1215  года,  отошли  в сторону и что мы, сыновья английских
йоменов,  в  платье из домотканого сукна, с кинжалами за поясом, ждем здесь,
чтобы  увидеть,  как  пишется  та  потрясающая  страница  истории,  значение
которой  открыл  простым людям через четыреста с лишком лет Оливер Кромвель,
так основательно изучивший ее.
     Прекрасное  летнее  утро  -  солнечное,  теплое  и  тихое. Но в воздухе
чувствуется  нарастающее  волнение.  Король  Иоанн стоит в Данкрафт-Холле, и
весь  день накануне городок Стэйнс оглашался бряцанием оружия и стуком копыт
по  мостовой,  криком  командиров,  свирепыми  проклятиями и грубыми шутками
бородатых  лучников,  копейщиков,  алебардщиков  и  говорящих на чужом языке
иностранных воинов с пиками.
     В  город  въезжают  группы  пестро  одетых  рыцарей  и оруженосцев, они
покрыты  пылью дальних дорог. И весь вечер испуганные жители должны поспешно
открывать  двери,  чтобы  впустить к себе в дом беспорядочную гурьбу солдат,
которых  надо  накормить и разместить, да наилучшим образом, не то горе дому
и  всем,  кто  в  нем  живет,  ибо  в  эти  бурные времена меч - сам судья и
адвокат,  истец  и  палач,  за  взятое  он платит тем, что оставляет в живых
того, у кого берет, если, конечно, захочет.
     Вечером  и  до  самого  наступления  ночи  на  рыночной  площади вокруг
костров  собирается  все  больше  людей  из войска баронов; они едят, пьют и
орут  буйные песни, играют в кости и ссорятся. Пламя отбрасывает причудливые
тени  на  кучи  оружия  и  на  неуклюжие  фигуры  самих воинов. Дети горожан
подкрадываются  к  кострам  и  смотрят  -  им  очень  интересно,  и  крепкие
деревенские  девушки  подвигаются  поближе,  чтобы  перекинуться  трактирной
шуткой  и посмеяться с лихими вояками, так непохожими на деревенских парней,
которые  понуро  стоят  в  стороне, с глупой усмешкой на широких растерянных
лицах.  А  кругом  в  поле  виднеются  слабые огни отдаленных костров, здесь
собрались  сторонники  какого-нибудь  феодала,  а  там  французские наемники
вероломного Иоанна притаились как голодные бездомные волки.
     Всю  ночь  на  каждой  темной  улице  стояли часовые, и на каждом холме
вокруг  города  мерцали  огни  сторожевых костров. Но вот ночь прошла, и над
прекрасной  долиной  старой  Темзы  наступило  утро  великого дня, чреватого
столь большими переменами для еще не рожденных поколений.
     Как  только  занялся  серый рассвет с ближайшего из двух островов, чуть
повыше  того  места,  где  мы  сейчас  стоим, послышался шум голосов и звуки
стройки.  Там  ставят большой шатер, привезенный еще вчера вечером, плотники
сколачивают  ряды  скамеек, а подмастерья из Лондона прибыли с разноцветными
материями и шелками, золотой и серебряной парчой.
     И  вот  смотрите!  По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам
направляются,  смеясь  и  разговаривая  гортанным  басом, около десяти дюжих
мужчин  с  алебардами - это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше
нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать.
     И  каждый  час  по дороге подходят все новые группы и отряды воинов - в
их  шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца - пока вся
дорога,  насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и
пляшущими  конями.  Всадники  скачут  от  одной  группы  к другой, небольшие
знамена  лениво  трепещут  на  теплом ветерке, и время от времени происходит
движение  -  ряды  раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный
свитой  оруженосцев,  проезжает  на  боевом коне, чтобы занять свое место во
главе своих крепостных и вассалов.
     А  на склоне Купер-Хилла, как раз напротив, собрались изумленные селяне
и  любопытные горожане из Стэйнса, и никто не знает толком причину всей этой
суматохи,  но  каждый по-своему объясняет, что привлекло его сюда; некоторые
утверждают,  что  события  этого  дня послужат на благо всем, но старые люди
покачивают головами - они слышали подобные сказки и раньше.
     А  вся  река до самого Стэйнса усеяна черными точками лодок и лодочек и
крохотных  плетушек,  обтянутых кожей, - последние теперь не в моде, и они в
ходу  только  у  очень бедных людей. Через пороги, там, где много лет спустя
будет  построен  красивый шлюз Бел Уир, их тащили и тянули сильные гребцы, а
теперь  они  подплывают как можно ближе, насколько у них хватает смелости, к
большим  крытым  лодкам,  которые  стоят  наготове,  чтобы  перевезти короля
Иоанна к месту, где роковая хартия ждет его подписи.
     Полдень.  Мы  вместе со всем народом терпеливо ждем уже много часов, но
разносится  слух,  что  неуловимый  Иоанн  опять ускользнул из рук баронов и
убежал  из  Данкрафт-Холла  вместе  со  своими  наемниками  и  что  скоро он
займется  делами  поинтереснее,  чем  подписывать  хартии о вольности своего
народа.
     Но  нет!  На  этот  раз  его  схватили  в железные тиски, и напрасно он
извивается  и  пытается  ускользнуть.  Вдали  на  дороге поднялось небольшое
облачко  пыли,  оно  приближается  и растет, стук множества копыт становится
громче,  и  от  одной  группы  выстроившихся  солдат  к  другой продвигается
блестящая  кавалькада  ярко  одетых феодалов и рыцарей. Впереди и сзади, и с
обеих сторон едут йомены баронов, а в середине - король Иоанн.
     Он  подъезжает к тому месту, где наготове стоят лодки; и великие бароны
выходят  из  строя  ему  навстречу. Он приветствует их, улыбаясь и смеясь, и
говорит  приятные,  ласковые  слова, будто приехал на праздник, устроенный в
его  честь.  Но  когда  он  приподнимается,  чтобы слезть с коня, он бросает
быстрый  взгляд  на  своих  французских  наемников,  выстроенных сзади, и на
угрюмое войско баронов, окружившее его.
     Может  быть,  еще  не  поздно?  Один сильный, неожиданный удар по рядом
стоящему  всаднику,  один призыв к его французским войскам, отчаянный натиск
на  готовые  к  отпору  ряды впереди, - и эти мятежные бароны еще пожалеют о
том  дне, когда они посмели расстроить его планы! Более смелая рука могла бы
изменить  ход  игры  даже  в таком положении. Будь на его месте Ричард, чаша
свободы  чего  доброго  была бы выбита из рук Англии, и она еще сотню лет не
узнала бы, какова эта свобода на вкус!
     Но  сердце  короля  Иоанна  дрогнуло  перед  суровыми лицами английских
воинов,  его  рука  падает  на повод, он слезает с лошади и садится в первую
лодку.  Бароны  входят  следом  за  ним,  держа руки в стальных рукавицах на
рукоятях мечей, и отдается приказ к отправлению.
     Медленно  отплывают  тяжелые разукрашенные лодки от Раннимида. Медленно
прокладывают  они  свой  путь  против  течения,  с глухим стуком ударяются о
берег  маленького  острова, который отныне будет называться островом Великой
Хартии.  Король  Иоанн  сходит  на  берег,  мы  ждем,  затаив дыхание, и вот
громкий  крик  потрясает воздух, и мы знаем, что большой краеугольный камень
английского храма свободы прочно лег на свое место.

        ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     <b> <i>Генрих  Восьмой  и  Анна  Болейн.  Неудобства пребывания в одном доме с
влюбленными.  Трудные времена для английского народа. Ночные поиски красоты.
Бесприютные   и  бездомные.  Гаррис  готовится  умереть.  Появление  ангела.
Влияние  внезапной  радости  на  Гарриса.  Легкий  ужин. Завтрак. Полмира за
банку  горчицы.  Ужасная  битва  Мэйденхед.  Под парусами. Трое рыбаков. Нас
осыпают проклятьями.</i></b>

     Я  сидел  на  берегу,  вызывая  в  воображении  эти сцены, когда Джордж
сказал,  что,  может  быть,  я  достаточно  отдохнул  и  не откажусь принять
участие   в  мытье  посуды.  Возвращенный  из  времен  славного  прошлого  к
прозаическому  настоящему  со всеми его несчастиями и грехами, я спустился в
лодку  и вычистил сковороду палочкой и пучком травы, придав ей окончательный
блеск мокрой рубахой Джорджа.
     Мы  отправились  на  остров  Великой  Хартии и обозрели камень, который
стоит  там  в домике и на котором, как говорят, был подписан этот знаменитый
документ.  Впрочем,  я не могу поручиться, что он был подписан именно там, а
не  на  противоположном берегу, в Раннимиде, как утверждают некоторые. Сам я
склонен   отдать  предпочтение  общепринятой  островной  теории.  Во  всяком
случае,  будь  я одним из баронов тех времен, я настоятельно убеждал бы моих
товарищей  переправить  столь  ненадежного  клиента,  как  король  Иоанн, на
остров, чтобы оградить себя от всяких неожиданностей и фокусов.
     Около   Энкервик-Хауса,   неподалеку   от  Мыса  пикников,  сохранились
развалины  старого  монастыря. Возле этого старого монастыря Генрих Восьмой,
говорят,  поджидал и встречал Анну Болейн. Он встречался с нею также у замка
Хивер  в графстве Кент и еще где-то около Сент-Олбенса. В те времена жителям
Англии  было, вероятно, очень трудно найти такое местечко, где эти беспечные
молодые люди не крутили бы любовь.
     Случалось  ли  вам  когда-нибудь  жить  в  доме,  где  есть  влюбленная
парочка?   Это   очень   мучительно.   Вы   хотите  посидеть  в  гостиной  и
направляетесь  туда.  Открывая  дверь,  вы слышите легкий шум, словно кто-то
вдруг  вспомнил о неотложном деле; когда вы входите в комнату, Эмили стоит у
окна  и  с глубоким интересом рассматривает противоположную сторону улицы, а
ваш  приятель  Джон  Эдвардс,  сидя  в  другом  углу,  весь  ушел в изучение
фотографий чьих-то родственников.
     -  Ах,  -  говорите  вы, останавливаясь у двери. - Я и не знал, что тут
кто-нибудь есть.
     -  Вот как? - холодно отвечает Эмили, явно давая понять, что она вам не
верит.
     Поболтавшись немного в комнате, вы говорите:
     - Здесь очень темно. Почему вы не зажгли газ?
     Джон Эдвардс восклицает:
     - Ах, я и не заметил!
     А Эмили говорит, что папа не любит, когда днем зажигают газ.
     Вы  сообщаете им последние новости и высказываете свои взгляды и мнения
об  ирландском вопросе, но это, по-видимому, не интересует их. На любое ваше
замечание  они  отвечают:  "Ах, вот как?", "Правда?", "Неужели?", "Да?", "Не
может  быть!"  После  десяти минут разговора в таком стиле вы пробираетесь к
двери  и  выскальзываете  из  комнаты.  К вашему удивлению, дверь немедленно
закрывается и захлопывается сама, без всякого вашего участия.
     Полчаса   спустя   вы   решаете   спокойно   покурить  в  зимнем  саду.
Единственный  стул  в этом помещении занят Эмили, а Джон Эдвардс, если можно
доверять  языку одежды, явно сидел на полу. Они ничего не говорят, но взгляд
их  выражает  все,  что можно высказать в цивилизованном обществе. Вы быстро
ретируетесь и закрываете за собой дверь.
     После  этого  вы  боитесь  сунуть  нос  в  какую бы то ни было комнату.
Побродив  некоторое  время вверх и вниз по лестнице, вы направляетесь в свою
спальню  и  сидите  там.  Скоро  это  вам  надоедает,  вы  надеваете шляпу и
выходите  в  сад.  Вы идете по дорожке и, проходя мимо беседки, заглядываете
туда,  и,  конечно,  эти  идиоты  уже  сидят там, забившись в угол. Они тоже
замечают  вас  и  думают,  что  у  вас есть какие-то свои гнусные причины их
преследовать.
     -  Завели  бы, что ли, особую комнату для такого времяпрепровождения, -
бормочете вы. Вы бегом возвращаетесь в переднюю, хватаете зонтик и уходите.
     Нечто  похожее, вероятно, было и тогда, когда этот легкомысленный юноша
Генрих  Восьмой  ухаживал  за  своей маленькой Анной. Обитатели Бакингемшира
неожиданно  натыкались на них, когда они бродили вокруг Виндзора и Рэйсбери,
и  восклицали:  "Ах,  вы  здесь!"  Генрих,  весь  вспыхнув,  отвечал: "Да, я
приехал,  чтобы  повидаться  с  одним  человеком", - а Анна говорила: "Как я
рада  вас  видеть!  Вот  забавно!  Я  только что встретила на дороге мистера
Генриха Восьмого, и он идет в ту же сторону, что и я".
     И  бэкингемширцы уходили, говоря про себя: "Лучше убраться отсюда, пока
они здесь целуются и милуются. Поедем в Кент".
     Они  ехали  в  Кент,  и  первое,  что они видели в Кенте, были Генрих с
Анной, которые слонялись вокруг замка Хивер.
     -  Черт  бы  их  побрал,  - говорили бэкингемширцы. - Давайте-ка уедем.
Это, наконец, невыносимо. Поедем в Сент-Олбенс. Там тихо и спокойно.
     Они  приезжали в Сент-Олбенс, и, разумеется, эта несчастная парочка уже
была  там и целовалась под стенами аббатства. И тогда эти люди уходили прочь
и поступали в пираты на все время до окончания свадебных торжеств.
     Участок  реки  от  Мыса  пикников  до  старого Виндзорского шлюза очень
красив.  Тенистая  дорога,  застроенная хорошенькими домиками, тянется вдоль
берега  вплоть  до  гостиницы  "Ауслейские  колокола".  Эта  гостиница очень
живописна,  как и большинство прибрежных гостиниц, и там можно выпить стакан
превосходного  эля.  Так по крайней мере говорит Гаррис, а в этом вопросе на
мнение  Гарриса  можно  положиться. Старый Виндзор - в своем роде знаменитое
место.  У  Эдуарда Исповедника был здесь дворец, и именно здесь славный граф
Годвин  был  обвинен тогдашними судьями в убийстве брата короля. Граф Годвин
отломил кусок хлеба и взял его в руку.
     - Если я виновен, - сказал граф, - пусть я подавлюсь этим хлебом.
     И он положил хлеб в рот, и подавился, и умер.
     За  старым  Виндзором  река  не  очень  интересна  и  снова  становится
красивой,  только  когда  вы  приближаетесь  к Бовени. Мы с Джорджем провели
лодку  бечевой  мимо  Домашнего  парка, который тянется по правому берегу от
моста  Альберта  до  моста  Виктории.  Мы  проходили  по  Дэтчету,  и Джордж
спросил,  помню  ли  я  нашу  первую прогулку по реке, когда мы высадились в
Дэтчете в десять часов вечера и нам хотелось спать.
     Я ответил, что помню. Такое не скоро забывается!
     Дело  было  в  субботу,  в  августе.  Мы, то есть наша троица, устали и
проголодались.  Добравшись  до  Дэтчета,  мы  взяли  корзину,  оба саквояжа,
пледы,  пальто  и другие вещи и отправились на поиски логовища. Нам попалась
на  пути  очень  милая  маленькая  гостиница  с  крылечком, увитым ползучими
розами.  Но там не было жимолости, а мне почему-то очень хотелось жимолости,
и я сказал:
     -  Не стоит заходить сюда. Пойдем дальше и посмотрим, нет ли где-нибудь
гостиницы с жимолостью.
     Мы  пошли  дальше  и  вскоре  увидели еще одну гостиницу. Это тоже была
очень  хорошая  гостиница, и на ней даже вилась жимолость - за углом, сбоку,
но   Гаррису   не   понравилось   выражение  лица  мужчины,  который  стоял,
прислонившись  к  входной  двери.  По  мнению  Гарриса,  это  был неприятный
человек,  и  к тому же на нем были некрасивые сапоги. Поэтому мы отправились
дальше.  Мы  прошли  порядочное  расстояние и не увидели ни одной гостиницы.
Наконец  нам  повстречался какой-то прохожий, и мы попросили его указать нам
хороший отель.
     -  Да  вы же оставили их позади, - сказал этот человек. - Поворачивайте
и идите назад - вы придете к "Оленю".
     -  Мы  там  были,  и  он  нам  не  понравился,  - сказали мы. - Там нет
жимолости.
     -  Ну  тогда,  -  сказал  он,  -  есть еще "Помещичий дом" - он как раз
напротив. Вы туда заходили?
     Гаррис  ответил,  что  туда  он  не  хочет,  -  ему  не  понравился вид
человека" который стоял у дверей. Не понравился цвет его волос и сапоги.
     -  Ну,  не  знаю  тогда,  что  вам и делать, - сказал прохожий. - Здесь
больше нет гостиниц.
     - Ни одной? - воскликнул Гаррис.
     - Ни одной, - ответил прохожий.
     - Как же нам быть? - вскричал Гаррис.
     Тут  взял  слово  Джордж.  Он сказал, что мы с Гаррисом можем, если нам
угодно,  распорядиться,  чтобы  для  нас  построили новую гостиницу и наняли
персонал. Что касается его, то он возвращается в "Олень".
     Даже  величайшие  умы никогда и ни в чем не достигают своего идеала. Мы
с  Гаррисом  повздыхали  о  суетности  всех  земных желаний и последовали за
Джорджем.
     Мы внесли наши пожитки в "Олень" и сложили их в вестибюле.
     Хозяин подошел к нам и сказал:
     - Добрый вечер, джентльмены.
     -  Добрый  вечер,  -  сказал  Джордж. - Будьте так добры, нам нужны три
кровати.
     -  Очень  сожалею,  сэр,  - ответил хозяин, - но боюсь, что мы не можем
это устроить.
     -  Ну  что  же,  не беда, - сказал Джордж. - Хватит и двух. Двое из нас
могут  спать  в одной постели, не так ли? - продолжал он, обращаясь ко мне и
к Гаррису.
     -  О,  конечно,  -  ответил  Гаррис.  Он думал, что мы с Джорджем можем
свободно проспать в одной постели.
     -  Очень  сожалею,  сэр,  -  повторил  хозяин.  -  У  нас  нет ни одной
свободной  кровати.  Мы  уже и так укладываем по два, а то и по три человека
на одну постель.
     Это несколько обескуражило нас.
     Но  Гаррис,  старый  путешественник,  оказался  на высоте положения. Он
весело засмеялся и сказал:
     -  Ну  что  же,  ничего  не  поделаешь.  Придется  пойти на неудобства.
Устройте нас в бильярдной.
     -  Очень сожалею, сэр, но трое джентльменов уже спят на бильярде и двое
в кафе. Никак не могу принять вас на ночь.
     Мы  взяли  свои  вещи и пошли в "Помещичий дом". Это была очень славная
гостиница.  Я  сказал,  что  мне,  наверное,  понравится в ней больше, чем в
"Олене";  Гаррис  воскликнул:  "О  да,  все будет прекрасно, а на человека с
рыжими  волосами  можно  не смотреть. К тому же бедняга ведь не виноват, что
он рыжий".
     Гаррис так разумно и кротко говорил об этом!
     В  "Помещичьем  доме"  нас и слушать не стали. Хозяйка встретила нас на
крыльце  и  приветствовала  заявлением,  что  мы  четырнадцатая  компания за
последние  полтора  часа, которой ей приходится отказать. Наши робкие намеки
на  конюшню,  бильярдную или погреб были встречены презрительным смехом. Все
эти уютные помещения уже давно были захвачены.
     Не знает ли она какой-нибудь дом, где можно найти ночлег?
     -  Если  вы  согласны примириться с некоторыми неудобствами, - имейте в
виду,  я  вам этого не рекомендую, - то в полумиле отсюда по Итонской дороге
есть одна маленькая пивная...
     Не  слушая  дальше, мы подхватили нашу корзину, саквояжи, пальто, пледы
и  свертки  и  помчались.  Бежать  пришлось  скорее  милю,  чем полмили, но,
наконец, мы достигли цели и, задыхаясь, влетели в пивную.
     Хозяева  пивной  были  грубы.  Они просто-напросто высмеяли нас. В доме
имелось  всего  три  постели, и в них уже спало семь холостых джентльменов и
три   супружеских  четы.  Какой-то  сострадательный  лодочник,  находившийся
случайно  в  пивной,  высказал,  однако,  мнение, что нам стоит толкнуться к
бакалейщику рядом с "Оленем", и мы вернулись назад.
     У  бакалейщика  все  было  полно. Одна старушка, которую мы встретили в
его  лавке,  любезно  предложила  нам  пройти  с  ней  четверть  мили,  к ее
знакомой, которая иногда сдает мужчинам комнаты.
     Старушка  шла  очень  медленно,  и, чтобы добраться до ее знакомой, нам
потребовалось  минут  двадцать. В пути эта женщина развлекала нас рассказами
о том, как и когда у нее болит спина.
     Комнаты  ее  знакомой оказались сданы. От нее нас направили в дом No 27.
Дом No 27 был полон, и нас послали в No 32. No 32 тоже был полон.
     Тогда  мы  вернулись  на  большую  дорогу.  Гаррис  сел  на  корзину  с
провизией  и  сказал,  что  дальше  он  не  пойдет.  Здесь,  кажется, тихо и
спокойно,  и  ему  бы  хотелось  тут  умереть.  Он  попросил  меня и Джорджа
передать  поцелуй  его  матери  и  сказать  всем  его  родственникам, что он
простил их и умер счастливым.
     В  этот  момент  появился  ангел  в  образе  маленького мальчика (более
удачно  ангел  не  может  замаскироваться).  В одной руке у него был бидон с
пивом,  а  в  другой - какой-то предмет, привязанный к веревочке, которым он
ударял  о  каждый  встречный  камень,  и  затем  снова дергал его вверх, чем
вызывал исключительно неприятный жалобный звук.
     Мы  спросили  этого посланца небес, каковым он оказался, не знает ли он
уединенного  дома,  обитатели которого слабы и немногочисленны (старым дамам
и  паралитикам предпочтение) и могут под влиянием страха отдать на одну ночь
свои  постели  троим  готовым на все мужчинам; а если не знает, то не укажет
ли  нам  какой-нибудь  пустой хлев, или заброшенную печь для обжига извести,
или  что-нибудь  в  этом  роде.  Мальчик  не знал ни одного такого места, по
крайней  мере  поблизости,  но  сказал,  что  мы  можем пойти с ним, - у его
матери есть свободная комната.
     Мы  тут  же,  при  свете  луны,  бросились  ему  на  шею  и осыпали его
благословениями.  Это зрелище было бы прекрасно, если бы мальчик не оказался
до  того  подавлен  нашим  волнением,  что  не мог выдержать и сел на землю,
увлекая  нас  за собой. Гаррис от радости почувствовал себя дурно и, схватив
бидон  мальчика,  наполовину  осушил  его.  После  этого  он пришел в себя и
пустился бежать, предоставив нам с Джорджем нести вещи.
     В  маленьком коттедже, где жил мальчик, было четыре комнаты, и его мать
-  добрая  душа  - дала нам на ужин горячей грудинки, которую мы без остатка
съели  всю  целиком  (пять  фунтов),  и  сверх того, пирога с вареньем и два
чайника  чаю,  после  чего  мы  пошли  спать.  В спальне стояло две кровати:
складная  кровать  длиной  в  два  фута  и  шесть дюймов - на ней спали мы с
Джорджем,  привязав  себя  друг  к  другу  простыней,  чтобы  не упасть, - и
кровать   мальчика,   которую   получил  в  полное  владение  Гаррис.  Утром
оказалось,  что  из  нее на два фута торчат его голые ноги, и мы с Джорджем,
умываясь, использовали их как вешалку для полотенца.
     В  следующий  наш  приезд  в  Дэтчет мы уже не были так привередливы по
части гостиниц.
     Но   вернемся  к  нашей  теперешней  прогулке.  Ничего  интересного  не
произошло,  и  мы  продолжали усердно тянуть лодку. Немного ниже Обезьяньего
острова  мы  подвели  ее  к берегу и позавтракали. Мы вынули холодное мясо и
увидели,  что забыли взять с собой горчицу. Не помню, чтобы мне когда-нибудь
в  жизни,  до или после этого, так отчаянно хотелось горчицы. Вообще-то я не
любитель  горчицы  и  очень редко ее употребляю, но в тот день я бы отдал за
нее полмира.
     Не  знаю,  сколько  это в точности составляет - полмира, но всякий, кто
бы принес мне в эту минуту ложку горчицы, мог получить эти полмира целиком.
     Я  готов  на  любое  безрассудство,  когда  хочу  чего-нибудь и не могу
раздобыть.
     Гаррис  сказал, что он тоже отдал бы за горчицу полмира. Прибыльный был
бы  день  для  человека,  который  появился  бы  тогда в этом месте с банкой
горчицы. Он был бы обеспечен мирами на всю жизнь.
     Впрочем,  мне кажется, что и я и Гаррис, получив горчицу, попытались бы
отказаться  от  этой сделки. Такие сумасбродные предложения делаешь сгоряча,
но   потом,   подумав,  соображаешь,  до  какой  степени  они  нелепы  и  не
соответствуют  ценности  нужного предмета. Я слышал, как однажды в Швейцарии
один  человек,  восходивший  на гору, сказал, что отдал бы полмира за стакан
пива.  А когда этот человек дошел до маленькой избушки, где держали пиво, он
поднял  страшный  скандал из-за того, что с него потребовали пять франков за
бутылку  мартовского.  Он  сказал,  что  это  грабеж,  и  написал  об этом в
"Таймс".
     Отсутствие  горчицы подействовало на нас угнетающе, и мы ели говядину в
полном  молчании.  Жизнь  казалась  пустой и неинтересной. Мы вспоминали дни
счастливого   детства  и  вздыхали.  Но,  перейдя  к  яблочному  пирогу,  мы
несколько  воспрянули  духом,  а  когда  Джордж вытащил со дна корзины банку
ананасовых  консервов  и  выкатил ее на середину лодки, нам начало казаться,
что жить все же стоит.
     Мы  все  трое  любим  ананасы.  Мы  рассматривали  рисунок на банке, мы
думали  о  сладком  соке,  мы  обменивались  улыбками. А Гаррис даже вытащил
ложку.
     Потом  мы  начали  искать  нож,  чтобы  вскрыть  банку. Мы перерыли все
содержимое  корзины,  вывернули  чемоданы,  подняли  доски  на дне лодки. Мы
вынесли  все  наши  вещи на берег и перетрясли их. Консервного ножа нигде не
было.
     Тогда  Гаррис  попробовал  вскрыть  банку  перочинным  ножом, но только
сломал  нож  и  сильно  порезался.  Джордж  пустил  в  ход  ножницы; ножницы
выскочили  у него из рук и чуть не выкололи ему глаза. Пока они перевязывали
свои  раны,  я попробовал пробить в этой банке дырку острым концом багра, но
багор  соскользнул,  и  я оказался между лодкой и берегом, в грязной воде. А
банка, невредимая, покатилась и разбила чайную чашку.
     Тут  мы  все  разъярились. Мы снесли эту банку на берег, Гаррис пошел в
поле  и  притащил  большой  острый  камень,  а я вернулся в лодку и приволок
мачту.  Джордж  придерживал банку, Гаррис приложил к ней острый конец камня,
а  я  взял  мачту, поднял ее высоко в воздух и, собравшись с силами, опустил
ее.

<img src="troe_w_lodke_12.jpg">

     Джорджу  в  тот  день  спасла жизнь его соломенная шляпа. Он до сих пор
хранит  эту  шляпу  (или, вернее, то, что от нее осталось). В зимние вечера,
когда  трубки раскурены и друзья рассказывают всякие небылицы об опасностях,
которые  им  пришлось  пережить,  Джордж  приносит свою шляпу, пускает ее по
рукам  и  еще  раз  рассказывает эту волнующую повесть, неизменно украшая ее
новыми преувеличениями.
     Гаррис отделался легкой раной.
     После  этого  я  сам  принялся за банку и до тех пор колотил ее мачтой,
пока  не  выбился  из  сил  и  не  пришел в полное уныние. Тогда меня сменил
Гаррис.
     Мы   расплющили  банку,  мы  превратили  ее  в  куб,  мы  придавали  ей
всевозможные  очертания,  встречающиеся  в  геометрии, но не могли пробить в
ней  дыру. Наконец за банку взялся Джордж, под его ударами она приняла такую
дикую,  нелепую,  чудовищно уродливую форму, что Джордж испугался и отбросил
мачту.  Тогда  мы все трое сели в кружок на траву и стали смотреть на банку.
На   верхушке   ее   образовалась   длинная  впадина,  которая  походила  на
насмешливую  улыбку.  Она привела нас в такое бешенство, что Гаррис бросился
к  банке,  схватил  ее и кинул на середину реки. Пока она тонула, мы осыпали
ее  проклятиями,  потом сели в лодку и, взявшись за весла, гребли без отдыха
до самого Мэйденхеда.
     Мэйденхед   слишком  фешенебельное  место,  чтобы  быть  приятным.  Это
убежище  речных  франтов  и  их  разряженных спутниц, город шикарных отелей,
посещаемых  преимущественно светскими щеголями и балетными танцовщицами. Это
кухня  ведьм, из которой выходят злые духи реки - паровые баркасы. У всякого
герцога  из  "Лондонской  газеты"  есть  "домик"  в  Мэйденхеде,  а  героини
трехтомных  романов  всегда  обедают там, когда отправляются кутить с чужими
мужьями.
     Мы  быстро  проехали мимо Мэйденхеда, а потом сбавили ход и не торопясь
проплыли  замечательный участок реки между Боултерским и Кукхэмским шлюзами.
Кливденский  лес был одет в свой прекрасный весенний убор и склонялся к реке
сплошным  рядом  зеленых  ветвей  всевозможных  оттенков.  В  своей ничем не
омраченной  прелести  это,  пожалуй,  одно из самых красивых мест на реке, и
нам  не  хотелось  уводить  оттуда  нашу  лодку  и расставаться с его мирной
тишиной.
     Мы  остановились  в  заводи,  чуть  не  доходя Кукхэма, и напились чаю.
Когда  мы  миновали шлюз, был уже вечер. Поднялся довольно свежий ветерок, -
к  нашему удивлению, попутный. Обычно на реке ветер всегда бывает встречный,
в  какую  бы сторону вы ни шля. Он дует вам в лицо утром, когда вы выезжаете
прогуляться  на  целый день, и вы долго гребете, думая, как легко будет идти
обратно  под парусом. Но потом, после чаю, ветер круто меняет направление, и
вам приходится всю дорогу грести против него.
     Если   вы   вообще   забыли   взять  с  собой  парус,  ветер  неизменно
благоприятен  вам  в  обе  стороны. Что делать! Земная жизнь ведь всего лишь
испытание,  и так же, как искрам суждено лететь вверх, так и человек обречен
на невзгоды.
     Но  в  этот  вечер,  по-видимому,  произошла  ошибка, и ветер дул нам в
спину,  а  не  в  лицо.  Боясь  дохнуть, мы быстро подняли парус, прежде чем
ошибка  была замечена. Потом мы в задумчивых позах разлеглись в лодке, парус
надулся, поворчал на мачту, и лодка полетела вперед.
     Я правил рулем.
     Я  не  знаю  ничего  более  увлекательного,  чем  идти под парусом. Это
наибольшее  приближение  к  полету,  по  крайней  мере наяву. Быстрые крылья
ветра  как  будто  уносят  вас вперед, неведомо куда. Вы больше не похожи на
слабое,  неуклюжее  создание,  медленно  извивающееся на земле, - вы слиты с
природой.  Ваше  сердце  бьется  в  лад  с  ее  сердцем,  ее прекрасные руки
обнимают  вас  и прижимают к груди. Духом вы заодно с нею, члены ваши легки.
Голоса  атмосферы  звучат для вас. Земля кажется маленькой и далекой. Облака
над головой - ваши братья, и вы протягиваете к ним руки.
     Мы  были  на воде одни. Лишь в отдалении посреди реки виднелась рыбачья
плоскодонка,  в  которой  сидело  трое  рыбаков. Мы скользили вдоль лесистых
берегов; никто не произносил ни слова.
     Я правил рулем.
     Приближаясь  к плоскодонке, мы увидели, что эти трое рыбаков - пожилые,
серьезные  на  вид  люди.  Они  сидели на стульях и внимательно наблюдали за
своими  удочками.  Багряный  закат  озарял  воды  реки  мистическим  светом,
зажигая  огнем величавые деревья и озаряя золотым блеском гряды облаков. Это
был  волшебный  час восторженной надежды и грусти. Маленький парус вздымался
к  пурпурному небу; лучи заката окутывали мир многоцветными тенями, а позади
нас кралась ночь.
     Казалось,  мы  -  рыцари  из  старой легенды, и плывем по таинственному
озеру в неведомое царство сумерек, в великую страну заката.
     Однако  мы не попали в царство сумерек, но со всего размаху врезались в
плоскодонку,  с  которой  удили эти три старика. Мы не сразу сообразили, что
случилось,  так  как  парус  мешал  нам видеть. Но по выражениям, огласившим
вечерний  воздух, мы поняли, что пришли в соприкосновение с людьми и что эти
люди раздражены и сердиты.
     Гаррис  опустил  парус, и мы увидели, что произошло. Мы сбили этих трех
джентльменов  со  стульев,  и  они  кучей  лежали  на  дне лодки, медленно и
мучительно  стараясь  разъединиться  и  стряхивая  с себя рыбу. При этом они
ругали  нас  не  обычными  безобидными ругательствами, а длинными, тщательно
продуманными,   всеобъемлющими  проклятиями,  которые  охватывали  весь  наш
жизненный  путь,  уводили  в  отдаленное  будущее  и  затрагивали всех наших
родных  и  все,  что  было связано с нами. Это были добротные, основательные
ругательства.
     Гаррис  сказал  рыбакам,  что  они  должны быть благодарны за маленькое
развлечение  после целого дня рыбной ловли. Нас смущает и огорчает, прибавил
он, что люди в их возрасте так поддаются дурному расположению духа.
     Но это не помогло.
     Джордж  сказал, что теперь он будет править. Он заявил, что мозги вроде
моих  не  могут  всецело отдаться управлению рулем; уж лучше, пока мы еще не
утонули,  предоставить  наблюдение за лодкой простому смертному. И он взялся
за веревки и довел нас до Марло.
     В  Марло  мы  оставили лодку у моста, а сами пошли ночевать в гостиницу
"Корона".

        ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     <b> <i>Марло.   Бишемское   аббатство.   Монахи   из   Медменхэма.  Монморенси
намеревается  убить  старого  кота,  но  потом  решает оставить его в живых.
Постыдное  поведение  фокстерьера в универсальном магазине. Отъезд из Марло.
Внушительная  процессия.  Паровые баркасы. Полезные советы как им досадить и
помешать.  Мы отказываемся выпить реку. Спокойный пес. Странное исчезновение
Гарриса с пирогом.</i></b>

     Марло  -  одно из самых красивых прибрежных местечек, какие я знаю. Это
оживленный,  хлопотливый городок; в общем, он, правда, не слишком живописен,
но   в   нем  можно  найти  много  причудливых  уголков  -  уцелевшие  своды
разрушенного  моста Времени, помогающие нашему воображению перенестись назад
в  те  дни,  когда  господином  поместья  Марло был Эльгар Саксонский. Потом
Вильгельм  Завоеватель захватил его и передал королеве Матильде, а позже оно
перешла  к  графам  Уорвикским  и  к  многоопытному лорду Пэджету, советнику
четырех королей.
     Если  после  катания  на  лодке  вы  любите пройтись, то в окрестностях
Марло  вы  найдете  прелестные  места,  но  и  самая река здесь всего лучше.
Участок  ее до Кукхэма, за лесом Куэрри и лугами, очень красив. Милый старый
лес!  На  твоих  крутых  тропинках и прогалинах до сей поры витает так много
воспоминаний  о  солнечных  летних  днях!  Твои  тенистые  просеки наполнены
призраками  смеющихся  лиц,  в  твоих  шелестящих  листьях  так нежно звучат
голоса прошлого.
     От  Марло  до  Соннинга  река,  пожалуй,  еще  красивей. Величественное
старинное   Бишемское  аббатство,  которое  служило  когда-то  приютом  Анне
Клевской  и королеве Елизавете и в чьих каменных стенах раздавались возгласы
рыцарей   храмовников,  высится  на  правом  берегу,  ровно  полумилей  выше
Марлоуского  моста. В Бишемском аббатстве много мелодраматического. Там есть
спальня,  обтянутая  коврами,  и  потайная  комната,  скрытая в толще стены.
Призрак  леди  Холли,  которая  до смерти забила своего маленького сына, все
еще бродит там, стараясь отмыть в призрачной чаше свои призрачные руки.
     Здесь  покоится  Уорвик - тот, что возвел на престол столько королей, а
теперь  не  заботится  уже больше о таких пустяках, как земные цари и земные
царства;  и Солсбери, хорошо послуживший при Пуатье. Невдалеке от аббатства,
у  самого  берега  реки,  стоит  Бишемская церковь, и если вообще есть смысл
осматривать  какие-нибудь  гробницы, то это гробницы и памятники в Бишемской
церкви.  Именно  здесь,  плавая  в  своей  лодке  под  буками Бишема, Шелли,
который  жил  тогда  в  Марло (его дом и теперь еще можно видеть на Западной
улице), написал "Восстание ислама".
     У  Хэрлейской  плотины,  несколько  выше по течению, я бы мог, кажется,
прожить  месяц  и  все  же не насладился бы досыта красотой пейзажа. Деревня
Хэрлей,  в  пяти минутах ходьбы от шлюза, - одно из самых старинных местечек
на  реке  и существует, выражаясь языком тех времен, "со дней короля Себерта
и  короля  Оффы".  Сейчас  же  за плотиной (вверх по реке) находится Датское
поле,  где  вторгшиеся  в Британию датчане стояли лагерем во время похода на
Глостершир;  а  еще  подальше,  укрытые  в  красивой  излучине реки, высятся
остатки Медменхэмского аббатства.
     Знаменитые  медменхэмские  монахи  составили  братство,  или,  как  его
обычно  называли,  "Адский клуб", девизом которого было: "Поступайте как вам
угодно".  Это предложение еще красуется на его разрушенных воротах. За много
лет  до  основания  этого  мнимого  аббатства, населенного толпой нечестивых
шутников,  на  том  же  самом  месте  стоял  более суровых нравов монастырь,
монахи  которого  несколько отличались от кутил, пришедших через пятьсот лет
им на смену.
     Монахи-цистерциане,  основавшие  здесь  аббатство  в  тринадцатом веке,
носили  вместо одежды грубые балахоны с клобуками и не ели ни мяса, ни рыбы,
ни  яиц. Спали они на соломе и в полночь вставали, чтобы служить обедню. Они
проводили  весь  день  в  трудах,  чтении  и  молитве.  Всю жизнь их осеняло
мертвое молчание, ибо никто из них никогда не говорил.
     Мрачное  это  было братство, и мрачную оно вело жизнь в этом прелестном
местечке,   которое  господь  создал  таким  веселым.  Странно,  что  голоса
окружавшей  их  природы  -  нежное  пение  струй, шепот речной травы, музыка
шелестящего  ветра  -  не  внушили этим монахам более правильного взгляда на
жизнь.  Целыми днями они в молчании ожидали голоса с неба, а этот голос весь
день  и в торжественной тиши ночи говорил с ними тысячами звуков, но они его
не слышали.
     От  Медменхэма  до  прелестного  Хэмблдонского  шлюза река полна мирной
красоты,  но  за  Гринлендом  -  мало интересной резиденцией моего газетчика
(этого  спокойного,  непритязательного  старичка  можно часто видеть здесь в
летние  месяцы  энергично  работающим  веслами  или  добродушно беседующим с
каким-нибудь  старым  сторожем  шлюза)  -  и  до  конца  Хэнли она несколько
пустынна и скучна.
     Утром  в  понедельник в Марло мы встали довольно рано и перед завтраком
пошли  выкупаться.  На  обратном  пути  Монморенси  свалял страшного дурака.
Единственное,  в  чем мы с Монморенси не сходимся во мнениях, - это кошки. Я
люблю кошек, Монморенси их не любит.
     Когда  я  вижу  кошку, я говорю: "Киса, бедная!" - и нагибаюсь и щекочу
ее  за ушами, а кошка поднимает хвост, твердый, как железо, выгибает спину и
трется  носом  о  мои  брюки. Все полно мира и спокойствия. Когда Монморенси
видит  кошку,  об  этом  узнает вся улица, и количества ругательств, которые
расточаются  здесь  за десять секунд, любому порядочному человеку хватило бы
при бережном расходовании на всю жизнь.
     Я  не  порицаю  моего  пса (довольствуясь обычно тем, что бросаю в него
камни  и  щелкаю  по  голове).  Я  считаю,  что  это  у  него  в  природе. У
фокстерьеров  примерно  в  четыре  раза больше врожденной греховности, чем у
других  собак, и нам, христианам, понадобится немало терпения и труда, чтобы
сколько-нибудь заметно изменить хулиганскую психологию фокстерьеров.
     Помню,  однажды  я  находился в вестибюле хэймаркетского универсального
магазина.   Меня  окружало  множество  собак,  ожидавших  возвращения  своих
хозяев,  которые делали покупки. Там сидел мастиф, два-три колли, сенбернар,
несколько   легавых   и   ньюфаундлендов,   овчарка,  французский  пудель  с
множеством  волос  вокруг головы, но потертый в середине, бульдог, несколько
левреток величиной с крысу и пара йоркширских дворняжек.
     Они  сидели мирные, терпеливые, задумчивые. Торжественная тишина царила
в вестибюле. Его наполняла атмосфера покоя, смирения и тихой грусти.
     И  тут  вошла красивая молодая дама, ведя за собой маленького, кроткого
на  вид  фокстерьера,  и  оставила его на цепи между бульдогом и пуделем. Он
сел  и некоторое время осматривался. Потом он поднял глаза к потолку и, судя
по  выражению  его морды, стал думать о своей матери. Потом он зевнул. Потом
оглядел  других  собак, молчаливых, важных, полных достоинства. Он посмотрел
на  бульдога, который безмятежно спал справа от него. Он взглянул на пуделя,
сидевшего  надменно выпрямившись слева. И вдруг, без всякого предупреждения,
без  всякого  видимого  повода, он укусил этого пуделя за ближайшую переднюю
лапу, и вопль страданья огласил тихий полумрак вестибюля.
     Результат    этого   первого   опыта   показался   фокстерьеру   весьма
удовлетворительным,  и  он  решил  действовать  дальше  и  всех расшевелить.
Перескочив  через  пуделя,  он  энергично  атаковал  одного  из колли. Колли
проснулся,  и  немедленно  завязал  яростный  и  шумный  бой с пуделями. Наш
фоксик  вернулся  на  свое  место  и,  схватив  бульдога  за ухо, попробовал
свалить  его  с  ног.  Тогда бульдог, исключительно нелицеприятное животное,
набросился  на  всех,  кого  мог  достать,  включая  и  швейцара,  что  дало
возможность  маленькому  терьеру  без помехи наслаждаться дракой со столь же
расположенной к этому дворняжкой.
     Всякий,  кто  знает  собачью  натуру,  легко  догадается,  что  к этому
времени  все собаки в вестибюле дрались с таким увлечением, словно от исхода
боя  зависело  спасение  их жизни и имущества. Большие собаки дрались друг с
другом,  маленькие  дрались  между собой и в свободную минуту кусали больших
за ноги.
     Вестибюль   превратился  в  сущий  ад,  и  шум  был  страшный.  Снаружи
собралась  толпа;  все  спрашивали,  не митинг ли здесь, а если нет, то кого
тут  убили  и почему. Пришли какие-то люди с шестами и веревками и пробовали
растащить собак; послали за полицией.
     В  самый  разгар  потасовки  вернулась  милая  молодая дама, подхватила
своего  дорогого  фоксика  на  руки (тот вывел дворняжку из строя по крайней
мере  на  месяц,  а сам теперь прикидывался новорожденным ягненком), осыпала
его  поцелуями  и  спросила,  не  убит  ли  он и что ему сделали эти гадкие,
грубые  собаки.  А  фокс  притаился  у нее на груди и смотрел на нее с таким
видом,  словно  хотел  сказать:  "Как  я  рад,  что вы пришли и унесете меня
подальше от этого возмутительного зрелища!"
     Молодая  дама  сказала,  что  хозяева магазина не имеют права допускать
больших  и  злых собак в такие места, где находятся собаки порядочных людей,
и что она очень подумывает подать кое на кого в суд.
     Такова  уж  природа  фокстерьеров; поэтому я не браню Монморенси за его
склонность  ссориться  с  кошками.  Но  в то утро он сам пожалел, что не вел
себя скромнее.
     Как  я  уже  говорил, мы возвращались с купанья, когда на Главной улице
из  одной  подворотни  впереди  нас  выскочила кошка и побежала по мостовой.
Монморенси  издал  радостный крик - крик сурового воина, который увидел, что
его  противник отдан судьбой ему в руки, - такой крик, должно быть, испустил
Кромвель,  когда  шотландцы  спустились  с горы, - и кинулся следом за своей
добычей.  Жертвой  Монморенси  был  большой  черный  кот. Я никогда не видел
такого  огромного  и  непрезентабельного  кота.  У  него не хватало половины
хвоста,  одного  уха  и  значительной  части носа. Это было длинное жилистое
животное. Вид у него был спокойный и самодовольный.
     Монморенси  мчался  за  этим  бедным котом со скоростью двадцати миль в
час,  но  кот  не  торопился - ему, видимо, и в голову не приходило, что его
жизнь  в  опасности.  Он  трусил мелкой рысцой, пока его возможный убийца не
оказался  на  расстоянии  одного  ярда.  Тогда  он  обернулся  и сел посреди
дороги,  глядя  на  Монморенси с кротким любопытством, словно хотел сказать:
"В чем дело? Вы ко мне?"
     У  Монморенси  нет  недостатка  в  храбрости. Но в поведении этого кота
было  нечто  такое,  от  чего  остыла  бы  смелость самого бесстрашного пса.
Монморенси сразу остановился и тоже посмотрел на кота.
     Оба  молчали, но легко было себе представить, что между ними происходит
такой разговор:
     <b>Кот.</b> Вам что-нибудь нужно?
     <b>Монморенси.</b> Н-нет... благодарю вас.
     <b>Кот.</b> А вы, знаете, не стесняйтесь, говорите прямо.
     <b>Монморенси</b>  (<i>отступая по Главной улице</i>). О нет, что вы... Конечно... Не
беспокойтесь...  Я... боюсь, что я ошибся. Мне показалось, что мы знакомы...
Простите за беспокойство.
     <b>Кот.</b> Не за что! Рад служить! Вам действительно ничего не нужно?
     <b>Монморенси</b>  (<i>продолжая отступать</i>). Нет, нет... Спасибо, нет... вы очень
любезны. Всего хорошего.
     <b>Кот.</b> Всего хорошего.
     После  этого  кот  поднялся  и  пошел  дальше,  а  Монморенси тщательно
спрятал  то,  что  он  называет  своим  хвостом,  в  соответствующую выемку,
вернулся к нам и занял незаметную позицию в тылу.
     И  теперь  еще,  если  вы  скажете: "Кошка!" - он вздрагивает и жалобно
взглядывает на вас, будто говоря: "Пожалуйста, не надо".
     После  завтрака  мы  сделали покупки и наполнили лодку провизией на три
дня.  Джордж  сказал, что надо взять с собой овощей. Это вредно для здоровья
-  не  есть  овощей. Он заявил, что их нетрудно варить и что он берет это на
себя.  Поэтому  мы  купили десять фунтов картошки, бушель гороху и несколько
кочанов  капусты.  В  гостинице мы достали мясной пирог, несколько пирогов с
крыжовником   и   баранью  ногу;  за  фруктами,  печеньем,  хлебом,  маслом,
вареньем, грудинкой, яйцами и прочим нам пришлось ходить по городу.
     Отбытие  из  Марло  я рассматриваю как одно из наших высших достижений.
Не  будучи  демонстративным,  оно  было  в  то  же время полно достоинства и
внушительно.  Заходя  в какую-нибудь лавку, мы везде объясняли, что забираем
покупку  немедленно.  Никаких:  "Хорошо, сэр! Я отошлю их сейчас же. Мальчик
будет  на  месте  раньше  вас,  сэр!"  -  после чего приходится топтаться на
пристани,  дважды  возвращаться  обратно  в  магазин и скандалить. Мы ждали,
пока уложат корзины, и захватывали рассыльных с собой.
     Применяя   эту  систему,  мы  обошли  порядочное  количество  лавок;  в
результате,   когда  мы  кончили,  за  нами  следовала  такая  замечательная
коллекция  рассыльных  с  корзинками,  какой  только  можно  пожелать.  Наше
последнее  шествие по Главной улице к реке являло, должно быть, внушительное
зрелище, уже давно не виданное в городе Марло.

<img src="troe_w_lodke_13.jpg">

     Порядок процессии был следующий:
     Монморенси с палкой во рту.
     Две подозрительных дворняги, друзья Монморенси.
     Джордж, нагруженный пальто и пледами, с короткой трубкой в зубах.
     Гаррис,  пытающийся  идти  с  непринужденной грацией, неся в одной руке
пузатый чемодан, а в другой - бутылку с лимонным соком.
     Мальчик от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.
     Коридорный из гостиницы с большой корзиной.
     Мальчик от кондитера с корзинкой.
     Мальчик от бакалейщика с корзинкой.
     Мальчик от торговца сыром с корзинкой.
     Случайный прохожий с мешком в руке.
     Друг-приятель  случайного  прохожего  с  руками в карманах и трубкой во
рту.
     Мальчик от фруктовщика с корзиной.
     Я  сам  с тремя шляпами и парой башмаков и с таким видом, будто я их не
замечаю.
     Шесть мальчишек и четыре приблудных пса.
     Когда мы пришли на пристань, лодочник сказал:
     - Позвольте, сэр, у вас был баркас или крытый бот?
     Услышав, что у нас четырехвесельная лодка, он был, видимо, удивлен.
     В  это  утро  у  нас было немало хлопот с паровыми баркасами. Дело было
как  раз  перед  хэнлейскими  гонками,  и  баркасы сновали по реке в великом
множестве  -  иные  в  одиночку,  другие  с  крытыми  лодками  на буксире. Я
ненавижу  паровые  баркасы,  я  думаю, их ненавидит всякий, кому приходилось
грести.  Каждый  раз, как я вижу паровой баркас, я чувствую, что мне хочется
заманить его в пустынное место и там, в тиши и уединении, задушить.
     В  паровом  баркасе  есть  что-то наглое и самоуверенное, отчего во мне
просыпаются  самые  дурные  инстинкты,  и  я начинаю жалеть о добром, старом
времени,  когда  можно  было  высказывать всякому свое мнение о нем на языке
топора  и  лука со стрелами. Уже одно выражение лица человека, который стоит
на  корме,  засунув  руки  в  карманы,  и  курит сигару, само по себе служит
достаточным  поводом  для  нарушения  общественного  спокойствия, а властный
свисток,  повелевающий  вам  убираться  с  дороги,  обеспечил  бы, я уверен,
справедливый  приговор  за  "законное  человекоубийство"  при  любом составе
присяжных из жителей побережья.
     А  им  пришлось-таки посвистеть, чтобы заставить нас убраться с дороги.
Не  желая прослыть хвастуном, я могу честно сказать, что наша лодочка за эту
неделю   причинила   встречным   баркасам  больше  неприятностей,  хлопот  и
задержек, чем все остальные суда на реке, вместе взятые.
     "Баркас  идет!"  -  кричит  кто-нибудь  из нас, завидя вдали врага, и в
одно  мгновение  все готово к встрече. Я сажусь за руль, а Гаррис с Джорджем
усаживаются  рядом  со  мной,  тоже  спиной  к  баркасу,  и  лодка  медленно
выплывает на середину реки.
     Баркас,  свистя,  надвигается,  а  мы  плывем. На расстоянии примерно в
сотню   ярдов   он   начинает   свистеть,  как  бешеный,  и  все  пассажиры,
перегнувшись  через  борт,  кричат  на  нас,  но  мы  их  не  слышим. Гаррис
рассказывает  нам  какой-нибудь  случай,  происшедший  с его матерью, и мы с
Джорджем  жадно  ловим  каждое  его  слово. Тогда баркас испускает последний
вопль,  от  которого  чуть  не  лопается  котел, дает задний ход и контрпар,
делает  полный  поворот и садится на мель. Все, кто есть на борту, сбегаются
на  нос, публика на берегу кричит нам что-то, другие лодки останавливаются и
впутываются  в  это  дело,  так что вся река на несколько миль в обе стороны
приходит  в  неистовое возбуждение. Тут Гаррис прерывает на самом интересном
месте свой рассказ, с кротким удивлением поднимает глаза и говорит Джорджу:
     - Смотри-ка, Джордж, кажется, там паровой баркас.
     А Джордж отвечает:
     - Да, знаешь, я тоже как будто что-то слышу.
     После  этого  мы  начинаем  волноваться  и  нервничать  и не знаем, как
убрать лодку с дороги. Люди на баркасе толпятся у борта и учат нас:
     -  Гребите  правым,  идиот  вы  этакий! Левым - назад! Нет, нет, не вы,
тот,  другой... Оставьте руль в покое, черт побери! Ну, теперь обоими сразу!
Да не так! Ах, вы...
     Потом   они   спускают   лодку   и   приходят   нам  на  помощь.  После
пятнадцатиминутных  усилий  нас  начисто убирают с дороги, и баркас получает
возможность  продолжать путь. Мы рассыпаемся в благодарностях и просим взять
нас на буксир. Но они не соглашаются.
     Мы  нашли и другой способ раздражать аристократические паровые баркасы:
мы  делаем вид, что принимаем их за плавучий ресторан, и спрашиваем, от кого
они  -  от  господ  Кьюбит  или  от  Бермондсейских Добрых Рыцарей, и просим
одолжить нам кастрюлю.
     Старые  дамы,  не  привычные  к  реке,  очень  боятся паровых баркасов.
Помню,  я  однажды  плыл  из  Стэйнса  в Виндзор (этот участок реки особенно
богат  подобного  рода  механическими  чудовищами) с компанией, где были три
таких  дамы.  Это  было  очень  интересно. При первом появлении баркаса дамы
настоятельно  пожелали  выйти  на  берег и посидеть на скамейке, пока баркас
снова  не  скроется  из виду. Они сказали, что им очень жаль, но мысль об их
семействах не позволяет им рисковать собой.
     В  Хэмблдоне  оказалось,  что  у  нас  нет  воды.  Мы  взяли  кувшин  и
отправились  за  водой  к сторожу при шлюзе. Джордж был нашим парламентером.
Он пустил в ход самую вкрадчивую улыбку и спросил:
     - Скажите, не могли бы вы уделить нам немного воды?
     -  Пожалуйста,  -  ответил  старик.  -  Возьмите,  сколько вам нужно, а
остальное оставьте.
     -  Очень  вам  благодарен, - пробормотал Джордж, осматриваясь. - Где...
где вы ее держите?
     -  Она  всегда  на  одном и том же месте, молодой человек, - последовал
неторопливый ответ. - Как раз сзади вас.
     - Я ее не вижу, - сказал Джордж, оборачиваясь.
     -  Где же у вас глаза, черт возьми? - сказал сторож, повертывай Джорджа
кругом  и  широким  жестом  указывая  на  реку.  - Вон сколько воды, а вы не
видите?
     -  А-а!  -  воскликнул  Джордж,  поняв, в чем дело. - Но не можем же мы
выпить всю реку!
     -  Нет,  но  часть  ее - можете, - возразил сторож. - Я по крайней мере
пью из нее вот уже пятнадцать лет.
     Джордж  сказал,  что его внешний вид - неважная реклама для фирмы и что
он предпочел бы воду из колодца.
     Мы  достали воды в одном домике, немного выше по течению. Скорее всего,
это  была  тоже речная вода. Но мы не спрашивали, откуда она, и все обошлось
прекрасно. Что не видно глазу, то не огорчает желудка.
     Однажды,  позднее,  мы  попробовали речной воды, но это вышло неудачно.
Мы  плыли  вниз  по  реке и сделали остановку в заводи недалеко от Виндзора,
чтобы  напиться чаю. Наш кувшин был пуст, и нам предстояло либо остаться без
чая,  либо  взять  воду из реки. Гаррис предложил рискнуть. Он говорил, что,
если  мы  вскипятим  воду, все будет хорошо. Все микробы, какие есть в воде,
будут убиты кипячением.
     Итак,  мы  наполнили  котелок  водой  из реки Темзы и вскипятили ее. Мы
очень тщательно проследили за тем, чтобы она вскипела.
     Чай  был  готов,  и  мы  только  что  уютно  уселись  и  хотели за него
приняться, как Джордж, который уже поднес было чашку к губам, воскликнул:
     - Что это?
     - Что именно? - спросили мы с Гаррисом.
     - Вот это! - ответил Джордж, указывая пальцем на запад.
     Гаррис  и  я проследили за его взглядом и увидели собаку, которая плыла
к  нам,  увлекаемая  медленным  течением.  Это была самая спокойная и мирная
собака,  какую  я  когда-либо  видел.  Я никогда не встречал собаки, которая
казалась   бы   столь   удовлетворенной   и  невозмутимой.  Она  мечтательно
покачивалась  на  спине,  задрав  все  четыре  лапы  в воздух. Это была, что
называется,  основательная  собака  с  хорошо  развитой грудной клеткой; она
приближалась  к  нам,  безмятежная,  полная достоинства и спокойная, пока не
поровнялась  с  нашей  лодкой.  Тут,  в  камышах,  она  остановилась и уютно
устроилась на весь вечер.
     Джордж  сказал,  что ему не хочется чаю, и выплеснул свою чашку в воду.
Гаррис  тоже  не  чувствовал  жажды  и  последовал  его примеру. Я уже успел
выпить половину своей чашки, но теперь пожалел об этом.
     Я спросил Джорджа, как он думает, будет ли у меня тиф.
     Джордж  сказал:  "О  нет!"  По  его  мнению,  у меня были большие шансы
уцелеть. Впрочем, через две недели я узнаю, будет у меня тиф или нет.
     Мы  поднялись  по  каналу  до  Уоргрэва.  Это сокращенный путь, который
срезает  правый  берег  полумилей  выше шлюза Марш, и им стоит пользоваться:
там красиво, тенисто, и вдобавок расстояние сокращается почти на полмили.
     Вход  в  канал,  разумеется,  утыкан  столбами, увешан цепями и окружен
надписями,  которые грозят всевозможными пытками, тюрьмой и смертью всякому,
кто  отважится по нему плавать. Удивительно, как это еще прибрежные зубры не
заявляют  претензий  на  воздух над рекой и не грозят каждому, кто им дышит,
штрафом  в  сорок  шиллингов!  Но столбы и цепи при некоторой ловкости легко
обойти,  а  что  касается  вывесок  с  надписями, то если у вас имеется пять
минут  свободного времени и поблизости никого нет, вы можете сорвать две-три
штуки и бросить в воду.
     Пройдя  до  половины канала, мы вышли на берег и позавтракали. Во время
этого завтрака мы с Джорджем испытали сильное потрясение.
     Гаррис  тоже  испытал  потрясение,  но оно и в сравнение не идет с тем,
что пережили я и Джордж.
     Дело  было так. Мы сидели на лугу, ярдах в десяти от реки, и только что
расположились  поудобнее,  собираясь  питаться.  Гаррис  зажал  между  колен
мясной пирог и разрезал его; мы с Джорджем ждали, держа наготове тарелки.
     - Есть у вас ложка? - сказал Гаррис. - Мне нужна ложка для подливки.
     Корзина  стояла  тут  же,  сзади  нас,  и  мы  с  Джорджем одновременно
обернулись,  чтобы  достать ложку. Когда мы снова повернули головы, Гаррис и
пирог исчезли.
     Мы  сидели  в  широком  открытом  поле.  На сто ярдов вокруг не было ни
деревца,  ни  изгороди,  Гаррис  не мог свалиться в реку, потому что мы были
ближе к воде, и ему бы пришлось перелезть через нас, чтобы это сделать.
     Мы  с  Джорджем  посмотрели  во все стороны. Потом мы взглянули друг на
друга.
     - Может быть, ангелы унесли его на небо? - сказал я.
     - Они вряд ли взяли бы с собой пирог, - заметил Джордж.
     Это   возражение   показалось   мне  веским,  и  небесная  теория  была
отвергнута.
     -  Все  дело,  я думаю, в том, - сказал Джордж, возвращаясь к житейской
прозе,  -  что  произошло  землетрясение.  -  И прибавил с оттенком печали в
голосе: - Жаль, что он как раз в это время резал пирог!
     Глубоко  вздохнув,  мы  вновь  обратили  взоры  к  тому  месту,  где  в
последний  раз видели пирог и Гарриса. И вдруг кровь застыла у нас в жилах и
волосы  встали  дыбом:  мы  увидели голову Гарриса - одну только его голову,
которая  торчала  среди высокой травы. Лицо его было очень красно и выражало
сильнейшее негодование.
     Джордж опомнился первым.
     -  Говори!  -  вскричал  он.  -  Скажи  нам, жив ты или умер и где твое
остальное тело!
     -  Не  будь  ослом,  -  сказала голова Гарриса. - Небось вы это сделали
нарочно.
     - Что сделали? - вскричали мы с Джорджем.
     -  Да  посадили меня на это место. Чертовски глупая шутка. Нате, берите
пирог.
     И  из  самого  центра  земли,  -  по  крайней  мере так нам казалось, -
поднялся  пирог,  жестоко истерзанный и помятый. Следом за ним вылез Гаррис,
мокрый, грязный, взъерошенный.
     Он,  оказывается,  не  заметил, что сидел на самом краю канавы, скрытой
густой травой, и, откинувшись назад, полетел в нее вместе с пирогом.
     По  его  словам,  он  в  жизни  еще  не  был  так  изумлен,  как  когда
почувствовал,  что падает, и притом не имеет ни малейшего представления, что
случилось. Сначала он решил, что настал конец света.
     Гаррис  до  сих  пор  думает,  что  мы  с  Джорджем  подстроили все это
нарочно.  Так  несправедливое  подозрение  преследует  даже самых праведных;
ведь сказал же поэт: "Кто избегает клеветы?"
     И правда, кто?

        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     <b> <i>Уоргрэв.   Восковые   фигуры.   Соннинг.  Ирландское  рагу.  Монморенси
настроен  саркастически.  Битва  Монморенси с чайником. Джордж учится играть
на    банджо.    Это    не    встречает   одобрения.   Трудности   на   пути
музыканта-любителя.  Изучение  игры  на  волынке. Гаррису становится грустно
после  ужина.  Мы  с  Джорджем  совершаем  прогулку  и возвращаемся мокрые и
голодные.  С  Гаррисом  творится  что-то  странное. Удивительная история про
Гарриса и лебедей. Гаррис проводит беспокойную ночь.</i></b>

     После  завтрака  мы  воспользовались  небольшим ветерком, и он медленно
понес  нас  мимо  Уоргрэва  и  Шиплэка.  В  мягких лучах сонного летнего дня
Уоргрэв,  притаившийся  в  излучине  реки,  производит впечатление приятного
старинного города. Эта картина надолго остается в памяти.
     Гостиница  "Святой  Георгий  и  дракон"  в  Уоргрэве  может похвалиться
замечательной  вывеской.  Эту  вывеску  расписал с одной стороны Лесли, член
Королевской  академии,  а  с  другой  -  Ходжсон.  Лесли изобразил сражение,
Ходжсон  -  сцену после битвы, когда Георгий, сделав свое дело, наслаждается
пивом.
     В  Уоргрэве  жил  и - к вящей славе этого городка - был убит Дэй, автор
"Сэндфорда и Мертона".
     В  уоргрэвской церкви стоит памятник миссис Саре Хилл, которая завещала
ежегодно  на пасху делить один фунт стерлингов из оставленных ею денег между
двумя  мальчиками  и двумя девочками, "которые никогда не были непочтительны
с  родителями, никогда не ругались, не лгали, не воровали и не били стекол".
Отказаться от всего этого ради пяти шиллингов в год? Право, не стоит!
     Старожилы  утверждают,  что  однажды,  много  лет тому назад, объявился
один  мальчик,  который  действительно  ничего такого не делал, - по крайней
мере  его  ни  разу  не  уличили, а это все, что требовалось, - и удостоился
венца  славы.  После  этого  он  три  недели подряд красовался для всеобщего
обозрения в городской ратуше под стеклянным колпаком.
     Что  сталось  с  деньгами потом, никто не знает. Говорят, что их каждый
год передают ближайшему музею восковых фигур.
     Шиплэк  - хорошенькая деревня, но ее не видно с реки, так как она стоит
на горе. В шиплэкской церкви венчался Теннисон.
     Вплоть  до  самого  Соннинга  река вьется среди множества островов. Она
очень  спокойна,  тиха  и  безлюдна.  Только в сумерках по ее берегам гуляют
редкие  парочки  влюбленных. Чернь и золотая молодежь остались в Хэнли, а до
унылого,  грязного  Рэдинга  еще  далеко.  Здесь хорошо помечтать о минувших
днях  и  канувших  в  прошлое  лицах  и о том, что могло бы случиться, но не
случилось, черт его побери!
     В  Соннинге  мы  вышли  и  пошли  прогуляться  по  деревне.  Это  самый
волшебный  уголок  на  реке.  Здесь  все  больше похоже на декорацию, чем на
деревню,  выстроенную  из  кирпича  и  известки.  Все  дома утопают в розах,
которые  теперь,  в  начале  июня,  были  в полном цвету. Если вы попадете в
Соннинг,  остановитесь  в гостинице "Бык", за церковью. Это настоящая старая
провинциальная   гостиница   с   зеленым  квадратным  двором,  где  вечерами
собираются  старики  и,  попивая  эль,  сплетничают  о  деревенских делах; с
низкими,  точно  игрушечными  комнатами,  с  решетчатыми  окнами, неудобными
лестницами и извилистыми коридорами.
     Мы  пробродили по милому Соннингу около часа. Миновать Рэдинг мы в этот
день  уже  не успели бы, а потому решили вернуться на один из островов около
Шиплэка  и  заночевать  там.  Когда  мы  устроились, было еще рано, и Джордж
сказал,  что  раз  у  нас так много времени, нам представляется великолепный
случай  устроить  шикарный,  вкусный ужин. Он обещал показать нам, что можно
сделать  на  реке  в  смысле  стряпни,  и  предложил  приготовить из овощей,
холодного мяса и всевозможных остатков ирландское рагу.
     Мы  горячо  приветствовали  эту  идею.  Джордж набрал хворосту и разжег
костер,  а мы с Гаррисом принялись чистить картошку. Я никогда не думал, что
чистка  картофеля  -  такое сложное предприятие. Это оказалось самым трудным
делом,  в  каком  я  когда-либо  участвовал.  Мы  начали  весело, можно даже
сказать  -  игриво,  но  все наше оживление пропало к тому времени, как была
очищена  первая  картофелина.  Чем  больше  мы ее чистили, тем больше на ней
было  кожицы;  когда мы сняли всю кожу и вырезали все глазки, от картофелины
не  осталось  ничего достойного внимания. Джордж подошел и посмотрел на нее.
Она была не больше лесного ореха. Джордж сказал:
     - Это никуда не годится. Вы губите картофель. Его надо скоблить.
     Мы  принялись скоблить, и это оказалось еще труднее, чем чистить. У них
такая  удивительная  форма,  у  этих  картофелин.  Сплошные бугры, впадины и
бородавки.  Мы  прилежно  трудились  двадцать  пять  минут и очистили четыре
штуки.  Потом  мы  забастовали.  Мы заявили, что нам понадобится весь вечер,
чтобы очиститься самим.
     Ничто  так  не пачкает человека, как чистка картофеля. Трудно поверить,
что  весь  тот  мусор,  который  покрывал  меня и Гарриса, взялся с каких-то
четырех   картофелин.   Это   показывает,   как   много  значат  экономия  и
аккуратность.
     Джордж  сказал,  что  нелепо  класть  в  ирландское  рагу только четыре
картошки,   и   мы   вымыли  еще  штук  пять-шесть  и  бросили  их  в  котел
неочищенными.  Мы  также  положили  туда кочан капусты и фунтов пять гороху.
Джордж  смешал  все  это  и  сказал,  что остается еще много места. Тогда мы
перерыли  обе наши корзины, выбрали оттуда все объедки и бросили их в котел.
У  нас оставалось полпирога со свининой и кусок холодной вареной грудинки, а
Джордж  нашел  еще  полбанки консервированной лососины. Все это тоже пошло в
рагу.
     Джордж  сказал,  что в этом главное достоинство ирландского рагу: сразу
избавляешься   от   всего   лишнего.  Я  выудил  пару  разбитых  яиц,  и  мы
присоединили  их  к  прочему.  Джордж сказал, что соус станет от них гуще. Я
уже  забыл,  что  мы еще туда положили, но знаю, что ничто не пропало даром.
Под  конец  Монморенси,  который  проявлял  большой  интерес  ко  всей  этой
процедуре,  вдруг  куда-то  ушел  с  серьезным  и  задумчивым  видом.  Через
несколько   минут  он  возвратился,  неся  в  зубах  дохлую  водяную  крысу.
Очевидно,  он намеревался предложить ее как свой вклад в общую трапезу. Было
ли это издевкой, или искренним желанием помочь - мне неизвестно.
     У  нас  возник  спор,  стоит  ли  пускать  крысу в дело. Гаррис сказал,
почему  бы  и  нет,  если  смешать ее со всем остальным: каждая мелочь может
пригодиться.  Но Джордж сослался на прецедент: он никогда не слышал, чтобы в
ирландское рагу клали водяных крыс, и предпочитает воздержаться от опытов.
     Гаррис сказал:
     -  Если  никогда не испытывать ничего нового, как же узнать, хорошо оно
или  плохо?  Такие  люди,  как ты, тормозят прогресс человечества. Вспомни о
немце, который первым сделал сосиски.
     Наше  ирландское  рагу  имело большой успех. Я, кажется, никогда ничего
не  ел  с  таким  удовольствием. В нем было что-то такое свежее, острое. Наш
язык  устал  от  старых  избитых  ощущений;  перед нами было новое блюдо, не
похожее вкусом ни на какое другое.
     Кроме  того,  оно  было очень сытно. Как выразился Джордж, материал был
неплохой.  Правда,  картофель и горох могли бы быть помягче, но у всех у нас
были  хорошие зубы, так что это не имело значения. Что же касается соуса, то
это  была  целая поэма. Быть может, он был слишком густ для слабого желудка,
но зато питателен.
     Мы  закончили ужин чаем и пирогом с вишнями, а Монморенси вступил в бой
с чайником и вышел из него побежденным.
     С  самого  начала  нашего  путешествия  чайник  возбуждал  у Монморенси
величайшее  любопытство. Он сидел и с озадаченным видом наблюдал, как чайник
кипит,  время  от  времени  пытаясь  раздразнить его ворчанием. Когда чайник
начинал  брызгаться  и пускать пар, Монморенси принимал это за вызов и хотел
вступить  в  бой,  но в эту самую минуту кто-нибудь из нас подбегал и уносил
его добычу, не дав ему времени схватить ее.
     В  этот  день  наш  пес решил опередить всех. Не успел чайник зашуметь,
как  он,  громко ворча, поднялся и с грозным видом направился к чайнику. Это
был  небольшой  чайник,  но он был полон отваги и начал фыркать и плевать на
Монморенси.
     -  Ах,  вот  как!  - зарычал пес, оскалив зубы. - Я научу тебя прилично
вести  себя  с  почтенной  работящей  собакой,  жалкий, длинноносый, грязный
негодяй. Выходи!
     И он бросился на бедный маленький чайник и схватил его за носик.
     И  сейчас  же  в  вечерней  тишине  прозвучал  ледянящий  душу вопль, и
Монморенси  выскочил  из  лодки и трижды полным ходом обежал вокруг острова,
время от времени останавливаясь и зарываясь носом в прохладную грязь.
     С  этих  пор  Монморенси  смотрел  на  чайник с почтением, недоверием и
страхом.  При  виде  его  он ворчал и быстро, поджавши хвост, пятился прочь.
Когда  чайник  ставили на спиртовку, он моментально вылезал из лодки и сидел
на берегу до самого конца чаепития.
     После  ужина  Джордж  вытащил  свое  банджо и хотел поиграть, но Гаррис
запротестовал.  Он  сказал,  что  у него болит голова и он не чувствует себя
достаточно  крепким,  чтобы  выдержать  игру  Джорджа.  Джордж возразил, что
музыка  может  ему помочь, - музыка ведь часто успокаивает нервы и прогоняет
головную  боль, - и взял две-три гнусавые ноты - на пробу. Но Гаррис сказал,
что предпочитает головную боль.
     Джордж  так  до  сих  пор  и  не научился играть на банджо. Он встретил
слишком  мало поддержки у окружающих. Два или три раза, по вечерам, когда мы
были  на  реке,  он  пробовал упражняться, но это всегда кончалось неудачей.
Одних  выражений Гарриса было бы достаточно, чтобы обескуражить кого угодно,
а  тут еще Монморенси выл не переставая все время, пока Джордж играл. Где уж
тут было научиться!
     -  С  чего  это  он  всегда воет, когда я играю? - возмущенно восклицал
Джордж, прицеливаясь в Монморенси башмаком.
     -  А  ты  чего  играешь,  когда он воет? - говорил Гаррис, перехватывая
башмак  на  лету.  -  Оставь  собаку  в  покое.  Она не может не выть. У нее
музыкальный слух, как же ей не взвыть от твоей игры.
     Джордж  решил  отложить занятия музыкой до возвращения домой. Но и дома
ему  не удавалось упражняться. Миссис П. стучала ему в дверь и говорила, что
просит  прощенья,  -  ей  самой  приятно  его  слушать,  но  дама  наверху в
интересном положении, и доктор боится, как бы это не повредило ребенку.
     Тогда  Джордж  попробовал уносить банджо по ночам из дому и упражняться
на  площади.  Но  окрестные  жители  пожаловались в полицию, и однажды ночью
Джорджа  выследили  и  схватили.  Улики  против  него  были  очевидны, и его
обязали не нарушать тишины в течение шести месяцев.
     После  этого Джордж, видимо, потерял вкус к музыке. Правда, когда шесть
месяцев  прошли,  он  сделал  одну или две слабые попытки снова приняться за
банджо,  но ему по-прежнему приходилось бороться с холодностью и недостатком
сочувствия  со  стороны окружающих. Через некоторое время он совсем отчаялся
и  дал  объявление о продаже своего инструмента "за ненадобностью" с большой
скидкой, а сам начал учиться показывать карточные фокусы.
     Должно  быть,  мало  приятное  занятие - учиться играть на каком-нибудь
музыкальном  инструменте.  Казалось бы, общество ради своего же блага должно
всемерно  помочь  человеку  овладеть искусством играть на чем-нибудь, но это
не так.
     Я  знавал  одного  молодого человека, который учился играть на волынке.
Прямо  удивительно,  какое  сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже
от  членов  своей  собственной  семьи  он  не получал, так сказать, активной
поддержки.  Его  отец  был  с  самого  начала  ярым противником этого дела и
говорил о нем безо всякой чуткости.
     Мой  знакомый  сначала вставал и упражнялся спозаранку, но ему пришлось
отказаться  от этой системы из-за своей сестры. Она была женщина религиозная
и заявила, что начинать день таким образом - свыше ее сил.
     Тогда  он  стал  играть  по  ночам,  после того как его родные ложились
спать.  Но  из  этого  тоже ничего не вышло, так как его дом приобрел дурную
репутацию.  Запоздалые  прохожие  останавливались,  прислушиваясь,  а наутро
рассказывали  по  всему  городу,  что  в  доме мистера Джефферсона произошло
ночью  ужасное  убийство. Они утверждали, будто слышали крики жертвы, грубые
ругательства и проклятия убийцы, мольбы о пощаде и предсмертный хрип.
     Тогда  моему  знакомому разрешили упражняться днем на кухне, закрыв все
двери.  Но,  несмотря на эти предосторожности, наиболее удачные пассажи были
все же слышны в гостиной и доводили его мать чуть ли не до слез.
     Она  говорила,  что  это  напоминает  ей  о ее несчастном отце (беднягу
проглотила  акула,  когда  он  купался  у берегов Новой Гвинеи. Почему звуки
волынки вызывали в ее памяти именно этот образ, она не могла объяснить).
     Наконец  молодому  Джефферсону сколотили хибарку в конце сада, примерно
за  четверть  мили  от дома, и он должен был таскать туда свою махину, когда
хотел  подзаняться.  Но иногда к ним приходил какой-нибудь знакомый, который
ничего  не  знал  об  этом,  и  его  забывали, осведомить и предостеречь. Он
выходил  прогуляться по саду и вдруг, не будучи подготовлен и не зная, в чем
дело,  оказывался  в  пределах  слышимости  волынки.  Люди  с  сильной волей
отделывались   при  этом  обмороком,  субъекты  с  нормальным  темпераментом
сходили с ума.
     Нельзя   не  признать,  что  человек,  пробующий  научиться  играть  на
волынке,  вызывает  горестное  чувство.  Я  сам  испытал  это,  слушая моего
молодого  друга.  Прежде чем начать, нужно запастись воздухом на всю пьесу -
так по крайней мере казалось мне, когда я смотрел на Джефферсона.
     Начинал   он   великолепной,   яростной,   вызывающей   нотой,  которая
прямо-таки  будоражила слушателя. Но чем дальше, тем звук становился тише, и
последний  куплет  обычно  замирал  на  середине,  переходя  в  бульканье  и
шипенье.
     Надо обладать железным здоровьем, чтобы играть на волынке.
     Молодой  Джефферсон  выучился  играть всего одну пьесу, но я ни разу не
слышал  ни  от кого жалобы на бедность его репертуара. Эта пьеса называлась:
"Ведет  нас  Кэмпбел  в  бой,  ура,  ура!"  Так  по крайней мере говорил мой
приятель,   хотя   его   отец   всегда   утверждал,   что  это  "Шотландские
колокольчики".  Никто,  по-видимому, не знал в точности, какая это пьеса, но
все говорили, что в ней есть что-то шотландское.
     Незнакомым  разрешалось  угадывать  три раза, причем большинство каждый
раз называло другую пьесу.
     После   ужина   Гаррис   пришел  в  дурное  настроение.  Вероятно,  его
расстроило  рагу  -  он  не привык к роскошной жизни. Мы с Джорджем оставили
его   в  лодке  и  решили  прогуляться  по  Хэнли.  Гаррис  сказал,  что  он
удовольствуется  стаканом  виски и трубкой и приготовит лодку на ночь. Когда
мы  вернемся,  нам  стоит лишь крикнуть - и он приплывет с острова и заберет
нас.
     - Смотри, только не засни, старина, - говорили мы, уходя.
     -  Заснешь  тут,  когда  это  рагу  еще действует, - проворчал Гаррис и
вернулся на остров.
     Хэнли  готовился  к  гонкам  яхт  и был полон оживления. Мы встретили в
городе  знакомых,  и время в приятном обществе прошло быстро. Было уже около
одиннадцати,  когда  мы пустились в четырехмильный переход обратно к дому (к
этому времени мы уже привыкли называть так нашу лодочку).
     Ночь  была  унылая  и  холодная;  моросил  дождь. Мы плелись по темным,
безмолвным  полям  и  разговаривали  вполголоса,  не зная, верно мы идем или
нет.  Мы  думали  о  нашей уютной лодке, о ярком свете фонаря, пробивающемся
сквозь  туго  натянутую  парусину,  о  Гаррисе,  Монморенси  и  виски, я нам
хотелось быть у цели.

<img src="troe_w_lodke_14.jpg">

     Мы  видели себя в лодке, усталых и проголодавшихся, видели темную реку,
бесформенные  деревья  и под ними наше милое суденышко, похожее на огромного
светляка,  такое  уютное,  теплое  и  веселое.  Мы  воображали, что сидим за
ужином  и пожираем холодное мясо, передавая друг другу огромные ломти хлеба.
Мы  слышали  веселый стук ножей и оживленные голоса, оглашающие мрак ночи. И
мы спешили, чтобы увидеть все это наяву.
     Наконец  мы вышли на реку, и это развеселило нас. До этого мы не знали,
приближаемся  мы к реке или уходим от нее, а когда устанешь и хочется спать,
такие сомнения раздражают.
     Когда   мы   проходили   через   Скиплэк,  часы  пробили  без  четверти
двенадцать. Вскоре после этого Джордж задумчиво спросил:
     - Ты не помнишь, у которого острова мы остановились?
     -  Нет, не помню, - ответил я, тоже становясь серьезным. - А сколько их
вообще?
     -  Всего  четыре,  -  ответил  Джордж.  -  Если он не спит, все будет в
порядке.
     - А если спит? - спросил я.
     Но мы прогнали от себя такие мысли.
     Поравнявшись  с  первым островом, мы крикнули, но ответа не было. Тогда
мы перешли ко второму и повторили свою попытку. Результат был тот же.
     - Ах, да, я вспомнил, - сказал Джордж. - Это третий остров.
     Полные надежд, мы побежали к третьему острову и крикнули.
     Никакого ответа.
     Положение  становилось  серьезным.  Дело  было  за полночь. Гостиницы в
Скиплэке  и  Хэнли несомненно переполнены. Не могли же мы ходить по городу и
стучаться  посреди  ночи  к  жителям,  спрашивая,  не сдадут ли они комнату.
Джордж  предложил  вернуться в Хэнли и напасть на полисмена, - это обеспечит
нам  ночлег  в  участке. Но у нас возникло опасение: а вдруг полисмен просто
даст нам сдачи и откажется нас арестовать?
     Мы  не  могли  всю  ночь  драться  с  полисменами.  Кроме  того, нам не
хотелось перехватить через край и получить шесть месяцев тюрьмы.
     В  отчаянии  мы  подошли  к  тому,  что  казалось  в  темноте четвертым
островом,  но результат был не лучше. Дождь полил сильнее и, видимо, зарядил
надолго.  Мы  промокли  до  нитки,  озябли  и  совсем пали духом. Нам начало
казаться,  что,  может  быть, островов не четыре, а больше, что мы находимся
вовсе  не  у  островов,  а  за милю от того места, где нам следует быть, или
даже  в  другой части реки. В темноте все выглядело так странно и незнакомо.
Мы начали понимать переживания детей, заблудившихся в лесу.
     И  вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... Да, я знаю, в сказках и
в  романах все перемены происходят именно в этот момент, но я ничего не могу
поделать.  Приступая  к  этой книге, я решил быть строго правдивым во всем и
не  изменю  этому,  даже  если бы мне пришлось прибегать к избитым оборотам.
Это  действительно  случилось  тогда,  когда мы потеряли надежду, и я должен
так выразиться.
     Итак,  когда  мы  потеряли всякую надежду, я внезапно заметил несколько
ниже  нас какой-то странный, необычный огонек, который мерцал среди деревьев
на  противоположном  берегу реки. Сначала я подумал о духах, - это был такой
призрачный,  загадочный  огонек,  -  но через минуту меня осенила мысль, что
это  наша  лодка, и я испустил дикий вопль, от которого, наверное, сама ночь
перевернулась в постели.
     Мы  ждали,  затаив  дыхание,  и  вдруг  - о божественная музыка ночи! -
послышался  ответный  лай Монморенси. Мы снова крикнули - достаточно громко,
чтобы разбудить семь спящих отроков
     <small>
     [Древняя  легенда  рассказывает  о  семи  благородных  юношах из Эфеса,
которые,  спасаясь от преследования римского императора Деция, нашли убежище
в пещере, где проспали двести лет.] </small>

     (кстати,  я  никогда не мог понять, почему требуется больше шума, чтобы
разбудить  семь  спящих, чем одного), и через пять минут, которые показались
нам  вечностью,  мы  увидели,  что  освещенная лодка тихо ползет во мраке, и
услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал, где мы.
     С  Гаррисом  творилось  что-то  странное.  Это  было нечто большее, чем
обычная  усталость.  Он  подвел  лодку  к  берегу  в  таком  месте,  где нам
совершенно  невозможно  было в нее сесть, и немедленно заснул. Потребовалось
много  крику  и  возни,  чтобы  снова  разбудить  его и несколько привести в
разум. Но наконец нам это удалось, и мы благополучно влезли в лодку.
     Тут  мы  заметили,  что  лицо  у  Гарриса  грустное.  Он  был  похож на
человека,  который  пережил  крупные неприятности. Мы спросили, не случилось
ли чего, и Гаррис сказал:
     - Лебеди.
     Оказывается,  наша  лодка была причалена возле гнезда лебедей, и, после
того  как  мы  с  Джорджем  ушли,  прилетела самка и подняла скандал. Гаррис
прогнал  ее,  и она скрылась и вскоре возвратилась со своим мужем. По словам
Гарриса,  он  выдержал  с  этой  парой  лебедей  настоящую битву. Но в конце
концов  храбрость  и искусство взяли верх, и он обратил их в бегство. Спустя
полчаса  они  возвратились  и  с  ними  еще  восемнадцать  лебедей.  Судя по
рассказу  Гарриса,  сражение  было  ужасно.  Лебеди  пытались вытащить его и
Монморенси  из лодки и утопить. Он четыре часа героически отбивался и подшиб
всех лебедей, и они уплыли, чтобы умереть спокойно.
     - Сколько, ты говоришь, было лебедей? - спросил Джордж.
     - Тридцать два, - сонно ответил Гаррис.
     - Ты только что сказал - восемнадцать, - заметил Джордж.
     -  Ничего подобного, - проворчал Гаррис, - я сказал двенадцать. Ты что,
думаешь, я не умею считать?
     Истинную  правду  об  этих лебедях мы так никогда и не узнали. Утром мы
спрашивали  об  этом  Гарриса,  но  Гаррис  сказал:  "Какие  лебеди?"  -  и,
по-видимому, решил, что нам с Джорджем это приснилось.
     О,  как  приятно  было после всех наших испытаний и страхов чувствовать
себя  в безопасности на лодке! Мы с Джорджем основательно поужинали и охотно
выпили  бы грогу, если бы могли найти виски. Но мы не нашли его. Мы спросили
Гарриса,  что  он  с ним сделал, но Гаррис, видимо, не понимал, что означает
слово  "виски"  и  о  чем мы вообще говорим. Монморенси сидел с таким видом,
будто он что-то знает, но не хочет сказать.
     Эту  ночь я спал хорошо, и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Я
смутно  помню,  что  просыпался  за ночь не меньше десяти раз из-за Гарриса,
который  ходил  по лодке с фонарем и разыскивал свое платье. Он, видимо, всю
ночь беспокоился о своем платье.
     Два  раза  он расталкивал меня и Джорджа, чтобы посмотреть, не лежим ли
мы на его брюках. На второй раз Джордж пришел прямо-таки в бешенство.
     -  Зачем  тебе,  черт  возьми,  понадобились  посреди  ночи  брюки? - с
негодованием воскликнул он. - Чего ты не спишь?
     Проснувшись  в  следующий раз, я увидел, что Гаррис не может найти свои
носки.  Последнее, что я смутно помню, это ощущение, что меня перекатывают с
боку   на   бок,   и   бормотание  Гарриса,  который  не  мог  понять,  куда
запропастился его зонтик.

        ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     <b> <i>Хозяйственные  обязанности.  Любовь к работе. Старый гребец, его дела и
рассказы.  Скептицизм  молодого поколения. Первые воспоминания о поездках на
лодке.  Управление  плотом.  Стильная  гребля Джорджа. Старый лодочник и его
метода.  Неторопливость и спокойствие. Новичок. Плаванье с шестом. Печальное
происшествие.  Радости  дружбы.  Мой  первый  опыт  с  парусом. Почему мы не
утонули.</i></b>

     Утром  мы  проснулись  поздно  и  по  настоятельному требованию Гарриса
удовольствовались   незатейливым  завтраком,  "без  деликатесов".  Потом  мы
вымыли  посуду  и  все  убрали  по  местам  (эта ежедневная работа как будто
помогает  мне  разрешить  вопрос,  который  часто ставил меня в тупик: каким
образом  женщина,  имеющая  на  руках  всего одну квартиру, ухитряется убить
время?).  В  десять  часов  мы  пустились в дорогу, решив пройти за день как
можно больше.
     Мы  сговорились идти с утра на веслах, вместо того чтобы тянуть бечеву.
Гаррис  высказал  мнение,  что  лучше  всего  будет,  если я и Джордж станем
грести,  а  он  -  править  рулем.  Я  сказал,  что Гаррис проявил бы больше
благоразумия,  если  бы  взялся  вместе  с Джорджем поработать, а мне дал бы
отдохнуть.  Мне  казалось,  что  я работаю больше, чем мне по справедливости
полагается, и я глубоко это переживал.
     Мне  всегда кажется, что я работаю больше, чем следует. Не думайте, что
я  уклоняюсь  от работы. Я люблю работу. Работа увлекает меня. Я часами могу
сидеть  и  смотреть,  как  работают.  Мне приятно быть около работы: мысль о
том, что я могу лишиться ее, сокрушает мое сердце.
     Мне  нельзя  дать слишком много работы - набирать работу сделалось моей
страстью.  Мой кабинет до того завален работой, что там не осталось ни дюйма
свободной площади. Мне скоро придется пристраивать новый флигель.
     Я  очень  бережно отношусь к моей работе. Часть работы, которая лежит у
меня  теперь,  находится  в  моем  кабинете уже многие годы, и на ней нет ни
пятнышка.  Я очень горжусь моей работой. Иногда я снимаю ее с полки и сметаю
с нее пыль. Я, как никто, забочусь о ее сохранности.
     Но  хотя  я  жажду  работы,  мне все же хочется быть справедливым. Я не
прошу  больше  того, что приходится на мою долю. А мне дают больше - так мне
по  крайней  мере  кажется,  и это меня огорчает. Джордж говорит, что мне не
стоит   об   этом   тревожиться.  Он  считает,  что  только  моя  чрезмерная
щепетильность  заставляет меня бояться, что я имею больше работы, чем нужно.
На  самом  деле  мне не достается и половины того, что следует. Вероятно, он
говорят это для того, чтобы меня утешить.
     Я  заметил,  что  в лодке каждый член команды уверен, что он один все и
делает.   Гаррис  сказал,  что  работает  один  он,  а  мы  с  Джорджем  его
обманываем.  Джордж,  наоборот, высмеивал Гарриса, утверждая, что тот только
ест  и  спит,  и  был  твердо  уверен,  что именно он, Джордж, выполняет всю
работу, о которой стоит говорить.
     Он  заявил,  что  никогда  еще  не  плавал  с  такими лентяями, как я и
Гаррис.
     Это позабавило Гарриса.
     -  Вы  только послушайте! Старина Джордж рассуждает о работе, - смеялся
он.  -  Да  после получаса работы он испустил бы дух. Видел ты когда-нибудь,
чтобы Джордж работал? - обратился он ко мне.
     Я  согласился  с  Гаррисом, что не видел, - во всяком случае с тех пор,
как началась наша прогулка.
     -  Право, не понимаю, откуда ты можешь об этом знать, - возразил Джордж
Гаррису.  -  Черт  меня  побери,  если  ты  не  проспал всю дорогу. Видел ты
когда-нибудь,  чтобы  Гаррис  не  спал,  если только он в это время не ел? -
спросил он, обращаясь ко мне.
     Любовь  к истине заставила меня поддержать Джорджа. От Гарриса с самого
начала было мало пользы.
     -  Но  все-таки  я,  черт  возьми,  работал больше, чем старина Джей! -
продолжал Гаррис.
     - Трудно было бы работать меньше, - заметил Джордж.
     - Джей, наверное, считает себя здесь пассажиром, - не унимался Гаррис.
     Вот  какова  была  их  благодарность  за  то,  что  я  тащил  их  и эту
несчастную  лодку от самого Кингстона, все для них устроил, и организовал, и
заботился о них, и выбивался из сил. Так всегда бывает на этом свете!..
     В  данном  случае  мы  вышли из затруднения, сговорившись, что Джордж и
Гаррис  будут  грести  до Рэдинга, а оттуда я потащу лодку на бечеве. Тащить
тяжелую  лодку против сильного течения не так уж весело. Было время, когда я
рвался к тяжелой работе, теперь я предпочитаю уступать место молодежи.
     Я  заметил,  что  большинство старых гребцов тоже охотно стушевывается,
когда  предстоит  хорошо  поработать веслами. Старого лодочника всегда можно
узнать  по  тому,  как  он  лежит  на  подушке  на  дне лодки и подбадривает
гребцов, рассказывая им, какие он совершал чудеса в прошлом году.
     -  И  это  вы  называете  трудной  работой?  -  тянет  он, самодовольно
попыхивая  трубкой и обращаясь к двум измученным юношам, которые уже полтора
часа  стойко  гребут  против  течения.  -  Вот мы с Джеком и Джимом Биффлсом
проплыли  прошлым  летом  от  Марло  до  Горинга  в  один  день  без  единой
остановки. Ты помнишь, Джек?
     Услышав  этот  вопрос,  Джек,  который  устроил себе на носу постель из
всех  пальто  и  пледов,  какие мог собрать, и уже два часа спит, наполовину
просыпается  и  вспоминает  все  подробности  знаменательного дня. Он помнит
даже, что течение было необычайно сильное и дул резкий встречный ветер.
     -  Мы  прошли  примерно  тридцать  четыре  мили,  - говорит рассказчик,
подкладывая себе под голову еще одну подушку.
     -  Ну,  ну, Том, не преувеличивай, - укоризненно бормочет Джек. - Самое
большое - тридцать три.
     И  Джек  с  Томом,  обессилев от этого напряженного разговора, засыпают
снова.  А  доверчивые юноши на веслах чувствуют себя страшно гордыми, что им
позволили  везти  таких  замечательных  гребцов, как Джек и Том, и стараются
пуще прежнего.
     Я  сам  в  молодости  слушал эти рассказы старших, впитывал их, глотал,
переваривал  каждое  слово и просил еще. Но новая смена, видимо, не обладает
наивной  верой  былых  времен. Мы трое - Джордж, я и Гаррис - как-то взяли с
собой  прошлым  летом такого "молокососа" и всю дорогу начиняли его обычными
небылицами  о  чудесах,  которые  мы  якобы  совершили. Мы угощали его всеми
подобающими  анекдотами  и  освященными  временем  сказками, которые вот уже
много   лет   честно   служат  гребцам,  и  прибавили  еще  семь  совершенно
оригинальных  историй,  которые  выдумали  сами.  Одна  из  них  была вполне
правдоподобна  и  основывалась  на  почти  истинном случае, который в слегка
измененном  виде  произошел  несколько  лет  назад с нашими знакомыми. Любой
ребенок мог поверить этой истории, не роняя своего достоинства.
     А  этот  юноша только издевался над нами и требовал, чтобы мы тут же на
месте повторили свои подвиги, и бился об заклад, что мы не согласимся.
     В  то  утро  мы  разговорились  о  случаях  из нашей гребной практики и
начали  вспоминать свои первые опыты в искусстве гребли. Самое раннее, что я
помню  в  связи  с  лодкой,  -  это то, как пять мальчишек, и я в том числе,
пожертвовали  каждый  по  три  пенса  и  спустили  на  озеро в Риджент-парке
какой-то  нелепый  плот,  после  чего  нам всем пришлось сушиться в парковой
сторожке.
     Впоследствии  я  почувствовал  влечение к воде и много плавал на плотах
по  различным  загородным  прудам.  Это  занятие  гораздо  более интересно и
увлекательно,  чем  кажется  с  первого  взгляда,  в  особенности  когда  вы
находитесь  посредине  пруда,  а  на  берегу  внезапно  появляется с большой
палкой в руке владелец материалов, из которых построен плот.
     При  виде  этого джентльмена у вас прежде всего появляется чувство, что
вам  почему-то  не хочется быть в обществе и разговаривать и что, если бы не
боязнь  показаться  невежливым,  вы  бы  охотно уклонились от встречи с ним.
Поэтому  вы ставите себе целью добраться до противоположного берега и быстро
и  бесшумно  уйти  домой,  притворяясь,  что не видите вашего врага. Но тот,
напротив,  прямо-таки  жаждет  взять  вас  за  руку  и  поговорить  с  вами.
Выясняется,  что  он  близко  знаком  с  вами и знает вашего отца, но это не
привлекает  вас  к  нему.  Он  кричит, что научит вас, как брать его доски и
связывать  из них плот, но поскольку вы и так умеете это делать, предложение
кажется  вам  излишним, и вам не хочется его принимать - зачем же затруднять
человека!
     Однако  стремление  этого  джентльмена  с вами встретиться нисколько не
ослабевает  от  вашего равнодушия; неутомимость, которую он проявляет, бегая
по  берегу  пруда,  чтобы  своевременно  оказаться на месте и приветствовать
вас,  может  прямо-таки  польстить  каждому.  Если  это  человек  толстый  и
склонный  к  одышке,  вам  сравнительно  легко уклониться от его любезности;
если  же  он  худощав  и  длинноног,  встреча  неизбежна.  Свидание, однако,
заканчивается  быстро, причем разговор ведет главным образом владелец досок.
Ваше  участие в нем ограничивается односложными восклицаниями, и, как только
представляется возможность вырваться из его рук, вы удираете.
     Я  посвятил  плаванью  на  плотах  примерно  три  месяца  и,  приобретя
достаточный  опыт  в  этой  отрасли  искусства,  решил  заняться  собственно
греблей,  для  чего  записался в один из клубов реки Ли. Поездив на лодке по
этой   реке,   особенно  в  субботу  после  обеда,  вы  вскоре  приобретаете
достаточную  ловкость в обращении с веслами и увертливость при столкновениях
с  баржами  и  баркасами.  Это  представляет  также  достаточные возможности
научиться  изящно  растягиваться  на  дне  лодки, чтобы не быть выкинутыми в
реку чьей-нибудь бечевой.
     Но  стиля  гребли  здесь не выработать. Стиль я приобрел лишь на Темзе.
Мой  стиль  гребли  вызывает  теперь общее восхищение. Все находят его очень
своеобразным.
     Джордж  не  подходил  к  воде, пока ему не исполнилось шестнадцать лет.
После  этого  он  и  еще  восемь джентльменов примерно того же возраста всей
компанией  отправились однажды в субботу в Кью, намереваясь нанять там лодку
и  проплыть  до  Ричмонда  и  обратно. Один из них, лохматый юнец по фамилии
Джоскинс,  который раз или два плавал на лодке по Серпентайну [цепь прудов в
Гайд-парке в Лондоне], уверял их, что это очень весело.
     Когда  они  пришли  на пристань, был час отлива и течение было довольно
быстрое.  С реки дул резкий ветер. Но это ничуть их не смутило, и они начали
выбирать лодку.
     На  пристани сушилась гоночная восьмерка. Она понравилась им. "Вот эту,
пожалуйста",  -  сказали они. Лодочника на пристани не было, его заменял его
маленький  сын.  Мальчик  попробовал  охладить  их  влеченье  к  восьмерке и
показал  им  две  или  три  другие  лодки  уютного семейного типа, но они не
подошли  нашим  юношам.  Подавай  им  восьмерку  - в ней они будут выглядеть
лучше всего.
     Мальчик  спустил  ее  на  воду,  молодые  люди  скинули куртки и начали
рассаживаться.  Мальчик  выразил  мнение,  что  Джорджу,  который уже и в то
время  был  в  любой  компании  тяжелее  всех,  лучше всего сесть четвертым.
Джордж  сказал,  что  он  рад  быть  четвертым,  и,  быстро  подойдя к месту
носового,  занял  его,  сев  спиной  к корме. В конце концов его усадили как
следует, и остальные тоже заняли свои места.
     Рулевым   назначили  одного  молодого  человека  с  необычайно  слабыми
нервами.  Джоскинс изложил ему основы управления рулем, а сам сел загребным.
Он объяснил всем, что это очень просто: пусть делают то же, что и он.
     Все  заявили,  что  они  готовы,  и  мальчик  на  пристани взял багор и
оттолкнул их от берега.
     Что  было  дальше - этого Джордж рассказать не может. Он смутно помнит,
что  сейчас  же после старта получил сильный удар в поясницу рукояткой весла
номера  пятого  и почувствовал, что скамья, словно по волшебству, ускользает
из-под  него  и  он  сидит  на дне. Тут же он с интересом отметил, что номер
второй в эту минуту лежал на спине, задрав ноги вверх, очевидно в обмороке.
     Они  прошли  под  мостом  Кью  бортом вперед со скоростью восьми миль в
час,  причем Джоскинс был единственным, кто работал веслом. Джордж, усевшись
снова  на свое место, попробовал было ему помочь, но, когда он опустил весло
в  воду,  это  весло, к его величайшему удивлению, исчезло под лодкой и едва
не увлекло его за собой.
     Потом рулевой бросил обе веревки за борт и залился слезами.
     Как  они  вернулись  назад,  Джордж  не помнит, но на это потребовалось
ровно  сорок  минут.  Густая толпа с большим интересом наблюдала с моста это
зрелище;  каждый  давал  свои  указания. Трижды нашим юношам удавалось выйти
из-под  пролета,  и  трижды  их  снова  увлекало под пролет. Всякий раз, как
рулевой  взглядывал  вверх  и  видел  над  собой  мост,  он снова разражался
рыданиями.
     Джордж  говорил,  что  не  думал  в ту минуту, что когда-нибудь полюбит
катанье на лодке.
     Гаррис  -  тот  больше  привык грести на море, чем на реке. Он говорит,
что как гимнастика это нравится ему больше. Я с ним не согласен.
     Помню,  прошлым  летом, я нанял в Истборне маленькую лодочку. Много лет
назад  мне  приходилось  ходить  на веслах по морю, и я думал, что все будет
хорошо.  Оказалось,  однако,  что  я совершенно разучился грести. Когда одно
весло  погружалось  глубоко  в  воду,  другое  нелепо  било по воздуху. Чтоб
зачерпнуть   воду  обоими  сразу,  мне  приходилось  вставать  на  ноги.  На
набережной  было  полно  всякой  знати, и мне пришлось плыть мимо них в этом
смешном  положении.  На  полдороге  я  пристал  к  берегу и, чтобы вернуться
назад, прибег к услугам старого лодочника.
     Я  люблю  смотреть,  как  гребут  старые  лодочники,  особенно когда их
нанимают  по  часам.  В их гребле есть что-то такое спокойное, неторопливое.
Она  совершенно  лишена  той  суетливой  спешки,  волнения  и напряженности,
которая  все  больше  и  больше  заражает  новое поколение. Опытный лодочник
ничуть   не   старается  кого-нибудь  обогнать.  Если  его  самого  обгоняет
чья-нибудь  лодка,  это  не  раздражает его. Собственно говоря, его обгоняют
все  лодки  -  все  те,  что  идут  в  его  сторону.  Некоторых это бы могло
раздосадовать.   Величественное  спокойствие,  которое  проявляет  при  этом
наемный  лодочник,  может послужить прекрасным уроком для людей честолюбивых
и чванных.
     Простая,  обычная  гребля, с единственной целью двигать лодку вперед, -
не   особенно  трудное  искусство,  но  требуется  большая  практика,  чтобы
чувствовать  себя  непринужденно,  когда  гребешь и на тебя смотрят девушки.
Неопытного  юнца  больше всего смущает "такт". "Просто смешно, - говорит он,
стараясь  в  двадцатый  раз  за  последние пять минут отцепить свои весла от
ваших, - когда я один, я отлично управляюсь".
     Очень  забавно  смотреть,  как  два  новичка  стараются  грести в такт.
Носовой  никак  не  может не разойтись с кормовым, потому что кормовой, мол,
гребет  как-то  странно.  Кормовой  ужасно возмущен этим и объясняет, что он
вот  уже десять минут пытается приспособить свой метод гребли к ограниченным
способностям  носового.  Тогда  носовой  в  свою  очередь обижается и просит
кормового  не  беспокоиться о кем, но посвятить все внимание разумной гребле
на корме.
     -  А  может  быть, мне сесть на твое место? - говорит он, явно намекая,
что это сразу исправило бы дело.
     Они  шлепают  веслами еще сотню ярдов с весьма умеренным успехом; потом
кормового вдруг осеняет, и тайна их неудачи становится ему ясна.
     -  Вот в чем дело: у тебя мои весла, - кричит он носовому. - Передай-ка
их мне.
     -  То-то  я удивлялся, что у меня ничего не выходит, - говорит носовой,
сразу  повеселев  и  с  охотой  соглашаясь на обмен. - Теперь дело пойдет на
лад.
     Но  дело  не  идет  на  лад  даже теперь. Кормовому, чтобы достать свои
весла,  приходится вытягивать руки во всю длину, а носовой при каждом взмахе
больно  ударяет себя веслами в грудь. Они снова меняются, приходят к выводу,
что  лодочник дал им не тот набор весел, и, наперебой ругая его, проникаются
друг к другу самыми теплыми чувствами.
     Джордж  говорит,  что  ему  давно хочется для разнообразия поплавать на
плоскодонке  с шестом. Плавать на плоскодонке не так легко, как кажется. Как
и  при гребле, вы быстро обучаетесь двигаться вперед и управляться с лодкой,
но  требуется  большой  опыт,  чтобы  делать  это с достоинством, не заливая
всего себя водой.
     С  одним  моим  знакомым  юношей, когда он впервые плыл на плоскодонке,
произошел  очень  печальный  случай. Дело шло у него так хорошо, что он стал
совсем  нахалом  и  гулял  по  лодке,  действуя  шестом  с  таким  небрежным
изяществом,  что  прямо  приятно  было  смотреть.  Он подходил к носу лодки,
втыкал  свой  шест  и  отбегал на другой конец, словно заправский моряк. Это
было великолепно!
     Так  же  великолепно  все  бы  и кончилось, если бы этот юноша, любуясь
пейзажем,  не  отбежал  ровно  на  один  шаг дальше, чем нужно, и не сошел с
лодки  совсем.  Шест глубоко вонзился в тину, и юноша остался висеть на нем,
а  лодку  понесло  по  течению.  Его  поза  была  явно лишена достоинства, и
какой-то  дерзкий  мальчишка  на  берегу сейчас же крикнул своему отставшему
товарищу: "Эй, беги посмотри - вон живая обезьяна на палке".

<img src="troe_w_lodke_15.jpg">

     Я  не  мог  помочь  моему  товарищу,  потому  что  мы,  как  назло,  не
позаботились  взять с собой запасный шест. Я мог только сидеть и смотреть на
него.  Никогда  не  забуду,  какое  у  него  было  лицо,  пока шест медленно
клонился набок. Оно было полно задумчивости.
     Я  наблюдал,  как  он  тихо  опустился  в  воду, видел, как он вылез на
берег,   грустный   и  вымокший.  Он  был  так  смешон,  что  я  не  мог  не
расхохотаться.  Еще  долго  я  посмеивался  про  себя,  и вдруг меня осенила
мысль,  что  мне  в  сущности  должно  быть не до смеху. Я ведь сижу один на
плоскодонке,  без  шеста,  и беспомощно несусь по течению, вероятнее всего к
плотине.
     Я  очень  рассердился  на моего приятеля за то, что он шагнул за борт и
так подвел меня. Он мог бы по крайней мере оставить мне шест.
     Меня  несло  с  четверть  мили,  а  потом я заметил другую плоскодонку,
стоящую  на  якоре  посреди  реки, и в ней двух старых рыбаков. Они увидели,
что я мчусь прямо на них, и крикнули, чтобы я свернул в сторону.
     - Не могу! - закричал я в ответ.
     - Да вы и не пробуете! - крикнули они.
     Подплыв  ближе,  я  объяснил  им, в чем дело, и они поймали меня и дали
мне  шест.  Плотина  была  от меня в пятидесяти ярдах. Я рад, что эти рыбаки
оказались тут.
     Первый  раз я собирался выехать на плоскодонке с тремя другими молодыми
людьми.  Они  должны  были мне показать, как с ней управляться. Мы почему-то
не  могли  выйти вместе, и я сказал, что пойду вперед и спущу лодку на воду,
а потом поболтаюсь немного на реке и поупражняюсь, пока они придут.
     Мне  не  удалось  получить  плоскодонку  - все были заняты. Поэтому мне
ничего  не  оставалось,  как  сидеть  на берегу и смотреть на реку, поджидая
моих товарищей.
     Вскоре  мое  внимание  привлек  один  молодой человек на плоскодонке, у
которого,  как  я  с  удивлением заметил, была такая же куртка и кепи, как у
меня.  Это,  видимо,  был  новичок, и смотреть на него было очень интересно.
Никак  нельзя  было угадать, что случится, когда он опустит шест; видимо, он
и  сам  не  знал  этого. Иногда его бросало вверх по течению, иногда сносило
вниз,  а  чаще  всего  он  просто  крутился волчком на одном месте, объезжая
кругом  шеста.  При  любом  исходе  дела  он  казался одинаково удивленным и
огорченным.
     Люди  на  берегу  очень  увлеклись  этим  зрелищем  и держали пари, чем
кончится каждый следующий толчок.
     Между  тем  мои  приятели пришли на другой берег и тоже стали наблюдать
за  этим  юношей.  Он  стоял  к ним спиной, и они видели только его куртку и
кепи.  Разумеется,  они  сейчас  же решили, что это я, их возлюбленный друг,
изображаю   тут  идиота,  и  радость  их  не  имела  границ.  Они  принялись
немилосердно издеваться над бедным юношей.
     Я  не  сразу  догадался об их ошибке и подумал: "До чего невежливо с их
стороны  так  насмехаться, да еще над незнакомым". Но, прежде чем я успел их
остановить, мне все стало ясно, и я спрятался за деревом.
     С  каким  наслаждением  эти балбесы высмеивали несчастного! Добрых пять
минут   они  стояли  на  берегу  и  кричали  ему  всякий  вздор,  издеваясь,
насмехаясь  и глумясь над ним. Они бомбардировали его старыми остротами, они
даже  придумали  несколько  новых,  которые  тоже  выпали  ему  на долю. Они
осыпали  его  разными  семейными  шутками,  употреблявшимися в нашем кругу и
совершенно   непонятными  для  постороннего.  Наконец,  не  в  силах  больше
выносить их зубоскальство, юноша обернулся, и они увидели его лицо.
     Мне  приятно  было  отметить, что у моих приятелей хватило стыда, чтобы
почувствовать  себя  круглыми дураками. Они объяснили юноше, что приняли его
за  своего  приятеля,  и  выразили  надежду, что он не считает их способными
оскорблять так кого-нибудь, кроме друзей и знакомых.
     Разумеется,  то,  что  они  сочли  этого  юношу за знакомого, служит им
некоторым  оправданием.  Помню,  Гаррис  как-то  рассказал  мне один случай,
который  произошел  с  ним  в Булони во время купанья. Он плавал недалеко от
берега  и  вдруг почувствовал, что кто-то схватил его сзади за шею и потянул
под  воду.  Гаррис  яростно  отбивался, но нападающий, видимо, был настоящий
Геркулес,  и  все  усилия  Гарриса  оказались  тщетными. Наконец он перестал
брыкаться  и  попробовал  настроиться  на  торжественный  лад,  но  тут  его
противник  неожиданно  выпустил  его.  Гаррис  стал на ноги и оглянулся, ища
своего  возможного  убийцу. Тот стоял рядом и весело хохотал. Но, увидев над
водой лицо Гарриса, он отшатнулся, и вид у него был крайне смущенный.
     -  Извините,  пожалуйста,  - сконфуженно пробормотал он. - Я принял вас
за своего приятеля.
     Гаррис  подумал, что ему еще повезло: если б его сочли за родственника,
ему наверняка пришлось бы утонуть.
     Чтобы  ходить под парусом, тоже требуется уменье и опыт, хотя в детстве
я  думал иначе. Мне казалось, что этому учишься походя, как игре в мяч или в
пятнашки.  У  меня  был приятель, который придерживался тех же взглядов, и в
один  ветреный  день  мы  вздумали  испробовать  свои  силы. Мы жили тогда в
Ярмуте  и  решили  прокатиться  по  реке  Яр.  Мы  наняли  парусную лодку на
лодочной станции, возле моста, и пустились в путь.
     -  Сегодня  довольно  ненастная  погода,  -  сказал  лодочник, когда мы
отчаливали. - Как зайдете за поворот, возьмите риф да лавируйте получше.
     Мы  ответили,  что  непременно  так и сделаем, и уехали, весело крикнув
лодочнику:  "До  свидания!" - и спрашивая себя, как это "лавируют", и откуда
нам взять риф, и что мы будем с ним делать, когда его достанем.
     Мы  гребли  до тех пор, пока город не скрылся из виду. Когда перед нами
открылась  широкая  полоса  воды,  над  которой  ураганом  носился ветер, мы
решили, что пора приступать к действиям.
     Гектор,  -  так, кажется, звали моего товарища, - продолжал грести, и я
начал  развертывать парус. Это оказалось нелегким делом, но в конце концов я
справился с ним, и тут возник вопрос, который конец паруса верхний.
     Следуя  врожденному  инстинкту,  мы, разумеется, решили, что верх - это
низ,  и  принялись  ставить  парус  вверх ногами. Но нам потребовалось много
времени,  чтобы  вообще как-нибудь прикрепить его. Парус, видимо, решил, что
мы играем в похороны и что я покойник, а сам он изображает саван.
     Обнаружив  свою  ошибку, он ударил меня по голове и решил вообще ничего
не делать.
     - Намочи его, - сказал Гектор. - Брось его за борт, пусть намокнет.
     Он  сказал,  что матросы на кораблях всегда мочат паруса, прежде чем их
ставить.
     Я  намочил  парус,  но от этого дело только ухудшилось. Если вокруг вас
обвивается  и  бьет  вас  по ногам сухой парус, это достаточно неприятно, но
когда парус мокрый, - становится уже совсем обидно.
     Наконец  нам  удалось  общими  усилиями поставить парус не совсем вверх
ногами,  а  скорее  боком,  и  мы