. - Даже больше. Если вы будете умницей и растянете это милое пятнышко еще хотя бы на десять дней, я вам головой ручаюсь за пятнадцать тысяч кентавров и всеатавскую, прочную, долголетнюю, нестаптываемую никакими конкурентами славу. Подумайте, как это сделать... - Он погибнет! - ...конечно, так, чтобы он не погиб. Меньше всего я заинтересован в его гибели. Не в моих принципах строить свое благосостояние на чьей-либо смерти. - Поймите, если ему немедленно не... - Пятнадцать тысяч! Я хотел бы, чтобы вы как следует запомнили эту цифру - пятнадцать тысяч. Быть может, даже больше. - Боже мой, но ведь... - Будьте мужчиной, человеком дела! Вы не так богаты, чтобы быть благотворителем. Вы понимаете меня? - Я понимаю, но... - Сюда, сюда, дети! - из-за двери послышался голос Наудуса, топот ног, дверь стремительно раскрылась и в кабинет вбежал Наудус, волоча за собой трех перепуганных ребятишек - двух мальчиков и девочку. Самому старшему из них было на вид лет девять, а может быть, и больше. Трудно было определить истинный возраст этих запуганных заморышей в аккуратно заплатанных и чисто выстиранных лохмотьях. - Дети! - тихо сказал им отец, указывая дрожащим пальцем на доктора Раста. - Не бойтесь этого дяди. Это добрый дядя. Просите его. От этого дяди зависит ваша жизнь и счастье. Дети не решились раскрыть рот. Они оробели перед чужими, сытыми, хорошо одетыми дядями и этой чужой, сказочной, непостижимо роскошной обстановкой. - Ну, дети, ну! - подталкивал их Наудус. - Разве вы не запомнили, что надо сказать этому доброму дяде в белом халате? Не бойтесь, он добрый, он очень добрый доктор! - Дядя доктор, - через силу выкрикнул старший мальчик, тощий, большеголовый, на тонких рахитичных ногах, огненно-рыжий, как и его отец. - Многоуважаемый дяденька доктор! Мы вас очень просим, пожалуйста, не лечите нашего папу, а то мы все умрем с голоду... Он боязливо оглянулся на отца. Отец одобрительно кивнул. - Еще проси, сынок, проси получше! И вы тоже. Просите же! - Дяденька доктор, - начали в один голос все трое, - многоуважаемый дяденька доктор... - Не надо! - поморщился Юзлесс. - Успокойтесь, Наудус, вас не будут лечить. Это я беру на себя. - Я не могу быть убийцей! - взвизгнул вдруг доктор Раст и стал рвать на себе волосы. Ребята испуганно вскрикнули и спрятались за спину Наудуса, который стал гладить их, призывая к спокойствию. - Я не могу и не буду убийцей! - Истерика! - презрительно усмехнулся Гомер Юзлесс, хотя и ему стало несколько не по себе. - Ведь у вас тоже имеются дети! - робко проговорил Наудус, заглядывая Расту в глаза, и умоляюще прижал руку к сердцу. - Я врач, вы слышите, врач! Пусть неважный, без практики, без будущего, пьяница, да-да-да-да, пьяница! Но я не могу, вы слышите, не могу!.. - Подумайте о своих детях, доктор, - тихо повторил Наудус. - Впервые за многие годы вы имеете возможность прилично их обеспечить. За эти несколько дней вы можете разбогатеть... Раст затих. - И вы, верно, хотели бы их обучить всем наукам и музыке, чтобы они играли на рояле и пели? Я бы тоже хотел, чтобы моя Рози училась петь... Рози! Девочка беспокойно оглянулась по сторонам и, подталкиваемая в спину отцом, вышла на середину кабинета. - Спой им, Рози! Пусть все услышат, как хорошо ты умеешь петь. - Что спеть, папа? - Про ураган. Девочка запела: Пускай грохочет ураган. Я сыт и пьян, я сыт и пьян... Юзлесс болезненно поморщился, Раст заткнул себе уши. Рози недоуменно остановилась, готовая разреветься. - Не надо больше, дочка, - отец погладил ее по головке, и она юркнула за его спину. - Хорошо! - совсем тихо и совсем не угрожающе продолжал он и рассмеялся, тоже совсем тихо и ничуть не угрожающе, обращаясь к своим компаньонам: - Знаете, все это получилось на редкость забавно... Идемте, дети. Зачем лечить этот проклятый зуб, если мне все равно прямая дорога в петлю... До свидания, доктор, до свидания, господин Юзлесс. - Черт с вами! - закричал доктор Раст на весь кабинет, не считаясь с тем, что его могут услышать в приемной. - Бог свидетель, я боролся, как мог, с этим адовым искушением, хотя у меня тоже дети и я их тоже должен поить и кормить... Черт с вами, Наудус, вы уже не маленький, и сами знаете, на что идете. И с вами Юзлесс, - ведь это вы втянули меня в эту дьявольскую игру! И нет больше честного человека Дугласа Раста!.. Садитесь в кресло, Наудус. Только пусть уйдут ваши ребята, потому что мне делается страшно, когда я вижу их лица. - Благодарите доктора, дети! - еще тише и спокойнее прежнего проговорил Наудус. - Благодарите и навсегда запомните его доброе, хорошее лицо... Юзлессу некогда было заниматься сантиментами. Он вышел в приемную и поставил клиентов в известность, что гонорар за предсказания повышается до ста кентавров, потому что медиум очень плох и стоило огромных трудов уговорить его выполнить свой долг перед обществом. - Я просил бы вас учесть, - добавил он, - что сегодняшняя работа может ему обойтись значительно дороже того, что он заработает. А тем временем Наудус упросил доктора Раста разрешить оставить ребят в кабинете, где-нибудь в уголке, за портьерой. Ему, Наудусу, будет легче на душе, если он будет знать, что они здесь, поблизости. Сегодня ему как-то особенно не хотелось бы с ними расставаться. Раст только рукой махнул, хлебнул на кухне лошадиную дозу почти неразбавленного спирта, с трудом откашлялся и вернулся к исполнению своих прорицательных обязанностей. Он только старался не смотреть в уголок кабинета, где из-за потертой плюшевой портьеры удивленно взирали на многократно повторявшееся таинство прорицания трое заморышей, которые были еще слишком юны, чтобы гордиться своим коренным атавским происхождением. И каждый раз, когда после очередного рентгена и предсказания снова включался свет, Сим Наудус, преуспевающий гражданин могучей республики Атавия, улыбался своим детям, и его дети, в свою очередь, отвечали ему испуганными улыбками. Прием клиентов закончился в половине второго ночи. На долю Сима Наудуса пришлось на этот раз около семисот кентавров, не считая тех трехсот, которые из собственной доли вручил ему доктор Дуглас Раст, и шестидесяти (двадцать процентов от трехсот!), которые ему торжественно преподнес от собственных щедрот Гомер Юзлесс, видный человек в мире рекламы, коммерческий директор и душа этого удивительного предприятия... В шесть часов двадцать три минуты утра Сим Наудус скончался. 3 Пожары уже догорали. Только жирно-черная, с округлыми краями стена дыма, кое-где прорезываемая желтыми и малиновыми лезвиями пламени, по-прежнему стояла над нефтяными баками - высокая, тяжелая, студенистая, словно, фантастически-огромная, многоэтажная глыба черного студня. По медленно оживавшим улицам Кремпа возвращались беженцы. Над городом висел горький чад пожарищ. Подморозило. Падал реденький снежок. Он таял на теплых пепелищах, нехотя прикрывал тоненькой пеленой тротуары, мостовую, крыши, покореженные останки самолетов и их несчастных пассажиров, нарастал жиденькими печальными бровками на кровлях и вывесках. Чем ближе к дому, тем быстрее становились шаги беженцев. Они ждали худшего и, найдя свои жилища в целости, переживали короткие минуты радости и успокоения. Но почти тотчас же ими овладевала мысль о чуме, которая если еще их и не поразила, то с минуты на минуту должна была настигнуть. И та же неотступная, тяжкая, леденящая сознание мысль о чуме притупляла горе тех, кто обнаруживал вместо родного дома лишь груду дымящихся головешек. И вдруг на горизонте, совсем как утром, возникли несколько точек, приблизились, выросли, превратились в силуэты самолетов. Снова послышался все усиливающийся, такой ненавистный с сегодняшнего утра рев моторов. И люди внизу заметались ожидании воздушного боя над их головами, в ожидании новых смертей, новых бомб и пожаров. Истерические вопли женщин, пронзительный плач детей разорвали сумрачную тишину серого зимнего дня. Те, кто еще сохранил способность бежать, ринулись на шоссе, остальные забились в подвалы, в подворотни или попросту попадали ничком на мокрую мостовую и заткнули себе уши. Но прошла минута, другая, третья, а пушек и пулеметов не было слышно, бомбы не рвались. Гул моторов, прогремев над городом, стал удаляться в сторону Монморанси и вскоре совсем затих. Тогда те, кто лежал ничком на мостовой, подняли головы и увидели: в низком белесом небе висели, медленно снижаясь, пять белоснежных парашютов. Под тремя раскачивались человеческие фигурки, под остальными - большие коричневые округлые тюки. И, кроме того, сверху, вихляя и вертясь по воле слабого промозглого ветерка, падали на Кремп сотни, тысячи белых листочков бумаги. Профессор Гросс вышел из подъезда, куда они с женой забежали, и поднял один из листков. Листовки извещали население, что на парашютах сброшены врачи-эпидемиологи с достаточным запасом противочумных вакцин и сыворотки. Указывалась стоимость прививки, условия кредита для тех, кто не располагает для этого наличными средствами, перечислялись правила, которые нужно соблюдать во время чумных эпидемий, туманно намекалось на чью-то чужеземную преступную руку, навлекшую такое страшное бедствие на Атавию. Не прошло и двадцати минут, как почти все население Кремпа выстроилось в три длиннейшие очереди у тех пунктов, где, по слухам, будут производить прививки. Супруги Гросс, ознакомившись с листовкой, решили первым делом зайти к Онли Наудусу. Он встретился им неподалеку от своего дома. С ним была энергичная шатенка лет двадцати. Это и была его невеста Энн. Они спешили в очередь. Оказалось, что в суматохе забыли одну важную деталь: негров. Их проживало в Кремпе около девятисот человек, и все они тоже не хотели умереть от чумы. - Ого! - сказал запыхавшийся Наудус, когда они с Энн добежали до аптеки, где находился ближайший прививочный пункт. - Тут уже полным-полно черномазых. - Господин Бишоп! - крикнул он хлопотавшему на крылечке костлявому человеку лет пятидесяти пяти, с белобрысенькими бровками на длинном кирпично-багровом лице. - Господин Бишоп! Никак ваша аптека в первую очередь обслуживает цветных? - Я ничего не могу поделать, Наудус, сейчас здесь не моя аптека, а эпидемиологический пункт. - Но это, надеюсь, все же атавский эпидемиологический пункт? - подхватил бакалейный торговец Фрогмор. Он стоял в самом хвосте очереди, и это обстоятельство заставляло его особенно болезненно переживать унижение, которому подвергалась в связи с этим белая раса. - Надеюсь, мы не в Африке? - Я ничего не могу поделать, Фрогмор, - оправдывался аптекарь. - Честное слово, я здесь ни при чем. - Зато мы-то здесь при чем! - побагровел бакалейщик. - Займемся сами, Наудус. Ты как? - Эти черномазые, как клопы, заползают во все щели. Они совсем распоясались, господин Фрогмор... Хорошо бы поставить их на место, - с готовностью отвечал Наудус. - Отлично сказано, Наудус! Они себе слишком много стали позволять, эти ниггеры! Пускай убираются к себе в Африку! А ну, ниггеры, слышали?! - крикнул Фрогмор. - Чтобы вашего духу здесь не было!.. Несколько негров молча вышли со своими семьями и встали в самый конец очереди. Остальные, - их было человек полтораста, - остались на своих местах. - Они, видимо, оглохли, - продолжал Фрогмор. - Как вы думаете, господа, - обратился он к белым, - не стоит ли им прочистить уши? Он подошел к высокому негру со шрамом над правым виском. Это был истопник Нокс, богатырь с железными кулаками, один из виднейших боксеров Кремпа. Будь он белым, плюгавый коротышка Фрогмор обходил бы его за два квартала. - А ну, убирайся, пока цел! - бесстрашно приблизился к нему бакалейщик. Он был Ноксу еле до плеча. - Чего молчишь? Оглох?.. - Я пришел раньше вас, сударь, - очень спокойно отвечал негр. Только его дрожащие мелкой дрожью руки показывали, какого труда ему стоило это спокойствие. - Господин Бишоп разъяснил вам: здесь не аптека, а прививочный пункт. Перед чумою, сударь, все равны. - Рассуждаете?! - удивленно пожал плечами Фрогмор, горестно взывая к общественному мнению. - Этот безграмотный, паршивый негр собирается читать мне лекцию! Эта черномазая трусливая собака... - Я не трусливая собака, сударь. Я капрал морской пехоты. Я доказал в Арденнах, что я не трусливая собака, сударь. - Ты хочешь сказать, что я вру?! - накалял себя бакалейщик, вдохновляемый всеобщим вниманием. Еще несколько негров покинули свои места и пристроились к хвосту очереди. - Я только хотел сказать, сударь, что вы ошибаетесь и что я не трусливая собака. - Может быть, тебе угодно было намекнуть, что это я трусливая собака? Ты что-то слишком часто козыряешь передо мною, что ты не трус. - Нет, сударь, я не хотел этого сказать. Я не мог бы этого сказать, потому что не видел вас на фронте. Кругом заулыбались. Те, кто постарше, отлично помнили, как Фрогмор умудрился избежать призыва в армию, хотя тогда, во время войны, у него еще не было никакой язвы желудка. - А ну, вон из очереди! - рванул Нокса за рукав побелевший от злобы бакалейщик. - Чтобы здесь духу твоего не было! Нокс легонько оттолкнул его, и бакалейщик как перышко отлетел в сторону. - Господа, он меня ударил! - взвизгнул Фрогмор и бросился с кулаками на посеревшего от волнения Нокса. И сразу, точно по сигналу, человек двадцать опоздавших белых кинулись на негров, стоявших впереди, и стали их вышвыривать из очереди. В ход пошли кулаки. Потекла кровь из носов и ртов. Кто-то уже упал на мостовую, и над ним барахтались родные, пытавшиеся выволочь его из боя. - Взбесились вы, что ли?! - пытался разнять их человек, в котором Наудус узнал рабочего велосипедного завода Бигбока. - Нашли время для драки?.. Макс, идиот, и ты туда же?! - Он оттащил в сторону тяжело дышавшего парня в расстегнутом пальто поверх промасленного синего комбинезона. - Вот как дам тебе по уху - сразу придешь в себя. Вытри рыло! У тебя из носа хлещет, как из водопроводного крана. - Он меня стукнул по голове, точно кувалдой, - пожаловался Макс и носовым платком Бигбока стал размазывать по лицу кровь. - Если ему удалось встряхнуть тебе мозги, ты должен ему руки целовать, шакал лопоухий! - Они поналезли вперед белых... - оправдывался Макс. - Не понимаю, что меня удерживает от того, чтобы назвать тебя идиотом. - Ты уже называл меня идиотом, Джеф, - неожиданно ухмыльнулся Макс. - Ты просто забыл. - Тогда все в порядке. И чтобы этого больше не было! - Я ничего не могу поделать с собой, Джеф. Я ужасно нервный. - А раз ты нервный, тогда помогай мне разнять этих сумасшедших. Они, кажется, совсем забыли про чуму. - Хорошо, Джеф, - снова улыбнулся Макс, - хорошему человеку почему не помочь... - Хорошему человеку, хорошему человеку! - передразнил его Бигбок, и они оба кинулись в самую гущу свалки разнимать дерущихся. Драка была в полном разгаре, когда примчались на полицейской машине представители порядка, арестовали человек двадцать негров, на которых Фрогмор и его друзья указали как на главных зачинщиков, а остальных поставили в самый хвост очереди, на том уже вполне законном основании, что очередь перемешалась, призвали своих белых сограждан к спокойствию и увезли арестованных в тюрьму. Но начальник тюрьмы наотрез отказался принимать арестантов, не прошедших противочумной обработки. Полицейская машина со всеми задержанными неграми вскоре вернулась обратно к аптеке Бишопа, и сам помощник начальника полиции, минуя всякие очереди, провел к эпидемиологу арестованных. Так что, к великому огорчению Фрогмора и некоторых других белых, именно эти два десятка негров вне всякой очереди прошли прививку. Получилось это довольно забавно, и, к чести большинства белых, на сей раз они отнеслись к этой "несправедливости" без излишней досады, от души потешаясь над злобствованием Фрогмора и его банды. Но Фрогмор не мог примириться со столь вопиющим нарушением прав белого человека. - Фрэнк! - крикнул он помощнику начальника полиции, вышедшему на улицу, пока доктор возился с арестованными. - Тебе не кажется, что все это очень похоже на издевательство? - По совести говоря, не очень. Их пропустят в самом срочном порядке. Тебя это не должно особенно огорчать. - Меня это не огорчает... - Ну вот и хорошо. - Меня это возмущает. - Вот это уже плохо. - И я так это дело не оставлю. Можешь в этом не сомневаться. - Я никогда не сомневался, что у тебя скверный характер, - все еще добродушно отвечал ему помощник начальника полиции. В очереди заулыбались. Фрогмора взорвало. - Черт вас всех подери! - заорал он, и его длинное лицо из желто-серого стало малиновым. - Ты еще не знаешь, какой у меня скверный характер! Ты еще будешь передо мною на коленях ползать, прося прощения, негритянский холуй! - Слушайте вы, господин Фрогмор, - рассердился, наконец, и помощник начальника полиции и перешел на официальный тон. - Я вас призываю к порядку... - Ха-ха! Он меня призывает к порядку! Черта с два!.. Вы... вы... вы... национальный позор Атавии, сударь! - Я вас призываю к порядку, - повторил помощник начальника полиции, чуть повышая голос. - И ваше счастье, что мне ясно, что вы оскорбляете меня при исполнении служебных обязанностей... - Ха-ха! Он это безобразие называет исполнением служебных обязанностей! Это плевок в лицо всей Атавии, всему, что называется атавизмом, вот что это такое, сударь! - ...при исполнении служебных обязанностей, - продолжал помощник начальника полиции, рявкнув на сей раз так, что даже люди посмелей Фрогмора вздрогнули, - исходя из самых похвальных соображений. В противном случае я бы, не задумываясь, отправил вас вместе с этими черномазыми делать себе прививку вне очереди, а потом отвез бы всех вас в одно и то же место. - Что-о-о?! - задохнулся от ярости Фрогмор. - Как вы сказали? Меня вместе с... На мгновение он лишился дара речи. - ...Но так как вы, сударь, все же оскорбили официальное лицо при исполнении им служебных обязанностей, я предлагаю вам немедленно перейти в самый конец очереди. Учтите, что с другим я поступил бы куда строже. Вам же только придется несколько повременить с прививкой. За это время вы успеете прийти в себя и понять, как себя вести с представителями власти. - К черту! - завопил Фрогмор, потрясая кулаками "а манер библейского пророка. - К черту! - Можете подавиться своими прививками... Он видел смеющихся людей, откровенно потешавшихся над его священным гневом. Им было наплевать на унижение, которому при поддержке официальных властей подвергался он, - подвижник атавизма, герой, рыцарь борьбы за превосходство белой расы. Над ним потешались белые! Над ним, - он это явственно ощущал, - внутренне смеялись и черные, которые не осмеливались, конечно, открыто выражать свои чувства, но которые вдоволь насмеются сегодня у себя дома над его позором. - Можете подавиться своими прививками! Я ухожу! Порядочному белому не место в этой очереди! Я клянусь... Я торжественно клянусь, что нигде и никогда не сделаю себе противочумной прививки, раз порядочного белого заставляют становиться в затылок черному! И пусть моя кровь падет на голову... на голову... Так и не придумав, на чью голову должна пасть его кровь, Фрогмор твердой поступью вышел из очереди и, не оглядываясь, направился прочь от аптеки. - Господин Фрогмор! - услышал он чей-то голос позади себя, но не оглянулся. - Опомнитесь! - Спокойной ночи, господин Фрогмор! - донесся из очереди другой голос, озорной, мальчишеский, звонкий. - Заходите утром пораньше. Пройдете безо всякой очереди! Послышался смех. Никто не звал Фрогмора обратно, никто не умолял его отказаться от клятвы, пройти вне всякой очереди, поберечь свою драгоценную жизнь и сделать себе прививку. И ему пришлось уйти домой, так и не обезопасив себя от чумы. Билл Купер, известный уже нам веселый шофер Варфоломея Патогена, был извещен о своем увольнении около полудня. Дворецкий вынес ему семьдесят семь кентавров - как раз столько, сколько ему полагалось за отработанное время - и письменный отзыв, хороший отзыв, в котором выражалось искреннее сожаление о том, что Билл Купер по личным причинам решил покинуть службу у нижеподписавшегося господина Патогена. К этому времени доктор Фукс успел сделать прививки всем членам семьи и многочисленным домочадцам главы фирмы. Конечно, Билла не могло не удивить, почему ему, единственному из всех обитателей дома, не сделали укола, но ему и в голову не могло прийти, что его как раз по той причине и уволили, что для него пожалели вакцины. Именно из-за этих прививок маленького Эдди не выпустили в то утро погулять, и Билл ушел, так и не простившись со своим приятелем. Можно было, на худой конец, переслать с кем-нибудь мальчику заготовленный для него подарок, но Билл еще утром обнаружил, что пойманный в машине профессора майский жук успел за ночь околеть. В сердцах Билл швырнул его вместе с коробкой в горящий камин. Словом, день начинался для Купера со сплошного невезенья. Независимо насвистывая сквозь зубы, он покинул дом Патогена, не унизив себя просьбами. И не только потому, что понимал бесполезность этих просьб. Он вывел из гаража свой старенький "фордик", дважды прогудел на прощание черной кухарке, которая помахала ему рукой из пышущих паром дверей кухни, и выкатил за ворота. Внизу перед ним распласталась белесая зимняя панорама Боркоса с темно-серой россыпью небоскребов, с перекрещивающимися под прямым углом у ратуши Торговой и Широкой улицами, с черной рекой и длинным висячим мостом, переброшенным через нее в дымный фабричный город Камарру. "А что же, - подумал Билл, притормаживая машину перед спуском, - в крайнем случае можно будет махнуть и в Камарру. Но раньше попробуем устроиться где-нибудь в Боркосе. Что ни говори, а рекомендация Патогена не растет на первом попавшемся дереве". Он стал не спеша спускаться с холма и только минут через десять впервые услышал вопли газетчиков, выскакивавших из типографских ворот с охапками экстренных выпусков газет о вчерашнем несчастье в Киниме. Так вот каков был тот жук, которого он ночью поймал в машине профессора и сдуру чуть было не подарил маленькому Эдди! Хорошо, что жук вовремя околел и что он догадался сжечь его в камине. Страшно подумать, он мог собственными руками обречь этого славного мальчишку на верную смерть! И только вслед за этим до Билла Купера дошло, что уж там-то он определенно заразился чумой. К этой мысли не сразу можно было привыкнуть. Он остановил машину у тротуара, чтобы хорошенечко обдумать положение. - Эй, ниггер! - заорал полицейский. - Проваливай-ка отсюда со своей вонючей таратайкой! Я кому говорю! Билл снова включил мотор и двинулся дальше. Странное чувство испытывал он в это время: стоило ему только дотронуться до этого краснорожего фараона, и того тоже схватила бы в свои незримые лапы чума. Стоило ему только легонечко дотронуться до любого из тех многих десятков и сотен белых, которые избивали, грабили и всячески оскорбляли его за тридцать два горьких года его черной негритянской жизни, и любой из них через несколько дней погиб бы в нечеловеческих мучениях. Может быть, и в самом деле, раз уж так бесповоротно раскрылась перед тобой могила, есть смысл остановиться нарочно у тротуара, подождать, пока этот рыжий цербер, изрыгая проклятия и угрозы, приблизится к тебе, и сделать из него приличную отбивную котлету перед тем, как получить в живот полагающуюся негру порцию раскаленного свинца. Но Билл Купер не остановил машину и не попытался напоследок сделать отбивную котлету из полицейского, который в любой момент, по всякому поводу и без повода, может безнаказанно пристрелить любого негра как собаку. Он поехал дальше, и его еще некоторое время тешило сознание смертельной силы, которую неожиданно приобрело легчайшее его прикосновение. Он чуть было не вышел у одного памятного кабака, из которого его когда-то вышвырнули, как куль грязных тряпок, за то, что он осмелился зайти туда позавтракать. Кабатчик, тот самый, который его тогда вышвырнул, стоял сейчас у двери своего заведения, вчитываясь в сообщение экстренного газетного листка. Было очень заманчиво пройти мимо него внутрь помещения с независимым видом богатого белого, потребовать себе вина, закуски и, когда тот попытается накинуться на него, дать сдачи. О, сколько раз гражданин республики Атавия Билл Купер мечтал о счастье дать сдачи белому! Но он понимал, что на этой потасовке и кончилась бы его месть, потому что его убили бы, даже не доведя до полицейского участка. И, кроме того, у этого кабатчика была жена, которая не так сурово относилась к людям, имевшим несчастье родиться с черным цветом кожи. Нет, он не хотел, чтобы она заразилась чумой. И он поехал дальше и вдруг вспомнил, что, прощаясь, пожал руку по крайней мере десяти человекам в доме Варфоломея Патогена. Уж их-то он, во всяком случае, не хотел заразить. А от них может заразиться - обязательно заразится! - и маленький Эдди, который был еще слишком мал, чтобы усвоить, что белый джентльмен не имеет права опускаться до приятельских отношений с черным человеком, даже если ему с этим черным очень весело и интересно проводить время. Нужно было немедленно, пока еще не поздно, предупредить, чтобы они приняли меры, чтобы они сделали себе поскорее прививки. Но как их предупредить, не подвергая страшной опасности многих, очень многих других людей? Конечно, лучше всего было бы послать им телеграмму. Ее доставили бы минут через пятнадцать, не позднее. Но как можно подать телеграмму, не заразив тех, кто ее от тебя примет, получит с тебя за нее деньги, кто будет ее передавать, кто получит твои деньги в виде сдачи, кто будет подсчитывать вечером дневную выручку, и так далее и так далее? Позвонить по таксофону? Но это значит заразить тех, кто будет пользоваться им после тебя, и всех тех, кто с ними будет потом соприкасаться. Купить в аптеке спирту и самому продезинфицировать аппарат сразу после разговора? Но, во-первых, еще неизвестно, достаточно ли спирта для дезинфекции от чумных бацилл. А во-вторых, уже кассиршу в аптеке, вручая ей деньги за спирт, обязательно заразишь. Послать письмо Патогену? Долго писать, и не меньше суток письмо будет идти к адресату. И опять-таки неминуемо заразишь тех, кто сортирует письма, и почтальона, и лакея, который утром понесет его на подносе Патогену, и самого Патогена. Как ни был зол Билл Купер на своего неблагодарного хозяина, он был все же очень далек от того, чтобы обречь его на чуму. Он и не заметил за этими лихорадочными раздумьями, как его оставило злорадное и мстительное сознание той мрачной силы, которая таилась в легчайшем его прикосновении. Сейчас его сводила с ума тревога за жизнь тех, кого он невольно заразил при прощании. О себе он твердо знал лишь одно: ни в коем случае нельзя ему обращаться за помощью в любую из здешних больниц. О нем немедленно сообщат куда следует, и за ним приедут, формально - для того, чтобы отвезти в изолятор, на деле - для того, чтобы дорогой пристрелить. Надо, не теряя ни минуты, ехать в такие места, где прививку будут делать всем подряд, хотя бы в этот Кремп, о котором кричат газетчики. А как же с теми, кого он уже успел заразить? Хорошо было бы с кем-нибудь передать, чтобы они поскорее приняли меры. Но с кем? Кому можно сообщить свою чудовищную тайну и быть уверенным, что он тебя сейчас же не выдаст на смерть? Да и поверят ли еще его посланцу? А время идет, зараза все основательней захватывает в свои беспощадные лапы людей, которых он заразил. И Билл Купер решил, что он не имеет права передоверять кому бы то ни было судьбы этих людей... На его настойчивые гудки из парадной подъезда высунулся рассерженный швейцар. - Вы с ума сошли, Билл! - прошипел швейцар. Он чувствовал себя не очень хорошо после этого дурацкого укола, который ему сегодня сделали по капризу хозяина. - Чего это вы разгуделись, словно двести негров на вечеринке? - Пусть скажут молодому хозяину, чтобы он как можно скорее вышел ко мне сюда. Понимаешь, как можно скорее!.. - А мэр Боркоса тебе не нужен? И может быть, тебе угодно, чтобы был еще выставлен почетный караул? - Скажи, чтобы как можно скорее!.. Скажи, что дело идет о жизнях всех, кто живет в этом доме, о чуме... - О чуме?! Швейцар с грохотом захлопнул за собой дверь. Через две минуты Фред Патоген в пальто с поднятым воротником вышел из дому. Его неприятно удивило, что этот негр Билл не счел нужным выйти из своего ветхого фордишки. Это его и удивило и заставило насторожиться. Для такого наглого поведения должны быть какие-то из ряда вон выходящие основания. - Не подходите ко мне очень близко! - предостерегающе поднял руку Билл. - Остановитесь в двух шагах от меня. - Ты, кажется, серьезно собрался командовать белым джентльменом, Билл? - криво усмехнулся Патоген. - Правда, ты уже не служишь у нас, но забываться я бы тебе все же не очень советовал. - Вы знаете, что я вчера ночью поймал в машине профессора, вашего дяди? Я вернулся, чтобы предупредить вас: я вчера ночью поймал в машине вашего дядюшки майского жука!.. Очевидно, в доме уже знали о несчастье в Киниме, потому что молодой джентльмен побледнел. Правда, он сразу успокоился, вспомнив о прививках, которыми все утро был занят доктор Фукс. - Ты правильно поступил, Купер! - сказал он в заключение их непродолжительной беседы, умолчав, конечно, насчет прививок. - Мы сейчас же постараемся принять меры... А ты что собираешься делать? Ведь сам-то ты заразился в первую очередь. - Я разыщу доктора, который сделает мне прививку. Мне для этого, правда, придется несколько прокатиться... Билл смутно надеялся, что в благодарность за его сообщение ему предложат помощь в этом доме. Но Патоген не то не понял его надежды, не то сделал вид, что не понял. - Тебе потребуются деньги в дороге, - он вынул из кармана брюк две смятые кредитки и, прежде чем Билл успел отказаться (потому что он хотел отказаться от денежной благодарности, раз этот человек не хочет помочь ему сделать прививку), сжал их в комок и метнул в приоткрытое окошко "фордика". - К сожалению, у меня больше при себе нет... И где же ты собираешься искать такого доктора?.. Вопрос был задан самым безразличным тоном, но Билл вдруг почувствовал в нем больше, чем обыкновенное любопытство. - В Вифлееме, - ответил он после еле заметной заминки. - Или в Косте. У меня дядя живет в Косте. Он, кажется, сейчас служит в тамошней лечебнице... истопником, конечно. Но у него, я полагаю, имеются кое-какие знакомства во врачебном мире... - Было бы весьма утешительно узнать, что это тебе удалось. - Благодарю вас, сударь. Я вам обязательно напишу, если вам это действительно интересно. - Мне это действительно интересно, Билл. Но интересно ему было, как вскоре выяснилось, совсем другое. Еще Купер, довольный тем, что ему удалось все-таки предупредить Патогена, и смутно обеспокоенный его излишним любопытством, только выруливал за ворота, когда последний, забравшись в отцовский кабинет и наглухо закрыв за собой двери, позвонил начальнику ближайшего отделения полиции (он только потом догадался, что следовало позвонить самому главному полицейскому начальству). Почему Фред Патоген поступил таким образом? Неужели у него начисто отсутствовало чувство благодарности, пусть и к черному, но все же к человеку, который специально вернулся, чтобы спасти чужих ему людей от чумы? Но дело в том, что господин Патоген-младший не видел ровным счетом никаких поводов для благодарности, потому, во-первых, что прививки были в его доме сделаны до того, как Купер совершил-свой подвиг человеколюбия. Во-вторых, Патоген-младший был глубоко уязвлен недостаточно почтительным тоном, в котором этот шоферишка вел с ним разговор. Негр, который хоть раз безнаказанно вел в таком тоне разговор с белым, конченый человек для цивилизации и благодатный материал для всяких большевистских агитаторов. В-третьих, Патоген-младший был не уверен в том, что на пути следования к месту, в котором ему, может быть, сделают прививку, Билл не разнесет заразу. И хорошо бы, еще среди своих чернокожих соплеменников. А вдруг он заразит и белых? В-четвертых, Патоген полагал, что для представителя фирмы, которая в этот самый момент совершает в Эксепте блестящий бизнес с противочумными вакцинами, нет лучшего рекламного трюка, чем выдача полиции негра, который может перезаразить уйму белых. В-пятых, ему показалось, что Билл покривил душой, сообщая о направлении, в котором он собирался направиться на поиски врача. Ничто так не оскорбляло господина Патогена-младшего, как сознательная ложь. Словом, не прошло и пяти минут, как три машины с полицейскими и сыщиками в штатском бросились вдогонку Биллу. Одновременно были предупреждены все полицейские посты, которые были расположены на пути его предполагаемого следования в Вифлеем и Кост. Засады были организованы по всем правилам, но ничего не дали. Тогда были произведены облавы во всех тех районах Боркоса, где можно было предполагать напасть на след Купера. И снова ничего не получилось. Уже вечерело, когда Билл, гнавший свой фордик на предельной скорости, понял, что две полицейские машины явно пытаются обогнать его для того, чтобы остановить и задержать. Не больше трех километров отделяло его в этот миг от черневшей на горизонте полоски, о которой он определенно знал, что это заградительная застава, за которой сразу начиналась чумная полоса. И еще он знал, что если его настигнут, то это конец, смерть на месте. Фордик старался изо всех сил, как бы понимая, что никогда ему не представлялось такого случая отплатить хозяину добром за все его многолетние заботы. Он вибрировал, трещал, гремел, стонал от напряжения и сделал все, что только смог: довез его до того места, где дорога делала резкий поворот вправо. Тем самым левая сторона машины скрылась из глаз преследователей. Пока фордик, кувыркаясь через голову, загрохотал вниз по откосу, Билл выскочил в левую дверцу и скрылся в ранних зимних сумерках... Около восьми часов вечера он, измученный и продрогший, вылез из воронки, на месте которой еще утром этого дня возвышалось заведение Андреаса Раста, отряхнулся, насколько мог, от облепившего его снега и поплелся в уже известный нам город Кремп. Давно уже ему не приходилось проделывать такие расстояния пешком да еще в такую омерзительную погоду. А все этот молодой хозяин, господин Фред! А еще такой образованный! Воспользовался тем, что его отец куда-то уехал, и выгнал человека. Хороший хозяин в такую погоду и собаку на улицу не выгонит... Чтобы избавиться от печальных мыслей, Купер стал думать о том, как бы это выглядело, если бы вдруг он и Фред Патоген поменялись ролями и цветом кожи... И ему стало смешно. Он сам не заметил, как запел: Полный автобус негров Едет искать работы, Полный автобус негров! Боже, спаси и помилуй! Это была не ахти уж какая веселая песенка, но Билл прибавил шагу и пел ее в такт своим шагам. Получалось вроде марша. Сквозь мутную промозглую темень где-то далеко впереди брезжили огни Кремпа. По обеим сторонам дороги, пустынной, непривычно тихой, высоко над мостовой желтели неподвижные шары придорожных фонарей, словно круглые глаза невидимых чудовищ, которые притаились у обочин дороги, подстерегая одиноких прохожих. Полный автобус белых Едет ему навстречу, Полный автобус белых! Боже, спаси и помилуй! Биллу снова стало не то чтобы страшно, но как-то очень уж одиноко. Да и распелся он словно бы и ни к чему. Это, конечно, хорошо, что ему удалось убежать в зачумленную зону и что его не подстрелили. Но вот он уже почти сутки, как заразился чумой, и все еще не сделал себе прививки, и еще неизвестно, удастся ли ему ее сегодня сделать. Очень может быть, что там уже всем сделали прививки или что на прививочных пунктах объявили перерыв до утра... Кстати, где он устроится на ночлег? Деньги-то у него, слава богу, есть - девяносто семь кентавров; но вот есть ли в этом городе гостиница для цветных? Скорее всего, нет, а в обыкновенную его не пустят. Значит, придется ночью бродить по незнакомому городу, пока не найдешь какого-нибудь негра, который согласится предоставить тебе ночлег... Мда-а-а, нечего сказать, приятные у вас виды на будущее, Билл Купер! Только что казалось, что городские огни светят откуда-то совсем издалека, и вдруг справа от Билла возник из мрака первый дом, потом второй, третий. Теперь он шагал уже вдоль городской улички, по которой озабоченно шныряли молчаливые прохожие. Он свернул на другую улицу, пошире и побогаче. Изредка попадались ему пожарища, полуобрушившиеся строения с пустыми темными глазницами вместо окон, с печально светившимися редкими или одинокими окнами в сохранившейся части дома. Билл слишком рано выехал из Боркоса, чтобы успеть прочесть в газетах про воздушный бой над Кремпом, и слишком опасался заразить кого-нибудь в пути, чтобы купить газету между Боркосом и Кремпом. Его не могло не удивить обилие разрушенных и сгоревших зданий в этом маленьком городке, но он не стал никого расспрашивать, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Он и насчет местонахождения прививочного пункта решил лучше не расспрашивать и довольно долго проплутал по Кремпу, пока не увидел очередь у аптеки Бишопа. Билл догадался, что это и есть та очередь, которую он искал. Он прибавил шагу, и только сейчас ему пришло в голову, что надо придумать, что бы такое сказать, если у него вдруг спросят, откуда он появился в этом городе, почему он не в Боркосе, когда оттуда выехал, почему так спешил, как сюда попал, когда со стороны Боркоса стоят военные заслоны. Это надо было придумать тут же, немедленно, на ходу. Вот он и шагал и придумывал и не заметил, как легонечко задел плечом плюгавого белого с маленьким безгубым ротиком на длинном и морщинистом лице. Тот-то его, конечно, видел, но и в мыслях не мог иметь посторониться, потому что он белый и не белому уступать дорогу зазевавшемуся негру. - Прошу прощения, сударь! - растерянно улыбнулся Билл. - Я очень спешил. И я, представьте, задумался... "Уж не заразил ли я ненароком этого чудака?" - успел он подумать, прежде чем этот белый раскрыл свою ротовую щель, и сам себя успокоил, что слишком уж легко он его задел плечом. Заметив, что тот собирается лезть в драку, Билл шарахнулся от него, как от бомбы, которая вот-вот должна разорваться: - Не трогайте меня! Ради бога, ради спасения вашей жизни, не касайтесь меня! - Опять негры?! - взвизгнул человечек. - Житья от них не стало! Мало мы их сегодня били! Угрожать вздумал?! Наглец!.. Он вцепился левой рукой в правую руку Билла, а правой стал изо всех сил колотить растерявшегося негра в грудь, живот, в нижнюю челюсть. Потом изловчился и изо всей силы ударил его ногой в пах. Купер до этого старался только уклоняться от ударов. Но теперь, когда у него от боли круги пошли перед глазами, он охнул, легко, как щенка, оторвал от себя впившегося в него человечка и отшвырнул в сторону... Фрогмор (это был он) света невзвидел от боли и унижения. Только что он вынужден был, храня достоинство белой расы, покинуть очередь, и вот сейчас вторично за этот злосчастный вечер его повергал в прах человек низшей расы! - Полиция! - вскричал он с тоской и возмущением. - Есть ли в этом городе полиция или я где-нибудь в Африке?.. Уже бежали к месту происшествия зеваки, уже приближался постовой полицейский, подтверждая своим появлением и суровым взглядом, что господин Фрогмор находится не где-нибудь в Африке, а, слава богу, в Атавии, когда между приводившим свою одежду в порядок бакалейщиком и окончательно растерявшимся Купером возник человек в пальтишке, из-под которого виднелся ворот темно-синего свитера. - Что тут случилось, господин Фрогмор? - спросил он, незаметно оттолкнув Билла от тротуара к развалинам сгоревшего дома. - На вас напали? - Этот негр... Этот трижды проклятый черномазый! - Фрогмор задыхался от священного негодования. - Какой негр, господин Фрогмор? - участливо переспросил человек в темно-синем свитере. - Этот самый, который стоит здесь, разинув рот, как идиот?.. И что он вам посмел сделать? Он легонько стукнул Билла по затылку, придав ему таким образом движение в сторону пожарища. Билл, наконец, догадался, к чему клонит этот человек, и метнулся в развалины. - Держите его! - заорал бакалейщик, наткнулся на подставленную ему подножку и упал лицом в жидкую грязь. - Держите его! - с готовностью подхватил клич поверженного бакалейщика человек в свитере. - Вы, кажется, упали, господин Фрогмор?.. Мерзавец!.. Так и не уточнив, кого именно он имел в виду, употребив это ругательное слово, Карпентер скрылся в развалинах прежде, чем к Фрогмору подбежали полицейский и первые зеваки. Как и опасался Карпентер, он нашел Билла в развалинах. - Не трогайте меня! Ради бога, не прикасайтесь ко мне! - зашептал в ужасе Билл и прижался к обугленной стенке лестничной клетки, словно пытаясь в нее врасти. - Я заразный... Я, кажется, заразный!.. - Все посходили с ума на этой чуме. Только и разговора сегодня, что о заразе, - презрительно хмыкнул Карпентер. - А ну, вылезай, братец-кролик!.. - Не трогайте меня! - Билл схватил головешку и замахнулся ею. - Вы и так уже, верно, заразились... Я вчера вечером поймал майского жука... - Гм-м, забавно! - протянул человек в свитере, хотя, судя по всему, ему было не так уж смешно. - Если тебе это не померещилось... А ты успел сделать себе прививку?.. - Я для этого и приехал сюда, чтобы сделать прививку... - Тогда тебе, братец-кролик, надо поторопиться... Вакцины для тебя уже теперь не хватит... Теперь тебя, милый человек, придется накачивать сывороткой... И меня тоже... - Вы тоже еще не делали себе уколов? - ужаснулся Билл. - Господи, что я наделал!.. Я не успел вас предупредить... - Придется и мне, пожалуй, загнать себе под кожу добрый стаканчик сыворотки... Хорошо, что я уже кололся... Ну, да ладно, будем верить в науку. Так вот, если ты решил дожидаться здесь, пока за тобой придет полиция, то лучшего места тебе не сыскать... Пошли! - Пошли, - послушно ответил Билл. Через провал первого попавшегося им окна в заднем фасаде здания они выбрались на темный двор, заваленный горелыми бревнами, досками, обломками мебели и покореженным домашним скарбом. - А теперь побежали! - прошептал ему его спаситель, и они задворками, где согнувшись, а где во весь рост, помчались от предполагаемой погони. Так они добрались, наконец, до аптеки Бишопа с другой стороны и скромно встали в самый конец очереди. Примерно часа через полтора оба получили удвоенную порцию противочумной сыворотки, которую без лишних расспросов вкатил им под кожу доктор Эксис, только сегодня сброшенный в Кремп с парашютом. Что до бакалейщика Фрогмора, то Карпентер тотчас же послал ему письмо (без подписи), в котором настоятельно рекомендовал как можно скорее отказаться от самоубийственной клятвы, явиться на ближайший эпидемиологический пункт и сделать прививку. Письмо это было вручено спустя часа полтора и было одним из первой сотни писем, полученных за этот короткий срок неистовым бакалейщиком. Оно потерялось в этой куче издевательских и лицемерно-сочувственных посланий. Две ночи Билл, опасаясь распространить заразу, ночевал по соседству с домом Карпентера в развалинах. На третий день после осторожной консультации с доктором Эксисом Карпентер настоял, чтобы Билл перешел под кров нормального человеческого жилища. Конечно, он ничего не имел бы против того, чтобы Билл проживал у него. Но негр, проживающий на квартире у белого, к тому же подозреваемого в коммунизме, - это создало бы серьезные неудобства прежде всего для самого Билла. Поэтому его устроили на житье к одному из негров, работавшему уборщиком в том самом цехе, что и Карпентер. Пока что еще было рано устраивать его на работу: Фрогмор поднял на ноги всю кремпскую полицию. Надо было переждать по крайней мере недельку, а то и две... Вечером двадцать четвертого февраля, во время внезапной облавы на квартиры коммунистов и лиц, подозреваемых в подрывной деятельности, Билла Купера вместе с его квартирохозяином Фордом арестовали и посадили в тюрьму. Хозяина, как неоднократно замеченного в общении с "красными", Билла Купера, как совершившего нападение на одного из почетнейших горожан Кремпа. Наудус жил в обшарпанном, отремонтированном на живую нитку домишке, состоявшем из двух комнат и кухоньки, дверь из которой выходила прямо во двор. На кухонном потолке черным тоненьким квадратом выделялись обводы люка, ведшего на чердак. Из кухонного окна открывался вид на убогий, заваленный снегом двор с похожим на волдырь холмиком, на котором в былые, более обеспеченные годы высаживались по весне цветы. В глубине двора, сразу за несколькими чахлыми деревцами, серел дощатый сарай, который Наудус высокопарно называл гаражом, быть может потому, что в нем сейчас была заперта машина, в которой сегодня утром произошло в столь необычайной обстановке знакомство супругов Гросс с хозяином этого сарая. Вечерело. Они вошли в комнату, которую Наудус назвал гостиной. В ней уже было совсем темно; Онли зажег свет и пригласил гостей присесть. Но было в том жесте, которым он сопроводил свои слова, нечто куда большее, нежели обычные слова гостеприимства. Это было одновременно и приглашение полюбоваться мебелью, украшавшей комнату, воздать должное вкусу и размаху ее хозяина. Гросс попытался вспомнить, что напоминает ему эта очень чистенькая комнатка с натертым до зеркального блеска крашеным дощатым полом, покрытым ярко-зеленой дорожкой, и с этой нарядной и, очевидно, мало используемой мебелью, и перед его умственным взором возникла парадная, нежилая "чистая" горница в доме мелкого тирольского лавочника, в котором ему пришлось побывать еще в студенческие годы, во время дальних студенческих пешеходных экскурсий. - У вас действительно красивая мебель, - заметила фрау Гросс, желая сказать приятное не столько хозяину квартиры, сколько его невесте. - Наверно, не дешево стоит? - Как вам сказать, - покраснел от удовольствия Наудус. - Предлагали нам мебель и подешевле. Но мы посоветовались с Энн и решили, что раз покупаешь вещи на всю жизнь, то лучше уж не особенно скупиться. Тем более, когда приобретаешь ее в рассрочку. Разве мы не правы? - Конечно, - учтиво отвечала профессорша. Между тем Энн на правах будущей хозяйки этого хилого гнездышка побежала на кухню, чтобы приготовить кофе и яичницу. Готовить что-нибудь более существенное уже не было времени: через полчаса и ей и ее жениху надо было возвращаться на работу. Фрау Гросс пошла ей помочь. А Наудус, то и дело оставляя профессора наедине с мебелью, гордый и счастливый, забегал на кухню, чтобы лишний разок глянуть на невесту. Сегодня она ему особенно нравилась, и она каждый раз одаривала его очаровательными улыбками. Улыбаясь, она несколько напоминала Лили Райп - прославленную всеми бульварными журнальчиками мюзикхолльную певичку и любовницу губернатора провинции Мидбор. Энн знала это, гордилась этим и любила, когда это отмечалось другими. - Правда ли, что она здорово похожа на Лили Райп? - лицо Наудуса невольно расплылось в самодовольной улыбке. - Представьте, все это мне говорят, но я как-то не очень нахожу. - Ах, Онли! - сказала Энн. - Никогда не надо представляться умнее всех окружающих. Она знала, что он шутит, и совсем не сердилась. Но как она ни радовалась убогой чести походить на содержанку губернатора, больше всего она походила на обыкновенную молоденькую фабричную работницу, каковой она на самом деле и была. Ее пальцы с темно-фиолетовыми наманикюренными ноготками были в честно заработанных ссадинах и заусеницах. В преждевременных тоненьких морщинах вокруг ее задорных зеленоватых глаз скопилась мельчайшая серая пыль, упорно проглядывавшая из-под пудры. А профессорша Гросс, добрая душа, улыбалась, слушая ее болтовню, и думала, чем же эта веселая и, видимо, не злая атавская девушка отличается от своих сверстниц - советских молодых работниц, и пришла к выводу, что отличается от них Энн в первую очередь тем, что стыдится того, что составляет предмет законной гордости ее советских ровесниц - своей принадлежности к рабочему классу. Следует отметить, что глубоко убежденная в своей полнейшей аполитичности профессорша, сама того не подозревая, уже много лет находилась под обаянием одного митинга, на котором ей привелось присутствовать вскоре после того, как они с мужем осели в Эксепте. Это был публичный отчет профсоюзной делегации, ездившей в Советский Союз. С тех пор фрау Гросс почти каждый раз, когда она сталкивалась с тем или иным человеком или явлением, всегда ловила себя на том, что невольно задавалась вопросом: "А какова была бы судьба этого человека в Советском Союзе?", "А возможно ли было бы такое явление в Советском Союзе?" Вот и теперь, не без труда разбираясь в элегантной трескотне невесты Онли Наудуса, фрау Гросс прикидывала в уме, в каком вузе училась бы эта девушка, родись она не в Кремпе, а где-нибудь в России. И в каком кружке она пропадала бы там по вечерам - в балетном, драматическом или художественного чтения. А может быть, в физическом или биологическом? И кого она избрала бы себе героиней вместо Лили Райп - Софью Ковалевскую, Долорес Ибаррури, или какую-нибудь героическую советскую девушку-партизанку, или участницу антифашистского подполья, о которых она здесь, в Кремпе, и понятия не имела. И в каких сильных выражениях она, родись она в Советском Союзе или, скажем, в Чехословакии, дала бы отпор, если бы ей в виде комплимента сказали, что она похожа на кафешантанную певичку с более чем сомнительной репутацией. И очень может быть, что она была бы знатной работницей на своем заводе, и училась бы в заочном вузе, и ее портреты печатались бы в газетах и журналах этой удивительной страны... Щемящее чувство жалости к девушке, которая была весела и счастлива потому, что не знала, что такое настоящее счастье, заставило фрау Гросс на время забыть и о сегодняшних смертях, и о сегодняшних пожарах, и даже о чуме. Но Энн сама же о ней и напомнила. - Вы не знаете, - спросила Энн, отжимая рукав бежевого пальто своего жениха, - чума отражается на внешности? Ямы на коже или что-нибудь подобное? Вроде как при оспе?.. Вопрос был задан самым светским тоном. - Что вы, милая? - оторопела профессорша. - Какие там ямы! Человек умирает - и все. Энн наспех и кое-как, по сырому проутюжила отстиранное место, отдала пальто Наудусу, быстренько оделась сама. Им пора было на работу. - И все же, - сказала Энн, торопливо натягивая старенькие, штопаные-перештопанные лайковые перчатки, - я бы собственными руками передушила этих проклятых иностранцев... - Энн! Милая! - укоризненно воскликнул ее жених, смущенно кивнув на гостей. - Ну конечно же, я не про них, - покраснела Энн. - Я про тех иностранцев, которые вчера вечером останавливались в гостинице Раста... Про тех, которые взорвали Киним и выпустили на нас чумных крыс... До свидания, госпожа Полли! До свиданья, господин Эммануил!.. - Располагайтесь как дома, прошу вас, - сказал на прощание Наудус. - Я вернусь в начале одиннадцатого... Так профессор и профессорша узнали, что их разыскивает полиция по обвинению во взрыве Кинима. Некоторое время они сидели молча. - Господи, - воскликнула, наконец, фрау Гросс, - нелепость какая! Да ведь у нас имеются свидетели... Ведь когда произошел этот взрыв... Помнишь, этот мужчина в кепочке козырьком назад, он же... Профессор молчал. - И мы его как раз видели уже в городе, этого, который в кепочке, - продолжала профессорша, пугаясь молчания своего супруга. - Пусть его только разыщут, и он подтвердит... Пустяки какие!.. Придумают же люди... Да что же ты молчишь, Гросс? Скажи хоть что-нибудь! - Безработный, проезжий человек без определенных занятий - плохой свидетель при таком обвинении... - Но в гостинице ведь видели, что мы приехали совсем с противоположной стороны. - Во-первых, от гостиницы и следа не осталось. Во-вторых, разговор как раз о том и идет, что мы ночевали в гостинице. - Тогда пускай спросят у ее хозяина. Он остался жив. Он может подтвердить, что мы приехали совсем с противоположной стороны. - Может, но скорее всего не подтвердит. Помнишь, какие он вчера вел разговоры? Да он, скорее всего, и пустил эту идиотскую утку! - Не идиотскую, а подлую. - И идиотскую и подлую. - А официантка? Ей-то какой интерес врать? - Вряд ли к ее свидетельству прислушаются. Вот если бы она выступала свидетельницей со стороны обвинения, тогда бы ее в полиции встретили с распростертыми объятиями. - Тогда почему ее хозяин на нас не донес? Ведь он нас сегодня видел уже здесь, в городе? - Значит, не счел пока нужным. - Боже мой, боже мой!.. Сколько раз я тебе говорила, что эти кегли тебя до добра не доведут! - расплакалась профессорша. - При чем тут кегли, милая? - Этот нелепый кегельный турнир! Разве это игра для крупного ученого? - Ну, уж и крупного!.. Спокойствие, милая, спокойствие. Нас еще никто не арестовывает. А если арестуют... Да нет, не арестуют... Ба! Ну и поглупел я на старости лет! Ведь этот Наудус только потому и спасен от верной смерти, что мы столкнулись с ним на пути в Мадуа... Значит, ехали мы с севера... С юга, со стороны Кинима нас бы не пропустили... Вот тебе и свидетель - примерный атавец! - Но тогда он должен был бы признать, что незаконно прорвался через заградительный кордон. За такое дело тюрьма ему обеспечена... - М-да-а-а, - протянул профессор. - Зато мы гарантированы, что доносить-то на нас он во всяком случае не будет. Правильно я рассуждаю, старушка? - Кажется, правильно... Утром, перед тем как уходить на работу, Наудус показал им официальное извещение в местной газете. Губернатор провинции объявил премию в тысячу кентавров тому, кто укажет местонахождение двух иностранцев, мужчины и женщины, разыскиваемых по подозрению в организации взрыва в Киниме. Объявлялись приметы, как их описал господин Андреас Раст, бывший владелец не существовавшей уже больше гостиницы "Розовый флаг", в которой их видели в последний раз. - Вы понимаете, как мне было бы кстати получить эту тысчонку! - вздохнул на прощание Онли. - И подумать только, что кому-то ни с того ни с сего так повезет!.. Ах, как бы она мне пригодилась, эта тысчонка! - Расплатиться за мебель? - понимающе спросил профессор, у которого после ознакомления с приметами разыскиваемых злоумышленников несколько полегчало на душе. Раст скостил им лет по десять, приписал славянское происхождение и нарядил в богатые пальто загадочного "русского" покроя. - Очистилась бы еще кое-какая толика и для коммерции. Учтите: все наши миллиардеры начинали с небольшого. А я чувствую в себе силы пробиться в люди. Мне бы хоть немножко деньжонок для разгона. У меня хватка настоящая! Почище, чем у этих ловкачей Патогенов. До свидания. - Хорош? - спросил профессор, когда Наудус захлопнул за собой дверь. - Вспомнить противно! - передернула плечами фрау Гросс. - Крыса какая-то. - Крыса не крыса, а вот что кролик, которого с юных лет дрессируют на крысу, так это факт. Я бы даже так его определил: кролик с сильно испорченным характером, кролик под крысу. - Вот как выдаст он нас полиции, так ты сам увидишь, какой он кролик... - Уж он-то во всяком случае не выдаст... Кстати, как тебе нравятся наши приметы? Профессорша фыркнула: - Совершенно прелестные приметы!.. Прямо из детективного романа. Кстати, как ты думаешь, в чем тут дело? Почему вдруг такие приметы? Может, он с горя рехнулся, наш трактирщик? - Может быть, рехнулся, а может быть, он и нарочно так нас омолодил. - Какой же ему расчет нарочно сбивать полицию с толку? - Очень может быть, для того, чтобы нас не поймали. - Уж так он нас любит? - Он себя любит. Теперь его фамилия во всех газетах. Шутка ли, человек, который сообщил о виновниках такого взрыва! А объяви он наши настоящие приметы, нас бы сразу арестовали, стали бы допрашивать, а мы бы вдруг доказали, что были во время взрыва далеко от Кинима, и тогда бы он погорел со своей сенсацией... Но это, впрочем, только мои догадки. А вообще удивительно, в высшей степени удивительно... А вам не кажется, многоуважаемая фрау Гросс, что даже при наших приметах нам следовало бы подумать насчет линии нашего дальнейшего поведения? - Очень даже следовало бы, многоуважаемый профессор. - Тогда давайте думать. Но сколько они ни размышляли, ясно было одно: как ни неприятно пользоваться гостеприимством этого Наудуса, а другого выбора у них нет до конца карантина. Во-первых, потому, что Наудус знал, что они во время взрыва были где-то далеко на севере от Кинима; во-вторых, потому, что у кого бы они ни попытались найти себе приют в Кремпе, обязательно к ним отнесутся, как к иностранцам, с очень большим подозрением, и в-третьих, - и это было, пожалуй, самым решающим, - Кремп после бомбежки вступил в полосу жесточайшего жилищного кризиса. Вот и утверждайте после этого, что нет на свете везения! Грехэм, тот самый, которого Прауд и Дора спасли вместе с его детишками от огня, оказался не больше и не меньше, как помощником начальника бюро найма велосипедного завода. Ему ничего не стоило устроить их обоих на работу. - Посмотрим, - сказал он, когда они помогали ему втаскивать обратно вещи в уцелевшие от пожара комнаты. - Если на ваше счастье сегодня убило бомбами кого-нибудь с нашего конвейера, то вы можете считать себя уже на работе... Надеюсь, вы не коммунисты? - Что вы, господин Грехэм! - воскликнула Дора. - Политика не для меня, - успокоил его Прауд. - Политика - грязное дело. - Потому что, - продолжал Грехэм, - насчет чего у нас на заводе строго, так это насчет коммунистов. Я уверен, что вы не захотите подвести человека, который делает для вас доброе дело. - Можете быть совершенно спокойны, господин Грехэм. Я всегда держусь подальше от политики. Погибло даже не двое, а трое рабочих. Вакансий хватало. Утром следующего дня Бенджамен Прауд и Дора Саймон были приняты на работу по записке Грехэма, который не явился на службу, потому что был занят похоронами жены и устройством своих домашних дел. Их соседями по конвейеру оказались: справа - невеста Наудуса - Энн, слева - Бигбок, Карпентер и четырнадцатилетний отчаянный остроносый паренек с очень хитрыми глазами - сирота по имени Гек. Его отца в декабре прошлого года обварило насмерть в заводской литейной. - Говорят, это вы как раз и спасли для цивилизации Грехэма? - ядовито осведомился во время обеденного перерыва Карпентер, обращаясь к Прауду. Прауд молча кивнул и сделал вид, будто целиком поглощен своим завтраком. Назвать обедом бутерброд с тоненьким ломтиком сыра было бы непростительным преувеличением. - Слезы умиления душат весь наш конвейер, - продолжал Карпентер в том же тоне. - Мы так привыкли, что именно Грехэм выгоняет нашего брата с работы и науськивает на нас заводских сыщиков, что нам просто страшно подумать, как бы мы перенесли его преждевременную кончину. - Слушайте, дружок, - миролюбиво отозвался Прауд, быстро разделавшись с бутербродом. - Я так долго мотался без работы, что мне не хотелось бы омрачать первый день моего человеческого существования ненужными перебранками. - Предположим, - сказал Карпентер. - Во-вторых, мне рассказывали, что вы вчера спасли от огня не только свой собственный двенадцатиэтажный хрустальный дворец. - Предположим. - Не думаю, чтобы вы кидались в огонь, руководствуясь исключительно списком членов вашей профсоюзной организации. - Это он вам тоже сказал? - Кто? - Грехэм. - Насчет чего? - Насчет нашей профсоюзной организации. - Вот насчет чего он мне не сказал, - протянул Прауд, не спеша расстегивая и засучивая рукава комбинезона, - так это насчет того, что мне будет, если я кому-нибудь набью морду. - Если мне, то ничего не будет... Со стороны администрации, конечно. - В таком случае, - пробурчал Прауд и стал отворачивать рукава, - я должен сказать, что у вас отвратительный характер. - Это мое слабое место. Почему же вы не набиваете мне морду? - Устал. Этот конвейер с непривычки здорово размаривает. - Несерьезная причина. - Ну, передумал. - Вот это серьезно. Что же, будем знакомиться? - Пес с вами, давайте знакомиться. Меня зовут Прауд. Бен Прауд. - Знаю. А меня Карпентер. Имя у меня редкое: Джон. - Подумать только! - в тон ему отвечал Прауд. - Впервые в жизни встречаюсь с таким редким именем. Буду ценить. - То-то же, - улыбнулся Карпентер. - Хотите хлебнуть пива? Он протянул ему банку, и Прауд с наслаждением сделал несколько глотков. - Теперь надо закусить, - сказал Карпентер. - После вашего обеда рекомендуется закусить. - Пожалуй, - Прауд без церемоний взял предложенный Карпентером бутерброд с куском холодного мяса. - А знаете, у нас могла получиться с вами жестокая потасовка. Но я резервирую за собой это право. Так и знайте. Он достал из кармана ножик, разрезал бутерброд Карпентера на две части и большую предложил Доре. - Скажите дяде Карпентеру спасибо. - Спасибо, не хочется, - сказала Дора. - Не врите! - рассердился Прауд. - Вам очень хочется. С одним вашим бутербродом вы не дотянете до конца смены. - Спасибо! - повторила Дора и стала медленно-медленно жевать бутерброд. - Давно знакомы? - спросил Карпентер у Прауда. - С кем? - С Дорой. - Давно, - сказал Прауд. - Со вчерашнего утра. Заверещал звонок. Обеденный перерыв кончился. Новые знакомые поспешили к конвейеру. 4 Когда явился "для очень важного сообщения" директор столичной сейсмической станции профессор Переел Ингрем, сенатор Мэйби велел передать ему, что у него имеются сейчас заботы поважней, чем теоретические рассуждения о землетрясениях, тем более уже совершившихся. Он имел в виду чуму и то, что уже скоро сутки, как прервалась всякая связь со всеми военными базами, соединениями и флотами за рубежом, и что до сих пор неизвестно, как разорвались в союзных странах посланные вчера вечером ядерные снаряды и началась ли там, наконец, война. Человек исключительной напористости, несмотря на более чем почтенный возраст, Ингрем все же не ушел, пока не добился аудиенции. Мэйби с редкой для него учтивостью выслушал профессора и посоветовал обратиться с подобными сенсациями к любому из издателей бульварной литературы и не мешать людям заниматься государственными делами. Ингрем не обиделся. Он сказал, что понимает недоверие господина сенатора и был бы рад разделить с ним это недоверие. Но, увы, то, с чем он пришел, - не фантастика, а печальная действительность, скажем точнее: почти на все сто процентов бесспорная действительность. - Значит, насколько я вас понимаю, вы настаиваете на том, что Атавия вчера оторвалась от Земли? - переспросил его Мэйби, не считая нужным подавлять улыбку. Он все больше убеждался, что этот старикашка рехнулся, как и многие рехнулись сегодня, испугавшись чумы. - Я настаиваю на том, что весь наш континент, судя по характеру и расположению взрывов... - Взрывов?! О каких взрывах вы говорите? Мэйби сделал вид, будто удивлен разговором о каких-то там взрывах, но ему стало не по себе. Этот старикашка был во всяком случае настолько разумен, чтобы разгадать подлинные причины "землетрясения". - Об атомных взрывах, сударь, - спокойно пояснил профессор. - Так вот я настаиваю на том, что, судя по характеру, общему расположению и направленности, они неминуемо должны были привести к отрыву нашего острова от Земли. - И он при этом не превратился в пыль, не разлетелся на атомы? - иронически усмехнулся Мэйби, достаточно разбиравшийся и в механике и в космографии. - Вполне законный вопрос, - одобрительно кивнул профессор, словно перед ним был не крупный государственный деятель, а толковый студент. - На это я могу только ответить, что сам удивляюсь, что все обошлось так благополучно. Конечно, мы вместе с нашим островом должны были мгновенно превратиться в пыль в тот самый момент, когда он отрывался от Земли. - Вот видите! - снисходительно улыбнулся Мэйби. - А атмосфера? Могла бы у нас остаться хоть самая ничтожная атмосфера, если бы нечто вроде того, что вам примерещилось, - я не боюсь употреблять это слово, профессор, - вдруг действительно имело место? Ингрем только развел руками. - И все-таки, господин сенатор, это именно так, как я вам доложил. Расчеты проверены несколько раз и мной лично и моими сотрудниками. Кроме того (ему ужасно не хотелось делиться лаврами с научными конкурентами, но ничего не поделаешь), я получил по военному телефону от четырнадцати сейсмических станций запросы, не оставляющие сомнения, что и они пришли к таким же удивительным, удручающим, но неопровержимым выводам. Он подал Мэйби пачку телефонограмм на военных бланках. Сенатор развернул их с такой осторожностью, словно они были заминированы. - Расчеты, расчеты, - пробрюзжал он уже менее уверенно и пробежал глазами все четырнадцать телефонограмм. - Цифры... Манипуляции цифрами... Бредовые акробатические упражнения с цифрами... Мы с вами живы, здоровы, дышим воздухом; под нами плотная, обычная почва... - Он поднял со стола и снова поставил на прежнее место увесистое пресс-папье. - Земное притяжение действует по-прежнему... И при всех этих бесспорных обстоятельствах вы беретесь утверждать, что мы оторвались от Земли? - Именно принимая во внимание эти обстоятельства, я и утверждаю, сударь, что мы не оторвались от Земли, а только могли, обязательно должны были от нее оторваться. - Чего же вам от меня угодно, профессор? - Проверки. - Ну и проверяйте себе на здоровье. - Для этого нужны самолеты, господин Мэйби. Самолеты и корабли. Два корвета под общим командованием капитана второго ранга Лютера Хорнера, одного из спокойнейших офицеров атавского флота, вышли в океан в начале пятого часа вечером того же дня. На флагманском корвете, - он назывался "Террор", - шел и профессор Ингрем, возглавлявший группы ученых, выделенных ему в помощь. Нельзя сказать, чтобы капитану Хорнеру очень улыбалось выходить в открытый океан без привычных радионавигационных приборов, при бездействующих корабельных рациях, неизвестно с каким заданием (цель выхода в море держалась до поры до времени в самой строгой тайне), да еще под началом глубоко штатского, сухопутного, дряхлого господина, каким являлся профессор Ингрем. - Идиотская спешка! - пробурчал он профессору, когда тот явился на борт "Террора". - Ночью, без радио... Луна выходит под самое утро... Утро - зимнее, позднее... - Я молю бога, чтобы утро наступило вовремя, - озабоченно поджал губы профессор и, не оставив оглушенному этим нелепым ответом капитану Хорнеру времени на расспросы, ловко сбежал по трапу в каюту старшего офицера, которая была предоставлена в его распоряжение по личному распоряжению морского министра. Но вопреки мольбам профессора Ингрема утро все же наступило не вовремя. Оно забрезжило через полтора часа после того, как они отвалили от стенки порта. - Очень плохо! - сказал профессор, который и ожидал и боялся этого удивительного явления природы. - Хуже трудно было себе представить, - мрачно согласились с ним его коллеги, ибо наступление утра в то время, когда в семидесяти одном километре от местонахождения "Террора" часы показывали начало седьмого часа вечера, могло означать только одно: что семь десятков километров отделяют ту часть Атавии, где господствовал ранний вечер, от той, где уже занималось утро следующего дня. А это, в свою очередь, тоже могло означать только то, что Атавия, оторвавшись от Земли примерно в семидесяти одном километре от береговой линии, действительно превратилась в самостоятельное небесное тело и что путешественники на "Терроре" только что перевалили через тот невидимый порог, который шел по линии этого разлома и отделял верхнюю, населенную часть новой планеты от ее толщи и нижней части. Пока чудом наступившее утро превратилось в мутный зимний день, люди на "Терроре" успели стать свидетелями другого поразительного явления, которое, увы, также подтверждало этот удручающий вывод. Мы имеем в виду то, что произошло с корветом "Темп", который, держа дистанцию в две мили, шел позади "Террора" в строю кильватера. Без видимых причин и не подавая сигналов бедствия, "Темп" вдруг стал быстро скрываться за горизонтом, не отставая в то же время от "Террора". Создавалось впечатление, что корвет стремительно тонет. Проклиная про себя профессора Ингрема, повинного в этом походе, а вслух - ни в чем не повинную магнитную бурю, Хорнер приказал сигнальщику запросить "Темп", что с ним происходит и почему он не запрашивает помощи. Но, к великому его удивлению и возмущению, профессор Ингрем, стоявший рядом и до того никак не вмешивавшийся в его распоряжения, посоветовал зря не затруднять сигнальщика. - Судно ведь тонет! - раздраженно воскликнул Хорнер. Ему было предписано беспрекословно подчиняться указаниям профессора Ингрема, какими бы нелепыми они ему на первый взгляд ни казались. Так ему и было сказано: "как бы нелепы они вам, капитан Хорнер, на первый взгляд ни казались". - Если бы оно тонуло! - мечтательно протянул Ингрем. - Увы, друг мой, к величайшему сожалению, оно не тонет. Происходит, скажу точнее, подтверждается куда более неприятный факт... И в самом деле, не успел еще Хорнер прийти в себя от жестоких и загадочных слов старого профессора, как верхушки мачт только что канувшего под воду корвета столь же быстро вынырнули на черную океанскую ширь и вскоре он снова стал виден весь, от ватерлинии до клотика, целехонький и невредимый. Читатель, быть может, уже догадался, что мнимое исчезновение под водой корвета "Темп" произошло в тот самый момент, когда между обоими кораблями лег тот невидимый, но довольно крутой порог, которым кончалась верхняя плоскость континента и начиналась его "боковая" толща. Собственно говоря, уже двух приведенных выше фактов за глаза хватало для подтверждения того, что Атавия стала самостоятельным небесным телом. Особенно когда потерянный и вновь обретенный "Темп" просемафорил на "Террор", что он только что был свидетелем аналогичной "гибели" "Террора". У профессора Ингрема на Земле остался внук, работавший секретарем в одной из атавских миссий не то в Париже, не то в Гавре. Профессор Ингрем любил его, понимал, что ему никогда уже не придется повидать внука, обнять, перекинуться с ним словом. Это было очень грустно и, безусловно, повергло бы престарелого сейсмолога в глубочайшую скорбь, если бы блистательные перспективы первостепенного научного открытия не покрыли его свежую рану толстым слоем первосортного бальзама. Исследователь весьма средних способностей, трудолюбивый, честолюбивый, но лишенный влиятельных знакомств и денег, которые помогли бы ему в подыскании нужных связей, он только к преклонным летам достиг предела своих мечтаний - должности директора столичной сейсмической станции. Всю свою долгую жизнь он мечтал о каком-то неведомом открытии, которое распахнуло бы перед ним ворота к славе и большим деньгам. И вот оно нежданно-негаданно привалило, его большое, невообразимо большое научное счастье: он первый докажет, что его страна навеки оторвалась от Земли, от всего остального человечества! Он первый измерит толщу новой планеты, в которую сейчас превратилась Атавия, он первый увидит и опишет ее нижнюю, вновь образовавшуюся сторону, по возможности даст названия всем ее новым географическим точкам, напишет об этом книгу, а еще раньше - целую кучу статей. Его имя запестрит в газетах, в журналах, в радиопередачах, его портреты станут известны во всех концах Атавии. Он был очень счастлив, профессор Переел Ингрем! Счастлив и полон самой кипучей энергии и неукротимой жажды деятельности. Горе миллионов атавцев, которым никогда уже не увидеть своих сыновей, мужей, братьев, отцов, застрявших там, по ту сторону черной космической бездны, на далекой планете Земле? Его это не касается. С него хватит, что он сам потерял на этой истории одного из своих двух внуков. Не случится ли что-нибудь непоправимое с атмосферой, окружающей новую планету? Не исключено. Но так быстро атмосфера не улетучивается. На его век воздуха хватит. Ему не так уж долго осталось жить. Да и почему ему, собственно, думать о других? Много они о нем думают? Не принесет ли вчерашняя катастрофа, кроме чумы, еще каких-нибудь других, пока еще не известных бед - голода, социальных потрясений, гигантских разрушений? Очень может быть. Но и это его не касается. Пускай над этим ломают себе головы социологи, проповедники, сыщики, газетчики, чиновники, государственные деятели и политиканы разных калибров. Они за это загребают деньги, и немалые. А он сейсмолог, всего только ученый-сейсмолог, и он сейчас думает только об одном - о том, что вот оно, наконец, и пришло к нему его счастье, его волшебная Синяя птица! К нему одному, в ущерб всем остальным сейсмологам Атавии, до которых ему так же мало дела, как и им до него. Пугало ли его хоть что-нибудь? Только одно: как бы кто-нибудь из его коллег, в том числе и из участников возглавляемой им экспедиции, не перебежал ему дорогу, не обогнал бы его на вековечной эстафете славы и кентавров. Остальное его не интересовало. Он был, слава богу, не какой-нибудь "красный", "радикал", "агент Москвы", - это был образцовый, истинно атавский ученый, воспитанный в духе "здорового предпринимательского эгоизма" и стопроцентного атавизма, и самый дотошный следователь комитета по борьбе с антиатавизмом не нашел бы, в чем его упрекнуть. Теперь, когда гипотеза профессора Ингрема столь блистательно превратилась в действительность, надо было немедленно разведать, как выглядит и что представляет собою задняя, "нижняя" сторона новой планеты. Снова исчез за горизонтом "Темп", но теперь к этому отнеслись уже более спокойно. Подсчитали время, прошедшее между первым и вторым его исчезновением, или, что то же самое, между первым и вторым порогами, помножили на скорость, с которой шел "Террор", и определили, что расстояние между обоими порогами составляло чуть менее пятидесяти одного километра. Это и была, очевидно, толщина тонкой и плоской, как плитка шоколада, новой планеты, толщина приблизительная, потому что предстояло сделать еще не один такой промер в самых разных районах Атавии и при помощи самой точной аппаратуры. Сразу за вторым порогом утро перешло в день. Перед экспедицией открылась бескрайная водная равнина, бурлившая, насколько хватает глаз, множеством глубоких водоворотов и утыканная сотнями, тысячами очень высоких (их вершины уходили в тучи) и очень тонких и крутых конических скал, походивших на чудовищные черные сосульки. Насколько это можно было определить на расстоянии, они состояли из базальта, и геологи, сопутствовавшие Ингрему в этой экспедиции, без особых споров согласились с его гипотезой, что скалы эти образовались вчера при отрыве Атавии от вязкого базальтового ложа, в котором она до вчерашнего вечера покоилась несколько миллиардов лет. Где-то там, на Земле, на том месте, где до девяти часов двадцать первого февраля находилась Атавия, этим высоким скалам должно было соответствовать столько же водоворотов, столь же глубоких, сколь высоки эти дьявольские базальтовые сосульки. На правах первооткрывателя профессор Переел Ингрем назвал открытый им океан морем Ингрема, а скалы в память своего навеки потерянного внука горами Гамильтона, водное пространство между первым и вторым порогами - морем Лютера Хорнера (не следовало без особой нужды портить отношения с этим сердитым офицером). Все эти мероприятия первейшей научной значимости были в самой торжественной обстановке немедленно запечатлены на страницах судового журнала корвета "Террор" и надлежащим образом оформлены и закреплены подписями всех участников экспедиции и командира корабля. Нужно было бы, конечно, пробраться как можно дальше вглубь моря Ингрема, которому не было еще и суток от роду, но зловещие водовороты, свирепо кипевшие штормовые воды и неистовый ветер, чуть не разбивший "Террор" о первую же встретившуюся на их пути скалу, заставили профессора Ингрема и капитана Хорнера благоразумно повернуть в обратный путь. Итак, Атавия превратилась в самостоятельное небесное тело, и это было на заседании правительства республики Атавии, проведенном под председательством сенатора Мэйби в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля, официально признано и запротоколировано как факт, из которого следовало исходить в дальнейшем во всей практике как внутренней, так и внешней. Потому что нельзя забывать, что, кроме Атавии, на новой планете существовало еще одно государство. Мы имеем в виду Полигонию. За четыре с небольшим часа до смерти, тотчас после возвращения от доктора Раста, Сим Наудус подсчитал свои доходы. Они составляли одну тысячу двести девяносто кентавров. Восемь кентавров он истратил прошлым утром на провизию. Осталось в наличии одна тысяча двести восемьдесят два. Теперь следовало подумать, что делать дальше. Не с зубом, а с детьми и с деньгами. Он не находил себе места от боли. Придется, очевидно, "поработать" сегодня у доктора Раста только до полудня, а потом все-таки приниматься всерьез за лечение. Приятно знать, что этот Раст - не какой-нибудь жулик. Раз такой человек обещался бесплатно вылечить его, так уж, будьте уверены, он свое слово сдержит, даже если ему придется для этого бесплатно сделать трепанацию челюсти. Что такое трепанация, Наудус не очень ясно представлял себе, но догадывался, что это, видимо, нечто весьма сложное и не весьма приятное. Ну что ж, теперь, с такими деньгами в кармане, не страшно было соглашаться и на трепанацию, тем более бесплатную. Беда была только в том, что Бетти - его жена - уехала в прошлое воскресенье в Мадуа к его старшей сестре, которая была замужем за тормозным кондуктором тамошнего железнодорожного депо. Бетти поехала разведать, не возьмет ли к себе Анна-Луиза хоть до весны их ребятишек, которые вконец изголодались и обносились в этом негостеприимном Фарабоне. Долговязая, высохшая, напористая и добрая даже тогда, когда этого никак не позволяли обстоятельства, она сражалась с нуждой деловито, немногословно, с выдержкой и закалкой верной жены кадрового безработного. В свои тридцать два года она выглядела сорокалетней. Она вообще никогда не была красавицей. Но когда она улыбалась, Наудус с грустью и нежностью узнавал в ней свою прежнюю, славную и озорную сероглазую Бетти, которая двенадцать лет тому назад так основательно вскружила ему голову, хотя сын зажиточного мастера-краснодеревца Матиаса Наудуса мог себе найти и более выгодную партию. А теперь вот она застряла не то в Кремпе, не то в Мадуа из-за чумы, потому что там объявили карантин и оттуда никого не выпускали и неизвестно было, когда начнут выпускать. Так что и посоветоваться Наудусу с ней не было никакой возможности и оставлять ребят на время операции приходилось на попечении чужих людей. Каких именно чужих, он еще не успел подумать. А судя по тому, как разболелся зуб, приходится решать вопрос о ребятах буквально в два-три часа. Он сбегал на телеграф и послал Бетти на адрес Онли телеграмму о том, что он заработал тысячу двести девяносто кентавров и что он экстренно ложится на операцию, "не очень серьезную" (чтобы она не очень беспокоилась), но пусть она немедленно, как это только станет возможным, телеграфирует, на кого оставить ребят, пока он будет лежать после операции. И он перевел ей тысячу сто кентавров потому что знал, что хранить деньги у Бетти - это все равно, что в самом солидном банке. Уже возвращаясь с телеграфа, Наудус почувствовал значительное улучшение. Его даже потянуло ко сну. Его никогда так приятно не клонило ко сну, разве только в далеком-далеком детстве, когда бывало, набегавшись до упаду и сытно, ах, как сытно, поужинав, он с трудом добирался до постели, чтобы заснуть блаженным и безмятежным ребячьим сном. Это получилось так неожиданно и здорово, что Наудуса охватило необъяснимое возбуждение, ему захотелось болтать, смеяться, танцевать. Раз у него дело пошло на такое улучшение, значит можно будет продолжать работу с доктором Растем еще по крайней мере несколько дней и заработать еще целую кучу денег. Он вернулся домой и разбудил своего старшего Джерри, а потом и Рози и самого младшего, которого в память его покойного дедушки четыре года тому назад нарекли Матиасом. - Дети, - сказал он им и взял на руки заспанного Мата, - дети, у меня почти совсем не болит зуб, и я решил по этому случаю задать вам небольшой пир. Вот тебе, Джерри, шоколадка, и тебе, Рози... А этому противному соне, нашему славному Мату тоже припасена шоколадка, и он ее получит, как только окончательно протрет свои синие глазки... Как это замечательно получилось, что я догадался заглянуть по дороге в лавку! Правда, здорово? Вот это ты молодец, Рози, это ты большущий молодец, что так развеселилась! Я ужасно люблю, когда ты смеешься... Чему ты так смеешься, Рози?.. Ого, даже Джерри развеселился! Что тебя так рассмешило, сынок? - Папочка! - взвизгнула девочка вне себя от восторга. - Ой, папуся, миленький! Как ты потешно вытянул шею! Как верблюд... Ну право же, как верблюд! - Как верблюд, как верблюд!.. - захлопал в ладоши Джерри и даже порозовел от восхищения. - Нет, как жираф! Как жираф в зверинце! Сейчас уже и сам Наудус-старший заметил, что он все время вытягивает шею вперед и кверху. Он подбежал к старому, заплаканному трюмо, криво стоявшему в простенке с отставшими от сырости обоями, чтобы посмотреть, как это выглядит, когда взрослый человек ни с того ни с сего вытягивает шею вперед и вверх на манер жирафа, и удостоверился, что это действительно презабавно. И, кроме того, он обратил внимание на то, что никогда еще в жизни не был так бледен, как сейчас. Он хотел выпрямить шею и вдруг почувствовал, что не может этого сделать, что он обязательно задохнется, лишь только выпрямит шею. Он хотел оказать Джерри, чтобы тот взял у него маленького, потому что он чувствует себя не совсем хорошо и хотел бы прилечь, но с ужасом убедился, что не может произнести ни слова: ему словно кто-то пробку загнал в горло. Он направился к кроватке Мата, чтобы уложить его, а уже потом упасть. Но он не дошел и рухнул на пол... Если бы доктор Дуглас Раст расспросил ребят о последних минутах их отца и если бы он присутствовал при его вскрытии, ему ничего не стоило бы поставить диагноз, что Сим Наудус скончался от так называемой ангины Людовика... Но доктор Раст напился мертвецки пьяным, как только узнал о смерти своего медиума и земляка... С утра жителям Фарабона стали делать противочумные прививки. Соседи позаботились о ребятах Наудуса. Они захватили их с собой на эпидемиологический пункт, уплатили за их прививки из денег, обнаруженных в кармане покойного, привели к себе домой, умыли, накормили, заштопали свежие дырки на их ветхой одежонке и не выпускали на улицу, покуда со всех точек зрения не обсудили их дальнейшую судьбу. Одно было ясно: ребятам без отца и без матери жить нельзя. Родных и близких у них не оказалось. Тетка Анна-Луиза живет в Мадуа. У нее гостит их мать, бедняжка Бетти. Есть еще холостой дядя в городе Кремпе - это где-то совсем близко от Мадуа. Там же, в Кремпе, и их наследство: тысяча сто кентавров. Соседи узнали об этом из свежей квитанции, найденной в том же кармане, где и деньги, - сто семьдесят два кентавра. Из них хозяйка квартиры, хотя ей, как она заявила, и было очень горько брать деньги у сирот, вычла задолженность за квартиру - девяносто семь кентавров, потому что она понимала, что если сейчас их не получит, то уже должна навеки распрощаться с этим долгом. Мадемуазель Грэйс, долгоносая экономка доктора Раста, любезно приняла посильное участие в определении дальнейшей судьбы детишек недавнего компаньона ее хозяина. Во-первых, она усмотрела в этом неплохой шанс показаться перед господом богом в самом выгодном свете; во-вторых, она опасалась за судьбу детей доктора Раста. Она опасалась, что, протрезвившись, доктор обязательно заинтересуется судьбой маленьких Наудусов, станет терзаться угрызениями совести (с него станет!) и начнет сорить на них деньгами, как будто у него нет собственных детей. Да еще, чего доброго, он может пожелать взять их к себе, пока не вернется их нищая мамаша, которую мадемуазель Грэйс, правда, видела всего несколько раз, да и то мельком, но которую она тем не менее недолюбливала за ее гордость. Нет, она, мадемуазель Грэйс, даже представить себе не могла без содрогания, как эти оборвыши, эта шантрапа уличная - и вдруг будут запросто играть с детьми настоящего доктора, и как это она - мадемуазель Грэйс, которая вполне свободно могла стать женой доктора Раста (если бы была чуть покрасивей и помоложе и если бы он того, конечно, захотел), будет нянчиться, утирать носы, пичкать едой эту тройку вонючих оборванцев. Все аристократическое нутро мадемуазель Грэйс восставало против подобных предположений. Она была дочерью частного сыщика. По ее совету и под ее главенством отправилась заранее обреченная на неудачу делегация по определению ребят в приют. В приютах не было мест, не было и не предвиделось. Тем более для не круглых сирот, имевших и мать, и холостого, как будто неплохо зарабатывающего дядю, и не то одну, не то двух теток. Правда, где-то за пределами Фарабона, но это дела не меняло. И даже то, что все эти родственники находились в пределах зачумленной зоны, также не меняло дела, потому что раз выработаны правила приема в детские приюты, то надо эти правила выполнять, и не ради трех каких-то сопливых ребятишек менять их. Делегация обратилась в полицию, но в полиции в эти дни было не до призрения малолетних. Полиции с сегодняшнего утра было по горло забот в связи с поголовной прививкой чумы. Надо было проследить, чтобы никто от нее не уклонился. На всех вокзалах, на всех дорогах, ведших из города, на аэродромах были выставлены усиленные полицейские заставы со строжайшим наказом: никого не выпускать из Фарабона без справки о противочумной прививке. А дело это было совсем не таким простым, каким могло показаться людям, лишенным чувства атавизма. Тут самое место рассказать еще об одном весьма прибыльном бизнесе, расцветшем пышным и ядовитым цветком на скорбных осколках столь неудачного залпа генерала Зова, вернее о двух весьма прибыльных бизнесах, которые так между собой переплелись, что о них нет возможности, да и не стоит говорить раздельно. Мы имеем в виду приказ N_9 чрезвычайного комитета под председательством временно исполняющего обязанности президента сенатора Мэйби, который почти автоматически вызвал к жизни одно из удивительнейших и отвратительнейших проявлений атавского делового гения - подпольное акционерное общество "ЭДЭН". Не было, и это признано теперь всеми авторитетами в области эпидемиологии, решительно никакой надобности подвергать все пятьдесят девять миллионов атавцев расходам и неприятностям противочумной вакцинизации. Опасные по чуме районы были выяснены вовремя, санитарные кордоны окружили эти районы в полном соответствии с самыми строгими требованиями науки, с большим перестраховочным коэффициентом и при всем том захватили в общей сложности район, составлявший чуть меньше одной двадцатой части территории страны, с населением, по самым преувеличенным данным, менее шести миллионов человек. Но слишком заманчивые денежные возможности таились в массовой прививке вакцины, чтобы их можно было упустить. Фармацевтические корпорации нажали на нужных людей в парламенте и правительстве, те, в свою очередь, нажали на чрезвычайный комитет, и тот издал приказ N_9, согласно которому все граждане Атавии, вне зависимости от того, как далеко они проживали от злосчастного Кинима, должны были на радость акционерам фармацевтических монополий сделать себе противочумные прививки. Не установлено в точности, сколько получили за это вышеупомянутые "нужные люди", но фармацевтические монополии изрядно погрели себе руки на этом приказе. Приказ N_9 еще не был обнародован, как было создано акционерное общество "ЭДЭН". Это название сложилось, как и у многих других коммерческих предприятий, из начальных букв фамилий ее учредителей: Эмерсона (кличка "Красавчик"), д'Онелли ("Желтуха"), Эмброуза ("Сырок") и Найтигалля ("Пастор"). Каждый из них "стоил" от пятнадцати до шестидесяти пяти миллионов кентавров, то есть был слишком богат, чтобы его даже за глаза называли гангстером. Но, кроме этих четырех джентльменов удачи, участниками новой компании было столько же джентльменов, принятых в самых чопорных столичных салонах, и три весьма солидных чиновника из министерства юстиции, как раз те, которые ведали борьбой с "организованной преступностью". Как все выдающиеся атавские деловые начинания, все в "ЭДЭНе" было основано на прочных связях с полицией и точном знании человеческой психологии. Дело в том, что с самого начала всякому здравомыслящему человеку было ясно, что найдется уйма более или менее обеспеченных или легкомысленных людей, которые не пожалеют пятидесяти кентавров, чтобы не выстаивать в длинных очередях и не терпеть все неприятные последствия прививки противочумной вакцины, вроде повышенной температуры, озноба и так далее. И было ясно, что чем дальше от Кинима, тем больше будет охотников откупиться от ненужной, муторной и болезненной процедуры. А так как джентльмены, принятые в самых чопорных эксептских салонах (и в этом состоял их пай), добились, чтобы в приказе N_9 было категорически запрещено передвигаться по стране без предъявления справки о прививке противочумной вакцины, и помогли получить для начала пять миллионов бланков таких справок, то самый непрактичный человек, даже не атавец, может легко представить себе, какими кучами денег пахло это акционерное общество, просуществовавшее всего только десять дней. Достаточно сказать, что после подведения окончательных итогов и расчета со всеми полицейскими чиновниками, подкупленными "ЭДЭНом" во всех провинциях Атавии, и Красавчика, и Желтуху, и Сырка, и Пастора стали с величайшими почестями принимать в тех самых чопорных эксептских гостиных, о которых гангстеры даже со стомиллионным капиталом могли только мечтать. Вот какими причинами были вызваны дополнительные тяготы, легшие с утра двадцать четвертого февраля на плечи атавской полиции, в том числе фарабонской. Полиции надлежало строжайшим образом следить, чтобы обеспечить "ЭДЭН" от конкуренции со стороны тех лиц и организаций, которые тоже могли додуматься до торговли справками. Именно акционерное общество "ЭДЭН" и вдохновило полицию на борьбу с теми плохими атавцами, которые за неимением других средств к существованию и отсутствием потребности или денежных возможностей к передвижению по стране пытались уступить желающим справки, полученные ими после прививок. Ко времени, когда делегация, возглавляемая мадемуазель Грэйс, добралась в хлопотах за сирот Наудуса до самого начальника полиции Фарабона, были уже выловлены, отданы под суд и в порядке ускоренного судопроизводства осуждены первые четырнадцать одиночек, пытавшиеся конкурировать с "ЭДЭНом". Понятно, что начальнику полиции было в этот день не до разговоров с делегацией, состоящей из пяти дам достаточно демократической внешности. Но слишком велики были опасения мадемуазель Грэйс за деньги доктора Раста и слишком велико было ее желание совершить богоугодное дело, чтобы от нее так легко мог отделаться даже начальник фарабонской полиции. - Ну, хорошо, - вздохнул он, наконец, устав бороться с долгоносой девой. - Устроить ваших сопляков... - Это не мои сопляки! - возмущенно перебила его мадемуазель Грэйс. - И смею вас заверить, что если бы у меня когда-нибудь были дети, я не позволила бы называть их сопляками даже самому президенту Атавии. - Не сомневаюсь, - отвечал начальник полиции. - Я говорю о ребятишках, за которых вы взяли на себя труд хлопотать. Так вот, устроить их в приют - выше моих сил. Но мне кажется, что я могу дать вам хороший совет. - Господь бог смотрит на вас с упованием и надеждой, сударь! - воскликнула с чувством мадемуазель Грэйс. - Я не настолько тщеславен, чтобы считать себя крупным специалистом в вопросах медицины, но мне кажется, что самым правильным и полезным для ваших младенцев было бы, если бы их переправили к маме в этот, как его, Мадуа. - Но ведь там наибольшая опасность чумы, сударь! - Поверьте мне, она там во всяком случае не большая, чем, предположим, у нас в Фарабоне. Начальник полиции имел в виду махинации со справками. - Что вы, сударь! - взволновались члены делегации. - Неужели вы в этом уверены? - Я говорю о тех, кто почему-либо уклонится от прививок. Надеюсь, ребятам прививки сделали? Ну, вот и отлично. Денег на дорогу у них хватит? - Ровно семьдесят пять кентавров, господин начальник. - Предположим, что найдется человек, который согласится отвезти их за двадцать пять кентавров до границы санитарного кордона. У них вполне хватит денег еще и на проезд и на то, чтобы нанять человека, который доставит их от границы кордона до Мадуа. - Или до Кремпа, - сказала мадемуазель Грэйс. - Очень может быть, что их мать находится сейчас в Кремпе. Там у нее брат. Это не доезжая Мадуа. - Ну вот и отлично, - облегченно вздохнул начальник полиции, который согласился бы в этот горячий день прибавить от себя кентавров двадцать, лишь бы отвязаться от этой напористой старой девы. - У вас найдется человек, который согласился бы отвезти их к границе кордона? Со своей стороны я мог бы вам предложить одного вполне порядочного человека. - Господь вознаградит вас за вашу доброту, сударь! - обещала ему мадемуазель Грэйс. Через час агент наружного наблюдения уселся с маленькими Наудусами в поезд. В кармане у него лежало письмо начальника фарабонской полиции с просьбой к начальнику санитарного кордона, преграждавшего путь в Кремп, пропустить трех нижепоименованных осиротевших детей к их матери, временно находящейся в городе Мадуа или в Кремпе. Агент действительно оказался на редкость порядочным человеком. Он действительно довез их сначала в поезде, а потом в машине до самого кордона, хотя ему ничего не стоило забрать у них остальные деньги и бросить где-нибудь на промежуточной станции. Он передал начальнику кордона ребятишек и письмо начальника полиции, потрепал их на прощанье по щекам, попросил передать маме, что он желает ей здоровья и счастья и что они прекрасно вели себя в дороге, и повернул в обратный путь. Правда, по вполне понятной в подобных обстоятельствах забывчивости он не возвратил им их справки о прививке и вскоре вынужден был продать их по тридцать пять кентавров за штуку. Но это только доказывает, что господь никогда не оставляет добродетель без щедрого вознаграждения. Пока юные наследники Сима Наудуса, укутанные по самые макушки в старые шарфы их сердобольных фарабонских соседок, восторженно переживали в открытом кузове грузовика их первое в жизни путешествие, в кабине только и было речи, что что-то с Атавией неладно, потому что когда закрывают биржи по всей стране, это никогда не бывает от хорошей жизни. И что скорей всего это связано с каким-нибудь ужасным заговором этих проклятых черномазых, которые задумали, наверно, ближайшей ночью перерезать всю белую Атавию, чтобы установить в стране свою черную, негритянскую власть. И им, можете в этом быть уверены, наверно, уже обещали помощь коммунисты и тому подобные иностранцы, и что, будь их, шоферов, воля, они бы давно и разом покончили и с неграми в с коммунистами, и тогда не было бы ни чумы, ни кризисов, ни безработицы и белым людям жилось бы спокойно и хоть более или менее сытно. Было совсем темно, когда машина остановилась перед домом, в котором проживал молодой дядюшка маленьких Наудусов. Здесь шофер их и ссадил, потому что в Мадуа ехать он сегодня уже не собирался. Было не до работы. Граждане Кремпа толпились на улицах со свежими вечерними выпусками газет. Теперь им было ясно, в чем причина бед, обрушивавшихся на них и на всю Атавию. Газета была переполнена волнующими сообщениями о коммунистическом заговоре, раскрытом в самый последний момент благодаря бдительности парней из Бюро расследований. По всей стране уже несколько часов вовсю шли облавы на "красных", и благонамеренные граждане призывались к спокойствию и посильному содействию властям в борьбе с агентами Москвы. Теперь, когда уже окончательно доказана причастность Кремля к взрыву в Киниме, правительству пришлось распроститься со столь дорого стоившей стране традиционной лояльностью к подрывным элементам. Коммунистическая партия и все примыкающие к ней организации объявлялись вне закона. Министр юстиции, давая представителям печати интервью о первых итогах массовых облав, проведенных сегодня, начиная с двух часов дня, сказал: - Я не считаю нужным извиняться за какие-либо действия министерства юстиции. Я горжусь ими. Я с восторгом указываю на результаты нашей работы. И если кто-либо из моих агентов на местах держал или будет себя в дальнейшем держать несколько грубо, нелюбезно или бесцеремонно с этими иностранными наемниками, я полагаю, что этому не следует придавать особого значения, учитывая пользу, которую вся эта операция принесет стране. Анна Мак-Кинли, знаменитый автор романов "Труп в трубе", "Свадьба второго палача", "Ноктюрн ужасов" и книги лирических стихов "Упоение пыток", заявила корреспондентам телеграфного агентства "Сенсация": "Я хочу, чтобы патриоты разделались с большевизмом во всех его проявлениях. Необходимые для этого инструменты можно приобрести в ближайшей оружейной лавке. В отношении "красных" мой лозунг - высылка или расстрел. Но лучше - расстрел". Один из популярнейших граждан Атавии, Фрэнк Эмброуз, по прозвищу "Сырок", глава прославленного треста убийц и президент синдиката преступников, тот самый, которого мы уже знаем как одного из учредителей акционерного общества "ЭДЭН", впервые в своей практике изменил принципу не выступать в печати с какими-бы то ни было декларациями. В три часа дня его друг и личный литературный секретарь Джон-Мак-Григор Стюарт, доктор искусств Эксептского университета, человек тончайшего воспитания, джентльмен с головы до ног, передал представителям всех более или менее крупных газетных агентств официальную декларацию его шефа. Господин Фрэнк Эмброуз писал: "Большевизм стучится к нам в дверь. Его нельзя впускать. Нам нужно организоваться на борьбу против него и держаться сплоченно и крепко. Мы должны охранять единство и безопасность Атавии, спасать ее от пагубных влияний, оберегать рабочего от происков и пропаганды "красных" и поддерживать у него здравый образ мышления..." Со спокойного темно-синего неба не спеша сыпал приятный сухой снежок. Подморозило. На белых, пушистых тротуа