. Гончаров отрицательно покачал головой. Он снял варежки и стоял, грея руки над печкой. В кабине все гудело от шума генератора, все пропахло нежилыми запахами - керосином, нагревшейся изоляцией, озоном. Глухие каменные стены были слишком холодны, чтобы прислониться к ним спиной, и такой же холодной, как лед, была скала, служившая полом, сидеть на ней было нельзя. Воздух уже несколько потеплел, но, чтобы не задохнуться, дверь пришлось слегка приоткрыть и так оставить, закрепив ее в этом положении. - Нет, не успеем, - сказал Гончаров хладнокровно. - Понадобится, по меньшей мере, часа два, а то и три только на то, чтобы прорубить дорогу в снегу. - Прорубить? - удивился Ник и медленно повернулся к Гончарову. В кабине не хватало места, чтобы стоять во весь рост. - Что нам надо будет прорубать? - После того как я прошел сюда в последний раз, вверху произошел обвал, - ответил Гончаров. - Слишком жаркое солнце. Вы разве не слышали грохота? Временно путь назад отрезан. Но это не опасно. В кабеле у нас есть телефонный провод. Я передам на станцию, чтобы нас не ждали, - мы не вернемся, пока не закончим сборку. А когда прибор начнет действовать уже автоматически, у нас будет сколько угодно времени, чтобы выбраться отсюда. Еда у нас есть, и спальные мешки тоже, и работы хватит на несколько дней. - Он с силой похлопал одной рукой о другую. - Ну-с, так! Вы не возражаете, если прежде всего мы вскипятим чайку? Ник сел на низенькую скамейку, сложил руки и недоверчиво посмотрел на Гончарова. - Вы хотите сказать, что мы застряли здесь надолго? - Если вас это хоть сколько-нибудь тревожит, я доставлю вас на станцию завтра пораньше утром. Но ведь все время существовала опасность, что нам придется побыть тут некоторое время. Вы слышали, как я говорил об этом" Вале. Ник только покачал головой и слегка улыбнулся. - Чудной вы человек, Митя. Иной раз вы меня буквально ошарашиваете. - Может быть, - отрезал Гончаров невозмутимо. - Но если вы воображаете, что сами вы - кристально ясны или меньший чудак, чем я, то очень ошибаетесь. Второго такого человека, как вы, и нарочно не выдумаешь. Они поужинали хлебом с сыром, напились чаю. Оба сидели на низеньких скамейках, стараясь не задевать друг друга ногами. Свет давала единственная лампочка без колпака, висевшая чуть повыше уровня их глаз. Поев, они еще поработали несколько часов, затем Гончаров категорически заявил, что пора кончать. Работать ночью не имеет смысла. Не столько сделаешь, сколько зря истратишь электричество. Они разложили спальные мешки по обе стороны от установки. Гончаров снял только башмаки и куртку и нырнул в свой мешок. Он подождал, пока Ник последует его примеру, и выключил свет. Ник лежал в темноте, в тесной, пропахшей керосином кабине, ясно сознавая, что в шести футах от него край уступа и зияющая пропасть. Гордость, скрытность здесь были просто смешны. И Гончаров, конечно, думает сейчас то же самое. Ник ждал, что вот сейчас между ними начнется самый прямой, откровенный разговор в его жизни. Он приготовился быть абсолютно честным и правдивым и с Гончаровым и с самим собой. Но Гончаров уже дышал глубоко и ровно, как дышат во сне. Ник проснулся не сразу, сознание лишь постепенно возвращалось к нему сквозь темную пелену сна. Он еще не понимая, где находится, сколько сейчас времени. И вдруг, к своему удивлению, ясно почувствовал, что у него болит лоб. Но он тут же догадался, в чем дело, и несколько успокоился: во сне он хмурился, и оттого мышцы на лбу были напряжены до боли. Темнота означала, что сейчас еще глухая ночь. Ник опять сомкнул веки, но теперь он уже почти совсем проснулся. И тут до его сознания дошло, что странные звуки доносятся не из коридора за дверью его комнаты в московской гостинице, но что это кипит и булькает вода и стучит генератор. Ник мгновенно открыл глаза и понял, что чернота, расстилающаяся перед ним, не ночная тьма, а гладкая черная каменная стена кабины всего в шести дюймах от его лица. Он повернулся и увидел, что Гончаров уже сидит на скамейке и в одной руке держит банку мясных консервов, а в другой кружку чая. Лицо у него опухло от сна, глаза обведены красными кругами, и на щеках проступила щетина. Чай он пил по-русски: сильно, с шумом втягивал его в себя и после каждого глотка испускал глубокий удовлетворенный вздох. Он слегка улыбнулся Нику. - Вставай, вставай! - дружелюбно сказал он ему по-русски. Ник начал день с того, что немедленно выбрался из пропахшей керосином конуры. Невыносимо яркое солнце чуть не ослепило его, чистый, холодный воздух обжег легкие Ник опять взглянул на замерзшее внизу море скал, сверкавших повсюду, - от одного подернутого лиловатой дымкой горизонта до другого На обратной стороне пиков, куда не проникало солнце, лежали синие тени длиною во много миль; на востоке горные озера сияли, как лужи золотого пламени. Смотреть прямо вниз Нику было все еще трудно, у него сразу закружилась голова, и он зажмурился. Потом он вернулся в кабину. Гончаров уже начал приготовления к работе. Оба отлично знали, что именно следует делать, говорить почти не было необходимости. Работа шаг за шагом продвигалась вперед, и постепенно молчаливое удовлетворение, которое они от этого испытывали, настолько поглотило их, что они почти не заметили, как приспособились к тесному помещению. Распластавшись на полу, каждый нашел для себя наиболее удобное положение, позволявшее быстро, без заминки передавать другому нужные инструменты и детали. Один в точности знал, чем занят в этот момент другой, и не сомневался, что тот все выполняет умело и добросовестно. Натянутость между ними стала исчезать, как бы растворяясь в общем стремлении к единой цели. Оба они вздрогнули, когда часа в три дня неожиданно зазвонил телефон. Это Геловани докладывал, как идут дела на станции. Звук в телефоне был резкий, голос звучал чересчур громко и дребезжаще. Геловани передавал, что приборы уже помещены в контейнеры вокруг озера, связь между ними будет установлена, вероятно, завтра утром. Когда Гончаров начнет передавать данные, полученные от новой установки? И Ник и Гончаров вдруг почувствовали, что эксперимент становится реальностью, что он неизбежен и должен вот-вот начаться. Гончаров окинул установку быстрым оценивающим взглядом. - Завтра к концу дня, - сказал он в телефон, взглянув при этом на Ника, будто спрашивая у него подтверждения. Ник кивнул головой. - Как вообще-то дела? - спросил Геловани. - Требуется вам что-нибудь? - Все в порядке, - коротко ответил Гончаров. - Мы еще поговорим позже. Он повесил трубку, и Ник даже не счел нужным спросить, почему в разговоре не был упомянут обвал, отрезавший им путь к станции. Ему тоже показалось это несущественным, настолько важнее было торопиться с последними приготовлениями к эксперименту. Через час плавно протекавшая работа вдруг натолкнулась на препятствие. Они заметили - слишком поздно, - что в течение некоторого времени работали зря. Конструкция рамы предполагала помещение ионизационных камер и счетчиков Гейгера через отверстие сверху, к которому всегда будет свободный доступ. Как выяснилось, здесь это сделать было нельзя: крыша оказалась слишком низкой. Если вынести раму наружу и собрать прибор на площадке перед кабиной, то в собранном виде он будет слишком тяжел - внести его в кабину не удастся. Положение казалось безвыходным. Оба сердито уставились на прибор, каждый досадовал на себя за то, что не подумал об этом заранее. Предположение, что все будет закончено в течение суток, не оправдалось. Он полез посмотреть, насколько прочно прикреплена крыша к стене и нельзя ли ее временно снять, но Гончаров, угадав его намерение, только замотал головой. - Целесообразнее разобрать верхнюю треть того, что уже собрано, и доступ к камерам сделать по-новому - через центр, - сказал он. Это означало проделать заново трехчасовую работу. И, усевшись среди тончайших и сложнейших физических приборов, они снова принялись за дело. Ник все покусывал нижнюю губу, Гончаров прижимал к зубам кончик языка, а сами они в это время с предельной осторожностью располагали по-иному отдельные детали и, словно дети, строящие вместе волшебный город из кубиков, так углубились в новое решение проблемы, что для них только она и была реальностью, - все остальное как будто не существовало. И, наконец, именно в этот момент, в самый разгар быстро и дружно спорившейся работы, они заговорили. Разговор был почти бессвязным, о чем придется - воспоминания о лабораториях, теоретические соображения. Так спокойна, без помех им не приходилось разговаривать с того два, когда они впервые встретились в Кливленде. Но их тогдашняя встреча была подобна соприкосновению остро отточенных кончиков карандашей - контакт тесный и полный, но он захватывал бесконечно малую, узкую область. Тогда они встретились лишь как ученые, как бесплотные интеллекты. Теперь стало иначе. За это время они вместе прошли целую полосу жизни, где было все - гнев, разочарование, растерянность, подозрения, смех, симпатия, досада, даже ярость. Не отдавая себе в том отчета, они успели хорошо друг друга узнать. Их перестала раздражать глубокая разница между ними, они просто игнорировали ее, и каждый принимал другого таким, каков он есть. Теперь у них было много точек соприкосновения, не раз им приходилось задевать и ранить друг друга. В этот день они улеглись спать рано, но Нику не спалось, он лежал в темноте и курил папиросу за папиросой. Он был возбужден, в нем бурлила еле одерживаемая радость, и мысль вновь обретала силу, которой, казалось, хватит на решение любой проблемы. С чувством невыразимого облегчения и счастья он узнал в себе это прежнее ощущение. Уже многие годы не испытывал он ничего подобного. Это было именно то, что он так жаждал испытать вновь: взлет мысли к бесконечным высотам, где для нее был простор, свобода познавать и творить, где прозрение было мгновенным, ясным и острым, где была уверенность, что здесь ему все подвластно. Ник вдруг представил себе совершенно по-иному путь, проходимый космическим лучом через атмосферу, - стихийный, как удар молний, как легкие толчки тока, которые могут быть уловлены пробором в виде очень слабых радиоимпульсов с частотой тысяча в минуту. Тогда не надо будет ограничиваться теми немногими частицами, которые непосредственно улавливает их прибор. Если соображение это правильно, оно может дать ценный результат: эксперимент тогда значительно упростится. Обилие регистрируемых при этом частиц сообщит опыту во сто раз большую точность. Вместо сложного процесса, когда наблюдения ведутся мучительно долго, неделя за неделей, эксперимент можно будет закончить за какие-нибудь несколько часов. Ник окликнул Гончарова - ему хотелось узнать, как тот отнесется к его идее, но ответом ему были ритмические вдохи и выдохи - равномерное дыхание измученного работой крепко спящего человека. Ник оставил его в покое. Зато он вторично продумал свою идею, уже детальнее и конкретнее. Более глубокий анализ показал, что полученные результаты окажутся слишком сложными, слишком тонкими для существующих в распоряжении науки приборов. И все же, как знать, быть может, через полгода или через год создадутся реальные возможности для проведения такого опыта. А может, он и сам до чего-нибудь додумается - завтра или через месяц, - потому что теперь все его мысли пойдут по этому руслу. Возникшая у него сейчас идея - это еще не начало новой теории, но она открывает новые пути исследований, а на этих путях кто-то другой, возможно, найдет и новую теорию. Самое острое наслаждение он получал сейчас от того, что это было рождение совершенно оригинальной идеи, а с ней вернулась и счастливая надежда, что это только начало, что у него возникнет еще множество различных идей и останется только выбирать из них. Усилием воли сдержав ликование, Ник отложил дальнейшую проверку своей идеи до утра и заснул легко и спокойно, как будто впервые за долгие годы снялось напряжение с каждого его мускула, с каждого нерва. Проснувшись, он увидел сквозь дверную щель полоску дневного света, и сна как не бывало. Мысли его тотчас обратились к идее, которая так взбудоражила его накануне вечером, как если бы часы сна были лишь докучным ожиданием минуты, когда снова можно будет вернуться к занимавшей его проблеме. Ник был так погружен в свои мысли, что ему и в голову не приходило, каким он кажется замкнутым и молчаливым и что Гончаров понятия не имеет о его мыслях. Позавтракав, он целый час работал вместе с Гончаровым, выверяя прибор, и не проронил ни слова; руки и глаза его автоматически выполняли все, что следовало. Он даже не понимал, насколько вдруг отдалился от Гончарова, пока тот не сказал: - Как вы полагаете, еще день вы сможете продержаться? - Продержаться? - переспросил Ник безучастно. - У вас сдают нервы. Ник все так же безучастно смотрел на Гончарова и лишь постепенно сообразил, какая пропасть образуется между ними, стоит им перестать разговаривать. - Нет, дело совсем не в том, - сказал он. - Просто мне тут кое-что пришло в голову. Ни на секунду не прерывая работы, которой были заняты его руки. Ник изложил свою идею в той мере, в какой она была у него продумана. Гончаров выслушал, также не отрываясь от дела, и тут же осудил идею как непрактичную, в атмосфере слишком много случайных и нераспознаваемых электрических импульсов. Он начал развивать свои доводы, особенно напирая на невозможность выделить данный тип импульсов среди всех остальных. В доказательство своей правоты он совершенно экспромтом дал блестящий анализ того, что в таком случае отразится на экране осциллографа, и, к собственному его великому удивлению, оказалось, что данные импульсы будут иметь форму настолько своеобразную, что если их уловить, то ни с чем другим их уже не спутаешь Так они с разных сторон подошли к одной и той же концепции, которая вдруг стала потрясающе реальной. Они расхохотались от радостного изумления и, не прекращая работы, уже вдвоем углубились в дальнейший анализ. Увлекшись этой новой открывшейся перед ними перспективой, они почти не замечали, как продвигается работа, ради которой они, собственно, и находились здесь. Только к середине дня, когда уже были установлены все контакты в приборах, они по-настоящему осознали, что стоят у самой цели; близится свершение того, на что так долго была устремлена жизнь обоих. Заканчивали они уже в полном молчании. - Испробуем, - сказал Гончаров. Они ползком перебрались в другой конец кабины, подальше от высокого напряжения. Генератор, который до сих пор негромко постукивал, давая энергию, потребную лишь для освещения и других простейших функций, вдруг загудел, переходя на выработку большей мощности. Щелкнули включатели, и на выпрямителях загорелись красные сигнальные лампочки. Тончайшие черные стрелки на белой шкале приборов медленно дрогнули, сгибаясь под немой смертоносной силой, и остановились, дойдя до полутора тысяч вольт. Гончаров выждал секунду, затем подключил напряжение к первой колонке счетчиков. На экране небольшого осциллографа появился поток импульсов, напоминающих микроскопические силуэты гор, как будто нарисованные детьми: они то появлялись в поле зрения, то исчезали. Ник включил счетчик, чтобы подсчитать импульсы, и маленький черный ящик застучал и защелкал, а его стрелка быстро закружилась по циферблату. Одна за другой были включены и остальные колонки счетчиков, и по мере добавления каждой следующей колонки осциллограф показывал, как интенсивно излучение в этих высотах, а счетчик все отщелкивал свое резкое стаккато. Взрывы дребезжащих звуков терзали нервы. Наконец подключили вновь смонтированную электрическую стену, и внезапно наступившая тишина, когда вдруг приостановилось почти всякое излучение, походила на шок. Теперь счетчик должен был отмечать только проходящие через него частицы максимальной энергии, не более двух-трех в час. Для сопоставления включили прежний прибор. Гончаров и Ник сидели молча всего в нескольких футах от двух сверкающих рядов счетчиков, в каждом из которых было множество оголенных концов провода. Стоило включить осциллограф, и он тотчас показал целый шквал невидимых частиц, но сводящее с ума молчание счетчика настойчиво свидетельствовало, что все эти излучения для данного эксперимента не представляют никакого интереса. В тишине ожидания прошли минуты, четверть часа... И вдруг раздалось резкое "тук". Счетчики и новой и прежней установки одновременно перешли с ноля на единицу. Ливень частиц высокой энергии пронизывал обе установки одинаково, несмотря на разницу в их устройстве. Прошло еще семнадцать томительных минут, и тишину вновь разрезал острый звук. Это оба счетчика отметили второй поток частиц. Ник и Гончаров курили, не произнося ни слова, целиком поглощенные тем, что ожидали услышать, и лишь время от времени слегка меняли позу, чтобы расправить затекшую руку или ногу, насколько позволяло тесное пространство и Соседство смертельно опасного напряжения. В третий раз тембр звука был иной и вспыхнул только счетчик второй установки. Это могло означать, что разница в питающем напряжении действительно имела значение, но это могло быть и простой случайностью. Чтобы определить общую тенденцию, можно было сидеть, выжидая часами. Или же сделать то, что в эту минуту решительно проделал Гончаров: он приложил к уху трубку, а сам в это время крутил ручку телефонного аппарата, звоня на станцию. Станция ответила мгновенно - было ясно, что все, кто там находился, стояли подле телефона и ждали. - Приборы работают, - сказал Гончаров. - Сейчас слушайте, посылаю вам импульсы. - Он кивнул Нику, и тот повернул переключатель. - Ну, кабель включен. Теперь ждите, пока что-нибудь не услышите. Все ждали - Ник и Гончаров в этой темной, провонявшей керосином кабине, Геловани, а может быть, и Валя возле осциллографа у другого конца кабеля, на станции, по ту сторону утеса. Минута сменяла минуту, но время как будто остановилось. И вот зажглись оба счетчика. Они были ясно видны, но, чтобы проверить, что именно отразилось на осциллографе на станции, Гончаров спросил в телефон: - Что вы там видите? - Импульс в форме зубца пилы - это от нового прибора, и прямоугольный импульс от старого. Значит, оба счетчика отреагировали. - Правильно, - сказал Гончаров. - А все остальные установки тоже включены? - Все до одной. Уже два дня, как работают. Вы сегодня вернетесь? Если выйдете не мешкая, успеете добраться дотемна. - Нет, - сказал Гончаров, - сегодня мы не вернемся. - В голосе его вдруг прозвучала большая усталость. - Уступ закрыло снегом, придется прокладывать дорогу. Сейчас слишком тепло, могут быть и еще обвалы, поэтому мы здесь переночуем. Выйдем рано утром. - Все у вас в порядке? - настойчиво спрашивал Геловани. - Как Реннет, ничего? Ничего с ним не случилось? - С вами ничего не случилось? - Гончаров, не отрываясь от трубки, глянул на Ника. Ник удивленно поднял глаза, но мгновение спустя утвердительно кивнул головой. Вчера он впервые за многие годы лег спать, с нетерпением ожидая наступления утра. К нему возвращалось что-то прежнее, счастливое и радостное. - Многое со мной случилось, - проговорил он медленно. - Да, черт возьми, очень многое! 13 Еще два часа они сидели, словно узники, остерегаясь сдвинуться с места из-за соседства с высоким напряжением, и слушали щелканье счетчиков, немногословно рассказывающих о том, как ударяют волны космических лучей о внешний край атмосферы. Количество показаний за это время было, однако, незначительно: ровно столько, чтобы убедиться, что прибор действует. Он мог работать так бесперебойно круглые сутки в течение нескольких недель, быть может, даже месяцев, прежде чем будет собрано достаточно данных, чтобы сделать какие бы то ни было выводы. Гончаров решительно выключил оба прибора. - Продолжать нет смысла, - сказал он. - Торчим здесь, как два медведя в берлоге, застряли и не вылезаем. Завтра, перед уходом, включим все снова и так оставим. Согласитесь, что количество показаний, которое мы получим за ночь, в сущности, ничего не изменит. Гончаров добавил, что надо бы пойти посмотреть: может, на уступе еще навалило снега. Он взял ледоруб. Ник встал, намереваясь последовать за ним. - Вам идти незачем, - сказал Гончаров. - Сидите здесь, в кабине тепло. На открытом месте вам все-таки не очень-то уютно, я знаю. - Ничего, я выдержу. - Предположим даже, что и выдержите, только в том нет необходимости. Видел я, как у вас отливает кровь от лица. Это скрыть трудно. - И все-таки мне хочется пойти. Гончаров пожал плечами. - Вот уж нельзя про вас сказать, что вы недостаточно упрямы. Конечно, это можно почесть и за добродетель, но не всегда. Я считаю, что теперь, когда уже так много сделано, рисковать глупо. - Это что, приказ? - Нет, не приказ. - Гончаров посмотрел на него с любопытством. - Пока только совет. А что, надо, чтобы это был приказ? - Если это приказ - я повинуюсь, если совет - я его приму. Но мне, право, очень хотелось бы выйти отсюда. Мне надо размяться, меня тянет на воздух, на свет. - В таком случае пошли. Ледяной свергающий воздух снова ошеломил Ника - он радовал и устрашал сердце своим колючим холодом. Насколько хватал глаз, протянулось бескрайнее царство гор, словно давным-давно вздыбившиеся и навсегда застывшие волны беззвучно посылали в небо свою неиссякаемую силу. Где-то очень далеко, невидимые отсюда, сражались люди, и дальность расстояния превращала их в жалких насекомых, сцепившихся в драке. А им, этим людям, Ник и Гончаров сейчас показались бы мухами, ползающими по леднику и воображающими, что делают важное дело. Но если в человеке заключена вечность под стать вечности вселенной, то она имение в тем, что они с Гончаровым - какими бы ни были их человеческие слабости - свершили благодаря могуществу своего разума. Там, внизу, в той или иной стране, люди мучают друг друга, сажают в тюрьмы, сжигают, а потом, довольные, упиваются своей властью - они тверды, но твердостью быстра крошащегося гранита. Мысль, прозрение - такие зыбкие, смутные при своем рождении - обладают несокрушимой твердостью. Они как туф - это лава человеческой души, рожденная в пламени, приобретающая все большую твердость, хотя ее временем на нее ляжет слой других, еще более зорких провидений, еще более прекрасных творений человеческого разума. Ник шел за Гончаровым, настороженно прислушиваясь, не донесется ли сверху грозный рев лавины, не, в сущности, он теперь больше не испытывал страха. Он уже любил эти бескрайние просторы - ведь именно здесь он вновь обрел себя. И это только начало его духовного обновления - для него все еще впереди. Ему не терпелось как можно скорее пересмотреть всю свою жизнь - так нетерпеливо ждут возможности рассказать о себе старые друзья, вновь увидевшись после долгих лет разлуки. Разведка не заняла много времени. Уступ был почти свободен от снега вплоть до второго поворота, где он расширялся до четырех футов. Здесь образовалась настоящая снежная стена высотой по меньшей мере в пятнадцать футов. Она доходила до самого края, и снег был твердым, он спрессовался под собственной тяжестью. Что ждет их по другую сторону этой стены, определить было невозможно, неизвестна была даже ее толщина. Вполне вероятно, что снег лег по всему уступу, до самого конца. - Ширина снежного слоя должна быть минимум такой же, как и его высота, - заметил Ник. - Иначе он не выдержал бы собственной тяжести. - Я полагаю, он намного толще, - сказал Гончаров хладнокровно. - Он не скользил, он падал тяжелой массой. А раз получился один такой завал, вполне возможно, что имеются и другие. Придется вырубать в снегу ступени. Вам доводилось проделывать что-нибудь в этом воде? - Нет, и не могу сказать, что это мне улыбается. - Да, в восторг вы не придете, - заверил его Гончаров. - Не это переживание чисто психологическое. - Он проверил плотность снега, ткнув его ногой, потом ударил по нему ледорубом. - К утру сильно затвердеет. Мы двинемся на рассвете. Ник заснул не скоро. Он гнал мысли о предстоящем утре, стараясь сосредоточить их на том радостном волнении, которое испытал днем, когда вышел из кабины следом за Гончаровым и вдруг с полной ясностью осознал, что нашел то, за чем сюда ехал. Это долгожданное чувство охватило его с прежней силой, и оно дало ему мужество оглянуться на самого себя. Он увидел себя таким, каким был все это время, - человеком, который боялся дышать полной грудью, намеренно ограничивал свой кругозор и был слеп ко всему, что лежало за этими пределами. Он совершал ошибку за ошибкой - их можно было предотвратить, стоило лишь сделать нужное усилие. Его воля была парализована, и он допустил, что Руфь ушла от него, - теперь он понимал, что этого могло бы и не произойти. Он допустил любовную связь с Мэрион - эту связь не следовало и начинать, а уж если она началась, не следовало ей обрываться так бесславно. Он вел себя пассивно, безвольно, пока не встретил Анни. Но даже и тогда, не умея считаться с противоречивыми чувствами других, он в панике кинулся искать спасения от одиночества, которое преследовало его после бегства Анни из Москвы. К тому времени, когда она разрешила свои сомнения, он позволил своим чувствам переплестись с чувствами Вали, повторив все то, что было у него с Мэрион, и, когда Анни вернулась к нему, он не смог ей дать ничего, кроме гнева и раздражения. Безжалостным, осуждающим взглядом смотрел он на след, оставленный им в жизни других людей, и не мог простить себе те беды, которые им причинил: не оправдывал себя, не искал извинений. Раскаяние давило на него невыносимо, и оно не было смягчено жалостью к самому себе. Если его снова ждет будущее и прежнее счастье творчества, он сумеет найти возможность не хныча исправить содеянное им в то время, когда ему казалось, что будущего для него вообще нет. Он поступил неправильно, не дождавшись возвращения Анни. Исправлять это было слишком поздно, теперь у него появилась новая ответственность - ответственность перед Валей. Как он все это уладит. Ник еще не звал, но твердо решил расплатиться со всеми своими долгами. Он вспомнил, как увидел Валю впервые: она стояла, склонившись над столом в доме Гончарова, и, когда он вошел, вскинула на него удивленный взгляд. Да, отношения между ними сложились не так, как следовало бы. И все потому, что сам он был пуст, ничего не смог дать ей. Его постоянное безнадежное отчаяние растравляло ей душу, и уж конечно, не он к ней, а она к нему проявляла снисходительность. Этот счет он оплатит сполна. Ник плохо спал эту ночь. Его преследовал один в тот же сон - будто он падает, и сердце его сжималось от ужаса, которого он не допустил бы наяву. Его разбудил собственный громкий, непроизвольный вздох, и тут же он услышал сонное бормотанье Гончарова: - Все будет в порядке, ничего с вами не случится, беспокоиться не о чем. - Я не беспокоюсь, - ответил Ник, но Гончаров не отозвался: он говорил это во сне. Наконец рассвело. Ник проснулся неотдохнувший. Гончаров был уже одет и проверял, сколько осталось топлива для генератора. Его должно было хватить на целую неделю, а позже один из работников станции, опытный альпинист, возобновит запас. - Перекусите чего-нибудь, - распорядился Гончаров. - А уж как следует позавтракаем на станции. Все было подготовлено заранее, оставалось лишь перед самым уходом привести прибор в действие, повернув для этого переключатель возле двери. Оглядевшись в последний раз убедившись, что все готово. Гончаров позвонил на станцию. Ответил один из студентов - очевидно, возле телефона там дежурили все по очереди круглые сутки. Гончаров попросил позвать Геловани. Стоя на пороге кабины, Ник видел, что до восхода солнца еще по меньшей мере целый час. Чистый предрассветный воздух пощипывал морозцем. Медленный ветер с востока принес с собой дыхание ледников. - Мы уходим, - сказал Гончаров в телефон. - Сейчас включим приборы, можете начинать подсчеты. Ставьте на ноль. Начинаем. Одной рукой прижав телефон к уху, свободной рукой он передвинул переключатель у двери - теперь наконец были пущены оба прибора разом. Единственный звук в кабине был шум генератора, и единственный свет - слабое лиловатое мерцание электронных ламп и красные точки на крохотных неоновых индикаторах. С минуту Ник и Гончаров стояли, глядя на работу, проделанную ими для того, чтобы разрешить свой спор. Ник был слишком взволнован, он уже не мог оставаться здесь дольше. Он круто повернулся, взвалил на плечо моток веревки и ледоруб и вышел. - Пойдемте же, - сказал он. - Больше здесь добавить нечего. Остальное за нас скажут приборы. Гончаров кивнул. - Вот и все, - сказал он в телефон, повесил трубку возле двери, вышел из кабины и запер ее. Эксперимент начался. Снежная стена, загородившая уступ, искрилась в свете раннего утра, словно ледяная. Снег стал суше и тверже, чем накануне днем. Посмотрев, как Гончаров надевает шипы. Ник проделал то же самое. Гончаров затем ударами ноги выбил в снегу ступени, чтобы по ним подняться на несколько футов по крутому снежному склону и перебраться через него. Над ступеньками, каждая в ширину и глубину всего несколько дюймов, он на ходу вырубал ледорубом ямки, чтобы можно было держаться за снег рукой. Снег частью осыпался и упал за уступ. Гончаров глубоко, по самую головку, воткнул ледоруб в снег где-то вверху прямо перед собой и обмотал вокруг него конец веревки. Упершись коленями в снег, он начал подтягивать веревку, по мере того как Ник приближался к нему, - в случае, если снег поползет, свободная петля на ледорубе должна была затянуться. Если для Гончарова карабкание по горам было вполне привычным делом, Нику оно стоило крайнего напряжения всех его сил. Внезапно он разозлился: это просто глупо - какое отношение имеет все это к науке? И, однако, выбора не было, приходилось лезть по вырубкам в снегу, стараться дышать ровно, в то время как его душил ужас. Ник старался смотреть только на свои ноги и на снег, по которому они ступали. Случайно глянув всего на один дюйм левее и увидев тоненькие верхушки деревьев где-то на глубине многих миль, он едва не покачнулся и понял, что вторичного такого приступа головокружения допускать нельзя. Шаг за шагом он двигался по склону, смотря все только вперед, хватаясь одной рукой за выемки в снегу, пока не добрался до Гончарова. Тут Ник, привязанный к воткнутому в снег ледорубу Гончарова, вынужден был остановиться и ждать, пока Гончаров выбьет ногой новые ступени и вырубит новые ямки для рук. Теперь пришла очередь Ника травить конец веревки, обматывая его вокруг своего ледоруба, и Ник проделал все это точно так, как делал Гончаров. Стоя на самой верхушке снежной стены. Ник чувствовал, как все тело ему сковал страх, не он заставил себя преодолеть его: ведь от того, как он поведет себя теперь, зависела жизнь Гончарова. Ник зажал сознание в кулак, напряг всю волю, чтобы только не глянуть вниз. Снежная гора, по которой они лезли, оказалась пятидесяти футов в ширину, но Ник продержался до конца, пока Гончаров не дошел до безопасного места. Тут он и сам опять двинулся вперед. Когда он наконец очутился по ту сторону снежной стены, где снега уже не было и где поджидал его Гончаров, уступ показался ему широким, как бульвар. Сердце у него распирало от радости - опасность осталась позади, но он очень сомневался, что смог бы заставить себя еще раз пройти через такое испытание. Однако выяснилось, что надо перелезть еще через одну ледяную гору, а дальше они обнаружили и третью, но ни одна из них не была так широка, как первая. Когда они наконец сошли с уступа и вышли к тому месту у подножия пика, где оставили лыжи и откуда уже видна была станция. Ник опустился прямо на голый камень и закурил. Руки у него еще не начали дрожать, но в них совершенно не было силы. - Знаете, как я там себя чувствовал? - сказал он. - Я умирал от страха. - Я тоже, - признался Гончаров. - Не из-за снега, не из-за высоты, а из-за вас. Теперь-то я вижу, что вы согласились бы умереть, но не поддались бы страху. Не я видел, какое у вас стало лицо - совершенно белое и будто каменное, вы могли преспокойно потерять сознание от одного старания подавить страх. Спасибо вам, что не упали в обморок. Вы спасли мне жизнь. Но, должен вам заметить, горы - это не для вас. Дело тут не в мужестве. Видит бог, этого у вас не отнять. Но требуется еще особый темперамент, которого у вас нет, вот в чем дело. - Да, я знаю, - ответил Ник сухо. - Знаете? Так какого же дьявола вздумали вы лезть со мной? - Просто мне захотелось, вот и все. К тому же, - добавил он, - выбора у меня и не было, не так ли? Гончаров кинул на него быстрый взгляд, и они поняли друг друга. Когда Гончаров нагнулся, чтобы закрепить лыжи, выражение лица у него было мрачное. - Вы правы, - согласился он неохотно. - Я вас вынудил к этому, что еще раз показывает: здесь, в горах, никто не застрахован от того, чтобы выкинуть какую-нибудь дурацкую штуку. Никто. Теперь я уже никогда не посмею никого винить. - Вид у него был почти злой, рот кривился в усмешке, скрывавшей боль. - Мы с вами умеем давать уроки друг другу, неплохие уроки, а, как вы считаете? Встречать их вышел Геловани - он вихрем пронесся по краю озера и, остановившись, обдал их фонтаном снега. Лицо его расплылось в улыбке. - Ну как поживаете, пещерные жители? - крикнул он. - Скажи-ка лучше, - остановил его Гончаров, - импульсы поступают? - Ну конечно, то немногое, что идет из потоков с такой энергией. - А от установок вокруг озера? - У нас есть подсчеты за несколько дней подряд. Вот позавтракаете и потом сами посмотрите. Сейчас как раз готовят завтрак - все ваше любимое. - Он внимательно посмотрел на Ника. - Как вы? Вид у вас такой, словно с вами там произошла что-то очень приятное. Не то вам просто идет борода. В общем, какая-то перемена в вас есть. В столовой их ждали почти все, кроме Вали. Ник тотчас заметил ее отсутствие, но вокруг была такая теплая, дружеская атмосфера - он почувствовал, что теперь он приобрел право говорить "мы" наравне со всеми. И когда кто-то сказал: "Ну ладно, товарищи, садитесь!" - он знал, что это обращаются и к нему тоже. Но он попросил сесть за стол без него, он должен ненадолго отлучиться. Ник был грязен, он устал, но главное - у него начали сильно дрожать руки, ему было бы неприятно, если бы это заметили. Он хотел прежде прийти в себя. Впрочем, поднимаясь по лестнице к себе в комнату, он улыбался, потому что даже лестничные перила под его рукой были ему знакомы, и у него рождалось ощущение, что он вернулся туда, где многое ему дорого и полно значения... Дверь в белую комнатку Вали была приотворена; проходя мимо, Ник заметил Валю и открыл дверь пошире. Валя сидела, сжав руки на коленях, выражение лица у нее было серьезное. Увидев Ника, она побледнела. Здесь его встретили не так тепло, как там, в столовой, - здесь он был принят холодно и натянуто. - Тебе не следовало ходить, - сказала Валя. - Ведь ты же никогда не бывал в горах. - Но, Валя, мне этого хотелось. И я не жалею, что пошел. - Пусть так, - протянула она. - Но все равно я за тебя беспокоилась. И ты изменился, я это вижу. - Да, я очень изменился. - Я тоже, - сказала она, и Ник почувствовал, что они говорят о разном. Голос у нее был ровный, глаза стали как будто больше, лицо исхудало. - Все это время я не только беспокоилась, я много думала. - И я. Валя, я тоже передумал о многом. И мне кажется... Она поднялась со стула, весь вид ее выражал усталость. - Потом поговорим, - сказала она. - Я боялась, что выдам себя при твоем появлении, потому и не спустилась в столовую. Но теперь надо идти. Покажется странным, что я здесь одна. - Валя! - воскликнул Ник, пораженный ее холодностью. Она спокойно обернулась - не сразу, как будто даже нехотя - и посмотрела на него грустно и с выражением глубокого сострадания. Потом все же улыбнулась, протянула руку и слегка коснулась его небритой щеки. - Позже поговорим, - повторила она, на этот раз ласковее. Валя вышла из комнаты, а Ник стоял и смотрел ей вслед, и в душе его поднималась смутная тревога. Он был так взбудоражен, что не мог оставаться один у себя в комнате и вскоре спустился вниз. За столом было оживленно, шумно, празднично. Валя, сидевшая напротив Ника, казалось, принимала участие в общем Веселье. Она смеялась и аплодировала со всеми вместе, когда Нику с шутливыми возгласами подали особое, специально в его честь приготовленное блюдо: кавказский вариант американской яичницы с беконом. Ник никак не мог разобрать, что ухитрились проделать с беконом. Гончаров посмотрел на блюдо скептически. - Вы, конечно, мужчина смелый, но если вы одолеете это, вы совершите самый отважный поступок в своей жизни. - Он поднял стакан чаю и шутливо обратился к Нику - За ваше здоровье! Валя еле заметно улыбнулась Нику, и на мгновение он опять почувствовал в ней ту сдержанность, с которой она встретила его у себя в комнате. Но это всего лишь преходящее дурное настроение, сказал себе Ник, ведь сейчас у всех напряжены нервы. За веселыми разговорами скрывалось явное нетерпение: все знали, что в это самое время наверху в лаборатории за них работают в ждут их осциллографы и счетчики, регистрирующие импульсы, которые идут от установок в контейнерах. На вершину горы падал непрерывный ливень невидимых частиц, но из них отбиралась только одна миллиардная доля - только те, которые могли запускать большую часть счетчиков в контейнерах, и это редкое лаконичное щелканье будет теперь продолжаться в течение нескольких месяцев. Впрочем, регистрировались и менее мощные потоки: они должны были дать непосредственный ответ относительно того единственного недочета, который Ник смог усмотреть в вычислениях Гончарова. И, быть может, сейчас, пока они сидели за столом, уже собралось достаточно материала и выявилась хотя бы общая тенденция. Гончаров ерзал на стуле и поглядывал на недопитый стакан кофе, стоявший перед Ником. Но Нику и самому не терпелось как можно скорее подняться наверх. Почти два часа они занимались проверкой результатов, но полученные цифры на первый взгляд еще не давали оснований для определенных выводов. - Ну что же вы хотите? Еще слишком рано, - сказал Гончаров. Но Ник покачал головой. Повинуясь смутной интуиции, он сказал Гончарову: - У вас получится нулевой результат. - Вы хотите сказать, что существенной разницы между вашим и моим питающим напряжением не будет? - Похоже на то. Конечно, надо еще подождать, пока накопится достаточно данных, - ответил Ник, как бы допуская возможность и другого исхода. Но он уже был уверен - он чувствовал в себе способность разрешать десятки самых сложных, путаных задач с молниеносной быстротой, отчего выводы его казались не результатом логического процесса, но мгновенным прозрением, факты теперь лишь подтвердят с запозданием то, что уже интуитивно предугадано, или же - что не менее интересно, но, впрочем, маловероятно - неожиданно опровергнут его догадки. Так или иначе, это принесет с собой радостное волнение, даже если к тому времени он больше и не будет заниматься данной проблемой, потому что ему уже не терпелось приняться за новую. Он чуть не улыбнулся, узнав в себе это прежнее чувство - быстрее, быстрее идти вперед. Вот оно, вернулось к нему наконец! Но Гончаров как будто был несколько сбит с толку такой неожиданно легкой победой. - Вы, следовательно, признаете, что первоначальные мои вычисления были правильны? - спросил он, помолчав. - В пределах точности вашего прибора. - Не чего же еще можно требовать? - Всего, - ответил Ник просто. - Если такое существенное изменение в конструкции вашего прибора не дает заметного изменение получаемых результатов, то это может значить только одно: методы устарели, и каков бы ни был результат, он уже ничего не дает. Мы оба с вами, возможно, зашли так далеко, что нам уже нельзя полагаться на существующие методы исследования. - Вовсе не обязательно, это может означать и другое, - возразил Гончаров. - Может быть, результаты одинаковы именно потому, что не зависят от изменений в приборе. Истина заключена в самом явлении, а не в приборе, с помощью которого ее обнаруживают. - Очень может быть, - согласился Ник. - Но только если вы имеете в виду частицы максимальной энергии. Вы исключаете результаты, касающиеся потока частиц низкой энергии. В показаниях двух различных приборов должна быть гораздо большая разница. Приборы имеют разные питающие напряжения, но на результатах это не сказывается. - Но каков же, по-вашему, выход? Вы что, считаете, что следует послать детектор за пределы атмосферы? - Какой в том прок? Создайте прибор такого масштаба, какие стоят в ваших контейнерах, и поместите его над атмосферой - ему надо пробыть там десятки лет, прежде чем он обнаружит хотя бы одну частицу той энергии, о которой мы с вами говорим. Нет, земная атмосфера пока еще наш лучший детектор. - Тогда как быть с вашим методом, который вы сами вчера предлагали? - Ну, об этом можно подумать, - сказал Ник небрежно. - Пока ведь это только наметки, набросок идеи. От удивления Гончаров даже рассмеялся. - И вы говорите таким безразличным тоном о том, что вчера еще заставило вас так разволноваться? - А разве у меня безразличный тон? - спросил Ник. Он задумался на секунду. - Быть может, это вот почему мне кажется, что отныне у меня будет множество всяческих идей. Помните, я говорил вам в Москве, с какими надеждами я сюда ехал, и вот они сбылись, и теперь я жду не дождусь, когда наконец вернусь домой и примусь за работу. Наконец-то это случилось! - Да, я тоже так думаю, - медленно проговорил Гончаров. - Геловани это правильно заметил. Теперь вы именно тот человек, которого я с самого начала ожидал встретить. Но знаете, даже если вы не ошибаетесь, все-таки одной интуиции тут мало. - Он слегка улыбнулся. - Я не могу сослаться на вашу интуицию в оправдание всех тех перестроек в планах, дополнительных расходов я изменений сроков, которые оказались необходимы. Я должен вернуться в Москву с конкретными результатами, каковы бы они ни были. Предположим, что вы правы, - тем не менее я хочу доказать, что, как бы ни был ограничен существующий метод при опытах с потоками частиц высокой энергии, мои подсчеты во всяком случае правильны в пределах возможностей этого метода. Ник вспомнил про тех, кто оказался бы очень доволен, узнав, что Гончаров ошибался. Очевидно, эти люди пришли сейчас на ум и Гончарову. - Но тут не может быть никаких сомнений, - уговаривал его Ник. - Если вы докажете, что мы достигли пределов надежности существующего метода и что теперь требуются иные, новые методы, то это само по себе уже очень важно. К чему бы ни привел этот ваш эксперимент, все равно выводы непременно представят интерес. Гончаров кивнул, но как-то рассеянно, потому что ему вдруг пришло в голову нечто в данный момент более важное. Присутствие Ника все это время было для него заботой, обузой, постоянной помехой, но теперь избавление, о котором он мечтал, пришло и неожиданно, и совсем не так, как он это представлял себе. Его растерянный взгляд выражал одно: "Все получилось что-то уж очень скоро", но вслух он сказал только: - Ну, а теперь? И в голосе его слышалось беспомощное недоумение. - А теперь? - повторил за ним Ник. - Я сделал все, что собирался здесь сделать... - Он не договорил, потому что тоже вдруг почувствовал волнение: сейчас он расстанется с Гончаровым, как раз тогда, когда, собственно, только начинается их дружба. И хотя потом они, конечно, будут обмениваться письмами, было бы ложью уверять себя, что прощаются они ненадолго и что вскоре предстоит новая встреча. Как знать, быть может, так оно и будет, но, конечно, не исключено и то, что встретиться им уже больше не доведется. Приходилось помнить, кто они и каково время, в которое они живут, Это время и решит, как и где пройдет оставшийся каждому из них отрезок жизни. Там, внизу, их ждала действительность, то, чему суждено было свершиться, а здесь, наверху, только самая лучшая, самая приятная возможность этого будущего, то, что могло бы и чему следовало бы произойти... - Если через год у нас состоится съезд физиков, вы приедете? - спросил Гончаров. - Если смогу, - ответил Ник. - И у нас в Вашингтоне созывается ежегодная наша зимняя конференция. Как вы, смогли бы попасть к нам? - Тоже буду пытаться, - сказал Гончаров. - Но знаете, Ник... - Знаю. Ник взял руку друга и, поддавшись порыву, сжал ее обеими руками: жест, который он позволил себе впервые в жизни, потому что открытое выражение чувств всегда слишком волновало его - легче было спрятаться под маской отчуждения и сдержанности. Но он был уверен, что Гончаров его понял. Ник молчал не потому, что ему нечего было сказать, но потому, что в их отношениях было то большое и значительное, чего нельзя было умалять словами. Валя была у себя в комнате, укладывала вещи в потрепанный чемодан, раскрытый на постели. У Ника мелькнула мысль, что, быть может, именно этот чемодан ее мать более пятнадцати лет назад во время эвакуации возила с собой в сибирскую деревню. Валя быстро подняла глаза, увидела Ника, стоявшего на пороге, и продолжала укладываться. - Через несколько часов пойдет вниз вездеход встречать машины с вещами и продуктами, - объяснила Валя. - Я хочу попросить у Мити разрешения воспользоваться попутной машиной - я хочу уехать, вернуться в Москву, к своей работе. Я знаю, он мне позволит. - Гончаров и не упоминал, что вездеход пойдет вниз так скоро, - сказал Ник. - Ну, мне немного нужно времени, чтобы собраться. Валя замерла, держа в руках наполовину сложенное темно-красное шерстяное платье. - Разве ты... Я не знала, что ты собираешься ехать. - Ты хочешь сказать, что решила ехать одна, без меня? Она опустила руки, и платье упало на кровать. - Мой отъезд никак не связан с тобой. Ник. Моя работа кончена, делать мне здесь больше решительно нечего. - Гончаров не преминул бы сказать тебе об этом, если бы считал, что это так. Ты хочешь опять убежать от меня. Валя. - Но на этот раз по-другому, - произнесла она с расстановкой. - На этот раз я действительно хочу уйти. Мы с тобой оба совершили ошибку, вот и все. - Ей было мучительно трудно произнести это. Лицо ее было бледно. - Я не знаю, что думаешь ты, но, ко-моему, мы с тобой очень разные люди. В тебе слишком много печали, и слишком часто я ее не понимаю. Ник знал, что Валя права, во был подавлен тяжестью утраты. Он мог только взмолиться. - Но этого больше нет! Я изменился. Она покачала головой. - Ты изменился, это правда, но не в том смысле, как я говорю. А если даже и так, теперь уж слишком поздно. Все, что ты пытался объяснить мне и что я не желала слушать, - все это было правильно. Он хотел было возразить, не Валя остановила его. - Ах, Ник, прошу тебя! - сказала она умоляюще. - Мне и так нелегко. Теперь мне уже безразлично, кто из нас прав, а кто виноват. С этим покончено. Но я рада, что это было. Иначе мы разошлись бы с таким чувством, будто что-те осталось незавершенным. Мы мучились бы, тосковали. Но это ужасно, если мы сейчас начнем ссориться. Лучше давай просто скажем друг другу спасибо за то хорошее, что у вас было. Я хочу, чтобы мы сохранили дружбу. Я восхищаюсь, горжусь тобой, но мы не подходим друг другу, нет! В душе у тебя заключено что-то непонятное мне, чего я еще не коснулась, я знаю. И у меня есть своя страсть - не раскрытая еще. Я уверена в этом, но уверена также, что ты не тот человек, у которого есть ключ к моей душе. Так лучше нам расстаться. Помоги мае, Ник. Если ты задумал уезжать - уезжай, а я не поеду. Поверь, это мое искреннее желание. - Остаться здесь? - Да. - С Гончаровым? Она промолчала. - С Митей? - снова спросил он, уже мягче. - Для того, о чем ты думаешь, слишком поздно, - ответила она. - В глубине души он, вероятно, считает меня... Ник не сразу схватил смысл русского слова, но в следующее мгновение он уже понял его - она как будто хлестнула его по лицу, и он даже не сумел ничего ответить. - И ты предлагаешь мне уехать и так вот тебя оставить? Разве я могу так поступить? - Теперь ты не в силах что-либо поправить, - мягко настаивала она. - Уж так сложилось. Я должна жить, работать с ними со всеми, потому что здесь я проживу всю мою жизнь. Не беспокойся за меня, со мной все будет хорошо, я справлюсь. - А я? - И ты тоже. И что бы Митя ни думал обо мне как о женщине, он никогда не перестанет быть мне другом. Как он ни уговаривал. Валя была непоколебима. В глубине души Ник понимал, что она права, и Валя знала, что втайне он с ней согласен. Это была уже не прежняя девочка, наивная, порывистая. В ней появилась спокойная, освобожденная от иллюзий уверенность. Она стала мудрее, терпимее. Разговор их окончился так же сумбурно, как и начался, и после него осталось сожаление, усталость и растерянность, оттого что облегчение, которого они ожидали, не наступило. Они не смогли найти слово, которое действительно было бы последним, ни поцелуя, который стал бы прощальным. Даже в самый момент отъезда, когда Ник уже усаживался в кабину вездехода, а Гончаров, Валя и все остальные, провожая, стояли во дворе, то, что еще хотели сказать друг другу Ник и Валя, потонуло в неожиданном реве мотора. Ничто в мире не кончается, подумал Ник, просто переходит во что-то другое. Машина рванулась вперед, на секунду Ник потерял равновесие и качнулся. Когда он снова выпрямился и оглянулся назад, провожавшие по-прежнему стояли во дворе, махали ему руками, что-те кричали. Ник увидел, как они повернулись и направились к дому. Последними уходили Валя и Гончаров. Оставшись одни, они еще долго глядели вслед машине, потом Гончаров положил руку Вале на плечо. Валя сейчас же повернулась, и оба пошли к двери как раз в тот момент, когда вездеход начал неуклюже взбираться на край впадины и на одно мгновение как будто заколебался на этом пороге внешнего мира. В последний раз Ник оглянулся, но двор уже опустел. Трактор дал сильный крен вперед и пустился в трудный путь туда, где оставалась вся прежняя жизнь Ника. Всю дорогу до Тбилиси он не переставал думать о Вале, и всю дорогу дальше, до самой Москвы, сердце у него сжималось от не покидавшего его чувства сожаления, хотя он понимал, что Валя поступила правильно, так будет лучше и для него и для нее. Тогда откуда же эта печаль? - недоумевал Ник. Что пробудила Валя в его душе, если это обернулось такой щемящей, невыносимой тоской, которую не выразить словами? Ответ был где-то рядом, но он ускользал, не давался в руки. Если бы только Ник знал, где искать его! Он уже несколько дней, как вернулся в Москву, а его все преследовало чувство тоскливого недоумения. Он никому не позвонил, даже Анни. Он заказал себе место в самолете: через неделю он улетал домой, как раз накануне дня, когда истекал срок его визы. Ник чувствовал себя опустошенным, он действовал как автомат. Внешне все шло, как обычно, - он был все дни занят, второпях, равнодушно досматривал то, что обычно смотрят туристы и что он не успел посмотреть. Но он смотрел и не видел. После юга Москва показалась по-зимнему тусклой, яркая летняя одежда скрылась под черными и коричневыми пальто. В сером воздухе стойко держался острый запах мокрого снега, такой тяжелый после прозрачной свежести гор. Ночью лязг и грохот военных машин становился все громче и длился все дольше: заканчивалась подготовка к военному параду. По всему городу уже начали развешивать стяги и полотнища в честь годовщины Октябрьской революции. Все вокруг было в движении, в спешке. Ник бродил по музеям, галереям, выставкам, древним церквам, по домам знаменитых людей, где все осталось таким, каким было при их жизни, и где теперь царила тишина. Но ничто не проникало в глубину его сознания. Даже вновь обретенная способность к творческому труду как будто была парализована в самый момент ее взлета и умерла. Быть может, вдохновение его было временным, он заразился им от Гончарова. Но этому верить не хотелось. Как-то в метро Ник поднимался на длинном эскалаторе сквозь строй холодных мраморных колонн, суровых статуй, нарядных люстр, сверкающего красного, черного и зеленого камня. На время этого долгого подъема Ник оказался затерянным среди плотной людской массы. На поднимавшемся параллельно эскалаторе на одном с ним уровне стояла молодая деревенская женщина в платке и тесно облегавшем ее поношенном черном пальто, Она держала плотно закутанного младенца и новую сумку из блестящей черной клеенки. Женщина улыбалась ребенку, личика которого Ник не видел, потом засмеялась и нежно над ним заворковала. Бормотание ее ласкового голоса, непонятные Нику слова, в которых сосредоточилась вся материнская любовь и нежность, с силой ворвались в замкнутый мир его сознания. В памяти вдруг возникла темная ветреная ночь возле планетария, где Валя поцеловала его первый раз... офицер-грузин, уткнувший лицо в шейку сынишки... коричнево-зеленая квартира, казавшаяся такой громадной и пустынной мальчику, который так и вырос, думая, что постоянная тоска по любви, всегдашняя хватающая за горло боль - вечные и неизменные спутники жизни. Эти три образа промелькнули у него перед глазами, как ловко стасованные полупрозрачные карты, сквозь которые он продолжал смотреть, не отводя глаз, на женщину, стоявшую почти рядом с ним и, как и он, скользившую вверх вместе с эскалатором. И внезапно тот самый ответ, который Ник так жадно искал, открылся ему: ребенок на руках у женщины ощущал ту самую любовь, которую Ник страстно хотел почувствовать в те давние годы, когда слова воспринимались как смутные звуки и правда любви могла быть воспринята лишь в голосе, в ласке, в милых, обожающих глазах. Это счастье не выпало ему на долю, и потому он не мог дать имени тому, к чему так рвался, - Валя своим голосом коснулась заледеневшего сгустка его тоски и пробудила ее от долгих десятилетий оцепенения, хотя и с опозданием на целую жизнь. Он изголодался по любви, он томился по ней всю свою жизнь, он готов был впивать ее бесконечно и, однако, не мог, не в состоянии был удержать ее, потому что, как это вдруг стало ему ясно, в глубине души не считал себя достойным любви. Где-то во мраке прошлого он все еще оставался тем человеком, который уничтожил мир и все сущее в нем, обрушив на него ослепительно-белую гибель. Тот человек втайне нес самим на себя наложенную печать Каина. Он проехал полсвета в поисках самого себя, и вот что он наконец нашел. Ник не видел больше ни женщины, ни ребенка, они расплылись перед ним множеством пятен, и он стиснул зубы, чтобы удержать слезы. Как всегда, пряча чувства, он высоко вскинул голову, и тут его уже сухие глаза увидели дощечку с надписью. Он ожидал, что прочтет на ней: "Выход на улицу", - но она сулила большее, на ней стояло: "Выход в город", и Нику вдруг стало как будто легче - в конце концов ему дается больше того, на что он чувствовал себя вправе рассчитывать. Эскалаторы вышли на поверхность, выбрасывая людские потоки. Ник двигался словно во сне. Пройдя несколько шагов, он остановился и стоял как потерянный. Потом глубоко вздохнул. Мимо него, задевая и толкая его, двигались люди - целые толпы людей. Глянув поверх их голов. Ник заметил будку телефона-автомата, и его охватило страстное, неудержимое желание кинуться туда, сквозь всю эту толпу, чтобы услышать голос человека - единственного в этом городе, единственного на всем свете, который радостно удивится и облегченно вздохнет, узнав о его возвращении и обо всем, что с ним произошло. И все поймет. Ник вытащил из кармана пригоршню мелочи. Среди русских копеек, американских центов, английских пенсов и шведских эре он с удивлением заметил знакомый голубой шарик. Ник смотрел на него и лукаво улыбался, пока набирал номер - единственный во всей Москве, который знал наизусть. Он прижал плечом телефонную трубку и ждал. Сердце у него бешено колотилось, пальцы не слушались, а он все старался отпереть замочек у северного полюса крохотного глобуса. Все произошло почти одновременно: цепочка отстегнулась, и из телефона послышался теплый, всегда как будто вопрошающий знакомый голос. - Это я! - сказал Ник, и слова его прозвучали как победный клич. - Я вернулся!