гоняю, впускаю сюда, а в благодарность сегодня вечером этот ниггер залепил мне кулачищем за то, что не даю ему денег, чтоб он себе зенки заливал. Ей-богу, не вру! Это так же верно, как то, что на руках у меня уплетает свой ужин мой малютка. - Что ж, тогда мы попытаемся убедить его на какое-то время уехать отсюда. - Пусть убирается из этого дома подобру-поздорову! - Мы ему это втолкуем. - Я из сил выбиваюсь, чтоб воспитать моих детей, как оно положено, я ведь вижу, что нонешняя детвора только дурака валяет да курит анашу, а в голове одни прыгалки да пикалки. Внезапно град ударов по входной двери заставил Гуса встрепенуться. Хозяйка шагнула к ней и распахнула ее перед пожилым темнокожим мужчиной в лохмотьях, которые были прежде купальным фланелевым халатом. Он не скрывал своей ярости. - Здорово, Харви, - сказала женщина. - У меня башка раскалывается от тутошного ора, - сказал гость. - Он опять меня поколотил, Харви. - Коли не можете поладить промеж собой, лучше выметайтесь из моего дома. У меня здесь вы жильцы не единственные. - Чего тебе тут надо? - раздался крик хозяйкиного мужа, и тот в три сердитых прыжка пересек всю гостиную. - Плату за квартиру мы внесли, так что тебе тут делать нечего. У тебя и прав таких нету сюда вваливаться. - Мой дом, что хочу, то и делаю, и права тут я сам себе устанавливаю, - ответил мужчина в халате. - Ну-ка, уноси скорей отсюда свою задницу, не то я вышвырну тебя вон, - сказал тот, что в майке, и Гус убедился, что владелец дома был вовсе не так свиреп, как казался. Невзирая на то, что между ними уже стоял Рэнтли, Харви благоразумно отступил. - Кончайте, - сказал Рэнтли. - Ну чего бы вам не увести его с собой, а, начальники? - спросил Харви, сникая под жестким взглядом коренастого крепыша в майке. - Ага, чтоб ты тут мог увиваться за моей бабой да в ухо ей сопеть? Это бы тебя еще как устроило, скажешь - нет? - Почему бы вам, сэр, не отправиться к себе? - сказал Рэнтли владельцу. - А мы бы тем временем все утрясли. - Да вы, начальники, не беспокойтесь, - сказал тот, что в майке, сверля Харви слезящимися черными глазами и в деланном презрении скривив синеватые губы. - Я не стану его обижать. Это же писунок. В умении оскорблять они кому угодно дадут фору, подумал Гус. И с каким-то благоговейным страхом взглянул в это черное грубое лицо: вон как раздуваются ноздри, а все вместе - и глаза, и рот, и ноздри - словно лепят портрет самого Презрения. - Коли у меня рука и зачешется, я даже пальцем его не трону. Он ведь не мужчина. Так, недоразумение. У них есть чему поучиться, думал Гус. Других таких во всем мире не сыскать. Страшновато, конечно, зато можно узнать много полезного. Да и где найти такое место, чтобы не было страшновато?.. 9. ЗАКУСИВ УДИЛА Была среда, и Рой Фелер, уверенный, что включен в список переводников, заспешил в участок. Большинство его однокашников по академии уже добились для себя переводов, а он вот уже пять месяцев кряду тщетно просится в Северный Голливуд или в Хайлэнд-парк. Так и не обнаружив своего имени в списке, он ужасно расстроился. Зато теперь он знал, что ему делать: надо удесятерить усилия, чтобы поскорей окончить колледж и уволиться с этой неблагодарной работы. Всем известно, до чего она неблагодарна. Каждый день о том только и болтают. Коли хочешь, чтоб тебе за работу говорили спасибо, иди в пожарники, такая тут у них присказка. Весь год он вкалывал как проклятый. Выказывал сочувствие любому негру, с кем сталкивала его судьба. От них он многому научился и, пожалуй, сумел им тоже кое-что втолковать. Но сейчас настало время двигаться дальше. Он был не прочь поработать где-нибудь в другом конце города: люди открыли ему еще далеко не все свои тайны; однако вместо того он вынужден торчать здесь, на Ньютон-стрит. О нем забыли. Ну и с него довольно. В следующем семестре он с головой уйдет в учебу, и плевать на все его потуги сделаться настоящим полицейским. Разве оценил хоть кто-нибудь его старания? За два прошедших семестра он получил всего лишь шесть зачетов, да и те едва спихнул, потому что, вместо того чтобы корпеть над курсовыми, штудировал право и учебники по полицейскому мастерству. Если так пойдет дальше, ему и нескольких лет не хватит, чтобы получить диплом. Даже профессор Рэймонд стал писать куда реже. Все о нем забыли. Рой внимательно оглядел в высоком зеркале свою сухопарую фигуру и пришел к выводу, что форма на нем сидит так же ладно, как и в день окончания академии. С тех пор он не посещал тренировок, но исправно следил за диетой, так что этот синий мундир по-прежнему был ему очень к лицу. На перекличку он чуть не опоздал и вошел как раз вовремя, чтобы отозваться на свою фамилию. Механически, как и все остальные, он стал вносить в блокнот, даже не вникая в их смысл, зачитываемые лейтенантом Билкинсом сообщения о совершенных за день преступлениях и разыскиваемых подозреваемых. Минут через десять после переклички объявился и Сэм Такер. Присев на скамейку у переднего ряда столов, он продолжал невозмутимо поправлять зажим на галстуке жилистыми иссиня-черными руками. - Если б нам удалось уговорить старину Сэма бросить пересчитывать свои деньжата, он стал бы пунктуальнейшим полицейским в целом участке, - сказал Билкинс, глядя на седовласого негра сверху вниз пустыми маленькими глазками. - Сегодня день квартплаты, лейтенант, - ответил Такер. - А значит, мне надо успеть обойти всех жильцов да собрать свою долю с их жалких пособий, прежде чем они спустят все денежки в ближайшей винной лавчонке. - Чем же ты отличаешься от тех домовладельцев-евреев, - хмыкнул Билкинс, - что пьют черную кровь гетто и не дают никому продохнуть в Ист-Сайде? - Что ж мне, забрать их всех с собой на запад, так, что ли? - спросил Такер с рассудительностью, взорвавшей дружным хохотом сонную дрему полицейских утренней смены. - Если кому не известно, поясню: наш Сэм хозяйничает на доброй половине всего Ньютонского округа, - сказал Билкинс. - А полицейская работа - это его хобби. Вот почему он вечно опаздывает по первым средам каждого месяца. Если б нам только удалось уговорить его пореже пересчитывать хрустящие бумажки, он сделался бы примерным полицейским. А если заодно переколотить еще и все зеркала в этом здании, можно быть уверенным, что и Фелер больше никогда не опоздает. Теперь смех, казалось, рвал комнату на части, Рой густо покраснел и выругался от досады. Это несправедливо, думал он, ужасно несправедливо. И совсем не смешно. Пусть я немного тщеславен, знаю, за мной это водится, да не тщеславней же других!.. - Кстати, Фелер, вам с Лайтом надо бы держать ухо востро да поменьше хлопать ресницами на своем участке: тот проныра опять нас клюнул сегодня ночью, так что рано или поздно - по-моему, скорее рано, чем поздно, - он кому-нибудь точно задаст жару. - Снова оставил свою визитку? - спросил Лайт, напарник Роя на весь месяц. Этот сутулый негр, отслуживший в полиции уже полных два года, для Роя был совершенной загадкой. Похоже, когда их пути разойдутся, с этим длинным типом (Лайт был лишь самую малость выше его самого) не будет так, как бывало до сих пор с другими неграми: Рой не станет поддерживать с ним никаких отношений. - На этот раз он выложил ее прямо на чертов кухонный стол, - сухо произнес Билкинс и пробежал ручищей по круглой лысине, не переставая попыхивать искусанной трубкой. - Чтоб было понятно, о чем мы толкуем, повторяю для новеньких: за последние два месяца сукин сын только в одном Девяносто девятом квадрате совершил пятнадцать квартирных краж. И при этом даже ни разу никого не разбудил, за исключением единственного случая, когда какой-то паренек, только-только перед тем вернувшийся домой и не успевший еще толком заснуть, раскрыл глаза и тут же получил металлической пепельницей в челюсть, а грабитель сиганул в окно, разбив при этом стекло и подняв переполох. Его визитка - кучка дерьма, которой он щедро разгружается на самом видном месте. - Зачем ему это? - спросил Блэнден, кучерявый юноша с большими круглыми глазами. Энергичный мальчик, а для салаги чересчур энергичный, подумал Рой. И подумал о том, что акт испражнения и есть, очевидно, та самая "реакция триумфа", о которой упоминает Конрад Лоренц, - все равно что поведение гуся, надувшего грудь и захлопавшего крыльями. Все объясняется очень просто, размышлял Рой, обычная биологическая реакция. Я мог бы прочесть им лекцию на эту тему. - Кто его знает! - пожал плечами Билкинс. - Так поступают многие грабители. Совершенно обычная штука, все равно что заказ товара по почте, приходящий без всякого опоздания. Вероятно, этим они выражают свое презрение к обывателям, закону да и всему остальному тоже, так я себе представляю. Но в любом случае засранец есть засранец, и, по-моему, было б просто чудесно, если б как-то ночью проснулся кто из хозяев, схватил бы дробовик и хорошенько прицелился в него, сидящего на корточках на кухонном столе, вспотевшего от натуги, а после - бабах! - и устроил бы ему дыру пошире, дыра для засранца - первое дело. - На него по-прежнему никаких данных? Как с описанием? - спросил Рой, все еще страдая от необоснованного замечания Билкинса о зеркале. Ну хватит, сказал он себе, надо быть выше чужой глупости. - Ничего нового. Мужчина, негр, лет тридцать - тридцать пять, среднего телосложения, носит завивку - вот и вся информация. - Ну, прямо настоящий сердцеед, - сказал Такер. - Жаль только, что его мамаша не пожелала вовремя подмыться, - сказал Билкинс. - Ну ладно, скажу по секрету, что последние три минуты проверял ваш внешний вид. Выглядите вы, ребята, как огурчики, молодцы, только вот Уайти Дункан решил засушить на своем галстуке всю подливку из-под жаркого. - Разве? - спросил Уайти, озабоченно глядя на короткий галстук, смешно вздымаемый брюшком. За год оно опухло дюйма на три, на глазок прикинул Рой. Слава небесам, ему больше не нужно работать с Уайти в паре. - Я видел его прошлым вечерком в "Пристанище сестры Мэйбелл", что на Центральной авеню, - сказал Сэм Такер, посмотрев на Уайти с нежной улыбкой. - В день получки он приходит на работу на пару часиков пораньше и, чтобы подкрепиться на всю катушку, скорей бежит к сестрице Мэйбелл. - На кой черт Уайти деньги, когда он и так с голодухи не помрет? - выкрикнул голос сзади, вызвав смешки. - Кто это сказал? - спросил Билкинс. - Чаевых и дармовую закуску мы не принимаем. Кто, черт его дери, это сказал? - Затем обернулся к Такеру. - По-твоему, Уайти что-то замышляет? Скажи нам, Сэм. Неужто он решил приударить за Мэйбелл? - По-моему, он изо всех сил пытался выдюжить, лейтенант, вроде как сдать экзамен, - ответил Такер. - Сидел там в окружении десятка-другого черных рож и был заляпан соусом жаркого от бровей до самого подбородка. Черт, да вам в целый век не представить себе этой физиономии, розовой и свежей, как у молоденького поросенка. Мое мнение такое - экзамен сдавал. Да и кто в наши дни не хочет заделаться черным! Билкинс пыхтел трубкой и выпускал серые клубы дыма, блуждая бездонными глазами по комнате. Казалось, он был удовлетворен тем, что у всех здесь хорошее настроение; по своему опыту Рой знал: Билкинс ни за что не отправит их на утреннее дежурство, пока не рассмешит или не заставит взбодриться как-то иначе. Однажды Рой подслушал, как лейтенант внушал молодому сержанту, что нет, мол, такого человека, которого следовало бы муштровать на военный манер перед тем, как отправить дежурить на улицу с полуночи до девяти утра. Такого человека нет и быть не может. Только вот, размышлял Рой, не слишком ли мягок Билкинс: его дежурства отнюдь не отличались высоким процентом арестов, или врученных повесток в суд, или чего-нибудь в том же духе, разве что славились всеобщим прекрасным настроением - более чем сомнительное преимущество на полицейской службе. Полицейская работа - дело серьезное, рассуждал Рой. А клоунам самое место в цирке. - Сядешь за руль или будешь "учетчиком"? - спросил Лайт, когда с перекличкой было покончено, и Рой догадался, что напарник предпочитает вести машину: прошлой ночью он уже сидел за баранкой, а значит, отлично знал, что нынче очередь Роя. Но коли спросил, выходит, надеялся, что тот ее уступит. К тому же Лайт испытывал определенную неловкость оттого, что Рой не в пример ему умел безукоризненно составить любой рапорт, так что в его присутствии для Лайта было сущим наказанием следить за вахтенным журналом и сочинять донесения, а именно это входило в обязанности "пассажира". - Если хочешь шоферить, я займусь писаниной, - ответил Рой. - Поступай, как тебе по душе, - сказал Лайт, зажав меж зубов сигарету. Рой часто думал о том, что чернее негра он, пожалуй, никогда не видал. Такой черный, что не понять, где кончается шевелюра и начинается щека. - Ты же хочешь сесть за руль, ведь так? - Я - как ты. - Так хочешь или нет? - Ладно уж, я поведу, - ответил Лайт, а Рой в раздражении подумал: вот и началась ночка. Если есть в человеке изъян, какого черта он в том не признается, будто можно от него избавиться беготней от правды! Он надеялся, что своей прямотой и откровенностью помог Лайту распознать хотя бы некоторые из "приемов самозащиты", которыми тот так часто пользовался. Этот юноша стал бы куда счастливее, если б знал себя чуть лучше, думал Рой. Несмотря на то что Лайту было двадцать пять, на два года больше, чем Рою, тот привык считать его за младшего. Наверно, все дело в том, что я учился в колледже, подумал он, потому и повзрослел раньше многих других. Идя через стоянку к дежурной машине, Рой заметил, как перед участком, на зеленом газоне, остановился новенький "бьюик". Из него выпорхнула молоденькая женщина с роскошным бюстом и заспешила прямо в участок. Подружка какого-нибудь полицейского, подумал он. Была она не особенно хороша, но в этих краях любая белая девушка способна привлечь внимание, а потому сразу несколько полицейских повернули головы, чтобы получше ее рассмотреть. Внезапно Рой ощутил страстную тоску по свободе, по беззаботным вольностям первых студенческих лет, когда он еще не был знаком с Дороти. И с чего это он вбил себе в башку, что они подходят друг другу? Кто такая Дороти? Секретарша в страховой конторе, тогда еще вчерашняя ученица, с грехом пополам получившая диплом лишь после того, как великодушный директор школы отменил занятия по математике. Рой знал ее с незапамятных времен, и знал слишком хорошо. Детская любовь - это чушь, пригодная разве что для слащавых журналов со сказками о кинозвездах. Романтическая чепуха, с горечью подумал он, на смену которой с тех самых пор, как Дороти забеременела Бекки, пришли перебранки, страдания да муки. Но Боже, до чего он любил Бекки! Льняными волосами и голубизной глаз она пошла в него, своего отца. И была удивительно, неправдоподобно смышлена. Даже их детский врач признал: необыкновенный ребенок. В этой ее поразительной понятливости, в самом ее зачатии чувствовалась какая-то насмешка, окончательно утвердившая его в мысли, что женитьба на Дороти, женитьба в столь юном возрасте, когда жизнь еще обещала так много прекрасных открытий, была ошибкой... И все же - у него была Бекки, чуть ли не с самого своего появления на свет доказавшая ему, что есть иная жизнь, ни на что не похожая, неповторимая в своей наполненности до краев переживаниями, которые, как он себе признался, только и могут быть любовью. Впервые в жизни он любил без всяких сомнений и без причины, и, когда держал на руках свою дочь и видел в ее глазах - весенних фиалках на чистой воде - свое отражение, ему казалось, он никогда не сможет уйти от Дороти, потому что не сможет покинуть это нежное, боготворимое им создание. Да и чем измерить то ощущение блаженного покоя, которое приходило всегда и мгновенно, стоило ей прижаться крошечной белой щекой к его собственной? - Хочешь кофе? - спросил Лайт, когда они отъехали от участка, но Рой не успел ответить: голос оператора передал вызов на угол Седьмой и Центральной. Он выслушал сообщение Лайта и записал адрес и время, когда его принял. Он проделал все это автоматически, ни на мгновенье не переставая думать о Бекки. Что-то уж слишком легка для него становилась эта работа. Он мог справляться с ней, включив на "полицейскую волну" десятую часть своего сознания. - Это тут, - сказал Лайт, развернувшись на перекрестке у Седьмой улицы. - Похож на тряпичника. - Тряпичник и есть, - сказал Рой с отвращением, посветив фонариком на распростертую фигуру, дрыхнувшую на тротуаре. Штаны спереди залиты мочой, вниз по тротуару тянется извилистая струйка. За двадцать футов смердит рвотой и дерьмом. Где-то в скитаниях потерян ботинок, бывший парой вот этой печальной рвани, выдающей себя за обувь. Лохмотья фетровой шляпы, похищенной, как видно, с головы титана, выбиваются из-под подмявшей их физиономии. Лайт огрел пьянчугу дубинкой по подметке, и тут же руки того заскребли по бетону, а голая ступня заскоблила под собой, но через миг он вновь затих, словно уже отыскал в своей постели мягкое, уютное, безопасное местечко и теперь мог снова расслабиться и забыться сном законченного алкоголика. - Проклятые алкаши, - сказал Лайт и ударил сильнее по подметке башмака. - И обоссался, и обрыгался, и один несчастный Боже знает, что он еще успел. И даже не забыл во всем этом искупаться. Не собираюсь я его таскать. - Наши намерения полностью совпадают, - сказал Рой. - Давай вставай, чертов алкаш, подъем! - сказал Лайт и пригнулся, чтобы нащупать толстыми костяшками коричневых указательных пальцев углубления за ушами пьянчужки. Зная, как силен его напарник, Рой инстинктивно съежился, когда увидел, как тот крепко сдавил хрупкие косточки. Пьяница взвизгнул и ухватился за Лайтовы кулаки. Вцепившись в могучие предплечья полицейского, мгновенно, как подброшенный пружиной, вырос во весь рост. Разобрав, что перед ним мулат, Рой удивился: определить расу тряпичника обычно никогда не удавалось. - Ты сделал мне больно, - сказал пьянчужка. - Ты, ты, ты... - Никто не собирался делать тебе больно, - сказал Лайт, - да только никто не собирался и таскать за собой твою вонючую задницу. Пошли. Он отпустил его, и тот мягко шлепнулся на тротуар, навалившись на острый локоть. Когда они не помнят, что такое сытная еда, размышлял Рой, когда тела их носят на себе болячки, оставленные на них зубами крыс да бездомных кошек, что грызли покрытую язвами плоть, пока они вот так часами валялись на свалках земной преисподней, когда они похожи вот на этого, - кто тогда может с точностью сказать, насколько близки они к смерти? - Ого, мы еще и в перчатках? - спросил Лайт, склонился над пьяницей и тронул его за руку. Рой направил луч фонаря тому на колени. Лайт тут же отпрянул в ужасе. - Рука. Черт, я ее коснулся. - Ну и что? - Да ты взгляни на эту руку! Сперва Рой решил, что перед ним вывернутая наизнанку перчатка, свисающая с кончиков пальцев. Затем увидел на правой руке израненное мясо, клочьями облепившее всю пятерню. Розовый мускул и сухожилие выглядывали наружу, и на какую-то минуту Рою показалось, что с этим типом приключилась жуткая история, несчастный случай, заживо содравший с него кожу, но тут он заметил, что на второй руке начался настоящий процесс распада: плоть была будто обглодана и разваливалась, как на разлагающемся трупе. Да ведь он давно уже мертвец, просто сам того не знает! Рой двинулся к машине и распахнул дверцу. - По мне, хуже нету, чем влезать во все эти хлопоты с регистрацией бродячего алкаша и устройством его в тюремную палату при городской больнице, - сказал Рой, - но боюсь, что иначе наш парень отдаст концы. - Что иначе, что так, - пожал плечами Лайт. - Полиция небось уже лет двадцать не дает ему помереть, да что из того? По-твоему, всякий раз мы оказываем ему услугу? Если б только какой-нибудь полицейский оставил его спокойненько тут полеживать, со всем этим давно было б покончено. - Так-то оно так, но мы приняли вызов, - сказал Рой. - Кто-то доложил, что он тут валяется. Мы не можем отсюда смыться, бросив его. - Знаю. О своих задницах мы должны позаботиться. - Ты все равно бы его тут не оставил, верно? - Его подсушат да пропишут ему девяносто суток, а после он снова окажется здесь, как раз ко Дню Благодарения. И в конце концов здесь же, на улице, подохнет. И какое имеет значение, когда это произойдет? - Ты бы его не оставил, - Рой натянуто улыбнулся. - Ты же не такой бездушный, а, Лайт? Он все-таки человек, а не собака. - Это правда? - спросил Лайт у пьяницы, который тупо уставился из-под синих век на Роя. В уголках его глаз застыла гнойная корка. - Ты и впрямь человек? - не отступался Лайт, легко похлопывая дубинкой по подметке его башмака. - Ты уверен, что не собака? - Да, собака, - забрюзжал пьянчужка; от удивления, что он еще в состоянии говорить, полицейские переглянулись. - Я собака. Я пес. Гав-гав-гав! Мать вашу!.. - Будь я проклят, - усмехнулся Лайт, - но, может, ты и заслужил свое спасение. Рой обнаружил, что устройство бродяги в больницу общего типа в качестве пациента-заключенного представляло собой процедуру чрезвычайно усложненную, необходимым образом включавшую: остановку в Центральной приемной больнице, поездку в линкольн-хайтскую тюрьму с имуществом задержанного, что в данном случае означало пригоршню отрепьев, обреченных на сожжение в печи, а также получение медицинских карт из тюремной клиники, в качестве же достойного финала - бумажную волокиту в тюремной палате обшей больницы. К 3:30, когда Лайт вел машину назад к участку, Рой уже окончательно обессилел. Они притормозили у пирожковой на углу Слосон и Бродвея и заказали по чашке очень горячего и очень скверного кофе, запив им бесплатные пончики. Услышав голос оператора из динамика, Лайт выругался и запустил пустым бумажным стаканчиком через всю пирожковую в мусорное ведро. - Семейная ссора в четыре утра. Сукин сын. - Я бы тоже с удовольствием начхал на все это, - кивнул Рой. - Чертовски проголодался, а эти пончики сейчас мне все равно что пара трюфелей для динозавра. Мне бы пожрать чего-нибудь стоящего. - Обычно мы терпим до семи часов, - сказал Лайт, тронув с места и не дав Рою спокойно проглотить остатки кофе. - Знаю, как не знать, - сказал Рой. - В том-то и беда с этим проклятым утренним дежурством. Завтракаешь в семь утра. Потом идешь домой и укладываешься спать, а когда просыпаешься, на дворе уже сумерки и набивать кишку нет никакой охоты, поэтому ты снова просто завтракаешь, а после, где-нибудь часиков в одиннадцать, перед тем как отправиться на работу, закусываешь парочкой яиц. Господи, я завтракаю три раза на день! Лайту семейный дебош удалось усмирить наипростейшим способом: затребовав документы мужа, он связался с отделом расследований и установил, что имеются целых два предписания задержать данную личность за нарушения правил уличного движения. Когда они забирали "данную личность" из дома, жена, которая, кстати, сама их и вызвала, жалуясь на понесенные от мужа побои, умоляла теперь не арестовывать ее хозяина. Когда они усадили его в машину, она сперва обругала полицейских, а потом заверила своего незадачливого супруга: - Как-нибудь раздобуду деньги, и тебя выпустят под залог. Я добьюсь твоего освобождения, малыш. К тому времени, как были выполнены все формальности с их новым клиентом и можно было снова возвращаться в район патрулирования, стрелки показывали почти пять. - Хочешь кофе? - спросил Лайт. - У меня расстройство желудка. - У меня тоже. Каждое утро одно и то же. Гадство, и в нору зарываться поздновато. Рой был доволен. Он ненавидел "зарываться в нору", что означало спрятать машину на какой-нибудь унылой аллее или укромной автостоянке и забыться судорожной безумной полудремой полицейского утренней смены. Такой полусон скорее изнашивал нервы, чем успокаивал их. Однако, если Лайт все же "зарывался в нору", Рой никогда не возражал. Он просто сидел там, не в силах уснуть, лишь изредка погружаясь в дремоту, и думал о будущем и о Бекки, которую вырвать из грез о грядущем было так же невозможно, как и из собственного сердца. Часы показывали 8:30, и Рой с трудом боролся с сонливостью. Утреннее солнце уже начало обжигать его слезящиеся глаза, машина уже мчалась в участок, они уже готовились сдать смену и разойтись по домам, как вдруг раздались позывные: сработала сигнализация телефонной компании, подозрение на ограбление. - Тринадцать-А-Сорок один, вас понял, - ответил Рой. Чтобы сирена не заглушала радио, он поднял оконное стекло, и зря, ибо они были почти у цели и Лайт сирену решил не включать. - Тревога ложная, как считаешь? - нервно спросил Рой, пока Лайт стремительно сворачивал направо, лавируя по запруженной в этот час общественным транспортом дороге. Внезапно Рой сбросил с плеч всю свою вялость. - Наверно, - проворчал Лайт. - Какая-нибудь новенькая кассирша запустила потайную сигнализацию и даже не заметила. Но только это местечко уже обчищали раза два или три, и, между прочим, все по утрам. В последний раз бандюга стрелял в какого-то клерка. - Но ведь рано утром там особо деньжатами не разживешься, - сказал Рой. - Мало кто приходит туда чуть свет, чтобы оплатить счета. - Здешние громилы и за десять долларов поджарят тебя на сковородке, - сказал Лайт и резко свернул к обочине. Рой понял, что они приехали. Его напарник припарковал машину в пятидесяти футах от входа в здание, чей вестибюль уже заполнялся народом, желавшим оплатить коммунальные счета. Все клиенты, так же, впрочем, как и большинство сотрудников, были негры. Рой заметил, что какие-то два типа у кассы обернулись и проследили за тем, как он входил в парадную дверь. Лайт отправился перекрыть боковой вход, Рою теперь было самое время шагнуть к тем двум. Они двинулись к выходу прежде еще, чем он успел пересечь половину вестибюля, и были уже у самой двери, когда до него дошло, что, кроме них, здесь и подозревать-то некого: одни женщины да супружеские пары, кое-кто с детьми. Он подумал о том, в какую глупую они с Лайтом попадут историю, если тревога окажется ложной, и так сейчас полно болтовни про то, что черным невозможно и шагу ступить в собственном гетто без того, чтобы к ним не пристали белые полицейские, и уж кому-кому, а ему приходилось наблюдать за тем, что он называл про себя чрезмерной полицейской энергичностью. Но как бы то ни было, а он знал, что этих двух окликнуть обязан и должен быть готов ко всякому: в конце концов, сигнализация-то сработала. Он решил дать им выйти на тротуар и заговорить с ними там. Из-за окошек, где сидели кассиры, никто не подал ему никакого знака. Тревога ложная, и сомневаться тут нечего, но заговорить с ними он обязан. - Стоять! - приказал Лайт, приблизившись бесшумно сзади и нацелив пистолет в спину мужчине в черной кожаной куртке и зеленой шляпе с короткими полями, как раз изготовившемуся толкнуть вертящуюся дверь. - Лучше не тронь ее, браток, - посоветовал Лайт. - В чем дело? - спросил тот, что стоял ближе к Рою, и потянулся левой рукой к брючному карману. - Эй ты, лучше замри, не то отстрелю тебе зад, - прошипел Лайт, и тот резко задрал руку кверху. - Какого хрена? - спросил другой, одетый в коричневый свитер, и Рой подумал: такой же темнокожий, как сам Лайт, почти такой же. Только совсем не такой страшный. На Лайта сейчас и смотреть-то жутко. Рой услыхал, как одна за другой хлопнули четыре автомобильные дверцы, тут же к парадному входу заспешили трое полицейских в форме, еще один подошел к боковой двери, в которую входил перед тем Лайт. - Обыщите их, - сказал Лайт, когда обоих типов вытолкали на улицу, а сам вместе с Роем направился через вестибюль к кассам. - Кто из вас нажал на кнопку? - обратился он к собравшимся в кружок сотрудницам, большинство из которых и понятия не имело о том, что что-то произошло, пока не увидало ринувшихся к двери полицейских. - Я, - сказала щуплая блондинка, стоявшая за три окошка от места, где вертелись до этого те двое. - Они что, хотели вас ограбить? Так хотели или нет? - спросил Лайт в нетерпении. - Да вроде нет, - ответила женщина. - Но я узнала того, что в шляпе. Один из тех, что обчистили нас в июне. Наставил свой пистолет и обчистил мое окошко. Я б его где угодно признала. Когда увидела его сегодня утром, сразу нажала на кнопку, чтоб вы поскорее приехали. Может, мне просто стоило вам позвонить... - Вряд ли, пожалуй, в таких делах лучше уж пользоваться кнопкой, - усмехнулся Лайт. - Только не нужно на нее давить слишком часто, к примеру, когда вам захочется, чтобы мы арестовали какого-нибудь пьяницу на улице. - Нет-нет, что вы. Эта кнопка для экстренных случаев, я знаю. - Чем они тут занимались? - спросил Лайт у смазливой мексиканки, работавшей за той самой стойкой, где Рой впервые заметил тех типов. - Ничем, просто платили по счету, - ответила та. - Больше ничего. - Вы уверены насчет того парня? - спросил Лайт у робкой блондинки. - Абсолютно, сэр, - сказала она. - Что ж, хорошо сработано, - сказал Лайт. - Как вас зовут? Вероятно, вас скоро вызовут наши сыщики, спецы по ограблениям. - Филлис Трент. - Благодарю вас, мэм, - сказал Лайт и зашагал длинными шагами по вестибюлю, Рой последовал за ним. - Хочешь, чтоб мы их забрали с собой? - спросил полицейский, стоя у своей дежурной машины. Он, как видно, только что заступил на дневную смену. На тех двоих уже были надеты наручники. - Попал в самую точку, - ответил Лайт. - Мы свое отпахали. Так что, приятель, сам понимаешь, спешим домой. Кстати, а что вон у того красавчика в левом кармане? Очень уж ему хотелось туда залезть. - Еще бы. Пара косяков, перетянутых эластиком, да в кармане рубашки пакет из-под сандвичей, а в пакете том щепотка марихуаны. - Вот как? Кто бы мог подумать. Я уж было решил, что у него там пушка. Стоило этой заднице живее шевелить рукой, и я бы совсем перестал в том сомневаться. Сейчас бы он полоскался в святой реке Иордан. - Скорее, в Стиксе, - улыбнулся полицейский, распахивая дверцу перед типом в черной кожаной куртке, к чьему туалету теперь добавились еще и наручники. Они ехали в участок, а Рой все внушал себе, что не нужно принимать эту историю слишком близко к сердцу, однако чувствовал, что Лайт не особо счастлив тем, как он повел себя в вестибюле. В конце концов Рой не выдержал: - Как ты догадался, что то были они, а, Лайт? Может, кассирша помогла? Ну, там, как-нибудь подмигнула или еще что? - Да нет, - ответил Лайт, не переставая жевать фильтр своей сигареты, в то время как машина мчалась по Центральной авеню на север. - Там ведь больше и подумать было не на кого, или тебе оно иначе показалось? - Все это так, да только мы-то были уверены, что тревога ложная. - Почему ты их сразу не остановил, зачем меня дожидался, ответь-ка, Фелер? Они почти уже вон выбрались. И чего это ради ты не вытащил из кобуры револьвер? - Мы же не знали наверняка, что они преступники, - повторил Рой, чувствуя, как его захлестывает гнев. - Но ведь они _оказались_ преступниками, и, если б та стриженая шляпа на эту прогулку тоже прихватила с собой свою железную игрушку, ты бы, Фелер, лежал сейчас на том полу брюхом кверху, тебе хотя бы это ясно? - Дьявол тебя возьми, Лайт, я не какой-нибудь салага. Просто не считал, что в данной ситуации так уж необходимо хвататься за пушку, только и всего. - Давай-ка, Фелер, не будем напускать туману, нам с тобой работать целый месяц. Скажи мне откровенно, будь они белые, ты бы небось действовал куда шустрее и решительнее? - Что ты имеешь в виду? - Я имею в виду, что ты чертовски заботлив и пуще всего на свете боишься хоть чем обидеть черных, боишься настолько, что, по-моему, готов рисковать своей чертовой жизнью и в придачу _моей_ собственной, лишь бы не выглядеть белым громилой-штурмовиком, шарящим по карманам какого-нибудь черного в каком-нибудь общественном месте на глазах у какой-нибудь толпы, сплошь состоящей из каких-нибудь черных рож. Что ты на это скажешь? - Знаешь, что с тобой не так, Лайт? Ты стыдишься собственного народа, - выпалил Рой и тут же пожалел о сказанном. - Чего-чего? Что за хреновина! - сказал Лайт, и Рой отругал себя почем зря, но отступать уже было поздно. - Ну ладно, Лайт, я знаю о твоих сложностях и собираюсь тебе кое-что растолковать. Очень уж ты строг и несправедлив к своим собратьям. Не стоит относиться к ним так жестоко. Неужели ты сам, Лайт, этого не понимаешь? Ты испытываешь чувство вины оттого, что отдал столько сил, лишь бы вытянуть себя за уши из унизительной среды гетто. Потому тебе и стыдно, потому тебя и душит комплекс вины. - Проклятье! - произнес Лайт, глядя на Роя так, будто увидел его впервые. - Я всегда знал, ты, Фелер, парень со странностями, но вот думать не думал, что вдобавок ты еще и любитель выносить за кем-то горшки. - Я ведь, Лайт, по дружбе, - сказал Рой. - Только потому и затеял этот разговор. - Ну так послушай, дружище. В этой толпе я не различаю обычно ни черных, ни белых, ни даже людей. Для меня они просто задницы. И когда у этих задниц подрастут детишки, почти наверняка они станут такими же задницами, как их родители, хоть мне, признаться, сейчас и жаль их до чертиков. - Да, понимаю, - сказал Рой, терпеливо кивая головой, - существует такая тенденция: угнетаемый перенимает идеалы того, кто его угнетает. Разве ты не видишь, что как раз это с тобой и произошло? - Да никто меня не угнетает, Фелер. И чего это белым либералам неймется в каждом негре разглядеть угнетенную личность с черным цветом кожи? - Себя я либералом не считаю. - Типы вроде тебя еще похуже ку-клукс-клана будут. Из-за этакой проклятой отеческой заботливости. Кончай смотреть на эту публику как на какой-то клубок проблем. Когда я кончил академию, меня отправили работать в Вест-Сайд, в район шелковых чулочек, но мне и в голову не пришло ставить расовое клеймо на любой из белых задниц, что мне там попадались. Задница - она всегда задница, просто здесь они малость темней будут. Да только для тебя все иначе: коли негр, значит, нуждается в особом подходе да в защите. - Погоди, - вмешался Рой. - Ты не понял... - Черта лысого не понял, - оборвал его Лайт, на углу бульвара Вашингтона и Центральной авеню он съехал к обочине и развернулся на сиденье всем корпусом, оказавшись с Роем лицом к лицу. - Ты ведь уже год здесь работаешь. Знаешь, какая преступность в негритянских кварталах. И это при том, что окружного прокурора нужно уговаривать регистрировать уголовное преступление, если в нем оба - и жертва, и нападавший - негры. Тебе известна поговорка наших сыщиков: "Сорок швов или один выстрел - преступление. А что поменьше - так то проступок, шалость". От негров _ждут_ такого поведения. Раньше белые либералы так и говорили: "Все правильно, Мистер Черный Человек, - (они никогда не забывают сказать ему "мистер"), - все правильно, тебя так долго угнетали, что ты не можешь быть до конца ответствен за свои поступки. Это наша вина, значит, мы, белые, и должны нести за все ответ". И что же в таком случае делает черный человек? Конечно же, пользуется вовсю той выгодой, что навязывается ему не к месту употребленной добротой его терпимого белого брата, - тот бы и сам так поступил, поменяйся они местами, ведь в большинстве своем люди всего-навсего обыкновенные жопы и остаются ими до тех пор, пока их хорошенько не взнуздают. Запомни, Фелер, людям узда нужна, а не шпоры. Рой ощутил, как бросилась кровь к лицу; пытаясь выправить положение, он проклинал себя за то, что вместо связной и логичной речи способен сейчас лишь на глупое заикание. Вспышка ярости, охватившая Лайта, была настолько неожиданна и неуместна... - Да не психуй ты, Лайт, мы будто говорим на разных языках. Мы не... - Я и не психую, - ответил Лайт уже не так горячо. - Просто с той поры, как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов взорваться. Помнишь того пацана из Джефферсонской школы, ну, на прошлой неделе? Кража, помнишь? - Помню, так что с того? - Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка. Я ведь тоже ходил здесь в школу, вот здесь же, на юго-востоке родного нашего Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались денежки. Черных было больше, так что белым пацанам от них здорово доставалось. "Гони мелочь, мать твою... Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей задницы". А после при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет, не имело никакого значения. А ведь это были бедные белые дети, дети от смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же бедные, как мы сами. А ты, Рой, не хотел заводить на мальчишку дела. Зато хотел употребить свою двойную мораль, как же: виновник - подавленный и растоптанный несправедливостью черный мальчуган, а жертва - какой-то белый! - Ты не желаешь меня понять, - сказал Рой уныло. - Негры ненавидят белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди. - Как же, как же, мне знакома вся эта интеллигентская белиберда. Ты ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую книжонок. - Я этого и не говорил, черт побери, - сказал Рой. - А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со мной в одной школе, были безликими для _нас_. Что ты на это скажешь? Мы их попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те немногие, с кем мне пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас боялись, потому что на нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше прибери свои коленки. Мы такие же, как белые. И по большей части - задницы. Опять же - как белые. Заставь негра так же отвечать перед законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится сверх меры - дергай за вожжи, приятель! ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. АВГУСТ, 1962 10. ГОРЕЧЬ МЕДА Монотонный голос сержанта Бурка, проводившего перекличку, навевал смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона и Гонсалвеса в окружении новых лиц - теперь, за время, что прошло со дня его возвращения в Холленбек, он уже успел перезнакомиться со всеми. Он вспомнил, как досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только вот раздражают куда меньше. От тех пяти месяцев - с января по июнь, - что провел он в Голливудском округе, остались лишь нелепые да приторные воспоминания о том, чего, казалось, не было вовсе. И все-таки надо признать: там он многое почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми - все жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был очарован: буйное веселье, какая-то волшебная сказка, в которой герой - он сам, а к услугам его самые красивые девицы, каких он когда-либо видел, - атласный блеск золотых причесок, огненный шелк рыжих волос... Лишь темнокудрых смуглянок не было: они ему еще в Холленбеке осточертели. Не все из этих восхитительных красоток, буквально отовсюду слетавшихся в Голливуд, мечтали стать актрисами, но у каждой из них имелась своя сокровенная страсть, какая именно - Сержа волновало меньше всего. Достаточно было того, что на несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось с их стороны без притворства - какая разница! А потом все это начало его угнетать, в особенности нарочитость манер прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру он делил с двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось - голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из этих подфартило, так что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они были настоящие счастливчики, его товарищи по комнате, - один красивее другого, пышущие здоровьем бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился и как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться талантами глупенькой пустышки, если она к тому же оказывалась бледным и трепетным существом, скроенным сплошь из губ, грудей да огромных глазищ. Когда она неистово жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей для того, чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке "Плейбоя", - ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в самый разгар пылкой любовной возни вдруг заявила: "Серж, малыш, я знаю, ты полицейский и все такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и не станешь возражать, если я покурю немножко травки, правда, милый? От нее получается гораздо лучше. Тебе бы тоже не мешало попробовать. Мы сразу сделаемся чудо что за любовники". Он прикинул, что может ей это позволить, но если амфетамины подпадали под разряд проступков, то марихуана - это уже преступление, и находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она убила в нем всяческое желание. Когда девица, чтобы все приготовить, скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на боль в паху, еле передвигая ноги, выскользнул за дверь. Бабья было сколько угодно, в основном официантки да секретарши, мало чем отличавшиеся друг от друга. Но была среди них и Эстер - красивей девушки он в целой жизни не встречал. Та самая Эстер, которая вызвала полицию и пожаловалась, что ей надоели постоянные подглядывания. Она снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала портьер, потому что "любила прохладный ветерок, вот почему". Серж предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше. Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки. И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия. Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной, тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в нем жар не мог заменить чистилища. Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде неприязни. Как-то раз, в один из выходных, в очередную "блудную" субботу, оба упились у нее на квартире, - оба, хоть она не выпила и четверти того, что выдул он. Зато частенько совершала походы в спальню, для чего - он не спрашивал. Ну а потом, когда он уже собирался овладеть ею и когда она была к тому более чем готова, когда они рухнули наземь и с трудом доползли до кровати, она вдруг перестала шептать пьяную чушь и заговорила совершенно внятно. Это не был поток похабщины, которую она так часто употребляла; то, что она говорила сейчас, буквально ошеломило его. Во влажных глазах горела уже не страсть, а затаилось дикое безумие. Наполовину раздетая, она подошла к шкафу и достала из него какие-то штуковины - целый арсенал, - о назначении большинства из которых он и догадаться не мог. Потом сказала, что молодая чета за соседней дверью, Фил и Нора, - "приятная пара", как-то раз решил он про них, - готова принять участие в совместной "потрясающей и обалденной вечеринке". Стоит ему лишь вымолвить словечко, и они тут же сюда явятся, и можно будет начинать. Когда минутой позже он покидал ее квартиру, Эстер вылила на него целый ушат нелепых ругательств. От отвращения и подступившей к горлу тошноты его всего передернуло. Несколько дней спустя напарник, Гарри Эдмондс, спросил Сержа, чего это он притих. Он ответил, что с ним полный порядок, хотя уже тогда прекрасно сознавал, что Голливуд, где жизнь одновременно эфемерна, бесплотна, легка и запутанна, - этот Голливуд не про него. Обычных, нормальных вызовов здесь нипочем не дождешься. Случится какое-нибудь ограбление, так непременно соберется консилиум врачей и приговорит несчастного неврастеника к безжалостным сеансам психоанализа, чтобы с их помощью установить истинную стоимость наручных часов или шерстяного пальто, украденных каким-нибудь голливудским лиходеем, который еще вдобавок на поверку окажется не менее чокнутым, чем его жертва. В 9:10 того же вечера Серж и Эдмондс приняли вызов и направились по нему на Уилкокс-стрит, что неподалеку от Голливудского полицейского участка. - Первоклассный домишко, - сказал Эдмондс, молодой полицейский с длинными бакенбардами и усами, которые смотрелись на нем просто смешно. - Приходилось уже там бывать? - спросил Серж. - Ага. Баба всем заправляет. Похоже, лесбиянка. Сдает одним только девкам, по крайней мере на моей памяти мужики у нее не жили. Вечно там ссоры. Обычно между хозяйкой и каким-нибудь приятелем одной из девиц, что там квартируют. Но стоит им затеять девичник - она и слова поперек не скажет. Серж сунул под мышку свой блокнот и постучал фонариком по двери домоправительницы. - Вызывали? - спросил он у худенькой женщины в свитере, в одной руке она держала окровавленное полотенце, в другой дымилась сигарета. - Входите, - сказала хозяйка. - Она здесь - та девушка, с которой вы хотите поговорить. Серж и Эдмондс прошли за ней через яркую гостиную, выкрашенную в золотисто-голубые тона, и оказались на кухне. Черный свитер и тесные брючки ей очень идут, подумал Серж. Волосы хоть и коротки, зато отливают серебром и искусно уложены. Он дал бы ей лет тридцать пять; интересно, она и в самом деле лесбиянка, как утверждает Эдмондс? А вообще-то, подумал он, разве есть еще в Голливуде нечто такое, что могло бы его удивить? За кухонным столом сидела брюнетка. Она дрожала мелкой дрожью. В руке у нее тоже было полотенце, со льдом, которое она не отрывала от левой половины лица. Правое веко вздулось, глаз заплыл, по нижней губе уже пополз синяк, но рана была не особо серьезной. Наверно, догадался Серж, кровь набежала из носа, но сейчас, похоже, совсем уже остановилась, да и перелома вроде нет. Он и в лучшие свои времена был, видать, не слишком красив, этот нос, думал Серж, потом взглянул на ее скрещенные ноги. Стройные и прекрасной формы, но обе коленки ободраны. Разорванный чулок свисал с левой ноги, спрятав под собой туфлю, однако девушка, казалось, была слишком несчастна, чтобы обращать на это внимание. - С ней проделал это ее приятель, - пояснила домоправительница и указала им на обитые кожей стальные стулья вокруг овального стола. Серж раскрыл блокнот и перелистал страницы, отведенные под донесения о грабежах и кражах, перевернул и "рапорт о преступлении смешанного типа". - Любовная ссора? - спросил он. Брюнетка попыталась проглотить комок в горле, но тут же разразилась рыданиями, роняя слезы на испачканное кровью полотенце. Серж зажег сигарету, откинулся на спинку стула и переждал, пока она успокоится, рассеянно думая о том, что, возможно, до финала мелодрамы еще далеко: ушибы-то настоящие да и болезненные наверняка. - Ваше имя? - спросил он наконец, вдруг осознав, что уже десять часов, и вспомнив, что в любимом его ресторанчике их предпочитают кормить до пол-одиннадцатого, потому что после половины одиннадцатого туда набиваются клиенты, готовые _оплачивать_ жратву. - Лола Сент-Джон, - всхлипнула она. - Этот подонок избил тебя уже во второй раз, ведь правда, милая? - спросила хозяйка. - Назови им то имя, что ты уже называла в прошлый раз. - Рэйчел Себастьян, - ответила та, коснувшись полотенцем больной губы и тщательно затем его исследовав. Серж вычеркнул "Лолу Сент-Джон" и вписал поверх этого другое имя. - В тот раз вы преследовали его судебным порядком? - спросил он. - Или отказались от обвинения? - Его арестовали. - И тогда вы отказались от обвинений и не стали обращаться в суд? - Я люблю его, - пробормотала она, трогая розовым кончиком языка разбитую губу. В уголках ее глаз из-под размазанной туши сияло по драгоценному и красноречивому доказательству кипучей страсти. - Прежде чем мы по уши влезем в эту историю, давайте-ка выясним, собираетесь ли вы _теперь_ предъявить ему иск? - На сей раз с меня довольно. Собираюсь. Клянусь всеми святыми. Серж мельком взглянул на Эдмондса и принялся заполнять бланк рапорта. - Ваш возраст? - Двадцать восемь. В третий раз соврала. А может, в четвертый? Когда-то у него было такое намерение: под каждым рапортом подбивать баланс правды и лжи. - Род занятий? - Актриса. - Чем еще занимаетесь? Я имею в виду, когда не заняты на съемках или в спектаклях. - Иногда подрабатываю ночным администратором и старшей официанткой в ресторане "Фредерик", что в Калвер-Сити. Это местечко Сержу знакомо. В графе "Род занятий жертвы" он записал: "Официантка в ресторане для автомобилистов". Домоправительница поднялась - как змея со столба размоталась, подумал Серж - и прошла к холодильнику. Заново уложила кубики льда в чистое полотенце и вернулась к избитой. - Этот сукин сын гроша ломаного не стоит. Больше я его сюда не впущу, милая. Как жиличка ты меня устраиваешь, тут и говорить нечего, но этот тип больше не может являться в мой дом. - Не беспокойся, Терри, он и не явится, - сказала та, принимая полотенце и прижимая его к скуле. - До этого он избивал вас лишь единожды? - спросил Серж, переходя в своем рапорте к повествовательному жанру и жалея, что не подточил карандаш еще в участке. - Ну, если по правде... Его арестовывали из-за меня еще один разок, - ответила та. - Как увижу какого-нибудь симпатягу ростом под потолок, прямо липну к нему, так что и не оторвешь. Она улыбнулась и подмигнула Сержу здоровым глазом, из чего он заключил, что его рост вполне бы ее устроил. - Какое имя вы тогда носили? - спросил он, размышляя о том, что грудь ее в общем-то умопомрачительной не назовешь, а вот ноги, пожалуй, хороши, да и живот по-прежнему твердый и плоский, как гладильная доска. - Кажется, тогда меня звали Констанс Девилл. Этим именем я подписала контракт с "Юниверсал". Погодите-погодите, это было в шестьдесят первом. Не думаю, чтобы... Господи, голова не варит. Мой мужичок, видать, вышиб из нее все мозги. Давайте разбираться... - Вы что-нибудь пили сегодня? - спросил Эдмондс. - Еще в баре начали, - кивнула она. Потом задумчиво добавила: - Нет, скорее всего, тогда я носила свое настоящее имя. - Это какое же? - поинтересовался Серж. - О Боже, голова раскалывается, - простонала она. - Фелиция Рэндэлл. - Хотите обратиться к своему лечащему врачу? - спросил Серж, даже не заикнувшись о том, что для жертв уголовных преступлений предусмотрено бесплатное оказание срочной медицинской помощи: возить эту особу в больницу и обратно ему совсем не улыбалось. - Не думаю, что мне нужен док... Минуточку, я сказала - Фелиция Рэндэлл? Господи всемогущий! Да ведь это не _настоящее_ мое имя. Я урожденная Долорес Миллер, под этим именем росла и воспитывалась. До шестнадцати лет была Долорес Миллер. Боже всемогущий! Чуть не забыла свое истинное имя! Чуть не забыла, кто я такая есть, - произнесла она удивленно, взглядывая поочередно на каждого из них. В том же месяце, около трех ночи патрулируя Голливудский бульвар вместе со своим напарником, которого звали Ривз и у которого слипались глаза, Серж внимательно оглядел гуляющую по улицам Волшебной Столицы Мира публику. Конечно, большинство - гомосексуалисты, кое-кого из них он уже узнавал, оно и немудрено после того, как столько ночей наблюдаешь за их охотой на солдат. Хватало здесь и других ловцов, что в свою очередь охотились на гомосексуалистов, но в этих уже говорила не похоть, а страсть поживиться, во что бы то ни стало выманить у тех денежки, используя для того все возможные средства. Этим и объяснялось внушительное число драк, ограблений и убийств, что были здесь явлением частым. До самого восхода солнца, когда кончалось наконец его дежурство, Серж вынужден был разбираться с этими поганцами по всякому дурацкому поводу, выступая в роли третейского судьи и испытывая чувство гадливости и отвращения, то самое чувство, что не оставляло его и неделю спустя, когда он возвратился в Альхамбру и снял там свою прежнюю квартирку. В Холленбекском дивизионе он имел беседу с капитаном Сэндерсом. Тот согласился уладить все формальности с обратным переводом Сержа сюда, в Холленбек, заявив при этом, что помнит Дурана как молодого и отличного сотрудника. Бурк, похоже, закруглялся. Его уже давно никто не слушал, а Серж так вообще не знал, о чем тот распространяется в данный момент. Он решил, что сядет сегодня за руль. О том, чтоб сочинять рапорта, не хотелось и думать, так что сегодня он сядет за руль. Мильтон всегда разрешал ему делать то, что его душе угодно. Он любил работать с Мильтоном. И даже любил Бурка. И даже любил его занудство. Встречается начальство и похуже. Как хорошо быть снова здесь, в своем старом участке. У Сержа стала исчезать прежняя неприязнь к этому району. Совсем не Голливуд, совсем наоборот, полная противоположность всякой роскоши и волшебству. Унылые, ветхие, нищие улицы с узкими, как могильные камни, домами. И даже вонь от Вернонских боен никуда не испарилась. Место, куда съезжаются иммигранты, едва переступив границу с Мексикой. Место, где осело два, три поколения тех, кто не в силах сменить свой жребий. Он знал теперь и о многих семьях русских молокан - бородатые мужики, не снимавшие кителей, женщины в косынках, - нашедших прибежище между Лорена-стрит и Индиана-стрит после того, как дома их превратились по чьему-то проекту в дешевые постройки, сдаваемые по низким ценам. Здесь, в Бойл-хайтс, немало было и китайцев, и китайских ресторанчиков, только вот блюда в них подавали испанские. Много было японцев, чьи старушки все еще таскали в руках солнечные зонтики. И конечно, жили здесь старые евреи, было их теперь совсем немного, и иногда горстке этих дряхлых старичков приходилось драить Бруклин-авеню, чтобы затем на измятую бумажку в десять долларов нанять какого-нибудь пьяного мексиканца и уговорить его начать в храме молебен. Скоро все эти старички перемрут, синагоги закроются, и Бойл-хайтс перестанет быть прежним. Прежний Бойл-хайтс умрет вместе с ними. Были здесь и арабы-лоточники, прямо на улице продававшие одежду и ковры. А неподалеку от Северного Бродвея, там, где по-прежнему жили целые колонии итальянцев, приютились цыгане. А на Хэнкок-стрит стоял индейский храм, чьими прихожанами по преимуществу были индейцы племен пимо и навахо. А меблированные комнаты Рамона-гарденз и Алисо-виллидж были забиты неграми, которых мексиканцы разве что терпели, но не более. И конечно, жили здесь новоявленные американцы мексиканских кровей, составлявшие восемьдесят процентов всего населения Холленбекского округа. А в остальные двадцать входили еще и несколько белых семей англо-протестантов, застрявших тут до той поры, покуда не разбогатеют. Но главное - здесь, в Холленбеке, было мало лицемеров, размышлял Серж, медленно ведя машину по Бруклин-авеню к любимому ресторанчику Мильтона. Почти у каждого на лице написано, кто он такой. Чудо, как удобно работать там, где едва ли не у каждого написано на лице, кто он такой... 11. ВЕТЕРАН - Сегодня ровно два года, как я пришел в Университет, - сказал Гус. - Сразу после академии. Даже не верится. Летит же время! - Я слышал, переводиться собираешься? - спросил Крейг. - Давно пора. Уже все сроки вышли. Жду приказа со дня на день. - И куда же ты хочешь? - Все равно. - Опять в негритянские кварталы? - Нет, не мешало бы для разнообразия сменить обстановку. Может, подамся немного севернее. - А я рад, что попал сюда. Здесь быстро всему научишься, - сказал Крейг. - Лучше поспешай не торопясь, - сказал Гус и сбавил скорость, медленно катя свой "плимут" к мигнувшему красным светофору. Он начинал ощущать усталость от долгого сидения за рулем. Вечер был на удивление тих, и после нескольких часов вялого и неспешного патрулирования полицейские со скуки забавлялись одной лишь ездой, как забавляется старой игрушкой ребенок. Не стоило им ужинать так рано, подумал Гус. Гадай теперь, чем заполнить остаток ночи. - Ты когда-нибудь попадал в перестрелку? - спросил Крейг. - Нет. - А как насчет лихой да отчаянной драчки? - Не приходилось, - ответил Гус. - Так, ничего особенного. Несколько задиристых ублюдков, но возню с ними настоящей переделкой не назовешь. - Выходит, тебе повезло. - Выходит, что так, - сказал Гус, и на какую-то секунду на него вновь накатило прежнее чувство. Только он уже научился подчинять его своей воле. Беспочвенный страх теперь посещал его редко. И если ему все же делалось страшно, то всякий раз на это имелись веские причины. Как-то во время ночного дежурства его напарник - им был тогда один старожил-полицейский - рассказал ему, что за двадцать три года службы ему так и не довелось участвовать в сколько-нибудь серьезных заварушках или палить из револьвера, долг ему этого так и не повелел, и даже не доводилось перекинуться шепотком со смертью, если не считать нескольких дорожно-транспортных происшествий, а потому он вовсе не думает, что полицейскому так уж необходимо ввязываться во все эти неприятности, да никто и не ввяжется, покуда сам того сильно не пожелает. Такое суждение не могло не утешить, только вот до седых волос тот полицейский дослужился не где-нибудь, а в Вест-вэлли да в Ван-найсском округе, но и оттуда его уволили, так что в Университетском дивизионе, вынужденный подчиниться дисциплинарному переводу, он успел проработать лишь несколько месяцев. И все же, думал Гус, хоть оба эти года мне удавалось избегать опасностей и стычек, я боюсь. Но разве страху моего не поубавилось? Синий мундир да значок на груди, бесконечная обязанность принимать решения и разрешать людские проблемы (когда он даже знать не знал, как это делается, да только в полночь на улице не было больше никого, кто бы мог лучше его с этим справиться, - и он брал на себя смелость решать за других, и случалось, что от его решений зависела чья-то жизнь), да, решения и проблемы, и синий мундир, и значок - все это придало ему уверенности, о которой он даже и не мечтал, даже не думал никогда, что способен на такую уверенность в себе. И пусть он до конца не избавился от сомнений, жизнь его сильно переменилась и он был, как никогда, счастлив. Он был бы еще счастливее, если бы ему удалось перевестись в тихий белый район и не мучиться комплексом вины. Но если он убедит себя, что достаточно храбр - а больше ему нечего себе доказывать, - то почему бы не перевестись тогда для полного счастья в Хайленд-парк, поближе к дому? Только все это вздор. Если работа в полиции чему-то его и научила, то, пожалуй, именно тому, что мечты о счастье - занятие для детей и дураков. Лучше уж взирать на мир и самого себя с легким презрением. Он вспомнил о раздавшихся бедрах Вики, о том, как лишние двадцать фунтов могут изменить даже такую хорошенькую девушку, изменить настолько, что он затруднялся сказать, почему так редко стремится к физической близости с ней - оттого ли, что она боится забеременеть, или просто потому, что она все сильней утрачивает былую привлекательность. И дело не в том, что некогда холеное тело, будто созданное для постели, стало грузным и массивным. Распадается личность - вот в чем вся штука! И виноваты здесь лишь опрометчивость юности, поторопившей с женитьбой, да трое детей. Это все оказалось не под силу девчонке, привыкшей висеть на чьей-то шее, а теперь вот захомутавшей его собственную. Гус подумал, что если у малышки не прошла простуда, то сегодня ночью заснуть не удастся, и почувствовал, как в нем закипает благородный гнев. Но он прекрасно знал, что сердиться на Вики не имеет никакого права. Она была самой хорошенькой девушкой из тех, кто когда-либо выказывал к нему хоть какой-то интерес. К тому же сам он отнюдь не был тем трофеем, завоевав который следовало бы особо гордиться. Взглянув на себя в зеркальце заднего обзора, он убедился, что соломенные волосы совсем поредели: он облысеет задолго до своих тридцати. Вон и морщинки уже играют у глаз. Он посмеялся над собой за то, что смеет сетовать на Викину полноту. Но ведь не в том дело, подумал он. Не в полноте. Дело в ней самой. В Вики. - Тебе не кажется, Гус, что полицейские имеют больше шансов понять истоки преступности, чем, скажем, пенологи, или типы, что занимаются заключенными, или вообще все ученые-бихевиористы, вместе взятые? - О Господи, - засмеялся Гус. - Ну и вопросик! Это что, из какого-нибудь теста? - Собственно говоря, так и есть, - ответил Крейг. - Я хожу на курсы психологии в Лонг-Биче, и мой профессор как раз специализируется по криминологии. Он считает, что полицейские довольно самонадеянны, свято чтут свой клан, потому и варятся в собственном соку и не доверяют никому из специалистов, но тем не менее только они и способны по-настоящему понять суть преступления. - Справедливая оценка, - сказал Гус. Он напомнил самому себе, что это последний семестр, когда он может позволить себе бездельничать, иначе окончательно растеряет навыки учебы. Если он все же захочет получить диплом, для начала ему наверняка придется снова сесть за парту. - Так ты согласен с ней? - спросил Крейг. - Пожалуй, да. - Сам я недавно как из академии, но не думаю, что полицейские так уж привержены своему клану. Я не расстался ни с кем из старых друзей. - Я тоже, - сказал Гус. - Но через годик и ты почувствуешь, что стал относиться к ним чуточку иначе. Ты поймешь, что им многое невдомек. Так же, впрочем, как и криминологам. Полиция - это место, где видишь всю преступность целиком, всю ее сотню процентов. Видишь преступников настоящих и нет. Видишь свидетельства преступлений и их свидетелей, видишь совершение преступления или момент сразу после него. Видишь преступников, совершающих его у тебя на глазах, или видишь их минутой позже. И видишь жертв, случается, прежде еще, чем они ими стали, и знаешь при этом, что станут ими они непременно, и видишь преступников до того, как они ими сделались, и знаешь, что им уж суждено стать преступниками. Но сделать тут ты ничегошеньки не можешь, хоть и знаешь из собственного опыта, что так оно с ними и будет. _Знаешь_. Скажи об этом своему профессору, и он наверняка решит, что тебе самому нужен психолог или какой другой специалист по мозгам. Твой профессор видит людей в комнате для тестов и под замком, а мнит себе, что разглядел насквозь преступников - тех несчастных и малопривлекательных неудачников, о которых он так печется. Но вот о чем он даже не догадывается, твой профессор, так это о том, что многие тысячи удачливых победителей, гуляющих на свободе, замешаны в преступлении ничуть не меньше проигравших неудачников. Да знай он, что такое истинная преступность и как широко она распространена, он бы вмиг растерял добрую половину своего самодовольства. Пусть полицейские и снобы, да только не самодовольные болваны, потому что _такое_ знание не приносит успокоения. Оно _пугает_. - При мне ты никогда не был столь разговорчив, Гус, - сказал Крейг, глядя на напарника с каким-то новым интересом, а того будто что-то толкало выговориться, ведь с той поры, как уволился Кильвинский, ему не часто доводилось беседовать на эти темы. Как бы то ни было, именно он, Кильвинский, научил его всему этому, ну а после ему оставалось лишь убедиться в его правоте на своем опыте. - Трудно преувеличить близость наших контактов с людьми, - сказал Гус. - Мы наблюдаем их тогда, когда не наблюдает их никто другой. Мы видим, как они рождаются и умирают, как изменяют женам и как напиваются. - Теперь Гус знал: за него говорит сам Кильвинский, и говорит словами Кильвинского, и словно бы он снова рядом, и снова рядом голос его, и слушать его так приятно... - Мы видим их тогда, когда они обирают ближних, и когда теряют стыд, и когда им очень стыдно, и узнаем тайны, о которых не ведают их собственные мужья или собственные жены, тайны, которые прячут они даже от самих себя, и, черт возьми, когда тебе становятся известны все эти вещи про людей, что не лежат в больницах, что не страдают в психиатрических лечебницах, что не сидят в тюрьме, что даже на учете нигде не состоят, про людей, которых ежедневно видишь на свободе, преспокойненько занимающихся своими делами, - чего ж еще! - ты _знаешь_ их. По-настоящему. И конечно, тогда ты замыкаешься в своем кругу, общаясь лишь с теми, кто тоже _знает_. Это же естественно. - Хорошо говоришь, Гус, - сказал Крейг. - Обычно ты будто воды в рот набрал, я было решил уже, что ты меня невзлюбил. Тебе ведь известно, как оно бывает с новобранцами, терзаешься по всякому поводу. - Мне известно, - сказал Гус, тронутый детской искренностью Крейга. - Всегда полезно послушать опытного полицейского, - сказал Крейг, и Гус, поняв, что тот почитает его за ветерана, с трудом сдержал улыбку. - Уж коли я начал философствовать, хочешь услышать определение полицейской жестокости? - спросил Гус. - Давай. - Полицейская жестокость - это когда люди в форме под влиянием полученных на работе стрессов начинают поступать так, как поступили бы обычные граждане, лишенные самодисциплины полицейского. - Шефа цитируешь? - Нет, так говорил Кильвинский. - Тот парень, что написал книжку о полицейском надзоре? - Нет, Кильвинский - это великий философ. - Никогда о нем не слыхал. - А вот что он говорил о возмездии: "Мы отнюдь не желаем наказывать правонарушителей и отправлять их в колонии и тюрьмы, мы только хотим изолировать от них себя, если модель их поведения становится настолько отличной от общепринятой, что неизбежно влечет за собой кровь и страдания". Когда он это говорил, он был немного под мухой. Обычно Кильвинский выражался куда проще. - Ты был знаком с ним? - Я у него учился. Еще он говорил: "Мне плевать, пусть любая ослиная задница хоть до конца своих дней скребет бабенок да жрет наркотики, но только пусть при этом безвылазно гниет в притоне". По правде, когда речь заходила о реформах в тюрьме, Кильвинский перелибералил бы самого лютого либерала. Он считал, что тюрьмы должны быть очень даже милыми местечками. Считал, что глупо, бесполезно и жестоко пытаться карать или перевоспитывать "людей с характером", как он их называл. Здорово это у него получалось - рассуждать про то, насколько выгодны для общества изобретенные им пенитенциарные учреждения, сплошная экономия на деньгах и горе. Прямо завораживал. - Три-А-Тринадцать, Три-А-Тринадцать, - позвал оператор. - Ищите мужчину, семейная ссора, южная Хобарт-стрит, двадцать шесть, тридцать пять. - Эх, приятно поболтать тихим вечерком, - сказал Гус, - да долг зовет. Пока Крейг говорил в микрофон, Гус свернул сперва на север, а потом поспешил на восток, к Хобарт-стрит. - Хорошо бы иметь такого вот Кильвинского своим профессором, - сказал Крейг. - Думаю, он бы мне понравился. - Да, тебе бы он понравился, - сказал Гус. Выходя из машины, Гус вдруг осознал, до чего непривычна эта ночная тишина для четверга. Мгновенье он прислушивался, но улица, заставленная с двух сторон одноэтажными частными домишками, была совершенно безмолвна. Как правило, дел по четвергам, в преддверии выходных, было хоть отбавляй, однако, догадался он, пособия по безработице получат здесь лишь через несколько дней, а так в этот четверг безденежье сделало людей кроткими. - Если не ошибаюсь, это вон там, сзади, - сказал Крейг, освещая фонариком розовый фасад оштукатуренного здания. Гус разглядел освещенное крыльцо и последовал за напарником по тропинке к дому в глубине, из тени которого им навстречу выступил негр с бейсбольной битой в руке и без рубашки; в ту же секунду Гус отстегнул застежку на кобуре и, выхватив револьвер, инстинктивно припал к земле - прежде чем сам понял, зачем он это делает. Человек отшвырнул биту в сторону. - Не стреляйте. Это я звонил. Говорю вам, то был я. Не стреляйте. - Боже ты мой, - произнес Гус, наблюдая за тем, как негра, стоило ему замахать высоко поднятыми ручищами, качнуло влево. - Когда, парень, вот так прыгают с палкой наперевес, обычно без труда допрыгивают до собственной могилы, - сказал Крейг, застегивая кобуру. Гусу, чтобы убрать револьвер, пришлось задействовать обе трясущихся руки, вдобавок он не мог произнести ни слова, не осмеливался раскрыть рот, боясь выдать Крейгу - боясь выдать всему свету - свой беспричинный страх. Было унизительно видеть Крейга всего лишь удивленным, толком даже не напуганным, видеть, как он уже допрашивает пьяного негра, видеть в тот самый момент, когда кровь бешено колотится в ушах и ты не можешь вникнуть в суть их разговора, не можешь до того мгновения, пока негр не произносит: - Я огрел недоноска битой. Там он и валяется. Кажись, я до смерти его убил и хочу заплатить за все сполна. - Показывай, - скомандовал Крейг, и Гус двинулся за ними к коттеджу, выкрашенному, как и фасад дома, в розовый цвет, только вот каркас не оштукатурен. Гус глубоко вдохнул воздух и попытался успокоить трепещущее сердце. На заднем дворе они обнаружили долговязого негра, лежавшего лицом вниз, мягко постанывавшего и молотившего по земле костлявым кулаком. Голова его походила на окровавленное ядро. - Выходит, и не убил, - сказал пьяный. - А был уверен, что насмерть кокнул. - Можешь подняться? - спросил Крейг, явно успевший уже привыкнуть к виду крови и понять, что для большинства людей сильная потеря ее от нанесенных ран отнюдь не означает, что они не могут вполне прилично владеть собой, если, конечно, раны эти не входят в категорию серьезных. - Болит, - сказал лежачий и перекатился на локоть. Гус увидел, что пьян он не меньше первого, о том же свидетельствовала и глупая ухмылка, которой одарил он полицейских, прежде чем сказать: - Отправьте-ка меня в больницу, и пусть меня там подошьют, начальник. Чего канителиться! - "Скорую" вызвать? - спросил Крейг. - Вообще-то необязательно, - сказал Гус, и голос его не дрогнул, - но, пожалуй что, и не помешает. Иначе он окровенит нам всю машину. - Я, начальник, ни на каких там заботах не настаиваю, - сказал раненый. - Хочу самую малость - чтоб меня подшили. А если б я его убил, что тогда, размышлял Гус, слушая, как отдается эхом голос напарника, а затем тяжким камнем навалилась тишина. Женский голос визгливо разогнал ее, Крейг отрегулировал громкость и повторил заявку. Как-нибудь я так же перетрушу и убью кого-то, а потом спрячу страх подальше, как спрятал его сегодня, когда он чуть не разорвал меня изнутри только оттого, что кто-то выпрыгнул из темноты, размахивая бейсбольной битой. Крейг удивился, но револьвера не вынул, а я упал на брюхо и чуть не спустил курок. Слава Богу, я не разрядил в него всю обойму, ему бы тогда настал каюк, уж это точно! Если б не возник передо мной Крейг, я бы точно его убил, думал Гус. Тело его действовало независимо от сознания. Он обязательно это обмозгует - позже. Может, это и спасет его, когда придет настоящая опасность. Но если она придет, то хорошо бы внезапно, без предупреждения, вроде человека, выпрыгнувшего из темноты. Тогда меня спасет мое тело, думал Гус. Может быть, спасет... Сердце билось гулко, но уже не так часто. Гус вспомнил, что на целую неделю забросил свой бег. Это не годится. За такой апатией следует тупик. Он решил сегодня же после дежурства отправиться в академию. Ночь обещает быть замечательной, и на беговой дорожке не будет никого, разве что Сеймур, старый полицейский громила с огромным пузом, толстыми ляжками, дубленой кожей и лицом как обожженная глина - результат двадцати лет езды на мотоцикле. Иногда Гус встречал Сеймура часа в три ночи: пыхтя и обливаясь потом, он топал по беговой дорожке академии. Зато, приняв душ, облачившись в синий мундир, бриджи, черные ботинки и белый шлем, он выглядел стройнее прежнего. Он гонял на мотоцикле с легкостью и грациозной небрежностью, вытворяя на нем чудеса. И еще он был другом Кильвинского. Гус и сам наслаждался ночными пробежками в компании Кильвинского. Он любил послушать, как во время передышек, лежа на прохладном дерне, оба ветерана обсуждали былые времена, когда все было просто и добро и зло разгуливали без масок. После пятнадцати кругов Гус притворялся таким же уставшим, как и Кильвинский, и тогда они вместе шли в парную и под душ, хотя Гусу ничего не стоило пробежать без всякого напряга еще столько же. Сегодня замечательная ночь! До чего же приятно ступить на свежую траву и бежать, бежать по ней! Сегодня он постарается одолеть пять миль, пять трудных миль в быстром темпе, тогда и парная не понадобится. Он примет душ, отправится домой и, если не будет слишком жарко, проспит до завтрашнего вечера. Проспит, если позволят дети, если Вики не попросит его сменить лампочку - она сделалась слишком боязливой, чтобы самой влезть на стул ("Кружится голова!"). И если Вики не потащит его за покупками. Оказывается, в наши дни женщине никак невозможно ходить по магазинам самой, в одиночку. Даже если удается оставить детей у соседки, это слабое утешение: ведь в магазинах такая неразбериха, что не найти буквально ничего, хоть криком кричи, особенно когда подумаешь, что надо возвращаться домой, где тебя ждут трое детей и... О Боже, Гус, что, если я опять беременна? У меня задержка на пять дней. Да, так и есть, так и есть!.. - "Скорая" уже едет, - сказал Крейг, цокая каблуками по дорожке, и Гус отметил про себя: надо бы ему посоветовать разжиться туфлями на резиновой подошве или по крайней мере снять с каблуков набойки: даже на обычном патрулировании лучше ходить бесшумно. А с позвякивающим кольцом для ключей, скрипучим ремнем да болтающейся дубинкой это и так непросто. - Зачем ты его ударил? - спросил Крейг. Раненый принял теперь сидячее положение и, покуда боль, пробиваясь сквозь винные пары, становилась все ощутимее, подвывал настойчивее и громче. - Я-то его предупреждал, что, коли опять будет путаться с Тилли, ему несдобровать. Прошлый раз прихожу я, значит, домой пораньше и застаю их дрыхнущими в постели, и виски мое выжрато до самого донышка, и так там им вдвоем уютно, что голая Тиллина задница преспокойненько торчит себе кверху прямо над его лапами, а эта штуковина так и сидит в ее утробе, а я, значит, дотягиваюсь куда надо и вытаскиваю ее оттудова, а потом бужу его и говорю, что, коли он хоть когда еще это сделает, я уж сумею огреть его по башке, а сегодня, значит, являюсь я сюда пораньше и застаю их по новой, ну и... - Я свое получил, Чарли, - сказал раненый. - Ты прав. Так оно и было. Гус услышал приближающийся вой сирены "скорой помощи" и взглянул на часы. Когда они напишут рапорт, дежурство как раз закончится, и он сможет отправиться в академию и бежать, бежать, бежать... - Ты, Чарли, не дрейфь, я тебя не засажу, - сказал раненый. - Ты же мой лучший друг. Лучше друга у меня отродясь не бывало. - Боюсь, приятель, что Чарли все же придется прокатиться до тюряги, - сказал Крейг, помогая раненому подняться на ноги. - Никакого заявления я не подпишу, - предупредил тот, выпрямившись, и тут же, сморщившись от боли, нежно ощупал голову. - Не имеет значения, - сказал Гус. - Совершено преступление, и мы упрячем его в тюрьму на случай, если с тобой что неладно и ты помрешь, на нашу беду, в ближайшие несколько дней. - Не дрейфь, Чарли, - сказал раненый. - Больно мне нужно помирать на твою беду. - Завтра, когда будешь болтать со следователями, можешь объяснить им, что отказываешься предъявлять обвинение, - сказал Гус, и они двинулись все вместе к дороге. - Ну а сегодня твой дружок поедет в тюрягу. Неистовая красная мигалка возвестила о приезде "скорой помощи" ничуть не хуже, чем сделала бы это уже отключенная водителем сирена. Гус посветил фонариком, указывая нужный дом, и машина подкатила к обочине. Выскочивший санитар взял раненого под руку, и водитель распахнул дверцу. - Да ты не дрейфь, Чарли, не стану я подавать на тебя в суд, - сказал раненый. - Да и о Тилли, как умею, позабочусь, покудова ты будешь жить в тюрьме. О ней ты тоже нисколечко не беспокойся. Слышишь? 12. КЛИЗМА У Роя глухо застучало сердце, когда в прижатой к уху трубке раздались гудки. Дверь в отдел полиции нравов была заперта, и он знал, что по меньшей мере в течение получаса сюда не забредет никто из тех, что выйдут сегодня в ночную смену. Чтобы сэкономить на междугородном тарифе, он решил позвонить Дороти по служебному телефону. Совсем непросто вносить квартирную плату сразу в двух местах, отсылать ежемесячно Дороти алименты и при этом еще что-то выкраивать себе на жизнь. Если к тому же тебе нужно рассчитаться за купленную в рассрочку машину. Становилось все более очевидным, что очень скоро ему придется продать свой "буревестник" и пересесть в автомобиль подешевле, а ведь машина - одно из немногих удовольствий, что у него остались. Решив, что ее нет дома, он почти обрадовался и уже собирался было повесить трубку, когда услышал вдруг ни на что не похожие нотки ни на что не похожего голоса, так часто умудрявшегося обычное приветствие превратить в вопрос. - Алло? - Привет, Дороти, надеюсь, не помешал? - Это ты, Рой? Я была в душе. - О, извини, я перезвоню. - Не нужно. Все в порядке. Я уже надела халат. Что-нибудь случилось? - Тот самый золотистый халат, что подарил я тебе на прошлый день рождения? - К тому времени, Рой, мы уже разошлись. А золотистый халат ты подарил мне годом раньше, короче, на мне сейчас другой халат. - Хм, как Бекки? - Ты же видел ее на прошлой неделе. С тех пор она ничуть не изменилась. - Черт возьми, Дороти, неужели нельзя хоть раз ошибиться и сказать мне доброе слово! - Можно, Рой, только прошу тебя не заводить больше этих разговоров. Еще каких-нибудь восемьдесят девять дней, и с разводом будет все окончательно улажено. Обратно мы не вернемся. У Роя застрял комок в горле, глаза наполнились слезами. Несколько секунд он молчал, пока не удостоверился, что ему удалось с собой совладать. - Рой. - Да, Дороти. - Это бесполезно, Рой. - О Господи, я все-таки кое-что скажу тебе, Дороти. Вернись домой. Прошу тебя. Не надо искушать судьбу. - Мы уж столько раз проходили через это... - Мне ужасно одиноко. - Такому красавцу, как ты? Златокудрому синеглазому Аполлону Рою Фелеру? Пока мы были вместе, у тебя не возникало никаких трудностей с тем, чтобы разделить с кем-нибудь свое общество. - Бог с тобой, Дороти, это случилось лишь раз или два. Я же тебе объяснял. - Знаю, Рой. Не в том штука. Конечно, ты был не самым неверным из мужей. Только мне уже все равно. Мне больше нет до тебя никакого дела, можешь ты это понять или нет? - Пожалуйста, Дороти, отдай ее мне. - Он судорожно всхлипнул и тут же, словно в груди прорвало плотину, зарыдал в трубку, боязливо косясь на дверь и опасаясь, как бы кто из полицейских не вошел в нее раньше срока. Оттого, что не может остановиться и что все это слышит Дороти, он сгорал от стыда и унижения. - Рой, прекрати. Рой, я знаю, как ты страдаешь без Бекки. - Отдай ее мне, Дороти, - сказал Рой, шмыгая носом и отирая лицо рукавом оранжевой спортивной рубашки в клетку, которую носил навыпуск, пряча под ней ремень, пистолет и наручники. - Рой, я ее мать. - Я заплачу тебе сколько угодно, Дороти. В своем завещании отец отказал мне кое-какие деньжата. Карл намекнул мне как-то, что, если я когда-нибудь изменю свое решение и войду в семейное дело, возможно, я смогу прибрать их к рукам. Я так и сделаю. Я тебе все отдам. Что только пожелаешь, Дороти... - Я не продаю своего ребенка, Рой! Когда, черт тебя дери, ты повзрослеешь? - Я перееду к родителям. Пока я на работе, за Бекки могла бы присматривать мама. Я уже с ней говорил. Ну пожалуйста, Дороти, ты даже представить себе не можешь, как я ее люблю. Я люблю ее больше, чем ты. Минуту трубка молчала, и по спине Роя поползли холодные мурашки от испуга, что Дороти отключила телефон, затем она сказала: - Может, так оно и есть, Рой. Может, ты ее и любишь по-своему. Только не думаю, чтоб ты любил ее ради нее самой. Здесь что-то другое. А то, кто ее любит больше, не имеет никакого значения. Главное, что ребенку, в особенности маленькой девочке, нужна мать... - Но есть же _моя_ мать... - Будь ты проклят! Хоть бы раз в жизни заткнулся и подумал о ком-нибудь, кроме себя! Я пытаюсь втолковать тебе, что Бекки нужна мать, настоящая мать, так уж случилось, что эта мать - я. И мой адвокат, и я сама объяснили тебе, что посещать ее, и даже чаще, чем положено, - твое право. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится, естественно, не выходя за рамки разумного. В этом отношении я буду очень либеральна. Не думаю, чтобы и мои требования были несправедливы. И конечно, не так уж это для тебя и трудно - заработать лишний доллар на грошовые алименты. Рой трижды набрал полную грудь воздуха, его пронзила острая боль от собственного унижения. Этого он и опасался, потому и решил в конце концов высказать последнюю мольбу по телефону, и слава Богу, что решил. Из-за этого развода он совсем обезумел, так что теперь едва мог контролировать простейшие эмоции. - Ты очень великодушна, Дороти, - наконец вымолвил он. - Желаю тебе всего наилучшего, и воздай мне за это Господь! - Благодарю тебя. - Могу я дать тебе маленький совет, Рой? По-моему, никто тебя не знает лучше, чем я. - Почему бы и нет? Сейчас так легко поязвить на мой счет. Посоветуй мне рухнуть замертво, и я, скорее всего, так и сделаю. - Нет, Рой, не сделаешь. С тобой будет полный порядок. Послушай, приди в себя и поезжай куда-нибудь. Ты хватался то за одно, то за другое, пока не начал изучать криминологию. Ты говорил, что поработаешь в полиции какой-то годик, но прошло уже два с лишним, а до диплома тебе так же далеко, как до луны. Если быть полицейским - именно то, чего тебе хочется, - что ж, прекрасно. Только не думаю, что это так. По-настоящему тебе ведь это никогда не нравилось. - По крайней мере это лучше, чем вкалывать ради куска хлеба. - Прошу тебя, Рой, кончай дурачиться. Это последний совет, который я даю тебе бесплатно. Возьми себя в руки. Пусть даже ради этого тебе придется вернуться в отцовское дело. Ты можешь кончить куда хуже. Не думаю, что ты станешь удачливым полицейским. Тебя вечно что-то не устраивало в твоей работе, ты расстраивался из-за всякого пустяка. - А может, у меня не имелось другого выхода, как быть несчастным? Может, и не будет... - Может, и так, Рой. Может быть. Но в любом случае поступай, как считаешь лучшим для себя. Я уверена, что видеться нам придется часто, если, конечно, ты будешь заезжать за Бекки. - Вот в этом можешь не сомневаться. - Будь здоров, Рой. Он присел на заваленный бумагами стол и закурил, невзирая на мучившее его несварение и подозрения на открывающуюся язву. Закончив первую сигарету, он прикурил от тлеющего окурка вторую. Он знал, что огонь принесет желудку лишь новые страдания, ну так что ж, чем хуже - тем лучше. На миг в голове мелькнула мысль о новеньком, необстрелянном "смит-вессоне", который покоился на его бедре и не давал ни на секунду забыть о том, что он, Рой, впервые за свою карьеру полицейского выполняет задание, переодевшись в штатское, словно шпик. Только сейчас он осознал, до чего жаждал такого назначения, и, когда командир патрульной службы поинтересовался, нет ли у него желания выручить коллег и поработать месяц в полиции нравов, он тут же ухватился за предложение шефа. Немного полегчало, и он решил, что глупо - просто дурной вкус! - погружаться в размышления о "смит-вессоне", как он позволил это себе минуту назад. Все не так уж плохо. У него еще есть надежда. Ключ в замке повернулся, дверь резко распахнулась, и в комнату вошел незнакомый Рою лысеющий, кричаще одетый человек. Ремень с кобурой свисал через плечо, в руке бумажный пакет. - Привет, - сказал Рой, вставая и надеясь, что с лица его исчезли следы недавних слез. - Здорово, - сказал человек, протягивая руку. - Должно быть, ты из новеньких. - Рой Фелер. Я здесь всего на месяц, кого-то замещаю. Сегодня только третье мое дежурство. - Вот как? А я Фрэнк Гэнт. С понедельника был в отгулах. Да, я слыхал, что мы одолжились у патруля. - Кисть у него оказалась тяжелой, а рукопожатие - крепким. - Не знал, что тут кто-то есть. Обычно тот, кто приходит на дежурство первым, отпирает дверь. - Моя вина, - сказал Рой. - В следующий раз так и сделаю. - Вот и ладно. С остальными уже перезнакомился? - Да. С тобой лишь не встречался. - Выходит, отложил сливки напоследок, - улыбнулся Гэнт и положил бумажный пакет поверх металлического ящика с картотекой. - Мой ленч, - указал он на сверток. - А ты с собой не носишь? - Нет, обе ночи выкладывал за него денежки. - Лучше, пожалуй, приносить с собой, - сказал Гэнт. - Работая у нас, лишаешься массы преимуществ, ты еще убедишься в этом. Сняв свой синий костюмчик, ты сразу теряешь все дармовые кормушки. Приходится платить за жратву или таскать ее с собой. Я вот таскаю. Работать в "нравах" довольно накладно. - Похоже, я перейму твой опыт. Выбрасывать на ветер кучу денег - сейчас это не по мне. - Кучу не кучу, а кое-что придется, - сказал Гэнт, садясь за стол и раскрывая вахтенный журнал, чтобы внести в него запись за третье августа. - Нам вручают несколько монет в неделю и хотят, чтоб мы укладывались в эту сумму - слышишь, эта мелочь у них "суммой" называется, - только обычно мы спускаем ее в первый же вечер. Ну а после тратишь собственные бабки, иначе ведь и работа не выгорит. Что до меня, то я стараюсь тратить их как можно меньше. У меня пять малышей. - Полностью с тобой согласен, - сказал Рой. - Тебе еще ничего не выдавали? - Вчера в баре работали, копались в нарушениях закона по отпуску спиртного, - ответил Рой. - Заказал на два доллара, но фактически истратил пятерку. Недодали сдачу - три доллара. - Такова уж наша судьба, - вздохнул Гэнт. - Работенка, конечно, что надо, и, коли ты не привык сидеть сложа руки, тебе она придется по душе, беда только с этими негодяями, что не желают раскошелиться ровно настолько, насколько оно для пользы дела необходимо. - Остаться здесь на постоянку я б не отказался. Может, появился бы шанс показать, на что гожусь. - Это уж точно, - сказал Гэнт, открывая пухлую картонную папку и перелистывая какие-то бланки, в которых Рой научился уже узнавать заявления о нарушении общественной морали. - Долго работаешь в Центральном? По-моему, я тебя раньше не видал. - Всего несколько месяцев. Пришел туда из Ньютонского. - Из самых джунглей, а? Держу пари, ты рад, что вырвался оттуда. - Хотелось перемены, чего-то нового. - Когда уносишь ноги из Ньютона, любая перемена - к лучшему. Прежде я тоже там работал, только до того, как началась эта возня за гражданские права. Раз уж ниггеру обещают рай на земле, там уже по-человечески не поработаешь. Никогда туда не вернусь. - Это очень сложная проблема, - сказал Рой, закуривая новую сигарету. Он потер ладонью пылающий желудок и выпустил через нос облачко дыма. - В Центральном у нас тоже есть свои наседки, но не слишком много. Большей частью они толкутся по Ист-Сайду и новостройкам, да еще кое-кто слоняется поблизости. А в деловой части города им неинтересно: многовато бизнеса и индустрии. - Если хочешь, я помогу тебе с писаниной, - сказал Рой, начиная раздражаться и чувствуя себя не в своей тарелке. Так всегда с ним случалось, когда кто-то принимался рассуждать в том же духе о неграх. - Да нет, ни к чему. Это старые заявления, подошла очередь проверить, что по ним предпринято. Обычно ума не приложишь, что тут писать. Ты лучше просмотри регистрационную книгу по проституции. С клиентурой ознакомиться не помешает. Или почитай рапорта, чтобы знать, за что у нас тут арестовывают. Успел уже словить какую-нибудь шлюшку? - Нет, вчера сели на хвост одной парочке, но потом упустили. Пока что в основном по барам промышляем. Взяли какого-то бармена за то, что обслужил алкаша, вот и все аресты за два дня. - Не печалься, Гэнт опять с вами, так что теперь поработаем. - Ты случаем не сержант? - спросил Рой, отчетливо понимая, что все еще не может с точностью определить, кто тут простые полицейские, а кто начальство. Атмосфера здесь была совсем непринужденной и отличалась от той, к которой он привык в патруле. - О дьявол, да нет же, - рассмеялся Гэнт. - Конечно, мне следовало им стать, да вот не сдал проклятого экзамена. Вот уже четырнадцать лет валяю дурака и никак не сподоблюсь повыситься. Я такой же обыкновенный полицейский, как и ты. - Никак не разберусь в здешней структуре, - улыбнулся Рой. - Сколько времени служишь? - Три года почти, - ответил Рой и тут же испугался, что Гэнт припрет его к стене, заставив считать месяцы: два года и три месяца явно не дотягивали до "почти трех лет". - В "нравах" все иначе, правда? Зовешь сержанта по имени и все такое. Большая разница, если сравнивать с патрулем, а? У нас тут все равны. Работа того требует. А она у нас тонкая. Приходится якшаться с самым разным людом. Видишь грех во всех его разновидностях, какие только мог вообразить, и даже в таких, которых себе и представить-то прежде не мог. Обычный срок работы в этом дерьме - полтора года. Слишком много сучьей грязи да подлости - в том, что видишь, и в том, какую жизнь ведешь. Слоняешься всю ночь по барам, пьянствуешь и увиваешься за бабьем. Ты женат? - Нет, - сказал Рой, и резкий спазм заставил его вновь схватиться за живот. - Сами проститутки никого не прельщают, по крайней мере вряд ли это им удастся, когда ты успел уже покрутиться в их обществе и узнать их достаточно хорошо. Но по тем же барам шныряет множество сексапильных смазливых задниц, одинокого бабья в поисках приключений, ну, знаешь, просто любительниц-дилетанток и разных подстилок, ну а мы, ясное дело, тоже там вечно околачиваемся. Тут уже попахивает соблазном. Единственное, что требует от нас сержант Джакович, - не заводить любовных интрижек во время работы. Если уж встретилась какая-нибудь очаровашка, назначать свидание следует только на дни отгулов. Джейк говорит, что, если подловит кого в пивной болтающимся с красоткой, уж лучше пусть она окажется профессиональной шлюхой, не то он вышвырнет нас из отдела коленкой под зад. - Я как раз сейчас развожусь, так что мне пока не до женщин, - сказал Рой и понадеялся, что Гэнт спросит его, когда намечается последнее разбирательство, или выскажет хотя бы на сей счет какое-либо соображение. Рой вдруг ощутил страстное желание говорить об этом - с кем угодно, с любым, - возможно, что и Гэнту доводилось проходить через все это. Среди полицейских таких людей хватает. - Округ хорошо знаешь, Рой? - спросил Гэнт, вызвав у него разочарование. - Еще бы. - Тогда можешь изучить вон ту карту со значками, - сказал Гэнт, неопределенно махнув рукой на стену и начиная заполнять отчет, который позже, Рой это знал, будет перепечатан и подшит к исковому заявлению. - Чем мы сегодня займемся, шлюхами? - Ага, ими самыми. Надо бы обстряпать несколько арестов. Давненько что-то нам ничего стоящего не попадалось. Может, какие голубые объявятся. Когда в журнале недостает записей, мы промышляем по этим мальчикам. Так проще всего. Рой услышал голоса, и в дверь вошел Филлипс, смуглый юноша с непокорными волосами и жесткими колючими усами. - Всем привет, - объявил он, швырнув на стол футляр из-под бинокля. Под мышкой он держал "болтушку" - переносную рацию. - Ты что, прямо из торговой палаты? Или из кабельного телевидения? - спросил Гэнт. - Намечается крупная сделка? - Может быть, - сказал Филлипс, кивая Рою. - Вчера, когда мы уже собирались разойтись по домам, сюда позвонил тот головорез-стукач, с которым работает Зигги, и сказал, что в "Пещере" сегодня будут крутить порнуху. Не мешает проверить это гнездышко. - Дьявол, да ведь тамошний бармен, Микки, знает любого из нас как облупленного. Особо там не поработаешь. Я успел у них стольких повязать, что меня они признают, даже если я явлюсь туда переодетый гориллой. - Для притона, где посетители если не психи, так чокнутые, костюм гориллы - наряд идеальный. - Бывал в "Пещере"? - спросил Гэнт у Роя. - Тот голубой бордель, что на Главной? - Рой вспомнил, как в первую же ночь в Центральном ездил туда усмирять драку. - Да, только там не одни голубые. Хватает и лесбиянок, и садистов, и мазохистов, и наркош, и шлюх, и мошенников, и темных личностей, от проституток-карманщиц до убийц, - уголовнички на любой вкус, причем у каждого свои причуды. Кто бы потрудился там заместо нас, а, Филлипс? - А ты не догадываешься? - сказал тот и улыбнулся Рою. - Вот-вот, - сказал Гэнт. - Тебя в здешних краях никто покамест опознать не может. - Однажды я уже заглядывал туда в форме, - сказал Рой, отправляться в одиночку в "Пещеру" ему отнюдь не улыбалось. - В форме ты просто безликий самец, выкрашенный в синий цвет, - сказал Гэнт. - А в цивильной одежде никто тебя и не узнает. Послушай, Филлипс, я думаю, старина Рой прекрасно с этим справится. - Угу, голубенькие пупсики кинутся на такого блондинчика, как мухи на мед, - сказал Филлипс и издал смешок. Вошли остальные члены дежурной команды. Симеоне и Ранатти были не только напарниками, но и соседями, а потому ездили на работу вместе. Сержант Джакович появился последним. Пока все рассаживались за длинным столом в кабинете, где царил полный хаос, и занимались писаниной, Рой на правах профана, не свыкшегося с установившейся практикой службы в команде "нравов", почитывал рапорты по произведенным арестам. За исключением Гэнта и Джаковича, которых можно было без особого преувеличения назвать людьми пожилыми, его новые коллеги были сплошь молодыми ребятами, немногим старше его самого. Одевались все примерно одинаково: яркие хлопчатобумажные рубашки навыпуск и удобные брюки тоже из хэбэ. Такие не обидно испачкать или разорвать, когда лезешь, к примеру, на дерево или ползешь вдоль темной ограды. Рой это испробовал прошлой ночью, преследуя проститутку с клиентом до дома последнего, где они надеялись пошалить, но только Рой с напарником их все равно упустили: едва те исчезли в подъезде тусклого и выцветшего жилого дома, как какой-то длинный негр с химической завивкой, без сомнения выставленный там в качестве дозорного, вычислил обоих полицейских. Рой обратил внимание, что у всех его товарищей туфли на мягкой резиновой или рифленой подошве, с такой подметкой легко подкрасться, подглядеть или по самый лоб засунуть нос в чужие дела. Рой так до конца и не уверился в том, что хотел бы получить сюда назначение на целых восемнадцать месяцев: он уважал чужие тайны. И подозревал, что от такой секретной слежки попахивает фашизмом. И полагал, что люди, черт бы их побрал, заслуживают доверия и что среди них, о чем бы там ни твердили циничные полицейские, паршивцев - ничтожная малость. Тут он вспомнил замечание - или предостережение? - Дороти о том, что ему никогда по-настоящему не нравилась его работа, но, дьявольщина, чего ж ему еще нужно? - подумал он, работа в "нравах" обещает быть просто захватывающей. По крайней мере с месяц. - Рой, неси-ка сюда те рапорта, - позвал его Джакович, отодвигая в сторонку свой стул. - Может, тебе будет полезнее сесть вот тут и заодно с чтением этого вранья послушать и другую муть. - Что еще за вранье? - спросил Ранатти, красивый юноша с глазами с поволокой, носивший поверх тенниски перевернутую вверх тормашками кобуру. Его темно-синяя рубашка с длинными рукавами аккуратно висела на спинке стула, и Ранатти частенько проверял, не сползла ли она на пол. - Сержант думает, что мы иногда преувеличиваем при составлении рапортов, - пояснил Симеоне Рою. Розовощекий, чуть лопоухий, он выглядел еще моложе Ранатти. - Мне бы не стоило этого говорить, - сказал Джакович. - Но на деле Руби Шэннон я проверил дюжину оперативников, и вы, ребята, оказались единственными, от кого хоть изредка был какой-то толк. - Ну что ты ноешь, Джейк, мы же завели на нее дело, ведь так? - просиял Ранатти. - Так-то оно так, - сказал Джакович, бросив осторожный взгляд сперва на Ранатти, а потом на Симеоне. - Только вот она сообщила мне, что вы ее накололи. Вам известно, что наш лейтенант не желает связываться с арестами по ложному обвинению. - Ф-уф, никакое оно не ложное, Джейк, - сказал Симеоне, - просто она не устояла перед стариной Россо. Он ткнул пальцем в сторону ухмыляющегося Ранатти. - Да, выглядит и впрямь смешно, - сказал Джакович. - Обычно ей ничего не стоит за целый квартал унюхать полицейского, а вот Ранатти, видите ли, ее одурачил. Чушь, посмотрите-ка на него: чистый легавый, только что вернувшийся с патрулирования. - Нет, ты послушай, Джейк, - сказал Ранатти. - Мы в самом деле подцепили ее на крючок совершенно законным образом. Честно говорю. Я обработал ее в своем неподражаемом стиле: прикинулся лощеным молоденьким итальяшкой, не вылезающим из бильярдных, она и клюнула. Думать не думала, что я из "нравов". - Настораживает и кое-что еще: совсем не похоже на Руби идти по шесть-сорок-семь-А, - сказал Джакович. - Эй, Россо, она что, тебя потискала? - Клянусь, как перед Богом, она поиграла моей бибикалкой, - сказал Ранатти, вздымая в небеса короткопалую и толстую десницу. - Прежде чем я одел ее кулачки в железо, она своими пальчиками - большим и указательным - успела дважды заставить ее продудеть. - Ни одному из вас, мерзавцев, не верю, - сказал Джакович хихикающим юношам. - На прошлой неделе мы с лейтенантом Фрэнсисом объезжали тусовки местных шлюх, а на углу Пятой улицы и Стэнфорд-стрит остановились и поболтали с Руби. В разговоре она упомянула "миловидного итальяшку", "глазастого легаша", что оформил ее по ложному обвинению. Она утверждает, что положила тебе руку на колено, а ты в момент арестовал ее за распутное поведение. - Послушай, босс, я распутен от колена и выше. Разве не слышал про горячую кровь латинян? Все рассмеялись, и Джакович обернулся к Рою. - Я пытаюсь втолковать этим парням, чтобы они прекратили пробавляться ложными обвинениями. Наш лейтенант очень щепетилен и не признает ничего, кроме самых что ни на есть законных арестов. Если проститутка не говорит тех нужных слов, после которых ты мог бы действовать решительно, или если в ее потискиваниях да щекотке нет должного непотребства, в таком случае нет и основания для законного задержания. - А что, если она трясет тебя за ствол, Джейк? - спросил Симеоне, закуривая толстую сигару, которая смотрелась комично в пухлых детских губах. - Если она это делает, я говорю, что она заслуживает ареста за распутное поведение. Рапорт можно чуточку и приукрасить. - Черт тебя подери, Сим, никаких приукрашиваний! Это я и стараюсь вбить тебе в башку. Послушайте, я ведь тоже не гвоздь цирковой программы, а всего лишь один из клоунов. Босс говорит, чтоб мы выполняли полицейскую работу честно и не сворачивали с прямой дорожки. - О'кей, Джейк, но "нравы" - это особая поли