Красному
Быку. В  Санаваре из тебя сделают человека,  хотя бы ценой того, что обратят
тебя в лютеранство.
     -- Непременно обратят... всенепременно, -- промолвил Бенет.
     -- Но вы не пойдете в Санавар, -- сказал Ким.
     -- Но мы в Санавар пойдем, паренек.  Так приказал главнокомандующий,  а
он поважнее сына О'Хары.
     -- Вы не пойдете в Санавар. Вы пойдете на войну.
     Вся палатка разразилась хохотом.
     -- Когда ты  чуточку получше узнаешь  свой родной  полк,  ты не станешь
путать  военных  маневров  с войной,  Ким.  Надеемся, что когда-нибудь  мы и
пойдем на войну.
     -- О, я все это знаю, -- Ким опять пустил стрелу наудачу. Если они и не
шли на войну, они все же не  знали того, что знал он из разговора на веранде
в Амбале.
     -- Я знаю,  сейчас вы не на войне, но я говорю вам, что, как  только вы
придете в Амбалу, вас пошлют  на войну... на новую  войну. Это война  восьми
тысяч человек, и пушки там будут.
     -- Вот это ясно  сказано. Значит, кроме прочих  талантов, ты  обладаешь
даром  пророчества?  Уведите  его,  сержант.  Возьмите  для  него  платье  у
барабанщиков и смотрите, чтобы он не проскользнул  у вас между пальцами. Кто
говорил, что века чудес миновали? Ну, я, пожалуй, пойду спать. Слабый мой ум
не выдержит этого.
     Час  спустя  Ким  сидел  в  дальнем  конце  лагеря,  безмолвный, как не
прирученный  зверь, вымытый с головы до ног  и наряженный  в  отвратительный
шерстяной костюм, который царапал ему руки и ноги.
     -- Удивительный птенчик, -- проговорил сержант. --  Является под опекой
желтомордого козлоногого брахманского жреца, болтает бог весть что о красном
быке, а на  шее у него документы из ложи его отца.  Козел-брахман испаряется
без  объяснений, а мальчишка сидит,  скрестив  ноги, на капеллановой койке и
предсказывает кровопролитную войну всем людям  вообще. Больно дика эта Индия
для богобоязненного человека. Привяжу-ка я его за ногу к шесту палатки, а то
как бы он не удрал через крышу. Что ты там болтал насчет войны?
     -- Восемь тысяч человек и еще пушки, -- сказал Ким. -- Очень скоро. Вот
увидите.
     --  Утешил,  бесенок. Ложись-ка между барабанщиками и  бай-бай. Эти два
парня рядом с тобой будут охранять твой сон.

        ГЛАВА VI

     <i>Друзей я помню старых,
     По голубым морям
     Мы плавали и опермент
     Сбывали дикарям.
     Миль тысяч десять к югу
     И тридцать лет назад.
     Им чужд был знатный Вальдес,
     Но я им был свой брат.
     Песня Диего Вальдеса</i>

     Рано утром белые палатки исчезли, а Меверикцы  проселком направились  в
Амбалу. Им не пришлось  идти  мимо  вчерашнего  места отдыха.  Ким,  который
плелся рядом с обозной телегой, сопровождаемый замечаниями бойких солдатских
жен, чувствовал  себя не так уверенно, как  накануне. Он заметил, что за ним
зорко следили отец Виктор, с одной стороны, и мистер Бенет -- с другой.
     Незадолго до полудня колонна остановилась. Подъехал ординарец верхом на
верблюде и передал  полковнику письмо.  Полковник прочел его и сказал что-то
одному  из  майоров. Ким,  находившийся в  арьергарде,  за  полмили  услышал
докатившиеся  до него сквозь  густую завесу  пыли хриплые и радостные крики.
Кто-то хлопнул его по спине, крича:
     -- Скажи  нам, как  ты мог узнать об  этом, сатанинский детеныш?  Отец,
дорогой, постарайтесь заставить его признаться.
     Подъехал пони, и Кима подняли на седло к священнику.
     --  Ну, сын  мой, твое  вчерашнее предсказание  сбылось.  Нам приказано
завтра же выступить из Амбалы на фронт.
     -- Что это  такое? -- спросил Ким, ибо слова "фронт" и "выступать" были
ему непонятны.
     -- Мы идем на войну, как ты выразился.
     -- Конечно, вы идете на войну. Я так и говорил вчера вечером.
     -- Да, говорил, но, силы тьмы, как ты об этом узнал?
     Ким сверкнул глазами. Он  сжал  зубы, кивнул головой, давая понять, что
знает  нечто,  о чем  говорить  нельзя.  Капеллан ехал, окутанный  пылью,  а
рядовые, сержанты и младшие офицеры кивали друг другу, указывая на мальчика.
     Полковник, ехавший впереди колонны, с любопытством уставился на него.
     -- Должно быть, он слышал базарные толки, -- промолвил он, -- но даже в
этом  случае... -- он справился по  бумаге, которую держал в руках. --  Черт
возьми, ведь все было решено только двое суток назад.
     -- Что, в Индии много таких, как ты? --  спросил отец Виктор. -- Или ты
нечто вроде lusus naturae?
     -- А  теперь, когда  я вам  сказал, -- промолвил  мальчик,  -- вы  меня
отпустите к моему старику. Боюсь, что он умрет, если не останется с женщиной
из Кулу.
     -- Насколько я мог заметить, он не хуже тебя может позаботиться о себе.
Нет. Ты принес  нам счастье, и мы сделаем из тебя человека. Я подвезу тебя к
обозной телеге, а вечером ты придешь ко мне.
     Весь  остаток  дня  Ким  служил объектом особого  внимания  со  стороны
нескольких сотен белых людей. История его появления в лагере, сведения о его
происхождении, а также его предсказания передавались из уст в уста. Дородная
белая женщина, восседавшая на груде подушек и тюфяков, таинственно  спросила
его, как он полагает, вернется с  войны  ее муж или  нет. Ким с важным видом
погрузился в размышления, потом изрек, что муж вернется, и женщина  дала ему
поесть.  Большая процессия  с  оркестром,  который  по  временам  принимался
играть, говорливая толпа, готовая смеяться  по самому  пустячному поводу, --
все это во многом напоминало празднества в Лахоре. Пока что никакой  тяжелой
работы не предвиделось, и Ким решил почтить своим присутствием это  зрелище.
Вечером  навстречу  им вышли военные  оркестры, которые  с музыкой проводили
Меверикцев в лагерь, расположенный близ амбалского вокзала.  Ночь была полна
интересных событий.  Солдаты  других полков  пришли  в гости  к  Меверикцам.
Меверикцы, в свою очередь,  тоже  ушли в гости.  Пикеты  их полка  помчались
вернуть назад  ушедших, встретили пикеты  других  полков, занятые  тем же, и
через некоторое время рожки бешено затрубили, сзывая новые пикеты и офицеров
для  прекращения беспорядка. Меверикцы славились живостью своего  характера.
Но на следующее утро  они  ввалились на  платформу  в отличном виде и полном
порядке,  а  Ким,   оставленный  в  тылу  вместе  с  больными,  женщинами  и
мальчиками, в волнении орал прощальные напутствия вслед  отходившим поездам.
Поначалу жизнь  сахиба показалась Киму занимательной, но он  по-прежнему вел
себя с большой осторожностью.
     Потом  его  отправили  под  охраной  мальчика-барабанщика в  опустевшие
выбеленные  известкой  казармы, где пол был  усеян  веревками,  бумажками  и
всяким мусором,  а  потолок отражал  звуки его одиноких  шагов. Он свернулся
по-туземному  на  полосатой  койке  и  заснул.   Какой-то  сердитый  человек
приковылял  на  веранду, разбудил его и  отрекомендовался школьным учителем.
Киму того было довольно, и он ушел в себя. Он  только-только  умел разбирать
по складам различные объявления, вывешенные английской полицией в Лахоре,  и
то  потому  лишь,  что  они  стесняли   его  свободу.  Среди  многочисленных
посетителей  его былой воспитательницы был один чудаковатый  немец, писавший
декорации для странствующей группы актеров-парсов. Он  рассказывал Киму, что
в  сорок  восьмом году "стоял  на  баррикадах" и поэтому -- так,  по крайней
мере, понял  Ким  -- будет учить мальчика писать в обмен на питание.  Ученье
сопровождалось побоями, и Ким, научившись писать отдельные буквы, сохранил о
них неважное мнение.
     -- Я ничего не знаю. Уходите прочь! -- сказал Ким, чуя недоброе. Но тут
человек схватил его  за ухо,  потащил в  дальний флигель,  где  около десяти
барабанщиков сидели за  партами,  и  велел ему сидеть смирно, если он больше
ничего не умеет делать. Это Киму отлично  удалось. Человек не менее получаса
рассказывал что-то, чертя белые линии  на черной доске, а Ким продолжал свой
прерванный сон. Ему совершенно все  это не нравилось, ибо тут  была та самая
школа и дисциплина, избегать которых он старался в течение двух третей своей
короткой жизни. Но вдруг его осенила блистательная идея, и  он удивился, как
не подумал об этом раньше.
     Человек  отпустил  учеников,  и  Ким  первым выскочил через веранду  на
солнце.
     -- Эй  вы! Стойте! Остановитесь! -- раздался вслед ему тонкий голос. --
Я должен смотреть за тобой. Мне приказано не выпускать тебя из вида. Куда ты
пошел?
     Это был  барабанщик,  который  все  утро торчал рядом с ним, -- толстый
веснушчатый мальчишка  лет четырнадцати, и Ким возненавидел  его  от  подошв
сапог до ленточек на шапке.
     -- На базар. Купить сластей. Для тебя, -- сказал Ким, подумав.
     -- Нет,  базар вне  дозволенных  границ. Если мы  туда пойдем,  взбучку
получим. Ступай назад!
     --  А  как далеко нам  можно  отойти?  -- Ким  не  понимал,  что  такое
"дозволенные границы", но решил быть вежливым... пока.
     -- Как далеко? Ты хочешь  сказать, до какого  места? Мы можем отойти не
дальше, чем до того дерева на дороге.
     -- Так я пойду туда.
     -- Ладно. А я  не  пойду.  Слишком  жарко.  Я и  отсюда  могу за  тобой
следить. Убежать тебе не удастся. Они тебя  всегда узнают по платью. Ты одет
в полковую форму. Любой  пикет  в Амбале притащит тебя назад раньше,  чем ты
успеешь выбежать отсюда.
     Это не произвело на Кима особого впечатления, но он понимал, что одежда
будет  стеснять  его, если  он  попытается  убежать. Он  поплелся к  дереву,
стоявшему   на  повороте   малолюдной   дороги,   и   принялся  глазеть   на
прохожих-туземцев.  В большинстве своем  это  были слуги при казармах, члены
самых низких  каст. Ким окликнул метельщика, который незамедлительно ответил
ему  бессмысленной бранью, полагая,  что европейский  мальчик не поймет его.
Тихий,  быстрый ответ  вывел его из заблуждения.  Ким вложил в эти слова всю
свою скованную душу, обрадовавшись долгожданному случаю выругать кого-нибудь
на самом знакомом ему языке.
     -- А теперь ступай к ближайшему базарному писцу и вели ему прийти сюда.
Мне нужно написать письмо.
     -- Но...  но  какой же ты сын белого человека, если тебе нужен базарный
писец? Разве в казармах нет школьного учителя?
     -- Есть. Такими, как он, весь ад набит. Делай, что тебе  говорят, ты...
ты... од! Твоя мать венчалась под корзинкой!  Поклонник  Лал-Бега (Ким знал,
как зовут бога метельщиков), беги по моему делу, не  то я с тобой  поговорю.
Метельщик поторопился уйти.
     -- У казармы под деревом стоит белый мальчик, только он не совсем белый
мальчик, -- заикаясь сообщил он первому базарному писцу, который попался ему
на глаза. -- Ты ему нужен.
     --  А  он   заплатит?  --  спросил  щеголеватый  писец,  подбирая  свой
письменный столик, перья и сургуч, одно за другим по порядку.
     -- Не знаю. Он не похож на других мальчишек. Поди посмотри. Стоит того.
     Ким приплясывал от  нетерпения, когда худощавый  молодой каятх появился
на горизонте. Как только он подошел так близко, что мог расслышать Кима, тот
начал многословно ругать его.
     --  Сначала  заплати,  --  сказал  писец,  --  от  скверных  слов  цена
повысилась. Но кто ты такой? Одет так, а говоришь по-другому.
     -- Аха! Все это будет объяснено в  письме,  которое  ты напишешь.  Ты о
такой истории и не слыхивал. Мне спешить некуда. Мне и другой писец напишет.
Город Амбала кишит ими не меньше, чем Лахор.
     --  Четыре  аны, --  произнес писец, усаживаясь  на  землю и  расстилая
коврик в тени опустевшего казарменного флигеля.
     Ким  машинально сел  на корточки  рядом с ним,  как умеют сидеть только
туземцы,  и это несмотря на  отвратительные,  тесно облегающие  штаны! Писец
искоса взглянул на него.
     --  Такую цену спрашивай  с  сахибов,  -- сказал  Ким, --  а  мне скажи
настоящую.
     -- Полторы аны. Почем я знаю, что ты не убежишь, когда я напишу письмо?
     --  Я  не  имею  права уйти  дальше  этого  дерева, да и  о марке нужно
подумать.
     -- С  марок  я комиссионных не  беру. Но спрашиваю еще раз: из каких ты
будешь, белый мальчик?
     -- Все это будет сказано в письме, а  пишу я  его Махбубу Али, торговцу
лошадьми, в Кашмирский караван-сарай в Лахоре. Он мой друг.
     -- Одно  чудо  за другим  -- пробормотал  писец,  окуная  в чернильницу
заостренную камышовую палочку. -- Писать на хинди?
     -- Конечно. Значит, Махбубу Али. Начинай! "Я  ехал со стариком в поезде
до Амбалы.  В  Амбале я передал сообщение о родословной  гнедой кобылы".  --
После  того,  что Ким  видел из  сада, он отнюдь не  хотел  писать  о  белых
жеребцах.
     --  Чуть-чуть помедленнее. А  какое  отношение  имеет  гнедая кобыла...
Неужто это тот самый Махбуб Али -- крупный торговец?
     -- Кому же  еще быть? Я у  него служил. Набери еще чернил. Дальше. "Как
было приказано,  так я и сделал.  Потом мы  пешком пошли  в  Бенарес, но  на
третий день я наткнулся на один полк". Написал?
     -- Да, палтан, -- пробормотал писец, обратившись в слух.
     "Я пошел  в их лагерь,  и меня  поймали,  и  благодаря известному  тебе
талисману, который у меня  на шее, узнали, что  я сын  какого-то человека из
этого полка, как и было сказано в  пророчестве о Красном Быке, про которого,
как тебе известно, у нас на базаре говорили все".  -- Ким  переждал минутку,
чтобы  стрела  эта   хорошенько  вонзилась  в  сердце  писца,  откашлялся  и
продолжал: "Какой-то  жрец одел меня и дал мне новое имя. Один из жрецов был
дурак. Одежда очень тяжелая,  но я -- сахиб, и на  сердце у меня тяжело. Они
послали меня в школу и бьют меня. Здешний воздух и вода мне не нравятся. Так
приезжай  же, Махбуб  Али,  помоги  мне  или пошли  денег,  а  то мне  нечем
заплатить писцу, который пишет это письмо".
     --  "Который  пишет это  письмо!"  Я  сам виноват, что меня надули.  Ты
хитер, как Хусайн-Бакс, который подделывал гербовые марки в Накхлао. Вот так
история. Неужто все это правда?
     -- Махбубу Али врать невыгодно.  Лучше  помочь его друзьям,  одолжив им
марку. Когда деньги придут, я заплачу тебе.
     Писец недоверчиво проворчал что-то, вынул из письменного столика марку,
запечатал письмо, передал его Киму и удалился. В Амбале одно имя Махбуба Али
могло творить чудеса.
     -- Вот как можно угодить богам, -- заорал ему вслед Ким.
     --  Заплати  мне  вдвое,  когда   придут  деньги,  --   крикнул  писец,
оглянувшись.
     --  О чем это ты болтал с чернокожим? -- спросил  барабанщик, когда Ким
вернулся на веранду. -- Я за тобой следил.
     -- Так просто, разговаривал с ним.
     -- Ты знаешь язык чернокожих, а?
     -- Не-ет! Не-ет! Я только чуть-чуть умею говорить  по-ихнему.  А что мы
теперь будем делать?
     --  Через  минуту затрубят к  обеду. Господи!  Лучше  бы отправиться на
фронт вместе с полком. Противно сидеть тут в школе без  дела. Тебе  это тоже
не по нутру?
     -- О, да!
     -- Я бы удрал, знай я только, куда идти, но солдаты говорят, что в этой
проклятой Индии всюду будешь вроде  арестанта. Невозможно дезертировать  без
того, чтобы тебя сейчас же не поймали. Надоело мне это до черта!
     -- А ты был... в Англии?
     -- Да я только в прошлый набор приехал сюда с матерью. Еще бы не быть в
Англии! Ну, и мало же  ты знаешь,  глупыш этакий. Ты, должно быть, в трущобе
вырос, а?
     --  О-о, д-а-а! Расскажи мне  что-нибудь про  Англию. Мой отец  приехал
оттуда.
     Хотя Ким и не сознавался в этом, он, конечно, не верил ни  одному слову
из того, что рассказывал барабанщик  о Ливерпульской окраине, которая и была
для  него всей Англией. Так прошло  время до обеда,  чрезвычайно невкусного,
который  был подан  мальчикам и нескольким  небоеспособным солдатам  в  углу
одного из казарменных помещений. Не  пошли  нынче Ким письма Махбубу Али, он
чувствовал бы себя почти подавленным. К равнодушию туземной толпы он привык,
но одиночество среди белых угнетало его. Он даже почувствовал благодарность,
когда после полудня какой-то рослый солдат отвел его к отцу Виктору, который
жил  в другом  флигеле, по ту сторону пыльного  плац-парада. Священник читал
английское письмо, написанное красными чернилами. Он  взглянул на Кима с еще
большим любопытством, чем раньше.
     -- Ну, как тебе здесь нравится, сын мой? Не особенно, а? Дикому Зверьку
тут  должно  быть  тяжко...  очень  тяжко.  А  теперь   слушай.   Я  получил
изумительное послание от твоего друга.
     -- Где он? Хорошо ли ему?  О-а! Если он  может писать мне письма, все в
порядке.
     -- Значит, ты его любишь?
     -- Конечно, люблю. Он любил меня.
     --  Должно быть,  это  так, судя  по  письму. Ведь  он  не умеет писать
по-английски, нет?
     -- О-а, нет. По-моему, не умеет,  но, конечно, он нашел писца,  который
отлично умеет писать по-английски, и тот написал. Надеюсь, вы понимаете.
     -- Понятно. Тебе что-нибудь известно о его денежных делах?
     Ким мимикой выразил отрицание.
     -- Откуда мне знать?
     -- Об  этом-то я и спрашивал.  Теперь слушай, если только ты способен в
этом разобраться. Начало мы пропустим...  Послано с Джагадхирской  дороги...
"Сидя  на краю дороги в глубоком созерцании, уповаю, что  Ваша честь изволит
одобрить настоящее мое мероприятие, и  прошу Вашу честь осуществить его ради
всемогущего бога. Образование есть  величайшее из благ,  если оно наилучшего
сорта. Иначе оно ни на что не нужно". -- Признаюсь, на этот раз старик попал
в  точку!  --  "Если  Ваша  честь  соизволит дать  моему мальчику  наилучшее
образование Ксаверия" (видимо, речь  идет о школе св. Ксаверия in  Partibus)
"согласно  нашим  переговорам,  происходившим  в вашей  палатке  15-го  сего
месяца"  (образец  канцелярского  стиля!),  "то всемогущий  бог  благословит
потомство Вашей чести  до третьего и четвертого колена, и" -- теперь слушай!
-- "не  извольте  сомневаться, что покорный  слуга Вашей чести будет вносить
надлежащее вознаграждение путем ежегодной хунди  по  триста  рупий в  год за
дорогостоящее  образование  в школе св.  Ксаверия, в Лакхнау, и предоставьте
небольшой срок для пересылки  вышеупомянутой хунди в любую часть Индии, куда
Ваша честь прикажет ее  адресовать. Слуга Вашей чести в настоящее  время  не
имеет  места  преклонить голову, но  едет  в  Бенарес  поездом,  по  причине
угнетения  со стороны  старухи, которая слишком много  болтает,  и нежелания
обитать в Сахаранпуре в качестве домочадца". Что все это значит?
     --  Я  думаю,  она  просила его стать  ее  пуро  --  домашним  жрецом в
Сахаранпуре. А он не захотел из-за свой Реки. Она и вправду много болтала.
     -- Значит,  тебе ясно,  да?  А я  прямо ошарашен. "Итак,  отправляюсь в
Бенарес, где найду адрес и перешлю рупии для мальчика, который мне дорог как
зеница ока,  и ради  всемогущего бога осуществите  сие образование -- и  Ваш
проситель  почтет  своим долгом отныне усердно молиться за Вас. Писал Собрао
Сатаи,  не  принятый  в  Аллахабадский   университет,  для   его  преподобия
Тешу-ламы,  жреца  в  Сач-Зене,  ищущего  Реку.  Адрес:  храм Тиртханкары  в
Бенаресе. P. S. Прошу заметить, что мальчик мне дорог как зеница ока и рупии
будут посылаться путем  хунди по три сотни в год. Ради всемогущего бога". Ну
что  это такое  --  дикое  сумасшествие  или  деловое  предложение?  Я  тебя
спрашиваю, потому что сам я совершенно сбит с толку.
     -- Если он говорит, что будет  давать мне по триста рупий в год, значит
будет давать их.
     -- А ты как на это смотришь?
     -- Конечно! Раз он так говорит!
     Священник свистнул, потом обратился к Киму как к равному:
     --  Я  не  верю  этому;  впрочем,  посмотрим.  Сегодня  ты  должен  был
отправиться  в  Санаварский военный  сиротский  приют,  чтобы  жить  там  на
средства полка,  пока  не станешь  взрослым  и  не поступишь  в  армию. Тебя
собирались  принять в лоно англиканской  церкви.  Все это  устроил Бенет.  С
другой стороны, если ты поступишь в школу св.  Ксаверия, ты  получишь лучшее
образование и... и сможешь принять истинную религию. Видишь, какая  возникла
дилемма?
     Ким ничего не видел, но перед глазами у него стоял лама: старик едет на
юг, в поезде, и некому просить за него милостыню.
     -- В данном случае  я, подобно  большинству людей, склонен повременить.
Если  твой друг пришлет из Бенареса деньги, --  да сгинут  силы тьмы, откуда
возьмет уличный нищий триста рупий?!  -- ты поедешь в Лакхнау и я сам оплачу
твой  проезд,  ибо если  я  собираюсь  обратить  тебя  в католичество,  а  я
собираюсь, я не имею права тратить средства, собранные по подписке. Если  он
денег  не  пришлет,  ты  отправишься  в  военный  приют  за  счет  полка.  Я
предоставлю ему трехдневный срок, хотя  и не верю ему  ни капельки.  Однако,
если он  впоследствии перестанет вносить деньги... впрочем,  об  этом теперь
говорить  не  стоит.   В  этом  мире  мы  можем  сделать  только  один  шаг,
благодарение богу. Бенета послали на фронт, а меня оставили в тылу. Пусть не
думает, что ему во всем так повезет.
     -- О, да, -- неопределенно проговорил Ким.
     Священник наклонился вперед.
     -- Я  отдал бы свое месячное  жалование, чтобы узнать,  что делается  в
твоей круглой головке.
     -- Ничего  в ней не  делается, -- сказал  Ким,  почесывая голову...  Он
думал: а вдруг Махбуб Али пошлет ему целую рупию?  Тогда он сможет заплатить
писцу  и будет посылать ламе  письма  в  Бенарес.  Быть  может,  Махбуб  Али
навестит его, когда  в следующий раз  приедет на юг с лошадьми? Должен же он
знать, что  письмо, переданное Кимом  офицеру в Амбале, вызвало  ту  великую
войну, о которой так  возбужденно  говорили солдаты и мальчики за  обеденным
столом  в казарме. Но если Махбуб Али ничего  не знает, сообщать ему об этом
очень небезопасно. Махбуб Али был жесток  к мальчикам, которые слишком много
знали или воображали, что знают.
     --  Ну, пока я  не получу дальнейших вестей, -- прервал его размышления
голос отца Виктора, -- можешь играть и бегать с другими мальчиками. Они тебя
кое-чему научат, но не думаю, чтобы это тебе понравилось.
     Томительный  день  дотащился,  наконец, до вечера. Когда Ким отправился
спать,  его научили,  как надо складывать  одежду  и  натягивать  на колодку
сапоги,  а  другие мальчики подняли его  на смех. На  заре его разбудил звук
рожка.  После завтрака школьный  учитель  поймал  его, швырнул  ему под  нос
страницу с какими-то дурацкими  буквами,  назвал их бессмысленными именами и
отколотил  его  ни за что, ни про что. Ким  стал обдумывать, как бы отравить
его опиумом, добытым у одного из казарменных  метельщиков,  но, поразмыслив,
понял, что такая проделка опасна, ибо все ели на людях, за одним столом, что
было  особенно   противно   Киму,  который,   принимая   пищу,   предпочитал
поворачиваться ко  всем спиной. Тогда он сделал  попытку убежать  в деревню,
где жрец напоил  ламу  сонным  зельем  и  где жил старый  военный. Но зоркие
часовые, стоявшие  у  всех выходов, вернули назад  одетую в красное фигурку.
Штаны и куртка  одинаково стесняли и тело,  и душу, поэтому Ким отказался от
своих  намерений  и  по-восточному   положился   на  время  и  случай.  Трое
мучительных суток провел он в больших  гулких белых  помещениях  казармы. Во
вторую половину  дня  он ходил гулять под конвоем  мальчишки-барабанщика,  и
все, что  он  слышал от своего спутника, сводилось к тем  немногим никчемным
словам,  которые,  видимо,  представляли две трети всего запаса  ругательств
белого человека.  Ким  давным-давно уже  знал и  презирал  их. За молчание и
недостаток  интереса  к  его словам  барабанщик мстил ему побоями,  что было
вполне естественно. Он не интересовался базарами,  расположенными в пределах
лагеря. Он всех туземцев называл "чернокожими", а слуги и  метельщики в лицо
ругали его самым ужасным образом, и он, обманутый  их почтительным видом, не
понимал этого. Кима это несколько вознаграждало за побои.
     Наутро четвертого дня рука правосудия покарала  барабанщика. Они вместе
направились  к  Амбалскому скаковому  полю. Но барабанщик  вернулся один,  в
слезах,  и  рассказал, что  юный О'Хара, которому он  ничего  особенного  не
сделал, окликнул краснобородого чернокожего, ехавшего верхом; что чернокожий
тут же очень больно стегнул его арапником,  а юного  О'Хару посадил к себе в
седло  и ускакал галопом. Вести об этом  дошли  до отца  Виктора, и отвислая
нижняя губа его опустилась еще ниже. Его уж и  так  немало изумило пришедшее
из бенаресского храма Тиртханкары письмо со вложенным в него чеком на триста
рупий  от туземного банка и необычайной молитвой, обращенной ко "всемогущему
богу". Лама, наверное, расстроился  бы  еще больше священника, знай  он, как
базарный писец перевел выражение "приобрести заслугу".
     -- Да сгинут силы тьмы! -- отец Виктор рассматривал чек. -- А теперь он
удрал с каким-то другим из своих неуловимых  приятелей. Не  знаю уж, что для
меня спокойнее, -- получить его обратно или  потерять окончательно.  Он выше
моего  понимания.  Но  откуда, черт  подери, может  уличный  нищий доставать
деньги на воспитание белых ребят?
     В трех милях оттуда, на Амбалском скаковом поле, Махбуб Али ехал верхом
на сером кабульском жеребце, держа Кима перед собой, и говорил:
     -- Но,  Дружок Всего Мира, надо подумать о моей чести  и репутации. Все
офицеры  сахибы во всех полках и вся Амбала  знают Махбуба Али. Люди видели,
как я подхватил тебя и стегнул мальчишку. И теперь мы видны издалека на этой
равнине. Как могу я увезти тебя, как мне объяснить твое исчезновение, если я
спущу тебя  на землю  и дам тебе удрать в хлеба? Ведь за это меня посадят  в
тюрьму.  Имей терпение. Родился сахибом, век будешь сахибом. А когда станешь
мужчиной, кто знает, быть может, ты будешь благодарен Махбубу Али.
     -- Отвези  меня подальше от их часовых куда-нибудь, где я смогу снять с
себя это красное платье. Дай мне денег, и я поеду в Бенарес к своему ламе. Я
не хочу быть сахибом, вспомни, что я передал то послание.
     Жеребец  сделал  отчаянный  скачок. Махбуб Али опрометчиво вонзил ему в
бока  острые края  стремени.  (Он  был  не  из тех  щеголеватых  современных
барышников,  которые  носят английские  сапоги  со шпорами.) Ким понял,  что
Махбуб выдал себя, и сделал соответствующие выводы.
     -- Пустяковое дело. Тебе оно было поручено потому, что ты мог исполнить
его по  пути в  Бенарес. И я и сахиб  уже забыли об  этом. Я посылаю столько
писем и  сообщений людям,  которые наводят справки  о  лошадях, что  все они
перепутались у меня в голове. Кажется, дело касалось какой-то гнедой кобылы,
чью родословную хотел получить Питерс-сахиб?
     Ким сейчас  же заметил ловушку. Подтверди он, что дело касалось "гнедой
кобылы", Махбуб понял бы, по его готовности  принять поправку, что мальчик о
чем-то подозревает. Поэтому Ким возразил:
     --  Гнедая кобыла? Нет. Я  не путаю  своих поручений. Это  было  насчет
белого жеребца.
     --  Да, правильно.  Белый арабский  жеребец. Но ты  писал  мне о гнедой
кобыле.
     -- Кто будет говорить правду  писцу? -- ответил Ким, чувствуя, как руки
Махбуба прижались к его сердцу.
     -- Эй, Махбуб!  Эй, старый плут,  стойте! -- послышался голос. Какой-то
англичанин верхом на маленьком пони, обученном  для игры  в  поло,  подъехал
рысью.  -- Я  гнался  за  вами  чуть ли не от  самого города.  Кабулец у вас
резвый. Продадите, а?
     -- Скоро мне сюда приведут молодого конька. Небо создало его для тонкой
и трудной игры в поло. Ему нет равного. Он...
     -- Играет в  поло  и прислуживает за столом. Да. Знаем мы все это. Черт
возьми, что у вас такое в седле?
     -- Мальчик,  --  серьезно  ответил  Махбуб.  --  Его  поколотил  другой
мальчик. Отец его был когда-то белым  солдатом, участвовал  в большой войне.
Мальчик рос в городе Лахоре. Он играл с моими лошадьми, когда был еще совсем
маленьким. А теперь его, кажется, хотят сделать солдатом. На днях его поймал
полк, в котором служил его отец; этот полк пошел на войну на прошлой неделе.
Но не думаю, чтобы ему хотелось быть солдатом. Я взял его покататься. Скажи,
где твои казармы, и я ссажу тебя около них.
     -- Отпусти меня. Я и один найду казармы.
     -- А если ты удерешь, кто скажет, что не я в этом виноват?
     --  Он прибежит  назад  к  обеду.  Куда  он может  убежать?  --  сказал
англичанин.
     -- Он родился в этой стране. У него есть друзья. Он бродит, где  хочет.
Он чабук  савар  (хороший  ездок). Стоит  ему  только  переодеться, и  он  в
мгновение ока превратится в мальчишку-индуса низкой касты.
     -- Как  бы  не  так!-- англичанин критически оглядел мальчика, а Махбуб
повернул к казармам.
     Ким заскрипел зубами. Махбуб, очевидно, смеялся над ним, как вероломный
афганец, ибо он продолжал:
     --  Его  отправят  в  школу,  наденут  ему  на  ноги тяжелые  сапоги  и
запеленают его в эти одежды. Тогда он забудет все, что знает. Ну, в какой из
казарм ты живешь?
     Ким показал пальцем, -- говорить он не мог, -- на флигель отца Виктора,
белевший поблизости.
     -- Может статься, из него выйдет хороший солдат, -- задумчиво промолвил
Махбуб.  -- Во всяком случае, хороший  ординарец. Как-то раз я послал его из
Лахора передать одно сообщение. Насчет родословной белого жеребца.
     Это   было   смертельное   оскорбление,   нанесенное  после  еще  более
смертельной обиды, и сахиб, которому Ким так ловко передал письмо, повлекшее
за собой войну, все это слышал! Ким представил себе Махбуба  горящим в  огне
за предательство, но для себя он  предвидел только  длинную вереницу казарм,
школ и опять казарм.  Он  с мольбой взглянул на точеное лицо офицера.  Но по
лицу этому никак нельзя было  догадаться, узнал англичанин мальчика или нет.
Однако даже в такой ситуации Киму  и в голову  не пришло отдаться на милость
белого  человека  или  выдать  афганца.  А  Махбуб  пристально  смотрел   на
англичанина,  который столь же пристально рассматривал дрожащего, онемевшего
Кима.
     --  Мой конь хорошо  выезжен, -- сказал  барышник.  --  Иной,  пожалуй,
лягнул бы, сахиб.
     --  А,  --  произнес,  наконец,  англичанин,  почесывая  ручкой  хлыста
загривок пони. -- А кто хочет сделать мальчика солдатом?
     -- Он говорит, что полк, который нашел его, и в особенности падре-сахиб
этого полка.
     -- Вон этот падре! -- проговорил Ким, увидев отца Виктора, с непокрытой
головой спускавшегося к ним с веранды.
     -- Да сгинут силы тьмы! О'Хара, сколько же у тебя  приятелей в Азии? --
воскликнул   он,  обращаясь   к  Киму,  который  соскользнул   на  землю  и,
растерянный, стоял перед ним.
     -- Доброе утро, падре, -- весело промолвил полковник. -- Я слышал о вас
много хорошего. Давно уже собирался заехать к вам. Я -- Крейтон.
     --  Из  Ведомства  Этнологической  Разведки?  -- спросил  отец  Виктор.
Полковник  кивнул.  -- Признаюсь,  очень рад в таком  случае познакомиться с
вами и считаю своим долгом поблагодарить вас  за то, что вы вернули мальчика
обратно.
     -- Не стоит благодарности, падре. К тому же  мальчик вовсе не собирался
удирать. Вы не знакомы с  почтенным Махбубом Али? -- Барышник с бесстрастным
видом сидел  на коне, припекаемый солнцем. -- Познакомитесь, когда  с  месяц
проживете  на станции.  Он  поставляет нам всех  наших  кляч. А мальчик этот
заслуживает внимания. Можете вы рассказать мне о нем что-нибудь?
     -- Рассказать о нем? Еще бы! -- фыркнул отец Виктор. -- Вы единственный
человек, способный помочь  мне  в моих затруднениях.  Рассказать  вам!  Силы
тьмы, да  я  чуть не  лопнул  от желания рассказать о  нем человеку, который
кое-что понимает в туземцах!
     Из-за  угла  вышел  конюх.  Полковник  Крейтон,  возвысив  голос,  стал
говорить на урду:
     -- Ну,  ладно. Махбуб  Али, хватит плести  мне  всякие небылицы об этом
пони. Даю за него триста пятьдесят рупий и ни одной пайсы больше.
     --  Сахиб  немного разгорячен и  сердит после езды верхом, -- промолвил
барышник,  подмигивая  как  завзятый  шутник.  --  Потому  он  лучше  оценит
достоинства моего коня. Я подожду, пока  он не кончит  беседовать с падре. Я
буду ждать под тем деревом.
     -- Да ну вас!  -- расхохотался полковник. -- Вот  что получается, когда
бросишь хоть один  взгляд на одну из махбубовых лошадей. Он настоящая старая
пиявка, падре. Жди, если у тебя так много свободного времени, Махбуб. Теперь
я к вашим услугам, падре. Где же мальчик? А, он ушел беседовать с  Махбубом.
Чудной парнишка. Будьте добры, прикажите поставить мою кобылу  под навес. --
Он  опустился  в  кресло,  откуда  хорошо  были  видны  Ким  и  Махбуб  Али,
совещавшиеся под деревом. Падре пошел в дом за сигарами.
     Крейтон слышал, как  Ким говорил  с горечью: -- Верьте брахману больше,
чем змее,  а  змее больше, чем шлюхе, а шлюхе больше, чем афганцу:  вот что,
Махбуб Али.
     -- Это все  равно,  -- большая красная борода торжественно развевалась.
-- Детям не следует видеть ковра на станке, пока узор не обозначится вполне.
Поверь мне, Дружок  Всего Мира,  я оказываю  тебе большую услугу. Солдата из
тебя не сделают.
     "Ишь, хитрый старый  грешник, --  подумал  Крейтон. -- Но он недалек от
истины. Мальчика нужно использовать, если он в самом деле  таков,  каким его
описывают".
     -- Простите,  я  сию минуту вернусь, -- крикнул  из дома падре.  -- Вот
только найду оправдательные документы по этому делу.
     -- Если благодаря мне этот храбрый и мудрый полковник-сахиб окажет тебе
покровительство и ты добьешься почестей, как  отблагодаришь ты  Махбуба Али,
когда станешь мужчиной?
     -- Нет, нет; я умолял тебя помочь мне снова вернуться  на Дорогу, где я
был бы в безопасности. А ты меня продал англичанам.  Сколько дадут  они тебе
за мою кровь?
     "Забавный  чертенок!"  -- полковник  откусил  кончик  сигары  и вежливо
обернулся к отцу Виктору.
     --  Какими  это письмами  размахивает толстый жрец  перед  полковником?
Стань сзади за жеребцом,  как будто рассматриваешь уздечку, -- сказал Махбуб
Али.
     -- Это письмо  от моего ламы, которое он послал с Джагадхирской дороги;
он пишет, что будет платить триста рупий в год за мое обучение.
     -- Охо! Вот он какой, красношапочник-то! А в какой школе?
     -- Бог знает. Должно быть, в Накхлао.
     -- Да. Там  есть большая школа  для сыновей сахибов и полусахибов. Я ее
видел,  когда продавал там  лошадей. Так значит, лама тоже любил Друга Всего
Мира?
     -- Да. И он не лгал и не возвращал меня обратно в плен.
     -- Неудивительно, что падре не знает, как распутать нити. Как быстро он
болтает с полковником-сахибом, -- рассмеялся Махбуб Али. -- Клянусь Аллахом!
-- Острые глаза мгновенно обежали веранду. -- Твой лама прислал что-то вроде
чека. Я  пользовался  такими  хунди при  ведении мелких дел. Полковник-сахиб
рассматривает его.
     -- Какое мне  дело  до всего этого?  -- устало  проговорил  Ким. --  Ты
уедешь, а меня водворят в эти  пустые комнаты, где нет подходящего места для
того, чтобы поговорить, и где ребята колотят меня.
     -- Не думаю. Имей терпение, дитя. Не все патханы вероломны, если только
речь идет не о конском мясе.
     Прошло  пять...  десять...  пятнадцать  минут.  Отец  Виктор  оживленно
говорил или задавал вопросы, на которые отвечал полковник.
     -- Ну, теперь я рассказал вам все, что знаю  о мальчике, от начала и до
конца, и мне стало легче. Слыхали что-нибудь подобное?
     --  Во  всяком  случае,  старик  прислал  деньги.  Чеки  Гобинда  Сахаи
принимают к оплате вплоть до самого Китая, -- сказал полковник. -- Чем лучше
узнаешь туземцев, тем труднее догадаться, что они сделают и чего не сделают.
     --  Утешительно слышать это  от главы  Этнологической  Разведки. Что за
мешанина: красные быки,  реки исцеления  (бедный язычник,  помоги ему бог!),
чеки и масонские свидетельства. А вы, случайно, не масон?
     --  Конечно,  масон,  клянусь Юпитером,  я  только сейчас  вспомнил  об
этом... И это лишнее основание, -- рассеянно промолвил полковник.
     -- Очень рад, что вы видите во всем этом нечто основательное. Как я уже
говорил, подобная  смесь разнообразных обстоятельств выше моего понимания. А
как он пророчествовал в присутствии нашего полковника, сидя на моей кровати!
Рубашонка его  была  разорвана,  и виднелась  белая  кожа. А предсказание-то
исполнилось. Но у св. Ксаверия ему всю эту дурь выбьют из головы, а?
     -- Побрызгайте на него святой водой, -- рассмеялся полковник.
     --  Признаюсь, не  худо  бы  и  побрызгать  иногда.  Но,  надеюсь,  его
воспитают добрым  католиком. Одно меня  смущает: как быть,  если этот старый
нищий...
     --  Лама, лама, дорогой мой. Некоторые из них считаются джентльменами у
себя на родине.
     -- Пусть так. Но как  быть, если  лама на будущий год не  внесет денег?
Под влиянием момента он способен выдумывать деловые проекты, но когда-нибудь
он умрет. К тому же брать деньги с язычника, чтобы дать ребенку христианское
воспитание...
     -- Но он ясно выразил свое желание.  Как  только он  узнал, что мальчик
белый,  он начал вести себя соответственно. Охотно отдал бы  я свое месячное
жалованье, чтобы услышать, как он объясняет все  это в Тиртханкарском храме,
в Бенаресе. Слушайте, падре, я не хочу утверждать, что хорошо знаю туземцев,
но если он заявил, что будет платить,  значит будет... живой или мертвый.  Я
хочу сказать, что наследники его примут долг на  себя.  Советую вам  послать
мальчика в  Лакхнау.  Если  же  ваш  англиканский  капеллан  решит,  что  вы
опередили его...
     --  Тем  хуже для  Бенета! Его  отправили  на фронт  вместо меня. Даути
написал медицинское свидетельство,  что я  не годен. Этого Даути я отлучу от
церкви, если только он вернется живым! А Бенет пусть удовольствуется...
     -- ...Славой, предоставив вам религию. Именно так! Собственно говоря, я
не  думаю,  что  Бенет  будет  недоволен.  Свалите вину  на меня.  Я -- э...
определенно  рекомендую послать  мальчика  в школу  св. Ксаверия.  Ехать  он
сможет  по пропуску, как  солдатский  сын, сирота,  так  что  проезд  его по
железной  дороге ничего  не будет  стоить.  Одеть  его вы  можете на деньги,
собранные по подписке. Ложа  будет избавлена от расходов на его воспитание и
очень этому обрадуется. Все это  очень легко устроить. Мне придется съездить
в  Лакхнау на будущей неделе. В дороге я присмотрю за мальчиком... отдам его
на попечение своих слуг и так далее.
     -- Вы добрый человек.
     -- Ничуть. Не надо заблуждаться. Лама прислал нам деньги с определенной
целью. Нам  неловко возвращать их ему. Придется сделать  так, как он просит.
Ну, решено,  а?  В следующий вторник,  скажем, вы  приведете  его  к ночному
поезду, отходящему на юг. Осталось всего три дня. За  три дня он  особых бед
не натворит.
     -- У меня на душе полегчало, но эта штука? -- падре помахал чеком. -- Я
не   знаю  ни  Гобинда   Сахаи,  ни  его  банка,  который,   может  статься,
всего-навсего дыра в стенке.
     -- Не пришлось вам быть  младшим офицером,  обремененным  долгами! Если
хотите, я получу по чеку деньги и пришлю вам расписку по всей форме.
     -- Но вы так заняты! Это значит просить...
     -- Мне это не доставит никаких хлопот, уверяю  вас. Видите ли, меня как
этнолога  очень интересует все это дело. Мне хотелось бы использовать данный
материал  в  одной  работе, которую  я теперь  выполняю  для  правительства.
Превращение полкового значка -- вашего красного быка -- в своего рода фетиш,
которому поклоняется этот мальчик, представляет большой интерес.
     -- Не знаю, как мне вас благодарить.
     --  Вот  что  вы  можете  сделать.  Мы,  этнологи,  как галки  завидуем
открытиям своих коллег. Они никому не  интересны, кроме нас  самих, конечно,
но вы знаете, что такое библиофилы...  Так вот, никому не говорите ни  слова
-- ни  прямо,  ни  косвенно,  относительно  азиатских  черт характера  этого
мальчика  --  ни  о  его  приключениях,  ни  о  пророчестве  и   так  далее.
Впоследствии  я,  так или иначе,  получу  нужные сведения от самого парнишки
и... вы понимаете?
     -- Понимаю. Вы состряпаете из этого замечательную статью. Никому  слова
не скажу, покуда не увижу ее напечатанной.
     --  Благодарю  вас.  Сердце  этнолога  тронуто.  Ну,  мне  пора  домой,
завтракать. Господи! Старый  Махбуб  все еще здесь? -- Он  возвысил голос, и
лошадник выступил из-под тени дерева. -- Ну, что еще?
     --  Насчет  молодого коня... -- начал Махбуб.  -- Я говорю,  что  когда
жеребенок  -- прирожденный игрок в поло и сам без выучки  гонится за  шаром,
когда такой  жеребенок знает  игру, словно  по откровению, тогда,  говорю я,
худо портить этого жеребенка, запрягая его в тяжелую повозку, сахиб.
     -- И я  так говорю, Махбуб. Жеребенка  будут готовить только  для поло.
(Эти люди думают  только о лошадях, падре.) Я завтра увижусь с вами, Махбуб,
если у вас есть что-нибудь подходящее для продажи.
     Торговец  откланялся,  взмахнув  правой  рукой   по  обычаю  заправских
ездоков.
     -- Потерпи немного, Друг Всего Мира, -- шепнул он отчаявшемуся Киму. --
Судьба твоя устроена. Вскоре  ты  поедешь в Накхлао,  и вот тебе кое-что  --
заплатить писцу. Думаю,  что еще не  раз увижу  тебя,  --  и он  ускакал  по
дороге.
     -- Слушай, --  сказал с веранды  полковник на местном наречии. -- Через
три дня ты поедешь со мной в Лакхнау. Увидишь и услышишь  там много  нового.
Поэтому три дня посиди смирно и не удирай. В Лакхнау ты поступишь в школу.
     -- А я увижусь там с моим святым человеком? -- захныкал Ким.
     -- Во всяком случае, Лакхнау ближе к  Бенаресу,  чем Амбала.  Возможно,
что я  возьму тебя под свое покровительство. Махбуб Али  об этом знает, и он
рассердится,  если  ты  теперь вернешься  на  Дорогу. Запомни --  мне многое
рассказали, о чем я не забуду.
     -- Я подожду, -- сказал Ким, -- но ребята будут колотить меня...
     Тут рожок заиграл на обед.

        ГЛАВА VII

     <i>К чему чреватых солнц висят ряды?
     На небе бой, как на земле, идет:
     Средь глупых лун звезда не чтит звезды.
     Скользни меж них, -- бесшумен твой приход.
     Их страхи, ссоры, битвы примечай, --
     Грехом Адама связан невзначай. --
     Черти свой гороскоп и узнавай
     Звезду, что рок твой чинит или рвет!
     Сэр Джон Кристи</i>

     После обеда  краснолицый  учитель сообщил  Киму, что его  "исключили из
полковых  ведомостей", чего  Ким  не понял, а потом велел  ему  идти играть.
Тогда он побежал на базар и  отыскал молодого писца, которому остался должен
за марку.
     --  Теперь  я тебе заплачу по-царски, -- сказал  Ким,  --  и  мне нужно
написать еще письмо.
     --  Махбуб  Али  в  Амбале,  -- развязно  сказал  писец.  --  Профессия
превратила его в настоящую контору по сбору неточной информации.
     --  Нет, не Махбубу,  а  одному  жрецу.  Бери перо  и  пиши  побыстрее.
"Тешу-ламе,  святому человеку из Бхотияла, ищущему некую Реку,  проживающему
теперь в храме Тиртханкары в Бенаресе". Окуни перо в чернила! "Через три дня
я  должен буду уехать  в  Накхлао,  в Накхласскую  школу.  Школа  называется
Ксаверий. Я не знаю, где эта школа, но она в Накхлао".
     -- А я знаю Накхлао, -- перебил его писец, -- и школу знаю.
     -- Так напиши ему, где она находится, и я прибавлю тебе пол-аны.
     Тростниковое перо усердно царапало по бумаге.
     -- Он не ошибется. -- Писец поднял голову. -- Кто это  смотрит на нас с
той стороны улицы?
     Ким тотчас взглянул и увидел полковника  Крейтона, одетого в  теннисный
костюм из фланели.
     -- О, это какой-то сахиб,  знакомый толстого жреца в казармах. Он зовет
меня.
     -- Ты что делаешь? -- спросил полковник, когда Ким подбежал к нему.
     --  Я...  я  не  собираюсь  удирать.  Я послал  письмо  моему святому в
Бенарес.
     -- Мне это  не пришло в  голову. А  ты писал, что я беру тебя с собой в
Лакхнау?
     -- Нет, не писал. Прочтите письмо, если не верите.
     -- А  почему же ты не упомянул моего  имени, когда писал этому святому?
-- полковник как-то странно усмехнулся. Ким собрал всю свою храбрость.
     --  Мне говорили однажды,  что не следует писать о людях, замешанных  в
каких-либо делах, потому что,  когда  называешь  имена, многие хорошие планы
разрушаются.
     -- Тебя хорошо учили, -- сказал полковник, и Ким покраснел. --  Я забыл
свой портсигар на веранде у падре. Принеси его мне домой сегодня вечером.
     -- А где ваш дом? -- спросил Ким. Его быстрый ум подсказал ему, что его
подвергают какому-то испытанию, и он насторожился.
     -- Спроси кого хочешь на большом базаре. -- Полковник ушел.
     -- Он забыл свой портсигар,--  сказал Ким,  вернувшись. -- Мне придется
отнести его сахибу нынче  вечером. Письмо мое  кончено.  Только  напиши  три
раза: "Приди ко мне! Приди ко мне! Приди ко мне!"  Теперь я заплачу за марку
и  отнесу  письмо на почту. -- Он  встал, собираясь  уходить,  но,  подумав,
спросил: -- Кто этот сахиб с сердитым лицом, который потерял портсигар?
     --   О,   это   просто   Крейтон-сахиб,   очень  странный   сахиб,   --
полковник-сахиб без полка.
     -- А что он делает?
     -- Бог знает. Он постоянно покупает лошадей, на которых не умеет ездить
верхом,  и  расспрашивает  о  всяких  божьих  созданиях,  как,  например,  о
растениях  и  камнях,  а также  об обычаях  народа.  Купцы зовут  его  отцом
дураков, потому  что его так  легко надуть при  продаже  лошади. Махбуб  Али
говорит, что он самый сумасшедший из всех сахибов.
     --  О! --  произнес  Ким  и удалился. Его воспитание дало ему кое-какое
знание человеческого  характера,  и он  рассудил,  что  дуракам  не сообщают
сведений, которые влекут за собой вызов на фронт восьми тысяч человек да еще
пушек.  Главнокомандующий  всеми  индийскими  войсками  не будет говорить  с
дураками так,  как он говорил,  когда  Ким  подслушивал  тот  разговор. Будь
полковник  дураком,  никогда бы так  не менялся тон  Махбуба Али всякий раз,
когда он упоминал  имя полковника. Следовательно, -- тут Ким даже подпрыгнул
-- здесь кроется какая-то тайна, и Махбуб Али, возможно, так же  шпионит для
полковника,  как  Ким шпионил для  Махбуба. И,  подобно барышнику, полковник
явно уважает людей, которые не слишком выставляют напоказ свой ум.
     Он был рад, что не  выдал себя, -- не  сказал, что знает, где находится
дом  полковника,  и  когда,  вернувшись  в   казармы,  узнал,  что  никакого
портсигара там не было оставлено, просиял от удовольствия. Вот это человек в
его вкусе: лукавый, себе на  уме, ведущий тайную игру. Ну, если он дурак, то
таким дураком Ким тоже способен быть.
     Он  ничем  не выдал  своих  мыслей,  когда отец Виктор  три долгих утра
подряд рассказывал ему о какой-то совершенно новой группе богов и божков, --
главным образом о богине по имени Мери, которая, как догадывался  Ким,  была
то  же  самое,  что  Биби Мириам  из теологии  Махбуба  Али. Он не выказывал
никаких чувств, когда после лекции  отец Виктор таскал  его из лавки в лавку
покупать различные предметы обмундирования, не жаловался, когда  завистливые
ребята-барабанщики колотили его за  то, что он  должен был  уехать  в лучшую
школу, но с интересом  ждал дальнейшего  развития  событий. Добродушный отец
Виктор отвел его на вокзал, посадил в пустое купе второго класса, соседнее с
купе  первого  класса,  оставленным  для полковника Крейтона, и с  искренним
чувством распрощался с ним.
     --  В  школе  св. Ксаверия  из тебя  сделают человека,  О'Хара,  белого
человека  и, будем надеяться, хорошего  человека.  Там все  известно о твоем
происхождении,  а   полковник  позаботится,  чтобы  ты  не  потерялся  и  не
заблудился  по дороге.  Я дал тебе некоторое понятие о религиозных догмах --
по крайней  мере,  попытался дать, --  и  запомни, что  когда тебя спросят о
твоем  вероисповедании, ты должен сказать, что ты католик.  Скажи лучше, что
принадлежишь  к  римско-католической  церкви,  хотя  это  выражение  мне  не
нравится.
     Ким  закурил  скверную сигарету, --  он позаботился о том, чтобы купить
себе целый запас сигарет на базаре, --  улегся  и  стал думать. Это одинокое
путешествие  очень отличалось от недавней  веселой поездки в третьем  классе
вместе с ламой.
     "Сахибам путешествие дает мало радости, -- раздумывал он. -- Хай май! Я
прыгаю  с места  на место, как мяч, который подбрасывают. Это моя кисмат. Ни
один человек не может избежать  своей кисмат. Но мне  придется молиться Биби
Мириам, и я -- сахиб, -- он уныло взглянул на свои сапоги. -- Нет. Я -- Ким.
Вот  великий  мир,  а   я  только  Ким.  Кто  такой  Ким?"  --  Он  принялся
анализировать себя, чего раньше никогда не делал,  покуда голова у  него  не
закружилась. Он был ничтожен во всем этом  шумном водовороте Индии и ехал на
юг, не зная, как повернется его судьба.
     Вскоре полковник  послал за  ним и обратился к  нему  с длинной  речью.
Насколько  Киму удалось  понять, смысл ее  сводился  к тому,  что он  должен
прилежно учиться, а впоследствии поступить на государственную службу в Индии
в  качестве  землемера.  Если  он  будет вести себя  очень хорошо и выдержит
экзамены,  он в семнадцать лет будет зарабатывать тридцать  рупий в месяц, и
полковник Крейтон постарается найти для него подходящее место.
     Ким с самого начала притворился, что понимает не больше одного слова из
трех.  Тогда  полковник понял свою ошибку,  перешел на урду,  которым владел
свободно, употребляя образные выражения,  и Ким почувствовал удовлетворение.
Человек, который так  превосходно знает местный  язык, так  мягко и бесшумно
двигается, чьи глаза так отличаются от тупых, тусклых  глаз  прочих сахибов,
не может быть дураком.
     -- Да, и ты должен научиться видеть  дороги, и горы, и  реки, и хранить
эти рисунки в своей  памяти, пока не наступит удобное время перенести  их на
бумагу. Быть может, однажды, когда ты будешь землемером  и мы будем работать
вместе, я скажу тебе:  "Проберись за те горы и посмотри, что лежит за ними".
А кто-нибудь  скажет: "В тех горах живут  злые люди,  и они убьют землемера,
если он будет с виду похож на сахиба". Что тогда?
     Ким задумался: "Не опасно ли ходить в той же масти, что и полковник?"
     -- Я передал бы вам слова того человека.
     -- Но если бы я ответил: "Я дам тебе сто рупий за сообщение о  том, что
находится по ту  сторону гор, -- за рисунок какой-нибудь  речки  и кое-какие
сведения о том, что говорят люди в деревнях"?
     -- Почем  я знаю?  Я еще мальчик. Подождите,  пока я стану мужчиной. --
Но, заметив, что полковник нахмурился, он продолжал: -- Думаю, впрочем,  что
я через несколько дней заработал бы эти сто рупий.
     -- Каким путем?
     Ким решительно покачал головой.
     -- Если  я скажу, каким образом я  их заработаю,  другой  человек может
подслушать это и опередить меня. Нехорошо отдавать знание даром.
     -- Скажи теперь, -- полковник  вынул рупию. Кимова рука потянулась было
к ней и вдруг опустилась.
     -- Нет, сахиб, нет. Я знаю, сколько  будет  заплачено за  ответ,  но не
знаю, почему задан вопрос.
     -- Так возьми  ее в подарок, -- сказал  Крейтон, бросая  ему монету. --
Нюх  у  тебя хороший. Не допускай, чтобы его  притупили  у св. Ксаверия. Там
многие мальчики презирают черных людей.
     -- Их матери были  базарными женщинами, -- сказал Ким. Он хорошо  знал,
что нет ненависти,  равной той, которую питает метис к своему единоутробному
брату.
     -- Правильно, ты  сахиб и сын сахиба. Поэтому никогда  не позволяй себе
презирать  черных  людей.   Я  знаю  юношей,  только   что  поступивших   на
государственную службу и притворявшихся, что они не понимают языка и обычаев
черных людей. Им снизили  жалованье за такое невежество. Нет греха большего,
чем невежество. Запомни это.
     Несколько раз в течение этой  поездки на юг, тянувшейся целых  двадцать
четыре часа, посылал полковник за  Кимом и всякий  раз подробно развивал эту
последнюю мысль.
     "Значит, все мы -- звенья одной цепи, -- сказал себе, наконец, Ким,  --
полковник, Махбуб Али и я, когда стану землемером. Вероятно, я  буду служить
ему,  как служил Махбубу Али.  Прекрасно, если это позволит мне вернуться на
Дорогу. Одежда моя не становится удобней от того, что ее носишь долго".
     Когда они  вышли  на  битком  набитый Лакхнауский вокзал,  ламы там  не
оказалось. Ким не выдал своего  разочарования. Полковник погрузил его вместе
с  его  опрятным,  аккуратно  уложенным  имуществом  в  тхика-гари и  одного
отправил в школу св. Ксаверия.
     -- Я не прощаюсь, потому  что мы опять встретимся,  -- крикнул он. -- И
много  раз, если только в тебе действительно есть хорошие задатки. Но ты еще
не подвергался испытанию.
     -- Даже  в тот вечер,  когда я  принес тебе, -- Ким,  как  ни  странно,
осмелился сказать  "тум" --  местоимение, допустимое только при обращении, к
равному, -- родословную белого жеребца?
     -- Многое достигается забвением,  братец, -- сказал полковник, взглянув
на него  так,  что взгляд этот  пронзил  Кима  насквозь, когда он  влезал  в
экипаж.
     Минут  пять он приходил в себя.  Потом с  видом знатока  вдохнул  новый
воздух.
     --  Богатый  город,  -- промолвил  он, --  богаче Лахора. Должно  быть,
базары тут очень хороши. Извозчик, покатай-ка меня по здешним базарам.
     -- Мне приказано отвезти тебя в школу, --  извозчик обратился к нему на
"ты",  что  по отношению к  белому человеку считается дерзостью.  Ким  очень
недвусмысленно  (отличное знание местного языка)  разъяснил ему его  ошибку,
влез на козлы  и, когда  между  ними  установилось  полное  взаимопонимание,
катался часа два, оценивая, сравнивая и наслаждаясь.
     Нет города,  --  если  не считать  Бомбея,  короля  городов, -- равного
Лакхнау по красоте  и богатству  архитектуры, обозреваешь  ли  его с  моста,
перекинутого через реку, или смотришь с верхушки Имамбары вниз, на золоченые
зонтики  Чхаттар-Манзилаи деревья, в которых тонет город. Правители украсили
его  фантастическими  зданиями,  одарили  своими  щедротами,  битком  набили
наемниками  и залили кровью. Он  --  обитель праздности, интриг и роскоши, и
жители его утверждают, что только в нем  да еще  в Дели говорят на чистейшем
урду.
     --  Хороший город...  красивый город. -- Извозчику,  уроженцу  Лакхнау,
приятно  было  слушать  такие  комплименты,   и   он  рассказал  Киму  много
удивительных вещей, тогда как английский гид говорил бы только о Восстании.
     -- Ну, а теперь поедем  в школу, -- сказал, наконец, Ким.  Низкие белые
здания большой школы св.  Ксаверия in Partibus стоят среди  обширной усадьбы
по ту сторону реки Гумти на некотором расстоянии от города.
     -- Что за люди там внутри? -- спросил Ким.
     -- Молодые  сахибы,  сплошь дьяволята, но,  говоря  по  правде  (ведь я
многих из них вожу на вокзал  и обратно), не  видал я  среди  них ни  одного
такого истинного дьявола, как ты -- молодой сахиб, которого я везу сейчас.
     Само  собой разумеется, Ким не упустил случая позабавиться разговором с
несколькими легкомысленными дамами (ведь его никогда не учили презирать их),
глядевшими из окон верхних этажей на какой-то улице, и в обмене любезностями
постоял  за  себя. Он  собирался  было  дать  отпор  последней из  дерзостей
извозчика,  как  вдруг взгляд  его -- а уже  смеркалось -- упал на человека,
сидевшего   у   одного  из  белых  оштукатуренных   столбов   под  воротами,
прорезанными в длинной стене.
     -- Стой! -- крикнул он. -- Стой здесь! Я не сразу поеду в школу.
     -- А кто  мне  заплатит за то,  что  я возил тебя взад и  вперед?  -- с
раздражением спросил извозчик. -- Сумасшедший он, что ли, этот мальчишка?  В
прошлый раз это была танцовщица. Теперь жрец.
     Ким  опрометью соскочил на землю и уже гладил пыльные  ноги под грязным
желтым халатом.
     -- Я ждал здесь полтора дня, -- прозвучал ровный голос ламы. -- Нет, со
мною  был ученик. Тот, кто в храме  Тиртханкары был моим  другом,  дал мне в
дорогу  проводника.  Я  уехал из Бенареса поездом,  когда мне  передали твое
письмо. Да, я хорошо питаюсь. Я не нуждаюсь ни в чем.
     -- Но почему не остался ты с женщиной из Кулу, о святой человек? Как ты
попал в Бенарес? Тяжко было у меня на сердце с тех пор, как мы расстались.
     --  Женщина  утомила   меня   непрестанной  болтовней   и  требованиями
талисманов для  детей. Я расстался с этими  людьми, позволив  ей  приобрести
заслугу подарками. Но все же она женщина щедрая, и я  дал обещание вернуться
в ее дом, если в этом будет необходимость. Затем, поняв, что я одинок в этом
великом  и  страшном мире,  я уехал на поезде  в Бенарес, где познакомился с
неким человеком, обитающим в храме Тиртханкары; он такой же искатель, как я.
     -- А твоя Река? -- сказал Ким. -- Я и забыл о твоей Реке.
     -- Так скоро, мой чела? Я никогда не забываю о ней, но, покинув тебя, я
счел  за лучшее отправиться  в этот храм за советом,  ибо,  видишь ли, Индия
очень велика и возможно, что некоторые мудрые люди, жившие раньше нас, -- их
было два-три человека -- оставили указания насчет местоположения нашей Реки.
В храме  Тиртханкары этот  предмет вызывает  разногласия: одни говорят одно,
другие -- другое. Люди там учтивы.
     -- Так. Но что ты делаешь теперь?
     --  Я приобретаю заслугу  тем, что помогаю тебе,  мой  чела, достигнуть
мудрости. Жрец тех  людей,  которые служат Красному Быку, писал  мне,  что с
тобою поступят так, как я желал.  Я послал  деньги, которых хватит на год, а
потом, как видишь,  пришел сюда,  чтобы посмотреть,  как ты войдешь во Врата
Учения. Полтора дня я  ждал, -- не потому, что меня влекла привязанность, --
это не согласно с Путем,  --  но, как говорили в храме  Тиртханкары, потому,
что,  заплатив  деньги  за  обучение, я вправе  был  проследить  за тем, как
совершится это дело. Они вполне разрешили мои сомнения.  Я боялся, что, быть
может,  пришел  сюда потому,  что,  совращаемый алым туманом  привязанности,
хотел видеть тебя. Но это не так... Кроме того, меня смущает один сон.
     --  Но, святой  человек,  ты,  наверное,  не забыл  Дороги и всего, что
случилось на ней. Наверное, ты пришел сюда отчасти  и потому, что хотел меня
видеть?
     -- Лошади озябли, их давным-давно кормить пора, -- заныл извозчик.
     --  Иди ты  в  джаханнам и  сиди там  со своей  опозоренной  теткой, --
огрызнулся Ким через плечо. --  Я совсем один в этой стране; я не знаю, куда
я иду и что будет со мной. Я вложил сердце в письмо,  которое я послал тебе;
и если  не считать  Махбуба Али, а он патхан, у меня  нет друга, кроме тебя,
святой человек. Не уходи от меня совсем.
     --  Я  размышлял  и об  этом,  --  ответил  лама  дрожащим голосом.  --
Очевидно, что время от времени я буду приобретать заслугу, -- если только не
найду своей Реки, --  удостоверяясь в том, что ты идешь по пути мудрости. Не
знаю,  чему тебя будут учить, но  жрец писал мне, что во  всей Индии ни один
сын сахиба не  будет обучен лучше, чем ты. Поэтому ты станешь таким сахибом,
как тот, который дал мне эти очки, --  лама старательно протер их, -- в Доме
Чудес, в  Лахоре. Вот моя надежда, ибо он был источник мудрости,  он  мудрее
многих  монастырских  настоятелей... Однако ты, быть может, забудешь меня  и
наши встречи.
     -- Если я ел  твой хлеб,  -- со страстью воскликнул Ким, -- как  могу я
когда-нибудь забыть тебя?
     --  Нет,  нет, --  старик отстранил  от  себя  мальчика,  --  я  должен
вернуться  в  Бенарес. Время от времени (ведь я  теперь знаю обычаи  здешних
писцов) -- я буду посылать  тебе  письма и приходить сюда, чтобы увидеться с
тобой.
     -- Но куда я  буду посылать письма? -- простонал Ким, цепляясь за халат
ламы и совершенно забыв, что он сахиб.
     -- В храм Тиртханкары, в Бенарес. Это -- место,  где я буду жить,  пока
не  найду моей Реки. Не плачь, ибо, видишь  ли, всякое  желание -- иллюзия и
снова привязывает тебя  к Колесу... Войди во Врата  Учения! Дай мне увидеть,
как ты входишь... Ты любишь меня? Тогда иди,  не то сердце мое разорвется...
Я вернусь. Я непременно вернусь.
     Лама следил глазами за  тхика-гари вплоть до того, как  она,  громыхая,
въехала  во  двор, потом зашагал  прочь, посапывая носом  на каждом  широком
своем шагу. "Врата Учения" с шумом захлопнулись.
     Мальчик, рожденный и воспитанный в Индии, ни по характеру своему, ни по
привычкам не  похож  на мальчика  других стран,  и  учителя воспитывают  его
такими  способами, каких английский учитель  не  одобрил бы. Поэтому вряд ли
вас  заинтересует жизнь Кима -- воспитанника школы св. Ксаверия, окруженного
двумя или тремя  сотнями скороспелых юнцов,  в большинстве  своем никогда не
видевших моря.  Он  получал  обычные наказания  за то, что убегал за пределы
школьной  усадьбы, когда  в  городе свирепствовала эпидемия холеры. Тогда он
еще  не  научился хорошо  писать  по-английски  и вынужден был  обращаться к
базарному писцу. Само собой разумеется, его  карали  за куренье и изощренную
ругань,  какой  стены св.  Ксаверия  не  слыхивали.  Он  научился  мыться  с
левитской   тщательностью   местного   уроженца,  который  в  душе   считает
англичанина   довольно  нечистоплотным.  Он  проделывал   обычные   штуки  с
терпеливыми  кули,  качавшими  панкхи  в  дортуарах,  где  мальчики возились
жаркими  ночами и  до рассвета рассказывали друг  другу разные истории, и он
спокойно сравнивал себя со своими самоуверенными товарищами.
     Все  это   были  сыновья   мелких   чиновников   из   железнодорожного,
телеграфного  и канального  ведомств, сыновья  унтер-офицеров, отставных или
возглавляющих  армию  какого-нибудь  вассального  раджи;  сыновья  капитанов
индийского флота, государственных  пенсионеров,  плантаторов, провинциальных
купцов и миссионеров.  Немногие из них были отпрысками старинных евразийских
семейств,  крепко  укоренившихся  в   Дхарамтоле,   --  Перейры,  де-Сузы  и
де-Сильвы. Родители имели полную возможность послать своих сыновей учиться в
Англию, но любили школу,  в которой учились сами,  и  под сенью св. Ксаверия
одно желтолицее  поколение сменялось  другим. Отчие  дома воспитанников были
рассыпаны по всей стране: начиная от Хауры, где живут железнодорожники, и до
опустевших  военных поселков,  как,  например, Монгхир и  Чанар; начиная  от
захолустных  чайных  плантаций  в  стране  Шилонга,  Аудхских  и  Дикханских
деревень, где отцы их были крупными  землевладельцами, миссионерских станций
в неделе пути от ближайшей железнодорожной линии, морских портов, лежащих на
тысячу миль к югу и обращенных лицом к дерзкому индийскому прибою, до хинных
плантаций  на  самом  крайнем юге.  От одного  рассказа об  их  приключениях
(которые в этой среде не считались приключениями), пережитых на пути в школу
и обратно, домой, у западного мальчика  волосы встали бы дыбом. Они привыкли
в  одиночку  пробираться  сотни  миль  по  джунглям,  где их всегда  ожидала
приятная неожиданность натолкнуться на  тигра, но у  них  было так  же  мало
возможностей  выкупаться августовским  днем  в  проливе  Ла-Манш,  как  у их
братьев на другом конце  мира --  лежать  смирно,  когда  леопард нюхает  их
паланкин. Среди них  были пятнадцатилетние мальчики, которые провели полтора
дня  на  островке  посреди разлившейся  реки  и,  словно  имея на то  право,
управляли табором обезумевших паломников, возвращавшихся домой  из какого-то
храма;  были юноши, которые как-то раз, когда  дожди  размыли колесный путь,
ведущий  в  поместье их отца, во имя  св.  Франциска Ксаверия  реквизировали
случайно  попавшегося им слона  одного  раджи и  чуть  не погубили  огромное
животное в зыбучих песках. Среди них был мальчик, -- который рассказывал, --
причем никто не  сомневался  в правдивости  его слов, --  что он стрелял  из
ружья с веранды, помогая своему отцу отразить нападение аков в те дни, когда
эти разбойники осмеливались врываться на уединенные плантации.
     И   каждая   история   рассказывалась  ровным,  бесстрастным   голосом,
характерным для уроженцев Индии, при этом с примесью своеобразных выражений,
бессознательно  перенятых  от кормилиц-туземок, и оборотов речи, по  которым
можно было угадать, что они тут же мысленно переводились с местного наречия.
Ким  наблюдал,  слушал  и  одобрял.  Эти беседы  не  были похожи  на нудные,
немногословные разговоры барабанщиков.  Здесь говорили о  жизни, которую  он
знал и отчасти  понимал.  Атмосфера  эта благоприятствовала ему, и он быстро
рос.  Когда  погода стала  теплее,  ему дали белую  форменную одежду,  и  он
наслаждался, упражняя  обострившийся ум  исполнением  заданий,  которые  ему
давали.  Его  способность  все  схватывать  на  лету  могла  бы  привести  в
восхищение английского  преподавателя,  но  школе св. Ксаверия  хорошо  были
знакомы как ранний взлет умов, развившихся под  влиянием солнца и окружающей
обстановки, так  и упадок умственной деятельности,  наступающий  в  двадцать
два-двадцать три года.
     Тем не менее он всегда  старался держаться скромно. Когда в жаркие ночи
рассказывались  разные  истории,   Ким  не  стремился  сорвать  банк  своими
воспоминаниями,  ибо школа св. Ксаверия презирает мальчиков, которые "совсем
отуземились".  Никогда не  следует  забывать, что ты  сахиб и  впоследствии,
когда выдержишь  экзамены, будешь управлять  туземцами.  Ким  принял  это во
внимание, ибо начал понимать, что последует за экзаменами.
     Потом наступили каникулы,  тянувшиеся от августа до  конца  октября, --
продолжительность их обусловливалась периодами жары и дождей. Киму сообщили,
что он поедет на  север, на какую-то горную станцию  за  Амбалой,  где  отец
Виктор устроит его.
     -- Казарменная школа? -- спросил Ким,  который задавал много  вопросов,
но думал еще больше.
     --  Да, должно быть, -- ответил учитель. --  Не вредно вам будет пожить
подальше от всяких проказ. До Дели вы можете доехать с молодым де-Кастро.
     Ким  со всех сторон  обдумал это. Он  усердно  работал, именно так, как
учил  его работать  полковник.  Каникулы должны принадлежать  ему -- это  он
понял из разговоров с товарищами,  а после св. Ксаверия  в казарменной школе
будет  мученье.  Кроме  того  (и  это  была  волшебная  сила,  стоящая всего
остального!), он теперь умел писать. За  три месяца он узнал, как при помощи
пол-аны и небольшого  запаса знаний  люди  могут говорить друг с  другом без
посредника. От ламы он  не  получил ни слова, но Дорога-то ведь  оставалась.
Ким жаждал вновь почувствовать ласку мягкой грязи,  хлюпающей между пальцами
ног, и у него текли слюнки при мысли о баранине, тушеной с коровьим маслом и
капустой,  о  рисе, обсыпанном  резко  пахнущим  кардамоном,  о подкрашенном
шафраном рисе  с чесноком  и луком и о запретных жирных  базарных сластях. В
казарменной школе его будут кормить сыроватой говядиной на тарелке, а курить
ему придется тайком. Но ведь  он сахиб и учится в  школе св. Ксаверия, а эта
свинья Махбуб Али... Нет, он не  станет искать гостеприимства Махбуба Али...
И все же...  Он  обдумывал все это, лежа один в дортуаре, и пришел к выводу,
что был несправедлив к Махбубу.
     Школа опустела, почти все учителя разъехались,  железнодорожный пропуск
полковника Крейтона  лежал у Кима в руке, и он гордился тем, что не истратил
на роскошную  жизнь  деньги полковника Крейтона и Махбуба. Он все еще владел
двумя рупиями и семью анами. Его новый чемодан из воловьей  кожи, помеченный
буквами "К. О. X.", и сверток с постельными принадлежностями лежали в пустом
дортуаре.
     -- Сахибы всегда прикованы  к  своему багажу, -- сказал  Ким, кивая  на
вещи. -- Вы останетесь здесь.
     Греховно улыбаясь, он вышел наружу под  теплый  дождь  и отыскал  некий
дом, наружный вид которого отметил раньше...
     --  Аре! Или  ты не  знаешь,  что мы  за  женщины,  мы, живущие  в этом
квартале? О стыд!
     --  Вчера я  родился, что ли? -- Ким по туземному сел на корточки среди
подушек  в  одной из  комнат  верхнего этажа.  --  Немного краски и три ярда
ткани, чтобы помочь мне устроить одну штуку. Разве это большая просьба?
     --  Кто она? Ты сахиб. Значит,  еще не дорос, чтобы  заниматься  такими
проказами.
     -- О, она? Она дочь одного учителя полковой школы в военном поселке. Он
два раза  бил меня  за то, что я в  этом платье перелез  через их  стену.  А
теперь я хочу пойти туда в одежде мальчика-садовника. Старики очень ревнивы.
     -- Это верно. Не шевелись, пока я мажу тебе лицо соком.
     -- Не слишком черни, найкан. Мне не хочется показаться ей  каким-нибудь
хабаши (негром).
     -- О, любовь не обращает внимания на такие вещи. А сколько ей лет?
     -- Лет двенадцать,  я  думаю, -- ответил  бессовестный Ким, --  и грудь
помажь. Возможно, отец ее сорвет с меня одежду, и если я окажусь пегим... --
он расхохотался.
     Девушка усердно работала, макая тряпичный жгут в блюдечко с  коричневой
краской, которая держится дольше, чем сок грецкого ореха.
     -- А теперь пошли купить мне материи для чалмы. Горе мне, голова моя не
выбрита! А он, может, сорвет с меня чалму.
     -- Я не цирюльник, но постараюсь. Ты родился, чтобы разбивать сердца! И
все  это  переодеванье  ради  одного  вечера? Имей  в  виду,  что краска  не
смывается. -- Она  тряслась от хохота так, что браслеты на руках и  ногах ее
звенели. -- Но кто мне заплатит за это? Сама Ханифа  не  дала бы тебе лучшей
краски.
     -- Уповай  на  богов, сестра  моя, -- важно  произнес Ким,  морща лицо,
когда краска высохла. -- К тому  же, разве тебе приходилось когда-нибудь так
раскрашивать сахиба?
     -- В самом деле, не приходилось. Но шутка не деньги.
     -- Она много дороже денег.
     --  Дитя,  ты,  бесспорно,  самый  бесстыдный сын  шайтана, которого  я
когда-либо знала, если такими проделками отнимаешь время у бедной девушки, а
потом говоришь:  "Разве шутки тебе не  достаточно?" Далеко ты пойдешь в этом
мире. -- Она шутливо поклонилась ему, как кланяются танцовщицы.
     -- Все равно. Поторопись и побрей мне голову. -- Ким переминался с ноги
на ногу, глаза его горели весельем при мысли о чудесных днях впереди. Он дал
девушке четыре аны и  сбежал  с лестницы как настоящий  мальчик-индус низкой
касты. Следующий визит его был в харчевню, где он, не жалея средств, устроил
себе роскошный и жирный пир.
     На платформе Лакхнауского вокзала он видел, как молодой де-Кастро, весь
покрытый  лишаями, вошел в  купе второго класса.  Ким снизошел  до  третьего
класса, где стал  душой  общества. Он  объяснил пассажирам, что он  помощник
фокусника, который покинул его, больного лихорадкой, и что он догонит своего
хозяина  в  Амбале.  По  мере того  как  в  вагоне  менялись  пассажиры,  он
варьировал  свой  рассказ, украшая его  ростками расцветающей  фантазии, тем
более пышной, что он так долго лишен был возможности говорить с туземцами. В
ту ночь во всей Индии не было существа счастливее Кима. В Амбале он вышел и,
хлюпая по мокрым полям, побрел на восток к деревне, где жил старый военный.
     Около этого времени полковник Крейтон, находившийся в Симле, получил из
Лакхнау телеграмму, извещавшую его, что молодой О'Хара исчез. Махбуб Али был
в  городе, где продавал лошадей,  и как-то раз утром полковник рассказал ему
всю историю, когда они вместе скакали вокруг Анандельского скакового поля.
     -- О, это пустяки, -- промолвил барышник, -- люди подобны лошадям.  Они
иногда  нуждаются  в соли, и  если в кормушках соли нет, они слизывают  ее с
земли. Он  на  некоторое время  вернулся  на  Дорогу. Мадраса ему надоела. Я
знал,  что  так будет. В другой раз я сам возьму его  с собой на  Дорогу. Не
надо  беспокоиться, Крейтон-сахиб.  Он  подобен пони, которого  готовили для
поло, а тот вырвался и убежал учиться игре в одиночку.
     -- Так вы думаете, он не умер?
     -- Лихорадка  может  убить  его.  Ничто  другое  мальчишке  не  грозит.
Обезьяна с деревьев не падает.
     На другое утро на том же поле Махбуб подъехал на жеребце к полковнику.
     -- Все вышло так, как я думал, -- сказал барышник. -- Во всяком случае,
он проходил через Амбалу, а там, узнав  на базаре, что я здесь,  написал мне
письмо.
     --  Читай,  -- произнес  полковник со вздохом облегчения.  Нелепо,  что
человек  его  общественного положения  мог интересоваться маленьким туземным
бродягой,  но полковник  помнил о беседе  в поезде  и не  раз  в продолжение
немногих  минувших месяцев  ловил себя  на  размышлениях  об этом  странном,
молчаливом,  умеющем владеть собой мальчике.  Конечно, его побег  был верхом
дерзости, но доказывал, что у него достаточно находчивости и мужества.
     Глаза  Махбуба  сверкали,  когда  он  остановился   на  самой  середине
небольшой узкой лощины, куда никто не мог приблизиться незамеченным.
     "Друг Звезд, он же и Друг Всего Мира"...
     -- Что такое?
     --  Так  прозвали  его  в  Лахоре.  "Друг  Всего  Мира  позволяет  себе
отправиться  в  свои  родные  места. Он вернется в  назначенный  день. Пусть
перешлют  чемодан и  сверток с постелью, а если была вина, пусть рука дружбы
отведет в сторону бич бедствия"... Тут есть еще кое-что, но...
     -- Ничего, читай.
     --  "Некоторые  вещи неизвестны тем,  которые едят вилками.  Лучше есть
обеими руками  некоторое время. Скажи  слова увещевания тем, кто не понимает
этого,  так, чтобы возвращение  оказалось благополучным!" Ну, выражения эти,
конечно, работа писца, но заметь, как умно сумел мальчик объяснить все дело,
так что никто ничего не поймет, кроме тех, которые знают, о чем идет речь!
     --  Так  значит  рука  дружбы  стремится  отвратить  бич  бедствия?  --
рассмеялся полковник.
     --  Заметь,  как  мальчик умен.  Он  вернулся на Дорогу, как я говорил.
Однако еще не зная, какое у тебя ремесло...
     -- В этом я не вполне уверен, -- пробормотал полковник.
     --  Он  обращается ко  мне, чтобы помирить нас  обоих. Ну,  разве он не
умен? Он  говорит,  что  вернется.  Он  только совершенствует  свои  знания.
Подумай, сахиб! Он три месяца провел в школе. А он не привык к таким удилам.
Что касается меня, я радуюсь: пони учится игре.
     -- Да, но в другой раз он не должен бродить в одиночку.
     -- Почему? Он  бродил в одиночку,  прежде чем попал под покровительство
полковника-сахиба. Когда он  войдет в Большую  Игру,  ему  придется  бродить
одному -- одному и с опасностью для жизни. Тогда, если он плюнет или чихнет,
или сядет не так, как люди, за которыми он следит, его могут убить. Зачем же
ему мешать теперь? Вспомни, что говорят персы: шакала, что бродит в пустынях
Мазандерана, поймают одни лишь собаки Мазандерана.
     -- Верно. Это верно, Махбуб Али. И если он не попадет в  беду, я ничего
лучшего не желаю. Но с его стороны это большая дерзость.
     -- Он даже не пишет мне, куда идет, -- сказал Махбуб. -- Он не дурак. В
свое время он найдет меня. Пора целителю  жемчугов взять его в свои руки. Он
зреет слишком скоро для сахиба.
     Месяцем позже это  предсказание исполнилось буквально.  Махбуб уехал  в
Амбалу за новой партией  лошадей, и  Ким  встретил его на Калкской дороге, в
сумерках, ехавшего верхом  в  одиночестве,  попросил  у него  милостыню, был
обруган  и  ответил  по-английски. Поблизости не  было никого,  кто  мог  бы
услышать изумленное восклицание Махбуба.
     -- Охо! Да где же ты был?
     -- Там и здесь, здесь и там.
     -- Стань под дерево на сухое место и рассказывай.
     -- Некоторое время я жил  у одного старика недалеко  от Амбалы, потом в
одной знакомой семье в Амбале.  С одним  человеком из этой семьи я поехал на
юг,  в  Дели.  Вот   чудесный  город!  Потом  я  правил  волом  одного  тели
(маслодела), который ехал на север, но  тут я услышал, что в Патияле большой
праздник;  туда  я  и  отправился  с  одним  пиротехником. Вот  был  великий
праздник!  (Ким  погладил  себя по животу.) Я видел раджей,  видел  слонов в
золотых  и  серебряных  попонах:  все  фейерверки  зажгли   сразу,  так  что
одиннадцать человек убило и моего пиротехника тоже, а меня взрывом ударило о
палатку,  но  я  не  ушибся. Потом я  вернулся  на железную  дорогу с  одним
всадником-сикхом, которому служил конюхом за хлеб. И вот я здесь.
     -- Шабаш! -- произнес Махбуб Али.
     -- Но что говорит полковник-сахиб? Я не хочу быть избитым.
     -- Рука дружбы отвратила бич  бедствия, но в другой раз  ты  пойдешь на
Дорогу уже вместе со мной. А так поступать еще рано.
     -- Для меня достаточно поздно.  В  мадрасе я выучился немного  читать и
писать по-английски. Скоро я буду настоящим сахибом.
     -- Слушайте вы его! --  расхохотался Махбуб, глядя  на  мокрую фигурку,
плясавшую  на  сырой земле под  дождем. -- Салам, сахиб, --  и он насмешливо
поклонился. -- Ну как, надоела тебе Дорога или хочешь пойти со мной в Амбалу
и совершить обратный путь с лошадьми?
     -- Я пойду с тобой, Махбуб Али.

        ГЛАВА VIII

     <i>Жизнь меня кормит, растит земля,
     Славлю обеих их.
     Но выше Аллах, создавший два
     Разных лика моих.
     Обойдусь без рубашек, слуг,
     Хлеба, трубки, родных,
     Лишь бы мне не лишиться двух
     Разных ликов моих.
     Двуликий человек</i>

     -- В таком случае, бога ради, смени синюю на красную, -- сказал Махбуб,
намекая  на  индуистскую окраску кимовой  чалмы,  непристойную с  его  точки
зрения. Ким отпарировал старинной поговоркой:
     -- Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.
     Торговец расхохотался так, что  чуть не свалился с лошади. Переодевание
было совершено  в  лавке,  на окраине города, и  Ким, если не внутренне,  то
наружно превратился в мусульманина.
     Махбуб  нанял комнату против вокзала,  послал за  самым лучшим  обедом,
сластями из  миндальной  массы (они называются балушаи)  и мелко  нарезанным
лакхнауским табаком.
     -- Это лучше  пищи, которую я ел у сикха,  -- сказал Ким, и, усмехаясь,
присел на корточки,  --  а  в  моей  мадрасе  нам,  конечно, не давали таких
кушаний.
     --  Я хочу послушать об этой самой мадрасе. -- Махбуб набил себе  живот
большими катышками из приправленной пряностями баранины, поджаренными в сале
с  капустой и золотисто-коричневым луком. -- Но сперва расскажи мне подробно
и  правдиво о том, как ты  убежал. Ибо,  о Друг Всего Мира, -- он  распустил
кушак, грозивший лопнуть,  --  не думаю, чтобы сахибы  и сыны  сахибов часто
убегали оттуда.
     --  А  как им бежать?  Они  не знают страны.  Все это были  пустяки, --
сказал Ким и начал рассказывать. Когда он дошел до  переодеванья  и беседы с
базарной  девушкой,  серьезность Махбуба Али растаяла,  он  принялся  громко
хохотать, хлопая себя рукой по бедру.
     -- Шабаш! Шабаш! Ну, малыш, здорово! Что скажет на это целитель бирюзы?
А теперь рассказывай дальше, ничего не упуская.
     И Ким стал обстоятельно рассказывать о своих похождениях, кашляя, когда
крепкий табак попадал ему в легкие.
     -- Я говорил, -- проворчал  себе под нос Махбуб Али,  -- я говорил, что
пони  вырвался поиграть  в поле. Плод уже созрел, остается  только выучиться
определять расстояния, узнать  меру своих шагов,  уметь обращаться с мерными
рейками и компасами. Теперь  слушай. Я отвел хлыст полковника от тебя, а это
немалая услуга.
     -- Верно! -- Ким безмятежно выпускал дым изо рта. -- Все это верно.
     -- Но не следует думать, что хорошо так бегать взад и вперед.
     -- Это мои каникулы, хаджи. Много недель я был рабом. Так почему бы мне
и не удрать, если школа  закрылась? К тому же прими во внимание, что, живя у
своих  друзей или  зарабатывая  свой хлеб, как  это  было,  когда я служил у
сикха, я избавил полковника-сахиба от больших расходов.
     Губы Махбуба скривились под хорошо подстриженными мусульманскими усами.
     --  Что  такое несколько  рупий,  --  патхан  небрежно  махнул разжатой
ладонью, -- для  полковника-сахиба? Он  тратил  их с определенной  целью,  а
вовсе не из любви к тебе.
     -- Об этом, -- медленно произнес Ким, -- я знал давным-давно.
     -- Кто сказал тебе?
     --  Сам полковник-сахиб. Не во многих словах, но достаточно понятно для
тех,  у кого голова  не глиняная. Да, он сказал мне  это в  поезде, когда мы
ехали в Лакхнау.
     --  Пусть так. Тогда я больше скажу тебе, Друг Всего Мира, хотя, говоря
об этом, я рискую головой.
     --  Твоя  голова  была  в  моей  власти,   --  сказал  Ким  с  глубоким
удовлетворением, -- еще в Амбале, когда меня побил мальчишка-барабанщик и ты
посадил меня к себе на коня.
     -- Говори яснее. Пусть весь мир лжет, кроме тебя и меня. Ибо твоя жизнь
также в моей власти. Вздумай я здесь только пальцем шевельнуть...
     --  И  это  известно мне, --  сказал Ким,  поправляя горящий  уголек  в
наполненной  табаком чашечке  хукки. -- В этом крепкая связь  между нами. По
правде  говоря, твоя власть  больше  моей, ибо кто  станет  искать мальчика,
забитого до смерти или брошенного  в придорожный колодец!  С другой стороны,
множество людей  и здесь, и в Симле, и за Горами  спросят: "Что  случилось с
Махбубом Али?" если его найдут мертвым среди его коней. Полковник-сахиб тоже
обязательно будет наводить  справки.  Но опять-таки, --  Ким  сделал лукавую
гримасу,  -- он  не  станет дознаваться  слишком долго, не  то люди  скажут:
"Какое  полковнику-сахибу  дело  до  этого  барышника?" Но я,  останься  я в
живых...
     -- Но ты обязательно умер бы...
     --  Возможно, но,  повторяю,  останься я  в живых, один я знал  бы, что
кто-то  пришел ночью,  быть  может под  видом  обыкновенного вора, в каморку
Махбуба Али в караван-сарае и там убил его, до или после того, как тщательно
обшарил  его  седельные  сумы  и  заглянул  в подошвы  его туфель. Можно  ли
сообщить  такую новость полковнику или он  скажет мне (я  не  забыл,  как он
послал меня за портсигаром, которого нигде не оставлял): "Что мне за дело до
Махбуба Али?".
     Густое облако дыма поднялось вверх. Наступило продолжительное молчание;
потом Махбуб Али заговорил с восхищением:
     -- И с такими мыслями в  голове ты ложишься спать  и встаешь среди всех
этих сахибовских сынков в мадрасе и кротко обучаешься у своих учителей?
     --  На то  есть приказ,  -- мягко ответил  Ким. --  Кто я  такой, чтобы
оспаривать приказ?
     --  Ты настоящий сын Иблиса,  -- промолвил Махбуб Али. -- Но что это за
история с вором и обыском?
     -- Я был ее свидетелем, --  сказал Ким,  -- в ту ночь, когда  мы с моим
ламой лежали рядом  с твоей каморкой в Кашмирском караван-сарае. Дверь  была
не заперта, что, как мне кажется, у тебя не в обычае, Махбуб. Вошел человек,
уверенный, что ты вернешься не  скоро.  Я  приложил глаз к дырке от сучка  в
доске. Он, казалось,  искал что-то,  не циновку, не стремена, не уздечку, не
медную посуду, а что-то маленькое и хорошо припрятанное. Иначе к чему бы ему
поддевать лезвием ножа подошвы твоих туфель?
     -- Ха! -- Махбуб Али улыбнулся мягкой улыбкой. -- И видя все это, какую
же сказку сочинил ты себе, Источник Правды?
     -- Никакой. Я  положил руку на амулет, который всегда висит у  меня  на
груди,  и, вспомнив о  родословной одного белого  жеребца, которую извлек из
куска мусульманской  лепешки, ушел в Амбалу, понимая, что  мне  дали  важное
поручение. В тот час, пожелай я только, не  уцелеть бы твоей  голове. Стоило
мне сказать тому человеку: "Вот у меня бумага насчет  какой-то  лошади, я не
могу прочесть ее!" и тогда? -- Ким исподлобья взглянул на Махбуба.
     -- После этого ты успел бы только два раза выпить воды, ну, может быть,
три раза. Не думаю, чтобы больше трех, -- просто ответил Махбуб.
     -- Верно. Я немного  подумал и об этом, но больше  всего я думал о том,
что люблю тебя, Махбуб. Потом  я, как  ты знаешь, отправился в Амбалу, но (и
этого ты не знаешь) я лежал, спрятавшись в  садовой траве, чтобы посмотреть,
как поступит полковник, прочитав родословную белого жеребца.
     -- Что же он сделал?-- спросил Махбуб Али, ибо Ким умолк.
     -- А ты передаешь новости по любви или продаешь их? -- спросил Ким.
     -- Я продаю и... покупаю. -- Махбуб вынул из-за кушака монету  в четыре
аны и протянул ее.
     -- Восемь!  -- сказал Ким, машинально  подчиняясь инстинкту  восточного
корыстолюбия. Махбуб рассмеялся и спрятал монету.
     -- Уж очень просто торговать на этом рынке. Друг Всего  Мира. Скажи мне
по любви. Жизнь каждого из нас в руках другого.
     -- Хорошо.  Я видел,  как джанги-лат-сахиб  приехал на  большой обед. Я
видел  его в кабинете  Крейтона-сахиба. Я видел, как оба читали  родословную
белого жеребца. Слышал даже, как отдали приказ начать великую войну.
     -- Ха! -- Махбуб кивнул головой, и в  глубине его глаз зажегся  огонек.
-- Игра  сыграна хорошо.  Та война теперь кончилась, и мы надеемся, что  зло
увяло  раньше,  чем успело  расцвести,  -- благодаря мне и... тебе. А что ты
делал потом?
     --  Я, так сказать,  превратил эти новости в  крючок,  на который ловил
себе пищу и почет среди жителей той деревни, где жрец опоил моего ламу. Но я
отобрал у старика  кошелек, и брахман ничего не нашел. Поэтому наутро он был
очень сердит. Хо! Хо! Еще раз я использовал эти  новости, когда попал в руки
белого полка, у которого есть Бык.
     -- Это было глупо,  -- Махбуб нахмурился. -- Новости не для того, чтобы
швыряться ими,  как  навозом, но для того, чтобы пользоваться ими бережливо,
как бхангом.
     -- Теперь я это понял, да и пользы это не  принесло мне никакой. Но все
это было очень давно.  -- Он  махнул тонкой коричневой рукой, как бы отметая
от себя воспоминания, -- а с тех пор, особенно по ночам, лежа в мадрасе, под
панкхой, я многое передумал.
     -- Можно ли спросить,  к чему пришел в своих думах небеснорожденный? --
с изысканным сарказмом промолвил Махбуб, поглаживая красную бороду.
     -- Можно,  -- ответил Ким ему в тон. -- В Накхлао говорят, что сахиб не
должен признаваться черному человеку в своих ошибках.
     Махбуб  быстро  сунул  руку  за пазуху,  ибо  назвать  патхана  "черным
человеком" (кала адми) -- значит кровно оскорбить его. Потом  он опомнился и
рассмеялся.
     -- Говори, сахиб, твой черный человек слушает.
     -- Но, -- сказал Ким, -- я не сахиб и признаю, что сделал ошибку, когда
в  тот день, в Амбале, проклял  тебя, Махбуб  Али,  решив,  что патхан  меня
предал. Я  был глуп, но  ведь тогда  меня только что поймали и мне  хотелось
убить этого  мальчишку-барабанщика низкой касты. А  теперь, хаджи, я говорю,
что ты хорошо сделал, и вижу перед собой открытую дорогу к хорошей службе. Я
останусь в мадрасе, пока не выучусь.
     -- Хорошо  сказано.  В  этой Игре особенно  важно  выучиться определять
расстояния, знать числа и уметь обращаться с компасами. В Горах один человек
ждет тебя, чтобы показать тебе все это.
     -- Я буду учиться у них с  одним условием, чтобы время мое оставалось в
полном моем распоряжении, когда мадраса закрыта. Попроси об этом полковника.
     -- Но почему не попросить полковника на языке сахиба?
     -- Полковник -- слуга правительства. Его  посылают туда  и сюда,  и  он
должен заботиться о своем собственном повышении.  (Видишь,  как  много я уже
узнал в Накхлао.) Кроме того, полковника я знаю всего три месяца, а с  неким
Махбубом Али знаком шесть  лет. Так вот! В мадрасу я пойду. В мадрасе я буду
учиться. В мадрасе  стану сахибом,  но,  когда мадраса закрыта,  -- я должен
быть свободным и бродить среди своих людей. Иначе я умру.
     -- А кто твои люди, Друг Всего Мира?
     --  Вся эта великая и  прекрасная страна, --  сказал  Ким, обводя рукой
маленькую  глинобитную комнату, где масляная лампа  в  нише тускло горела  в
табачном  дыму. -- Кроме того, мне хотелось бы снова увидеться с моим ламой.
И, помимо всего, мне нужны деньги.
     -- Они нужны всем, -- сердито произнес Махбуб. -- Я дам тебе восемь ан,
ибо из-под конских копыт не  вылетают кучи денег и тебе их должно хватить на
много  дней. Что касается прочего, я очень доволен, и больше нам говорить не
о чем. Учись  поскорее,  и  через  три  года,  а  может и раньше,  ты будешь
помощником... даже мне.
     --  Разве до сих  пор  я  был  помехой?  -- спросил Ким, по-мальчишески
хихикнув.
     -- Не  перечь,  -- проворчал Махбуб. --  Ты --  мой новый конюх. Ступай
ночевать  к  моим  людям.  Они  где-то  у северного конца  станции вместе  с
лошадьми.
     -- Они пинками  будут гнать  меня до южного конца станции, если я приду
без твоего удостоверения.
     Махбуб пошарил у себя за кушаком и, помочив большой палец, мазнул им по
плитке китайской туши  и  прижал  его к  лоскуту  мягкой туземной бумаги. От
Балха до  Бомбея люди знают  этот грубо  очерченный отпечаток с диагональной
полоской старого шрама.
     -- Покажи это моему старшему конюху -- и хватит с него. Я приеду утром.
     -- По какой дороге? -- спросил Ким.
     --  По дороге из  города. Только одна  и  есть;  а потом мы  вернемся к
Крейтону-сахибу. Я спас тебя от головомойки.
     -- Аллах! Что такое головомойка, когда голова плохо держится на плечах?
     Ким  тихо  выскользнул наружу,  в  ночь,  обошел  дом с задней стороны,
стараясь держаться поближе  к  стенам, и двинулся прочь от  станции.  Пройдя
около мили,  он сделал  большой круг и, не  спеша,  зашагал обратно, ибо ему
требовалось время, чтобы выдумать какую-нибудь историю на случай, если слуги
Махбуба будут его расспрашивать.
     Они  расположились на пустыре,  около железнодорожной линии, и,  будучи
туземцами, конечно, не удосужились выгрузить обе платформы,  на которых кони
Махбуба  стояли  вместе  с  партией  лошадей  местной   породы,  закупленных
Бомбейской  трамвайной   компанией.  Старший  конюх,   сутулый   мусульманин
чахоточного вида, тотчас  же  грозно окликнул  Кима,  но  успокоился, увидев
отпечаток пальца Махбуба.
     -- Хаджи, по милости своей,  дал мне работу, -- с  раздражением  сказал
Ким. -- Если ты  сомневаешься, подожди до утра, когда он  придет.  А пока --
место у огня!
     За этим  последовала  обычная бесцельная болтовня, которой  все туземцы
низкой касты  предаются по всякому поводу. Наконец, все умолкли, Ким  улегся
позади  кучки  спутников  Махбуба,  чуть  ли  не   под  колесами  платформы,
нагруженной лошадьми,  и покрылся взятым у  кого-то одеялом. Ночевка посреди
обломков кирпича и щебня в сырую  ночь, между скученными лошадьми и немытыми
балти вряд ли  понравилась бы многим  белым мальчикам, но Ким был  счастлив.
Перемена  места,  работы  и  обстановки  была   нужна  ему   как  воздух,  а
воспоминания об опрятных белых  койках  школы св. Ксаверия, стоявших  рядами
под панкхой, вызывали в нем  такую же острую радость, как повторение таблицы
умножения по-английски.
     "Я очень старый, --  думал он засыпая. -- С  каждым месяцем я старею на
год. Я был очень юн и  совсем глуп, когда  вез послание Махбуба в Амбалу.  И
даже в то время, когда шел с белым  полком, я был очень  юн и не было у меня
мудрости.  Но  теперь  я каждый  день  что-нибудь  узнаю, и через  три  года
полковник возьмет меня из мадрасы и отпустит меня на Дорогу охотиться вместе
с Махбубом за конскими родословными, а возможно, я пойду и сам по себе. Или,
может быть, найду ламу и пойду вместе с ним. Да, это лучше всего. Опять быть
челой  и  бродить с моим ламой,  когда он вернется в Бенарес". -- Мысли  его
текли все медленнее  и бессвязнее. Он  уже погружался  в  прекрасную  страну
снов, как  вдруг ухо его  различило среди монотонной болтовни вокруг  костра
чей-то тихий, но отчетливый шепот. Он доносился из-за обитой железом конской
платформы.
     -- Так значит его здесь нет?
     -- Кутит  в городе.  Где  ж ему  еще быть? Кто ищет  крысу в лягушечьем
пруду? Уйдем отсюда. Его не найдешь.
     -- Нельзя допустить, чтобы он второй раз ушел  за Перевалы, на это есть
приказ.
     -- Подкупи  какую-нибудь  женщину отравить его.  Это обойдется  всего в
несколько рупий, и свидетелей не будет.
     -- Если не  считать женщины. Надо найти  более верный способ;  вспомни,
сколько обещано за его голову.
     -- Да,  но у полиции  длинная рука, а  мы далеко  от  Границы.  Будь мы
теперь в Пешаваре!
     --  Да... в Пешаваре. -- В голосе другого человека звучала насмешка. --
В Пешаваре,  где множество его кровных родственников, множество  всяких нор,
трущоб  и  женщин,  за  юбки  которых он  будет  прятаться. Что Пешавар, что
джаханнам -- нам подойдет и то и другое.
     -- Так что же делать?
     -- О дурак, ведь  я сто раз тебе говорил: ждать, пока он не вернется  и
не  ляжет  спать, а потом -- всего один меткий выстрел. Между нами и погоней
будут  стоять платформы.  Нам останется  только удрать через рельсы  и затем
пойти своей дорогой.  Они не поймут, откуда стреляли. Подождем здесь хоть до
рассвета. Какой ты факир, если не можешь чуточку посидеть без сна?
     "Охо! --  подумал Ким -- не открывая зажмуренных глаз. -- Опять Махбуб.
Поистине, нехорошо  продавать  сахибам родословную белого  жеребца! А может,
Махбуб продавал и другие новости? Ну, Ким, что теперь делать? Я не знаю, где
ночует Махбуб,  и если он приедет сюда до зари, они застрелят его. Тебе  это
будет невыгодно,  Ким... и  полиции  доносить  не следует,  потому  что  это
невыгодно  Махбубу, и... -- он едва не рассмеялся вслух. -- Из всех уроков в
Накхлао не вспомню ни одного, который помог бы  мне. Аллах! Ким здесь, а они
там. Значит, прежде всего Ким должен проснуться и уйти так, чтобы они ничего
не заподозрили. Человек просыпается от страшного сна... значит...
     Он  скинул одеяло  с  лица  и  внезапно  поднялся,  испуская  страшный,
дрожащий, бессмысленный вопль азиата, разбуженного кошмаром.
     -- Аа-ар-ар-ар! Я-ла-ла-ла-ла! Нарайн! Чурайль! Чурайль!
     Чурайль  --  чрезвычайно  зловещий  призрак  женщины,  умершей  родами.
Призрак этот бродит по безлюдным дорогам, ступни  у  него вывернуты назад, и
он терзает людей.
     Все громче звучал дрожащий вой Кима. Наконец мальчик вскочил на ноги и,
пошатываясь, сонно  заковылял  прочь,  между тем как весь  табор осыпал  его
проклятиями за то,  что  он разбудил спавших. Ярдах в двадцати выше он снова
лег около  рельсов  и постарался,  чтобы шептавшиеся люди  слышали,  как  он
стонет  и охает. Спустя несколько минут он пополз к дороге и исчез в  густом
мраке.
     Он быстро пробирался вперед, пока не дошел до сточной трубы, за которой
улегся, выставив голову наружу, так что подбородок  его  приходился на одном
уровне с ее покрышкой. Отсюда он мог незаметно следить за ночным движением.
     Две или три повозки из  предместья, дребезжа, проехали мимо; покашливая
прошел полицейский да один или два торопливых  пешехода, которые пели, чтобы
отогнать злых духов. Затем послышался топот подкованных лошадиных копыт.
     -- А! Похоже, что это Махбуб, -- подумал Ким,  когда лошадь бросилась в
сторону,  завидев голову над покрышкой трубы. -- Эй, Махбуб Али, -- зашептал
он,  --  берегись! Всадник так  резко  затянул поводья, что  лошадь чуть  не
встала на дыбы, и направил ее к трубе.
     --  Никогда  больше,  -- заговорил Махбуб, -- не возьму  я  подкованной
лошади в ночную поездку.  Она натыкается на все кости  и гвозди в городе. --
Спешившись,  он поднял  переднюю  ногу  лошади,  и  голова его очутилась  на
расстоянии фута от  головы Кима. -- Ниже держи  голову, ниже, -- пробормотал
он. -- Ночь полна глаз.
     --  Два человека ждут, чтобы  ты  подъехал  к  конским платформам.  Они
застрелят тебя, едва ты уляжешься, потому что голова твоя оценена.  Я слышал
это, когда спал около лошадей.
     -- Ты видел их?.. Стой смирно, отец дьяволов! -- гаркнул он на лошадь.
     -- Нет.
     -- Один из них был одет факиром?
     --  Один  сказал другому:  "Какой  же ты факир,  если не можешь чуточку
посидеть без сна?".
     -- Хорошо. Ступай теперь в табор и ложись. Этой ночью я не умру.
     Махбуб  повернул лошадь и исчез.  Ким побежал назад по канаве и,  когда
приблизился к месту, где лег во второй раз, как ласка переполз  через дорогу
и снова завернулся в одеяло.
     -- По крайней мере, Махбуб все знает, -- думал он с удовлетворением. --
А  говорил он так, словно ожидал этого. Не  думаю, чтобы тем  двоим пошло на
пользу ночное бдение.
     Час спустя, несмотря на твердое намерение не спать всю ночь, Ким заснул
глубоким сном. Время от времени ночной поезд грохотал по  рельсам в двадцати
футах от него, но он, как и все восточные люди, относился равнодушно к шуму,
и грохот никак не повлиял на его сновидения.
     Но Махбуб  не спал. Ему было  чрезвычайно неприятно, что какие-то люди,
не  соплеменники  его  и не  те,  кому  не  по  душе его случайные  любовные
приключения, покушаются на  его жизнь. Первым и естественным побуждением его
было  пересечь железнодорожные  пути ниже,  вернуться  назад и,  зайдя в тыл
своим  "доброжелателям",  попросту  укокошить  их. Но тут  он  с  огорчением
рассудил, что другое ведомство,  не имеющее никакого отношения  к полковнику
Крейтону, пожалуй, потребует объяснений, дать которые будет трудно.
     Он  знал  также, что к югу от Границы непременно поднимается никому  не
нужная кутерьма,  когда  находят одно-два мертвых  тела.  С тех  пор как  он
отправил Кима в Амбалу с посланием, ему  не приходилось  испытывать подобных
затруднений, и  он надеялся, что подозрение снято с него окончательно. И тут
его осенила блестящая мысль.
     -- Англичане всегда говорят правду, -- сказал  он себе, -- поэтому  мы,
уроженцы этой  страны, вечно остаемся в дураках. Клянусь Аллахом, не сказать
ли мне  правду англичанину?  На что  нужна  государственная  полиция, если у
бедного кабульца хотят украсть его лошадей прямо  с платформы? Тут не лучше,
чем в Пешаваре! Придется  подать жалобу на станции. Нет, лучше  обратиться к
какому-нибудь  молодому сахибу  из  железнодорожников. Они усердны, и, когда
они ловят воров, это им ставится в заслугу. Он привязал лошадь за станцией и
вышел на платформу.
     --  Эй,  Махбуб  Али!  --  окликнул  его  молодой   помощник  окружного
инспектора движения, собравшийся на обход линии, высокий, белобрысый юноша с
лошадиным  лицом,  в грязновато-белом  полотняном  костюме.  --  Что вы  тут
делаете? Продаете кляч, а?
     -- Нет, я не о лошадях беспокоюсь. Я пошел поискать  Лутфуллу. На линии
у меня платформа с партией лошадей. Может ли  кто-нибудь  вывести их  оттуда
без ведома железной дороги?
     -- Не думаю, Махбуб. А если это случится, можете жаловаться на нас.
     --  Я  видел, что  между  колесами одной из платформ  чуть не всю  ночь
сидели  два человека.  Факиры не  воруют лошадей,  поэтому я  перестал о них
думать. Пойду отыщу Лутфуллу, моего компаньона.
     -- Да что вы? И это вас даже не обеспокоило? Ну, признаюсь, хорошо, что
я вас встретил. А какой у них был вид?
     -- Это  простые факиры.  Если они и стащат что-нибудь с  платформы, так
зернышко  какое-нибудь, не  больше. Таких  на линии  много.  Государству  не
придется платить возмещения. Я пришел искать своего компаньона, Лутфуллу...
     -- Бросьте вы своего компаньона. Где стоят платформы с вашими конями?
     -- Немного в стороне от того места, самого дальнего, где зажигают лампы
для поездов.
     -- Сигнальная будка. Так.
     -- На ближайших к дороге рельсах, справа, -- вон там, вверх по линии. А
что касается Лутфуллы,  высокий такой  человек с  перебитым носом,  ходит  с
персидской борзой собакой...
     Юноша быстро ушел будить одного молодого ревностного полицейского, ибо,
как он говорил, железная дорога понесла много убытков от хищений на товарной
станции. Махбуб Али усмехнулся в свою крашеную бороду.
     --  Они будут расхаживать в сапогах  и шуметь,  а потом дивиться,  куда
девались факиры. Очень умные ребята -- и Бартон-сахиб, и Юнг-сахиб.
     Он в  бездействии  постоял несколько  минут, ожидая,  что  они  в  пылу
усердия  побегут  по линии.  Через станцию проскользнул  порожний паровоз, и
Махбуб заметил молодого Бартона в будке машиниста.
     -- Я был несправедлив  к этому младенцу.  Он не совсем дурак, -- сказал
себе Махбуб Али. --Ловить вора на огненной повозке -- это что-то новое.
     Когда  Махбуб Али  на  рассвете  приехал  в свой лагерь, никто  не счел
нужным  сообщить  ему о ночных  событиях.  Никто, если не считать конюшонка,
которого недавно повысили в  разряд слуг великого человека и которого Махбуб
позвал в свою крошечную палатку помочь в укладке.
     --  Мне все  известно,  --  зашептал  Ким, склонившись  над  седельными
сумками. -- Два сахиба подъехали на поезде. Я бегал туда и сюда в темноте по
ту  сторону  платформ,  а  поезд   медленно  двигался  взад  и  вперед.  Они
набросились на двух людей, сидевших под  этой платформой...  Хаджи,  что мне
делать с этой пачкой табаку? Завернуть ее  в бумагу и  положить под мешок  с
солью? Хорошо... и  сбили их с ног.  Но один человек ударил сахиба факирским
козлиным  рогом.  (Ким  говорил  о  соединенных  рогах  черной  антилопы  --
единственном вещественном оружии факиров.)  Показалась кровь.  Тогда  другой
сахиб сначала оглушил  своего  противника, а  потом ударил человека  с рогом
пистолетом,  выпавшим  из  руки первого человека. Все  они  бесновались  как
безумные.
     Махбуб улыбнулся с блаженным смирением.
     --  Нет,   это   не   столько  дивани  (безумие  или  дело,  подлежащее
рассмотрению гражданского  суда, -- слово это имеет  два  значения), сколько
низамат (уголовное дело).
     -- Пистолет, говоришь? Добрых десять лет тюрьмы.
     -- Тогда оба присмирели, но, я думаю,  они были  полумертвыми, когда их
втащили на поезд. Головы их качались вот так. И на путях много крови. Пойдем
поглядим?
     -- Кровь я  и раньше видывал. Тюрьма -- верное место... И, конечно, они
назовут себя вымышленными именами и, конечно,  быстро их никому  не сыскать.
Это были мои недруги. Должно быть, твоя судьба и моя  висят  на одной нитке.
Вот так рассказ для целителя жемчугов! Теперь управляйся с седельными сумами
и кухонной посудой. Выгрузим лошадей и прочь, в Симлу.
     Быстро  для восточных людей  --  с длительными переговорами, руганью  и
пустой  болтовней,  беспорядочно, сто раз останавливаясь  и  возвращаясь  за
забытыми мелочами, кое-как тронулся растрепанный табор  и вывел  на Калкскую
дорогу,  в  прохладу  омытого  дождем  рассвета   полудюжину  окоченевших  и
беспокойных лошадей. Кима, с которым все желавшие выслужиться перед Махбубом
Али  обращались  как с любимцем  патхана,  работать не  заставляли. Они  шли
кратчайшими переходами  и  останавливаясь  через  каждые  три-четыре  часа у
какого-нибудь  придорожного навеса.  По  дороге в Калку  ездит  очень  много
сахибов, а каждый молодой сахиб, как говорил Махбуб Али, обязательно считает
себя знатоком  лошадей и, будь он по уши в долгу  у ростовщика,  не утерпит,
чтобы не прицениться. Вот  почему  каждый  сахиб,  проезжая  мимо в почтовой
карете,  останавливался  и  заводил разговор.  Некоторые  даже  вылезали  из
экипажа и щупали лошадям  ноги, задавая  глупые  вопросы,  или, по  незнанию
местного языка, грубо оскорбляя невозмутимого торговца.
     -- Когда я впервые  начал вести дела с сахибами, а это было в то время,
когда полковник Соэди-сахиб был комендантом форта Абазаи и назло залил водой
лагерь комиссара,  --  рассказывал Махбуб  Киму,  пока мальчик  набивал  ему
трубку  под деревом,-- я не  знал, какие они дураки, и  это приводило меня в
ярость. Так, например...  --  тут  он повторил  Киму выражение, которое один
англичанин неумышленно употребил  невпопад, и Ким  скорчился  от хохота.  --
Теперь,  однако, я вижу,  --  он  медленно выпустил дым изо рта, --  что они
такие  же  люди,  как  и  все; кое  в  чем они мудры, а в  остальном  весьма
неразумны.  Глупо  употреблять в  обращении к незнакомцу не  те слова, какие
нужно. Ибо  хотя в сердце,  возможно, и нет желания  оскорбить, но как может
знать об  этом незнакомец?  Скорее  всего,  он кинжалом начнет  доискиваться
истины.
     -- Верно. Верные слова, -- торжественно произнес Ким. -- Так, например,
невежды говорят о кошке, когда женщина рожае