давая тому возможность встать под золотисто-серебряный мост из густого потока летящих плодов. Рой прикурил сигарету и с отвращением наблюдал за тем, как Уайти цепляет дубинку к кольцу на ремне и принимается помогать Фу Фу метать бананы в тележку. Вот он, профессиональный полицейский, зло подумал Рой, и вспомнил обходительного седовласого капитана, читавшего им в академии лекции о "новом профессионализме". Нет, старик фараон, ворующий яблоки, оказался чрезвычайно живуч. Только взгляните на этого старого мерзавца, при полной униформе швыряющего бананы на глазах у покатывающихся со смеху работяг! Ну чего он не уволится из полиции? Мог бы тогда хоть день напролет сыпать бананами, язви тебя тарантул в жирный зад, подумал Рой. И как их только угораздило послать меня в этот участок на Ньютон-стрит! Не понимаю. Что за польза была выбирать из трех дивизионов, если на этот выбор потом наплевали и умудрились заслать его по чьему-то капризу в участок в двадцати милях от дома. Жил он почти в самой долине. Могли послать его в один из местных округов, или в Хайлэнд-парк, или хотя бы в Центральный дивизион, он, кстати, и называл его в анкете, но уж на Ньютон-стрит он даже не рассчитывал. Беднейший из негритянских районов, чья нищета попросту удручает. Лос-анджелесский "Ист-Сайд", из которого, как Рой успел выяснить, негры-новоселы стремятся поскорее перебраться в здешний "Вест-Сайд", куда-нибудь к западу от Фигуэроа-стрит. Однако то обстоятельство, что большинство местных жителей - негры, как раз привлекало Роя. Если он когда-нибудь и покинет полицию для того, чтобы стать криминологом, хорошо бы на этот случай получить исчерпывающее представление о гетто. А через год-другой, научившись всему необходимому, можно перевестись на север, возможно в Ван-Найс или Северный Голливуд. Когда они наконец выехали с территории рынка, заднее сиденье дежурной машины было завалено бананами, авокадо и персиками, а сетка на нем до отказа набита помидорами, которыми Уайти разжился в самый последний момент. - Ты знаешь, что имеешь полное право на половину всего, что здесь есть, - сказал Уайти, когда они, стоя на участковой автостоянке, перегружали продукты в его собственную машину. - Я же сказал, мне ничего не нужно. - Промеж собой напарники должны все поровну делить. Половину можешь забрать. Возьми хоть авокадо. Ну чего бы тебе их не взять? - Сукин ты сын, - выпалил Рой, не сдержавшись. - Да будь они прокляты! Послушай, я только что из академии. И теперь должен пройти восьмимесячную стажировку. А из-за какого-нибудь пустяка могу вылететь отсюда в любую минуту. Стажеру неоткуда даже ждать страховки, и не мне тебе это объяснять. Сейчас я не могу брать на чай. По крайней мере вот это. Бесплатная закуска, сигареты, кофе - это ладно, это, похоже, стало традицией, но что, если сержант засек бы нас сегодня вечером на рынке? Я мог потерять работу! - Прости, мальчуган, - произнес Уайти с обидой. - Я и не думал, что у тебя такое в голове. Уж коли бы нас подловили, я принял бы огонь на себя, тебе следует это понимать. - Неужто? А что бы я сказал в свое оправдание? Что ты приложил мне к виску свою пушку и насильно принудил сопровождать себя в турне по торговым точкам? Перекладывать фрукты Уайти заканчивал в полном молчании и не обмолвился ни словом до тех пор, пока они не возобновили патрулирование. Тут-то он и сказал: - Эй, напарник, езжай к телефонной будке, мне опять надобно звякнуть. - Какого хрена? - сказал Рой, вовсе уж и не заботясь о том, что там подумает Уайти. - Чего ради? Может, толпа толстозадых баб выстроилась у телефона в участке, чтобы шепнуть тебе в трубку о своей любви? - Я только поболтаю со стариной Сэмом Такером, - сказал Уайти, глубоко вздохнув. - Там, у телефона, старый негодяй кукует один-одинешенек. Мы ведь с ним однокашники по академии. В октябре нашей дружбе будет двадцать шесть лет. Тяжко быть цветным и работать в таком ниггерском округе, как наш. Иногда по ночам, когда приводят какого-нибудь черного мерзавца, пристрелившего старуху или еще что натворившего в том же роде, и когда полицейские в буфете не закрывая рта поливают ниггеров в мать и в душу, Сэму становится совсем скверно. Он все это слышит и душой изводится, вот ему и делается скверно. Штука ясная, как ни рассуждай, а для полицейского он слишком стар. Когда пришел на эту работу, ему уж тридцать один было. Хорошо бы ему отцепить свою брошку и сняться с этого гиблого места. - А сколько было тебе самому, Уайти, когда сюда пришел? - Двадцать девять. Эй, вези меня к будке на Двадцать третьей. Ты же знаешь, это моя любимая будка. - За столько времени - как не знать! - сказал Рой. Рой притормозил у тротуара и минут десять ждал, страдая от безнадежности, пока Уайти наговорится с Сэмом Такером. Профессионализм в полицию придет только тогда, когда она избавится от старого племени, размышлял Рой. Хотя какое ему до этого дело! Строить карьеру на полицейской стезе он не намерен. Эта мысль напомнила ему, что, если он надеется не выбиваться из графика и вовремя получить диплом, лучше бы взяться за ум и записаться на следующий семестр. Удивительно, что вообще находятся люди, желающие ради карьеры выполнять подобную работу. Подготовительный период позади, и теперь сам Рой стал частью системы, суть которой предстояло еще постичь, чтобы потом, набравшись необходимых знаний и опыта, покинуть эту систему за ненадобностью. Взглянув в зеркальце машины, он лишний раз убедился, что здорово загорел на солнце. Дороти говорила, что и не помнит его таким загоревшим - то ли из-за формы, то ли из-за теперешней его пригожести, но она явно находила его соблазнительнее прежнего и часто сама изъявляла желание заняться с ним любовью. Но, может, тут причина и в другом: в ее первой беременности и сознании того, что вскоре какое-то время ничего этого не будет. Он потворствовал ее желаниям, хотя огромный курган жизни и вызывал в нем чувство, близкое к отвращению; и даже притворялся, что получает не меньше наслаждения, чем раньше; раньше - это когда ласкал гибкое, податливое тело и атласный живот, на котором, похоже, от нынешней беременности навсегда сохранятся длинные рубцы. Она сама во всем виновата. У них ведь было решено: в течение пяти лет - никаких детей. Она допустила ошибку. Новость буквально его ошеломила. Приходилось менять все планы. Работать старшей стенографисткой в "Рем электроникс", где ей так здорово платили, она больше не могла. Чтобы поднакопить деньжат, ему придется остаться в полиции чуть ли не на целый лишний год. Но отца или Карла он не станет просить о помощи и даже не попросит взаймы - особенно теперь, когда они поставлены в известность, что в семейную фирму он не войдет. С него довольно. Желая их ублажить, он уже трижды менял специальность, пока не остановился на психопатологии и пока не узнал о своем истинном предназначении от профессора Реймонда. По-отечески относившийся к нему добряк едва не расплакался, когда Рой сообщил ему, что бросает колледж, чтобы год или два поработать в лос-анджелесской полиции. До самой полуночи сидели они в кабинете профессора Реймонда, где последний сперва упрашивал, потом убеждал Роя, потом поносил Роево упрямство, однако в конце концов все же сдался. Рой внушил ему, что устал и, по всей видимости, если и останется, то в следующем семестре провалит все предметы. Ну а пара лет подальше от учебников, зато в гуще жизни, наверняка послужат стимулом к тому, чтобы вернуться в колледж и получить сначала степень бакалавра, а затем магистра. И кто знает, если он и впрямь тот самый ученик, за кого принимает его профессор Реймонд, возможно, инерции этого импульса хватит на то даже, чтобы когда-то сделаться доктором. - В один прекрасный день, Рой, мы можем стать коллегами, - сказал профессор, горячо тряся влажными и мягкими руками сухую кисть Роя. - Не будем терять друг друга из виду, Рой. Рой и сам желал того же. Ему не хватало такого чуткого собеседника, как профессор, с кем можно было бы поделиться всем тем, что он узнал за это время. Разумеется, он делился этим с Дороти. Но та была столь увлечена тайнами деторождения, что он вообще сомневался, слышит ли она его странные, но невыдуманные истории, которыми одаривает его полицейская повседневность, и понимает ли она, что значат они для бихевиориста. Ожидая Уайти, Рой опустил зеркальце и проверил свой значок и медные пуговицы. Высокий и стройный, но с широкими плечами в строгой синей рубашке он выглядел отменно. Ремень его, "Сэм Браун", блестел, ботинки сверкали так, словно вполне могли обходиться без поплевываний и постоянной полировки, чем откровенно грешил кое-кто из полицейских. Чтобы не тускнел значок, для чистки он использовал обычно отслужившее свой срок сукно да немного ювелирной помады. Когда волосы отрастут, он больше не станет их коротко стричь. Говорят, бывает так, что после прически "под ежик" волосы делаются волнистыми. - Полный красавчик, - сказал Уайти, с дурацкой усмешкой резко распахнув дверцу и плюхнувшись на сиденье. - Вот, пепел на рубашку уронил, - сказал Рой, возвращая зеркальце в прежнее положение. - Как раз счищал. - Давай-ка малость займемся полицейской работенкой, - сказал Уайти, потирая руки. - Стоит ли беспокоиться? До конца дежурства каких-нибудь три часа, - сказал Рой. - Что за чертовщину порассказал тебе Такер, чего это ты так расцвел? - Такер тут ни при чем. Просто здорово себя чувствую. Да и вечер - прекрасный летний вечерок. Вот и захотелось поработать. Давай ловить ночных грабителей. Кто-нибудь показывал тебе, как надо выслеживать ночных грабителей? - Тринадцать-А-Сорок три, Тринадцать-А-Сорок три, - раздался голос оператора, и Уайти прибавил громкости. - Ищите женщину, ссора хозяйки с квартиросъемщиком, южный Авалон, сорок девять, тридцать девять. - Тринадцать-А-Сорок три, вас понял, - ответил Уайти в микрофон. Затем обратился к Рою: - Что ж, вместо ловли плутов нам предлагают усмирение туземцев. Вперед! Найти дом на Авалоне не составило никакого труда: над крыльцом горел свет, а на крыльце, глядя на улицу, стояла хрупкая седая негритянка. На вид ей было лет шестьдесят. Когда Рой и Уайти одолели с десяток ступенек, она робко улыбнулась. - Сюда, господа из полиции, - сказала она, открывая разбитую дверь, обтянутую москитной сеткой. - Не будете столь любезны войти? Приняв приглашение, Рой снял фуражку и был раздосадован, когда Уайти не сделал того же. Похоже, что бы тот ни делал, все вызывало у Роя раздражение. - Сесть не желаете? - улыбнулась женщина, и Рой залюбовался ее крошечным домиком, таким же стареньким, чистым и прибранным, как и сама хозяйка. - Нет, благодарю вас, мэм, - сказал Уайти. - Чем можем вам помочь? - Здесь у меня вон там сзади живут эти люди. Не знаю, как и быть. Надеюсь, что вы мне поможете. Не платят за квартиру вовремя, хоть убей, вот уже два месяца прошло, а мне до зарезу нужны деньги. Живу на маленькое пособие, вы понимаете, я просто не могу без этой платы. - О, ваши трудности мне хорошо знакомы, мэм, правда-правда, - сказал Уайти. - У меня у самого был когда-то домишко наподобие вашего и были квартиранты, которые вечно не платили, так что времечко я пережил кошмарное. У моих еще было пятеро детишек, те только и норовили, что снести всю постройку. У ваших ребятишки есть? - Имеются. Шесть. И очень буйные. Все разносят в щепы. - Хулиганье, - сказал Уайти, качая головой. - Что мне делать-то? Вы мне поможете? Уж я и умоляла их заплатить... - Нам бы очень хотелось вам помочь, - сказал Уайти, - но, понимаете, дело это гражданское, а в нашем ведении находятся уголовные дела. Надо бы вам выхлопотать у окружного судебного исполнителя официальную бумагу, в которой им предписывалось бы съехать отсюда, а уж затем можно преследовать их через суд за незаконное владение чужой собственностью, или как у них там называется. Да все это стоит времени, а адвокат - еще и денег. - На адвоката нет у меня никаких совершенно денег, господин из полиции, - сказала старушка, касаясь руки Уайти тонкой молящей ладонью. - Это мне тоже знакомо, мэм, - сказал Уайти. - Честное слово. Кстати, это случаем не кукурузным хлебом пахнет? - Им самым, сэр. Не хотите ли испробовать? - Хочу ли я? - переспросил Уайти, снимая фуражку и направляя старушку в кухню. - Да я же сам из деревенских. Я вырос в Арканзасе, жуя кукурузный хлеб. - А вы чуток не отведаете? - улыбнулась та Рою. - Нет, благодарю вас, - ответил он. - Тогда глоточек кофе? Он свежий. - Нет, мэм, спасибо. - Уж и не знаю, когда ел такой вкусный кукурузный хлеб, - сказал Уайти. - Вот покончу с ним и пойду поговорю с вашими квартирантами. Они вон в той хижинке, что на задках? - Да, сэр. Там она, ихняя обитель. Уж я оценю по заслугам то, что вы для меня делаете, и непременно расскажу нашему членщику муниципального совета, какая распрекрасная у нас полицейская сила. Вы так всегда добры ко мне, по какому бы поводу я ни звонила. Видать, вы с того участка, что на Ньютон-стрит? - Так точно, мэм. Просто скажите вашему члену муниципального совета, что вам по душе, как несет свою службу Уайти с Ньютон-стрит. А если пожелаете, можете даже звякнуть в участок и передать это моему сержанту. - Ну конечно, я так и поступлю, мистер Уайти, и не сомневайтесь. Могу я предложить вам еще чуток кукурузного хлеба? - Нет, нет, спасибо, - ответил Уайти и вытер лицо сверху донизу полотняной салфеткой, которую подала ему старушка. - Ну а теперь мы пойдем перекинемся с ними словечком, и, бьюсь об заклад, они живо принесут вам все, что задолжали. - Большущее вам спасибо, - крикнула им старушка, когда они зашагали - Рой следом за Уайти и лучом от его фонарика - по узкой дорожке в глубь двора. Разочарование Роя уступило место чувству сожаления к старушке и восхищению ее опрятным крохотным домишком. В гетто таких, как она, совсем немного, подумал он. - Что и говорить, паршиво, когда люди обижают такую славную бабульку, - сказал Рой, когда они подошли к хижине. - С чего ты взял, что они это делают? - спросил Уайти. - То есть как? Ты же слышал... - Я выслушал лишь одну сторону в споре хозяйки с квартиросъемщиками, - сказал Уайти. - Теперь должен выслушать и вторую. Единственный судья в таких делах - ты сам. Никогда не выноси приговор, покуда не выскажутся обе стороны. Чтобы смолчать на этот раз, Рою пришлось прикусить губу. Невозможно поверить, что человек может быть нелеп до такой степени. И ребенок бы понял, что жалоба старушки совершенно справедлива... Дверь еще не распахнулась, а Рой уже знал, что увидит за нею грязную мерзкую лачугу, в которой несчастные детишки живут в полнейшем запустении заодно с бездельниками родителями. На легкий стук Уайти им открыла кофейного цвета женщина лет тридцати. - Миссис Карсон говорила про то, что собирается вызвать полицию, - сказала она с усталой улыбкой. - Входите, начальники. Рой прошел вслед за Уайти в маленький домик: спальня в заднем крыле, крошечная кухонька да гостиная, в которой шесть ребятишек сгрудились вокруг допотопного телевизора с дышащим на ладан кинескопом. - Дорогой, - позвала она, и в комнату, мягко ступая, вошел мужчина, одетый в поношенное хаки и вылинявшую рубаху. Из-под коротких рукавов выглядывали мощные бицепсы и мозолистые натруженные руки. - Я и не думал, что она взаправду вызовет полицию, - сказал он и смущенно улыбнулся, покуда Рой гадал, как это с таким количеством детей удается здесь сохранять чистоту. - На две недели просрочили плату, - произнес тот, растягивая слова. - Раньше и не опаздывали вроде, окромя одного раза, да и то на три дня всего. Эта старушенция чересчур уж строга. - По ее словам, деньги вы должны были внести два с лишним месяца назад, - сказал Рой. - Гляньте-ка тогда вот на это, - сказал мужчина, направляясь к кухонному шкафу, и возвратился от него с ворохом бумажек. - Вот вам расписка за последний месяц, а вот - за предпоследний, и за тот, что перед ним, и так до самого января, когда мы прибыли впервой сюда из Арканзаса. - Так вы арканзасские? - спросил Уайти. - С каких краев? Я и сам из Арканзаса. - Погоди минутку, Уайти, - вмешался Рой и снова обратился к мужчине. - С чего бы понадобилось миссис Карсон утверждать, что вы так задержались с выплатой? Говорит, вы никогда не платите вовремя, хоть она и предупреждала вас, что нуждается в деньгах, а ваши дети, по ее словам, успели разнести весь дом. Зачем ей это понадобилось? - Начальник, - сказал мужчина, - уж больно она скупа, ваша миссис Карсон. На этой стороне Авалона она хозяйничает вовсю: от Сорок девятой улицы и до угла - тут она всему голова. - Ваши дети наносили когда-нибудь ущерб ее собственности? - спросил Рой слабым голосом. - Взгляните на мой дом, начальник, - ответила женщина. - Похожи мы на тот народ, что позволяет детям рвать дом на части? Как-то раз Джеймс швырял камнем в консервную жестянку и разбил ей окно в подвале. Только она вписала это нам в счет, а мы его оплатили. - Ну и как вам Калифорния? - поинтересовался Уайти. - Очень даже здорово, - улыбнулся мужчина. - Чуть подкопим деньжат, может, прикупим какой-никакой домишко да и съедем от миссис Карсон. - Ну-ну, что ж, нам пора, - сказал Уайти. - Очень сожалею, что ваша хозяйка причиняет вам столько хлопот. Позвольте пожелать вам удачи на калифорнийской земле и кое-что еще: если когда-нибудь случится так, что вы состряпаете домашний арканзасский обед и не сможете с ним управиться сами, только звякните в участок на Ньютон-стрит и дайте мне знать, договорились? - Отчего бы и нет? Мы так и сделаем, сэр, - сказала женщина. - Кого спросить? - Просто позовите старика Уайти. При случае можно рассказать сержанту и про то, что старина Уайти оказал вам добрую услугу. Время от времени нам ведь тоже хочется, чтобы кто-нибудь похлопал по плечу. - Спасибо вам, начальник, - сказал мужчина. - Одно утешение - встретить здесь таких полицейских, как вы. - Пока, мальчуганы! - крикнул Уайти шестерке сияющих смуглых лиц, теперь уже с почтением взиравших на полицейских. На прощание дети помахали ручонками. Рой вновь очутился на узкой дорожке. Дыша в синюю спину толстой фигуре, он наблюдал за развязной походкой вполне довольного собой человека, направлявшегося к машине. Пока Уайти закуривал, Рой спросил: - Как ты догадался, что старуха врет? Что, бывал здесь и раньше по ее вызовам? Да? - Ни разу, - сказал Уайти. - Чертовы сигары. Хотел бы я знать, неужели дорогие сигары раскуриваются так же плохо, как дешевые. - Тогда как узнал? Ты ведь подозревал, что та врет. - Разве я говорил, что она врет? Я и сейчас такого не скажу. У любого куска говядины - два бока. Со временем ты поймешь это. Опыт тебя многому научит. Первого же, кто попадется, слушай так, будто он читает тебе евангельскую проповедь, а потом пойди и точно так же выслушай второго. Нужно лишь терпенье да здравый смысл, тогда справиться с этой работенкой - раз плюнуть. Уладить конфликт из-за платы за жилье - еще не значит стать полицейским, подумал Рой. У полиции хватает и другой работы. - Готов преподать мне урок, как ловить ночных грабителей? - спросил Рой, сознавая, что о насмешку в его голосе можно порезаться, если принять ее близко к сердцу. - О'кей, но для начала я должен быть уверен, что ты и вправду понял, что говядина жарится с обоих боков. Кое-что ты уже знаешь: никогда не принимай в споре ничью сторону, иначе испортишь бифштекс. Будь то стычка хозяйки с квартирантами или что другое - помни еще вот о чем: за дверями тебя может ждать псих, а то и плут, прячущий в своем гнездышке что-то такое, чего не хочет показывать, или какой-нибудь тип, которому так часто капали на голову - хозяйка, квартирант ли, безразлично, - что он готов оприходовать всякого, кто войдет в его дверь. - Ну а дальше-то что? - А дальше - будь осторожен. В любую хату входи как полицейский, не как страховой агент. Если внутри горит свет, сунь фонарик в задний карман и не снимай колпака с головы. Тогда у тебя будет целая пара рук, а это не так уж мало, коли умеешь ими не только в носу ковырять. А начнешь расхаживать по этим гнездышкам с фонарем в левой руке да с фуражкой в правой, однажды вдруг обнаружишь, что тебе нужна еще и третья, да попроворней, и пусть тебя не слишком утешает, что с этой вот фуражкой в руке ты можешь выиграть конкурс вежливых покойников. - Я и не думал, что эта старуха так опасна. - Как-то раз одна престарелая леди насквозь продырявила мне ножницами руку, - сказал Уайти. - Поступай как знаешь, я лишь за что купил, за то и продаю. Эй, мальчуган, как насчет того, чтобы я сделал один звонок? Будь добр, свези меня к будке. Рой наблюдал за Уайти, стоящим в телефонной будке, и курил. Болван покровитель, думал он. Учиться, конечно, стоило, и многому учиться, но учиться у настоящего полицейского, а не у старого толстого пустозвона, не у этой карикатуры на сотрудника полиции. На мгновенье непрекращавшаяся радиоболтовня стихла, и Рой услышал, как глухо звякнуло стекло. Внезапно его осенило. Он улыбнулся. Как же он раньше-то не догадался! Уайти вернулся в машину, а Рой все никак не мог стереть с лица ухмылку. - Давай-ка потрудимся, мальчуган, - сказал Уайти, сев на свое место. - Само собой, напарник, - сказал Рой. - Только сперва пойду-ка я звякну. Хочу кое-что передать в дежурку. - Погоди! - сказал Уайти. - Лучше поедем в участок. Передашь с глазу на глаз. - Ни к чему, это займет всего минуту, я позвоню из твоей будки, - сказал Рой. - Нет! Погоди! Там что-то телефон забарахлил. Я как раз собирался повесить трубку, когда в ней вдруг так зажужжало - чуть перепонки не лопнули. Какие-то неполадки... - Ладно, я только попробую, - сказал Рой и сделал движение, будто хотел выйти из машины. - Ну пожалуйста, подожди! - сказал Уайти, схватив его за локоть. - Давай поедем туда прямо сейчас. Что-то мне приспичило в туалет. Отвези меня сейчас в участок, и тогда сможешь передать все Сэму лично. - Да что с тобой, Уайти? - усмехнулся Рой с победным видом. Теперь, когда лицо напарника было так близко, запах виски перебил все остальные. - Всякий раз после обеда ты высиживаешь в уборной по пятнадцать минут. Ты сам говорил, что в кишках у тебя начинает урчать сразу после вечернего приема пищи. Так в чем же дело? - Дело в возрасте, - сказал Уайти, печально уставившись себе под ноги. Рой завел мотор и вырулил на дорожную полосу. - Когда доживешь до моих лет, придется со многим считаться, и не только со своими кишками... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АВГУСТ, 1961 7. GUERRA - ВОЙНА Следователь из отдела по борьбе с бандитизмом рассказывал им, что по-настоящему война началась шесть недель назад, когда "соколята" напали на семнадцатилетнего Феликса Ороско из "ястребов", допустившего непростительную и роковую ошибку, позволив своему полосатому "шевроле"-1949 сожрать последнюю каплю бензина на их территории. "Соколята" знали, что "шевроле" принадлежит "ястребам". Феликс был забит до смерти диском от колеса "шевроле" - тем самым, который использовал перед этим, чтобы сломать запястье первому же "соколенку", подошедшему к нему с заточенной отверткой в руке. Подружку Феликса Ороско, тринадцатилетнюю Конни Мадрид, "соколята" убивать не стали, удовлетворившись тем, что превратили в сплошное месиво ее лицо, исхлестав его антенной, сорванной с автомобиля неким Эль Пабло, который, как полагало следствие, стегал упавшего Феликса Ороско гибким стальным прутом, по всей видимости, уже после того, как тот скончался от бесчисленных пинков по голове и лицу. Как свидетельницу, Конни никак нельзя было обвинить в разговорчивости, и теперь, когда слушание в суде по делам несовершеннолетних уже дважды переносилось, в следственной группе считали: вероятно, на процессе она заявит, что вообще ничего не знает и не видала. Со дня гибели Феликса между "ястребами" и "соколятами" произошло еще семь стычек, в одной из них по оплошности за "соколенка" был принят некто Рамон Гарсиа, член банды "богатеев", после чего "богатей" выступили против "ястребов". Затем банда "рыжих", не испытывавшая никаких теплых чувств к "соколятам", но пуще всего другого ненавидевшая "богатеев", решила не упускать возможности вступить в мощный союз, чтобы разделаться с последним раз и навсегда. Холленбекский округ был ввергнут в войну, еженощно выливавшуюся по меньшей мере в один из "боев местного значения" и побуждавшую Сержа больше, чем когда-либо, желать перевода в Голливудский дивизион. Он уже стал привыкать к Холленбеку. Район был небольшой, и спустя год Серж уже имел представление о здешних жителях. Это помогало ближе познакомиться и с местной "клиентурой", и если, к примеру, ты видишь такого типа, как Марсьял Тапья - вора с более чем двадцатилетним стажем, - если ты видишь, как он на своем пикапе направляется в сторону Флэтса (хоть сам всю жизнь прожил в Линкольн-хайтс), а во Флэтсе там сплошь да рядом коммерческие центры, фабрики и предприятия, закрытые по выходным дням, и если происходит все это в пять часов вечера в воскресенье, а значит, как раз сейчас они и закрыты, - в таком случае тебе лучше остановить этого самого Марсьяла Тапью и проверить содержимое кузова, пусть он и завален тремя контейнерами с мусором и отбросами. Три недели назад Серж так и поступил и обнаружил под грудой хлама семь новеньких телевизоров, счетную машинку и две пишущих. За арест Тапьи ему объявили благодарность, вторую с тех пор, как он сделался полицейским. Рапорт по этому делу он составил просто замечательный, подробнейшим образом расписав, что послужило причиной для задержания и обыска: Тапья, дескать, нарушил правила уличного движения, оттого-то Серж и остановил пикап и увидел торчащую из мусора антенну. Он описал в рапорте и то, как ужасно нервничал Тапья и уклонялся от прямых ответов на вопросы об антенне, что так его подвела. Серж писал, что, когда все это приложилось одно к другому, он, как человек рассудительный и осторожный и имея за плечами годовой опыт работы в полиции, предположил: что-то здесь неладно и это неладное припрятано в пикапе, - так, слово в слово, он отвечал и на суде, и, конечно, все это, от слова до слова, было полнейшим вздором. А остановил он Тапью только потому, что узнал его и был осведомлен о его прошлом и спросил себя, что это тот делает воскресным вечерком во Флэтсе? Его бесило, что он вынужден лгать, по крайней мере бесило раньше, но вскоре это обстоятельство уже не терзало его. Он понял: строго придерживаясь истины, немудрено отказаться от доброй половины арестов и самих возможных мотивов к задержанию и обыску, ибо мнение суда относительно того, что это такое - рассудительность и осторожность, - слишком отличалось от его собственного. А потому несколько месяцев назад Серж окончательно решил для себя, что никогда не позволит роскоши проиграть процесс, исход которого зависит порой от одного слова, пустякового намека или толкования фактов каким-нибудь идеалистом в черной мантии, ни разу не менявшим ее на полицейский мундир. Дело не в том, что Серж очень уж старался защитить пострадавших, просто он считал, что, если ты не испытываешь удовольствия, изгоняя, пусть только на время, какую-нибудь ослиную задницу с улицы, значит, ты выбрал не ту профессию. - Чего это ты притих? - спросил Мильтон, упершись локтем в сиденье и попыхивая сигарой. Он выглядел в высшей степени удовлетворенным: только что они прикончили полную зеленого перца, риса и фасоли огромную тарелку в мексиканском ресторанчике, где Мильтон питался вот уже восемнадцать лет. После такого срока работы в Холленбеке он умел есть перец наравне с любым мексиканцем, так что Рауль Муньос, хозяин заведения, практически бросил Мильтону вызов, предложив отведать свой особый перец - "гринго он придется не по вкусу". Мильтон слопал весь перец с ласковым выражением на лице, сказав, что он ничего себе, вкусный, только вот недостаточно острый. Ну а Серж запил обед тремя стаканами клубничной содовой да еще дважды заправился водой, но пожара так и не погасил, пришлось в конце концов заказать еще и большой стакан молока. Лишь тогда его желудок постепенно стал приходить в норму. - Что за чертовщина. Ты что, никогда не пробовал настоящей мексиканской кухни? - спросил Мильтон. Серж медленно вел машину по темной летней ночи, наслаждаясь прохладным ветерком, делавшим сносной синюю форменную рубашку с длинными рукавами. - Никогда не пробовал тот сорт зеленого перца, - ответил Серж, - ты думаешь, это вполне безопасно - прикурить сейчас сигарету? - Я думаю, что если когда-нибудь снова и женюсь, то обязательно на мексиканочке, которая сумеет так приготовить перец, чтобы жгло день-деньской, - вздохнул Мильтон, выпуская в окно сигарный дым. В этом месяце Серж был постоянным напарником Мильтона и до сих пор выносил грузного и шумливого полицейского-ветерана. Казалось, Мильтону он нравится, хоть тот и называет его вечно "чертовым салагой", а иногда обходится с ним так, словно в полиции Серж пятнадцать дней, а не пятнадцать месяцев. Но с другой стороны, как-то раз Серж слышал, что Мильтон чертовым салагой обозвал и Саймона, отслужившего в полиции целых восемь лет. - Четыре-А-Одиннадцать, - произнес оператор, - Бруклин, восемнадцать-тринадцать, ищите женщину, рапорт Эй-Ди-Даблъю. Серж подождал, надеясь, что Мильтон примет вызов, как оно и входило в обязанности "пассажира", однако старый обжора устроился слишком комфортабельно, чтобы позволить тревожить себя по таким пустякам: жирная нога закинута за ногу, рука придерживает брюшко, молящие глаза обращены к Сержу. - Четыре-А-Одиннадцать, вас понял, - ответил Серж, и Мильтон выразил ему кивком свою благодарность. - Пожалуй, я обменяю тебя на полицейскую собаку, - сказал Серж и взглянул на часы: 9:45. Всего три часа до конца смены. Этот вечер, пусть для субботнего он и не богат на события, проходит быстро. - Можешь хотя бы посветить мне на номера, - сказал Серж Мильтону, успевшему уже прикрыть веки и прислонить голову к дверце. - О'кей, Серджио, мой мальчик, коли уж ты и впрямь решил меня "пилить", пусть будет по-твоему, - отозвался Мильтон и посветил фонариком на фасады домов, пытаясь разобрать нумерацию. Серж не любил, когда его звали Серджио, независимо от того, как это говорилось. То было имя из детства, а детство ушло в прошлое так далеко, что он едва его помнил. Своего брата Ангела и сестру Аврору он не видел с того самого застолья в доме брата, когда праздновали день рождения Авроры и когда сам он принес подарки ей и всем своим племянникам да племянницам. Аврора и жена Ангела Йоланда выбранили его за то, что он редко приходит. Однако с тех пор, как умерла мама, особых причин наведываться в Китайский квартал у него не было. Он сознавал, что, если память о матери начнет тускнеть, его посещения сократятся до двух раз в год. Но воспоминания о ней и до сей поры были яркими, и понять это было не просто, ведь, пока она была жива, он не думал о ней настолько часто. Когда восемнадцати лет от роду он уезжал, чтобы стать морским пехотинцем, возвращаться домой он не думал вовсе, рассчитывая сменить эти унылые места на что-нибудь другое, возможно на Лос-Анджелес. В то время он и не предполагал, что станет полицейским. Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским матерям, зовет сыновей mi hijo [сынок (исп.)], произнося это в одно слово, которое звучит куда сокровеннее, чем "сынок" на английском. - Должно быть, тот серый дом, - сказал Мильтон. - Ага, вот он. Тот, что с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон. - С твоим весом я не полез бы даже на мост, что на Первой улице, - сказал Серж. - Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, - ворчал Мильтон, пока Серж парковал дежурную машину. Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял торговый дом без единого окна на южной стене. Подрядчик допустил ошибку, загрунтовав строение желтой водоэмульсионной краской. Небось со дня постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот она, сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а юных мексиканских бандюг хлебом не корми - дай заляпать мир своими метками. На минуту, пока Мильтон доставал свой блокнот и фонарик, Серж остановился, сделал последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один уважающий себя член шайки, когда колесит в машине по городу в поисках нежданной удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной чистой стены. Красное сердце в три фута диаметром, терпеливо кормящее кровью имена "Рубен и Изабель", и следующее за ними лаконичное "mi vida" ["моя жизнь" (исп.)]; гигантских размеров декларация какого-то "богатея", гласившая: "Уимпи и Богатей", и другая - "Рубен - Богатей". Уимпи не удалось переплюнуть Рубена, так что надпись под именем провозглашала: "Богатеи - y del mundo" [весь свет (исп.)]. Подумав об этом Рубене, утверждавшем права на мир как на свою вотчину, Серж криво усмехнулся. Встречаться с шалопаем, хоть раз выезжавшим за пределы Лос-Анджелеса и его окрестностей, Сержу при всем желании пока что не доводилось, да и доведется ли вообще? Были здесь и другие имена, десятки имен "богатеев-младших" и "богатеев-писунков", объяснения в любви и свидетельства жестокости, а также уведомления, что земля эта - собственность "богатеев". А у основания стены, естественно, неизбежное "CON SAFOS", сокровенная магическая формула, которой не найти ни в одном испанском словаре, удостоверявшая, что никакая надпись на этой стене во веки веков не может быть изменена или затерта последующей мазней врага. Серж читал, и его переполняло отвращение. От мощного взрыва клаксонов чувство это как бы задохнулось на мгновение, затерялось в караване двигавшихся по Стейт-стрит машин, украшенных гирляндами из розовых и белых бумажных гвоздик - мексиканская свадьба. Мужчины в белых смокингах, девушки в голубых шифоновых платьях. На невесте, разумеется, белое платье и ослепительно белая вуаль, которую она откидывает назад всякий раз, как целует жениха, а уж тому, конечно, только вчера стукнуло восемнадцать. И клаксон следующей за их автомобилем машины надрывается громче остальных: надо же выразить одобрение затянувшемуся поцелую! - Не пройдет и нескольких месяцев, как нас вызовут сюда разрешать их семейные ссоры, - сказал Серж и растоптал упавший на тротуар окурок. - Думаешь, он столько выдержит, прежде чем начать ее колотить? - спросил Мильтон. - Пожалуй, нет, не выдержит, - согласился Серж, и они зашагали к дому. - Потому-то я и сказал лейтенанту, что, коли ему невтерпеж подсунуть мне салажонка, пусть им будет этот мексиканский полукровка Серджио Дуран, - сказал Мильтон, хлопнув Сержа по плечу. - Может, опыта у тебя и с гулькин нос, зато цинизма столько, сколько у ветерана с двадцатилетним стажем. Так-то, Серджио, мой мальчик. Однажды Мильтон уже назвал его метисом, и Серж не стал его поправлять. Он никогда не выдавал себя за "полумексиканца", слух об этом распространился как-то сам собой, так что, если вдруг какой-нибудь чрезмерно любопытный напарник задавал вопрос, правда ли, что мать его была англичанкой, своим ответным молчанием Серж попросту уступал этой версии, тем более что она легко снимала вопросы другие: отчего он не говорит по-испански и почему вымахал белокурым здоровяком. То, что мать его принимают за мифическую женщину, так мало похожую на ту, какой она была в реальности, поначалу угнетало, но он сказал себе: плевать! Так даже лучше. В противном случае его, как того же Гонсалвеса и остальных полицейских-чиканос, замучили бы тысячей поручений, связанных с толмачеством. К тому же правда, чистейшая правда заключалась в том, что он забыл свой язык. Он, конечно, понимал родную прежде речь, однако для того, чтобы вникнуть в смысл разговора, даже самого пустячного, приходилось полностью сосредоточиться. И еще - он позабыл слова. Если что-то и понимал, когда говорили другие, то ответить по-испански самому было свыше его возможностей. А потому - лучше уж никого не разубеждать. Даже с таким именем, как у него, - Серджио Дуран - никто не станет требовать от человека говорить по-испански, если мать у того не мексиканка. - Надеюсь, чертов балкон не рухнет нам на голову, - сказал Мильтон и щелчком отправил отсыревший сигарный окурок на асфальт. Они постучались в решетчатую дверь. Два мальчугана подошли к ней и молча ее приоткрыли. - Мама дома? - спросил Мильтон и пощекотал того, что пониже, под подбородком. - Наш отец тоже полицейский, - сказал другой, повыше, худющий и грязный, с глазами столь же черными, как волосы. Присутствие в доме полицейских его заметно взволновало. - Честно? - спросил Серж, не зная, можно ли этому верить. - Ты хочешь сказать, он просто где-то что-то охраняет? - Он полицейский, - повторил мальчишка, для пущей выразительности тряхнув головой. - Он capitan de policia [капитан полиции (исп.)]. Клянусь. - И где же? - спросил Серж. - Не здесь? Не в Лос-Анджелесе? - В Хуаресе, что в Мексике, - ответил мальчишка. - Мы родом оттуда. Мильтон не сдержал смешка, и у Сержа кровь так прилила к лицу, словно Мильтон смеялся над ним, а не над мальчишкой. Он так до конца и не выучился способности мысленно подвергать сомнению все - все! - что тебе говорят, ибо люди обычно или ошибаются, или преувеличивают, или приукрашают, или безбожно врут. - Приведи-ка маму, - сказал Мильтон, и тот, что пониже ростом, немедленно повиновался. Старший с места не двинулся и пристально смотрел, дивясь, на Сержа. Мальчишка кого-то напоминал, но вот кого, Серж вспомнить не мог. Те же ввалившиеся, бездонные, как мрак, глаза, костлявые руки и рубаха без единой пуговицы, никогда не бывшая по-настоящему чистой. Возможно, какой-то мальчишка из далекой прежней жизни или один из корейских ребятишек, чистивший когда-то им ботинки да драивший казармы. Нет, не то. Этот был из далекого прошлого, вот такие глаза были у мальчишки из детства, но у какого? Да и зачем ему понадобилось вспоминать? Провал в памяти - лишнее доказательство тому, что пуповина перерезана и операция прошла успешно. Ребенок глаз не сводил со сверкающего черного ремня, с кольца на нем, куда цеплялся длинный медный ключ, каким полицейские открывают телефонные будки, с хромированного свистка, купленного Сержем взамен пластмассового, выданного управлением. Глядя вверх на лестницу, по которой спускалась, переговариваясь с посланным за ней сынишкой, женщина, Серж ощутил, как чьи-то пальцы легко коснулись кольца с ключом. Когда он перевел взгляд, ребенок все так же смотрел на него, руки, казалось, все время оставались на месте. - Ну-ка, мальчуган, - сказал Мильтон, снимая свисток с кольца. - Возьми его с собой за дверь и дуй там до тех пор, пока не выдуешь себе мозги. Только, когда я соберусь уходить, верни мне его, слышишь? Мальчишка улыбнулся и взял у Мильтона свисток, но не ступил еще и за порог, как летнюю ночь уже пронзила резкая назойливая трель. - Господи, теперь посыпятся жалобы от соседей, - сказал Серж, двинувшись к двери, чтобы кликнуть мальчишку. - Да пусть его, - сказал Мильтон, хватая Сержа за руку. - Что ж, ты сам ему дал, - пожал плечами Серж. - И это твой свисток. - Угу, - сказал Мильтон. - Не слишком удивлюсь, если он стянет эту чертову штуковину, чтобы свистеть в нее и после твоего ухода, - сказал Серж с неприязнью. - Не удивлюсь, если ты окажешься прав. Это меня в тебе и привлекает - твой реализм, мальчуган. Дом был старый, в два этажа, на каждом - по семейству, догадался Серж. В гостиной, где они стояли, лишь две спаренные кровати, отодвинутые к дальнему углу. В глубине дома кухня и вторая комната, заглянуть туда ему не удавалось. Наверно, еще одна спальня. Дом был старый и большой, чересчур большой для одной семьи. По крайней мере чересчур большой для семьи, живущей на подачки, а эта, похоже, на них и жила: во всем доме не было и следа мужского присутствия, одни детские да женские вещи. - Поднимитесь, пожалуйста, сюда, - сказала женщина, стоя в темноте на верхних ступенях лестницы. Беременная, она держала на руках младенца, тому было не больше годика. - Ступеньки не освещаются. Извините, - сказала она. Щелкнув фонариками, они шагнули по скрипучей и ненадежной ветхой лестнице. - Прошу вас, вот сюда, - сказала та и прошла в комнату налево от лестничной площадки. Комната почти не отличалась от той, что внизу: комбинация из гостиной и спальни, рассчитанной как минимум на пару детей. Телевизор, в котором едва теплилась жизнь, стоял на низком столике. Перед ним, взирая на нелепого ковбоя с яйцевидной головой на огромном туловище, точно срисованного с плода авокадо, сидели три девочки и тот малыш, которого посылали наверх. - Телевизор не мешало б починить, - сказал Мильтон. - О да, - улыбнулась женщина. - На днях снесу в починку. - Знаете "Телеателье Джесси", что на Первой улице? - спросил Мильтон. - Кажется, да, - кивнула она, - близ банка? - Вот-вот. Снесите туда. Джесси не обманет. Он уж заправляет там лет двадцать - это только на моей памяти. - Спасибо, я так и сделаю, - сказала она, передавая пухлого младенца старшей девочке лет десяти, сидевшей на краю застеленной одеялом кушетки. - А что все-таки произошло? - спросил Серж. - Моего старшого сегодня избили, - сказала женщина. - Он там, в спальне. Стоило мне сказать, что я вызову полицию, он как вошел туда, так и не выходит. Голова в крови, а он не разрешает отвести себя в больницу, ничего не разрешает. Может, хоть вы ему втолкуете, а? Пожалуйста, сделайте что-нибудь. - Если он не откроет дверь, мы вряд ли сможем ему что-то втолковать, - сказал Серж. - Он откроет, - сказала женщина. Огромный живот распирал по швам бесформенное черное платье. Босиком она зашлепала в конец неприбранного коридора к запертой двери. - Нахо, - позвала она. - Нахо! Открой! Уж такой упрямец, - сказала она, оборачиваясь к двум полицейским. - Игнасио, немедленно открой! Видать, давно не лупила своего Нахо по заднице, решил Серж. Пожалуй, что и никогда. Если здесь и жил когда-нибудь настоящий отец, он тоже не слишком утруждал себя подобной работой. Я бы не осмелился вот так же ослушаться матери, подумал Серж. Она вырастила нас практически сама, без отца. А в доме всегда было опрятно и чисто, не то что тут, сплошная грязь. Мать работала не покладая рук, и очень хорошо, что работала: если б в те дни раздавали подачки так же щедро, как сейчас, скорее всего, они бы тоже привыкли их получать, кто ж откажется от денег! - Ну хватит, Нахо, открывай, кончай дурачиться, - сказал Мильтон. - Да поторопись! Мы не намерены торчать здесь ночь напролет. Щеколду откинули, и дверь отворил коренастый, голый по пояс парнишка лет шестнадцати. Поворотившись к ним спиной, он прошел через всю комнату к плетеному стулу, на котором, по-видимому, и сидел все это время. К голове он прикладывал испачканное махровое полотенце, между пальцами на руках засохла кровавая корка и чернели разводы от машинного масла. - Так что с тобой стряслось? - спросил Мильтон, входя в комнату и поднимая настольную лампу, проверяя, что там у мальчишки с головой. - Упал, - ответил тот, угрюмо взглянув сперва на Мильтона, а потом на Сержа. От взгляда, брошенного им на мать, Серж пришел в бешенство. Вытряхнув из пачки сигарету, он закурил. - Послушай-ка, мы здесь не затем, чтоб выяснять, заболеешь ты столбняком или нет, - сказал Мильтон. - И если ты желаешь оставаться дураком и позволяешь шайке пускать себя на бифштекс - нам плевать, как плевать на то, хочешь ты или нет подыхать на улице, как какой-нибудь болван. Это твое дело. Но советую пораскинуть мозгами. Мы даем тебе на это целых две минуты, решай: или ты дозволишь отвезти себя в больницу, где тебе зашьют башку, и расскажешь, что произошло; или предпочтешь улечься спать, а наутро проснуться с гангреной на извилинах. Чтобы убить человека, этой заразе обычно хватает трех часов. Я и то вижу, что твоя рана уже начала покрываться зелеными хлопьями. Верный признак. Мгновение парнишка, словно буйвол, глядел на Мильтона без всякого выражения на лице. - Ладно, вы так и так можете потащить меня в больницу, - сказал он, срывая со спинки кровати измазанную тенниску. - Так что стряслось? "Рыжие" стали твоими должниками? - спросил Мильтон, поворачиваясь боком, чтобы спуститься по узкой скрипучей лестнице заодно с Нахо. - А обратно его привезете? - спросила женщина. - Мы доставим его в приемное отделение линкольн-хайтской больницы, - ответил Серж. - А вот забирать его оттуда придется вам самой. - Но у меня нет машины, - сказала женщина. - И полон дом детей. Может, удастся уговорить Ральфа, соседа. Обождите минутку. - Мы вернем вам его, как только его подлатают, - сказал Мильтон. Такие вот штучки и выводили Сержа из себя в каждое его ночное дежурство с Мильтоном. Они вовсе не обязаны подвозить кого-либо домой из больницы, тюрьмы или откуда бы ни было еще, мало ли куда они кого отвозят! Полицейские машины совершают рейсы только в одну сторону. Неужто в эту субботнюю ночь нет дел повеселей, чем быть нянькой у этого малолетки! Мильтону и в голову не придет спросить, чем предпочитаю заняться я, подумал Серж. Да проходи я и десять лет в полицейской форме, я останусь для него лишь безликим синим пятном. И потом, с такого рода людьми всегда одно и то же: кто-то должен за них выполнять их дурацкие прихоти. - Не пройдет и часа, как он снова будет здесь, - сказал Мильтон запыхавшейся женщине, громадный живот которой покоился теперь на шатких перилах. Преодолевать вниз всю лестницу она явно не собиралась. Повернувшись к выходу, Серж увидел над дверным проемом в нижней гостиной две - восемь дюймов на четыре - карточки с изображением святых: Богоматери из Гваделупы и Блаженного Мартина де Порреса. По центру висела еще одна - покрупнее. На ней была изображена золотисто-зеленая подкова, покрытая блестками и окаймленная клеверными четырехлистниками. Как оно и полагалось члену мексиканской шайки, Нахо решительно шагнул вперед. Пока они шли через двор, Серж не спускал с него глаз, а потому поначалу не заметил машины, медленно курсировавшей по улице с погашенными фарами. Когда же она приблизилась, он принял ее сперва за вышедший на утреннюю смену автомобиль полицейского патруля и лишь затем разглядел в нем зеленый перламутровый "шевроле". На едва высовывавшиеся из-за подрамников головы - было их четыре или пять - мозг отреагировал мгновенно, как автомат: сиденья сняты, похоже на бандову тачку. - Что это еще за лилипуты? - спросил Серж, обращаясь к Нахо. При виде машины тот в ужасе застыл с открытым ртом. У ведущей к его дому аллеи машина остановилась; казалось, "лилипуты" тут только и заметили полицейскую дежурку, скрытую от них стоящим впереди груженным мусором грузовиком. Не успел Серж осознать, что перед ним те самые "Лос Рохос", что напали сегодня на парня, как Нахо стрелой уже мчался к дому. Его меньший брат извлек из полицейского свистка счастливую трель. - La jura! [Полиция! (исп.)] - послышался голос из машины, когда полицейские ступили под свет из дверного проема. Водитель зажег фары, и машину швырнуло вперед, но она тут же остановилась, а Серж уже бежал ей навстречу, не обращая внимания на окрик Мильтона: - Дуран, черт бы тебя побрал, назад! Изрыгая ругательства, водитель отчаянно давил ногой на стартер, у Сержа мелькнула смутная мысль выдернуть того из машины, но, когда до цели оставалось не больше трех шагов, он услыхал хлопок, и на мгновение оранжевый пучок огня осветил салон. Повинуясь инстинкту, Серж замер еще раньше, чем разум осознал случившееся. "Шевроле" завелся, дрогнул и с ревом ринулся к востоку от Бруклин-авеню. - Ключи! - орал Мильтон, стоя у распахнутой дверцы дежурной машины. - Кидай ключи! Серж немедленно подчинился, хоть еще и не пришел в себя от оглушающей мысли: они стреляли в меня в упор. Едва запрыгнул на сиденье, как Мильтон рванул от обочины, и только мигающий красный свет да сирена вернули Сержа к действительности. - Четыре-А-Одиннадцать, начинаем преследование! - завопил он в микрофон и стал выкрикивать названия мелькавших мимо улиц, пока оператор устранял помехи с их частоты, дабы о преследовании "шевроле" 1948 года, несущегося к востоку от Маренго, могла услышать каждая бригада. - Четыре-А-Одиннадцать, сообщите ваши координаты! - кричал оператор из Центральной. Серж повернул ручку гром кости до максимума и поднял оконное стекло, но за шумом сирены и ревущего мотора едва разбирал голоса оператора да и самого Мильтона, нагонявшего накренившийся автомобиль "лилипутов", чудом не столкнувшийся лоб в лоб с вынырнувшей слева машиной. - Четыре-А-Одиннадцать, приближаемся к Сото-стрит, движемся по-прежнему в направлении Маренго, - прокричал Серж, и тут только до него дошло, что он не пристегнулся. - Четыре-А-Одиннадцать, ваши координаты! Выйдите на связь, Четыре-А-Одиннадцать! - надрывался оператор, а Серж лихорадочно вертел в руках ремень безопасности, осыпая его ругательствами и выронив микрофон. - Деру дают! - гаркнул Мильтон. Серж поднял голову и увидел, как "шевроле" забуксовал и остановился посреди Сото-стрит, все четыре дверцы были распахнуты. - Стрелял тот, что на правом заднем сиденье. За ним! - закричал пронзительно Мильтон, а Серж, не дожидаясь, когда перестанет инерцией швырять машину, будто с гравия на лед, уже бежал по улице. Не слушая визг тормозов проезжавших мимо автомобилей, Серж гнался за "рыжим" в коричневой шляпе и желтой рубашке сперва по Сото, а затем по Уобаш-стрит - на восток. Не подозревая, что на предельной скорости промчался два квартала, он вдруг почувствовал, как обожгло воздухом легкие и ослабели ноги, однако ботинки продолжали топать по асфальту, значит, он бежал дальше. Дубинку и фуражку он потерял, фонарик в левой руке порхал в такт шагам безумным лучом по тротуару, выхватывая из мрака перед ним клочки асфальта. И тут он исчез. Тот тип, за которым он гнался. Серж остановился и в бешенстве оглядел всю улицу. Она молчала и была плохо освещена. Он не услышал ничего, кроме неистовых глухих ударов собственного сердца и будто пилившего ночь частого натужного дыхания. Ему стало не по себе. Он услышал, как где-то очень близко слева от него залаяла собака, потом еще одна, и услышал, как что-то упало с грохотом на заднем дворе захудалого каркасного домишки, вставшего желтым пятном у него за спиной. Он погасил фонарь, выбрал дворик чуть дальше к западу и, крадучись, прошел между домами. Достигнув края дома, остановился, прислушался и припал к земле. Собака, надрывавшаяся за двое ворот от него, больше не лаяла, но та, что в соседнем дворе, так рычала и тявкала, словно сам он тряс ее за натянутую цепь. В окнах стали просыпаться огни, Серж ждал. Когда, легко перепрыгнув дощатый забор, перед ним с кошачьей грацией возникла чья-то фигура, Серж вытащил револьвер. Четкий силуэт на дороге на фоне выбеленного спаренного гаража смотрелся все равно как картонный человечек на стрельбище; внезапно Сержа осенило: этот человечек - юноша (в том не было сомнений), а значит, ни при каких обстоятельствах не может быть застрелен полицейским, кроме как в случае самообороны. Но он решил, решил совершенно спокойно: этот больше не будет стрелять в Сержа Дурана - и взвел курок револьвера, прицелившись в темную фигуру в двенадцати футах от него. Спустя мгновение она застыла в испуге в кольце мощного луча фонаря в пять батарей. Подушкой указательного пальца правой руки Серж уже нащупал спусковой крючок и даже надавил на него так, что хватило бы поднять гирю весом в один фунт, и револьвер уже метил мальчишке в живот, и, если б выстрелил, тот никогда б не узнал, что это такое - микрон человеческой плоти над негнущейся косточкой пальца, но револьвер не выстрелил, а парень так и не узнал про этот микрон, что перевесил целый фунт ненависти на весах его жизни. - Замри, - выдохнул Серж, следя за руками мальчишки и говоря себе: пусть только двинутся, пусть только двинутся самую малость... - Нет-нет, не нужно, - сказал мальчишка, стоя как завороженный под бьющим в глаза лучом и вывернув на сторону ступню, словно на неудачном кадре рапида. - Ох, да нет же, - повторил он. Серж, по-утиному перебирая ногами, крадучись, продвигался вперед, держа перед собой - как часть, как продолжение себя - револьвер. И тут он понял, с какой чудовищной силой давит на курок, и удивился - как удивлялся потом всегда - тому, что револьвер не выстрелил. - Только шевельнись, - прошептал Серж, обходя кругом трясущегося мелкой дрожью мальчишку. Приблизившись к нему со спины, он сунул фонарик под мышку и легкими шлепками ощупал парня в поисках пистолета, того самого, что плевал в него оранжевым пламенем. - Я безоружный, - сказал мальчишка. - Заткнись, - процедил Серж сквозь стиснутые зубы, но пистолета не нашел, и в желудке немного отпустило, а дыхание сделалось ровнее. Он нацепил на мальчишку наручники, перехватив тому запястья за спиной, и потуже затянул железные зажимы, заставив его сморщиться от боли. Спустил с боевого взвода револьвер и сунул его в кобуру, рука при этом тряслась настолько сильно, что на какую-то секунду он, испугавшись, что соскочил курок, чуть было не решил, что револьвер по-прежнему заряжен. - Пошли, - сказал он наконец, подтолкнув мальчишку вперед. Когда они добрались до улицы, Серж увидел несколько человек на крыльцах домов. Навстречу друг другу, сверкая фарами, медленно плыли две полицейские машины. Сомневаться в том, кого они ищут, не приходилось. Серж вытолкал мальчишку на улицу. Когда по ним полоснул луч первой фары, дежурка прибавила скорости и дернулась к автобусной остановке перед ними. Сидевший за пассажира Рубен Гонсалвес обежал вокруг машины и распахнул ближнюю к ним дверцу. - Этот в тебя стрелял? - спросил он. - А ты докажи, puto [сволочь (исп.)], - сказал мальчишка. Теперь, в присутствии других полицейских и трех-четырех наблюдателей, застывших на порогах своих домов, он ухмылялся, слушая вой и лай возмущенных сиреной и не унимавшихся собак со всей округи. Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову и запихнул его на заднее сиденье, потом взобрался туда сам и прижал мальчишку к правому борту машины. - У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились... Скажешь, не крутой? А, pinchi jura [проклятый полицейский (исп.)] - заговорил мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул: - Ах ты, грязный легавый пес, мать твою!.. - Заткни свою глотку, - ответил Серж. - Chinga tu madre! [...твою мать! (исп.)] - сказал мальчишка. - Уж лучше б я тебя пристрелил. - Tu madre! Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую прорезиненную рукоять "смит-вессона". Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство, охватившее его, когда он поймал мальчишку на прицел, эту черную тень, едва не прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся жизнь была впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным ни для его понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что способен на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но быть убитым... Какая нелепица! - Tu madre, - повторил мальчишка, и Сержа вновь охватило бешенство. По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда непристойнее, так что и слышать невыносимо, и как только у этого вшивого животного хватает смелости вот так мерзко сквернословить. - Что, гринго, тебе не по вкусу? - спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. - Немного волокешь по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш... Но Серж уже душил его, еще, еще, вдавливая его в пол и тихонько повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз, сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он пытался нащупать тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и... и вот уже Гонсалвес, перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А потом он лежит на спине, распростертый во весь свой рост, прямо на улице, и Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно лопоча сразу на двух языках, похлопывает его по плечу, но, завладев его рукой, не ослабляет мертвой хватки. - Ну-ну, полегче, полегче, - говорит Гонсалвес. - Hombre [человек (исп.)], Боже ты мой! Серджио, no es nada [ничего (исп.)], парень. Все в порядке, ну! Расслабься, hombre... Серж отвернулся от дежурной машины и прислонился к ней спиной. Я никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он. Даже когда она умерла, вообще - ни разу. Он и сейчас не плакал, дрожа всем телом и принимая зажженную для него Гонсалвесом сигарету. - Никто и не заметил ничего, Серджио, - сказал тот. Серж понуро затянулся, чувствуя заполонившую нутро безысходную и болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось; оставалось надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде никогда он так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких вот штучек. - Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом, - шептал Гонсалвес. - Никто ничего не видел. - Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою... - послышался скрипучий плаксивый голос из машины. - Тебе от меня не уйти. Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку. - Не слушай этого cabrone [козел (исп., груб.)]. Кажется, его шее не обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему достались, когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и тебе пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил? Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве что слабого удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым, пуская через нос густое облачко и делая новую горячую и жадную затяжку. Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж размышлял о том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял, как мало знал об этом шумном старом полицейском с красной физиономией, который, наскоро пошептавшись с Гонсалвесом, взял на себя заботу о юном узнике, устно отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще предоставил Сержу возможность сидеть в этой комнате, курить и тщательнейшим образом обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие "составить рапорт". Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних отработали эту ночь сверхурочно, допрашивая подозреваемых и свидетелей. Четырем радиомашинам было предписано обшарить все улицы, дворы, тротуары, канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого дома Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание Серж. Но и к двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден. - Хочешь еще кофе? - спросил Мильтон, поставив кружку с черной жидкостью на стол, сидя за которым Серж вяло выводил карандашом текст заявления по поводу произведенного по нему выстрела. Позже этот текст будет впечатан в рапорт об аресте. - Пистолета так и не нашли? - спросил Серж. Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки. - Я себе так представляю: у мальчугана, пока ты за ним гонялся, пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй себе в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть упрятан на каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее всего, где-то возле тех заборов, через которые он перепрыгивал. Он мог закинуть его на чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под нею. Мог швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить каждый дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли, покрытую плющом, каждую крышу каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить... - Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти. - Не мешает подготовиться и к такому исходу, - пожал плечами Мильтон. - А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же истории. Скажут, не было никакого пистолета - и все тут. - Но ты же видел, как рванулось пламя из дула. - Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет. - Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел. - Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел. Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит, на выхлоп автомобиля. - А что же его мать? Она стояла на крыльце. - Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти бандитские войны. Ее можно понять. - Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за решетку. - Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, - сказал Мильтон, кладя руку Сержу на плечо и ближе придвигая стул. - Послушай-ка, тот паренек не упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я говорю. По крайней мере _пока_ не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и видно. Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького обжигающего кофе. - Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, - тихо сказал Мильтон. - Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту роскошную груду кишок, - Мильтон похлопал себя по пухлому животу. - Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего. Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю. Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: "На сей раз твоя взяла, легавый". Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до, ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то. И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того, _что_ я сделал с ним, а от того, _что_ сотворил я с самим собой. Я лишь то хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще: за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, - жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно все образуется. Серж кивнул Мильтону, выражая напарнику признательность за его заботу и хлопоты. Осушив чашку, он прикурил очередную сигарету. В следственный отдел вошел один из сыщиков, неся в руках фонарик и желтый блокнот. Он скинул пиджак и направился к ним. - Собираемся оприходовать этих четверых пижонов, - сказал сыщик, молоденький курчавый сержант, чье имя Серж никак не мог запомнить. - Троим из них по семнадцать, они отправятся на Джорджия-стрит, но скажу вам наверняка: в понедельник они будут на свободе. У нас нет доказательств. - А сколько лет тому, что стрелял в моего напарника? - спросил Мильтон. - Примитиво Чавесу? Совершеннолетний. Восемнадцать стукнуло. Он отправится в Центральную тюрьму, но, если нам не подвернется под руку эта пушка, через сорок восемь часов его придется выпихивать оттуда пинками под зад. - Что там насчет пули? - спросил Серж. - Учитывая то, где стоял ты, и то, где сидели на полу своего "шевроле" эти ребята, траектория вылета пули из окна машины должна составить по крайней мере сорок пять градусов. При правильном прицеле она угодила бы прямехонько в твою физиономию, ну а так, похоже, она прошла между домом, в который вы заходили, и следующим, к западу. А там пол-акра пустоши. Иными словами, чертова пуля не задела ничего такого, что можно бы назвать "предметом" или "вещью", и сейчас, по всей вероятности, валяется себе где-нибудь на автостраде, что за Общей больницей. Так что, ребята, примите мои сожаления. Мне хочется ничуть не меньше вашего прибить гвоздями по самые шляпки к тюремным нарам все эти четыре задницы. Одного котенка, Хесуса Мартинеса, мы вычислили: замешан в нераскрытом убийстве в Хайлэнд-парке, тогда какого-то парнишку разнесло взрывом в клочья. Но только мы и этого не можем доказать. - А как насчет парафинового теста, Сэм? - поинтересовался Мильтон. - Разве с его помощью нельзя подтвердить, что мальчишка палил из пистолета? - С его помощью не подтвердить даже того, что человек испражняется дерьмом, а не парафином, - сказал сыщик. - Сойдет для детектива в кино. А нитраты на свои ладошки любой парень может заполучить и тысячей других способов. От парафинового теста толку мало. - Может, свидетель какой или сама пушка хоть к завтрему объявятся, - сказал Мильтон. - Может, и объявятся, - сказал сыщик с сомнением. - Хорошо, что я не работаю инспектором по делам несовершеннолетних. Нас вызывают тогда только, когда эти жопы начинают друг в дружку стрелять. И не по мне каждый божий день обихаживать их из-за всяких там опостылевших грабежей, краж и тому подобного. Я бы себе такого не пожелал. Мое дело - расследование преступлений, настоящих, на которые способны люди взрослые и зрелые. Во всяком случае, чтобы признать их виновными, мне требуется куда меньше времени. - Ну а по каким делам проходят эти? - спросил Мильтон. - Как и следовало ожидать: уйма краж со взломом, A.D.W., частые увеселительные прогулки на угнанных автомобилях, ограбления, наркотики и на каждом шагу попытки к изнасилованию. Этот Чавес разок уже сидел в детской колонии. Другим пока не доводилось. В качестве совершеннолетнего Чавес попался впервые. Лишь в прошлом месяце разменял свои восемнадцать. Что ж, по крайней мере за несколько дней испробует на вкус, каково оно во взрослой тюрьме. - Таково, что просто даст новую пищу для разговоров, когда он вернется к себе, - сказал Мильтон. - И я так думаю, - вздохнул сыщик. - Пальнув в Дурана и избежав наказания - одним этим он заработает авторитет, какого в его мире хватит с лихвой. Я уж столько времени пытаюсь раскусить этих маленьких задиристых бандюг! Вы ведь, ребята, их сюда исправно поставляете. Хотите кое-что послушать? Тогда пошли. Сыщик повел их к запертой двери. Когда она открылась, за ней возник крошечный кабинетик, уставленный звукозаписывающей аппаратурой. Сэм включил магнитофон, и Серж узнал тонкий, но дерзкий голосок Примитиво Чавеса. - Да ни в кого я не стрелял, старичок. К чему оно мне? - Так-таки ни к чему? Почему бы тебе и не пальнуть? - произнес другой голос - сыщика. - Хорошенький вопрос, - сказал мальчишка. - Скажешь правду - будешь умницей, Примо. От правды всегда легчает, с нее и новую жизнь начинать сподручней. - Новую жизнь? Мне и прежняя по душе. Может, закурим? Мгновение лента прокручивалась вхолостую, и Серж расслышал только, как чиркнула спичка. Потом снова раздался ровный голос сыщика: - Пистолет мы найдем, Примо, это лишь вопрос времени. Мальчишка гаденько рассмеялся, и сердце Сержа, стоило ему вспомнить то ощущение, когда он держал в руках эту тощую глотку, гулко застучало. - Вам ни по что не сыскать никакого пистолета, - сказал мальчишка. - Я даже о том нисколечко не беспокоюсь. - Готов поспорить, ты здорово его упрятал, - сказал сыщик. - И еще готов вообразить, что у тебя и мозги имеются. - Я не говорил, что при мне был пистолет. Я только сказал, что вам ни по что не сыскать никакого пистолета. - Прочти-ка вот это, - вдруг скомандовал сыщик. - А что это? - спросил мальчишка с подозрением. - Обычный журнал, в котором печатают всякую всячину. Он просто здесь валялся и попал мне на глаза. Почитай-ка мне оттуда. - Чего ради, старичок? В какие игры ты играешь? - Всего-навсего маленький эксперимент моего собственного изобретения. Такую штуковину я проделываю с любым членом шайки. - Хочешь что-то доказать? - Может, и так. - Тогда доказывай это с кем-нибудь другим. - Примо, а как далеко ты продвинулся в школе? - Двенадцатый класс. В двенадцатом классе бросил. - Вот как? Ну тогда ты здорово умеешь читать. Открой журнал и почитай что-нибудь. Серж услыхал шелест страниц, спустя минуту раздалось: - Слушай, старичок, нет у меня времени на глупые детские игры. Vete a la chingada [иди к черту (исп.)]. - Читать ты не умеешь, верно, Примо? Тебя переводили из класса в класс вплоть до двенадцатого, надеясь, что, перейдя в него, ты автоматически станешь настоящим учеником выпускного класса, но тут-то они и заупрямились, до них дошло, что выдать диплом неучу, не различающему букв, они попросту не могут. Эти благодетели вконец тебя затрахали, так ведь, Примо? - О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме, я уж лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь. - А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо? - Как далеко? - Вот именно, как далеко? Живешь ты в тех коробках, что расположены сразу за скотофермой, верно? - Собачий город, старичок. Можешь называть его Собачьим городом, нам оттого стыдно не сделается. - Пусть так, Собачий город. Насколько далеко ты выбирался из своего Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс? - В Линкольн-хайтс? Конечно, был. - Сколько раз? Три? - Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo [я там был (исп.)]. - Возьми еще сигарету, - сказал сыщик. - Можешь прихватить несколько, на потом. - Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую чепуху. - От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не наезжал? Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал: - Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше? - На какую-то милю. - Так что повидал я достаточно. - А океан когда-нибудь видел? - Нет. - А какое-нибудь озеро или речку? - Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего городка, разве нет? - Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых восемь дюймов. - Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться! Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес: - Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется. - Это где же? - В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в свой Собачий городок! Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон. - Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды. - Что ты стараешься доказать, Сэм? - спросил Мильтон. - Собираешься заняться его перевоспитанием? - Только не я, - усмехнулся сыщик. - Теперь уж это никому не под силу. Дай Примо хоть два миллиона долларов - он все равно не откажется от своего Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски кого-нибудь из "богатеев", а может быть, и кого из полицейских. Примо слишком стар. Его не переделаешь. Упустили. - Надо сказать, он приложил к тому все усилия, - с горечью сказал Мильтон. - Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет. 8. УНИВЕРСИТЕТЫ - В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в суд означает лишь ваше обещание явиться на разбирательство по делу о дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на себя никакой вины. Теперь-то ясно? - сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд на внезапно выросшую толпу зевак. - Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, - сказал развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к закату солнце, кидая торжествующие взгляды на любопытствующих наблюдателей числом теперь не меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время пройтись до дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище в мгновенье ока может забить их до смерти. Так следует ли выжидать? Не покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что водителю тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще минута-другая - и он подпишет, наверняка подпишет повестку. - Если вы откажетесь подписать, у нас просто не будет иного выбора, кроме как арестовать вас, - сказал Рэнтли. - Ну а если подпишете - все равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет вроде долговой расписки, мы сможем вас отпустить. У вас есть право на судебное разбирательство, если пожелаете - так в малом жюри, в суде из дюжины присяжных. - Как раз то, что мне нужно - малое жюри. - Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку. - Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде. - Прекрасно. - То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм повестки, разве нет? - Ну-ка оглянись по сторонам, приятель, - сказал Рэнтли, лицо его покрылось румянцем. - На здешних улицах не встретить никого, _кроме_ негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого? - Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей раз им оказался я. - Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный свет. Ну, будешь ты подписывать повестку или нет? - Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей тягачей, так, что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как им заблагорассудится, даже если это не по закону. - Не хочешь подписывать - запирай машину. Поедем в участок. - На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не Уилфред Сентли. - Так в твоей шоферской книжке. - По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса, так-то, снеговичок. Сам проповедник окрестил. - Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя рабская кличка. Нацарапай вот тут "Уилфред Сентли". - Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно? С кем угодно спорю, от одной мыслишки, что каждый день можешь сюда являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях делаешь в штаны. - Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, - раздался голос из толпы подростков, - не то все добро порастеряешь. Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к противоположному углу улицы. - Да, обожаю работать в здешних краях, - сказал Рэнтли без всякого выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. - Запри машину, - сказал он наконец. - Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными людьми, - заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко зашло. - Видали? - горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием "Шик, блеск, красота", он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть - прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят. Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится, кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся обратно, страх в сердце осел лишь самую малость. - О'кей, сюда уже едут пять машин, - сказал Рэнтли Гусу и обернулся к водителю тягача. - Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом, кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать. - У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? - презрительно усмехнулся мужчина. - Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую бумажку, какую только вздумаю, - сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу водителя. - Так что у тебя есть последний шанс ее подписать, а не успеешь этого сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в тюрягу, даже если умудришься за то время, что тебя будут тащить в казенную тачку, поставить вот здесь сотню подписей. Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел в серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не ниже Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем Гус взглянул на трех парней, одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого цвета блузы. Они наблюдали за Гусом и о чем-то шептались, стоя у обочины. Он понял, что, если заварится каша, ему придется столкнуться вот с этими ребятами. - Ничего, День уже грядет, - сказал водитель, выдергивая из руки Рэнтли карандаш и царапая свое имя через всю повестку. - Недолго тебе быть псом, победившим в драке. Пока Рэнтли отрывал из книжечки квитанций белый талон нарушителя, водитель нарочно выронил карандаш на землю, но Рэнтли предпочел не заметить этого. Он вручил водителю повестку, и тот грубо выхватил ее из пальцев полицейского. Гус и Рэнтли уже сидели в машине, а он все еще продолжал разглагольствовать перед редеющей толпой. Автомобиль медленно тронул от обочины, и несколько молодых негров нехотя сошли с дороги. Послышался глухой и тяжелый удар, но полицейские никак на него не отреагировали, хоть и знали: один из тех, в шапках, пнул ногой дежурку в крыло. Разумеется, к великой радости пацанят. На секунду они остановились, и Гус запер дверцу, а какой-то мальчишка в желтой рубахе, не упуская случая напоследок продемонстрировать собственную удаль, неспешно, как на прогулке, обогнул бампер. Повернувшись направо и увидев в нескольких дюймах от себя коричневое лицо, Гус в ужасе отпрянул назад, но то был всего лишь мальчуган лет девяти. Пока Рэнтли в нетерпении насиловал мотор, малыш не отрывал от Гуса глаз. В лице его читалось только детское любопытство. Толпа расходилась, оставив на пятачке лишь тех троих, в черных картузах. Гус улыбнулся маленькому личику и черным глазенкам, цепко вцепившимся в его зрачки. - Привет, юноша, - сказал Гус, но голос его прозвучал слабо. - Отчего тебе так нравится стрелять в черный народ? - спросил мальчишка. - Кто тебе такое сказал? Это не... Рванувшая с места машина швырнула его на спинку сиденья. Рэнтли гнал во весь опор мимо Бродвея и Пятьдесят четвертой улицы назад, к району их патрулирования. Гус обернулся и увидел, что мальчишка по-прежнему стоит на том же пятачке, следя за набирающей скорость дежуркой. - Раньше такого не было. Раньше они так не кучковались, - сказал Рэнтли, закуривая сигарету. - Три года назад, когда я впервые пришел на эту службу, мне даже нравилось работать здесь: негры разбирались в полицейских делах ничуть не хуже нашего и никогда вот так не кучковались. Нынче все переменилось. Кучкуются по любому поводу. Словно к чему-то готовятся. Мне не следовало заглатывать наживку. И совсем не следовало с ними спорить. Но это напряжение... Оно выбивает меня из колеи. Ты очень испугался? - Д-да, - ответил Гус, гадая, насколько охватившее его оцепенение было очевидно для других. За прошедший год такое с ним приключалось уже несколько раз. В один прекрасный - или кошмарный? - день, когда на него нападет вот такое же оцепенение, ему придется действовать куда решительнее. Тогда-то он и узнает себе истинную цену. Пока что от этого знания всякий раз его спасала какая-нибудь случайность. Пока что ему удавалось избегать своего жребия. Но настанет день, и он все про себя выяснит. - А я ничуть, - сказал Рэнтли. - Правда? - Ага, только вот чье это дерьмо на моем сиденье? - ухмыльнулся он, покуривая, и тут они оба расхохотались, отводя душу и высвобождаясь из плена натянутых до предела нервов. - Толпа вроде этой за две минуты не оставит на тебе живого места, - сказал Рэнтли, выпуская в окно облачко дыма, и Гус подумал, что его напарник не выказал перед недоброжелателями-зрителями и тени страха. Рэнтли было всего двадцать четыре, но из-за золотистых каштановых волос и румянца на лице он казался еще моложе. - Ты не считаешь, что следует отменить твой вызов? - спросил Гус. - Больше ведь нам помощь не нужна. - Конечно, действуй, - сказал Рэнтли и с любопытством покосился на Гуса, а тот уже докладывал: - Три-А-Девяносто один, подмога на угол Пятьдесят пятой и южного Бродвея отменяется, толпа разошлась. Никто не ответил, и ухмылка Рэнтли сделалась шире, тут только до Гуса дошло, что радио не работает. Он увидел бессильно повисший шнур от микрофона и понял, что, пока они стояли "в окружении", кто-то выдернул провод с мясом. - Выходит, ты брал их на пушку, когда сказал, что едет подкрепление? - Ай да я! - воскликнул Рэнтли. Как приятно было Гусу ехать вот так сперва к радиомагазину, а после в район Креншоу - в ту сторону Университетского округа, где царствовали шелковые чулочки и все еще жили белые, много белых, где негры были "вестсайдскими неграми", где дома в шестьдесят тысяч долларов на Болдуин-хиллз возвышались над районными универмагами и где вокруг тебя никогда бы не сомкнулось враждебное кольцо из черных лиц. На боковой стене оштукатуренного многоквартирного дома с фасадом на трассу, ведущую к гавани, Гус прочитал выведенную распылителем надпись в четыре фута высотой: "Дядюшка Ремус - местный дядя Том, друг белых". Отсюда Рэнтли свернул на шоссе и помчался на север. И сразу длинные пальмы, ограждавшие трассу с южного центра Лос-Анджелеса, сменились жилыми домами в его истинном центре. Они находились в деловой части города и неторопливо двигались к радиомастерской в здании полиции, где им должны были заменить микрофон. Любуясь красивыми женщинами, которых в этой части города всегда было пруд пруди, Гус ощутил легкое раздражение и понадеялся, что хоть сегодня Вики не заснет до его прихода. Несмотря на все меры предосторожности, супружеские обязанности она выполняла не столь добросовестно, сколь прежде, только это ведь естественно, подумал он. Затем его охватило чувство вины, которое он периодически испытывал с тех самых пор, как родился Билли, и пусть он знал, что винить себя смешно, но все же: любой, если он не дурак, позаботился бы о том, чтобы двадцатитрехлетняя девушка менее чем за пятилетку семейной жизни не стала производить на свет троих детей, особенно если эта девушка не слишком для того созрела и во всем зависит от своего мужа, во всем, кроме принятия важнейших решений, да еще верит, что муж ее сильный человек, и... Ох, смеху-то! С момента, как он признался себе в том, что брак его оказался ошибкой, ему в чем-то сделалось даже проще. Стоит взглянуть правде в лицо, и с ней прекрасно можно ужиться, размышлял он. Откуда же было ему знать в свои восемнадцать, что так все обернется? Он и сейчас знает не слишком-то много, ну разве то, что жизнь не исчерпывается непрестанными плотскими утехами да романтической страстью. Вики была хорошенькой девчушкой с восхитительным телом, до нее ему вечно приходилось довольствоваться дурнушками, и даже на последнем рождественском вечере в школе он все никак не мог подыскать себе девчонку. В конце концов остановился на своей соседке Милдред Грир, ей тогда едва стукнуло шестнадцать, а фигура уже была как у толкательницы ядра. Явившись на вечер в розовом шифоне, вышедшем из моды добрый десяток лет назад, она здорово тогда вогнала его в краску. Так что женитьба на Вики - не одна лишь его вина. Это и вина юности, не позволившей им познать ничего в этом мире, кроме собственных тел. Да и что с них взять, с восемнадцатилетних? - Видишь вон того парня с копной светлых волос? - спросил Рэнтли. - Которого? - В зеленой тенниске. Видел, как он засек нас и тут же заспешил через стоянку? - Нет. - Забавно, скольких людей от одного только вида полицейской машины начинает бить черно-белая лихорадка, заставляя кидаться наутек как чертей от ладана. За всеми все равно не угонишься. Зато размышляй себе о них на здоровье, хоть до одури. Что у них за тайна? Никогда не разгадать. - Мне это знакомо, - сказал Гус и снова вернулся в мыслях к Вики. Ну как такая красавица может быть столь слабой и несамостоятельной? Он всегда полагал, что люди с привлекательной внешностью совершенно естественно должны обладать и определенной долей уверенности в себе. И всегда полагал, что, будь он попредставительней, он бы так не чурался людей и научился бы свободно общаться не с одними только близкими друзьями. А их, близких друзей, было слишком мало, и в настоящий момент, за исключением друга детства Билла Хэйдерана, он вообще не мог припомнить никого, с кем бы действительно желал свидеться. Разве что с Кильвинским. Но тот был гораздо старше. Теперь, когда его бывшая жена вновь вышла замуж, Кильвинский остался совсем один. Всякий раз, придя к ним в дом на обед и наигравшись с детьми Гуса, Кильвинский заметно мрачнел, это даже от Вики не укрылось. Как ни любил Гус Кильвинского, считая его своим учителем и больше чем приятелем, с тех пор как тот принял решение перевестись в отдел информации, заявив при этом, что идеальнее пастбища для старых беззубых полицейских просто не найти, - с той самой поры виделись они не часто. В прошлом месяце Кильвинский внезапно уволился и очутился в Орегоне. Гус рисовал его в своем воображении удящим рыбу в широченной рубахе и штанах цвета хаки, с прядью серебряных волос, выбивающейся из-под бейсбольной кепочки, с которой тот на рыбалке не расставался. Поездка с Кильвинским и тройкой других полицейских на рыбалку к реке Колорадо удалась на славу, и теперь память упорно рисовала Кильвинского таким, каким он был тогда, на реке, - жующим мундштук и словно позабывшим обо всем, кроме зажженной сигареты, закидывающим и выбирающим лесу с легкостью, свидетельствовавшей, что эти крупные грубые руки не только сильны, но умеют быть быстрыми и ловкими. Как-то раз, когда Кильвинский был приглашен к ним на обед - сразу после того, как они купили домик с тремя спальнями и не успели еще толком обставиться мебелью, - он завел их маленького Джона в полупустую гостиную и принялся подбрасывать его в воздух, и опустил вниз только тогда, когда и тот, и наблюдавший за ними Гус окончательно зашлись от смеха. И конечно, когда дети отправились спать, он приуныл и сделался угрюмым. Как-то раз Гус спросил его о семье, и тот ответил, что они сейчас где-то в Нью-Джерси, ответил так, что расспрашивать дальше Гусу не захотелось. Остальные приятели-полицейские были "напарниками по дежурству", только и всего. Странно, но никто ему больше не нравился так, как Кильвинский. - Переведусь я из Университетского... - сказал Рэнтли. - Зачем? - Из-за ниггеров рехнуться можно. Иногда у меня из головы не выходит, что в один погожий денек кого-нибудь просто прикончу, если тот позволит себе то же, что этот ублюдочный шофер тягача. Стоило только кому-то из них сделать первый шаг, и эти дикари оторвали бы нам башки, а после б засушили их на сувениры. До того как я пришел сюда на службу, я и слова такого не произносил - "ниггер". А когда слышал от кого - не по себе делалось. Теперь же оно в моем словаре занимает самое почетное место. В нем все, что я к ним чувствую. Пока что, правда, никто из них его от меня не слыхал, но рано или поздно услышит наверняка и накапает на меня начальству, и меня выгонят взашей. - Помнишь Кильвинского? - спросил Гус. - Он вечно повторял, что черные - всего лишь одна боевая часть, кинутая на передовую в широком наступлении на власть и закон, которое непременно развернется по всему фронту в ближайшее десятилетие. Он всегда повторял, что считать врагами негров - ошибочно. Он говорил, все не так просто. - Что за странная чертовщина творится с человеком, - сказал Рэнтли. - Я готов соглашаться со всяким сукиным сыном-реакционером, о котором когда-либо читал в газетах, хоть воспитывали меня совсем иначе. Папаша мой - отъявленный либерал, мы с ним до того дошли, что из-за споров, таких, что дым стоит коромыслом, предпочитаем и вовсе не видеться. Случается, я чуть ли не приветствую самые что ни на есть оголтелые антикоммунистические процессы. И в то же самое время восхищаюсь тем, как подкованы эти красные. Уж они-то умеют поддержать порядок, дьявол их возьми! И точно знают, на сколько шагов отпустить народ на прогулку, прежде чем дернуть за цепь. Все очень запутано, Плибсли. Я в этом так еще и не разобрался. Говоря, Рэнтли поглаживал себя ладонью по волнистым волосам и барабанил пальцами по оконной раме. Он свернул направо к Первой улице. Гус подумал, что не стал бы возражать против службы в Центральном округе: деловая часть Лос-Анджелеса, сверкая морем огней и наливаясь стремительным людским потоком, выглядела впечатляюще. Но если пристальней всмотреться в населяющую ее кварталы публику, зрелище будет не из приятных: хватает тут и грязи и корысти. И все же большинство из них по крайней мере белые, и чувства, что ты оказался во вражеском лагере, здесь не возникает. - Может, и не прав я, когда во всех бедах виню негров, - сказал Рэнтли. - Может, тут всякого намешано, да только, видит Бог, из этого киселя негритянским духом за милю шибает. Гус не успел допить свой кофе, как радио уже было починено. Пришлось спешить в ванную комнату при мастерской, выйдя оттуда, он углядел в зеркале, что его и всегда-то не слишком густая соломка волос стала заметно редеть. Пожалуй, к тридцати годам он и вовсе облысеет, да только какое это имеет значение, кисло подумал он. Мундир залоснился, но это вполне можно списать на ветеранство, а вот на что списать обтрепавшиеся обшлага и воротник? От одной мысли, что не мешало бы приобрести новую форму, он ужаснулся: стоила она возмутительно дорого. Во всем Лос-Анджелесе торговцы, будто сговорившись, заламывали за нее страшные цены, так что хочешь - плати, а не хочешь... На обратном пути к участку их патрулирования Рэнтли, ведя машину по шоссе, бегущему от самой гавани, приободрился. - Слыхал насчет стрельбы на Ньютон-стрит? - Нет, - ответил Гус. - Какой-то полицейский подстрелил парнишку, что подрабатывал в винном магазине на Олимпик. Теперь его самого возьмут на мушку. Слушай. Подкатывают они, значит, к этой лавочке, и один из них уже собирается заглянуть в окно, чтоб разобраться, с чего это потайная сигнализация сработала, как хозяин тут как тут, выбегает вон и принимается орать благим матом да тыкать пальцем на аллею, что через улицу. Полицейский несется туда, а напарник обходит квартал и подыскивает подходящее местечко, чтоб не прозевать, если кто появится, а через несколько минут слышит топот и прячется за угол жилого дома, не забыв при этом вытащить свою пушку и стать на изготовку, а еще через несколько секунд из-за угла высовывается парнишка с маузером в руке, и, когда тот кричит ему "стой!", парнишка, перетрухав, начинает метаться как заведенный, так что полицейский, понятное дело, нажимает на курок и укладывает пять пуль в самое яблочко, - для наглядности Рэнтли приложил стиснутый кулак к своей груди. - Ну и что в этой пальбе не так? - спросил Гус. - Этот парень работал по найму в том самом магазине и всего-то вышел с хозяйским пистолетом поохотиться на настоящего преступника. - Откуда ж мог знать полицейский! По-моему, опасаться ему нечего. Конечно, чертовски неприятно, но... - Но вот кожа у парнишки оказалась черного цвета, так что найдутся и черные газеты, которые сумеют все это обставить с выгодой для себя, затрубят о том, как всякий божий день полицейские-штурмовики убивают ни в чем не повинных людей в самом центре Лос-Анджелеса, буквально оккупировав его южную часть. И о том, как хозяин-еврей посылает своих черных лакеев выполнять работу, для которой у него у самого кишка тонка. Странно еще, как это евреи могут им помогать, когда те их так ненавидят. - Вряд ли они позабыли, как им самим приходилось туго, - сказал Гус. - Очень любезно с твоей стороны так рассуждать, - сказал Рэнтли. - Только сдается мне, вся штука в тех чертовых барышах, что срывают они с бедных черных недотеп, сидя в своих магазинах или собирая квартирную плату. Да ведь они скорее удавятся, чем поселятся среди негров! Бог ты мой, теперь я начинаю ненавидеть жидов! Верно говорю тебе, Плибсли, переведусь куда-нибудь в долину или на запад Лос-Анджелеса, а может, и еще куда подальше. С этими ниггерами рехнешься в два счета! Едва они добрались до своего района, как Гус принял вызов отправляться на Мейн-стрит: семейная ссора. - Только не это! - простонал Рэнтли. - Опять назад в проклятый Ист-Сайд. Гус заметил, что напарник, которого вообще-то нельзя было упрекнуть в медленной езде, по этому сигналу заспешил со скоростью улитки, ползущей на собственные похороны. Спустя несколько минут они остановились перед ветхим двухэтажным домишком, напоминавшим снаружи длинную узкую трубу, выкрашенную в серый цвет. Похоже, его делили меж собой четыре семьи, однако искать нужную дверь не пришлось: крики были слышны уже с улицы. Чтобы пробиться сквозь этот шум, Рэнтли трижды пнул дверь ногой. На пороге появилась женщина лет сорока, ее прямые плечи прогнулись от тяжкой ноши: одной рукой она держала дородного шоколадного младенца, в другой были чашка серой кашицы и ложка. Детская кашица размазалась по всему лицу ребенка, а пеленка, в которую он был завернут, оказалась точь-в-точь того же цвета, что и облицовка дома. - Входите, начальники, - кивнула она. - Это я вас вызывала. - Ага, так и есть, ты, шелудивая задница, ты их и вызвала. Закон ей подавай! - произнес мужчина с водянистыми глазами и в грязной майке. - Но уж покуда они здесь, расскажи-ка им про то, как пропиваешь мое пособие, да про то, как я гну спину, чтобы прокормить этих оболтусов, и при том знать не знаю, кто так славно мне подсобил, что уродились на свет и вон те трое! Порасскажи им. - О'кей, хорошо, - сказал Рэнтли и поднял руки, взывая к тишине. Гус заметил, что четверо ребятишек, растянувшись на покосившейся кушетке, не отрывают глаз от телевизора, не обращая внимания ни на схватку своих родителей, ни на прибывшую полицию. - Ну и муженек, тьфу! - Она действительно сплюнула. - Знаешь, начальник, как напьется, так тут же вскарабкается на меня, все равно как сбесившийся самец, и даже не поглядит на то, что рядом детвора. Вот что это за человек! - Наглая брехня, - отозвался мужчина, и Гус понял, что нагрузиться успели оба. Мужчине можно было дать лет пятьдесят, однако плечи словно вырублены из каменной глыбы, на бицепсах густо набухли жилы. - Лучше я сам тебе расскажу, - обратился он к Рэнтли. - Мы ведь с тобой мужчины, да и человек я работящий. Рэнтли обернулся и подмигнул Гусу, а тот подивился тому, сколько раз еще придется ему слышать от негров их неизменную присказку насчет того, что "мы с тобой мужчины". Они будто боятся, что Закону, сочиненному белыми, нужно это доказывать. Знают, как произвести благоприятное впечатление на полицейских: достаточно сказать, что ты работаешь, а не клянчишь подачки с чьей-то благотворительности. Интересно, подумал Гус, сколько негров говорили ему о себе это вот самое "я человек работящий", словно оправдываясь перед сочиненным белыми Законом, и случалось, что не без пользы для себя, уж он-то видел, как оно срабатывало, когда полицейского, собиравшегося всучить штрафной талон за нарушение правил уличного движения, удавалось увещевать какому-нибудь черному в рабочей каске, или с ведерком с завтраком, или с банкой мастики для полов, или с каким другим доказательством своей причастности к труду. Гус знал, в чем тут штука: что с них, негров, взять, рассуждали полицейские, а потому сама по себе любая работа да чистые детишки служили как бы неопровержимым свидетельством того, что перед ними порядочный человек и благонадежный, не в пример тем, другим, чьи дети никогда не нюхали мыла и кого так легко было зачислить во враги. - Мы здесь не для того, чтобы судить кулачные бои, - сказал Рэнтли. - Давайте успокоимся и поговорим. Вы, сэр, идите-ка лучше сюда и побеседуйте со мной. А вы, мэм, излейте душу моему напарнику. Чтобы развести их по разным углам, Рэнтли, как Гус и предвидел, прошел с мужчиной на кухню. Сам Гус уже внимал рассказу женщины, едва, правда, вникая в то, что она говорит: слишком много подобных историй ему доводилось слышать. Им только бы выговориться, а там - полегчает. После можно внушить мужу сходить прогуляться да немного поостыть, прежде чем возвращаться домой, - вот тебе и весь секрет разрешения семейных ссор. - Это собака, а не человек, точно, начальник, - сказала женщина, запихивая полную кашицы ложку в маленькую и прожорливую розовую пасть. Только эта ложка и могла заткнуть орущему младенцу глотку. - Ужас, как ревнив, да еще пьянствует дни напролет и нигде толком не работает. А живет на пособие, что платит мне округ, валяется тут вверх брюхом, и ничего другого ни единого разочка я от него не видала, а вместо деньжат снабжает меня вот этой детворой. Все, что мне от вас нужно, - это чтоб вы забрали его отсюда куда подальше. - Вы с ним расписаны? - спросил Гус. - Нет, мы так, по-обычному, без бумажки. - Вместе давно? - Да уж десять лет, больше терпеть сил нету. Давеча, на прошлой неделе, получила я, значит, деньги по своему чеку, ну, прикупила кое-чего из продуктов, пришла в дом, а этот человек выхватил всю сдачу - прямо из руки хвать! - и ушел, и целых два дня ублажал какую-то бабу, а потом гляжу - возвращается, без единого цента в кармане, а я, дура, его даже не про