чат, в конце концов, все дела? Не так уж они и  важны. Даже Рокфеллер
не  может  есть  больше  трех  раз  в   день.  Просто  я  читаю  с  огромным
удовольствием, совершенно все равно, что -  газету, журнал,  книгу, все, что
достану. Если у вас есть несколько минут, я охотно с вами поболтаю".
     Герман медлил. "Мне очень жаль, но у меня правда много дел".
     "Это не надолго -  десять или  пятнадцать минут", - настаивала женщина.
"Мистер Пешелес  навещает меня  раз в  шесть месяцев, а иногда  и того реже.
Мистер Пешелес богатый человек, да не упадет  на него  ничей злой  взгляд, и
если вам  как-нибудь придется искать себе квартиру, он, может  быть,  окажет
вам услугу".
     "Что  за  услугу? Я  никому не  оказываю  услуг.  Мне самому приходится
платить за квартиру. Здесь Америка. Но если вам нужна квартира, я  могу дать
вам совет, а это вам не повредит".
     "Ну хорошо, заходите.  Извините, что принимаю вас в  кухне, но моя жена
нездорова".
     "Ах,  какая разница,  где сидеть? Он же пришел  не для того,  чтобы его
чествовали.  Его,  да не  упадет  на него  ничей  злой  взгляд, и  без  того
достаточно чествуют. Недавно  он стал  президентом самого  большого дома для
престарелых в Нью-Йорке. Во всей Америке знают, кто такой Натан Пешелес. А в
Иерусалиме он  недавно  построил две ешивы - не  одну ешиву, а две! -  и там
сотни мальчиков изучают Тору за его счет..."
     "Прошу  вас. миссис Шрайер, мне не нужна реклама. Когда мне понадобится
рекламный  агент, я найму его. Все  это ему  вовсе  не обязательно знать.  Я
делаю это не для того, чтобы меня похвалили". Мистер Пешелес говорил быстро.
Он выплевывал слова как  сухие горошины. Его рот ввалился, нижней губы почти
не  было  видно. Он  многозначительно  улыбался  и  сохранял  невозмутимость
богача, пришедшего с визитом к  бедняку. Они остановились  у  двери в кухню.
Прежде чем  Герман нашел возможность представить Тамару, она сказала: "Я уже
ухожу".
     "Не убегайте. По-моему, вам не стоит уходить", - сказал мистер Пешелес.
"Вы, конечно, красивая женщина, но я-то не медведь и не людоед".
     "Садитесь,  садитесь",  - сказал Герман. "Не  уходи, Тамара", - добавил
он. "Я вижу, тут не хватает стульев, но мы можем перейти в соседнюю комнату.
Минутку!"
     Он  пошел в другую комнату.  Ядвига больше не плакала.  Она стояла и со
страхом крестьянки перед чужаками пялилась на дверь. "Кто это?"
     "Миссис Шрайер. Она привела с собой мужчину".
     "Чего ей надо? Я сейчас никого не хочу видеть. О, я сойду" с ума!"
     Герман  взял  стул  и  вернулся  в кухню. Миссис  Шрайер  уже сидела за
кухонным  столом.  Войтысь  сел на  Тамарино плечо и схватился  за  сережку.
Герман услышал, как мистер Пешелес  говорит Тамаре: "Всего несколько недель?
Но вы совершенно не выглядите  новенькой. В  мое время иммигранта можно было
распознать за милю. Вы выглядите как американка. Абсолютно".

        5.
     "Ядвига чувствует  себя не очень хорошо.  Не  думаю, что  она  выйдет к
нам", - сказал Герман. "Очень сожалею, но здесь не особенно удобно".
     "Удобно!", - перебила миссис Шрайер. "Гитлер научил нас, как обходиться
без удобств".
     "Вы тоже оттуда?", - спросил Герман.
     "Да, оттуда".
     "Из концлагерей?"
     "Из России".
     "Где вы были в России?", - спросила Тамара.
     "В Джамбуле".
     "В лагере?"
     "В лагере тоже. Я жила на улице Наброжной".
     "Господи,  я  тоже  жила  на  Наброжной",  - сказала  Тамара.  "С одной
раввиншей и ее сыном".
     "Да, мир тесен, мир тесен", - сказал мистер Пешелес и хлопнул в ладоши.
У него  были острые  пальцы и свеженаманикюренные  ногти. "Россия  чудовищно
большая страна, но едва  встретятся  двое беженцев, как оказывается, что они
или  родственники,  или  сидели в  одном лагере. Знаете  что?  Давайте лучше
пойдем все вниз, к  нам", - сказал  он,  обращаясь к миссис Шрайер. "Позовем
Багельсов, Локсов и выпьем немного коньяку. Вы обе из Джамбула, и у вас есть
о  чем  поговорить.  Пойдемте  же  вниз,  мистер  э  -  э  -  Бродер.Лица  я
запоминаю,но имена забываю.Один раз я забыл имя моей собственной жены..."
     "Это как раз  то, что  забывают все мужчины", - сказала  миссис Шрайер,
подмигивая.
     "К сожалению, это невозможно", - сказал Герман.
     "Почему? Берите свою  жену  и пойдемте  с нами вниз.В наше время это не
пустяк,когда нееврейка переходит  в иудаизм.Я слышал, вы годами прятались на
чердаке.  Какие книги вы продаете? Я интересуюсь старыми книгами. Один раз я
купил  книгу  с  автографом Линкольна.  Я  люблю  ходить  на  аукционы.  Мне
рассказывали, что вы тоже что-то пишете. Что вы пишете?"
     Герман собрался отвечать, но зазвонил телефон. Тамара повернула голову,
и Войтесь пустился в  полет по кухне.  Талефон  стоял неподалеку от кухни, в
маленьком коридорчике, шедшем  в спальню. Герман рассердился на Машу. Почему
она звонит? Она  же  знает,  что  он  придет к ней.  Может  быть,  лучше  не
подходить к телефону? Он снял трубку и сказал: "Алло".
     Ему пришло в голову, что это может быть Леон Тортшинер. С тех пор,  как
они  встречались в кафетерии,  он все время  ждал его звонка. Герман услышал
мужской голос,  но это был  не Леон Тортшинер. Некто глубоким басом вопрошал
по-английски: "Это мистер Бродер?"
     "Да".
     "Это рабби Ламперт". Было тихо. На кухне все замолчали.
     "Да, рабби".
     "Значит, у  вас  все-таки есть  телефон, и не в Бронксе, а в  Бруклине.
Эспланада,2 - это где-то на Кони Айленд".
     "Мой друг переехал",  - пробормотал Герман, в ту  же секунду осознавая,
что эта ложь только осложнит его жизнь.
     Рабби откашлялся. "Он переехал и поставил себе телефон? Бывает, бывает.
Я действительно немного  туповат, но  не настолько,  насколько вы  думаете".
Голос  рабби  возвысился.  "Оставьте  свои  штучки  при себе.  Я  знаю  все,
абсолютно  все. Вы женились и не посчитали нужным сказать мне  об  этом хоть
слово.  Я даже не  поздравил вас. Кто знает, может быть, я бы  преподнес вам
миленький свадебный подарок. Но если  вы хотите иначе - пожалуйста! Я звоню,
потому что вы  сделали в вашей  статье о каббале несколько  настолько грубых
ошибок, что мы оба предстаем в дурном свете".
     "Что за ошибки?"
     "Сейчас не могу сказать. Мне позвонил рабби Московиц - что-то об ангеле
Сандалфоне или Метатроне.  Статья уже набрана. Когда он обнаружил ошибки, ее
уже начали печатать. Теперь придется вынимать страницы и переверстывать весь
номер. Вот какую кашу вы заварили на мою голову!"
     "Мне очень  жаль,  но если это так, то я увольняюсь,  и вам не придется
платить мне за работу".
     "Чем это  мне поможет? Я  от вас  завишу.  Почему вы  не  порылись  как
следует  в  книгах? Я  вас  для  того  и  нанял, чтобы  вы  делали для  меня
исследовательскую работу  и чтобы я  не представал перед всем миром дураком.
Вы же знаете, сколько у меня дел и..."
     "Я не знаю, какие ошибки я сделал, но если я их сделал, это значит, что
я для такой работы не подхожу".
     "Где я возьму кого-нибудь еще? У вас есть секреты от меня. Почему? Если
вы любите женщину, то греха  в этом нет. Я  обращался с вами как  с другом и
открыл вам свое  сердце,  а вы выдумали  историю  о соотечественнике, жертве
Гитлера с вашей старой родины. Почему мне нельзя знать ,что у вас есть жена?
Есть же у меня право сказать вам: "Мазел тов!"
     "Само собой. Большое спасибо".
     "Почему вы говорите так тихо? У вас болит горло или что-то еще?"
     "Нет, нет".
     "Я всегда  говорил вам,  что не могу работать  с человеком, который  не
дает  мне свой адрес и  телефон. Я должен  сейчас  же  встретиться  с  вами,
поэтому скажите, где вы живете. Если мы исправим завтра ошибки, они подождут
о печатанием до завтра".
     "Я живу не здесь, а в Бронксе". Герман прошептал это прямо в трубку.
     "Опять в Бронксе? Где в Бронксе? Честно, я сойду от вас с ума".
     "Я все вам объясню. Я тут только временно".
     "Временно? Что с вами? Или у вас две жены?"
     "Может быть"
     "Ну хорошо, и когда вы будете в Бронксе?"
     "Сегодня вечером".
     "Дайте мне  адрес.  Раз и  навсегда!  Давайте наконец  покончим с  этой
неразберихой!"
     Герман против своей воли дал  ему  Машин адрес.  Он держал  руку у рта,
чтобы его не слышали в кухне.
     "Когда вы там будете?"
     Герман сказал, когда.
     "Это точно, или вы снова плутуете?"
     "Нет, я там буду".
     "Хорошо, я приду туда. Не нервничайте .Я не отниму у вас вашу жену".
     Герман  вернулся  на кухню  и посмотрел на Ядвигу.  Она  пришла сюда из
комнаты. Ее лицо и глаза  были по-прежнему красными.  Уперев кулаки в бедра,
она смотрела на него.  Скорее всего, она  подслушивала его  разговор. Герман
слышал,  как  миссис Шрайер спрашивает  Тамару: "Как  вы попали в  Россию, с
войсками?"
     "Нет, нас переправили через границу", - ответила Тамара.
     "Мы ехали в вагонах для скота", - сказала миссис Шрайер. "Три недели мы
ехали, стиснутые  как  сельди в бочке. Когда мы хотели опорожнить  желудок -
извините за подробность - нам приходилось делать это через маленькое окошко.
Представьте  себе, мужчины  и  женщины вместе. Мне никогда не понять, как мы
вынесли  все  это. А некоторые не вынесли. Они  умерли стоя.  Мертвых просто
выбрасывали из поезда. В ужаснейший мороз мы приехали  в лес, и первым делом
нам пришлось залить деревья  и строить бараки. Мы рыли ямы в замерзшей земле
и спали в них..."
     "Все это я знаю отлично", - сказала Тамара.
     "У вас здесь есть родственники?", - спросил Тамару мистер Пешелес.
     "Дядя и тетя. Они живут на Ист-Бродвее".
     "Ист-Бродвей?  А он вам кто?",  -  спросил мистер Пешелес, показывая на
Германа.
     "О, мы друзья".
     "Ну, тогда  пойдемте  вместе  с нами  к  миссис Шрайер, и мы все  будем
друзьями.  Когда я слушаю эти рассказы о  голоде, у меня появляется аппетит.
Мы будем есть, пить  и  разговаривать. Пойдемте,  мистер э -  э -  Бродер. В
такой холодный день неплохо излить душу".
     "Боюсь, что мне придется сейчас уйти", - сказал Герман.
     "Мне тоже надо идти", - поддержала Тамара.
     Ядвига вдруг словно проснулась. "Куда  уходит  пани Тамара? Пожалуйста,
останьтесь. Я приготовлю ужин".
     "Нет, Ядзя, в другой раз".
     "Ну, похоже, вы не намерены принять  мое приглашение", - сказал  мистер
Пешелес. "Пойдемте,  миссис Шрайер, в этот раз мы не добились успеха. Если у
вас есть какие-нибудь старые книги, я мог бы кое-что и купить. Я, вообще-то,
как я уже говорил, в некотором роде коллекционер. А в остальном..."
     "Мы  с  вами  еще  поговорим попозже", - сказала миссис Шрайер  Ядвиге.
"Возможно, в будущем мистер Пешелес будет появляться здесь  почаще. Один Бог
знает, что сделал для меня этот  человек. Другие довольствовались  тем,  что
оплакивали судьбу евреев,  а он сделал мне визу. Я написала  ему, совершенно
чужому для меня человеку, - только потому, что его отец и мой отец много лет
назад  были партнерами, они торговали  сельскохозяйственной  продукцией  - и
через  четыре недели пришла виза.  Мы пошли в консульство, и там уже знали о
мистере Пешелесе. Они знали все".
     "Ну,  хватит. Кончайте свои хвалебные песни, кончайте. Что такое  виза?
Кусок бумаги".
     "Такие куски бумаги могли бы спасти тысячи людей".
     Пешелес встал. "Как вас зовут?", - спросил он Тамару. Она вопросительно
посмотрела на него, потом на Германа, потом на Ядвигу.
     "Тамара".
     "Мисс? Миссис?"
     "Как хотите".
     "Тамара - а дальше? У вас наверняка есть и фамилия".
     "Тамара Бродер".
     "Тоже Бродер? Вы брат и сестра?"
     "Кузен и кузина", - ответил Герман за Тамару.
     "Да, мир тесен. Необыкновенное время. Я  однажды читал в газете историю
об одном беженце, который ужинал со своей женой. Внезапно открывается дверь,
и заходит его бывшая жена,  о которой он думал, что она погибла в гетто. Вот
каша, которую заварили для нас Гитлер и Сталин".
     На лице  миссис Шрайер появилась улыбка. Ее желтые глаза искрились, она
льстиво  рассмеялась.  Морщины на ее  лице углубились, стали как татуировка,
которую можно увидеть на лицах людей примитивных племен.
     "В чем смысл этой истории, мистер Пешелес?"
     "О, тут вообще нет никакого смысла. В жизни бывает все. Особенно в наше
время, когда все пошло кувырком".
     Мистер  Пешелес  опустил  правое  веко и  сложил  губы  так, как  будто
собирался засвистеть. Он сунул руку в нагрудный карман и протянул Тамаре две
визитные карточки.
     "Кто бы вы не были, будем знакомы".

        6.
     Едва гости ушли,  Ядвига разразилась слезами. Ее лицо исказилось. "Куда
ты теперь идешь? Почему ты оставляешь меня одну? Пани Тамара!  Он не торгует
книгами.  Это ложь.  У  него  любовница, и он идет к ней. Все об этом знают.
Соседки смеются  надо  мной.  А  я  спасла  ему  жизнь. Я  отрывала  от себя
последний кусок и несла ему на сеновал. Я выносила его испражнения".
     "Ядвига, пожалуйста, перестань!" - сказал Герман.
     "Герман, мне  надо идти. Но одно я хочу тебе сказать, Ядзя. Он не знал,
что я жива. Я совсем недавно приехала сюда из России".
     "Каждый день он звонит ей, своей любимой. Он думает, я не слышу,  но  я
все слышу. Целыми днями  он у нее, а потом он приходит  домой без  сил и без
единого пенни в кармане. Каждый день приходит старуха-хозяйка и  спрашивает,
когда мы заплатим за квартиру и грозится выгнать нас на улицу, прямо сейчас,
зимой.  Если бы я  не была беременной, я бы работала  на фабрике. Здесь надо
иметь деньги  на  больницу и врача, здесь никто не  рожает  дома -  я вас не
отпущу,  пани  Тамара". Ядвига  побежала к  двери и  закрыла  ее раскинутыми
руками.
     "Ядзя, мне надо идти", - сказала Тамара.
     "Если  он решил вернуться к вам,  я отдам ребенка.  Здесь можно  отдать
ребенка. Они даже платят..."
     "Перестань говорить ерунду, Ядзя. Я не хочу возвращаться к нему, и тебе
ни  к чему отдавать ребенка. Я найду  тебе врача  и  больницу, где ты будешь
рожать".
     "О, пани Тамара!"
     "Ядзя, выпусти меня!", - сказал Герман. Он надел пальто.
     "Ты не пойдешь!"
     "Ядзя, рабби ждет меня. Я работаю на него. Если я сейчас не встречусь с
ним, скоро у нас не будет ни дома, ни корки хлеба",
     "Это ложь! Проститутка ждет тебя, а не рабби!"
     "Ну, я вижу,  что здесь  происходит",  -  сказала Тамара  отчасти себе,
отчасти Ядвиге и Герману.  "Мне действительно пора  теперь  идти. На случай,
если я вдруг  решу лечь в больницу, мне надо  будет  еще кое-что постирать и
приготовить. Выпусти меня, Ядзя".
     "Ты  все-таки   решилась?  В   какую  больницу  ты  ложишься?  Как  она
называется?", - спросил Герман.
     "Какое  это имеет  значение?  Если я останусь  в  живых,  то буду  жить
дальше, а если нет, то они меня как-нибудь уж похоронят. Тебе не обязательно
навещать меня. Если они прознают, что ты мой муж, то заставят тебя  платить.
Я  сказала,  что у  меня нет никаких родственников.  Надо стоять на  этом до
конца".
     Тамара подошла к  Ядвиге и поцеловала  ее. На мгновенье Ядвига положила
голову на Тамарино плечо. Она громко заплакала и поцеловала Тамару в  лоб, в
щеки, потом поцеловала ей обе руки.  Она почти опустилась  на колени, что-то
бормоча на своем крестьянском  наречии, но было невозможно понять,  что  она
говорит.
     Как  только  Тамара  ушла, Ядвига снова встала у  двери. "Ты сегодня от
меня не уйдешь!"
     "Это мы сейчас посмотрим".
     Герман выждал, пока  затихли  шаги Тамары. Тогда он  схватил Ядвигу  за
запястья  и молча потащил ее. Он толкнул ее, и она с  глухим стуком упала на
пол. Он открыл дверь  и  выбежал. Он  бежал  вниз по сбитым  ступеням, одним
скачком  перемахивая через  две, и слышал звук, который  походил на крик или
стон. Он вспомнил о том, что учил когда-то: если ты нарушаешь одну  заповедь
из десяти, ты нарушаешь их  все. "Ты кончишь тем,  что  станешь  убийцей", -
сказал он себе.
     Он  не  заметил,  как  настали   сумерки.   На  лестнице  было   темно.
Раскрывались двери квартир, но  он не оборачивался. Он вышел из дома. Тамара
стояла в снежных вихрях и ждала его.
     "Где твои галоши? Тебе нельзя так идти!", - крикнула она.
     "Мне надо".
     "Ты хочешь убить себя? Иди  возьми галоши, иначе ты схватишь воспаление
легких".
     "Что  я схвачу, тебя не касается.  Убирайся в преисподнюю -  убирайтесь
<i>все</i> в преисподнюю!"
     "Оп-ля,  это  прежний Герман. Подожди здесь, я  поднимусь и вынесу тебе
галоши".
     "Нет, ты не пойдешь!"
     "Тогда на этом свете будет одним идиотом меньше".
     Тамара шла сквозь снежные вихри. Снежинки  были - голубые  кристаллики.
Зажглись фонари, но все равно было сумрачно. Небо было затянуто желтоватыми,
ржаво-коричневыми тучами -  бурное и  грозное. Холодный  ветер дул с залива.
Внезапно наверху, в доме, открылось окно, и оттуда вылетела галоша, а за ней
другая.  Это Ядвига швыряла  вслед  Герману  его  галоши.  Он  взглянул в ту
сторону, но она  закрыла окно  и задернула  занавески. Тамара  посмотрела на
него  и засмеялась. Она подмигнула ему и потрясла кулаком в его сторону.  Он
натянул галоши, но туфли уже были полны снега. Тамара ждала, пока он догонит
ее.
     "Самой дурной собаке достается самая лучшая кость. Как это получается?"
     Она  уцепилась  за  него, и  они вместе прокладывали  путь сквозь снег,
осторожно  и  медленно,  как  пожилые  супруги.  Глыбы   заледенелого  снега
соскальзывали с крыш. Мермейд-авеню вся была занесена.  Мертвый голубь лежал
в снегу, вытянуэ  красные ноги.  "Да,  святое создание, ты уже  прожило свою
жизнь", - в  мыслях  обратился к  нему Герман. "Тебе хорошо".  Его  охватила
тоска. "Зачем Ты  создал его,  если  таков его  конец? Сколько Ты еще будешь
молчать, Всемогущий Садист?"
     Герман и Тамара  пришли на станцию и сели в  поезд. Тамара ехала только
до  Четырнадцатой улицы,  а Герман  до Таймс-сквер.  Все места  были заняты,
кроме узкой боковой скамейки - туда и втиснулись Герман и Тамара.
     "Значит, ты решилась на операцию", - сказал Герман.
     "Что еще я могу потерять? Ничего, кроме моей жалкой жизни".
     Герман  опустил  голову. Когда  они  подъезжали  к Юнион-сквер,  Тамара
попрощалась с ним. Он встал, и они поцеловались.
     "Думай иногда обо мне", - сказала она.
     "Прости меня!"
     Тамара поспешила выйти.  Герман снова сел в тускло освещенный угол. Ему
казалось, что он  слышит  голос отца: "Ну, я спрашиваю тебя, чего ты достиг?
Ты сделал себя несчастным, и  всех остальных тоже. Мы стыдимся  тебя, здесь,
на небесах".
     Герман  вышел  на Таймс-сквер и переел на  другую линию. От  станций до
улицы, где жила Шифра Пуа, он шел пешком. Кадиллак рабби занимал практически
всю заснеженную  улицу.  Все лампы  в доме горели,  а автомобиль,  казалось,
светился  в темноте. Герман стеснялся входить в  этот сияющий  дом с бледным
лицом, замерзшим красным носом, в своей жалкой одежде. В темноте под навесом
он стряхнул  с себя  снег  и  потер щеки, чтобы придать им цвет. Он поправил
галстук и  платком насухо вытер лоб. Ему  пришла в голову мысль, что  рабби,
скорее всего, не нашел  в  статье никаких  ошибок.  Это был  только предлог,
чтобы вмешаться в дела Германа.
     Первое, что бросилось Герману в  глаза, когда  он вошел в квартиру, был
огромный букет на комоде. На накрытом скатертью столе стояла, возвышаясь над
печеньем и апельсинами, двухлитровая  бутылка шампанского. Маша была уже под
хмельком.  Она громко  разговаривала  и  смеялась.  Она была  в  праздничном
платье. Голос рабби гремел.  Шифра Пуа на кухне пекла пироги. Герман слышал,
как  шипит масло, и чувствовал запах поджаривающегося картофеля. Рабби был в
светлом костюме и казался гигантом в этой узкой и низкой квартире.
     Рабби встал и одним-единственным большим  шагом подошел к  Герману.  Он
хлопнул  в ладоши  и громко выкрикнул: "Мазел  тов,  жених!" Маша  поставила
стакан. "Вот он, наконец!" И  она показала  на него  и затряслась от  смеха.
Потом она тоже встала и подошла к Герману. "Не стой у двери. Здесь твой дом.
Я твоя жена. Все принадлежит тебе!".
     Она бросилась к нему в объятия и поцеловала его.


        Глава восьмая.

        1.
     Снег шел уже два дня. В квартире Пифры Пуа не топили. Дворник, живший в
подвале,  лежал в своей комнате, пьяный до бесчувствия.  Отопительный  котел
сломался, и никто не чинил его.
     В  драной  шубе,  которую она  привезла из Германии,  закутав  голову в
шерстяной платок, в тяжелых сапогах, Шифра Пуа бродила по дому. Ее лицо было
белым  от холода  и  забот.  Она  надела  очки и  ходила туда-сюда, читая  в
молитвеннике.  Она  то молилась,  то  проклинала  домовладельцев-обманщиков,
которые заставляют мерзнуть зимой  бедных  квартиросъемщиков.  Ее губы стали
голубыми. Она  громко читала куски  из Библии  и говорила затем: "Как будто,
прежде  чем мы приехали сюда, мы не  получили полной мерой.  Теперь мы можем
поставить в этот  список и Америку. Уж не настолько это лучше концлагеря. Не
хватает только одного - чтобы вошел нацист".
     Маша,  которая  в этот  день  не пошла  на  работу,  потому что  хотела
спокойно приготовиться  к вечеринке у рабби Ламперта, перебила мать.  "Мама,
ты бы постыдилась! Если бы в Штуттхофе у тебя было  то,  что есть сейчас, ты
бы сошла с ума от радости".
     "Сколько сил  может быть  у человека? Там  у нас по крайней  мере  была
надежда. На моем теле нет ни одного места, которое бы не мерзло. Может быть,
ты купишь где-нибудь жаровню? У меня кровь стынет".
     "Где  в Америке  можно  достать  жаровню?  Мы переедем  отсюда. Подожди
только, пока придет весна".
     "До весны я не продержусь".
     "Ты  старая  ведьма,  ты  еще  всех  нас переживешь!"  Машин голос  был
пронзительным от нетерпения.
     Вечеринка, на которую ее  и Германа пригласил  рабби, довела ее чуть ли
не до сумасшествия. Сначала  она отказалась идти, потому что считала, что за
приглашением кроется  Леон Тортшинер,  замысливший что-то. Маша подозревала,
что  визит рабби к ней в гости и то, что он напоил  ее допьяна  шампанским -
все это были детали плана, разработанного Леоном Тортшинером для того, чтобы
поссорить  ее  и  Германа. Она уже  давно презрительно  отзывалась  о рабби,
называла его бесхребетной тварью, хвастуном, лицемером. Покончив  с ним, она
переходила к Леону Тортшинеру: он болтун, лжец, скандалист.
     Маша, после своей ложной беременности,  не могла больше спать по ночам,
даже  таблетки  но помогали.  Стоило  ей  заснуть,  как она  просыпалась  от
кошмаров. Ее отец являлся к ней в саване и кричал ей в ухо строки из Библии.
Она видела во  сне  сказочных зверей с рогами-спиралями и острыми мордами. У
них были сумки, как у кенгуру, и соски, и были  покрыты нарывами. Они лаяли,
рычали и  нападали на  нее. Каждые две недели  у нее начиналась  болезненная
менструация, и кровь выходила из нее сгустками. Шифра Пуа гнала ее к  врачу,
но Маша говорила, что она врачам не доверяет. Она была твердо убеждена,  что
врачи отравляют своих пациентов.
     По  вдруг  Маша изменила  планы и решила идти на  вечеринку. Почему она
должна бояться Леона Тортшинера? Она развелась с ним в полном соответствии с
еврейским  законом.  Если  он  поздоровается с  ней, она  повернется к  нему
спиной,  если он  попробует выкинуть еще какую-нибудь  штуку,  она  попросту
плюнет ему в лицо,
     Снова  Герман  видел,  как Маша впадает из одной крайности  в другую. С
нарастающим  воодушевлением   она  начала  готовиться   к   вечеринке.   Она
распахивала  дверцы шкафов,  вытягивала  ящики  комода,  вытаскивала платья,
блузы и туфли,  которые она большей частью привезла из  Германии. Она решила
перешить  платье.  Она  шила,  отпарывала  подкладку,   курила  сигарету  за
сигаретой,  наваливала  груды  чулок  и   белья.   Она  все  время  болтала,
рассказывала истории о  том, как  за ней ухаживали  мужчины -  до  войны, во
время войны, лагерях, в конторах "Джойнта" -  и требовала,  чтобы  Шифра Пуа
подтверждала  ее  слова. На некоторое время она  отрывалась  от  шитья  и  в
доказательство предъявляла старые письма и фотографии.
     Герман понимал, что она страстно хочет иметь успех на вечеринке,  хочет
затмить всех других женщин  своей элегантностью,  своей внешностью. С самого
начала  он знал,  что  она,  несмотря на все свои  сомнения, в конце  концов
решится идти. У Маши все превращалось в драму.
     Неожиданно батарея зашипела - котел починили. Дым дополз в квартиру , и
Шифра Пуа  закричала, что пьяный дворник наверняка спалит  дом;  им придется
бежать из  квартиры па мороз.  Пахло гарью  и угольным газом. Маша пустила в
ванну  горячую воду. Она  делала все разом: готовила себе ванну и пела песни
на  иврите,  идиш,  польском  и   немецком.  Она  с  удивительной  быстротой
превратила старое платье в новое, нашла подходящие к платью туфли на высоком
каблуке и столу<sup>[8]</sup>, которую кто-то подарил ей в Германии.
     Вечером снег перестал, но задул ледяной ветер. Улицы на востоке Бронкса
выглядели как улицы в Москве или в Куйбышеве.
     Шифра  Пуа, которая  не  одобряла  всю эту  затею,  бормотала что-то  о
евреях,  которые  после  массового  уничтожения  не  имеют права  ходить  на
вечеринки, но восхищалась  Машиной внешностью и  давала советы. В этой суете
Маша забывала есть, и ее мать  варила для нес и для Германа рис  на  молоке.
Жена  рабби  позвонила  Маше  и  объяснила,  как  им  добраться  до  верхних
Семидесятых улиц; до Вест-Энд авеню,  где они  живут. Шифра Пуа потребовала,
чтобы  Маша надела свитер и  теплое  трико, но  Маша и  слышать  об этом  не
хотела. Каждое несколько минут она отхлебывала из бутылки коньяка.
     Было уже поздно, когда  Герман  и  Маша  вышли  из  дома. Снежный ветер
схватил его за плечи и сорвал шляпу с головы; он успел поймать ее в воздухе.
Когда  Маша   попыталась  пробиться  сквозь  сугроб,   ее  вечернее   платье
затрепетало и надулось, как шар. Глубокий снег ухватил один из ее сапогов, и
ее  чулки  промокли.   Ее  старательно  причесанные   волосы,  лишь  отчасти
защищенные шляпой,  побелели от снега,  как будто она вдруг постарела. Одной
рукой  она  держала  шляпу,  другой  пыталась  удержать  платье. Она  что-то
крикнула Герману, но ветер срывал и уносил слова с губ.
     Дорога к станции  городской  железной дороги,  которая обычно  занимала
несколько минут, теперь превратилась в целое путешествие.  Когда они наконец
пришли,  оказалось,  что  поезд  только  что   ушел.   Кассир,  сидевший   в
отапливаемой  маленькой печкой  кабинке, сказал им, что поезда застревают на
засыпанных снегом путях  и что нельзя сказать, когда будет  следующий.  Маша
дрожала и  прыгала  на  месте,  стараясь согреть  ноги. Она  была  бледной и
выглядела больной.
     Прошло  пятнадцать  минут,  а  поезд  все  не  приходил.  Толпа  ждущих
становилась все больше: мужчины в резиновых сапогах,  галошах и со свертками
под мышкой; женщины в толстых пиджаках и  с платками на  голове. Каждое лицо
на  свой собственный лад выражало тупость,  жадность или  страх. Низкие лбы,
безутешные   взгляды,  широкие  носы  с  большими   ноздрями,  прямоугольные
подбородки, толстые груди и широкие  бедра противоречили всем представлениям
об Утопии. Котел  эволюции еще кипел. Один-единственный вопль мог бы вызвать
здесь  восстание. Соответствующая  пропаганда, и толпа приступила бы к охоте
на людей.
     Раздался свисток,  и у перрона затормозил поезд. Вагоны были наполовину
пусты.  Окна замерзли.  В вагонах было холодно,  и в черной, мокрой грязи на
полу лежали смятые, грязные  газеты и  жевательная  резинка. "Может  ли быть
что-то более уродливое, чем этот поезд?", - спросил себя Герман. Какое здесь
все скучное! Как будто кто-то умышленно, по приказу, создавал все это именно
таким.  Какой-то алкоголик  начал  говорить  речь, в  которой высказывался о
Гитлере и  евреях.  Маша  достала из  дамской  сумочки  маленькое зеркале  и
попыталась рассмотреть  свое отражение  в  запотевшем  стекле.  Она намочила
кончики   пальцев  и  попробовала  пригладить  волосы  -  пусть  даже  ветер
растреплет их, как только они выйдут.
     Пока  поезд шел над поверхностью земли, Герман глядел в дырку,  которую
он процарапал во льду, покрывавшем окно. Газеты трепетали на ветру. Торговец
разбрасывал  соль  по  тротуару   перед  своим  магазином.  Машина  пыталась
выбраться из впадины в жидком месиве, но ее колеса бессильно проворачивались
на месте. Герман вдруг вспомнил о том, что он решил  быть настоящим евреем и
вернуться к Шульхан Арух и к Гемаре. Как часто он уже строил подобные планы!
Как  часто  он  уже  пытался  плюнуть мирской  суете  в лицо,  и каждый  раз
оставался в дураках. И сейчас он ехал на вечеринку. Пока половина его народа
подверглась  пыткам  и уничтожению,  другая  половина  устраивала вечеринки.
Жалость к Маше охватила его. Она выглядела исхудавшей, бледной, больной.
     Когда Герман и Маша сошли с поезда, было уже очень поздно. С замерзшего
Гудзона  дул  яростный  ветер.  Маша прижималась  к Герману.  Он  должен был
наваливаться на ветер  всем своим  весом, чтобы  его  опрокинуло назад. Снег
лежал на ресницах.
     Маша,  кашляя,  что-то закричала ему. Его  шляпа пыталась  сорваться  с
головы. Пальто и  брюки  бились вокруг  ног. Чудо, что они смогли  различить
номер дома на доме рабби. Едва дыша, они вбежали в вестибюль. Тут было тепло
и  тихо. На стенах висели  картины  в золотых рамах;  ковры  покрывали  пол,
канделябры излучали мягкий свет; диваны и кресла ожидали гостей.
     Маша  подошла к  зеркалу  и  попыталась  исправить тот  ущерб,  который
нанесла  ее платью и  внешности погода. "Если  я смогла  вытерпеть такое,  я
никогда не умру", - сказала она.

        2.
     Она еще раз огляделась вокруг  себя и  пошла  к лифту.  Герман поправил
галстук. Большое, во весь рост,  зеркало  продемонстрировало  все недостатки
его фигуры  и  одежды. Его спина была кривой, а  выглядел он изнуренным.  Он
потерял  в весе,  его пальто  и костюм казались слишком  большими  для него.
Лифтер помедлил, прежде  чем открыть дверь.  Когда лифт остановился на этаже
рабби, он подозрительно посмотрел, как Герман нажимает звонок.
     Никто  не появлялся. Герман  слышал шум,  гул голосов  и  громкий голос
рабби. Через некоторое время черная служанка в белом фартуке и белой наколке
открыла дверь. За ней  стояла жена раввина  -- раввинша. Это  была  большая,
похожая  на статую женщина - еще  больше, чем ее  муж. У нее были  волнистые
светлые волосы, указующий  вверх нос, она была в длинном золотом платье. Она
была увешена  драгоценностями.  Все  в этой женщине было костистым,  острым,
длинным, нееврейским. Она сверху вниз поглядела  на Германа и Машу,  и глаза
ее засветились.
     Вдруг появился рабби.
     "Ну, вот они!", - прогудел он. Он  протянул  им обе руки, одну Герману,
другую Маше, и тут же поцеловал Машу.
     "Она воистину красавица!", - сказал  он.  "Он захапал себе  красивейшую
женщину Америки. Эйлин, погляди на нее!"
     "Давайте ваши пальто. Холодно, да? Я боялась, вы не доберетесь. Май муж
так много рассказывал мне о вас. Я действительно очень рада, что..."
     Рабби обнял Машу  и Германа и  повел их  в комнату. Он прокладывал путь
через толпу и представлял их по дороге. Герман видел гладко выбритых мужчин,
чьи  маленькие ермолки сидели на густых волосах, мужчин без ермолок и мужчин
с козлиными и окладистыми  бородами. Расцветки  женских  волос  были так  же
многообразны, как расцветки платьев.  Он слышал английский, иврит, немецкий,
даже французский. Пахло косметикой, алкоголем, порубленной печенью.
     Официант подошел к новым гостям  и  спросил, что они желают пить. Рабби
подвел Машу к бару  и забыл про  Германа. Его рука  лежала на машиной талии,
как будто  он  танцевал  с  ней. Герман хотел  присесть,  но  нигде не видел
свободного  стула.  Служанка  поднесла  ему  поднос  с красиво сервированной
рыбой,   холодной  закуской,  яйцами,   кексами.  Он  попытался  зубочисткой
подцепить половину яйца, но она сорвалась. Люди говорили так громко, что шум
оглушал его. Какая-то женщина заходилась от смеха.
     Герман еще ни разу не бывал на американской  вечеринке. Он ожидал,  что
гости рассядутся за  столом,  а официанты будут  подавать  еду. Но  не  было
комнаты, где можно было бы сесть, и никто не подавал еду. Кто-то заговорил с
ним по-английски, но  в таком гаме  он  не мог понять ни  слова. Куда,  ради
всего святого, делась Маша? Казалось, она исчезла в сутолоке. Он остановился
перед картиной и некоторое время рассматривал ее.
     Он перешел в комнату, где было больше кресел и диванов. Книги стояли от
пола до потолка. В этой комнате с бокалами в руках сидели несколько мужчин и
женщин.  В углу  стоял  свободный  стул, и Герман  опустился на  него.  Люди
говорили  об  одном  профессоре, который  получил аванс за книгу, пять тысяч
долларов.  Они потешались  над ним и  его  работами.  Герман слышал названия
университетов,  фондов,  стипендий,   имена  заказчиков,  названия  работ  о
еврействе,  социализме,  истории,  психологии.  "Что  это  за  женщины?  Как
получается, что они  в курсе всего этого?", - подумал Герман. Он  чувствовал
себя скованным  в своей жалкой  одежде и боялся,  что они попытаются втянуть
его в разговор.
     "Я  тут чужой.  Я  должен  был  остаться талмудистом".  Он  еще немного
отодвинул свей стул, подальше от них.
     Чтобы чем-то заняться,  он взял  с книжной  полки "Диалоги" Платона. Он
наугад открыл  "Федон" и прочел: "Неправдоподобно предположение, что те, кто
всерьез  занимаются философией, на самом деле только задаются вопросом,  как
умирать и каково быть мертвым".
     Он перелистнул несколько страниц  назад, к "Апологии",и его взгляд упал
на слова "Потому что я полагаю, что это претив природы, когда лучший человек
терпит ущерб от худшего". Было ли  это истинно так? Противоречило ли природе
то, что нацисты убили миллионы евреев?
     Официант  вошел в  комнату и сказал  что-то, чего Герман  не понял. Все
встали  и  покинули  комнату. Герман  остался один. Он представил себе,  что
нацисты в Нью-Йорке, но кто-нибудь - может быть, даже рабби  -  прячет его в
этой библиотеке. Еду ему передают через дыру в стене.
     В двери появился человек, показавшийся ему  знакомым. Это  был  мужчина
маленького роста в смокинге; в его смеющихся глазах была ирония. "Кого это я
вижу?", - сказал он на идиш. "Да, действительно, мир тесен, как говорится".
     Герман встал.
     "Вы меня не узнаете?"
     "Я так запутался здесь, что..."
     "Пешелес! Натан Пешелес! Пару недель назад я был у вас дома".
     "Да, конечно".
     "Почему вы сидите здесь один? Вы пришли сюда почитать книги? Я не знал,
что вы знакомы с рабби Лампертом. Но кто с ним не знаком? В соседней комнате
есть что поесть - методом самообслуживания.  Берете  и накладываете  себе на
тарелку. Где ваша жена?"
     "Где-то здесь. Я потерял ее".
     Едва Герман произнес  эти слова, как  тут же понял, что Пешелес говорит
не о Маше, а о Ядвиге. Катастрофа, которой боялся Герман, близилась. Пешелес
взял его под руку.
     "Пойдемте, поищем  ее. Моя жена сегодня не смогла пойти со мной.  У нее
грипп. Есть  женщины, которые заболевают всякий раз, когда нужно куда-нибудь
идти".
     Пешелес  повел  Германа в  соседнюю комнату. Тут, с тарелками  в руках,
кушая и болтая, стояли люди. Некоторые сидели на подоконниках, на батареях -
там, где им  удавалось найти местечко. Пешелес потащил Германа  в  столовую.
Гроздья   людей  облепили   длинный,  уставленный  кушаниями   стол.  Герман
высматривал,  где же Маша. Она стояла  рядом с  невысоким  мужчиной, который
держал ее за руку. Было ясно, что он  говорит ей что-то  смешное, потому что
она смеялась и всплескивала  руками.  Увидев  Германа, она отняла  у мужчины
руку  и двинулась  сквозь  толпу.  Мужчина  последовал  за ней. Машине  лицо
раскраснелось, а глаза восторженно сияли.
     "А вот  мой потерянный муж!", - закричала она.  Она  обвила руками  его
шею,  так,  как  будто он  только что вернулся из далекого  путешествия.  Ее
дыхание пахло алкоголем.
     "Это мой муж; это Яша  Котик", - сказала Маша, показывая на мужчину,  с
которым  разговаривала.   Он  был  в  европейском  смокинге  с  заостренными
отворотами; широкая  шелковая полоса украшала  внешние швы брюк.  Его черные
волосы  были  разделены  на  пробор и  сияли, напомаженные;  нос у  него был
кривой,   а   подбородок   раздвоенный.   Его   моложавая   фигура   странно
контрастировала с морщинами на  лбу и складками у  рта, обнаруживавшего, как
только  он начинал  смеяться, неправильный прикус.  В его взгляде, улыбке  и
манере говорить было что-то насмешливое, преувеличенное. Он стоял с согнутой
рукой, как будто  ждал  случая снова увести Машу. Он выпятил губы, и  на его
лице появилось еще больше складок.
     "Значит, это твой муж?", - спросил он, по-клоунски  задирая  вверх одну
бровь.
     "Герман, Яша Котик  -  актер, о котором я тебе рассказывала.  Мы были в
одном лагере. Я не знала, что он в Нью-Йорке".
     "Кто-то говорил мне, что она направилась  в  Палестину",  - сказал  Яша
Котик Герману.  "Я  думал,  она где-то у  Стены Плача или у  могилы  Рахели.
Смотрю, а она  стоит в  гостиной рабби Ламперта и пьет виски. Это Америка  -
точно такая, как представлял себе сумасшедший Колумб - ха!"
     Большим и указательным пальцем изображая револьвер, он сделал жест, как
будто  открывал огонь. Все его движения были акробатически-быстрые. Его лицо
все время двигалось, корчило гримасы и передразнивало. Он задирал одну бровь
в наигранном удивлении, в то  время как другая опускалась, словно он плакал.
Он раздувал ноздри. Герман уже много слышал о нем от Маши. Она говорила, что
он рассказывал  анекдоты,  роя собственную могилу,  и нацисты так потешались
над  ним,  что  разрешили  ему  бежать. Подобным  же  образом  его  клоунада
сослужила  ему  хорошую службу у большевиков.  Юмор  висельника  и  комичные
проделки  помогли  ему  преодолеть  бесчисленные  опасности. Маша хвасталась
перед Германом тем, что Яша любил ее, а она его отвергла.
     "Значит,  вы ее муж?", - сказал Котик Герману. "Как вы ее заполучили? Я
полмира обыскал, разыскивая ее, а вы явились да женились. Кто вам дал на это
право? Это, извините меня, типичный империализм..."
     "Ты по-прежнему  шут", - сказала Маша. "Я, кажется, слышала, что ты был
в Аргентине?"
     "Да,  я  был в  Аргентине.  А где я не был? Боже,  благослови  самолет.
Садишься, опрокидываешь в  себя шнапс,  и только начнешь храпеть и мечтать о
Клеопатре,  как ты  уже в Южной  Америке. Когда здесь шевуот, на Кони Айленд
люди идут  купаться, а  когда там  шевуот, люди дрожат от холода в квартирах
без  отопления. Кому понравится творог на шевуот,  если  на улице мороз?  На
хануку   плавишься   от   жары,   все   раздеваются,  чтобы   охладиться   в
Мар-дель-Плате, но достаточно  только на минуту нырнуть в казино и просадить
несколько  песо, и ты снова взмок. Что ты такого нашла в нем, что  вышла  за
него?", - сказал Яша Котик  Маше и подчеркнул вопрос преувеличенным пожатием
плеч. "Что, например, есть у него, чего бы у меня не было? Хотел бы знать".
     "Он  серьезней  человек,  а ты всем действуешь на  нервы", -  возразила
Маша.
     "Видите,  что вам досталось?", - сказал Яша Котик Герману и показал  на
Машу. "Она не просто женщина. Она  поджигатель беспорядков - родом  то ли  с
неба, то ли из ада, я никак не пойму. Ее мудрость спасла нам всем жизнь. Она
могла бы убедить самого Сталина, если бы он почтил лагерь визитом. Что стало
с Моше Файфером?", - спросил Яша, оборачиваясь к ней. "Я  думал, ты осталась
с ним".
     "С ним? Что ты несешь? Ты пьян или просто хочешь поссорить меня с  моим
мужем?  Я ничего  не знаю о Моше Файфере, совсем ничего, и ничего не  хочу о
нем  знать. Когда ты так говоришь, можно подумать, между  мной и  им  что-то
было. У него была жена, и каждый знал об этом. Если они оба еще живы, то они
наверняка вместе".
     "Ну, я  ведь ничего и  не сказал. Вам ни к чему ревновать, мистер - как
ваше  имя? Бродер?  Хорошо, значит, Бродер. Во время войны ни один из нас не
был человечным. Нацисты делали  из нас мыло, кошерное мыло. А для русских мы
были навозом для революции.  Чего ждать от навоза? Что касается меня, то эти
годы я бы вычеркнул из жизни".
     "Он пьян как Лот", - пробормотала Маша.

        3.
     Пешелес во время этого разговора стоял на шаг позади всех.
     Он удивленно поднял брови и ждал с терпением картежника, который знает,
что в его руках туз. На его безгубом рту лежала замороженная усмешка. Герман
забыл о нем и только теперь повернулся к нему. "Маша, это мистер Пешелес".
     "Пешелес? Мне кажется, одного Пешелеса я когда-то знала. В России или в
Польше - теперь уже не помню, где", - сказала Маша.
     "Я происхожу из маленькой семьи. Наверное,  у нас была бабушка по имени
Пеше  или  Пешеле.  Я  познакомился  с  мистером Бродером на Кони  Айленд, в
Бруклине - я не знал..."
     Последние слова  Пешелес  вытолкнул из  себя  с  блеющим смешком.  Маша
вопросительно  посмотрела на Германа. Яша Котик лукаво почесал голову ногтем
мизинца.
     "Кони Айленд?  Я как-то  играл  там,  или  пробовал играть  -  как  это
называется?  Ах, да,  Брайтон. Театр полон старых  женщин. Где они  берут  в
Америке так  много  старух? Они не только  глухи,  но еще и забыли идиш. Как
можно играть перед публикой, которая  не  слышит тебя, а если бы и услышала,
то не поняла бы?  Менеджер, или как он  еще там себя называл, прожужжал  мне
все  уши речами об успехе  и  так  далее. Какой может  быть успех в доме для
престарелых? Таким, каким вы меня сейчас видите - таким я уже лет сорок стою
на  сценах еврейских театров.  Начал я  в  одиннадцать  лет.  Когда  они  не
разрешили мне  играть в Варшаве, я уехал в Лодзь, в Вильну и в Ишишок. Я и в
гетто играл. Даже голодная публика  лучше,  чем  глухая.  Когда я приехал  в
Нью-Йорк,  я должен был играть перед профсоюзом актеров. Я играл Купи Лемля,
а  эксперты  профсоюза  в  это время  перекидывались в картишки  и время  от
времени поглядывали на меня.  У меня ничего не вышло - произношение и прочие
шманцы.  Ну, короче говоря,  я  познакомился  с  человеком, у  которого  был
румынский  погребок. "Ночное  Кабаре" - называлась  лавочка.  Евреи, которые
прежде  были  шоферами на дальних  рейсах, ходили туда со своими  кралями. У
всех жены  и внуки, которые стали профессорами. Жены носят  дорогие норки, и
Яша Котик  должен развлекать их. Моя особенность  в  том, что  я  говорю  на
плохом  английском и  вставляю раз  от разу несколько слов на  идиш.  И  это
награда за то, что я сказал "нет" газовым камерам и отказался лечь и умереть
за  товарища Сталина  в Казахстане. Для  пущей  радости, здесь, в Америке, я
заработал подагру, да и насос уже не хочет качать, как прежде. А что делаете
вы, мистер Пешелес? Вы бизнесмен?"
     "Какое это имеет значение? Я вашего не беру".
     "Выходит, все-таки берете!"
     "Мистер Пешелес торгует домами", - сказал Герман.
     "Может быть, у вас найдется дом для меня?", - спросил Яша Котик. "Я даю
вам письменную гарантию, что не стану жрать кирпичи".
     "Что же мы тут стоим?", -  перебила Маша. "Пойдемте, съедим что-нибудь.
Правда, Яшеле, ты ни капельки не изменился. Как прежде - уксус в меду".
     "А ты невероятно похорошела".
     "Как долго вы уже замужем?" - спросил Пешелес у Маши.
     Маша сдвинула брови. "Достаточно  долго, чтобы потихонечку подумывать о
разводе".
     "Где вы живете? Тоже на Кони Айленд?"
     "Что означает вся  эта болтовня о Кони  Айленд?  Что там случилось?", -
спросила Маша подозрительно.
     "А вот  и  салат!",  -  сказал сам  себе  Герман. Его удивляло, что его
представления о катастрофе оказывались много хуже,  чем действительность. Он
все еще стоял на ногах. Он не  упал в  обморок. Яша Котик закрыл один глаз и
покрутил носом. Пешелес подошел поближе.
     "Я ничего не выдумываю, миссис - как мне вас называть? Я был  у мистера
Бродера  дома,  на  Кони  Айленд.  На  какой  это  улице?  Между  Мермейд  и
Нептун-авеню? Я думал, что  женщина,  перешедшая в иудаизм -  его супруга. А
теперь оказывается, что у него здесь  тоже есть  симпатичная маленькая жена.
Говорю  вам, эти переселенцы умеют  жить. У нас.  американцев,  все  обстоит
по-другому: если ты  женился, то и остаешься с женой, нравится она тебе  или
нет. Или разводись и плати  алименты, а не  заплатишь, так пойдешь в тюрьму.
Что случилось  с  еще  одной красивой женщиной  - Тамарой? Тамарой Бродер? Я
даже записал ее фамилию в мою записную книжку".
     "Кто это  Тамара? Твою погибшую жену  звали Тамарой, да?",  -  спросила
Маша.
     "Моя погибшая жена в Америке", - возразил Герман.  Когда  он произносил
это, у него дрожали колени, а желудок свело судорогой. "Я все-таки еще упаду
в обморок?", - спросил он себя.
     Машино лицо стало злым. "Твоя жена восстала из мертвых?"
     "Кажется, так".
     "Это та, которую ты встретил у твоего дяди на Ист-Бродвее?"
     "Да".
     "Ты говорил мне, что она старая и уродливая".
     "Именно это все  мужья и говорят женам", - смеясь, сказал Яша Котик. Он
высунул кончик языка и скосил глаза. Пешелес тер подбородок.
     "Я теперь не знаю, кто не в себе - я или все остальные". Он  повернулся
к Герману.  "Я был на Кони Айленд в гостях у миссис Шрайер, и она рассказала
мне  о женщине, которая живет этажом выше и которая перешла в  иудаизм, и вы
будто бы ее муж.  Она сказала, что вы писатель или  рабби или что-то в  этом
роде, а еще  она сказала,  что вы торгуете книгами. У  меня  есть слабость к
литературе, будь она  на идиш, иврите  или турецком.  Она  расхваливала вас,
говорила и то, и  это, и поскольку  у меня  библиотека  и я собираю все, что
только могу, я подумал, что мог бы что-нибудь у вас купить. Итак,  Тамара? -
кто она?"
     "Я не знаю, чего вы хотите, мистер Пешелес, и почему вы  вмешиваетесь в
жизнь  других  людей", - сказал Герман. "Если  вы думаете,  что что-то  не в
порядке, почему вы не приведете полицию?"
     Огненные  круги появлялись перед его  глазами,  когда он  говорил.  Они
медленно вибрировали рядом  с  его лицом.  Это явление  он помнил с детства.
Маленькие кольца как будто прятались за его глазами, чтобы обнаружить себя в
момент стресса. Одно кольцо уплыло в сторону, но потом вернулось.  "Можно ли
лишиться чувств и при этом остаться на ногах?", - спросил себя Герман.
     "Какая полиция? О чем вы говорите? Я,  как говорится, не казак  Господа
Бога. По мне, так пусть у вас будет хоть целый  гарем. Вы живете не  в  моем
мире. Я думал, я  могу вам чем-нибудь помочь. В конце  концов вы беженец,  а
полька-нееврейка, перешедшая в иудаизм - это не пустяк. Мне говорили, что вы
разъезжаете  и  продаете  энциклопедии. Так  вышло, что через несколько дней
после того, как я побывал у вас,  мне  представилась  возможность посетить в
больнице одну  женщину, которую прооперировали  по случаю какого-то женского
недомогания. Она дочь моего старого друга. Я вхожу и вижу Тамару; они лежали
в  одной  палате.  Ей удаляли пулю из бедра. Нью-Йорк  кошмарный  город, это
целая Вселенная, но одновременно  это маленькая деревня. Она рассказала мне,
что она ваша жена - возможно, она бредила".
     Герман открыл рот, собираясь отвечать,  но в этот момент к ним  подошел
рабби. Лицо рабби пылало от выпитого алкоголя.
     "Я все обыскал, а вы вот  где!", - громким голосом закричал он.  Вы уже
познакомились? Мой друг Натан Пешелес знает всех, и все  знают его. Маша, вы
самая  красивая  на  вечеринке! Я  не  знал,  что  в Европе  еще есть  столь
очаровательные женщин. А тут еще и Яша Котик".
     "Я знаю Машу подольше, чем вы", - сказал Яша Котик.
     "Да, мой друг Герман прятал ее от меня".
     "Он прячет не ее одну", - многозначительно добавил Пешелес.
     "Вы  думаете? Вы, должно быть, близко с  ним  знакомы.  Передо  мной он
всегда разыгрывает  невинную  овечку. Я уже стал  было  думать, что он евнух
и..."
     "Хотел бы я быть таким евнухом", - перебил Пешелес.
     "От  мистера Пешелеса ничего  не  скроешь". Рабби  рассмеялся.  "У него
повсюду шпионы. Что вы узнали? Поведайте мне".
     "Я не выдаю тайны других людей".
     "Пойдемте поедим. Пойдемте в столовую, там все".
     "Извините, рабби, я сейчас вернусь", - неожиданно сказал Герман.
     "Куда это вы убегаете?"
     "Я сейчас вернусь".
     Герман быстро ушел, а Маша побежала за ним. Им  пришлось проталкиваться
сквозь толпу.
     "Не беги за мной, я сейчас вернусь", - потребовал Герман.
     "Кто этот Пешелес? Кто Тамара? Маша схватила Германа за рукав.
     "Я прошу тебя, отпусти меня!"
     "Ответь мне!"
     "Я должен сблевать".
     Он вырвался  и побежал, ища ванную. Он толкал людей, и они отвечали тем
же. Какая-то женщина  закричала,  потому  что  он наступил  ей на мозоль. Он
вышел в  вестибюль  и сквозь сигаретный дым увидел множество дверей,  но  не
знал, какая ведет в  ванную.  В голове что-то начало вращаться. Пол  под ним
качался, как на корабле. Одна  дверь  открылась,  и кто-то вышел  из ванной.
Герман рванулся туда и столкнулся с мужчиной, который обругал его.
     Он подбежал к унитазу, и его вырвало. В ушах гремело, в висках стучало.
Его  желудок  судорожно выбрасывал из себя желчь, горечь и  вонь;  он совсем
позабыл, что бывает такая гнусность. Каждый раз, когда он думал, что желудок
пуст,  и  начинал вытирать  рот  туалетной  бумагой,  его  скручивали  новые
судороги. Он стонал  и извивался и склонялся все ниже и ниже. Его стошнило в
последний раз, он встал  и почувствовал,  что в его организме  больше нет ни
капли щелочи. Кто-то бил в дверь и пытался сорвать ее. Он  загадил кафельный
пол, забрызгал стены, и теперь он должен был убрать. В зеркале он видел свое
бледное  лицо. С перекладины  над  умывальником  он взял  полотенце  и вытер
отвороты пиджака. Он попробовав открыть окно, чтобы проветрить, но у него не
было  сил  вытолкнуть  фрамугу вверх.  Он сделал  последнее  усилие, и  окно
открылось. Заледеневший  снег  и  сосульки  висели  на раме. Герман  глубоко
вдохнул, свежий воздух  оживил его. В  дверь снова замолотили, кто-то дергал
за ручку. Он открыл и увидел Машу.
     "Ты хочешь сломать дверь?"
     "Вызвать врача?"
     "Нет, никакого врача. Нам надо уйти".
     "Ты весь грязный".
     Маша достала из сумочки платок.  Вытирая  с  него  грязь,  на спросила:
"Сколько у тебя жен? Три?"
     "Десять".
     Пусть Бог опозорит тебя так, как ты опозорил меня".
     "Я иду домой", - сказал Герман.
     "Иди, но  к своей крестьянке, не ко мне", - ответила  Маша. "Между нами
все кончено".
     "Кончено так кончено".
     Маша ушла обратно в комнату, а  Герман решил забрать свое пальто, шляпу
и  галоши,  но не  знал, где искать  их. Жена рабби,  взявшая у него одежду,
исчезла.  Служанки  нигде  не  было  видно. Он  протолкался сквозь  толпу  в
вестибюль.  Он  спросил  какого-то  мужчину,  где пальто, но  мужчина  пожал
плечами. Герман пошел в библиотеку и  опустился в кресло. На столике  кто-то
оставил полстакана  виски и надкусанный сэндвич. Герман съел резко пахнувший
хлеб с сыром и выпил остатки  виски ;комната  крутилась, как карусель. Перед
его  глазами  плясала сеть точек и линий,  они  были цветные и светились; он
иногда видел такие, когда надавливал кончиками пальцев на веки. Все мерцало,
сотрясалось, меняло формы. Люди просовывали головы в дверь, но Герман был не
в состоянии видеть их по-настоящему. Их лица  неотчетливо  плыли по воздуху.
Кто-то заговорил с ним,  но у него было  такое  чувство, будто его уши полны
водой. Его качало бурное море. Как  странно, что во всем этом хаосе все-таки
оставался  хоть  какой-то  порядок.  Фигуры,  которые  он  видел,  все  были
геометрическими, хотя и разорванными на куски.  Цвета быстро менялись. Когда
вошла Маша, он  узнал ее. Она  подошла к нему со  стаканом в руке и сказала:
"Ты еще тут?"
     Ее слова  донеслись  как будто издали, и он удивился  изменению  своего
слуха и чувству безразличия относительно себя самого.
     Маша  придвинула  стул  и  села  рядом  с  ним, причем ее  колени почти
касались его коленей.
     "Кто эта Тамара?"
     "Моя жена. Она в Америке".
     "Между нами все кончено, но  я считаю, что напоследок ты обязан сказать
мне правду".
     "Это правда".
     "Рабби  Ламперт предложил мне место - начальница отделения в санатории,
зарплата семьдесят пять долларов в неделю".
     "А что ты сделаешь со своей мамой?"
     "Для нее там тоже место найдется".
     Герману  было  совершенно  ясно, что все это означает, но это не  имело
больше   никакого  значения.   Он   полагал,   что  пережил   "раскрепощение
конечностей" - так хасиды называют состояние потеря собственного  "я". "Если
бы только я все время мог быть таким!", - подумал он.
     Маша ждала. Потом она сказала: "Ты специально все это устроил.  Это все
твой  план.  Я  уйду  от мира  к старикам и  больным.  Поскольку для  евреек
монастырей не бывает, санаторий станет  моим монастырем -  до тех пор,  пока
моя  мать не  умрет. Тогда  я положу конец всей этой комедии. Принести  тебе
что-нибудь? Не твоя вина, что ты родился шарлатаном".
     Маша  ушла. Герман снова положил голову  на  подлокотник.  У  него было
только одно  желание -  лечь.  Он  слышал  голоса,  смех, шаги, позвякивание
посуды и стаканов.  Потом  опьянение постепенно  прошло;  комната  перестала
вращаться, кресло снова твердо стояло на полу. Его мысли вновь обрели четкие
очертания. Все, что оставалось - это слабость в коленях и горький привкус во
рту. Он услышал, как его желудок заурчал от голода.
     Герман  думал о Пешелес и Яше Котике. Ясно, что он, даже  если выдержит
испытание до конца, больше не сможет работать у рабби Ламперта. Во всем этом
хаосе   угадывался   план,   выработанный   высшими   силами,   руководящими
человеческой жизнью. Нельзя  было не  заметить, что  рабби пытался  увести у
него Машу.  Он никогда не стал бы платить семьдесят  пять долларов в  неделю
женщине,  которая не имеет ни опыта, ни  образования для подобной работы. И,
кроме того,  он не стал бы заботиться о ее матери -  она обойдется ему еще в
семьдесят пять долларов в неделю.
     Герман  вдруг вспомнил что,  что  Яша Котик  говорил  о  Моше  Файфере.
Вечеринка разрушила  те немногие иллюзии, что были у него относительно Маши.
Он долго ждал, но Маша не возвращалась. "Кто знает? Может быть, она пошла за
полицией", -  промелькнуло  у  него в голове. Он представил,  как они явятся
арестовывать его, как сначала доставят его на Эллис Айленд, а потом вышлют в
Польшу.
     Внезапно  перед  ним  очутился  мистер  Пешелес.  Наклонив  голову,  он
посмотрел на Германа и сказал с  издевкой: "А, вот вы где спрятались.  А вас
ищут".
     "Кто?"
     "Рабби, равинша.  Ваша  Маша  красивая  женщина.  Пикантная.  Где таких
берут? Не обижайтесь на меня, но рядом с ней вы кажетесь пустым местом".
     Герман промолчал.
     "Как вы это делаете? Не могли бы вы раскрыть мне секрет?"
     "Мистер Пешелес, в моем положении мне завидовать нечего".
     "Почему? В Бруклине нееврейка ради вас переходит в иудаизм. Здесь у вас
женщина неописуемой красоты. И о Тамаре плохого не скажешь. Я ничего дурного
не  хотел  ,но я  рассказал  рабби  Ламперту о нееврейке, которая  ради  вас
сменила веру, и теперь он совсем  запутался.  Он сказал мне, вы  пишете  для
него книгу. Кто этот Яша Котик? Я его вообще не знаю".
     "Я его тоже не знаю".
     "Они с  вашей женой, кажется, прекрасно  понимают друг друга.  Безумней
мир, не правда ли? Чем больше живешь, тем больше видишь.
     Но как ни смотри, а здесь  в Америке вам надо быть  чуточку осторожней.
Годами все  идет  нормально, а потом  разражается скандал.  Тут  был однажды
мафиози, который был на короткой ноге с верхами общества: с губернаторами, с
сенаторами, с  кем угодно. Вдруг он начинает доставлять людям  неприятности,
его сажают под арест, проходит немного времени, и они высылают его в Италию,
откуда он родом. Я не  хочу никаких сравнений, упаси Боже,  но для дяди Сэма
закон - всегда закон. Я бы посоветовал вам - не разрешайте ей жить в  том же
штате. Тамара перенесла тяжелые страдания. Я пытался выдать ее замуж, но она
рассказала мне, что она замужем за вами. Это, конечно, тайна, и  я ее никому
не раскрою".
     "Я не знал, что она жива".
     "Но она рассказывала мне, что из Европы писала то ли  в "Джойнт", то ли
в ХИАС, чтобы они дали объявление в газету. Вы, наверное, не читаете газет?"
     "Может, вы знаете, где мне найти мое пальто?", - сказал Герман. "Я хочу
уйти, но никак его не найду".
     "Правда? Всех  этих  женщин  вы смогли найти, а пальто свое  не можете?
Спорю, вы превосходный актер. Не волнуйтесь, никто не возьмет вашего пальто.
Я думаю,  все  вещи  в  спальне. Ни у  кого в Нью-Йорке нет стольких стенных
шкафов, чтобы убрать туда все пальто во время  вечеринки. Но к чему спешить?
Вы же не уйдете без вашей жены? Я слышал, рабби предложил ей хорошую работу.
Вы курите?"
     "Иногда".
     "Вот, возьмите сигарету. Это успокаивает  нервы". Мистер Пешелес достал
золотой портсигар  и золотую зажигалку. Сигареты были импортные, короче. чем
американские, и с золотым мундштуком. "Итак, еще раз - к чему беспокоиться о
будущем?", -  сказал он.  "Никто не  знает, что будет завтра. Каждый, кто не
берет себе  то, чем  он может завладеть сегодня,  не получает вообще ничего.
Что  стало  из  всех этих  состояний в  Европе? Куча пепла".  Мистер Пешелес
затянулся   и   выпустил   кольца.  Целую  минуту  его  лицо  было   старым,
меланхоличным. Он выглядел так, как будто думал о каком-то своем, одному ему
известном горе, для которого не было утешения.
     "Я пойду взгляну, что там происходит", - сказал он и показал на дверь.

        4.
     Герман,  оставшись один, сидел с опущенной головой.  На  книжной  полке
вблизи  кресла  он  увидел  Библию,  наклонился  и вытащил ее.  Он  полистал
страницы и наткнулся  на псалм: "Господи, будь  милосерден; ибо боюсь  я. От
горя изнывают глаза мои, душа моя  и тело мое;  потому что в печали проходит
жизнь  моя и в стенаниях идут годы  мои. Сила моя отнялась  у меня  за грехи
мои, и увяло тело мое. Из-за врагов моих стал я  посмешищем для моих соседей
и ужасом для друзей моих".
     Герман прочитал это. Как получалось, что эти фразы оставались истинными
при  всех условиях,  во  все века,  при любых настроениях,  в  то время  как
светская  литература  со временем теряла свое  значение, вне  зависимости от
того, насколько хорошо была написана?
     Маша ввалилась в комнату; она была явно пьяна. В одной руке она держала
тарелку,  в другой стакан с виски. Ее  лицо  было бледным, но глаза излучали
насмешку. Она неуверенным движением поставила тарелку на подлокотник кресла.
     "Что  ты  тут  делаешь?",  - спросила  она.  "Читаешь Библию? Ты жалкий
святой-самозванец!"
     "Маша, сядь".
     "Откуда ты знаешь, что я хочу сесть? Может, я гораздо охотней легла бы.
А если подумать получше, то я вообще-то хочу сесть к тебе на колени".
     "Нет, Маша, не здесь".
     "Почему  это нет?  Я знаю, что он рабби, но его квартира еще далеко  не
храм. Во время войны и храм не останавливал людей. Затаскивали евреек в храм
и..."
     "Так нацисты делали".
     "А кто были нацисты? Тоже люди. Они хотели того же, чего хочешь ты, Яша
Котик, чего хочет даже рабби. Может, ты бы сделал тоже самое. В Германии они
часто  спали  с  женами  нацистов. Они  покупали  их  за пачку  американских
сигарет, за плитку шоколада. Ты  бы видел, как дочери расы господ ложились в
постель с парнями из гетто и как они тискали и целовали их. На некоторых они
даже женились. Почему же ты так много значения  придаешь слову  "нацист"? Мы
все нацисты. Вся человеческая  раса!  Ты  не только нацист,  но еще  и трус,
боящийся собственной тени".
     Маша  попыталась  рассмеяться, но  тут  же  снова стала  серьезной.  "Я
слишком   много  выпила.   Там   стояла   бутылка  виски,  и  я  все   время
прикладывалась. Иди  сюда,  поешь,  если не хочешь  умереть  с голода". Маша
упала  в  кресло. Она достала  из сумочки  пачку  сигарет, но не могла найти
спичек. "Что ты так на меня смотришь? Я не буду спать с рабби".
     "Что было у тебя с Яшей Котиком?"
     "Мои вши спали с его вшами. Кто Тамара? Скажи мне, наконец?"
     "Моя ясна жива. Я уже пробовал объяснить тебе это".
     "Это правда или ты опять меня морочишь?"
     "Это правда".
     "Но они же ее застрелили".
     "Она жива".
     "Дети тоже?"
     "Нет, дети нет".
     "Слушай, этот кошмар чересчур даже для Маши. Твоя краля знает о ней?"
     "Она навестила нас".
     "Все  это  мне  безразлично. Когда я приехала в Америку, то думала, что
выберусь  из всей этой  грязи,  но только теперь, как видно,  я  очутилась в
самом глубоком дерьме. Это, наверное, последний раз, когда я говорю с тобой,
и я хочу  сказать тебе, что ты самый вредный врун, какого я только встречала
в своем жизни. И поверь мне - мне перебегали путь множество крыс. Где торчит
твоя воскресшая жена?  Я  с удовольствием познакомилась бы с ней, по крайней
мере посмотрела бы на нее".
     "Она живет в меблированных комнатах".
     "Дай мне адрес и телефон".
     "К чему? Ну хорошо, я дам тебе. Но у меня нет с собой записной книжки".
     "Когда ты услышишь, что я умерла, не приходи на мои похороны".

        5.
     Когда Герман вышел из дома и почувствовал, какой кошмарный стоит мороз,
что-то в нем начало смеяться  - это  был  смех, который иногда снисходит  на
человека в момент величайшей катастрофы. Режущий ветер  свистя и воя налетал
с Гудзона. В несколько  секунд Герман промерз до костей.  Был час  ночи. Сил
для долгой поездки на Кони Айленд у него не было. Он прижался к двери дома и
боялся сделать шаг. Если б у него было достаточно денег, чтобы снять номер в
отеле. Но в его кармане было меньше трех долларов, а за три доллара нигде не
снять комнаты,  за  исключением, может быть,  Бауэри. Мог ли он  вернуться и
занять у рабби  немного  денег? Наверху наверняка были гости с автомобилями,
которые, безусловно, отвезут Машу домой. "Нет, лучше я умру!", - пробормотан
он. Он двинулся в сторону Бродвея.
     Тут ветер был не такой сильный. Мороз на Бродвее не кусался. И освещена
улица была лучше, чем  Вест-Энд Авеню. Снег перестал, только иногда одинокая
снежинка палила с  неба или  с крыши. Герман увидел  кафетерий.  Он  побежал
через улицу и чуть не попал под такси. Водитель  обругал его. Герман покачал
головой и сделал извиняющийся жест.
     Едва дыша и окоченев от  холода вошел он в кафетерий. Здесь, на свету и
в  тепле, как  раз накрывали столы к завтраку.  Звенела посуда.  Люди читали
утренние газеты,  ели французские  гренки с  сиропом,  овсянку  со сливками,
кукурузные  хлопья  с  молоком,  вафли  и  колбаски.  От  запаха еды  Герман
почувствовал слабость. Он  нашел стол  у стены и повесил шляпу и  пальто. Он
понял, что не  взял талон  с номером,  и  пошел кассирше, чтобы объяснить ей
это.
     "Да, я видела, как вы вошли",  - сказала кассирша. "Сразу видно, как вы
окоченели".
     У стойки он заказал овсяную  кашу, яйца,  рожок и кофе. Вся еда  стоила
пятьдесят пять центов. Когда  он нес поднос к  своему столу, у  него дрожали
колени, и он едва выдерживал  тяжесть подноса, не сгибаясь. Но едва он начал
есть, как его жизненная сила  вернулась к нему. Аромат кофе кружил голову. У
него было  теперь лишь одно желание - чтобы кафетерий оставался открытым всю
ночь.
     К столу подошел  пуэрториканец  - уборщик посуды. Герман спросил, когда
закрывается кафетерий, и мужчина ответил: "В два".
     Меньше  чем  через  час он снова будет стоять под снегом на  морозе. Он
должен выработать план,  прийти  к решению. Напротив  него  была  телефонная
будка. Может быть, Тамара еще не спит. Сейчас она была единственный человек,
с которым он не находился в состоянии войны.
     Он вошел в телефонную будку, сунул  в аппарат монетку  и набрал Тамарин
номер. Ему  ответила  соседка, она пошла за Тамарой. Не прошло и минуты, как
он услышал ее голос.
     "Надеюсь, я тебя не разбудил. Это я, Герман".
     "Да, Герман".
     "Ты спала?".
     "Нет, я читала газету".
     "Тамара, я в кафетерии на  Бродвее. В два они закрываются. Я  не  знаю,
куда мне пойти".
     Тамара помедлила мгновенье. "А где же твои жены?"
     "Они обе больше не разговаривают со мной".
     "А что ты делаешь в это время на Бродвее?"
     "Я был у рабби на вечеринке".
     "Я  понимаю.  Ты хочешь прийти? Тут жутко холодно. Я натянула  на  ноги
рукава  свитера.  Ветер  продувает дом так,  как  будто в окнах  нет стекла.
Почему  ты поссорился  со своими женами? Но в  чем дело, почему ты  сразу не
идешь сюда?  Я завтра так и так собиралась  позвонить тебе. Мне надо кое-что
обсудить с тобой. Единственная проблема  - парадное заперто.  Звони хоть два
часа, дворник  все  равно не откроет. Когда  ты придешь? Я спущусь  и открою
сама".
     "Тамара, мне стыдно так обременять тебя. Н о мне  просто-напросто негде
спать, а на отель у меня нет денег".
     "Теперь, когда она беременна, она пошла на тебя войной?"
     "Ей прожужжали все уши. Я не хочу винить тебя, но зачем ты рассказала о
нас Пешелесу?"
     Тамара вздохнула. "Он  пришел  в  больницу я  пробуравил  меня  тысячью
вопросов. Я  до  сих пор  не знаю, как  он меня  отыскал.  Он уселся на  мою
кровать и устроил мне допрос, как адвокат. Потом он в придачу ко всему решил
выдать меня замуж. Это было сразу после операции. Что это за человек такой?"
     "Я влип в такую грязь,  что  теперь  все безнадежно", - сказал  Герман.
"Лучше, я думаю, я вернусь на Кони Айленд".
     "В  это время? У тебя на дорогу уйдет вся ночь. Нет, Герман, приходи ко
мне. Я не могу заснуть и все равно не сплю всю ночь".
     Тамара хотела сказать  что-то еще, но аппарат потребовал вторую монету,
которой у Германа не было, и он успел сказать  только, что приедет к ней как
можно скорее, и повесил  трубку.  Он покинул кафетерий и  пошел  на  станцию
метро на Семьдесят Девятой улице. Пустой Бродвей расстилался перед ним. Ярко
сиявшие фонари создавали настроение  зимнего праздника, таинственного, как в
сказке. Герман спустился на станцию и ждал поезда. Кроме него на перроне был
только  один негр. Несмотря  на  мороз, негр  был без пальто. Герман прождал
пятнадцать  минут,  но не  появилось  ни человека,  ни поезда.  Фонари сияли
пронзительно. Снег, мелкий, как мука, сыпался сквозь решетку в потолке.
     Он жалел  теперь,  что позвонил Тамаре. Наверное, было умнее поехать на
Кони Айленд.  По крайней мере, он несколько часов поспал бы в  тепле -  если
предположить, что Ядвига  оставила  бы  его в покое.  Он  понял,  что Тамаре
придется  одеться и  ждать  его  внизу в  холодном вестибюле,  иначе она  не
услышит звонка.
     Рельсы  задрожали,  и  с  шумом подошел поезд. В  вагоне  сидело  всего
несколько человек - пьяный, который бормотал и корчил рожи; человек с метлой
и ящиком с сигнальными лампами,  которыми пользуются путевые рабочие; другой
рабочий, у  которого была буханка хлеба и деревянная  планка. Вокруг ботинок
мужчин образовались черные лужи, их носы были красными и блестели от холода,
их  ногти  потрескались  и  были  грязными.  В  воздухе витало  возбуждение,
типичное  для людей, превративших ночь в день. Герману казалось,  что стены,
лампы,  стекла  окон,  рекламные  плакаты  страдают  от  холода   и  шума  и
нездорового  освещения.  Поезд  все время  свистел и выл сиреной, как  будто
машинист потерял управление и проехал на красный свет и заметил свою ошибку.
Выйдя на Таймс-сквер,  Герман  проделал неблизкий  путь  до  поезда местного
назначения, который шел до станции "Центральная".
     Поезда  до  Восемнадцатой улицы  Герману  опять пришлось  ждать  долго.
Другие  люди  на  перроне,  казалось,  были в  той  же ситуации,  что  и он:
оторванные  от семей,  бесцельно бродящие мужчины, которых общество не могло
ассимилировать, но не могло  и изгнать; их лица  выражали несостоятельность,
сожаление и вину.  Ни один из этих  мужчин не  был приятно выбрит  или одет.
Герман   рассматривал  их,  но  они   игнорировали  его  и  друг  друга.  На
Восемнадцатой улице он  сошел с поезда  и прошел квартал до Тамариного дома.
Здания контор были  темными,  заброшенными.  Не  верилось, что еще несколько
часов  назад  здесь спешили  по  своим делам толпы  людей. Беззвездное  небо
мрачно  светилось  над  крышами.  Герман  осторожно поднялся  по  нескольким
обледенелым ступенькам  к стеклянной двери дома,  в котором жила  Тамара. Он
увидел Тамару в  слабом свете единственной лампочки. Она ждала его в пальто,
из   под  которого  выглядывала  ночная  рубашка.  Ее  лицо  было  серым  от
бессонницы, волосы  не причесаны.  Она  молча открыла ему  дверь, и  они  на
усталых ногах потащились вверх по лестнице; лифт не работал.
     "Сколько ты уже ждешь?", - спросил Герман.
     "Это все равно. Я привыкла ждать".
     Ему казалось непостижимым, что это его жена, та самая Тамара, с которой
он  познакомился двадцать  пять  лот  назад  на лекции,  где  дискутировался
следующий вопрос:  "Способна  ли  Палестина  разрешить проблемы евреев?"  На
третьем этаже Тамара остановилась ненадолго и сказала: "О, мои ноги!"
     Он тоже чувствовал мускулы на икрах.
     Тамара перевела дух и спросила: "Она уже нашла больницу?"
     "Ядвига? Все это взяли в свои руки соседки".
     "Но это ведь, в конце концов, твой ребенок".
     Он хотел сказать: "Ну и что?", но промолчал.

        6.
     Герман  проспал  час  и  проснулся. Он не  раздевался, а  в  постели  в
пиджаке,  брюках,  рубашку  и носках. Тамара снова натянула  на ноги  рукава
свитере. На кровать,  поверх покрывала, она бросила  свою поношенную  шубу и
пальто Германа.
     Она сказала: "Время моих  страданий продолжается  по воле Божьей.  Я  в
самой середке этого времени. Более или менее, но это та же самая борьба, что
была в Джамбуле. Ты не поверишь  мне, Герман, но это почему-то утешает меня.
Я не хочу забывать, через что мы прошли. Если в  комнате тепло, мне кажется,
что  я предаю всех  евреев в Европе. Мой дядя  считает,  что евреи отныне  и
навсегда должны надеть траур. Весь народ должен усесться на низкие скамеечки
и читать в книге Иова".
     "Без веры скорбеть невозможно".
     "Уже одно это достаточное основание для скорби".
     "Ты сказала по телефону, что собиралась мне позвонить. Зачем?"
     Тамара задумалась.  "О, я не знаю, как  мне начать. Герман,  я  не могу
лгать так долго, как ты. Мои  тетя и дядя потребовали, чтобы я рассказала им
о нас с тобой. Если я рассказала правду такому ничего не значащему человеку,
как  Пешелес,   то  как  я  могла   скрывать   факты   перед   единственными
родственниками, которые остались у  меня на свете? Я не хотела жаловаться на
тебя, Герман, во всем  этом  есть и моя вина, но у меня такое чувство, что я
должна рассказать им. Я думала, что их хватит удар, когда я скажу им, что ты
женат на нееврейке. Но дядя только вздохнул  и сказала: "Человека оперируют,
а  потом к нему приходят боли".Кто знает это лучше меня?  Боли пришли только
наутро после  операции. Он,  конечно, хочет, чтобы  мы  развелись. У него не
один, а десять кандидатов в женихи - образованные мужчины, прекрасные евреи,
все они беженцы, потерявшие в Европе жен. Что я должна была ответить на это?
Я  также хочу  замуж, как  ты танцевать  на крыше. Но дядя и тетя, они  оба,
настояли на  том, что или ты разводишься с Ядвигой и  возвращаешься  ко мне,
или  я  развожусь  с  тобой. Со  своей  точки  зрения  они  правы. Моя мать,
благослови Господь  ее  память, однажды  рассказала мне историю  об  умерших
людях,  которые  не знают, что они  умерли.  Они едят, пьют и даже женятся и
выходят замуж. Знаешь,  уж коли мы когда-то жили вместе и у нас были дети, а
теперь мы блуждаем в мире безумия, то зачем нам разводиться?"
     "Тамара, труп тоже можно посадить в тюрьму".
     "Никто не  посадит тебя в  тюрьму. И вообще чего ты так боишься тюрьмы?
Там тебе, может быть, будет много лучше, чем теперь".
     "Я  не хочу, чтобы меня выслали.  Я  не хочу,  чтобы меня  похоронили в
Польше".
     "Кто на тебя донесет? Твоя любовница?"
     "Возможно, Пешелес".
     "Зачем ему это делать? И какие у него есть доказательства? Ты ни на ком
не женился в Америке".
     "У меня с Машей еврейский брачный контракт".
     "И что она может иметь с этого? Мой тебе совет, возвращайся к  Ядвиге и
помирись с ней".
     "Это и есть то, что ты хотела рассказать мне? Я не могу больше работать
на рабби, это теперь без вопросов. Я задолжал квартплату.  У меня не  хватит
денег даже на то, чтобы прожить завтрашний день".
     "Герман, я хочу кое-что сказать тебе, но не сердись на меня".
     "Что?"
     "Герман, люди вроде  тебя неспособны принимать решения,  касающиеся  их
самих. Я  в этом смысле  тоже не  особенно  хороша,  но  иногда легче решать
проблемы других, чем собственные. Здесь в Америке у некоторых людей есть то,
что  называется  "менеджер".  Разреши мне  быть  твоим  менеджером.  Отдайся
полностью в мои руки.  Веди себя так, как будто ты в концентрационном лагере
и  должен делать  все,  что  тебя  говорят. Я говорю тебе, что  делать, и ты
делаешь.  Я и работу для  тебя найду. В твоем состоянии ты неспособен помочь
себе сам".
     "Почему ты хочешь это сделать? И как?"
     "Это не  твое  дело. Кое-что  я уж сделаю.  Я  позабочусь о  всех троих
потребностях, а  ты должен быть готов  делать все, что я от  тебя  потребую.
Если я скажу тебе, иди на  улицу и рой ямы, ты должен  идти на улицу и  рыть
ямы".
     "А что будет, если они посадят меня в тюрьму?"
     "Тогда я буду носить тебе передачи".
     "Тамара,  ты хочешь этого только затем,  чтобы  всучить  мне  несколько
твоих долларов".
     "Нет, Герман. Никакого ущерби ты мне не причинишь. Завтра мы начнем.  Я
возьму  в свои руки все твои дела. Я  знаю, я новичок  в  этой стране, но  я
привыкла жить на чужбине. Я  вижу, что  все  это  чересчур для тебя, что  ты
скоро рухнешь под этой тяжестью".
     Герман молчал. Потом он сказал: "Ты ангел?"
     "Может быть. Кто знает, кто такие ангелы?"
     "Я  говорил себе, что это сумасшествие  -  звонить  тебе так поздно, но
что-то  подталкивало меня позвонить. Да, я отдам себя  в твои руки.  У  меня
больше нет сил..."
     "Раздевайся. Ты испортишь себе костюм".
     Герман вылез из постели, снял пиджак, брюки и галстук и  остался только
в нижнем белье и носках. В темноте он положил свои вещи на стул. Раздеваясь,
он  слышал,  как  в батарее шипит  пар.  Он снова  лег  в постель,  и Тамара
придвинулась немного ближе и положила руку ему на ребра. Герман задремал, но
время от  времени снова открывал  глаза. Тьма медленно  светлела.  Он слышал
шорохи, шаги, слушал, как внизу в вестибюле открывалась и закрывалась дверь.
Жильцы, должно быть, все были люди, рано уходившие на работу. Даже для того,
чтобы жить  в этой  жалкой  халупе, надо было зарабатывать.  Через некоторое
время  Герман  снова заснул.  Когда  он проснулся, Тамара  уже  оделась. Она
сказала ему,  что искупалась в ванной, в  коридоре. Она испытующа посмотрела
на него, и ее лицо приняло решительное выражение.
     "Ты еще помнишь наш уговор? Иди умывайся. Вот полотенце".
     Он повесил свое пальто на плечики и  вышел  в  коридор.  Все  утро люди
ждали, пока освободится ванная, но  теперь дверь была открыта.  Герман нашел
кусок  мыла,  забытый  кем-то,  и  стал  мыться над умывальником. Вода  была
тепловатой.  "Откуда в  ней  ее  доброта?",  -  спросил  себя  Герман. В его
воспоминаниях Тамара была упрямая и ревнивая. А теперь, несмотря на  то, что
он променял ее на других, она была единственный человек, готовый помочь ему.
Что это значило?
     Он  вернулся  в  комнату  и  оделся.  Тамара  сказала,  что  он  должен
спуститься на лифте на этаж ниже, она не хочет, чтобы люди в доме знали, что
у нее ночевал мужчина;  пусть подождет ее на улице. Он вышел из двери дома и
на секунду ослеп от света дня. Восемнадцатая  улица была полна грузовиков, с
которых  сгружали  коробки  и  ящики.  На  Четвертой Авеню гигантские машины
убирали снег.  Тротуары кишели  пешеходами.  Голуби,  выжившие в  эту  ночь,
рылись  в  снегу;  воробьи  прыгали  вокруг  них.  Тамара повела  Германа  в
кафетерий на Двадцать Третьей  улице. Запахи там были  такие же, как прошлой
ночью  на  Бродвее,  только  тут  они  смешивались  с  запахом  дезинфекции,
поднимавшимся от свеженатертого пола. Тамара даже не  спросила, что он хотел
бы  заказать. Она  усадила  его за  стоя, принесла  апельсиновый сок, рожок,
омлет  и  кофе. Некоторое  время она  смотрела, как он ест, а потом принесла
свой завтрак. Герман  держал чашку кофе между ладонями, но не пил, а грелся.
Его  голова  клонилась  все ниже и ниже.  Женщины  разрушили  его, но они же
выказывали ему  сочувствие. "Я еще  смогу жить без  Маши", - утешил он себя.
"Тамара права - на самом деле нас больше нет в живых".


        Глава девятая

        1.
     Зима  прошла.  Ядвига  ходила с  большим  животом.  Тамара  заказала  в
больнице  место  и  каждый день говорила с  Ядвигой по телефону  по-польски.
Соседки не отходили от нее. Войтысь пел и верещал с раннего утра  до вечера.
Марианна  отложила  маленькое  яйцо.  Хотя Ядвигу предупреждали,  что  ей не
следует  делать много  физической  работы,  она  беспрерывно  что-то мыла  и
протирала. Полы  блестели. Она  купила краску и с помощью соседки,  бывшей в
Европе художницей, заново покрасила стены. В Нью-Джерси, в санатории  рабби,
Маша  и Шифра Пуа праздновали пасху со стариками и увечными. Тамара помогала
Ядвиге подготовиться к празднику.
     Соседкам рассказали, что Тамара - кузина Германа. У них появилась новая
тема, и они опять могли поточить языки, но если мужчина решил жить как изгой
и  нашел женщину,  которая терпит  это, то тут они  мало что могли поделать.
Пожилые  жильцы старались поболтать с Тамарой, расспросить ее о концлагерях,
о  России  и  большевиках. Большинство этих людей  было антикоммунистами, но
среди них был один уличный торговец, который утверждал, что все,  что газеты
пишут о России - неправда. Он обвинял Тамару во лжи. Штрафные лагеря, голод,
черный рынок, чистки - все это  химеры ее  воображения. Каждый раз, когда он
слышал  Тамарины рассказы, он  говорил:  "А  все-таки  я  утверждаю  - слава
Сталину!"
     "Почему же вы тогда не отправитесь к нему?"
     "Они придут сюда". Он жаловался, что его жена, следившая за  тем, чтобы
кухня была строго-кошерной, заставляет  его вечерами по пятницам произносить
благословение над  вином и ходить в  синагогу. Перед  пасхой весь дом пахнул
мацой и борщом, сладким вином, хреном и другими блюдами, завезенными сюда из
Старого Света. Эти запахи смешивались с запахом залива и океана.
     Герман едва мог поверить  в это -  но Тамара нашли для него работу. Реб
Авраам Ниссен  Ярославер и его жена  Шева Хаддас решили поехать в Израиль на
довольно-таки  продолжительный срок. Реб Авраам  Ниссен намекал на  то, что,
возможно, он поселится  там навсегда. Он  скопил несколько тысяч долларов  и
получил деньги от отдела социального страхования. Он хотел быть похороненным
в Иерусалиме на Масляничной горе, а не лежать на нью-йоркском кладбище среди
бритых  евреев. Одно время он хотел продать свой  книжный магазин, но отдать
его за низкую цену, которую ему  предлагали, означало  бы  не уважать книги,
которые он так тщательно собирал. Кроме того,  возможно, он и не останется в
Израиле. Тамара убедила  своего  дядю  отдать  магазин в ее  надежные  руки.
Герман будет помогать ей в работе. Кем бы Герман ни был, но в денежных делах
он честный человек. Тамара будет жить в дядиной квартире и платить за нее.
     Реб Авраам Ниссен  разрешил Герману придти и показал  ему  свой книжный
фонд - все  старые книги. Реб Авраам Ниссен уже давно никак не мог разобрать
их. Запыленные книги  штабелями  лежали на полу, многие рассохлись, у других
порвались переплеты. Где-то у него была опись, но найти ее было  невозможно.
Никогда он не торговался с покупателем: брал столько,  сколько давали. Много
ли надо ему и  Шеве Хаддас?  Квартплата в старом здании  на Ист-Бродвее, где
они жили, была ограничена по закону и не повышалась.
     Старик знал об образе жизни Германа и все время настаивал, чтобы Тамара
развелась с  ним, - но все-таки сумел найти и для него оправдание. Почему он
должен ждать  веры от этих молодых людей, если  его самого  мучили сомнения?
Как  те, кто пережил подобное разрушение, могут верить во Всемогущего  и Его
милосердие?  В  глубине души  реб  Авраам Ниссен  не  испытывал  симпатий  к
ортодоксальным евреям, которые пытались вести себя так,  как будто  в Европе
не было никакого массового уничтожения.
     Эти мысли реб Авраам Ниссен высказал Герману, когда они, перед отъездом
реба  Авраама в  Израиль, имели длинный разговор. Он хотел остаться в Святой
Земле,  чтобы  избавить  себя  от  утомительного  путешествия  по  подземным
пространствам,  которое  придется  предпринять  мертвым,   прежде  чем   они
достигнут  Святой Земли, чтобы восстать там при явлении  Мессии.  Старик  не
стал заключать с  Германом никаких письменных соглашений.  Они договорились,
что Герман может брать себе из выручки столько, сколько ему надо для жизни.
     С тех пор, как Маша приняла место в санатории, у  Германа было чувство,
что  ему больше  нечего  сказать ей;  так оно  и должно  было  случиться. Он
сделался  фаталистом  и на  практике, и в теории. Он  был  готов подчиняться
руководству  высших сил, звались они  судьбой, предопределением или Тамарой.
Единственной  его  проблемой  были  галлюцинации:  в метро он  видел Машу  в
поезде,  стоявшем напротив. Телефон  в магазине звонил,  и он  слышал  Машин
голос. Проходило довольно  много времени, прежде чем  он понимал, что это не
она. Чаще всего звонили молодые американцы, которые спрашивали, могут ли они
продать или  подарить книги, доставшиеся им от их умерших  отцов. Он понятия
не имел, откуда они знают книжный магазин реба  Авраама Ниссена, потому  что
старик никогда не давал объявлений и не делал себе рекламу.
     Для Германа все это было большой загадкой: доверие реба Авраама Ниссена
к  нему;  Тамарина  готовность  помогать  ему; самоотречение,  с  каким  она
заботилась о Ядвиге. С той ночи в бунгало Тамара больше не хотела физической
близости с ним. Ее отношение к нему было чисто платоническим.
     Скрытая  доселе  деловая хватка проснулась в Тамаре. С  помощью Германа
она  составила каталог, установила  цены  и  отдала  развалившиеся  книги  в
переплет.  Перед  Пасхой  Тамара сделала  запас Хаггады,  салфеток для мацы,
ермолок во всех стилях  и всех расцветок, даже свечей и тарелок. Она утопала
в платках для молитвы, в ремнях для  молитвы,  в молитвенниках, напечатанных
на  двух языках, на английском и  на иврите,  и  в текстах, которые  изучают
мальчики к бар-мицве.
     Ложь  о  торговле  книгами, которую так  часто  повторял Герман,  стала
правдой. Однажды утром он взял Ядвигу с собой,  чтобы показать  ей  магазин.
Потом Тамара  проводила  ее домой, потому  что Ядвига  боялась одна ездить в
метро, особенно теперь, в последние месяцы беременности.
     Как странно было сидеть  вместе с Тамарой  и Ядвигой за  предпасхальной
трапезой и  декламировать  Хаггаду. Они  настояли  на  том,  чтобы он  надел
ермолку  и совершил  всю  церемонию -  благословил  вино,  отведал блюдо  из
петрушки, тертых яблок, с орехами и с корицей,  а также яиц и  соленой воды.
Тамара  задал четыре ритуальных вопроса.  Для него, а возможно и для Тамары,
это была только игра, ностальгическая игра. Но что,  в конце концов, не было
игрой?  Он  ни в  чем не мог  найти ничего  "реального"  -  о так называемых
"точных науках" и говорить нечего.
     В личной философии Германа выживание всегда основывалось на  обмане. От
микроба  до человека, из поколения в поколение, жизнь побеждала потому,  что
умела прокрадываться мимо ревнивых, разрушительных сил. Как контрабандисты в
Живкове во время первой  мировой  войны  набивали  сапоги и рубашки табаком,
прятали  всевозможный контрабандный  товар на  теле, крались через  границу,
нарушали законы  и  подкупали  чиновников -  точно также мухлевала  частичка
протоплазмы, и точно  также каждая  каждое  ее скопление  прокладывало  свой
кружной путь  сквозь  эпохи. Так было, когда первые бактерии появились в иле
на краю океана, и  так  будет, когда  солнце превратится в  шлак и последнее
живое существо на  Земле замерзнет и закончит  свою  жизнь  в последнею акте
биологической драмы. Звери смиряются  с ненадежностью бытия и необходимостью
бежать  и скрываться;  лишь  человек  ищет  безопасность  -  и  в результате
получает  вместо  безопасности собственную гибель.  Еврею  всегда  удавалось
проскальзывать  между  преступлением  и  безумием.  Он тайком  вил гнезда  в
Ханаане и  Египте. Авраам  выдал  Сарру  за свою сестру. Все две тысячи  лет
изгнания,  начиная с Александрии,  Вавилона  и  Рима и кончая гетто Варшавы,
Лодзи  и  Вильны,   были  одной   большой  контрабандой.  Библия,  Талмуд  и
комментарии  к ним предписывали евреям <i>одну</i>  стратегию: беги от зла, прячься
от опасностей, избегай меряться силами, как можно дальше держись от недобрых
сил  Вселенной.  Еврей   никогда  не  смотрел  с  презрением  на  дезертира,
заползавшего в подвал или на чердак, в то  время как снаружи армии сражались
друг с другом.
     Герман,  современный  еврей,  еще  на  шаг  расширил  этот принцип:  он
отказывался даже от силы, которую давала вера в Тору. Он обманывал не только
Авимелеха, но  и Сарру  и  Агарь. Герман  не заключал  с  Богом  союза  и не
пользовался  Его  услугами.  Он  не  хотел,  чтобы  семя его стало столь  же
многочисленным, как песок морской.
     Вся его  жизнь была  игрой  в прятки -  проповеди, которые он писал для
рабби Ламперта, книги, которые он продавал  раввинам и мальчикам из  ешив, а
также то, что он согласился  с  переходом Ядвиги в иудаизм и принял Тамарину
дружбу.
     Герман читал из Хаггады  и зевал. Он поднял свой бокал и пролил  десять
капель, чтобы  обозначить десять мук, посланных на фараона. Тамара похвалила
Ядвигины фрикадельки.  Рыба  из  Гудзона  или какого-нибудь  озера заплатила
своей  жизнью за  то,  что Герман, Тамара и  Ядвига вспомнили  об  исходе из
Египта. Курица положила свою голову, чтобы напомнить им о пасхальной жертве.
     В  Германии   и  даже  в   Америке  создавались  неонацистские  партии.
Коммунисты во имя Ленина  и Сталина пытали стариков-учителей,  а  в Китае  и
Корее  во  имя  "культурной"  революции  уничтожали  целые деревни.  Убийцы,
игравшие  детскими черепами, тянули  пиво  из  высоких бокалов в  мюнхенских
пивных и пели  в церквах благочестивые  гимны.  В Москве  ликвидировали всех
еврейских писателей.  И все-таки  еврейские коммунисты  прославляли убийц  и
поносили вчерашних вождей. Истина? Не  в этих джунглях,  не на этой глиняной
сковородке, стоящей на раскаленной лаве. Бог? Чей Бог? Евреев? Фараона?
     Оба,  Герман  и  Ядвига,  просили  Тамару  остаться  на  ночь,  но  она
непременно хотела домой. Она обещала придти завтра и помочь приготовиться ко
второму седеру. Она и Ядвига помыли посуду. Тамара пожелала Ядвиге и Герману
счастливого праздника и отправилась домой.
     Герман пошел в спальню и лег на кровать. Он не  хотел думать о Маше, но
мысли его снова и снова возвращались к ней. Что она теперь делает? Думает ли
иногда о нем?
     Зазвонил телефон,  он вскочил и схватил  трубку. Он  надеялся,  что это
Маша,  и одновременно боялся, что ей все происходящее могло видеться не так,
как ему. У него сдавило горло, и он едва вытолкнув в телефон:"Алло?"
     Никто не ответил.
     "Алло! Алло! Алло!"
     Позвонить  и  не сказать  ни  слова - это был старый Машин  трюк. Может
быть, она просто хотела послушать его голос.
     "Не будь идиотом, скажи что-нибудь!", - сказал он.
     По-прежнему никакого ответа.
     "Ты поставила точку, не я", - услышал он свой голос.
     Никаких  возражений.  Он  выждал  немного и сказал: "Несчастней, чем  я
сейчас, ты меня сделать не можешь".

        2.
     Прошли недели.  Герман уснул, и ему снилась Маша. Зазвонил телефон,  он
отбросил  одеяло  и  выпрыгнул  из  кровати. Ядвига  продолжала  храпеть. Он
побежал  в  коридор  и  в  темноте стукнулся  коленам.  Он  поднял  трубку и
закричал: "Алло!", но никто не отвечал.
     "Если ты не отвечаешь, я кладу трубку", - сказал он.
     "Подожди!"  Это  был Машин голос. Он  звучал приглушенно,  она  глотала
слова.  Через  некоторое время ее речь стала  более  отчетливой.  "Я на Кони
Айленд", - сказала она.
     "Что ты делаешь на Кони Айденд? Где ты?"
     "В  Манхеттен Бич Отель. Я весь вечер пыталась дозвониться до тебя. Где
ты был? Я хотела позвонить попозже, но заснула".
     "Что ты делаешь в Манхеттен Бич Отель? Ты одна?"
     "Да, я одна. Я вернулась к тебе".
     "Где твоя мать?"
     "В санатории в Нью-Джерси".
     "Я не понимаю".
     "Я договорилась, что она  останется там.  Рабби  хочет  помогать ей или
что-то в этом роде. Я ему все рассказала - что я не могу жить без тебя и что
моя мать единственное препятствие. Он пытался отговорить меня, но логика тут
не поможет".
     "Ты знаешь, что Ядвига скоро родит".
     "О  ней  он  тоже   позаботится.   Он  потрясающий   человек,  пусть  и
ненормальный. У него в одном ногте больше сердца,  чем у  тебя в груди. Если
бы я только могла любить его! Но я не могу.  Едва он дотрагивается  до меня,
как мне тут же делается  дурно от  отвращения. Он сам  поговорит с тобой. Он
хочет, чтобы  ты  доделал  работу,  которую начал для него.  Он любит меня и
развелся  бы со своей  женой, если бы я  согласилась  выйти за  него,  но он
понимает мои чувства. Никогда не подумала бы, что он окажется таким душевным
человеком".
     Герман помолчал, прежде чем сказать что-то.
     "Все это ты могла бы рассказать мне из Нью-Джерси",- сказал он с дрожью
в голосе.
     "Если я тебе не нужна, то я навязываться не буду. Клянусь тебе, если ты
сейчас откажешься  от  меня,  я больше  тебя  никогда  не  увижу. Все  проще
простого. Я хочу знать раз и навсегда: да иди нет?"
     "Ты отказалась от места?"
     "Я от всего отказалась. Я упаковала чемодан и вернулась к тебе".
     "Что с вашей квартирой? От нее ты тоже отказалась?"
     "Мы будем жить  по-другому. Я  не хочу больше оставаться  в  Нью-Йорке.
Рабби Ламперт дал мне  превосходное рекомендательное письмо, с ним я повсюду
найду работу. Люди в санатории с ума сходили по мне. Я буквально  возвращала
людей к жизни.  У рабби есть санаторий во Флориде, и если я  захочу работать
там, то могу хоть сегодня  приниматься за дело за сотню в неделю.  Если тебе
не нравится Флорида, у него есть еще  санаторий в Калифорнии. Ты тоже можешь
работать на наго. Он добрый, как ангел".
     "Я не могу ее сейчас бросить. Каждый день могут начаться схватки".
     "А когда  ребенок  родится,  ты  найдешь другие  причины.  Мое  решение
твердое. Завтра я улетаю в Калифорнию, и ты больше никогда не  услышишь  обо
мне. В этом я тебе клянусь прахом моего отца".
     "Но подожди же!"
     "Чего? Новых отговорок? Я  даю тебе час времени,  чтобы собрать  вещи и
приехать  сюда.  Рабби  Ламперт  позаботится   о  больничных  счетах   твоей
крестьянки и обо  всем остальное  тоже. Он председатель какого-то родильного
дома - название у меня сейчас  вылетело  из головы. Я ничего не  скрывала от
него. Он был шокирован, но он  понимает. Он, возможно, вульгарен, но он  все
равно святой. Или ты подыскал себе новую любовь?"
     "Новую любовь я себе не подыскал, но книжный магазин у меня есть".
     "Что? У тебя есть магазин?"
     Герман кратко рассказал ей всю историю.
     "Ты вернулся к своей Тамаре?"
     "Нет, ничего подобного. Но она тоже ангел".
     "Познакомь ее с рабби. Может  быть, два ангела  произведут нового бога.
Мы с тобой в любом случаи черти и причиняем друг другу одну только боль".
     "Я не могу сейчас, посреди ночи, начать собирать вещи".
     "Тебе  ничего  не  надо собирать.  Что  там у тебя есть?  Рабби кое-что
одолжил мне или  заплатил аванс - в зависимости  от того, что я решу делать.
Оставь все, как этот раб в Библии".
     "Какой раб? Это убьет ее".
     "Она крепкая крестьянка. Она найдет кого-нибудь  еще и будет счастлива.
Она может отказаться от ребенка, и его усыновят. Рабби связан с учреждением,
которое занимается этим. У него повсюду связи. Если хочешь, заведем ребенка,
но  хватит  болтать. Уж если Авраам  смог  пожертвовать Исааком,  ты  можешь
пожертвовать Исавом.  Возможно, потом мы  возьмем ребенка себе.  Каков  твой
ответ?"
     "Что ты хочешь, чтобы я сделал?"
     "Одевайся и приезжай. Такие вещи происходят каждый день".
     "Я боюсь Бога".
     "Если боишься, оставайся с ней. Спокойной ночи навсегда!"
     "Подожди, Маша, подожди!"
     "Да или нет?"
     "Да".
     "Вот номер моей комнаты".
     Герман положил трубку. Он  напряженно прислушался.  Ядвига  по-прежнему
храпела. Он стоял  у телефона. Он  не осознавал,  как тосковал  по  Маше. Он
стоял в  темноте с безмолвной покорностью человека, потерявшего волю. Только
через некоторое время он снова смог действовать. Он вспомнил, что  где-то  в
ящике  стола у него есть фонарик.  Он  нашел  его  и направил луч  света  на
телефон,  так,  чтобы видеть номерной  диск.  Он  должен  был  поговорить  с
Тамарой. Он набрал номер Авраама Ниссена  Ярославер. Он ждал несколько минут
прежде чем услыхал сонный Тамарин голос.
     "Тамара, извини меня" - сказал он."Это Герман".
     "Да, Герман. Что случилось?"
     "Я ухожу от Ядвиги. Я уезжаю с Машей".
     Некоторое время  Тамара молчала.  "Ты понимаешь,  что  ты делаешь?",  -
спросила она наконец.
     "Понимаю и делаю".
     "Женщина, которая требует такую жертву, не заслуживает ее. Я никогда бы
не подумала, что ты настолько можешь потерять голову".
     "Но это факт".
     "А что с магазином?"
     "Все в  твоих  руках. Рабби, на  которого  я работал,  хочет что-нибудь
сделать для Ядвиги. Я дам тебе его адрес и номер телефона. Позвони ему".
     "Подожди, я возьму чем записать".
     Пока он держал трубку и ждал, стало тихо. Ядвига перестала храпеть.
     "Сколько сейчас времени?", - подумал Герман. Обычно он точно чувствовал
время. Он  мог сказать,  который час, с точностью до  минуты; но  сейчас эта
способность  исчезла в  нем. Он молил Бога, перед которым был  грешен, чтобы
Ядвига не проснулась. Тамара вернулась к телефону. "Говори номер".
     Герман назвал ей фамилию рабби Ламперта и номер телефона.
     "Ты не мог бы по крайней мере подождать, пока она родит?"
     "Я не могу ждать".
     "Герман, у тебя ключи от магазина.  Ты не мог бы отпереть рано утром? Я
в десять буду там".
     "Хорошо, я приеду к десяти".
     "Ну, эту кашу ты заварил сам, и сям будешь  ее расхлебывать", - сказала
Тамара и положила трубку.
     Он стоял в темноте и прислушивался к своему  внутреннему  голосу. Потом
он пошел в  кухню  взглянуть  на  часы. Он был потрясен, увидев, что  сейчас
только четверть второго.  Он спал не  больше часа, хотя ему казалось, что он
проспал всю ночь. Он огляделся, ища чемодан, в который хотел упаковать белье
и рубашку. Он осторожно выдвинул ящик и взял несколько рубашек, нижнее белье
и пижаму. Он чувствовал, что Ядвига  не спит, а только делает вид, что свит.
Кто знает? Возможно ли, что она хочет  избавиться от него? Может, ей все это
надоело?  А может, она выжидает, чтобы в последний  момент устроить скандал.
Запихивая вещи в чемодан,  он  подумал о  рукописи для  рабби? Где  она?  Он
услышал, как Ядвига встает.
     "Что случилось?", - закричала она.
     "Мне надо кой-куда сходить".
     "Куда еще?  Ах,  это  все  равно".  Ядвига снова легла.  Он слышал, как
застонала кровать.
     Он одевался в  темноте, потея, хотя ему было холодно. Мелочь посыпалась
у него из карманов брюк. Он все время налетал на мебель.
     Телефон зазвонил, и  он побежал к  нему. Это снова была Маша. "Ты идешь
или ты не идешь?"
     "Я иду. Ты же на оставляешь мне выбора".

        3.
     Герман  боялся, что Ядвига передумает и попытается силой задержать его,
но  она  лежала спокойно.  Все время, что он собирался, она не спала. Почему
она молчала? Впервые за все время, что он знал ее ,она вела себя не так, как
он ожидал. Казалось, она участвует в заговоре против него, знает что-то, что
от  него сокрыто. Или она дошла до последней  стадии  отчаяния? Эта  загадка
вселяла  в  него  неуверенность. Не исключено, что  в последнюю  минуту  она
набросится на  него  с ножом.  Прежде чем  покинуть  квартиру,  он прошел  в
спальню и сказал: "Ядвига, я ухожу".
     Она не ответила.
     Он  хотел  без шума  закрыть дверь,  но она захлопнулась с грохотом. Он
тихо  пошел  вниз  по лестнице, стараясь не  разбудить соседей.  Он  пересек
Мермейд-авеню и зашагал вниз до  Серф-авеню. Каким тихим и темным  был  Кони
Айленд  ранним  утром!  Увеселительные  заведения   были  закрыты  и  фонари
потушены. Улица тянулась перед ним пустая, как загородная  дорога. Он слышал
шум  волн за полосой пляжа. Пахло рыбой и иными морскими созданиями. На небе
Герман видел несколько звезд. Он заметил такси и остановил его.
     Все, что у  него было  -  это десять долларов. Он опустил стекло, чтобы
выпустить  сигаретный  дым.  В кабину  ворвался ветер, но лоб  его оставался
влажным. Он глубоко вздохнул. Не смотря на ночную прохладу, день обещал быть
теплым. Он внезапно понял, что так должен чувствовать  себя убийца по пути к
своей жертве. "Она мой враг! Мой враг!", - бормотал  он, имея в виду Машу. У
него было тревожное ощущение того,  что все это он уже переживал однажды. Но
когда? Или это снилось ему? Ему хотелось пить; или это он хотел Машу?
     Такси  остановилось  у  отеля.  Герман  боялся,  что  шофер  не  сможет
разменять  десять долларов, но он  молча отсчитал сдачу. В холле отеля  было
тихо.  Ночной  портье  дремал за стойкой перед ящичком с ключами. Герман был
уверен, что человек  у  лифта  спросит  его, куда  он  направляется в  столь
поздний час,  но  тот  без  единого слова  отвез его  на нужный этаж. Герман
быстро нашел номер. Он постучал, и Маша сразу открыла. Она била в халате и в
тапочках.  В  комнату падал свет от уличных фонарей, другого  света не было.
Они бросились друг другу в объятья и переплелись без слов, в жутком молчании
прижимаясь  друг к другу.  Солнце  взошло, а Герман едва  заметил это.  Маша
высвободилась из его рук и встала, чтобы опустить жалюзи.
     Они заснули, так и не поговорив.  Он  спал крепко  и проснулся, оттого,
что снова хотел Машу  и испытывал страх, оставшийся в  нем  от забытого  уже
сна.  Все,  о чем  он  мог  вспомнить, было  -  беспорядок, крики и какие-то
насмешки.  Но вскоре и это  спутанное воспоминание  поблекло.  Маша  открыла
глаза. "Сколько времени?", - спросила она и снова заснула.
     Он разбудил ее, чтобы  объяснить ей,  что в  десять  он  должен быть  в
книжном магазине. Они  пошли в ванную, чтобы помыть  друг друга. Маша начала
говорить.  "Первым  делом нам  надо  в  мою  квартиру, я  должна  взять  там
кое-какие вещим и запереть дверь. Моя мама туда никогда больше не вернется".
     "Это может затянуться на несколько дней".
     "Нет, всего несколько часов. Здесь мы больше оставаться не можем".
     Хотя он только  что насытился  ее телом,  он никак  не мог понять,  как
выдержав такую долгую разлуку с ней. Она несколько пополнела за эти  надели;
и помолодела.
     "Она устроила сцену, твоя крестьянка?"
     "Нет, не сказала ни слова".
     Они быстро оделись,  и Маша  заплатила  за номер.  Они пошли к  станции
метро на Шипхедс-бей. Залив был залит солнечным светом и полон лодок, многие
из которых, на рассвете уйдя в открытое море, возвращались теперь. Рыба, еще
несколько  часов назад плававшая  в воде, лежала на палубах с остекленевшими
глазами,  разорванными ртами  и  заляпанной кровью  чешуей. Рыбаки,  богатые
спортсмены-удильщики, взвешивали рыб и хвастались уловом. Всякий  раз, когда
Герман видел, как убивают животных, у него появлялась одна и  та же мысль: в
своем  поведении  относительно   тварей   Божьих   все   люди   -   нацисты.
Самодовольство, которым человек отличался от других живых существ, влекло за
собой самые дикие расистские теории и порождало принцип: сила рождает право.
Снова и снова Герман решал быть вегетарианцем, но Ядвига и слышать не хотела
об  этом.  В  деревне  и  потом  в лагере  они достаточно наголодались.  Они
приехали  в  изобилие Америки не  для того, чтобы  снова  голодать.  Соседки
научили ее, что кашрут<sup>[9]</sup> - это корни иудаизма. Для курицы только
почетно, если ее тащат  к мяснику, который, прежде чем перерезать ей  горло,
произносит благословение.
     Герман и Маша  зашли в кафетерий позавтракать. Он снова сказал, что  не
может  ехать вместе с ней в Бронкс, потому что сначала должен  встретиться с
Тамарой и отдать ей ключ от магазина. Маша недоверчиво слушала его.
     "Она отговорит тебя".
     "Тогда пойдем со мной. Я отдам ей ключ, и мы поедем домой".
     "У меня  больше  нет  сил. Время,  что я провела в санатории -  это был
сплошной  ад.  Каждый день мама надоедала  мне там,  что  хочет вернуться  в
Бронкс, хотя  у нее была удобная комната, медсестры, врач, и все, что только
может  пожелать  больной  человек. Там была  и  синагога,  где они молились.
Каждый раз, когда рабби навещал ее, он приносил ей подарок. На небесах ей не
было бы лучше. Но она все время упрекала меня за то, что я засунула ее в дом
престарелых.  Другие  старики  скоро  поняли,  что  ее   невозможно  сделать
счастливой.  Там  был сад, где все они  сидели и читали газеты или играли  в
карты - но она заточила себя  в своей комнате. Я жалела стариков. То,  что я
рассказывала  тебе о  рабби,  правда: он  готов был ради меня  оставить свою
жену. Одного моего слова было бы достаточно".
     В метро  Маша сделалась молчаливой.  Она  сидела  с закрытыми  глазами.
Когда Герман  что-то говорил ей,  она  вздрагивала,  как будто ее вырвали из
сна. Ее лицо, этим утром бывшее круглым и молодым, снова стало худым. Герман
заметил у нее седой волос. Наконец-то Маша довела свою драму до кульминации.
Все  ее  истории всегда кончались путаницей, чепухой,  театральщиной. Герман
посматривал на свои часы. Он  договорился с Тамарой на  десять, но было  уже
двадцать минут одиннадцатого, а поезд был  еще далеко от нужной ему станции.
Наконец, поезд остановился  на Кэнал-стрит, Герман выскочил.  Он обещал Маше
позвонить  ей  и приехать в Бронкс как можно быстрее. Шагая через ступеньку,
он взбежал по лестнице и  поспешил к магазину,  но Тамары там не было.  Она,
должно быть, уехала домой. Он закрыл дверь и вышел, чтобы позвонить Тамаре и
сказать ей, что он тут. Он набрал номер, но никто не ответил.
     Герман  подумал, что Маша, наверное, уже дома, и позвонил ей. Он выждал
множество  гудков, но  и  там никто  не брал трубку. Он набрал еще раз и уже
хотел  дать отбой, как вдруг услышал  Машин голос. Она ругалась и плакала, и
он никак не мог понять, что она говорит. Потом он услышал, как она жалуется:
"Меня ограбили! Все взяли, ничего нам не оставили, одни голые стены!"
     "Когда это произошло?"
     "Его  знает?  О, Боже, почему меня  не сожгли, как других евреев?"  Она
разразилась истерическим плачем.
     "Ты звонила в полицию?"
     "Что  полиция  может  тут поделать? Они  же  сами  воры!" Маша положила
трубку. Герману ка