимет его, и поцелует его крепко-крепко, и скажет, что любит его так же, как тот любит его, и это будет истинная правда. Ну и что ж, что он заразит его? Ведь заразит-то он его гриппом, а грипп - это не такая уж страшная болезнь. Особенно для аптекаря, у которого все лекарства под рукой и по себестоимости. Пускай Бишоп немножко почихает. "Чумой его не заразишь, даже если она у меня и была бы (нет ее у меня, ну, нету же!), раз этот иуда-аптекарь сделал себе прививку своевременно. Пойду к Бишопу. Приду, обниму, расцелую крепко-накрепко, ведь он мой лучший друг... И спокойно вернусь домой..." - Что же вы мне солгали, будто у него нет рвоты? - воскликнул спустя несколько минут доктор Крэн, войдя в гостиную, где на диване, закатив в беспамятстве глаза и что-то бормоча в бреду, лежал в пальто, ботинках и шляпе Гарри Фрогмор. - Как вы смели мне так солгать! Ведь у меня семья! - У него не было никакой рвоты, когда я уходила! Клянусь вам... А что, это очень опасно? Доктор, это опасно?.. - Не дотрагивайтесь до меня! - взвизгнул доктор, пятясь от нее к прихожей. - Эта подлая баба спрашивает меня, опасна ли чума! Не выходите из дому! Я пришлю эпидемиолога... Только не смейте до него дотрагиваться, и упаси вас бог выходить из дому, если вы только не решили перезаразить весь город... Боже мой, она еще спрашивает!.. В утренних газетах было сообщено о первой жертве чумы, некоем Фрогморе из города Кремп, который умер прошлой ночью, не приходя в сознание. О нем забыли бы в тот же день, но "патриотические" организации не могли забыть его клятвы и увековечили его имя в "песне о великой клятве", которая принята была в качестве гимна Истинных Сынов Атавии. Организован сбор средств на памятник Фрогмору. Уже заказаны художнику и в ближайшее время поступят в продажу эмалевые значки с портретами Фрогмора, которые будут распространяться между всеми рыцарями Идеи Белого Человека. Брошюры с его портретами и описанием его священной клятвы уже на третий день после его подвижнической кончины были изданы полумиллионным тиражом и, если бы не война, были бы в тот же день распроданы без остатка. Ах, если бы Фрогмор знал, какая блестящая посмертная слава его ожидает! Может быть, ему бы тогда легче было умирать... Впрочем, очень может быть, что ему от этого было бы нисколько не легче... Потому что, знаете ли, когда у человека бессонница, он очень о многом думает... Правда, Фрогмору перед смертью выпало всего около часу бессонницы. Это не так уж много, но, конечно, и не так уж мало для человека, который умудрился прожить более полувека, ни разу не подумав как следует... 4 Разговор между Онли Наудусом и его невестой происходил на кухне, как раз под люком, за которым скрывался предмет разыгравшейся ссоры. Они собирались идти в церковь, когда диктор кремпского радиоузла оповестил членов Союза ветеранов и всех лояльных атавцев о том, что через полчаса на городской площади, у мэрии собирается патриотическая манифестация по случаю вступления Атавии в войну, нагло спровоцированную Полигонией. Участники оркестра приглашались прибыть на сборный пункт десятью минутами раньше. Онли Наудус был и лояльным атавцем и участником духового оркестра при местном отделении Союза ветеранов. Он играл на кларнете. Помимо всего прочего, он усматривал в этом кусок хлеба на черный день, коснись и его безработица. Он вынул кларнет из футляра, приложил к губам. Раненая рука все-таки давала о себе знать. Чтоб ему провалиться в преисподнюю, этому мерзавцу Карпентеру! - Опять ты про Карпентера! - с неудовольствием заметила Энн. - Не пойму, чем это он тебе так не угодил. - Конечно, не тебя он лягнул по раненой руке! - горько усмехнулся жених. - Где уж тебе понять! - Ты хотел схватить его и передать в руки полиции, а он должен был с тобою осторожничать, так, что ли? - Поразительно! - ужаснулся Онли. - Моя невеста защищает прохвоста! Моя невеста считает, что... - Прежде всего твоя невеста считает, что он не прохвост. - Все коммунисты прохвосты, все они агенты Москвы, святотатцы, изменники, трусливые скотины, любители чужого добра! Боже мой, моя невеста не знает таких простейших истин! - Твоя невеста не знает всех коммунистов и не берется судить о всех коммунистах, но Карпентера она знает отлично. И если хочешь знать ее мнение, он никакой не прохвост, и не святотатец, и не любитель чужого, и никакой не трус. И если бы твоя невеста не знала, что он коммунист, она считала бы его лучшим из всех ее знакомых. - Просто счастье, что никто не слышит твоей невежественной болтовни! - Наудус покрепче прикрыл дверь из кухни в жилые комнаты. - Одевайся, и пошли на манифестацию. Только, ради всевышнего, не болтай ничего подобного на людях! - Я не пойду на манифестацию. - Моя невеста не пойдет на патриотическую манифестацию?! - Твоей невесте не так уж весело, что началась война. Ты, видимо, совсем упускаешь из виду, что тебя призовут в солдаты одним из первых. - Ну вот еще! - пробормотал Онли, которому раньше как-то не приходило в голову, что его могут призвать в солдаты. До этой минуты он видел в начавшейся войне только возможность недурно заработать на акциях. Он с нежностью подумал о тощей пачке принадлежащих ему акций, которые лежали теперь в особом конверте на сохранении в банкирской конторе Сантини. - Ну вот еще, придумаешь! Никто меня не возьмет в солдаты... Я... я... ведь ранен! Как ты могла забыть, что я ранен! - От этой приятной мысли он воодушевился. - Раненых в армию не берут. - Доктор сказал, что через пять-шесть дней ты будешь совершенно здоров. - Ну, знаешь ли, это еще как сказать... Это ведь в какой-то степени зависит и от меня самого. - Нечего сказать, хорош патриот! - фыркнула Энн. - В прошлую войну это, кажется, называлось симуляцией. - Энн, - пошел на попятный ее жених, - ты меня неправильно поняла... - Нет уж, не говори, я тебя очень хорошо поняла! - Энн, дорогая, уверяю тебя, я хотел сказать совсем другое. Энн иронически промолчала. - Я просто хотел тебе напомнить, что женатых берут на войну во вторую очередь. - Странно! - Энн насмешливо окинула глазами пустую кухоньку. - Я здесь не вижу ни одного женатого. - Ты увидишь его здесь через час после манифестации. - Так пусть он и радуется, - медленно проговорила Энн и побледнела. Она догадалась, на что он намекает, но еще не была уверена, надо ли ей по этому случаю радоваться. - Мы-то здесь с тобой при чем? - Я попрошу Раста и Довора быть нашими свидетелями. - Ты хочешь сказать, что... - Я хочу сказать, что настал, наконец, день нашей свадьбы, крошка ты моя! Дай я тебя обниму, моя славная женушка! - Но ведь еще три минуты тому назад ты об этом и не помышлял! - Такие решения приходят в голову сразу, в одно мгновенье, как все настоящие мужские решения. Он хотел сослаться на то, что третьего дня ему так же неожиданно пришло в голову купить акции, но промолчал. Он не был уверен, что Энн одобрила бы такое использование не принадлежавших ему денег. Ко всему прочему, она, кажется, не на шутку привязалась к его сопливым племянникам. - Что же ты молчишь, солнышко мое? - спросил он, обняв невесту. - Разве ты не рада? - Я очень рада, - отвечала Энн и расплакалась. - Только я не думала, что это случится так неожиданно. Я так мечтала об этом дне, но я не думала, что это произойдет так неожиданно... Она была бы, пожалуй, совсем счастлива, если бы не сознание, что окажись его рана посерьезней, он и не подумал бы о женитьбе, пока не будет выкуплена мебель. - Значит, пошли? - Нет, - сказала Энн, - я не пойду. - Но мы с тобой прямо с манифестации захватим свидетелей и попросим мэра нас обвенчать. - Пусть это будет завтра, - сказала Энн. - А сегодня ты иди один, если не хочешь остаться со мной. - Я не могу остаться. - Если не можешь остаться со мной. - Ничего не понимаю. - Мне хочется поплакать, - сказала Энн. - В такой торжественный день? - В такой торжественный день, мой дорогой. И если бы ты хотел сделать мне приятное, ты бы тоже остался дома. - У моей невесты мог бы в такой день быть больший патриотический подъем. - Твоей невесте очень страшно, Онли... Война. Сколько людей убьют! Молодых, старых, детей. Сколько домов разрушат! - Ну на этот счет ты можешь быть спокойна: до Кремпа враг не доберется. - Разве дело только в Кремпе, Онли! - В пять дней мы раздолбаем Полигонию, как глиняный горшок. Право же, все обойдется в высшей степени благополучно. Уверяю тебя. - Мне очень хочется поплакать, - сказала Энн. - И потом, нужно приготовить обед получше. Ведь у нас с тобой сегодня такой день! - Госпожа Полли прекрасно бы с этим справилась, уверяю тебя. - Мне очень хочется поплакать, - сказала Энн. - Мне нужно сегодня приготовить обед получше, - улыбнулась заплаканная Энн, возвратившись с кухни. - Онли... Завтра мы с ним обвенчаемся... Фрау Гросс прослезилась, обняла ее, поцеловала. Эта девушка ей все больше нравилась. Не стоит ее этот Онли, право же не стоит! Но это уже их дело... - Поздравляю вас, Энн, - пожал ей руку профессор. - Желаю вам счастья. От всей души. - Мы с вами, милая, такой обед состряпаем, что и губернатору вашему не снилось, - сказала профессорша. - И я! Тетенька Полли, тетенька Энн! И я... - взвизгнула от восторга Рози. - Можно мне помогать вам стряпать обед? Ведь вы теперь будете мне самая настоящая тетя, как тетя Анна-Луиза? - Такая же самая, - Энн за острые локотки подняла девочку и звонко расцеловала ее в обе щечки, которые за эти два дня сытой жизни уже успели несколько порозоветь. - Только чтобы меня слушаться, понятно? - Тетенька Энн! - воскликнула девочка, потрясенная таким недоверием. - Разве я вас не слушалась? - Тетя Энн, - сурово промолвил Джерри и, как и надлежит мужчине, пожал ей руку. - Я очень рад, что вы станете моей настоящей тетей... Вы мне нравитесь. Не то, что, - он чуть было не брякнул "дядя Онли", но вовремя поправился, - не то, что тетя Грэйс, которая там, в Фарабоне. Даже Рози догадалась, что он собирался сказать. - Чудная погода! - нарушила неловкое молчание профессорша. - А вы коптите дома. Почему бы вам, господин Гросс, не взять ребятишек и не погулять с ними на свежем воздухе часика полтора, даже два? - Тетенька Полли! - ахнула Рози. - Но ведь вы мне сами только что обещали, что... - Ты можешь остаться. Остальные - марш на улицу! - Слушаюсь, господин фельдмаршал! - лихо козырнул профессор к величайшему восхищению ребятишек, подождал, пока Энн натянула на Мата старенькое пальтишко, взял его за ручонку, и они втроем вышли на залитую солнцем, по-воскресному тихую улицу. Остальные отправились на кухню. Рози дали чистить картошку, Энн взяла на себя лук, потому что ей, как невесте, все равно хотелось немножко всплакнуть, фрау Гросс занялась мясорубкой. За этим мирным и веселым делом и застал их налет полигонских бомбардировщиков. Ах, как приятно, почетно и совсем не страшно было шагать в первом ряду самого крупного кремпского духового оркестра, за огромным, самым крупным в Кремпе шелковым национальным флагом, осеняющим самую внушительную за долгие годы патриотическую манифестацию самых влиятельных, самых состоятельных, самых видных и самых дальновидных граждан славного города Кремпа! В конце концов ничуть не страшно идти на сближение с пятью-шестью десятками подрывных элементов, зная, что тебя охраняет весь личный состав кремпской полиции и почти весь личный состав заводской полиции, за исключением тех, кто остался охранять завод от диверсий полигонских шпионов. А как приятно было вспоминать, что дома тебя ждет твоя милая-милая Энн, которая завтра станет твоей женой! Но еще приятней было вспоминать о дивидендах. Подумать только, еще не прошло и шести часов с начала военных действий, а курс его акций уже вырос по меньшей мере на десять процентов... А может быть, уже и на пятнадцать, на двадцать, на пятьдесят... Если на пятьдесят, то он уже заработал целых шестьсот кентавров. А ведь война еще только начинается! Если она продлится два или, на худой конец, хотя бы полтора года, то он выбьется в люди, создаст собственную фирму, заложит крепкий фундамент финансовой династии Наудусов. Хватка у него есть. Это ему говорили понимающие люди. Это ему и Сантини говорил. Но, конечно, поначалу он будет советоваться с более опытными финансистами, хотя бы с тем же Сантини. Конечно, немножко противно, что Сантини все-таки не настоящий атавец, а итальяшка, макаронник, но башка у него работает совсем неплохо, раз он стал самым солидным банкиром Кремпа, и на первое время, покуда не выйдешь по-настоящему в люди, и с Сантини можно водиться... Вот они все ближе и ближе, передние ряды "красной" демонстрации. Хорошо, что главных их коноводов, коммунистов, всяких карпентеров, успели уже упрятать в тюрьму. И хорошо, что их не очень много, а то как бы не получилось свалки... Наглость-то какая! Они тоже несут национальный флаг! Да, не очень он у них шелковый... Видимо, совсем небогато платят им за их черное дело! На приличный флаг и то не хватает... А транспаранты у них картонные... Что?.. Прекратить войну?!. Прекратить войну, когда она еще только началась! Война не должна кончиться, покуда Полигония не будет окончательно разгромлена. Никак не раньше. А это, понятно, потребует времени, и сейчас все порядочные люди заинтересованы в том, чтобы война продолжалась. В этом заинтересованы Перхотты, в этом заинтересованы Дешапо, в этом заинтересован Онли Наудус, начинающий, но подающий очень большие надежды молодой финансист из города Кремп. - Изменники! - кричат господин Довор, и господин Пук, и многие другие, и господин Онли Наудус тоже кричал бы, если бы ему не надо было безостановочно дуть в кларнет. - Полигонские наемники! Предатели! - Куда вы девали вашего сенатора? - кричат им в ответ. - Кто у вас тут еще сбежал из сумасшедшего дома? Сколько вы собираетесь заработать на войне, господа патриоты? Мир народам, долой войну! А Онли Наудус бесстрашно (сейчас он уже совсем не боится) знай себе шагает в первых рядах первого по величине и богатству кремпского духового оркестра и дует в свой кларнет. Он с ненавистью смотрит на теперь уже совсем близкие лица полигонских наемников и агентов Москвы и узнает среди них некоторых своих знакомых (хорошо, что не очень близких!) и многих, слишком многих знакомых Энн (он заставит ее немедленно и навсегда с ними порвать, будьте уверены!). Онли наливается свирепой ненавистью при мысли, что вдруг они каким-то неведомым ему путем все же добьются своих изменнических целей и война прекратится раньше, чем Полигония будет окончательно сметена с лица земли, а он, Онли Наудус, верный патриот и порядочный человек, заложит прочный фундамент своего финансового величия. Им что? Они-то какой вклад внесли в святое дело оборонной промышленности? А он внес!.. Ему вдруг приходит в голову, что если бы каким-нибудь образом не стало его золовки и ее трех ребятишек, которые свалились на него как снег на голову, то акции принадлежали бы ему, только ему. Онли отгоняет от себя эти мысли, как недостойные порядочного человека. ...Но когда же они, наконец, остановятся! Этак обе демонстрации смешаются в одну кучу. - Долой изменников! - орет господин Довор. - Прочь с дороги! - Прочь с дороги! - орут господа Раст, Пук, Бишоп. - Смерть Полигонии! - Куда девался ваш сенатор? - кричат им в ответ. - Переговоры вместо войны!.. Береги последнее ухо, Пук! Долой войну, с нас за глаза хватит чумы!.. Сами уступайте дорогу, на улице мы еще, слава богу, все равны! Эй, Довор, сколько вы на этот раз собираетесь заработать на атавской крови?.. Долой ненужную бойню! Пускай Довор сам идет воевать!.. Никто не скомандовал, но оркестр сам по себе перестал играть: между обеими демонстрациями оставалось не более трех-четырех шагов. Полицейские крепче сжали в своих руках резиновые дубинки, ветераны, готовясь к драке, скинули с себя пальто, отдали их соседям по ряду, а сами стали быстро засучивать рукава. Два национальных флага - огромный шелковый и небольшой полотняный - застыли на месте: знаменосцам ходу больше не было, они стояли друг против друга, и никто из них не хотел уступить другому дорогу. Обе толпы остановились. Наступило грозное молчание, за которым через мгновенье, другое грянул бы бой, если бы не теперь уже знакомый жителям Кремпа пронзительный свист, перешедший в вой, а сразу за этим в оглушительный взрыв. Потом послышался еще один взрыв, и еще один, и еще много взрывов... Бомбы падали со всех сторон, и поначалу трудно было определить, в какую сторону бежать. Большинство семейных побежало все же к своим жилищам, туда, где в их помощи нуждались жены, дети, старики. Онли тоже побежал домой, где Энн, его бедная, милая Энн готовила парадный обед. Навстречу ему попадались бегущие. От них он узнал, что одна бомба, кажется, упала где-то на Главной площади. На Главной площади находилась лавка, в которой он служил. Его хозяин, господин Квик, жил на втором этаже. А вдруг бомба попала как раз в этот дом? Нет, этого не может быть: ведь господин Квик только что был в двух шагах от него, в первых рядах манифестации. Почему-то Наудусу казалось, что это достаточно серьезное возражение против подобной жуткой возможности. Ему было страшно за семейство Квиков, к которым он привык за восемь лет службы в их лавке. Господин Квик согласился быть свидетелем на завтрашней свадьбе. Потом ему стало страшно и за себя: а вдруг и в самом деле что-нибудь случилось с лавкой? Тогда он останется без работы... Без работы!!! Нет, этого не может быть! Ведь он везучий. Он всегда был таким везучим... Правда, он умеет играть на кларнете. Кое-что можно заработать и на кларнете. Но где? В Кремпе все места кларнетистов уже заняты... Хотя, конечно, если война как следует развернется, то двоих кларнетистов обязательно призовут в армию: Роба Крэга и этого, как его, тьфу, - от всех этих переживаний фамилию вышибло из памяти! - Высокий такой, с мохнатыми бровями и животом, торчащим, как тыква... Ну, а пока война развернется? Куда деваться, пока этих двоих еще не возьмут на войну?.. Хорошо еще, что он догадался купить акции, но как обидно будет тратить дивиденды на жизнь, а не на расширение капитала... Обливаясь потом, задыхаясь, с трудом передвигая задеревеневшие ноги, он вынырнул из боковой улички на Главную площадь и первым делом убедился, что ничего с домом Квика не случилось. Только стекла из окон повыскочили. - Фу! - облегченно вздохнул Онли, не считаясь с приличиями, вытер вспотевшее лицо рукавом пальто, счастливо оглянулся на чей-то надрывный вопль и увидел, что от приземистого трехэтажного дома, в котором еще десять минут тому назад помещалась банкирская контора "Сантини и сын", не осталось ничего, кроме большой, ровно усыпанной розовым щебнем воронки. Есть впечатления, которые на всю жизнь остаются свежи. Тот, кто хоть раз слышал, как падает бомба, никогда не забудет ее зловещего, стремительно нарастающего свиста. Профессору не пришлось, как Фрогмору, задумываться, что это за звук приближается из праздничной голубизны высокого весеннего неба: он прожил три с половиной месяца в военном Лондоне и наслушался этого свиста. Он быстро оглянулся: спрятаться негде. - Ложись! - сказал он Джерри самым спокойным тоном, на какой был в эту минуту способен. - Делай, как я! - и шлепнулся на тротуар вместе с маленьким Матом. Мат от неожиданности разревелся и стал вырываться из рук Гросса. Мальчику было холодно и неудобно на сыром асфальте. - Ложись скорей! - крикнул профессор старшему мальчику, видя, что тот уставился на него, как на сумасшедшего. Свист уже превратился в вой. Теперь, когда решали доли секунды, мальчик оцепенел от ужаса. Ждать было некогда. Гросс дернул Джерри за ногу. Мальчик рухнул на тротуар рядом с ревевшим маленьким Матом, а Гросс навалился на обоих ребят всем своим большим и грузным телом. Но Джерри все же удалось одним глазом увидеть из-под профессора, как темневшее на соседней улице трехэтажное кирпичное здание тюрьмы плавно, словно растекаясь в воздухе, взмыло вверх огромной темно-рыжей тучей пыли, щебня, огня и дыма. Эта туча на несколько мгновений закрыла собой низкое февральское солнце. Сначала оно совсем пропало из виду, потом стало просматриваться в виде тусклого оранжевого кружочка с очень острыми краями, как во время солнечного затмения сквозь закопченное стеклышко. Грохот взрыва оглушил мальчика. Он не расслышал ни звона посыпавшихся стекол, выдавленных из оконных рам мощной взрывной волной, ни тонкого комариного жужжания еле различимых в далекой вышине самолетов, ни низкого и неровного гудения тысяч и тысяч железных и кирпичных осколков, которые стучали по черепичным крышам, по тротуарам, по стенам домов, ни воплей раненых, ни криков и топота перепуганных людей, неведомо куда бежавших от нагрянувшей беды. Он только почувствовал что-то теплое на своей ноге. Джерри потрогал ногу, нащупал что-то теплое, липкое и испугался. - Ранен! - решил Джерри. - Ну да, я ранен! - Он знал, что когда ранят, то не всегда поначалу чувствуется боль. - Вот сейчас уж мне обязательно достанется от дяди Онли! Пустите же! Пустите! Профессор и не пошевелился. Снова послышался свист. Джерри замер в ожидании. За углом взорвалась вторая бомба, потом где-то дальше - третья, четвертая, пятая... Медленно осела туча, всплывшая над тюрьмой, и освободила по-прежнему ослепительное и безмятежно спокойное солнце; послышались и замерли вдали топот и крики людей, пробежавших где-то совсем рядом, а профессор Гросс разлегся и не думал подыматься. - Да пустите же, наконец! Я дышать не могу! - простонал Джерри и, ожесточенно орудуя кулаками, стал выбираться из-под Гросса. Выбравшись, Джерри вытащил за ручонки зашедшегося в плаче и посиневшего от удушья братишку, а дядя Эммануил и не собирался вставать. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки, грузный и страшно неподвижный. Из его затылка неторопливо текла широкая алая струя... На улице никого не было. Все бежали за город. Неподалеку, на самой середине мостовой, лежала женщина в модной шляпке. Джерри вспомнил: она переходила улицу за секунду до того, как дядя профессор повалил их с Матом на тротуар. Она тоже не поднималась на ноги. Ее раскрытые синие глаза, не моргая, смотрели на солнце, руки в поношенных желтых воскресных перчатках раскинулись широко и свободно, будто она блаженно развалилась на солнечной лужайке после приятной, но утомительной прогулки. Джерри стало страшно. Он потормошил Гросса за руку. Тот остался неподвижен. - А-а-а! - закричал Джерри, схватил братишку на руки и, сгибаясь от непосильной ноши, заторопился в сторону дома, который они так недавно покинули втроем. Под его ногами хрустело и дробилось битое стекло, равнодушно поблескивавшее на солнце. Дважды ему пришлось обходить валявшихся на пути мертвых. Джерри прибавил шагу, насколько это было в его слабых силенках, а когда они окончательно иссякли, ссадил братишку, который всю дорогу не переставал отчаянно реветь, устроил его на обочине тротуара, сам уселся рядом с ним и тоже заплакал. В этом положении их и обнаружили госпожа Гросс и Энн с Рози. Высоко в небе снова ложились на боевой курс полигонские бомбардировщики. - Какие акции? Какие акции? - бормотал Айк Сантини, ухватившись жилистыми волосатыми руками за голову. - Оставьте меня в покое!.. Кто вы такой? - Я Наудус, - сказал Онли. - Моя фамилия Наудус. - Какой там к черту Наудус! Я не знаю никакого Наудуса. Проваливайте. Мне сейчас не до Наудусов. - Вы должны меня хорошо помнить. Я у вас третьего дня купил акции на тысячу двести кентавров... Вы еще меня поздравляли... Я только хочу узнать, когда я их смогу получить. Я их оставил у вас на хранении... Вот ваша расписка... Он совал расписку под самый нос Сантини, но банкир не брал ее. У него были заняты руки. Он раскачивал "ими свою лысую голову, стоя на самом краю воронки, которая образовалась на месте его дома. Рядом стояла машина, на которой он с женой и сыном удирали за город, когда им сообщили о беде, случившейся с их домом. Дверца машины была раскрыта... Супруга банкира только что очнулась от обморока, и взрослый сын обмахивал ее шляпой. - Какие тысяча двести кентавров? - стонал Айк Сантини, отворачиваясь от своей расписки, как от нашатырного спирта. - Я вас не знаю... Боже мой, я же разорен! Боже, пресвятая дева Мария, ведь я почти разорен! Это ведь верных полмиллиона убытку! По меньшей мере полмиллиона!.. Мы не должны были сегодня идти в церковь, сынок, вот что я хочу сказать... - Ну и погибли бы, как Эдит, и Паула, и Пепе, и Урбан, и этот, вечно забываю его имя, ну этот; как его, Феликс. Это были имена погибшей прислуги господина Сантини. - Ну и отлично, и погибли бы... Полмиллиона из кармана так, за здорово живешь!.. Чего вы ко мне пристали?! - заорал он, накидываясь на Наудуса. - Кто вы такой? Чего вам от меня надо? Разве вы не видите, я почти нищий! Дева Мария, я, Айк Сантини, почти нищий! Перестаньте тыкать мне под нос вашу бумажонку! - Это ваша бумажонка! - взвизгнул Онли. - Моя фамилия Наудус... Нау-дус! Я только хочу узнать, когда я смогу получить мои акции... Скажите мне только два слова, и я вас оставлю в покое... - Когда мой дом и моя контора выскочат обратно из этой ямы! Понятно? Нет больше ваших акций... Требуйте их с полигонцев... - Боже мой! А расписка? Вы же сами выдали мне расписку... Вы же приняли их у меня на хранение! - Папа! - сказал Сантини-младший. - Нам здесь, право же, больше нечего делать. Мы, кажется, единственные, кто остался в городе... Того и гляди снова где-нибудь поблизости грохнется бомба. - Айк, друг мой, наш сын прав! - снова разрыдалась госпожа Сантини, и банкир, горестно махнув рукой, полез в машину. Тогда Наудус грохнулся на колени: - Ради бога, сударь! Это было единственное мое достояние!.. Трое племянников, сирот, сударь! - Утешьтесь тем, что я потерял по крайней мере раз в пятьсот больше вашего, и убирайтесь!.. - Господин Сантини, - взмолился Онли, цепляясь за нестерпимо блестевшее лакированное крыло машины, - вы не должны так шутить со мной. У вас много денег, очень много денег в разных столичных банках... Это известно всем жителям нашего города, и вы не сможете этого скрыть... Я... Я... Я на вас подам в суд! - Ко всем чертям! Я вам, кажется, ясно сказал: ко всем чертям! Я не принимал их у вас на сохранение от бомб... В суде, слава богу, сидят нормальные люди... У Онли потемнело в глазах. Он понял, что с акциями и в самом деле все кончено, что акций больше нет и не будет и что никакой суд не присудит Сантини вернуть акции, раз вся его контора вместе с домом превратилась в прах по причинам, от ответчика не зависящим... А как же дети? А как же вдова его брата? Откуда, из каких средств он вернет им их тысячу двести кентавров? Подумать только, целых тысячу двести кентавров! - Все мы несем жертвы в этой войне, - сочувственно заметил Сантини-младший, высовываясь из окошка. - Наша страна подверглась такому наглому нападению... Э-э-э! Хотите, Наудус, мы вас подбросим за город? Здесь все еще опасно, того и гляди... - Мои акции! - закричал Онли и стал колотить кулаками по дверцам, по крылу, по кузову могучей и очень дорогой машины. - Что вы со мной делаете? Отдайте мне мои акции!.. Машина заурчала, рванулась с места и исчезла за углом. А Онли встал на ноги, всхлипывая, почистил коленки и пошел. Он не видел ни горящих зданий, ни трупов, кое-где попадавшихся на его пути, не слышал, как его несколько раз окликали из подвалов и подворотен какие-то знакомые. А может быть, это были и незнакомые люди, которым просто хотелось узнать, что слышно в городе. Он не обращал внимания на свист и грохот бомб, продолжавших падать с голубой вышины, на еле различимый стрекот пулеметов и домовитое похлопывание пушек там, высоко в небе, где шел бой вражеских бомбардировщиков с подоспевшими, наконец, атавскими истребителями. Он брел, не зная куда, лишь бы не домой, лишь бы не туда, где его встретят племянники, которых он разорил, и Энн, которая ему этого никогда не простит, если он сегодня же не достанет и не покроет растраченную им сумму... Легко сказать, достанет! Где? У кого? Кто ему доверит в долг такую уйму денег? Боже мой! Боже мой!.. 5 Конечно, даже в страшной сумятице, царившей эти полтора часа в Кремпе, многие заметили человека, который бежал в сторону, прямо противоположную общему потоку беженцев: не все поддались панике. Как и в прошлый вторник, нашлось достаточно горожан, которые остались тушить пожары, спасать свой и чужой домашний скарб, помогать раненым. Пожарные, которые по долгу службы в большом числе участвовали в манифестации, после первой же бомбы бросились не наутек, а в свои команды и вскоре выехали на пожары. Среди них были и такие, которые узнали в одиноко бегущем человеке Карпентера, некоторые даже вспомнили, что он коммунист и что он скрывается от ареста, но никому и в голову не пришло попытаться его задержать, даже окликнуть. Самым густопсовым коммунистоедам было в эти минуты не до него. Карпентер старался поменьше попадаться на глаза. Он нырял в ворота, перемахивал через заборы, ограды, пробирался задами, черными дворами, иногда, когда ему казалось, что за ним следят или бегут, прятался в развалинах. Их уже хватало в Кремпе, разрушенных войной человеческих жилищ. Один раз ему показалось, что все пропало: за ним, тяжело дыша, бежали не то трое, не то четверо мужчин. Он схватил обломок свинцовой водопроводной трубы и спрятался под лестницей выгоревшего дома. Послышался громкий шепот: "Он должен быть где-то вот здесь", темные силуэты выросли перед ним, закрыв солнечный свет, щедро заливавший закопченный скелет лестничной клетки. Он уже приготовился выскочить из своего ненадежного убежища, чтобы постоять за себя, как услышал срывающийся, но очень хорошо знакомый голос. Это говорил Груув, ну, конечно, Аксель Груув, наладчик из его цеха. Груув сказал: - Если Карпентер нас не узнал, он может подумать, что за ним погоня. - Ладно, - сказал тогда Карпентер, вылезая из-под лестницы, - хорошо, что вы за мной погнались. - Джон! - обрадовались его преследователи. - Просто чудо, что я не проломил кому-нибудь из вас череп. Но увязались вы за мной весьма кстати... Спустя несколько минут четыре человека с разных сторон подползли к аккуратному беленькому двухэтажному дому, над которым торчала высоченная стальная мачта. Дом был пуст, входная дверь распахнута. Ключ торчал в ней с внутренней стороны. Незнакомцы (их лица были повязаны платками) заперли за собой дверь и бегом поднялись на второй этаж. И вдруг под грохот бомб и неумолкавший вой сирены радиорупоры, меньше часа тому назад призывавшие участвовать в патриотической манифестации, снова обрели голос. - Граждане Кремпа! - загремел на весь город чей-то незнакомый голос. - Бомбы, огонь, разрушение и смерть обрушились на наш город, на наши жилища, на наших близких! Война пришла в Кремп... Еще только первый день войны, а уже столько несчастий, столько смертей, столько ужасов. Подумайте над тем, кому эта война нужна, кто на ней зарабатывает, а кто только теряет... Неужели сомнительная честь одного пьянчужки-офицера, поскандалившего в пьенэмском кабаке, должна оплачиваться такой дорогой ценой? Мы вас пока не призываем ни к каким действиям... Но вспомните, чем люди отличаются от животных, которые покорно идут на убой. Люди отличаются от животных тем, что у них имеются мозги, приспособленные для размышлений. Не пора ли вам вспомнить, что у вас имеются мозги? Мы вас призываем: думайте, граждане Кремпа, думайте! Пораскиньте мозгами, что происходит в Атавии... Думайте, пока у вас еще сохранились головы на плечах! Единственное место, которое не в силах обыскать полицейские ищейки, - это наши черепные коробки... Думайте же, во имя чего гибнут в эти часы ваши братья, мужья, дети здесь и на фронте! Думайте, почему вражеские бомбардировщики безнаказанно проникли через линию фронта к нам, в самую глубь страны, за много сотен километров от границы! - Пора! Пора! - послышался чей-то громкий шепот. Кто-то торопил диктора, который, по всей видимости, говорил не по заранее написанному тексту, а импровизировал на ходу. - Надо заканчивать, а то как бы... - Еще и еще раз проверьте свои убеждения! Подумайте, почему нас всех, кто не хочет войны, кто хочет мира, называют агентами иностранных держав и упрятывают в тюрьмы! Может быть, потому, что в отсутствие этих честных атавцев легче обманывать вас, непростительно доверчивых и простодушных людей? Подумайте, какой смысл этим честным атавцам рисковать свободой, жизнью, гнить на каторге, в тюрьмах. Неужели вы и в самом деле можете поверить, что они это делают за деньги, а не из любви к народу, не для того, чтобы отвести угрозу смерти от своих семей, не для того, чтобы спасти тысячи и тысячи человеческих жизней, тысячи и тысячи домашних очагов? Подумайте! Главное, думайте, думайте!.. На весь Кремп разнесся четкий шепот: "Пошли". Хлопнула дверь. Рупоры замолкли. Видимо, кто-то во время этой необычайной передачи следил за подступами к дому и очень вовремя камнем, брошенным в окно, предупредил об опасности: не прошло и двух минут, как несколько полицейских и ветеранов стали ломиться в радиоузел. Дверь была заперта. Ее взломали, но никого внутри здания не обнаружили... "Проверьте ваши убеждения! - улыбнулся своим мыслям не один из тех, кто слышал выступления Карпентера. - Какие у меня убеждения? Нет у меня никаких убеждений..." Они еще не понимали, что если взрослый человек вдруг с горечью обнаруживает, что у него нет никаких убеждений, то это первый шаг к тому, чтобы их приобрести... - А все-таки, что там ни говори, а в храбрости им отказать нельзя, - говорили другие. - Захватить радио и этак высказаться против войны! Это попахивает электрическим стулом. - Чудак, это же входит в их обязанности, - возражали другие. - Они за это загребают кучи кентавров. А Эрнест Довор, который оставался в городе и помогал пожарным, не очень логично завершал подобные высказывания: "Одно слово, голь перекатная, беднота, нищий на нищем, ни одного мало-мальски порядочного человека!" И никто не решался уточнять у главы местного отделения Союза ветеранов, как же это "красные" умудряются, загребая кучи кентавров, оставаться беднотой, голью перекатной? Хотя некоторым очень хотелось задать подобный вопрос. Карпентер не ошибся в расчетах: никакие листовки не смогли бы заменить его коротенького, пусть и не совсем складного, выступления по радио. Теперь надо было пораскинуть мозгами, как повести дальнейшую работу, кого к ней привлечь, на кого в первую очередь опереться. На радио больше рассчитывать, конечно, не приходилось: с сегодняшнего утра оно будет под неусыпной охраной полиции. Он уговорился со своими товарищами о месте и времени новой встречи и осторожно пустился в обратный путь. Людей на улицах стало еще меньше. Подбитый бомбардировщик и два атавских истребителя, упав на многострадальные улицы Кремпа, распугали многих участников спасательных работ. Пожаров стало больше. Карпентер довольно быстро добрался до "сада" Наудуса, тихонько отпер дверь, ведшую со двора на кухню, ключом, который предусмотрительно потеряла фрау Гросс, и спрятался на чердаке задолго до того, как заплаканные профессорша и Энн при помощи счастливо попавшихся им на улице Прауда и Доры внесли в дом все еще находившегося в бессознательном состоянии профессора Гросса. И все же в тот день еще очень немногие кремпцы последовали радиосовету Карпентера. Одни были так подавлены громадностью обрушившегося на них бедствия, что на время позабыли даже о чуме, другие были переполнены неистребимой и нерассуждающей жаждой кровавой мести. Отомстить полигонцам, и как можно скорей и как можно чувствительней, за все пережитое в эти страшные полтора часа - эти помыслы объединяли в то утро и Сантини, и Довора, и Раста, и директоров велосипедного завода, и последних бедняков из негритянского квартала и района городской скотобойни. К числу последних бедняков, как это ему ни было больно сознавать, относился и Онли Наудус. Он возвращался с Главной площади неведомо куда, лишь бы не домой, хотя его и очень волновала судьба Энн и судьба мебели (только и не хватало, чтобы ее уничтожило бомбой!). Подм