а! 1963 ЗНОЙ Питер парится. Пора парочкам пускаться в поиск по проспектам полуночным за прохладой. Может быть им пора поторопиться в петергофский первый поезд, пекло потное покинуть, на перроне позабыть. Петухи проголосили, песни поздние погасли. Прямо перед паровозом проплывают и парят Павловска перрон пустынный, Петергофа плен прекрасный, плеть Петра, причуды Павла, Пушкина пресветлый взгляд. 1964 ИЗ ОКНА ВАГОНА Низкорослый лесок по пути в Бузулук, весь похожий на пыльную армию леших - пеших, песни лихие допевших, сбивших ноги, продрогших, по суткам не евших и застывших, как будто в преддверье разлук. Их седой командир, весь в коросте и рвани, пишет письма домой на глухом барабане, позабыв все слова, он марает листы. Истрепались знамена, карманы пусты, ординарец безумен, денщик безобразен... Как пейзаж поражения однообразен! Или это мелькнул за окном балаган, где бушует уездных страстей ураган, где играют безвестные комедианты, за гроши продавая судьбу и таланты, сами судьи и сами себе музыканты... Их седой режиссер, обалдевший от брани, пишет пьеску на порванном вдрызг барабане, позабыв все слова, он марает листы, декорации смяты, карманы пусты, Гамлет глух, и Ромео давно безобразен... Как сюжет нашей памяти однообразен! 1964 ОДНА МОРКОВЬ С ЗАБРОШЕННОГО ОГОРОДА Мы сидим, пехотные ребята. Позади - разрушенная хата. Медленно война уходит вспять. Старшина нам разрешает спать. И тогда (откуда - неизвестно, или голод мой тому виной), словно одинокая невеста, выросла она передо мной. Я киваю головой соседям: на сто ртов одна морковь - пустяк... Спим мы или бредим? Спим иль бредим? Веточки ли в пламени хрустят? ...Кровь густая капает из свеклы, лук срывает бренный свой наряд, десять пальцев, словно десять свекров, над одной морковинкой стоят... Впрочем, ничего мы не варили, свекла не алела, лук не пах. Мы морковь по-братски разделили, и она хрустела на зубах. Шла война, и кровь текла рекою. В грозной битве рота полегла. О природа, ты ж одной морковью словно мать насытить нас смогла! И наверно, уцелела б рота, если б в тот последний грозный час ты одной любовью, о природа, словно мать насытила бы нас! 1964 ВРЕМЕНА Нынче матери все словно заново всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили, но больше их хлебом корили, сильнее лупили. Нынче, как сухари, и любовь, и восторг, и тревогу, и преданность копят... То ли это инстинкт, то ли слабость души, то ли сам исторический опыт? Или в воздухе нашем само по себе развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви и лишило отныне покоя? Или, ждать отказавшись, теперь за собой оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить и творить чудеса за кого-то другого? Что бы ни было там, как бы ни было там и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку опять высоко подскочила. И когда худосочные их сыновья лгут, преследуют кошек, наводняют базары, матерям-то не каины видятся - авели, не дедалы - икары! И мерещится им сквозь сумбур сумасбродств дочерей современных, сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы, то рука Жанны д'Арк, то задумчивый лик Монны Лизы. И слезами полны их глаза, и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу ничего, кроме этой любови! 1964 ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ Осенний холодок. Пирог с грибами. Калитки шорох и простывший чай. И снова неподвижными губами короткое, как вздох: "Прощай, прощай..." "Прощай, прощай..." Да я и так прощаю все, что простить возможно, обещаю и то простить, чего нельзя простить. Великодушным я обязан быть. Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих. "Прощай, прощай..." Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих. "Прощай..." Прощаю, чтоб не вышло боком. Сосуд добра до дна не исчерпать. Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать. "Прощай, прощай..." Старания упрямы (знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому. "Прощай, прощай..." Прощаю, не смущаю угрозами, надежно их таю. С улыбкою, размашисто прощаю, как пироги, прощенья раздаю. Прощаю побелевшими губами, пока не повторится все опять - осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час - прощаться и прощать. 1964 x x x То падая, то снова нарастая, как маленький кораблик на волне, густую грусть шарманка городская из глубины двора дарила мне. И вот, уже от слез на волосок, я слышал вдруг, как раздавался четкий свихнувшейся какой-то нотки веселый и счастливый голосок. Пускай охватывает нас смятеньем несоответствие мехов тугих, но перед наводнением смертельным все хочет жить. И нету прав других. Все ухищрения и все уловки не дали ничего взамен любви... ...Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи. 1964 МОЙ КАРАНДАШНЫЙ ПОРТРЕТ Шуршат, шуршат карандаши за упокой живой души. Шуршат, не нашуршатся, а вскрикнуть не решатся. А у меня горит душа, но что возьмешь с карандаша: он правил не нарушит и душу мне потушит. ...Последний штрих, и вот уже я выполнен в карандаше, мой фас увековечен... Но бушевать мне нечем, и жилка не стучит в висок, хоть белый лоб мой так высок, и я гляжу бесстрастно куда-то все в пространство. Как будет назван тот портрет? "Учитель", "Каменщик", "Поэт", "Немой свидетель века"?.. Но мне ли верить в это? Я смертен. Я горю в огне. Он вечен в рамке на стене и премией отмечен... ...да плакать ему нечем. 1964 x x x Ярославу Смелякову В детстве мне встретился как-то кузнечик в дебрях колючек, трав и осок. Прямо с колючек, словно с крылечек, спрыгивал он как танцор на носок, передо мною маячил мгновенье и исчезал иноходцем в траве... Может быть, первое стихотворенье зрело в зеленой его голове. - Намереваюсь! - кричал тот кузнечик. - Может ли быть? - усмехался сверчок. Из-за досок, из щелей, из-за печек крался насмешливый этот басок. Но из-за речек, с лугов отдаленных: - Намереваюсь! - как песня, как гром... Я их встречал, голубых и зеленых. Печка и луг им служили жильем. Печка и Луг - разделенный на части счастья житейского замкнутый круг, к чести его обитателей частых, честных, не праздных, как Печка и Луг, маленьких рук постоянно стремленье, маленьких мук постоянна волна... Пламени этого столпотворенье не успокоят ни мир, ни война, ни уговоры его не излечат, ни приговоры друзей и врагов... - Может ли быть?! - как всегда из-за печек. - Намереваюсь! - грохочет с лугов. Годы прошли, да похвастаться нечем. Те же дожди, те же зимы и зной. Прожита жизнь, но все тот же кузнечик пляшет и кружится передо мной. Гордый бессмертьем своим непреклонным, мировоззреньем своим просветленным, скачет, куражится, ест за двоих... Но не молчит и сверчок тот бессонный. Все усмехается. Что мы для них? 1964 ФОТОГРАФИИ ДРУЗЕЙ Деньги тратятся и рвутся, забываются слова, приминается трава, только лица остаются и знакомые глаза... Плачут ли они, смеются - не слышны их голоса. Льются с этих фотографий океаны биографий, жизнь в которых вся, до дна с нашей переплетена. И не муки и не слезы остаются на виду, и не зависть и беду выражают эти позы, не случайный интерес и не сожаленья снова... Свет - и ничего другого, век - и никаких чудес. Мы живых их обнимаем, любим их и пьем за них... ...только жаль, что понимаем с опозданием на миг! 1964 x x x Мгновенно слово. Короток век. Где ж умещается человек? Как, и когда, и в какой глуши распускаются розы его души? Как умудряется он успеть свое промолчать и свое пропеть, по планете просеменить, гнев на милость переменить? Как умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк, в славословии и пальбе выбрать только любовь себе? Осколок выплеснет его кровь: "Вот тебе за твою любовь!" Пощечины перепадут в раю: "Вот тебе за любовь твою!" И все ж умудряется он, чудак, на ярмарке поцелуев и драк, в славословии и гульбе выбрать только любовь себе! 1964 КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ Вл. Мотылю В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той веры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Капли Датского короля или королевы - это крепче, чем вино, слаще карамели и сильнее клеветы, страха и холеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Рев орудий, посвист пуль, звон штыков и сабель растворяются легко в звоне этих капель, солнце, май, Арбат, любовь - выше нет карьеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Слава головы кружит, власть сердца щекочет. Грош цена тому, кто встать над другим захочет. Укрепляйте организм, принимайте меры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! Если правду прокричать вам мешает кашель, не забудьте отхлебнуть этих чудных капель. Перед вами пусть встают прошлого примеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры! 1964 КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ Если ты хочешь стать живописцем, ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей перед собой разложи, белую краску возьми, потому что это - начало, потом желтую краску возьми, потому что все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее, смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток в красный подбросить огонь. Перемешай эти краски, как страсти, в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце с небом, с землей, а потом... Главное - это сгорать и, сгорая, не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом! 1964 x x x На арбатском дворе - и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы устроим ему веселые похороны. По кладовкам по темным поржавеют коньки, позабытые лыжи по углам покоробятся... Плачьте, дети! Из-за белой реки скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся. Будет много кузнечиков. Хватит на всех. Вы не будете, дети, гулять в одиночестве... Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы ему воздадим генеральские почести. Заиграют грачи над его головой, грохнет лед на реке в лиловые трещины... Но останется снежная баба вдовой... Будьте, дети, добры и внимательны к женщине. 1964 ПЕСЕНКА О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ Николаю Грицюку Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены, из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды. Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят, красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта - там родинка дрожит. И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет. Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему. 1964 ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ Цинандальского парка осенняя дрожь. Непредвиденный дождь. Затяжной. В этот парк я с недавнего времени вхож - мы почти породнились с княжной. Петухи в Цинандали кричат до зари: то ли празднуют, то ли грустят... Острословов очкастых не любят цари, - бог простит, а они не простят. Петухи в Цинандали пророчат восход, и под этот заманчивый крик Грибоедов, как после венчанья, идет по Аллее Любви напрямик, словно вовсе и не было дикой толпы и ему еще можно пожить, словно и не его под скрипенье арбы на Мтацминду везли хоронить; словно женщина эта - еще не вдова, и как будто бы ей ни к чему на гранитном надгробьи проплакать слова смерти, горю, любви и уму; словно верит она в петушиный маневр, как поэт торопливый - в строку... Нет, княжна, я воспитан на лучший манер, и солгать вам, княжна, не могу, и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли! И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!.. ...Каждый куст в парке княжеском мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза. 1965 \z ВСТРЕЧА Кайсыну Кулиеву Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... - он мне сказал с улыбкой. - Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь. Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать. Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой... Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой... 1965 ЦИРК Юрию Никулину Цирк - не парк, куда вы входите грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать, а падать и взлетать, и под куполом, под куполом, под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные - смех и суета. Все улыбки наши пряничные не стоят ни черта перед красными султанами на конских головах, перед лицами, таящими надежду, а не страх. О Надежда, ты крылатое такое существо! Как прекрасно твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна (как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь два своих крыла над манежем и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев, над ужасом невежд, похороненная заживо, являешься опять тем, кто жаждет не высиживать, а падать и взлетать. 1965 x x x Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца. Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен, врут. Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться, не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем... Все эти улицы - как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг. Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне. 1965 ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел - тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка. Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным. В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры? Нет бы собраться им - время унять, нет бы им всем - расстараться... Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет. Ель моя, Ель - уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной. 1966 ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАМЯТИ Анатолию Рыбакову Не помню зла, обид не помню, ни громких слов, ни малых дел и ни того, что я увидел, и ни того, что проглядел. Я все забыл, как днище вышиб из бочки века своего. Я выжил. Я из пекла вышел. Там не оставил ничего. Теперь живу посередине между войной и тишиной, грехи приписываю богу, а доблести - лишь Ей одной. Я не оставил там ни боли, ни пепла, ни следов сапог, и только глаз мой карий-карий блуждает там, как светлячок. Но в озаренье этом странном, в сиянье вещем светляка счастливые былые люди мне чудятся издалека: высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит. 1967 ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ М. Квливидзе Виноградную косточку в теплую землю зарою, и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву, и друзей созову, на любовь свое сердце настрою... А иначе зачем на земле этой вечной живу? Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву, царь небесный пошлет мне прощенье за прегрешенья... А иначе зачем на земле этой вечной живу? В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в черно-белом своем преклоню перед нею главу, и заслушаюсь я, и умру от любви и печали... А иначе зачем на земле этой вечной живу? И когда заклубится закат, по углам залетая, пусть опять и опять предо мною плывут наяву синий буйвол, и белый орел, и форель золотая... А иначе зачем на земле этой вечной живу? 1967 ПЕСЕНКА О ДАЛЬНЕЙ ДОРОГЕ Б. Золотухину Забудешь первый праздник и позднюю утрату, когда луны колеса затренькают по тракту, и силуэт совиный склонится с облучка, и прямо в душу грянет простой романс сверчка. Пускай глядит с порога красотка, увядая, та гордая, та злая, слепая и святая... Что - прелесть ее ручек? Что - жар ее перин? Давай, брат, отрешимся. Давай, брат, воспарим. Жена, как говорится, найдет себе другого, какого-никакого, как ты,недорогого. А дальняя дорога дана тебе судьбой, как матушкины слезы всегда она с тобой. Покуда ночка длится, покуда бричка катит, дороги этой дальней на нас обоих хватит. Зачем ладонь с повинной ты на сердце кладешь? Чего не потеряешь - того, брат, не найдешь. От сосен запах хлебный, от неба свет целебный, а от любови бедной сыночек будет бледный, а дальняя дорога... а дальняя дорога... а дальняя дорога... 1967 СТАРИННАЯ СТУДЕНЧЕСКАЯ ПЕСНЯ Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары, и я за жизнь его тогда не дам и ломаной гитары. Как вожделенно жаждет век нащупать брешь у нас в цепочке... Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Среди совсем чужих пиров и слишком ненадежных истин, не дожидаясь похвалы, мы перья белые почистим. Пока безумный наш султан сулит нам дальнюю дорогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу. Когда ж придет дележки час, хлеб дармовой не нас поманит, и рай настанет не для нас, зато Офелия помянет. Пока ж не грянула пора нам отправляться понемногу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу. 1967 x x x П.Луспекаеву Ваше благородие, госпожа разлука, мне с тобою холодно, вот какая штука. Письмецо в конверте погоди - не рви... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа чужбина, жарко обнимала ты, да мало любила. В шелковые сети постой - не лови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа удача, для кого ты добрая, а кому иначе. Девять граммов в сердце постой - не зови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. Ваше благородие госпожа победа, значит, моя песенка до конца не спета! Перестаньте, черти, клясться на крови... Не везет мне в смерти, повезет в любви. 1967 ПЕСЕНКА О МОЦАРТЕ И.Б. Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет. Моцарт отечества не выбирает - просто играет всю жизнь напролет. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба. Где-нибудь на остановке конечной скажем спасибо и этой судьбе, но из грехов своей родины вечной не сотворить бы кумира себе. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не расставайтесь с надеждой, маэстро, не убирайте ладони со лба. Коротки наши лета молодые: миг - и развеются, как на кострах, красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах. Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба - то гульба, то пальба... Не обращайте вниманья, маэстро, не убирайте ладони со лба. 1969 РОМАНС Арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье; из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"... Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра. Светло иль грустно - век почти что прожит. Поверьте, эта дама из моего ребра, и без меня она уже не может. Бывали дни такие - гулял я молодой, глаза глядели в небо голубое, еще был не разменен мой первый золотой, пылали розы, гордые собою. Еще моя походка мне не была смешна, еще подошвы не поотрывались, за каждым поворотом, где музыка слышна, какие мне удачи открывались! Любовь такая штука: в ней так легко пропасть, зарыться, закружиться, затеряться... Нам всем знакома эта возвышенная страсть, поэтому нет смысла повторяться. Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора. Траву взрастите - к осени сомнется. Вы начали прогулку с арбатского двора, к нему-то все, как видно, и вернется. Была бы нам удача всегда из первых рук, и как бы там ни холило, ни било, в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг, и все при вас, целехонько, как было: арбатского романса знакомое шитье, к прогулкам в одиночестве пристрастье, из чашки запотевшей счастливое питье и женщины рассеянное "здрасьте"... 1969 x x x Владлену Ермакову Тот самый двор, где я сажал березы, был создан по законам вечной прозы и образцом дворов арбатских слыл: там, правда, не выращивались розы, да и Гомер туда не заходил... Зато поэт Глазков напротив жил. Друг друга мы не знали совершенно, но, познавая белый свет блаженно, попеременно - снег, дожди и сушь, разгулы будней и подъездов глушь, и мостовых дыханье, неизменно мы ощущали близость наших душ. Ильинку с Божедомкою, конечно, не в наших нравах предавать поспешно, и Усачевку, и Охотный ряд... Мы с ними слиты чисто и безгрешно, как с нашим детством - сорок лет подряд; мы с детства их пророки... Но Арбат! Минувшее тревожно забывая, на долголетье втайне уповая, все медленней живем, все тяжелей... Но песня тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей звучит в ушах, от нас не отставая. И если вам, читатель торопливый, он не знаком, тот гордый, сиротливый, извилистый, короткий коридор от ресторана "Прага" до Смоляги, и рай, замаскированный под двор, где все равны: и дети и бродяги, спешите же... Все остальное - вздор. 1970 ПРИЕЗЖАЯ СЕМЬЯ ФОТОГРАФИРУЕТСЯ У ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ На фоне Пушкина снимается семейство. Фотограф щелкает, и птичка вылетает. Фотограф щелкает, но вот что интересно: на фоне Пушкина! И птичка вылетает. Все счеты кончены, и кончены все споры. Тверская улица течет, куда не знает. Какие женшины на нас кидают взоры и улыбаются... И птичка вылетает. На фоне Пушкина снимается семейство. Как обаятельны (для тех, кто понимает) все наши глупости и мелкие злодейства на фоне Пушкина! И птичка вылетает. Мы будем счастливы (благодаренье снимку!). Пусть жизнь короткая проносится и тает. На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина! И птичка вылетает. 1970 x x x Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский? Чтоб делать там с души своей наброски. Под ребрами, в таинственной глуши, отчаиваясь и надеяясь сладко, как разноцветные карандаши, она истаивает без остатка. Покуда мир совсем не перешит, ее бродячий скарб увязан снова. Все плачет в ней, ликует,верещит, безумствует и просит слова. Что она, боже, делает с собой! То красным коршуном она забьется, то нежностью зальется голубой, то черною слезою вдруг прольется... Пока асфальт холодный топчем мы, все то же повторяя, как по нотам, он дожидается конца зимы и улетает со своим блокнотом туда, где дни, как вольные стрелки, чем безвозвратней - тем сильнее... Там лучше ловятся слова в силки, а сердцу там вольнее и больнее... Дуй, паровоз, в трубу, свисти в свисток, пугай прохожих старомодным ликом. Спеши, лошадка, торопись, ездок... Эй, женщины, не поминайте лихом! 1970 СЧИТАЛОЧКА ДЛЯ БЕЛЛЫ Я сидел в апрельском сквере. Предо мной был божий храм. Но не думал я о вере, я глядел на разных дам. И одна, едва пахнуло с несомненностью весной, вдруг на веточку вспорхнула и уселась предо мной. В модном платьице коротком, в старомодном пальтеце, и ладонь - под подбородком, и загадка на лице. В той поре, пока безвестной, обозначенной едва: то ли поздняя невеста, то ли юная вдова. Век мой короток - не жалко, он длинней и ни к чему... Но она петербуржанка и бессмертна посему. Шли столетья по России, бил надежды барабан. Не мечи людей косили - слава, злато и обман. Что ни век - все те же нравы, ухищренья и дела... А Она вдали от славы на Васильевском жила. Знала счет шипам и розам и безгрешной не слыла. Всяким там метаморфозам не подвержена была... Но когда над Летним садом возносилася луна, Михаилу с Александром, верно, грезилась она. И в дороге, и в опале, и крылаты, и без крыл, знать, о Ней лишь помышляли Александр и Михаил. И загадочным и милым лик Ее сиял живой Александру с Михаилом перед пулей роковой. Эй вы, дней былых поэты, старики и женихи, признавайтесь, кем согреты ваши перья и стихи? Как на лавочках сиделось, чтобы душу усладить, как на барышень гляделось, не стесняйтесь говорить. Как туда вам все летелось во всю мочь и во всю прыть... Как оттуда не хотелось в департамент уходить! 1972 БАТАЛЬНОЕ ПОЛОТНО Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье. На передней лошади едет император в голубом кафтане. Серая кобыла с карими глазами, с челкой вороною. Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною. Вслед за императором едут генералы, генералы свиты, славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты. Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты, все они поэты. Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые. Только цокот мерный, флейты голос нервный, да надежды злые. Все слабее запах очага и дома, молока и хлеба. Где-то под ногами и над головами - лишь земля и небо. 1973 СТАРИННАЯ СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ Отшумели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта. Пулями пробито днище котелка, маркитантка юная убита. Нас осталось мало: мы да наша боль. Нас немного, и врагов немного. Живы мы покуда, фронтовая голь, а погибнем - райская дорога. Руки на затворе, голова в тоске, а душа уже взлетела вроде. Для чего мы пишем кровью на песке? Наши письма не нужны природе. Спите себе, братцы, - все придет опять: новые родятся командиры, новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры. Спите себе, братцы, - все начнется вновь, все должно в природе повториться: и слова, и пули, и любовь, и кровь... времени не будет помириться. 1973 ЖИЗНЬ ОХОТНИКА К.Ваншенкину 1 Первый день, первый день! Все прекрасно, все здорово, хоть уж на всем второго дня лежит косая тень. 2 День второй - день чудес, день охоты, день объятий, никаких еще проклятий ни из уст и ни с небес. Все пока как будто впрок, все еще полно значенья, голосок ожесточенья легкомыслен, как щенок. 3 Третий день - день удач. За удачею - удача. Удивляйся и чудачь, поживи еще, чудача. Нет пока лихих годин выражений осторожных... Бог беды на тонких ножках в стороне бредет один. И счастливой на века обещает быть охота, и вторая капля пота, как амброзия, сладка. 4 День четвертый. Рука оперлась на подлокотник... Что-то грустен стал охотник, нерешителен слегка. Вездесущая молва, о возможном все страннее, капли пота солонее и умеренней слова. Счастлив будь, Сурок в норе! Будь спокойна, Птица в небе! Он - в раздумьях о добре, в размышлениях о хлебе. Из ствола не бьет дымок, стрелы колют на лучину. Все, что было лишь намек, превращается в причину. 5 Пятый день. Холодна за окном стоит погода. Нет охоты - есть работа. Пота нет - лишь соль одна. Отрешенных глаз свинец, губ сухих молчанье злое... Не похоже, чтоб скупец, скапливающий былое. Не похоже, чтоб глупец, на грядущее плюющий, пьянствующий иль непьющий, верующий или лжец. Может, жизнь кроя свою на отдельные полоски, убедился, что в авоське больше смысла, чем в раю?.. Или он вдруг осознал, что, спеша и спотыкаясь, радуясь и горько каясь, ничего не обогнал? Что он там? Чему не рад сам себе холоп и барин? Был, как бес, высокопарен, стал задумчив, как Сократ. 6 День шестой, день шестой... Все теперь уже понятно: путь т у д а такой простой - это больно и приятно. Все сбывается точь-в-точь, как напутствие в дорогу. Тайна улетает прочь... Слава богу, слава богу. Доберемся как-нибудь (что нам - знойно или вьюжно?), и увязывать не нужно чемоданы в дальний путь. Можно просто налегке, не трясясь перед ошибкой, с дерзновенною улыбкой, словно с тросточкой в руке. Остается для невежд ожиданье дней, в которых отсыревший вспыхнет порох душ или раздастся шорох вновь проснувшихся надежд. Что ты там ни славословь, как ты там ни сквернословь, не кроится впрок одежда... Жизнь длиннее, чем надежда, но короче, чем любовь. 7 День седьмой. Выходной. Дверь открыта выходная. Дверь открыта в проходной... До свиданья, проходная! 1973 ПОСЛЕВОЕННОЕ ТАНГО Вяч. Кондратьеву Восславив тяготы любви и свои слабости, слетались девочки в тот двор, как пчелы в августе; и совершалось наших душ тогда мужание под их загадочное жаркое жужжание. Судьба ко мне была щедра: надежд подбрасывала, да жизнь по-своему текла - меня не спрашивала. Я пил из чашки голубой - старался дочиста... Случайно чашку обронил - вдруг август кончился. Двор закачался, загудел, как хор под выстрелами, и капельмейстер удалой кричал нам что-то... Любовь иль злоба наш удел? Падем ли, выстоим ли? Мужайтесь, девочки мои! Прощай, пехота! Примяли наши сапоги траву газонную, все завертелось по трубе по гарнизонной. Благословили времена шинель казенную, не вышла вечною любовь - а лишь сезонной. Мне снятся ваши имена - не помню облика: в какие ситчики вам грезилось облечься? Я слышу ваши голоса - не слышу отклика, но друг от друга нам уже нельзя отречься. Я загадал лишь на войну - да не исполнилось. Жизнь загадала навсегда - сошлось с ответом... Поплачьте, девочки мои, о том, что вспомнилось, не уходите со двора: нет счастья в этом! 1973 ВЕСНА Небо синее, как на картинке. Утро майское. Солнце. Покой. Улыбается жук на тростинке, словно он именинник какой. Все устали от долгой метели, раздражительны все потому... Что бы там о зиме вы ни пели, но длиннее она ни к чему. Снег такой, что не сыщешь друг друга: ночь бездонная, словно тюрьма; все живое засыпала вьюга, а зачем - позабыла сама. Всяк, заблудший во льдах ее синих, поневоле и слеп и безуст... Нет, увольте от сложностей зимних, от капризов ее и безумств. Слава богу, что кущи и рощи наполняются звоном опять. Пусть весна легковесней и проще, да ведь надо же чем-то дышать! Наслаждается маем природа, зверь в лесах и звезда в небесах; а из самого сердца народа вырывается долгое "ах!". 1974 ЧАЕПИТИЕ НА АРБАТЕ Пейте чай, мой друг старинный, забывая бег минут. Желтой свечкой стеаринной я украшу ваш уют. Не грустите о поленьях, о камине и огне... Плед шотландский на коленях, занавеска - на окне. Самовар, как бас из хора, напевает в вашу честь. Даже чашка из фарфора у меня, представьте, есть. В жизни выбора не много: кому - день, а кому - ночь. Две дороги от порога: одна - в дом, другая - прочь. Нынче мы - в дому прогретом, а не в поле фронтовом, не в шинелях, и об этом лучше как-нибудь потом. Мы не будем наши раны пересчитывать опять. Просто будем, как ни странно, улыбаться и молчать. Я для вас, мой друг, смешаю в самый редкостный букет пять различных видов чая по рецептам прежних лет. Кипятком крутым, бурлящим эту смесь залью для вас, чтоб былое с настоящим не сливалось хоть сейчас. Настояться дам немножко, осторожно процежу и серебряную ложку рядом с чашкой положу. Это тоже вдохновенье... Но, склонившись над столом, на какое-то мгновенье все же вспомним о былом: над безумною рекою пулеметный ливень сек, и холодною щекою смерть касалась наших щек. В битве выбор прост до боли: или пан, или пропал... А потом, живые, в поле мы устроили привал. Нет, не то чтоб пировали, а, очухавшись слегка, просто душу согревали кипятком из котелка. Разве есть напиток краше? Благодарствуй, котелок! Но встревал в блаженство наше чей-то горький монолог: "Как бы ни были вы святы, как ни праведно житье, вы с ума сошли, солдаты: это - дрянь, а не питье! Вас забывчивость погубит, равнодушье вас убьет: тот, кто крепкий чай разлюбит, сам предаст и не поймет..." Вы представьте, друг любезный, как казались нам смешны парадоксы те из бездны фронтового сатаны. В самом деле, что - крученый чайный лист - трава и сор пред планетой, обреченной на страданье и разор? Что - напиток именитый?.. Но, средь крови и разлук, целый мир полузабытый перед нами ожил вдруг. Был он теплый и прекрасный... Как обида нас ни жгла, та сентенция напрасной, очевидно, не была. Я клянусь вам, друг мой давний, не случайны с древних лет эти чашки, эти ставни, полумрак и старый плед, и счастливый час покоя, и заварки колдовство, и завидное такое мирной ночи торжество; разговор, текущий скупо, и как будто даже скука, но... не скука - естество. 1975 Я ПИШУ ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН В склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо. Исторический роман сочинял я понемногу, пробиваясь как в туман от пролога к эпилогу. Были дали голубы, было вымысла в избытке, и из собственной судьбы я выдергивал по нитке. В путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки и поручиком в отставке сам себя воображал. Вымысел - не есть обман. Замысел - еще не точка. Дайте дописать роман до последнего листочка. И пока еще жива роза красная в бутылке, дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке: каждый пишет, как он слышит. Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит,так и пишет, не стараясь угодить... Так природа захотела. Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить. 1975 ПЕСЕНКА КАВАЛЕРГАРДА Кавалергарды, век не долог, и потому так сладок он. Поет труба, откинут полог, и где-то слышен сабель звон. Еще рокочет голос струнный, но командир уже в седле... Не обещайте деве юной любови вечной на земле! Течет шампанское рекою, и взгляд туманится слегка, и все как будто под рукою, и все как будто на века. Но как ни сладок мир подлунный - лежит тревога на челе... Не обещайте деве юной любови вечной на земле! Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь, смеясь. Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась... Крест деревянный иль чугунный назначен нам в грядущей мгле... Не обещайте деве юной любови вечной на земле! 1975 x x x Ю.Трифонову Давайте восклицать, друг другом восхищаться. Высокопарных слов не стоит опасаться. Давайте говорить друг другу комплименты - ведь это все любви счастливые моменты. Давайте горевать и плакать откровенно то вместе, то поврозь, а то попеременно. Не нужно придавать значения злословью - поскольку грусть всегда соседствует с любовью. Давайте понимать друг друга с полуслова, чтоб, ошибившись раз, не ошибиться снова. Давайте жить, во всем друг другу потакая, - тем более что жизнь короткая такая. 1975 БОЖЕСТВЕННАЯ СУББОТА или стихи о том, как нам с Зиновием Гердтом в одну из суббот не было куда торопиться Божественной субботы хлебнули мы глоток. От празднеств и работы закрылись на замок. Ни суетная дама, ни улиц мельтешня нас не коснутся, Зяма, до середины дня. Как сладко мы курили! Как будто в первый раз на этом свете жили, и он сиял для нас. Еще придут заботы, но главное в другом: божественной субботы нам терпкий вкус знаком! Уже готовит старость свой непременный суд. А много ль нам досталось за жизнь таких минут? На пышном карнавале торжественных невзгод мы что-то не встречали божественных суббот. Ликуй, мой друг сердечный, сдаваться не спеши, пока течет он грешный, неспешный пир души. Дыши, мой друг, свободой... Кто знает, сколько раз еще такой субботой наш век одарит нас. 1975 x x x Ю.Левитанскому Заезжий музыкант целуется с трубою, пассажи по утрам, так просто, ни о чем... Он любит не тебя. Опомнись. Бог с тобою. Прижмись ко мне плечом, прижмись ко мне плечом. Живет он третий день в гостинице районной, где койка у окна - всего лишь по рублю, и на своей трубе, как чайник, раскаленной вздыхает тяжело... А я тебя люблю. Ты слушаешь его задумчиво и кротко, как пенье соловья, как дождь и как прибой. Его большой трубы простуженная глотка отчаянно хрипит. (Труба, трубы, трубой...) Трубач играет туш, трубач потеет в гамме, трубач хрипит свое и кашляет, хрипя... Но как портрет судьбы - он весь в оконной раме, да любит не тебя... А я люблю тебя. Дождусь я лучших дней и новый плащ надену, чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист, дрожа... Не много ль я хочу, всему давая цену? Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа? Тебя не соблазнить ни платьями, ни снедью: заезжий музыкант играет на трубе! Что мир весь рядом с ней, с ее горячей медью?.. Судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе... 1975 x x x О.Чухонцеву Я вновь повстречался с Надеждой - приятная встреча. Она проживает все там же - то я был далече. Все то же на ней из поплина счастливое платье, все так же горяч ее взор, устемленный в века... Ты наша сестра, мы твои непутевые братья, и трудно поверить, что жизнь коротка. А разве ты нам обещала чертоги златые? Мы сами себе их рисуем, пока молодые, мы сами себе сочиняем и песни и судьбы, и горе тому, кто одернет не вовремя нас... Ты наша сестра, мы твои торопливые судьи, нам выпало счастье, да скрылось из глаз. Когда бы любовь и надежду связать воедино, какая бы (трудно поверить) возникла картина! Какие бы нас миновали напрасные муки, и только прекрасные муки глядели б с чела... Ты наша сестра. Что ж так долго мы были в разлуке? Нас юность сводила, да старость свела. 1976 ДОМ НА МОЙКЕ Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона, не просто тротуар исхоженный, а поле - вечно и огромно, вся жизнь, как праздник запоздалый, как музыкант в краю чужом, отрезок набережной давней, простертой за его окном. Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона, все уместилось понемногу: его любовь, его корона, беспомощность - его кормилица, и перевозчика весло... О чем, красотка современная, ты вдруг вздохнула тяжело? Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона, как между Было и Не стало - нерукотворная черта. Ее мы топчем упоенно и преступаем окрыленно, и кружимся, и кувыркаемся, и не боимся ни черта. Как просто тросточкой помахивать, раскланиваясь и скользя! Но род людской в прогулке той не уберегся от урона меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона. 1976 x x x Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной: каждому хочется ввысь вознестись над фортуной непрочной. Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в декабре, не разглагольствуя, не помышляя о Зле и Добре. Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел небесный кружит по комнате тесной с надеждой чудесной: разве случайно его пребывание в нашей глуши, если мне видятся в нем очертания вашей души? Этой порою в Салослове - стужа, и снег, и метели. Я к вам в письме пошутил, что, быть может, мы зря не взлетели: нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких торжеств, самое время использовать опыт крылатых существ. Нас, тонконогих, и нас,длинношеих, нелепых, очкастых, терпят еще и возносят еще при свиданьях нечастых. Не потому ль, что нам удалось заработать горбом точные знания о расстоянье меж Злом и Добром? И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти. Будем надеяться снова увидеться в будущем лете: будто лишь там наша жизнь так загадочно не убывает... Впрочем, вот ангел над лампой летает... Чего не бывает? 1980 ЕЩЕ ОДИН РОМАНС В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы. Ее глаза в иные дни обращены. Там хорошо, и лишних нет, и страх не властен над годами, и все давно уже друг другом прощены. Еще покуда в честь нее высокий хор поет хвалебно, и музыканты все в парадных пиджаках. Но с каждой нотой, боже мой, иная музыка целебна... И дирижер ломает палочку в руках. Не оскорблю своей судьбы слезой поспешной и напрасной, но вот о чем я сокрушаюсь иногда: ведь что мы с вами, господа, в сравненье с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа? Она и нынче, может быть, ко мне, как прежде, благосклонна, и к ней за это благосклонны небеса. Она, конечно, пишет мне, но... постарели почтальоны и все давно переменились адреса. 1980 О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ Марине Владимировне Поляковой О Володе Высоцком я песню придумать решил: вот еще одному не вернуться домой из похода. Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил... Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа. Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом отправляться и нам по следам по его по горячим. Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон, ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем. О Володе Высоцком я песню придумать хотел, но дрожала рука и мотив со стихом не сходился... Белый аист московский на белое небо взлетел, черный аист московский на черную землю спустился. 1980 x x x Глас трубы над городами, под который, так слабы, и бежали мы рядами и лежали как снопы. Сочетанье разных кнопок, клавиш, клапанов, красот; даже взрыв, как белый хлопок, безопасным предстает. Сочетанье ноты краткой с нотой долгою одной - вот и все, и с вечной сладкой жизнью кончено земной. Что же делать с той трубою, говорящей не за страх с нами, как с самой собою, в доверительных тонах? С позолоченной под колос, с подрумяненной под медь?.. Той трубы счастливый голос всех зовет на жизнь и смерть. И не первый, не последний, а спешу за ней, как в бой, я - пятидесятилетний, искушенный и слепой. Как с ней быть? Куда укрыться, чуя гибель впереди?.. Отвернуться? Притвориться? Или вырвать из груди?.. 1982 НАСТОЛЬНЫЕ ЛАМПЫ Арсению Тарковскому Обожаю настольные лампы, угловатые, прошлых времен. Как они свои круглые лапы умещают средь книг и тетрадей, под ажурною сенью знамен, возвышают не почестей ради, как гусары на райском параде от рождения до похорон! Обожаю на них абажуры, кружевные, неярких тонов, нестареющие их фигуры и немного надменные позы. И путем, что, как видно, не нов, ухожу от сегодняшней прозы, и уже настоящие слезы проливать по героям готов. Укрощает настольные лампы лишь всесильного утра река. Исчезает, как лиры и латы, вдохновенье полночной отваги. Лишь вздымают крутые бока аккуратные груды бумаги, по которым знакомые знаки равнодушно выводит рука. Свет, растекшийся под абажуром, вновь рождает надежду и раж, как приветствие сумеркам хмурым, как подобье внезапной улыбки... Потому что чего не отдашь за полуночный замысел зыбкий, за отчаяние и ошибки, и победы - всего лишь мираж? 1982 ДОРОЖНАЯ ПЕСНЯ Еще он не сшит, твой наряд подвенечный, и хор в нашу честь не споет... А время торопит - возница беспечный, - и просятся кони в полет. Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, не смолк бубенец под дугой... Две вечных подруги - любовь и разлука - не ходят одна без другой. Мы сами раскрыли ворота, мы сами счастливую тройку впрягли, и вот уже что-то сияет пред нами, но что-то погасло вдали. Святая наука - расслышать друг друга сквозь ветер, на все времена... Две странницы вечных - любовь и разлука - поделятся с нами сполна. Чем дольше живем мы, тем годы короче, тем слаще друзей голоса. Ах, только б не смолк под дугой колокольчик, глаза бы глядели в глаза. То берег - то море, то солнце - то вьюга, то ангелы - то воронье... Две верных дороги - любовь и разлука - проходят сквозь сердце мое. 1982 АВТОПАРОДИЯ НА НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ СТИХИ А.Иванову Мы убили комара. Не в бою, не на охоте, а в домашней обстановке, в будний вечер. Видит бог, мы не крадучись его, а когда он был в полете... Мы его предупреждали - он советом пренебрег. Незадолго перед тем дождь пошел осенний, мелкий. За стеной сосед бранился. Почему-то свет мигал. Дребезжал трамвай. В шкафу глухо звякали тарелки. Диктор телевизионный катастрофами пугал. Расхотелось говорить. Что-то вспомнилось дурное, так, какая-то нелепость, горечи давнишний след... В довершенье ко всему меж окошком и стеною вдруг возник как дуновенье комариный силуэт. Мы убили комара. Кто-то крикнул: "Нет покоя! Неужели эта мерзость залетела со двора!.. Здесь село или Москва?.." И несметною толпою навалились, смяли... В общем, мы убили комара. Мы убили комара. Он погиб в неравной схватке - корень наших злоключений, наш нарушивший покой... На ладони у меня он лежал, поджавши лапки, по одежде - деревенский, по повадкам - городской. Мы убили комара. За окошком колкий, мелкий, долгий дождичек осенний затянуться обещал. Дребезжал трамвай. В шкафу глухо звякали тарелки. Диктор телевизионный что-то мрачное вещал. 1982 ПОЛДЕНЬ В ДЕРЕВНЕ (Поэма) Вл. Соколову 1 У дороги карета застыла. Изогнулся у дверцы лакей. За дорогой не то чтоб пустыня - но пейзаж без домов и людей. Знатный баловень сходит с подножки, просто так, подышать тишиной. Фрак малиновый, пряжки, застежки и платочек в руке кружевной. 2 У оврага кузнечик сгорает, рифмы шепчет, амброзию пьет и худым локотком утирает вдохновенья серебряный пот. Перед ним - человечек во фраке на природу глядит свысока и журчанием влаги в овраге снисходительно дышит пока. Ах, кузнечик,безумный и сирый, что ему твои рифмы и лиры, строк твоих и напевов тщета? Он иной, и иные кумиры перед ним отворяют врата. Он с природою слиться не хочет... Но, назойлив и неутомим, незнакомый ему молоточек монотонно стрекочет пред ним. 3 Вдруг он вздрогнул. Надменные брови вознеслись неизвестно с чего, и гудение собственной крови докатилось до слуха его. Показалось смешным все, что было, еле видимым сквозь дерева. Отголоски житейского пира в этот мир пробивались едва. Что-то к горлу его подступило: то ли слезы, а то ли слова... Скинул фрак. Закатал рукава... На платке оборвал кружева... То ли клятвы, а то ли признанья зазвучали в его голове... 4 И шагнул он, срывая дыханье, спотыкаясь о струны в траве, закружился, цветы приминая, пятерней шевелюру трепля, рифмы пробуя,лиру ломая и за ближнего небо моля. Он не то чтобы к славе стремился - просто жил, искушая судьбу... И серебряный пот заструился по его не великому лбу. Ручка белая к небу воздета. В карих глазках - ни зла, ни обид... 5 Заждалась у дороги карета, и лакей на припеке храпит. 1982 x x x Ю. Давыдову Нужны ли гусару сомненья, их горький и въедливый дым, когда он в доспехах с рожденья и слава всегда перед ним? И в самом начале сраженья, и после, в пылу, и потом, нужны ли гусару сомненья в содеянном, в этом и в том? Покуда он легок, как птица, пока он горяч и в седле, врагу от него не укрыться: нет места двоим на земле. И что ему в это мгновенье, когда позади - ничего, потомков хула иль прощенье? Они не застанут его. Он только пришел из похода, но долг призывает опять. И это, наверно, природа, которую нам не понять. ...Ну, ладно. Враги перебиты, а сам он дожил до седин. И клетчатым пледом прикрытый, рассеянно смотрит в камин. Нужны ли гусару сомненья хотя бы в последние дни, когда, огибая поленья, в трубе исчезают они? 1982 * * * Оле По прихоти судьбы - разносчицы даров - в прекрасный день мне откровенья были. Я написал роман "Прогулки фрайеров", и фрайера меня благодарили. Они сидят в кружок, как пред огнем святым, забытое людьми и богом племя, каких-то горьких дум их овевает дым, и приговор нашептывает время. Они сидят в кружок под низким потолком. Освистаны их речи и манеры. Но вечные стихи затвержены тайком, и сундучок сколочен из фанеры. Наверно, есть резон в исписанных листах, в затверженных местах и в горстке пепла... О, как сидят они с улыбкой на устах, прислушиваясь к выкрикам из пекла! Пока не замело следы их на крыльце и ложь не посмеялась над судьбою, я написал роман о них, но в их лице о нас: ведь все, мой друг, о нас с тобою. Когда в прекрасный день Разносчица даров вошла в мой тесный двор, бродя дворами, я мог бы написать, себя переборов, "Прогулки маляров", "Прогулки поваров"... Но по пути мне вышло с фрайерами. 1982 ПАРИЖСКАЯ ФАНТАЗИЯ Т.К. У парижского спаниеля лик французского короля, не погибшего на эшафоте, а достигшего славы и лени: набекрень паричок рыжеватый, милосердие в каждом движенье, а в глазах,голубых и счастливых, отражаются жизнь и земля. На бульваре Распай, как обычно, господин Доменик у руля. И в его ресторанчике тесном заправляют полдневные тени, петербургскою ветхой салфеткой прикрывая от пятен колени, розу красную в лацкан вонзая, скатерть белую с хрустом стеля. Как стараются неутомимо бог, Природа, Судьба, Провиденье, короли, спаниели и розы, и питейные все заведенья, этот полдень с отливом зеленым между нами по горстке деля... Сколько прелести в этом законе! Но и грусти порой...Voila! Если есть еще позднее слово, пусть замолвят его обо мне. Я прошу не о вечном блаженстве - о минуте возвышенной пробы, где возможны, конечно, утраты и отчаянье даже, но чтобы - милосердие в каждом движенье и красавица в каждом окне! 1982 АРБАТСКИЕ НАПЕВЫ 1 Все кончается неумолимо. Миг последний печален и прост. Как я буду без вас в этом мире, протяженном на тысячи верст, где все те же дома и деревья, и метро, и в асфальте трава, но иные какие-то лица, и до вас достучишься едва? В час, когда распускаются розы, так остры обонянье и взгляд, и забытые мной силуэты в земляничных дворах шелестят, и уже по-иному крылато все, что было когда-то грешно, и спасаться от вечной разлуки унизительно мне и смешно. Я унижен тобою, разлука, и в изменника сан возведен, и уже укоризны поспели и слетаются с разных сторон, что лиловым пером заграничным, к меловым прикасаясь листам, я тоскую, и плачу, и грежу по святым по арбатским местам. Да, лиловым пером из Риеки по бумаге веду меловой, лиловеет души отраженье - этот оттиск ее беловой, эти самые нежность и робость, эти самые горечь и свет, из которых мы вышли, возникли. Сочинились... И выхода нет. 1982 2 Ч. Амирэджиби Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант. Вокруг чужие лица, безвестные места. Хоть сауна напротив, да фауна не та. Я выселен с Арбата и прошлого лишен, и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон. Я выдворен, затерян среди чужих судеб, и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб. Без паспорта и визы, лишь с розою в руке слоняюсь вдоль незримой границы на замке и в те, когда-то мною обжитые края все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я. Там те же тротуары, деревья и дворы, но речи несердечны и холодны пиры. Там так же полыхают густые краски зим, но ходят оккупанты в мой зоомагазин. Хозяйская походка, надменные уста... Ах, флора там все та же, да фауна не та... Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся... Заледенела роза и облетела вся. 1982 x x x Всему времечко свое: лить дождю, Земле вращаться, знать, где первое прозренье, где последняя черта... Началася вдруг война - не успели попрощаться, адресами обменяться не успели ни черта. Где встречались мы потом? Где нам выпала прописка? Где сходились наши души, воротясь с передовой? На поверхности ль земли? Под пятой ли обелиска? В гастрономе ли арбатском? В черной туче ль грозовой? Всяк неправедный урок впрок затвержен и заучен, ибо прaведных уроков не бывает. Прах и тлен. Руку на сердце кладя, разве был я невезучим? А вот надо ж, сердце стынет в ожиданье перемен. Гордых гимнов, видит бог, я не пел окопной каше. От разлук не зарекаюсь и фортуну не кляну... Но на мягкое плечо, на вечернее, на ваше, если вы не возражаете, я голову склоню. 1982 НАДПИСЬ НА КАМНЕ Посвящается учащимся 33-й московской школы, придумавшим слово "арбатство" Пускай моя любовь как мир стара, - лишь ей одной служил и доверялся я - дворянин с арбатского двора, своим двором введенный во дворянство. За праведность и преданность двору пожалован я кровью голубою. Когда его не станет - я умру, пока он есть - я властен над судьбою. Молва за гробом чище серебра и вслед звучит музыкою прекрасной... Но не спеши, фортуна, будь добра, не выпускай моей руки несчастной. Не плачь, Мария, радуйся, живи, по-прежнему встречай гостей у входа... Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа. Когда кирка, бульдозер и топор сподобятся к Арбату подобраться и правнуки забудут слово "двор" - согрей нас всех и собери, арбатство. 1982 МУЗЫКАНТ И. Шварцу Музыкант играл на скрипке - я в глаза ему глядел. Я не то чтоб любопытствовал - я по небу летел. Я не то чтобы от скуки - я надеялся понять, как способны эти руки эти звуки извлекать из какой-то деревяшки, из каких-то бледных жил, из какой-то там фантазии, которой он служил? Да еще ведь надо пальцы знать, к чему прижать когда, чтоб во тьме не затерялась гордых звуков череда. Да еще ведь надо в душу к нам проникнуть и поджечь... А чего с ней церемониться? Чего ее беречь? Счастлив дом, где голос скрипки наставляет нас на путь и вселяет в нас надежды... Остальное как-нибудь. Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу, по чьему благословению я по небу лечу. Счастлив он, чей путь недолог, пальцы злы, смычок остер, музыкант, соорудивший из души моей костер. А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она. 1983 П Р И Л О Ж Е Н И Е x x x Ю. Киму Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик, едва твой гимн пространство огласит? Прислушаться - он от скорби излечит, а вслушаться - из мертвых воскресит... Какой струны касаешься прекрасной, что тотчас за тобой вступает хор, таинственный, возвышенный и страстный твоих зеленых братьев и сестер? Какое чудо обещает скоро слететь на нашу землю с высоты, что так легко в сопровожденьи хора так звонко исповедуешься ты? Ты тоже из когорты стихотворной, из нашего бессмертного полка. Кричи и плачь, авось твой труд упорный потомки не оценят свысока. Поэту настоящему спасибо, руке его, безумию его и голосу, когда взлетев до хрипа, он неба достигает своего. (пластинка, 1986) x x x Как наш двор ни обижали, он в классической поре. С ним теперь уже не справиться, хоть он и безоружен. А там Володя во дворе, а его струны в серебре, а его пальцы золотые, голос его нужен. Как с гитарой ни боролись - распалялся струнный звон, как вино стихов ни портили - все крепче становилось. А кто сначала вышел вон, а кто потом украл вагон - все теперь перемешалось, все объединилось. Может, кто и нынче снова хрипоте его не рад. Может, кто намеревается подлить в стихи елея. А ведь и песни не горят, они в воздухе парят. Чем им делают больнее, тем они сильнее. Что ж печалиться напрасно: нынче слезы лей - не лей, но запомним хорошенечко и повод и причину. Ведь мы воспели королей от Таганки до Филей. Пусть они теперь поэту воздают по чину. (пластинка, 1986) ПРИМЕТА Если ворон в вышине, дело, стало быть, к войне. Если дать ему кружить, если дать ему кружить, значит, всем на фронт иттить. Чтобы не было войны, надо ворона убить. Чтобы ворона убить, чтобы ворона убить, надо ружья зарядить. Ах, как станем заряжать, всем захочется стрелять. А уж как стрельба пойдет, а уж как стрельба пойдет - пуля дырочку найдет. Ей не жалко никого, ей попасть бы хоть в кого: хоть в чужого, хоть в свово, лишь бы всех до одного. Во и боле ничего! Во и боле ничего, во и боле никого, во и боле никого, кроме ворона того - стрельнуть некому в него. (пластинка, 1986) x x x Антон Палыч Чехов однажды заметил, что умный любит учиться, а дурак - учить. Скольких дураков в своей жизни я встретил - мне давно пора уже орден получить. Дураки обожают собираться в стаю. Впереди их главный во всей красе. В детстве я верил, что однажды встану, а дураков нету - улетели все. Ах, детские сны мои - какая ошибка, в каких облаках я по глупости витал. У природы на устах коварная улыбка... Видимо, чего-то я не рассчитал. А умный в одиночестве гуляет кругами, он ценит одиночество превыше всего. И его так просто взять голыми руками, скоро их повыловят всех до одного. Когда ж их всех повыловят - наступит эпоха, которую не выдумать и не описать... С умным - хлопотно, с дураком - плохо. Нужно что-то среднее. Да где ж его взять? Дураком быть выгодно, да очень не хочется, умным - очень хочется, да кончится битьем... У природы на устах коварные пророчества. Но, может быть, когда-нибудь к среднему придем. (пластинка, 1986) x x x Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная. Она возникает с рассветом вдруг, медлить и врать не обученная. Она как надежда из первых рук, в дар от природы полученная. От двери к дверям, из окна в окно вслед за тобой она тянется. Все пройдет, чему суждено, только она останется. Песенка короткая, как жизнь сама, где-то в дороге услышанная, у нее пронзительные слова, а мелодия почти что возвышенная. (пластинка, 1986) x x x Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?.. Там за поворотом, недурен собою, полк гусар стоит перед толпою. Барышни краснеют, танцы предвкушают, кто кому достанется, решают. Но полковник главный на гнедой кобыле говорит: "Да что ж вы все забыли: танцы были в среду, нынче воскресенье, с четверга - война. И нет спасенья. А на поле брани смерть гуляет всюду. Может, не вернемся - врать не буду". Барышни не верят, в кулачки смеются, невдомек, что вправду расстаются: "Вы, мол, повоюйте, если вам охота, да не опоздайте из похода". Солнышко сияет, музыка играет. Отчего ж так сердце замирает?.. (пластинка, 1986) x x x В день рождения подарок приподнес я сам себе. Сын потом возьмет - озвучит и сыграет на трубе. Сочинилось как-то так, само собою, что-то среднее меж песней и судьбою. Я сижу перед камином, нарисованным в углу. Старый пудель растянулся под ногами на полу. Пусть труба, сынок, мелодию сыграет. Что из сердца вышло - быстро не сгорает. Мы плывем ночной Москвою между небом и землей. Кто-то балуется рядом черным пеплом и золой. Лишь бы только в суете не заигрался. Или зря нам этот век, сынок, достался? Что ж, играй, мой сын кудрявый, ту мелодию в ночи. Пусть ее подхватят следом и другие трубачи. Нам не стоит этой темени бояться, но счастливыми не будем притворяться. (пластинка, 1986) ПЕСЕНКА О МОЛОДОМ ГУСАРЕ Грозной битвы пылают пожары, и пора уж коней под седло... Изготовились к схватке гусары - их счастливое время пришло. Впереди командир, на нем новый мундир, а за ним эскадрон после зимних квартир. А молодой гусар, в Наталию влюбленный, он все стоит пред ней коленопреклоненный. Все погибли в бою. Флаг приспущен. И земные дела не для них. И летят они в райские кущи на конях на крылатых своих: впереди командир, на нем рваный мундир, следом юный гусар покидает сей мир. Но чудится ему, что он опять влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный. Вот иные столетья настали, и несчетно воды утекло. И давно уже нет той Натальи, и в музее пылится седло. Позабыт командир - дам уездных кумир. Жаждет новых потех просвещенный наш мир. А юный тот гусар, в Наталию влюбленный, опять стоит пред ней коленопреклоненный. (пластинка, 1986) x x x Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки. Но ты об этом не спеши, не обмануться бы во мраке: что звонче музыка атаки, что глуше музыка души. Чем громче музыка атаки, тем слаще мед огней домашних. И это было только так в моих скитаниях вчерашних: тем слаще мед огней домашних, чем громче музыка атак. Из глубины ушедших лет еще вернее, чем когда-то: чем громче музыка побед, тем горше каждая утрата. Еще вернее, чем когда-то, из глубины ушедших лет. И это все у нас в крови, хоть этому не обучались: чем чище музыка любви, тем громче музыка печали. Чем громче музыка печали, тем выше музыка любви. (пластинка, 1986) x x x Официант Антон Андрианович ненавидит всякую снедь. Официант Антон Андрианович ненавидит посуды звон. Все равно ему - оловянная, серебряная, золотая... И несдержанность постояльцев оборачивается злом - И тускнеет шевелюра его завитая. Шеф-повар Антон Митрофанович ненавидит всякую снедь: ему бы селедки да хлеба кусочек. А супруга пророчит мужу голодную смерть и готовит ему повкуснее - а он не хочет. Она идет к нему с блюдами, как на свидание, но пончики портятся, прокисает рагу и лежат нетронутыми караси в сметане, как французские гренадеры в подмосковном снегу. Полковник Антон Севастьянович ненавидит шаг строевой: человеку нужна раскованная походка. Но он марширует, пока над его головой клубится такая рискованная погодка. Я, нижеподписавшийся, ненавижу слова, слова, которым не боязно в речах поизноситься, слова, от которых кружится говорящего голова, слова, которые любят со звоном произноситься. Они себя кулачками ударяют в свинцовую грудь, выкрикиваются, выпеваются трубно... Слова, которым так хочется меня обмануть, хотя меня давно обмануть уже трудно. (концерт, 1985) x x x После дождичка небеса просторны, голубей вода, зеленее медь. В городском саду флейты да валторны. Капельмейстеру хочется взлететь. Ах, как помнятся прежние оркестры, не военные, а из мирных лет. Расплескалася в улочках окрестных та мелодия - а поющих нет. С нами женщины - все они красивы - и черемуха - вся она в цвету. Может, жребий нам выпадет счастливый: снова встретимся в городском саду. Но из прошлого, из былой печали, как ни сетую, как там ни молю, проливается черными ручьями эта музыка прямо в кровь мою. (концерт, 1985) x x x Из жизни прекрасной, но странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора... Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой, что там кроется в сумерках сердца, в самой черной его кладовой. Пусть твердят, что дела твои плохи, но пора научиться, пора, не вымаливать жалкие крохи милосердия, правды, добра. И пред ликом суровой эпохи, что по-своему тоже права, не выжуливать жалкие крохи, а творить, засучив рукава. (концерт, 1985) x x x Что-то дождичек удач падает нечасто, впрочем, жизнью и такой стоит дорожить. Скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверно, мне тогда станет легче жить. Робость давнюю свою я тогда осилю. Как пойдут мои дела, можно не гадать. Зайду к Юре в кабинет, загляну к Фазилю, и на сердце у меня будет благодать. Зайду к Белле в кабинет, скажу: "Здравствуй, Белла!" Скажу: "Дело у меня. Помоги решить". Она скажет: "Ерунда. Разве это дело?" И, конечно, сразу мне станет легче жить. Часто снятся по ночам кабинеты эти, не сегодняшние - нет, завтрашние - да. Самовары на столе, дама на портрете... Вообщем, стыдно по пути не зайти туда. Города моей страны все в леса одеты. Звук пилы и топора трудно заглушить. Может, это для друзей строят кабинеты. Вот построят, и тогда станет легче жить. (концерт, 1985) АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ (по названиям и первым строчкам) "А годы проходят, как песни..." . . . . . . . 38 Автопародия на несуществующие стихи . . . . . 181 Ангелы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 "Антон Палыч Чехов однажды заметил..." . . . . 201 Арбатские напевы . . . . . . . . . . . . . . 191 Арбатский дворик . . . . . . . . . . . . . . 38 "Арбатского романса знакомое шитье..." . . . . 138 "Ах, война, что ж ты сделала, подлая..." . . . 28 "Ах, какие удивительные ночи..." . . . . . . . 55 Батальное полотно . . . . . . . . . . . . . . 147 Божественная суббота . . . . . . . . . . . . . 165 Бумажный солдатик . . . . . . . . . . . . . . 50 В Барабанном переулке . . . . . . . . . . . . 60 В городском саду . . . . . . . . . . . . . . . 99 "В день рождения подарок..." . . . . . . . . . 204 "В детстве мне встретился как-то кузнечик..." 114 "В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы..." . 174 "В раннем детстве верил я..." . . . . . . . . 118 "В склянке темного стекла..." . . . . . . . . 161 Ванька Морозов . . . . . . . . . . . . . . . . 22 "Ваше благородие госпожа разлука..." . . . . . 136 "Вдруг возник осенний ветер..." . . . . . . . 57 "Век восемнадцатый. Актеры..." . . . . . . . . 66 Веселый барабанщик . . . . . . . . . . . . . . 24 Весна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156 "Виноградную косточку в теплую землю зарою..." 133 "Во дворе, где каждый вечер..." . . . . . . . 11 Вобла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 "Вокзал прощанье нам прокличет..." . . . . . . 78 "Волнения не выдавая..." . . . . . . . . . . . 6 "Восславив тяготы любви и свои слабости..." . 154 "Вот ноты звонкие органа..." . . . . . . . . . 80 Времена . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 "Все глуше музыка души..." . . . . . . . . . . 207 "Все кончается неумолимо..." . . . . . . . . . 191 "Всему времечко свое..." . . . . . . . . . . . 194 "Встань пораньше, встань пораньше..." . . . . 24 Встреча . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 "Всю ночь кричали петухи..." . . . . . . . . . 62 "Вся земля, вся планета - сплошное "туда"..." 76 "Вы видели, щиток приоткрывая..." . . . . . . 74 "Вы слышите, грохочут сапоги..." . . . . . . . 12 "Выходят танки из леска..." . . . . . . . . . 8 Главная песенка . . . . . . . . . . . . . . . 75 "Глаза - неведомые острова..." . . . . . . . . 13 "Глас трубы над городами..." . . . . . . . . . 176 "Говоришь ты мне слово покоя..." . . . . . . . 41 "Год сорок первый. Зябкий туман..." . . . . . 25 Голубой шарик . . . . . . . . . . . . . . . . 23 Гончар . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 Грибоедов в Цинандали . . . . . . . . . . . . 123 "Грозной битвы пылают пожары..." . . . . . . . 205 Грузинская песня . . . . . . . . . . . . . . . 133 "Давайте восклицать..." . . . . . . . . . . . 164 Два великих слова . . . . . . . . . . . . . . 70 "Два кузнечика зеленых в траве, насупившись, сидят..." . . . 52 "Девочка плачет: шарик улетел..." . . . . . . 23 Дежурный по апрелю . . . . . . . . . . . . . . 55 "Деньги тратятся и рвутся..." . . . . . . . . 116 Джазисты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39 "Джазисты уходили в ополченье..." . . . . . . 39 До свидания, мальчики . . . . . . . . . . . . 28 Дом на Мойке . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 "Допеты все песни. И точка..." . . . . . . . . 65 Дорожная песня . . . . . . . . . . . . . . . . 180 "Если ворон в вышине..." . . . . . . . . . . . 200 Еще один романс . . . . . . . . . . . . . . . 174 "Еще он не сшит, твой наряд подвенечный..." . 180 Живописцы . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 "Живописцы, окуните ваши кисти..." . . . . . . 36 Жизнь охотника . . . . . . . . . . . . . . . . 149 "За что ж вы Ваньку-то Морозова..." . . . . . 22 "Забудешь первый праздник и позднюю утрату..." 134 "Заезжий музыкант целуется с трубою..." . . . 167 "Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский..." . . . . 143 "Звезды сыплются в густую траву..." . . . . . 47 "Здравствуйте, Павел Григорьевич..." . . . . . 97 Зной . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 "Если ты хочешь стать живописцем..." . . . . . 120 "И когда под вечер над тобою..." . . . . . . . 45 "Из жизни прекрасной, но странной..." . . . . 210 Из окна вагона . . . . . . . . . . . . . . . . 105 "Из окон корочкой несет поджаристой..." . . . 33 Искала прачка клад . . . . . . . . . . . . . . 31 "Кавалергарды, век не долог..." . . . . . . . 163 Как научиться рисовать . . . . . . . . . . . . 120 "Как наш двор ни обижали..." . . . . . . . . . 199 Как я сидел в кресле царя . . . . . . . . . . 66 "Какая царская нынче осень в Царском селе..." 103 Капли Датского короля . . . . . . . . . . . . 118 Каравай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 "Когда внезапно возникает еще неясный голос труб..." . 96 "Когда затихают оркестры Земли..." . . . . . . 37 "Когда метель кричит как зверь..." . . . . . . 63 "Когда мне невмочь пересилить беду..." . . . . 5 "Когда под хохот Куры и сплетни..." . . . . . 85 Король . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Красные цветы . . . . . . . . . . . . . . . . 92 "Круглы у радости глаза и велики у страха..." 99 "Кузьма Иванович - сапожник ласковый..." . . . 30 Ленинградская музыка . . . . . . . . . . . . . 68 "Летняя бабочка вдруг закружилась..." . . . . 172 "Люблю я эту комнату..." . . . . . . . . . . . 94 Март великодушный . . . . . . . . . . . . . . 90 "Март намечается. Слезою со щеки..." . . . . . 14 "Мгновенно слово. Короток век..." . . . . . . 117 "Меж домом графа Аракчеева..." . . . . . . . . 171 "Мне нужно на кого-нибудь молиться..." . . . . 46 Мой карандашный портрет . . . . . . . . . . . 113 "- Мой конь притомился..." . . . . . . . . . . 72 "Моцарт на старенькой скрипке играет..." . . . 137 Музыка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Музыкант . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 196 "Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс..." . . . 58 "Музыкант играл на скрипке..." . . . . . . . . 196 "Мы приедем туда, приедем..." . . . . . . . . 82 "Мы сидим, пехотные ребята..." . . . . . . . . 106 "Мы стоим - крестами руки..." . . . . . . . . 43 "Мы убили комара. Не в бою, не на охоте..." . 181 "На арбатском дворе и веселье и смех..." . . . 121 "На дне глубокого корыта..." . . . . . . . . . 31 "На фоне Пушкина снимается семейство..." . . . 142 "Наверное, самую лучшую..." . . . . . . . . . 75 "Надежда, белою рукою..." . . . . . . . . . . 129 "Надежда, я вернусь тогда..." . . . . . . . . 10 Надпись на камне . . . . . . . . . . . . . . . 195 "Насмешливый, тщедушный и неловкий..." . . . . 125 Настольные лампы . . . . . . . . . . . . . . . 178 "Не бродяги, не пропойцы..." . . . . . . . . . 21 "Не вели, старшина, чтоб была тишина..." . . . 26 "Не клонись-ка ты, головушка..." . . . . . . . 3 "Не помню зла, обид не помню..." . . . . . . . 132 "Не пугайся слова "кровь"..." . . . . . . . . 70 "Небо синее, как на картинке..." . . . . . . . 156 "Нева Петровна, возле вас - все львы..." . . . 20 "Низкорослый лесок по пути в Бузулук..." . . . 105 Новое утро . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Ночной разговор . . . . . . . . . . . . . . . 72 "Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик..." . . . 198 "Нужны ли гусару сомненья..." . . . . . . . . 186 "Нынче матери все словно заново..." . . . . . 108 О Володе Высоцком . . . . . . . . . . . . . . 175 О кузнечиках . . . . . . . . . . . . . . . . . 52 "Обожаю настольные лампы..." . . . . . . . . . 178 "Один солдат на свете жил..." . . . . . . . . 50 Одна морковь с заброшенного огорода . . . . . 106 "Опустите, пожалуйста, синие шторы..." . . . . 42 "Осенний холодок. Пирог с грибами..." . . . . 110 Осень в Кахетии . . . . . . . . . . . . . . . 57 Осень в Царском селе . . . . . . . . . . . . . 103 "Отшумели песни нашего полка..." . . . . . . . 148 "Официант Антон Андрианович..." . . . . . . . 208 Охотник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86 Парижская фантазия . . . . . . . . . . . . . . 189 "Пароход попрощается басом..." . . . . . . . . 4 "Пейте чай, мой друг старинный..." . . . . . . 157 Первый день на передовой . . . . . . . . . . . 6 Песенка кавалергарда . . . . . . . . . . . . . 163 "Песенка, короткая как жизнь сама..." . . . . 202 Песенка о дальней дороге . . . . . . . . . . . 134 Песенка о комсомольской богине . . . . . . . . 32 Песенка о молодом гусаре . . . . . . . . . . . 205 Песенка о Моцарте . . . . . . . . . . . . . . 137 Песенка о ночной Москве . . . . . . . . . . . 96 Песенка о пехоте . . . . . . . . . . . . . . . 64 Песенка о солдатских сапогах . . . . . . . . . 12 Песенка о художнике Пиросмани . . . . . . . . 122 Песенка об Арбате . . . . . . . . . . . . . . 35 Песенка об открытой двери . . . . . . . . . . 62 Письмо Антокольскому . . . . . . . . . . . . . 97 "Питер парится. Пора парочкам ..." . . . . . . 104 "По прихоти судьбы - разносчицы даров..." . . 188 По Смоленской дороге . . . . . . . . . . . . . 56 Подмосковье . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 "Поднявший меч на наш союз..." . . . . . . . . 135 "Пока земля еще вертится..." . . . . . . . . . 101 Полдень в деревне (Поэма) . . . . . . . . . . 183 Полночный троллейбус . . . . . . . . . . . . . 5 "После дождичка небеса просторны..." . . . . . 209 Послевоенное танго . . . . . . . . . . . . . . 154 Последний мангал . . . . . . . . . . . . . . . 85 Приезжая семья фотографируется у памятника Пушкину . . . 142 Примета . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200 "Простите пехоте..." . . . . . . . . . . . . . 64 Прощание с новогодней елкой . . . . . . . . . 130 Прощание с осенью . . . . . . . . . . . . . . 110 "Пускай моя любовь как мир стара..." . . . . . 195 Путешествие в памяти . . . . . . . . . . . . . 132 Раб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 "Раскрываю страницы ладоней..." . . . . . . . 48 "Рифмы, милые мои..." . . . . . . . . . . . . 51 Родина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 41 Романс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 Сапожник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 Сентиментальный марш . . . . . . . . . . . . . 10 "Синяя крона, малиновый ствол..." . . . . . . 130 "Солнышко сияет, музыка играет..." . . . . . . 203 "Срываю красные цветы..." . . . . . . . . . . 92 Старинная солдатская песня . . . . . . . . . . 148 Старинная студенческая песня . . . . . . . . . 135 Старый пиджак . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Стихи без названия . . . . . . . . . . . . . . 75 "Стихло в улицах вранье..." . . . . . . . . . 44 "Сто раз закат краснел..." . . . . . . . . . . 29 "Строгая женщина в строгих очках..." . . . . . 76 "Сумерки. Природа. Флейты голос нервный..." . 147 Считалочка для Беллы . . . . . . . . . . . . . 145 Тамань . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25 Телеграф моей души . . . . . . . . . . . . . . 44 "То падая, то снова нарастая..." . . . . . . . 112 "Тот самый двор, где я сажал березы..." . . . 140 "Ты течешь как река. Странное название..." . . 35 "Тьмою здесь все занавешено..." . . . . . . . 53 "У дороги карета застыла..." . . . . . . . . . 183 "У отворенных у ворот лесных..." . . . . . . . 90 "У парижского спаниеля лик французского короля..." . . . 189 Фотографии друзей . . . . . . . . . . . . . . 116 Франсуа Вийон . . . . . . . . . . . . . . . . 101 Ф р е с к и . . . . . . . . . . . . . . . . . 86 "Холод войны немилосерд и точен..." . . . . . 18 Храмули . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 "Цинандальского парка осенняя дрожь..." . . . 123 Цирк . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 127 "Цирк - не парк, куда вы входите..." . . . . . 127 Чаепитие на Арбате . . . . . . . . . . . . . . 157 "Часовые любви на Смоленской стоят..." . . . . 34 "Что происходит с нами, когда мы смотрим сны..." . . . 122 "Что-то дождичек удач падает нечасто..." . . . 211 Чудесный вальс . . . . . . . . . . . . . . . . 58 "Шуршат, шуршат карандаши..." . . . . . . . . 113 Эта комната . . . . . . . . . . . . . . . . . 94 "Я вновь повстречался с Надеждой..." . . . . . 169 "Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант..." . 192 "Я люблю эту женщину. Очень люблю..." . . . . 77 "Я много лет пиджак ношу..." . . . . . . . . . 54 "Я никогда не витал, не витал..." . . . . . . 69 Я пишу исторический роман . . . . . . . . . . 161 "Я сидел в апрельском сквере..." . . . . . . . 145 "Я смотрю на фотокарточку..." . . . . . . . . 32 "Я ухожу от пули..." . . . . . . . . . . . . . 27