не знал, что ответить. Он просто покачал головой, не сводя с нее взгляда. - Она может делать все, что ей угодно, - сказал он. - Иностранец или нет - какое это имеет значение? У нас большинство людей выходцы из других стран, либо иностранцы по происхождению. Кроме индейцев. Да и тех мы считаем выходцами из Азии. - Видите ли, - сказала Валя тоже упрямо, хотя и с улыбкой, - у нас на это смотрят иначе. Вероятно, мы гораздо сплоченнее, чем вы. Если наша девушка увлечется иностранцем и отношения у них настолько серьезны, что они намерены пожениться, тогда... быть может... это ничего, но друзья девушки должны наверняка знать, что это - серьезно. Если, наоборот, они просто дружат, встречаются от случая к случаю, разговаривают - тогда тоже ничего, хотя и несколько хуже: ведь всегда найдутся люди, которые будут думать, что это больше, чем дружба. - А если и так? - беспомощно спросил он. Валя вздохнула. - Вы, наверное, уже заметили, что нам свойственна сплоченность. Иногда она проявляется даже чересчур сильно, но что поделать - мы такие. Русские мужчины не испытывают радости при виде русской девушки - серьезной девушки, конечно, - с иностранцем. Они просто не могут этого переварить. Им обидно. Уж не знаю, что это - чувство ответственности или собственности. Впрочем, сами они не видят особого греха в том, чтобы поухаживать за иностранками. Но я же говорю, ничего не поделаешь, мы такие. Да и не только мы, русские. Я думаю, почти везде это так. - Значит, вот это и беспокоит Гончарова? - медленно спросил Ник, не вполне веря ей. - По-моему, да, отчасти, - спокойно сказала Валя. - А, черт бы меня взял! - Вы сердитесь? - Да, пожалуй. Даже смешно, до чего это не похоже на то, что я себе представлял. Смешно, но и оскорбительно. Для меня невыносимо, что от меня отгораживаются стеной. Мне очень неприятно чувствовать себя каким-то неполноценным. Послушайте, вот я сижу вмести со всеми... - Вы не поняли. Никто ничего не имеет против вас лично. Все очень хорошо к вам относятся. Митя восхищается вами, я это знаю. И вы знаете, как я хочу быть вашим другом. - Правда? Тогда позвольте задать вам вопрос: можем мы Опять встретиться вне института? Поедем мы с вами на будущей неделе к Ушакову? - Да, мы можем встретиться, - негромко сказала Валя. - И к Ушакову мы поедем. Пусть говорят что угодно. Я сама знаю, что правильно и что неправильно. - Она положила руку на его запястье. - Нам пора возвращаться. Нас, наверное, уже ждут. И не сердитесь пожалуйста. - Постараюсь, - ответил Ник. - Но надеюсь, что все обстоит так, как вы говорите. В их отсутствие у Горячева появились новые гости. Солнце начинало опускаться. Все лениво развалились на лужайке. К щенку сеттеру прибежали соседские собаки и, заливаясь лаем, подняли в дальнем углу сада сумасшедшую возню. Составилась партия в крокет - в ней участвовала и Валя, неожиданно проявившая упорное стремление выиграть. Звонко стучали крокетные шары, шумно дышали запыхавшиеся собаки, на лужайке шел неторопливый, бессвязный разговор. Ник полулежал, опершись на локоть, и думал о том, что с первого взгляда все это ничем не отличается от тихого воскресного времяпрепровождения в любом другом уголке мира. Но теперь он знал, что это не так, хотя бы потому, что он и его здешние друзья встретились, имея за плечами такой разный жизненный опыт, такие разные исторические эпохи. Эти люди знали такое, чего никогда не знал ни один американец его поколения, они пережили бурные вихри истории, пережили революцию, голод, террор, эпидемию, войну, героизм, предательство, репрессии, отчаяние и новые надежды. И возможность наслаждаться таким безмятежным воскресным днем, который для него был лишь повторением того, что он знал всю свою жизнь, они получили всего несколько лет назад, после десятилетий лихорадочных метаний, ценою неисчислимых потерь. Возвращались в Москву уже в темноте. - Спасибо, что разрешили использовать вас, - сказал Гончаров, улыбаясь. - Вы были моим подарком Горячеву, старик очень вам обрадовался. Видите ли, я ему многим обязан. - Он протянул Нику бутылку, завернутую в газету. - Возьмите, если желаете. Я не отдал ему, потому что ваш визит был гораздо важнее, чем это. Вот так-то! Будущее воскресенье - целиком ваше. Еще раз спасибо вам. Ник не знал, что и думать. Валя, сидевшая позади, молчала. Искренность Гончарова не оставляла сомнений. То, что он говорил, безусловно было правдой, но вполне возможно, что Гончаров и не подозревал, какую долю правды он скрывает даже от самого себя. Ник понимал только одно: незаметно и неизвестно, когда и как в каждом из них произошла какая-то перемена, и постепенно все трое становились совсем иными, чем прежде. И все же, вернувшись в гостиницу, он тотчас справился, нет ли ему письма из Вены. На другое утро в кабинете Гончарова тоже ощущалась перемена: вместо прежнего доверия воцарилась заметная напряженность. Ни словом не обмолвившись о вчерашней поездке, Гончаров заговорил с Ником точно в таком же тоне, каким они разговаривали в субботу днем. Эта проблема, откровенно объяснил он, относится не только к области физики. У его исследовательской группы есть определенный план работ, который в свою очередь входит в общий план работы института. А институтский план входит в государственную программу, разработанную и одобренную Академией наук. Если работа над каким-либо научным исследованием не укладывается в примерно намеченный срок, то продлить его можно только за счет других исследовательских работ. И еще важнее, чем предусмотренные планом сроки работы и использования лабораторий, план снабжения материалами. Все народное хозяйство строится на основе планового распределения сырья и готовых материалов как для промышленности, так и для науки. - Мы, конечно, стараемся сделать наш годовой план возможно более гибким и трезво предусмотреть все трудности, но какие-то просчеты неизбежны. У вас в Америке, насколько я могу судить по своим наблюдениям, главная проблема - где и как достать денег для работы, так как у вас нет централизованной научной организации. Но поскольку в вашей экономике царит анархия и всегда остаются неиспользованные излишки, то, раздобыв денег, вы без труда можете купить все, что нужно, вплоть до мельчайшего винтика. У нас же наоборот: ассигнования на научные исследования никогда не являются проблемой. Если мы докажем, что такое-то исследование имеет научную ценность, то деньги мы можем получить в несколько дней. Но деньги не решают проблемы материалов. Вот если, например, нужно построить сверх плана циклотрон стоимостью в сто миллионов рублей или закончить его досрочно, то дело может затянуться, потому что вся необходимая медная проволока определенного сечения на этот период уже распределена. Медь, которая нужна для постройки циклотрона, уже использована, скажем, для генератора в Иркутске, что тоже было необходимо. - И что же тогда? Гончаров пожал плечами. - Вот я и стараюсь найти такой способ проверки нашего эксперимента, чтобы не повредить нашему общему плану. Согласно этому плану, Коган сейчас должен уже заниматься другим делом. Согласно плану, станция должна проводить уже другой эксперимент. Наш тамошний штат уже готов приступить к новой работе. Аппаратура, которую должны закрепить за станцией, будет использована для этого испытания, потому что у нас нет запасных приборов, чтобы одновременно начать совсем другой эксперимент. Разумеется, - добавил он, - задача, вставшая сейчас перед нами, настолько важна, что я всегда смогу оправдать невыполнение плана. Этого мне не поставят в вину, скорее с меня строго спросили бы, если бы я не принял все необходимые меры для решения этой задачи. - И что же? Гончаров слегка улыбнулся. - Дело во мне самом, - сказал он. - Во мне и моем отношении ко всему этому. Понимаете, мой план для меня всегда очень важен... словно я дал кому-то слово. И я горжусь тем, что всегда беру на себя большие обязательства, а не только то, что можно выполнить в срок наверняка. Это многие могут. И вот в первый раз я... - Он нахмурился, и, хотя голос его был спокоен, пальцы выбивали по столу гневную дробь. Положение, очевидно, было для него мучительно трудным, но Ник позавидовал накалу его чувств. Он еще не понимает Гончарова, это ясно. Вот человек, видевший и переживший огромную несправедливость, под его внешней спокойной мягкостью беспрестанно бродят отголоски трагедии и горя, и, однако, в нем нет и тени цинизма, отчаяния или озлобления. Он в самом высоком смысле увлечен своей работой. Все это восхищало Ника, даже немножко пугало и казалось почти невероятным, - разве только он еще многого не знал. - Скажите, могу я вам чем-нибудь помочь? - спросил он. Вместо того чтобы сказать хотя бы "спасибо", Гончаров долго молчал, потирая подбородок. - Когда вы уезжаете? - спросил он наконец, внезапно глянув Нику прямо в глаза. - Моя виза кончается через десять дней. Но если мне ее продлят, я могу пробыть здесь значительно дольше. - Десять дней, - задумчиво повторил Гончаров, словно и не слышал остального. - За это время можно многого добиться. - Но не довести до конца, - сказал Ник, пристально глядя на него. - Что вас беспокоит, Дмитрий? Гончаров указал на расчеты и чертежи, лежавшие на столе. - Мало ли тут причин для беспокойства! - Это беспокойство обычное, - возразил Ник, оставаясь непреклонным. - Одному из нас было, очевидно, суждено пересмотреть свою точку зрения. - Тогда давайте сначала займемся этим. - А чем мы должны будем заняться после? - Вы ставите вопрос ребром? - Откровенно говоря - да. Мы с вами опять натолкнулись на какой-то подводный камень, - резко сказал Ник. - И все время говорим не о том. Гончаров сжал губы, слегка покраснел и медленно встал. - Должно быть, так, - не сразу ответил он. - Вы созвонились с Ушаковым насчет воскресенья? - Нет еще, - сказал Ник. - Скажите, может быть, мне почему-либо не следует ехать к нему с Валей? Гончаров ничего не ответил. - Если он был вашим гостем, почему Валя не может поехать в гости к нему? - настаивал Ник. - Она взрослый человек и сама должна отвечать за свои поступки. - Но за какие именно поступки? Черт возьми, дружище, говорите по-человечески! Гончаров взглянул на него с безмолвным раздражением и отвернулся, потом опять взглянул точно так же. - Да не будьте вы ребенком! - воскликнул он. - Тут уйма проблем и уйма риска. Не играйте в наивность, пожалуйста. Какие бы отношения ни сложились между нашими странами через несколько лет, улучшатся они или ухудшатся, сейчас они такие, как есть. Мы же не актеры, не балерины и вообще не люди нейтральных профессий. Мы - физики. - Вы говорите точно так же, как один человек в Нью-Йорке, советами которого я сейчас полностью пренебрегаю. "Не оставайтесь наедине ни с одним из тамошних физиков". Как видите, мы с вами сидим наедине, и разве мы говорим о физике? Мы говорим о девушке. Когда мы с Валей вчера сидели одни на теннисном корте, мы тоже говорили совсем не о физике. Мы говорили о вас... - Обо мне? - с удивлением протянул Гончаров и опять чуть-чуть покраснел. - Да, между прочим и о вас. Она, конечно, говорит о вас с восхищением. И все же я хочу знать правду. Я не верю, что это единственное ваше возражение. Но не смогу понять, в чем дело, пока вы мне не объясните толком. Неужели я этого не заслуживаю? Гончаров глубоко втянул в себя воздух и снова сел, прижав стиснутый кулак ко рту. - В физике я разбираюсь, - сказал он наконец. - Но в остальном мне каждый раз нужно учиться заново... Да ну его к черту! - вдруг возмутился он. - Давайте-ка работать! День прошел в вычислениях, спорах и сравнении всех возможных методов, и, несмотря на различие темпераментов и на то, что оба сформировались как физики в таких различных традициях, совместная работа шла довольно успешно. Но прошлое все время витало над ними, и два столетия строгих европейских традиций - аналитической точности французских школ, приправленной детальной скрупулезностью позднейших академий Геттингена и Берлина, - словом, все голоса европейской физики слились в голосе Гончарова, который то и дело пригвождал к земле, загонял в тупик, выпотрашивал летучие, интуитивные догадки Ника, с помощью которых он пытался перепрыгнуть пропасть, так как Ник унаследовал совсем иные традиции, уходящие корнями в темную комнатку, где Ньютон наблюдал за солнечным лучом, проникшим сквозь крохотную дырочку в ставнях, в неопровержимое здравомыслие самой сути полубезумных теорий Кэвендиша, - традиции, подкрепленные прагматизмом Американского технологического института, где, как ни в одном научном учреждении, сливаются воедино теория и практика. Работа шла неплохо, и намечались какие-то успехи, но все же Ник и Гончаров раздражали друг друга, и не только потому, что были разными людьми, но и потому, что обоих тяготило многое, не имевшее отношения к работе. Иногда в спор по какому-нибудь теоретическому вопросу они вносили такую горячность, такое ожесточение, которое вряд ли можно было объяснить научной принципиальностью, и тогда оба понимали, что между ними продолжается прежний разговор, проникнутый неприязнью. Но оба крепко держали себя в руках и к концу дня, несмотря на полное изнеможение, значительно продвинулись вперед. - Совершенно ясно, что все эти соображения не решают вопроса, - сказал Гончаров, вставая из-за стола, заваленного ворохом бумаг. - Пытаясь найти способ проверки, который не нарушил бы остального плана, мы вынуждены будем согласиться на способ наименее верный. И в конце концов будет одна только видимость большой работы, а результатов - никаких. Это нечестно. Конечно, можно легко убедить тех, кто не понимает, как важно решить этот вопрос. Вы согласны со мной? Но что толку писать в отчетах, что произведено такое-то количество опытов, когда самый важный опыт находится под сомнением? Нет, - заявил Гончаров, - паллиативы тут не годятся. Единственный выход - найти наилучшую методику постановки опыта и потом провести его как можно быстрее. Ник ничего не ответил. - Что, собственно, вы и имели в виду все время, - продолжал Гончаров. - Верно? - Верно. - Так почему же вы не сказали это прямо и откровенно? Неужели я, по-вашему, настолько слаб, что не снесу правды? Разумеется, у нас своя методика, но если мы заслуживаем критики, то надо нас критиковать. - Это легко на словах, а на деле - стоит мне попытаться, как я натыкаюсь на невидимую стену. Сделаешь одно - оказывается, я нарушил какой-то обычай; сделаешь другое - выясняется, что я кого-то обидел или оскорбил. Я просто сбит с толку. Не знаю, что от меня здесь требуется. - От вас требуется, чтобы вы были самим собой, и больше ничего. - Хорошо, - спокойно сказал Ник. - Большего я и не прошу. Но как насчет последствий? - Да ну их к черту! - сказал Гончаров по-русски. - Мы все взрослые. Вы заботитесь о себе. А мы сами о себе позаботимся. Мы это умеем. Сколько лет этим занимались. Будьте самим собою, и все. - Ладно, только помните - на вашу ответственность. - Ничего, выдержу, - невозмутимо отозвался Гончаров. - Я и не такое выдерживал. 10 Ник чуть не опоздал, добираясь до театра, и все-таки пришел раньше Вали. Он увидел ее в последнюю минуту; она торопливо шла, почти бежала от троллейбусной остановки и оглядываясь по сторонам, разыскивая его глазами и словно боясь, что он потерял терпение и ушел, не дождавшись ее. Ник шагнул вперед и взял ее за локоть. Валя обрадованно засмеялась и с облегчением прижала обе руки к груди. - Собрание тянулось бесконечно, - сказала она. - И я уже ничего не соображала. Сначала я принимала очень активное участие в обсуждении. Я говорила умные, продуманные, дельные вещи. Потом взглянула на часы... - Она всплеснула руками и подняла глаза. - Господи боже! Я уж думала, что мне ни за что не поспеть к началу! Я сидела и твердила про себя: "Товарищи, да ведь мы уже обо всем этом говорили. Обсуждать больше нечего!" И правда, обсуждать было нечего, - серьезно добавила она. - Остается только... только... - Она с досадой щелкнула пальцами, подыскивая хотя бы приблизительно соответствующее английское слово, - прийти к определенным выводам и продолжать работу. Вы не имеете права сердиться на меня за опоздание, потому что сами в этом виноваты, понимаете? - Я и не думаю сердиться, - сказал Ник. Они уже вошли в зал, пройдя через обширное фойе, мимо вешалок и буфета; все помещения были просторные и комфортабельные, чего никак нельзя было ожидать, глядя на неказистый фасад здания. - Одно только плохо, - продолжала Валя, - вернее, очень неприятно... Но ей не удалось докончить, свет начал медленно гаснуть, зазвучала музыка, занавес осветился и раздвинулся в стороны. Ник рассеянно следил за пьесой. Действие развивалось быстро, и, если он пропускал хоть одну фразу, дальнейшее становилось непонятным, как он ни старался догадаться о смысле пропущенных реплик. Но вскоре он опять отвлекся - в ушах его еще звучали Валины слова. Он ничего не знал о собрании группы Гончарова. Мысль, что он в это время находился где-то рядом и не подозревал о происходящем, усугубляла гнетущее сознание, что его твердо отстраняют от чего-то важного, животрепещущего. Он не знал, где происходит этот ясно видимый для всех, кроме него, барьер, за который нельзя проникнуть. Судя по всему, должно быть, в двух дюймах от его носа. Впрочем, в антракте, совершая вместе с Валей церемониальный обход фойе, он скоро, как никогда, почувствовал свою слитность с этим городом и этой толпой. По иронии судьбы он только теперь, когда приближается срок его отъезда, стал привыкать к этим людям, к их голосам, одежде, к языку, на котором они говорят, к их жестам и интонациям. Если тут и были иностранцы, которые могли бы напомнить ему о другом мире, то они не бросались бы в глаза, и он не замечал их. - Самое неприятное, - сказала Валя, продолжая прерванный разговор, - что за последние два дня стали поступать заявления: уже три человека просят перевести их в труппы, работающие над другими исследованиями. - Из-за того, что может быть доказана ошибка? - Никто, конечно, в этом не сознается, но люди, которые заботятся только о своей карьере, обладают удивительной способностью держаться в стороне от неудач, хотя бы только предполагаемых. Ну и пусть, без них нам будет даже лучше. - Если бы я мог хоть чем-нибудь помочь! - Кому? - Гончарову, конечно. По-человечески я целиком за него, что бы между нами не происходило. - Но и мы все тоже за него. Вы ничем не можете помочь, да и не должны ничего делать. Он не беспомощен. С ним его сотрудники. Посмотрели бы вы, что творилось на собрании! Это было чудесно, только слишком уж длинно. Но я не теряла времени. Под конец я стала придумывать, что мы будем делать в воскресенье, - не в это, мы ведь поедем к Ушакову, - а в следующее, и решила, что... - Меня здесь уже не будет, Валя, - тихо перебил он, и Валя повернулась к нему, приоткрыв губы от горестного удивления. Она быстро отвела взгляд и шла, устремив вперед заблестевшие и сразу ставшие суровыми глаза. - Понимаю, - сказала она упавшим голосом. - Вам пора возвращаться в свой институт. - Нет. Кончается моя виза, - поправил он, не подчеркивая этой поправки. - Ее можно продлить, - быстро возразила Валя. Ник покачал головой. - Гончаров, по-видимому, не считает это необходимым. - Но вы хотели бы остаться? - Конечно. Проверка в течение этих дней еще не кончится. Они только начнут работу, и я так и не буду знать, кто из нас прав. А кроме того... - Да?.. - с надеждой спросила она. - Я приехал сюда не только ради проверки опыта. Я надеялся, что в процессе работы во мне что-то произойдет. - И что же?.. - И пока ничего не произошло. Вероятно, глупо было надеяться. - Понимаю, - сказала Валя, сразу как-то сникнув. Они продолжали мерно идти вперед - толпа не давала возможности ни ускорить, ни замедлить шаг. И при свете десятка массивных сверкающих люстр, перед сотней зеркал, на виду у сотен пар глаз ни он, ни она не могли ни сказать, ни сделать что-нибудь такое, что выразило бы силу и напряженность их чувств. - Ну что же, - тихо сказала наконец Валя. - Наверное, эта поездка была для вас очень интересной. Вы будете часто вспоминать о ней. - И о вас, - сказал Ник. Прозвенел первый звонок, призывающий в зал, и пальцы Вали крепче сжали его руку. - Давайте немного подождем, - взмолилась она. - Я сказал - и о вас, - повторил Ник. - Я слышала. Я тоже буду думать о вас, - грустно произнесла Валя. - И вы не будете даже просить о продлении? - Все зависит от Гончарова. Он знает, что я хочу остаться. - Он займется этим. Я уверена. Ник промолчал. - Значит, еще есть надежда, - повеселела она. - Все будет хорошо, и мы еще придумаем, что будем делать в то воскресенье. - Валя, послушайте. - Ник покачал головой с состраданием к ее молодости и способности загораться страстным оптимизмом без всяких к тому оснований. - Все это маловероятно. Через неделю или десять дней я уеду. И ничего тут не поделаешь. - Нет! - горячо воскликнула она. - Этого не может быть! Но если и так, то надо относиться к этому иначе. Не будем говорить: "_Только_ десять дней", - давайте скажем: "Еще _целых_ десять дней" - и будем радоваться, что впереди еще столько времени. Иначе все станет невыносимо, а зачем нам портить себе эти дни? Ни уныния, ни вытянутых лиц, ни слез, ни сожалений, пока не прозвенит самый последами звонок, пока ее закроется последняя дверца. Тогда - все что угодно. Но сейчас - нет. Прошу вас. Ник. Нет! Спектакль окончился; выходя из театра. Валя с таким упрямым оживлением и беспечностью болтала об актерах, о постановке, публике, даже о том, как она проголодалась, что Ник чувствовал и раздражение и в то же время жалость. Никогда еще она не казалась такой юной и наивной, как сейчас, когда, обмакивала саму себя, старалась поверить, что можно изменить жизнь, если глядеть на нее с другим выражением лица. Но если в этом ее защита от страдания, то было бы сущей жестокостью лишать ее иллюзий. Он был не в состоянии вместе с нею притворяться, будто ему весело, однако у него не хватало духу противоречить ей. Поэтому он молчал. Они пошли в "Пекин" - ей было интересно попробовать китайские блюда; и все вокруг: и отделанный красным лаком высокий зал с колоннами, и поразительно обширное меню, состоящее из необычных блюд, - доставляло ей такое удовольствие, что Ник вдруг понял: веселость ее с самого начала была неподдельной и, пожалуй, это он обманывал себя, а не она. Валя поразила его своей способностью применяться к обстоятельствам. Ей и в самом деле было весело. Она, смеясь, выпила вино, поставила бокал и взялась за вилку, но, подержав ее, через секунду медленно положила на стол. Лицо ее побледнело и стало неподвижным. Она старалась не глядеть на него. - Я уже не хочу есть, - еле слышно сказала она. - Давайте уйдем. - Но вы же ничего не ели, а говорили, что... - Не важно, что я говорила, - тихо произнесла она, по-прежнему избегая его взгляда. - Я не хочу есть, вот и все. - Вы хотите домой? - Сама не знаю, чего я хочу, - ответила Валя. - Быть может, просто побродить. Да, давайте походим. Просто походим. И не будем разговаривать. Они шли по Садовой, ночной ветер дул им в спину. Ширина почти пустынной мостовой создавала впечатление уединенности - они шли словно по берегу реки. До самого планетария они шли молча. Ник чувствовал даже некоторое облегчение от того, что скоро уедет и вынырнет из водоворота всяких сложностей, обступавших его здесь со всех сторон. С самого начала он не должен был настаивать на встречах с нею. Она слишком молода и склонна все идеализировать, она слишком романтически наивна, чтобы понять его и разобраться в своих чувствах. Она привыкла к людям помоложе, робким или настойчивым, которые либо вкладывали в свои слова серьезный смысл, либо совершенно явно не придавали им никакого значения. Такая девушка, как Валя, увидела бы подробности его жизни с тех пор, как он расстался с Руфью, только в черно-белом цвете, как бы упорно ни уверяла она себя, что способна различать и оттенки. Она, вероятно, была бы шокирована или, наоборот, усердно старалась бы все оправдать, снять с него всякую ответственность, хотя, в сущности, все, что с ним случилось, было само по себе логично, но понять это мог лишь тот, кто пережил то же самое или нечто очень похожее. Валя, конечно, не смогла бы понять человека, который ведет себя так, будто серьезно заинтересован ею, а на самом деле не чувствует ничего или по крайней мере не понимает, что он чувствует. Ей это показалось бы абсурдным - какой же смысл тогда притворяться? Это нельзя было объяснить просто одиночеством, хотя вначале причиной всего было именно одиночество. Нельзя объяснить и привычкой - привычка предполагает наигранную влюбленность, искусственно подогреваемую нежность и все приемы опытного соблазнителя. Он не умел объяснить, что это такое, потому что и сам не совсем понимал себя. И тем не менее что-то заставляло его искать ее общества, придумывать поводы снова увидеться с нею, несмотря на ее явное нежелание, - и вот к чему это привело: они идут по безлюдной улице, она держит его под руку, и оба тщетно стараются скрыть, как им тяжело. Они свернули с Садовой в сторону зоопарка. Ветер ударил им в лицо. - А когда вы вернетесь домой, - заговорила наконец Валя, - у вас будет?.. Понимаете, - перебила она себя, - я знаю, что вы не женаты, что вы живете один в большом, прелестно обставленном доме с большим садом, что у вас много друзей и вы ходите на концерты, что у вас очень быстрая машина и ездите вы неосторожно, - я знаю от Гончарова многое, чего вы мне никогда не рассказывали. Я стараюсь представить себе вас в вашем мире, стараюсь представить себе вашу жизнь - и не могу. Для меня вы реальны только здесь. А там вы; станете опять только автором статей в научных журналах, Автором слишком знаменитым, чтобы стать реальным. - Она снова замолчала, потом ее вдруг словно прорвало. - Ради бога, засмейтесь! - взмолилась она. - Пожалуйста! Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к его несказанному изумлению, она бросилась к нему на грудь и поцеловала его. Она вся дрожала, словно ей было не под силу выдержать такой натиск чувств, На какую-то долю секунды к сердцу его прихлынула горячая благодарность, затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность, и изумление - все выжег в нем ее голос, шепчущий слова, которых он не понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него - впервые в жизни! - как квинтэссенция любви, проник, точно стрела, в далекое прошлое, в глубь прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь стенки наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал сгусток непролитых слез. Он со страхом почувствовал, как ослабевают, рвутся какие-то внутренние нити и волокна, и напрягал все силы, чтобы сдержать то, что стремилось вырваться наружу, словно оно грозило разнести на куски его самого. Оно могло оказаться таким огромным, сокрушающим, что он не смел дать ему волю. И все же он не мог отпустить ее и прижал к себе до боли крепко, лишь бы не исчезло мучительное, пугающее очарование этого неразборчивого шепота. Она оторвалась от него и вопросительно заглянула ему в глаза в надежде найти объяснение того, что вдруг произошло с нею, не зная, что происходит в нем, и беззвучно моля его сказать, что он всем сердцем разделяет смятение ее чувств. А он сейчас был не с нею, и даже не в Москве: он перенесся в ту старую, коричнево-зеленую квартиру, где он, маленький мальчик, в паническом страхе бежал по тихим пустым комнатам, без слов крича от страстной тоски по чему-то, чего еще не знал и потому даже не умел назвать, но без чего не мог жить дальше. Он очнулся и снова стал самим собою, взрослым Ником; на темной улице гулял ветер, а рядом была Валя. Она не сводила с него взгляда, но не видела в нем человека, чья душа была когда-то наполовину сожжена ослепительно белой вспышкой. И она не могла знать, что это внезапное потрясение как бы наглухо отгородило его от всего окружающего и никакой поцелуй, сколько бы ни было в нем любви и нежности, не мог разрушить эту неприступную стену, хотя Валя в конце концов пробудила в нем и заставила его мучительно осознать то, что было глубоко в нем погребено, а этого не смогла сделать ни одна женщина, даже Анни, давшая ему так много, но совсем по-иному. Его охватило такое волнение, что он не мог говорить - когда он попытался принудить себя сказать то, что хотела бы услышать Валя, то почувствовал, что мускулы языка и гортани не повинуются ему. Против своей воли он молчал. А она все глядела на него, стараясь понять, что означает это молчание. Но он не мог ничего ни сказать, ни объяснить, ни обещать. Ком в горле задушит его, если он ей солжет, а таких слов, которые были бы понятны ей, да и ему самому, он не знал. Но ведь есть же такие слова, которые были бы правдивы, выражали всю его бесконечную нежность к ней и щадили бы ее гордость. Впрочем, что бы он ей ни сказал, все будет наполовину ложью, потому что она придаст его словам другой смысл. Ник порывисто взял ее лицо в свои ладони. Валя хотела было что-то сказать, но он остановил ее: - Не надо говорить! Пока не надо, пожалуйста! - Потому что вам нечего сказать? - Потому что словами нельзя сказать всего. - Нет, можно! - почти крикнула она, вырываясь из его рук. - Можно! Вы просто не хотите сказать того, что мне так нужно! - Я не могу, - сказал он и с гневным отчаянием добавил: - Валя, у нас осталось всего десять дней! - Ну и что же? - Она уже почти злилась на этого непонятного человека. - Через десять дней мир не рухнет. Ваша жизнь будет продолжаться. И моя тоже. - Но в том-то и дело! - воскликнул он. - Я уеду, а вам надо прожить остальную свою жизнь. Я не хочу, чтобы вам было больно. Вы мне слишком дороги. - Мне и так уж больно. - Но может быть еще хуже, - горячо возразил он. - Намного хуже! Он взял ее за руки, чтобы оттолкнуть от себя, но вместо того, повинуясь какой-то настойчивой внутренней тяге, привлек ее к себе - не для того, чтобы поцеловать, как подумала Валя, я чтобы опять услышать непонятные ему слова любви, будившие в нем странный, безотчетный страх и в то же время несшие с собой успокоение. Он жаждал услышать этот шепот, сам не зная, откуда в нем это страстное, непреодолимое желание; а Валя, не понимая, чего он хочет и что с ним, была так же беспомощна, как и он. Часы и дни мелькали один за другим все быстрее и быстрее, как деревья мимо лыжника, несущегося в сумерках по крутому склону. Небо заволокла серая грусть европейской осени, хмурой, темной и промозглой. В кабинетах и лабораториях почти все время горел свет, и после обеда день незаметно переходил в вечер. Если у Гончарова и были какие-то важные совещания с институтским начальством и коллегами, то в присутствии Ника об этом не говорилось ни слова. Насколько мог заметить Ник, все внешние усилия были направлены исключительно на то, чтобы выбрать наилучший способ испытания чувствительности прибора на горной станции. Они работали вдвоем по двенадцать часов в день, бесконечно обсуждали сделанные каждым из них эскизы, время от времени вызывая других сотрудников, чтобы получить какую-нибудь специальную справку. Они с Гончаровым теперь уже хорошо изучили друг друга, каждый угадывал ход мыслей другого и знал его характерные словечки и жесты, сопутствующие размышлениям. Ник все еще думал об Анни со злостью, но начинал кое-что понимать. Теперь он немножко больше знал о том, как бывает, когда двое готовы любить друг друга, но один яснее другого знает, что все это неизбежно кончится горем. В чем больше настоящей доброты: в том ли, чтобы порвать сразу, внезапно и жестоко, или же в безмолвном соучастии, в том, чтобы с широко открытыми глазами рука об руку идти к черным воротам, которые бесшумно распахнутся и поглотят свою жертву? Но, с другой стороны, в жизни запоминаются не те мгновения, которые были упущены или утрачены из осторожности, а лишь те, что были насыщены глубокими чувствами, радостными или скорбными, а быть может, и теми и другими вместе. Чувство его к Анни - оно, в сущности, не исчезло, а как бы обросло твердой корой безразличия - было совсем иным, чем чувство, которое вызывала в нем Валя. В каком-то смысле Валя затрагивала его душу глубже, чем Анни, но с Анни он испытывал удивительное ощущение разделенности всех переживаний - только какие-нибудь особые чувства приходилось объяснять, во всем же остальном они инстинктивно понимали друг друга. Временами он спрашивал себя, быть может, все-таки стоит надеяться, что она вернется, все объяснит и уладит; порою же просто обзывал себя дураком - Анни уехала, и все кончено, а от любви еще никто не умирал, пока есть желание преодолеть ее и снова попытать счастья в жизни. Сначала он, встречаясь с Валей, всерьез испытывал угрызения совести. Если раньше его тревожило лишь опасение, что он, быть может, причиняет боль Гончарову, то теперь он еще тревожнее думал о том, не причиняет ли он вреда ей самой. Но о чем бы он не думал, все равно на него давили две противоположные силы, словно он очутился между концами невидимых клещей: одна сила вынуждала бежать от преследовавшего его невыносимого одиночества и бросаться к человеческому теплу, к проблеску любви, другая же сила так парализовала его чувства, что никому, кроме Анни, он не мог ответить в полной мере такой же любовью, какую взывал к себе. Если б только он был лишен чувства ответственности за причиняемую им боль, если бы только он мог безмятежно проходить мимо обращенных к нему лиц, не думая ни о чем, кроме возможности развлечься, тогда для него не было бы никаких проблем. Но беда в том, что все это глубоко задевало его; клещи сжимали его с двух сторон, и у него не оставалось никакого выбора. Он уже не уславливался о встречах с Валей: по вечерам, когда ее сотрудники по институту с покрасневшими от усталости глазами беспорядочной гурьбой устремлялись к дверям, Валя и Ник вместе выходили в темноту, не привлекая к себе особого внимания. Они шли по улице, иногда говорили о работе, но чаще о другом - обо всем, что приходило в голову; Валя рассказывала о себе, и вскоре он уже ясно представлял себе худенькую девочку - одни глаза! - с черными волосами, разделенными по середине строгим пробором и заплетенными в две короткие косички, которые были перевязаны темными ленточками, вернее, тесемками из старой материнской блузки; девочку, которая с обожанием глядела большими серьезными глазами на свою мать учительницу и тоненькими ручками обхватила за шею отца, когда тот прощался с нею в последний раз. Отец ее был архивным работником; выйдя из тишины книгохранилищ, он, близоруко щурясь, но твердо шагая, ушел навстречу грохоту наступающих с запада танков. Ник видел ее с матерю в битком набитом эвакуированными поезде, что день за днем с томительно долгими остановками медленно полз на восток - нескончаемое путешествие, в котором случайные попутчики и соседи по вагону становятся куда реальнее и знакомее, чем друзья и родственники, оставшиеся дома. Он видел, как они с матерью поселяются в сибирской деревушке, до того переполненной эвакуированными, что им не удалось найти другого жилья, кроме ветхой избы, где вместе с ними ютились еще три семьи и две коровы и где стоял такой холод, что на ночь они почти не раздевались; жили они впроголодь, и бывали времена, когда они радовались, что можно сварить какие-то корешки и найденную в полях мерзлую картошку, тошнотворно сладкую и скользкую. Она рассказывала обо всем этом как бы мимоходом и не могла понять взволнованного любопытства, с которым он расспрашивал ее о подробностях. Все ее поколение, сказала она, миллионы людей - все те юноши и девушки, которые проходят мимо нее на улицах, сидят или стоят в троллейбусах, делают покупки в магазинах или едят в ресторанах, - все они пережили почти то же самое. Когда война кончилась, другой поезд медленно потащил их на запад, так же часто останавливаясь в степи; на каждой остановке в него набивалось все больше народу, дышать в вагонах было нечем, но наконец она и ее овдовевшая мать вернулись в свою московскую комнату. И в эту же комнату несколько лет спустя робко вошел человек - учитель, за которого вышла замуж ее мать, а с ним две почти взрослые дочери, старше, чем Валя. Пока дочери отчима не вышли замуж и не переехали к мужьям, все пятеро жили одной сплоченной семьей. Иногда они ссорились, потому что теснота действовала им на нервы, но все были искрение привязаны друг к другу, каждый любил остальных и хотел, чтобы они его тоже любили. Валя говорила обо всем этом спокойным, почти безразличным тоном, хотя в ткань событий, о которых шла речь, все время вплетались черные нити трагедии, нужды и лишений. Но ведь сложные узоры этой ткани дали возможность той девочке стать физиком, сделали ее нежной и чуткой молодой женщиной в ярко-синем пальто из хорошей шерсти, в желтом вязаном платочке на голове, в изящных туфлях, которая шла с ним рядом по новому широкому проспекту, появившемуся несколько месяцев назад на месте грязного пустыря, мимо новых двенадцатиэтажных домов, быть может не слишком радующих глаз своим однообразием, но зато выросших там, где недавно были только луга да покосившиеся деревянные избы столетней деревеньки. Обычно, выйдя из института, они некоторое время держались несколько официально. Но стоило им отойти немного дальше, как ее рука проскальзывала в его ладонь. Пройдя еще дальше. Валя быстро оглядывалась, нет ли кого поблизости, брала его под руку или даже обнимала одной рукой, чтобы прижаться к нему потеснее, а потом со смехом отстранялась. В ней не было и тени кокетства - она была слишком искренна. Ей нравилось целовать Ника и подставлять лицо его поцелуям, но уединиться им было негде: они не могли пойти ни к ней домой, ни к нему в гостиницу. Ее охватывало мучительное смущение, едва только она входила с ним в холодный, скупо обставленный вестибюль. Она краснела и искоса поглядывала по сторонам, словно боясь, что на нее обращают внимание. Однажды вечером Нику пришлось зайти в гостиницу, чтобы надеть теплое пальто - начинало подмораживать. - Я подожду здесь, внизу, - сказала Валя. - Только, пожалуйста, поскорее. - Хорошо. Но почему такая спешка? - Это же гостиница, - возразила Валя, как бы поражаясь его бестолковости. - И что же? - Он внезапно повернулся к ней. - Разве она пользуется дурной славой? - Нет, это превосходная гостиница. Ну, пожалуйста, - легонько подтолкнула она его, - идите скорее, а я подожду здесь. В ожидании лифта Ник следил за нею. Она подошла к парфюмерному киоску, поглядела на витрину, взяла с прилавка маленький флакончик, понюхала и поставила на место. Продавщица что-то сказала ей, Валя в ответ покачала головой и отошла к газетному киоску, где и стояла, перелистывая "Новый мир", когда Ник сошел вниз. Она заплатила за журнал и направилась к выходу, прежде чем он успел ей сказать, что нелепо опять выходить на холод, когда тут наверху есть отличный ресторан. Он устал без конца бродить по улицам, ему надоело сидеть в высоких, безлично холодных залах ресторанов или в тесноте неуютных, коробкообразных кинотеатров, надоело почти всегда находиться на виду у сотни незнакомых, безразличных к нему людей, которым решительно все равно, пришел он или ушел, жив он или умер. - Ведь это нелепо, - сказал он, догнав ее. - Я привык принимать друзей у себя дома. А у меня есть здесь свой дом - теплая, уютная комната. Там есть кресла, стол, лампы, телевизор, даже пианино. Если мы захотим, нам принесут туда ужин. Там мы можем посидеть, наконец, и поговорить по-человечески. Неужели нельзя хоть раз зайти ко мне? - Нет, я чувствовала бы себя очень неловко. - Мы не будем закрывать дверь, - уступил он. - Это невозможно, - сказала Валя. - У вас на это смотрят иначе. Пойдемте же, в Москве не принято, чтобы женщина заходила к мужчине в номер вечером и одна. Даже если она просто войдет в гостиницу одна, без провожатого, это уже немножко... - Валя сделала легкий жест, выражающий отвращение, - mauvais ton. Мне было бы неприятно, вот и все. - Если я еще раз услышу это гнусное выражение "mauvais ton", я закричу, - с раздражением отозвался Ник. - Что за пуританство такое? - Скажите, - вдруг оживилась Валя, - почему вы хотите, чтобы я пришла к вам в гостиницу? Потому, что так сильно меня любите, что сойдете с ума, если мы не побудем вдвоем? Если это так, то я приду. Или вам просто удобнее посидеть в теплой комнате? Мне ведь так же трудно, как и вам. Даже еще труднее - вы ведь не знаете, что мне приходится... - Что вам приходится? - быстро спросил он. - Разве ваши друзья не знают, что мы с вами встречаемся? Разве ваши родители об этом не знают? - Знают. - И они считают, что?.. Валя с гневной прямотой взглянула ему в лицо и опустила глаза. - Считается, что я уже взрослая и сама знаю, как поступать! - И вдруг она вспыхнула. - Я ничего не боюсь! Прежние времена прошли. Конечно! Если кое-кто из старших смотрит на такого рода вещи по-старому, пусть себе! Мне их жаль - такие уже не могут перемениться. Нет, меня смущает только одно: вы живете в другой стране и должны скоро уехать. Вы уже заказали билет на самолет? - Нет. Закажу в последнюю минуту. Я не хочу об этом думать. - Но ведь завтра мы поедем к Ушакову, а потом, через четыре дня, в четверг, вам надо уезжать! - Когда придет время, тогда я и займусь этим, - упрямо сказал он и, взяв ее под руку, повел на холодную ночную улицу. - А пока - нет! Поездка к Ушакову тоже не оправдала его ожиданий. Холодное солнце то и дело скрывалось за тучами, насылая на город резкие, нервно трепещущие тени, и казалось невероятным, что в прошлое воскресенье было так жарко и солнечно. Затем, перед самым отъездом, Ник узнал, что Ушаков, вместо того чтобы прислать за ним машину, договорился с Гончаровым, и тот привезет на своей машине Ника и еще несколько человек, и когда Гончаров подъехал к гостинице. Ник еле втиснулся на заднее сиденье. Вся компания - сестра Гончарова, ее муж и еще какая-то пара - была настроена очень весело; одна только Валя, сидевшая впереди, была необычно бледна и задумчива. Выехав за город, машина помчалась по черному асфальту шоссе туда, где, как дым, клубилось от ветра пасмурное небо. В машине продолжалась веселая болтовня; все говорили так быстро, что Ник почти ничего не понимал. Валя слегка улыбалась, когда другие начинали хохотать, ее настроение было на октаву ниже, чем у остальных. После вчерашнего вечера у нее, по-видимому, состоялся длинный серьезный спор либо с самой собой, либо с кем-то еще. Через полчаса после того, как они выехали из Москвы, небо внезапно распалось на крупные снежные хлопья, которые таяли, едва успев коснуться земли, и быстро скрыли от глаз плоскую равнину по обе стороны дороги. Машина свернула с шоссе влево в густой лес из сосен и берез, таких прямых и высоких, что верхушки их терялись в мглистой белизне падавшего снега. Ник со все нарастающим нетерпением ждал, когда же наконец они приедут и он сможет поговорить с Валей и узнать, чем она огорчена, но дорога петляла, шла то вниз, то вверх, а машина бежала вперед и вперед, робко прощупывая мглу бледными лучами фар. Внезапно показался пруд, но туманная завеса мелькающего снега скрывала его противоположный берег. По сторонам дороги появились маленькие домишки и бревенчатые хибарки и тотчас исчезли за деревьями. На развилке узкое шоссе разделилось на две еще более узкие дороги; машина свернула на ту, что шла между деревянными заборами. За ними виднелись стоявшие довольно близко друг к другу дачи; под неожиданно надвинувшимся сводом деревьев снежная пелена прояснилась, и машина стала у высоких резных ворот. Ушаков вышел им навстречу в сопровождении громадной шотландской овчарки, которая смущенно извивалась у его ног, мотала головой и в мучительной застенчивости закрывала глаза, словно не зная, куда смотреть, чтобы только не видеть друзей хозяина. Но и на даче Ушакова не было возможности поговорить с Валей - все уселись за большой стол, принялись пить вино или чай, грызть печенье или снимать кожуру с фруктов, разговор стал общим, и в нем участвовали все, а количество гостей, включая и новоприбывших, все же почему-то не превышало того магического предела, за которым собравшееся общество вдруг перестает быть единым кружком и разбивается на более интимные группки по два-три человека. Всех объединял Гончаров - он был сегодня в ударе, что случалось с ним довольно редко, и сыпал анекдотами и выдумками, которые вызывали у гостей взрывы смеха и которых Ник не понимал, потому что Гончаров был в таком приподнятом настроении и так увлекся собственной изобретательностью, что уже не останавливался, чтобы переводить. Валя почти все время молчала; она сидела напротив Ника, осторожно срезала кожуру с апельсина ровной спиралью и, казалось, была всецело поглощена этим занятием; потом она тщательно счистила белые волокна с долек и с полным безразличием стала есть. Как и в машине, она только чуть улыбалась, когда хохотали другие; несколько раз, встречаясь с ней взглядом, он видел в глазах ее нежность, но вместе с тем и какую-то сдержанность, граничившую с замешательством. Не нарочно ли Гончаров удерживает всех возле себя, чтобы не дать ему поговорить с Валей? Он был подавлен этой неудачей и придумывал разные уловки, чтобы остаться с Валей наедине, но все они казались настолько глупыми, что он отвергал их одну за другой. Надо просто подождать; но опять оказалось, что и ждать было нечего. В начале вечера они ушли все вместе и вместе уселись в машину опять на те же места, а приехав в Москву, Гончаров прежде всего подвез его к гостинице. Пригласить одну Валю было невозможно, поэтому Ник принялся уговаривать всех поужинать вместе с ним в гостинице, но как он ни убеждал их, что еще совсем рано, выяснилось, что по тем или иным причинам именно сегодня им это неудобно. И снова он спросил себя: "Неужели они дают мне понять, хоть и в вежливой форме, что я должен держаться на расстоянии?" Поднявшись в свой номер, он долго ждал телефонного звонка, надеясь, что как только Валя останется одна, она позвонит ему и все объяснит или скажет, где она, чтобы они могли встретиться, но прошло десять минут, потом полчаса, потом полтора часа, а телефон не звонил. На следующий день ему и Гончарову сразу же по приезде в институт пришлось срочно разрешать последние проблемы, связанные с проведением опыта, и Нику удалось поговорить с Валей только к концу дня. Он спросил, не подождет ли она его после работы - они поужинают и, быть может, проведут вместе вечер. - Мне очень жаль, но я не могу, - спокойно ответила Валя. - Вечер у меня занят. - Но ведь осталось всего три вечера. - Знаю, - сказала она, избегая смотреть ему в глаза. - Но сегодня я не могу. - Вы назначили встречу кому-нибудь другому? - Не в том дело... - Она старалась, чтобы голос ее звучал бесстрастно, и наконец подняла на Ника глаза. - Да, я назначила встречу. - С другим человеком? Она ответила жестом досады, беспомощности, отчаяния. - Вы совсем как ребенок, - вздохнула она. - Ничего вы не понимаете! - Я понял, что у вас встреча с другим человеком. - И этого достаточно, чтобы вам все стало ясно? - спросила она так, словно бесконечно устала от разговоров - с кем угодно и о чем угодно. - Что ж, пусть будет так - "с другим человеком". Не полагаясь на себя, Он удержался от ответа, но, только расставшись с нею, понял значение ее тона: никому она не назначала встречи. Он просто был абсолютно слеп и не видел тысячи вещей, которые происходили в ней и вокруг нее. Ему осталось пробыть в Москве два дня. Он приехал в институт с намерением закончить свою работу и обнаружил, что все чертежи переустройства прибора для предстоящего испытания были уже сделаны за ночь. Гончарова в институте не оказалось. Он оставил папку с чертежами, чтобы Ник просмотрел их, так как сам он все утро будет на совещании в Академии наук, и записку, в которой говорилось, что он просидел до двух часов ночи, разрабатывая конкретные детали тех выводов, которые они с Ником сделали накануне. Ник позвонил Вале, чтобы уговориться насчет вечера, но девушка, работавшая в одной комнате с нею, сказала, что Валя, кажется, сейчас на коллоквиуме в Институте кибернетики, в другом конце города, а кто-то поправил ее, сказав, что Валя и еще несколько сотрудников уехали с Гончаровым в Академию наук. Ник с тяжелым предчувствием взялся за чертежи, но работа Гончарова оказалась точной и законченной. Последние изменения в чертежах новой схемы были выполнены на "синьке", примечания отпечатаны на машинке. Ник захлопнул папку. Если это все, над чем ему позволено работать, тогда его работа действительно окончена - пора уезжать. Люди, с которыми он здесь сблизился, уже заняты другими делами и планами и осуществят их еще не скоро после того, как он уедет. У них уже не было ни оснований, ни нужды, ни времени общаться с ним. Весь город и все, кого он тут знал, готовились забыть его. Даже Анни сделала все, чтобы происшедший между ними эпизод канул в черную пропасть, как камень; то, что было, останется в памяти каждого из них как две совершенно разные истории - у него своя версия, у нее своя, - и будет вспоминаться все реже, все безболезненнее, пока не станет совсем незаметной ниточкой в ткани его и ее жизни. Душевное обновление, которое он надеялся здесь найти, так и не пришло к нему, да и вряд ли придет здесь или где-либо в другом месте. Даже вопрос о расхождении с Гончаровым так и повис в воздухе - они ведь только нащупывали возможность решить его. Ника снова начинало охватывать ощущение своей заброшенности и ненужности; в страхе ища какого-то спасения, он набрал номер бюро обслуживания и попросил достать ему билет на самолет на послезавтра, не позднее. И тут пришел Гончаров, очень усталый, но довольный, словно ценою длительного нервного напряжения он добился наконец желаемых результатов. Он упал в кресло, вытянул ноги и бессильно положил руки на колени. - Ну вот, - произнес он. - Что вы об этом скажете? - Все безупречно. - Хорошо. Все готово к отправке. Чертежи посылаются самолетом, который вылетит через час. Новые схемы уже смонтированы, проверены и упакованы, их погрузят на тот же самолет. Дополнительные схемы будут собраны в мастерских станции. Послезавтра работа уже пойдет полным ходом, и, если все будет благополучно, испытание начнется на будущей неделе. - Но справится ли со всем этим ваш Коган? Это ведь работа не для одного человека. - Конечно, нет. - Гончаров был возбужден и словоохотлив. - С ним два студента пятого курса, которые сейчас проходят там практику. С ним два старших научных сотрудника из постоянного штата, да и отсюда мы посылаем ему помощников. Они вылетят сегодня. Мы посылаем всех, кого можем, чтобы довести дело до конца. Так было решено сегодня утром. - Гончаров взглянул на часы. - Сейчас они уже на пути к аэродрому. - И чуть изменившимся тоном добавил: - Я просил также и о том, чтобы вам продлили визу. Ник взглянул на Гончарова, стараясь по лицу его угадать, чем кончилось дело. - И что же? - спросил он. - Вопрос рассматривается, - кратко ответил Гончаров. - Понятно, - сказал Ник. - Очень тонкая формулировка, не говорящая ни "да", ни "нет". Я опередил события и заказал место в самолете на послезавтра. Гончаров бросил на него быстрый внимательный взгляд. - Вот как? Но в таком случае, вы, наверно, захотите аннулировать просьбу о продлении? Разумеется, это уже от меня не зависит, но Академия обещала уведомить меня, как только будет получен ответ из министерства. - Я останусь, - вяло произнес Ник. В лице Гончарова ничто не изменилось. - Хотя бы только до тех пор, пока мы не узнаем первые результаты. Зазвонил телефон. - Это, наверно, из бюро обслуживания. Брать мне билет или нет? - прямо спросил Ник, предоставляя решать Гончарову. - Лучше берите. Отказаться всегда успеете. Но это оказалась институтская секретарша, спрашивавшая Дмитрия Петровича. Гончаров взял трубку. Разговор был коротким, Гончаров сказал "Спасибо", положил трубку и слегка усмехнулся. - Ну вот! Теперь решайте сами. Виза продлена. Вы говорите, что можете остаться?.. - Да. - Тогда отдайте свой паспорт в гостиницу, когда вернетесь туда, они сами проследят, чтобы вам поставили штамп. - Он встал и протянул руку. - Я очень рад. Приходите ко мне сегодня вечером, мы тихонько отпразднуем это вдвоем. Придется тихонько, потому что я еле жив. Но моя домоправительница позаботится о нас. - Сегодня я не смогу, - сказал Ник. - Очевидно, я буду занят. - Ну, тогда завтра. А если сегодня вы вдруг окажетесь свободны, позвоните мне. - Сомневаюсь, чтобы я был свободен. Между прочим, Валя тоже вернулась из Академии? Гончаров взглянул ему в глаза и снова сел, как человек, которому предстоит выполнить дело, требующее особой методичности. - Нет, - сказал он. Голос его был негромок и спокоен, но тверд. - Она уезжает туда вместе с другими. Ник не мог выговорить ни слова. Он был так потрясен, что у него перехватило дыхание. Изумленный силой нахлынувших на него чувств, он мог только молча глядеть в эти спокойные карие глаза, не отрывавшиеся от его лица и не дававшие отвести взгляд. Говорить было трудно, и он сам заметил, что его срывающийся голос почему-то звучит резко и требовательно. - Но почему? Почему именно Валя? - Потому, что отправляемые схемы - это, по существу, ее работа. Потому, что новые схемы будут, по существу, ее работой. Потому, что если придется писать доклад о пересмотре предыдущих результатов, то по справедливости надо дать ей возможность быть среди тех, кто исправит наши ошибки. А также потому, - добавил он чуть-чуть резче, - что она сама очень хотела поехать. Снова зазвонил телефон. - Если это из бюро обслуживания, - сказал Гончаров, - вы можете теперь окончательно отказаться. В трубке послышался женский голос, говорящий по-русски, но так быстро, так взволнованно и ласково, что Ник не сразу узнал Валю. К сердцу его бурно прихлынуло облегчение. - Ник! - радостно кричала Валя. - О, Ник! Как я рада, что застала тебя! Слушай, Ник! У меня ужасные новости. Я уезжаю. Ты знаешь? В первый раз, она обращалась к нему так интимно, и от этого неожиданная радость стала еще острее. Звоня через коммутатор, она без стеснения говорила ему "ты", "тебя", "знаешь". Никто, никогда, ни на одном языке не называл его на "ты", и Нику, за всю свою жизнь привыкшему к сдержанному английскому "you", казалось, что она целует и ласкает его; но, изо всех сил стараясь справиться с волнением, он смог выдавить из себя только безжизненное "Да, я знаю" по-английски, потому что за ним неотступно следили карие глаза Гончарова. - Я не могла не поговорить с тобой до твоего отъезда, - скороговоркой продолжала Валя. - Через несколько минут будет посадка на самолет. Эти слова, сильнее, чем все, что говорил Гончаров, заставили его почувствовать, что угроза ее отъезда реальна, неотвратима; ему хотелось крикнуть: "Где ты, Валя? Где ты? Я хочу быть с тобой!", - но в горле у него застрял комок, и слова "Я рад, что вы мне позвонили" прозвучали довольно спокойно. Валя помолчала - она наконец догадалась, в чем дело. - Вы не один? - Да. - О!.. - послышался в трубке замирающий вздох, проникнутый горьким разочарованием, но затем она горячо заговорила: - Ну и пусть! Тогда я сама скажу все, что хочу. Вы понимаете, почему я должна ехать, правда? Все это так для меня трудно! О, Ник, Ник! Я просто не могла больше выдержать, хоть и прикидывалась мужественной. Я люблю вас, Ник. Я хочу сказать вам это, прежде чем уеду. Я люблю вас. Пожалуйста, не говорите ничего. А я говорю это, потому что не могу иначе. У меня переполнено сердце. Но я не хотела оставаться в Москве и видеть, как вы уезжаете. Слушая ее, Ник прикрыл глаза и заслонил их ладонью. - Но видите ли, я не уезжаю, - тихо сказал он. Гончаров по-прежнему не сводил с него взгляда. - Что? - воскликнула она в смятении. - Что вы говорите, Ник, милый? Вы не уезжаете в четверг? - У нее не хватало дыхания. - Сколько вы еще здесь пробудете? - На сколько дней я остаюсь? - спросил он Гончарова, не выказывая кипевшего в нем гнева. Гончаров пожал плечами. - Посмотрим, что вам поставят в паспорте. Да не все ли равно? - небрежно произнес он. - Скажите ей, что закажете билет еще раз, когда придет время, вот и все. - Я еще не знаю, - сказал Ник в трубку. - Вероятно, недели две. - Только?.. Я не успею вернуться. Но я... - Она всхлипнула. - Я _должна_ ехать. Это _очень_ важно для меня. Все так считают, и они правы, но... - Она зашептала какие-то ласковые слова, которым его не учили на уроках русского языка; он слегка опустил голову и напряг все мускулы лица, чтобы спрятать жегшие ему глаза неудержимые слезы. - Прощай, мой дорогой, - упавшим голосом торопливо сказала она. - Я... я не могу говорить. Не могу! Все стоят возле будки, смотрят на меня и удивляются. Надо бежать. Может, мне написать тебе? - Да, пожалуйста, - произнес он. - Очень прошу. - Люблю тебя, - еще раз сказала она. - Люблю! - и сразу повесила трубку. А Ник все еще прижимал к уху замолкшую телефонную трубку, стараясь овладеть собой. Жжение в глазах постепенно проходило, дышать стало легче. - До свиданья, - сказал он в молчавшую трубку и глубоко перевел дыхание. Гончаров, усмехнувшись, покачал головой. - И все это из-за какого-то билета на самолет! Ну ладно, позвоните мне вечером. - Я приду, - медленно сказал Ник, не подымая глаз. - Я только что сообразил, что буду свободен. Гончаров, остановился у двери; Ник почувствовал, что он удивленно обернулся и смотрит на него, начиная о чем-то догадываться, но не двигается с места. - Вот как, - негромко сказал Гончаров; тон его не оставлял сомнений, что он все понял. - Очень хорошо. Приходите в восемь. Гончаров сам открыл ему дверь; он был без пиджака, в рубашке с открытым воротом; ботинки он сменил на сандалии. На лице его была едва заметная, почти рассеянная улыбка; слегка взмахнув рукой, он сделал насмешливо церемонный жест, приглашая Ника войти. - Мне думается, на правах давнего знакомства я могу принять вас по-домашнему, - сказал он. - В домашнем костюме, за домашним ужином, и поговорим мы с вами запросто. - Он провел Ника в большую комнату и остановился, заложив руки в карманы. - Что вам можно предложить вместо полагающегося у вас коктейля? Ник выразил желание выпить рюмку водки. Гончаров холодно, но с веселым недоумением следил, как он пьет. - Никогда мне не понять, как у вас могут так пить, - сказал он. - Вы прихлебываете водку, словно англичанин - чай. Вас интересует самый процесс питья, а нас - результат. Ну, все равно, - снисходительно махнул он рукой. - Угощайтесь. Ему, очевидно, не очень хотелось разговаривать - он был слишком занят своими мыслями. Он достал несколько пластинок, на которые пал его случайный выбор, и включил радиолу. В комнате запрыгали звуки штраусовского "Перпетуум мобиле", и Гончаров поморщился от несоответствия этой музыки его настроению. Он поставил следующую пластинку - это оказался Оффенбах, который тоже был прерван на полутакте; потом зазвучал Дебюсси - выяснилось, что и он не подходит. Наконец, Гончаров остановился на чем-то, совсем незнакомом Нику, - это была медленная, расплывчатая мелодия, исполняемая струнными инструментами, простая, как шелест дождя. Гончаров слушал, словно позабыв о госте. Потом долил полупустую рюмку Ника и поднял свою. - За взаимное просвещение, - кратко сказал он. Дотронувшись краем своей рюмки до рюмки Ника, он осушил ее. Ужин был простой: селедка, вареный картофель, жареное мясо, черный хлеб и масло. На столе стояли стаканы, большой чайник, незамысловатый пирог и никелированный электрический самовар. - Над чем вы намерены работать после этого? - спросил наконец Гончаров. Вопрос был случайный - на самом деле мысли его были заняты чем-то совсем иным. - После чего? - спросил Ник. Гончаров сделал неопределенный жест. - Ну, когда мы уладим это. У вас уже намечены дальнейшие опыты? - Пока нет, - сказал Ник. - Я надеялся, что результаты вашего опыта, каковы бы они ни были, подскажут дальнейшие шаги. - Это как-то на вас не похоже, - заметил Гончаров и потянулся через стол за куском хлеба. - Мне казалось, у вас должна всегда быть обширная программа на несколько лет вперед. - Правильно, должна, - согласился Ник, - но у меня ее нет. Впервые у меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с космическими лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим мы с вами, гораздо лучше проводить в космосе с помощью спутников, ракет и зондов. Вы готовы к этому? - Почему бы нет? - сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. - А вы? - Технически - да, - ответил Ник. - Морально - нет, и я даже не представляю себе почему. Мы ставим опыты в воздушных шарах, на высоте девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но шагнуть с нашей планеты в космическое пространство - это совсем другое дело: словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено. - В физике? - удивленно спросил Гончаров. - Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость - мы с вами беспокоимся о согласовании событий, случившихся на расстоянии ста световых лет от нас. Наши правительства не могут договориться по поводу обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды! - Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет. - Вы в этом уверены? - Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь. - Он исподлобья взглянул на Ника. - А вы - нет? Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, - спросил он в упор, - приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, - никакая не тайна. - Да, это не тайна, - медленно произнес Гончаров. - Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников. - Нахмурившись, он налил, себе вина. - Скажите, вам непременно хочется говорить об этом? - осторожно осведомился он. - Дело в том, что мне - не хочется. - Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, - сказал Ник. - Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам - просто как людям - испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить? Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы. - По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка... - Ждем звонка? - Да, ждем звонка, - спокойно сказал Гончаров. - Я распорядился, чтобы они позвонили, как только "ТУ" приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров. - Он взглянул на часы. - Они должны позвонить с минуты на минуту, если только "ТУ" не запоздал. Или если их еще никто не встретил. - А если Коган так болен, что не мог приехать за ними? - Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, - сказал он. - Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает... - Вы забыли о браке. - И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена... - Он запнулся. - Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, - отрывисто сказал он. - Я никогда о ней не рассказываю. - Тогда не надо. - Слишком трудно, - повторил он. - И это даже странно... Ничего в ней не было выдающегося - ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел... то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной. - Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд. - Я даже и не надеюсь на это. - Я бы, например, не мог сказать, чего именно я ищу в женщине, - заметил Ник. - Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили? Гончаров быстро взглянул на него. - Вы об этом знаете? - Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне кое-что в вас стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы. Гончаров не обратил внимания на этот намек. - Это было весьма необычное время в нашей истории, которое никогда не должно повториться, - сказал он решительно. - Множеству людей оно обошлось чересчур дорого. - Я был бы переполнен ненавистью, если бы что-либо подобное случилось с человеком, которого я люблю. - Я и был переполнен ненавистью, - твердо сказал Гончаров. - Откуда вы взяли, что у меня нет ненависти? Я всю свою жизнь буду ненавидеть то зло, которое вошло тогда в нашу жизнь. - Но все же вы работаете... - Вам, наверно, не понять, как все это с нами было. Почему я не должен работать? Вы же работаете, а ведь сознаете вы это или нет, но вы тоже полны ненависти, хотя и другого рода. И эта ненависть так сильна, что почти парализует вас. Я свою ненависть направил на нечто определенное. Я ненавидел зло, те конкретные дела, которые творились у нас в стране, и людей, которые их совершали. Я ненавидел зло, которое так меня страшило. Для человека с чистой совестью так унизительно все время чего-то бояться! Но вы должны понять, что наряду со злом было много хорошего. И хорошее не делалось хуже оттого, что рядом существовало плохое, так же как и плохое не становилось лучше от соседства с хорошим. Быть верным самому себе - вот в чем нельзя было идти на уступки. Часто и в мое нутро заползал червь страха. Изо дня в день я ждал, что меня могут арестовать. Я не был уверен, что дело, которое начато утром, не придется прервать к вечеру. Засыпая, я всегда мог ожидать, что ночью меня поднимут с постели. - Как же вы могли так жить? - А как живете вы там, у себя? Я жил потому, что в душе был уверен: настанет время, когда все это кончится. Что бы я себе ни говорил, какая бы ярость во мне ни бушевала, эта уверенность пропитывала все мое существо, как кислород пропитывает землю, по которой мы ходим. И я оказался прав. Она вернулась, и пусть мы прожили с ней только год, все же у нас был хоть этот год. И если того большого, что было у нас с нею, уже не может быть у меня ни с какой другой женщиной, что ж, пусть будет меньшее. Ненамного меньше, - упрямо добавил он. - Но точно такого же быть не может и не должно. Раздался телефонный звонок, и Гончаров вскочил из-за стола. - Слава богу! - воскликнул он по-русски. - Наконец-то! Телефон находился в передней, поэтому до Ника доносилась лишь некая скороговорка. Через несколько минут Гончаров стукнул трубкой о рычажок и вошел в комнату, нахмуренный и мрачный. - Коган не приехал, прислал кого-то вместо себя. Они не узнают, что с ним, пока не доберутся до станции, то есть до завтрашнего утра. Но, может, дорога займет и больше. В горах сильный буран. - А если он не в состоянии работать? Гончаров бросил на него острый взгляд. - Тогда придется ехать кому-нибудь другому. - Кому же? - Кому? - сухо повторил Гончаров. - Мне, разумеется. Само собой, - продолжал он, тщательно выбирая слова, - это значит, что мы будем вынуждены отказаться от наших планов. Или же я тут договорюсь о том, чтобы вы продолжали работу в мое отсутствие, если вы все еще намерены остаться. Ник умышленно промолчал, затягивая паузу: мысль о том, что его опять хотят отстранить, привела его в холодное бешенство. Он выждал, пока Гончаров не взглянул на него. - Я остаюсь, - сказал Ник. - Как вам угодно. - И я хотел бы поехать с вами. - В горы? Это невозможно. - Вы обещали показать мне станцию. За этим я и приехал. Гончаров развел руками, как бы желая сказать, что настаивать бесполезно. - Ведь вы обещали, - бесстрастно сказал Ник, решив не сдаваться. - Это для меня очень важно. В вас чувствуется та уверенность, которую я уже утратил. А мне она необходима. - Уверенность? - Гончаров окинул его злым, но недоверчивым взглядом. - Вы в своем уме? У меня вот-вот полетит к чертям вся моя трехлетняя работа, а вы толкуете о какой-то уверенности. - Да. Потому что, как бы ни сложились обстоятельства, вы не отступитесь и вас не остановишь. Гончаров раздраженно махнул рукой. - Вы не сможете работать в тамошних условиях, - сказал он. - Предупреждаю - обстановка там далеко не комфортабельная. - Да кто гонится за комфортом, черт возьми? То, чего я ищу, в миллион раз важнее, и вы это знаете! Лицо Гончарова чуть смягчилось, но через секунду опять стало суровым. - Я поговорю о вас, - сказал он, но тон его не обещал ничего, кроме отсрочки отказа. - Завтра поезжайте в Дубну, посмотрите циклотрон и лаборатории. Это я могу устроить без особого труда - два-три телефонных звонка и все. До Дубны всего восемьдесят миль на машине; там будут рады повидаться с вами и поговорить. Давайте денек отдохнем друг от друга. А когда вернетесь, я уже получу ответ насчет вас. - Тот ответ, который вы мне в свое время обещали? - Я вам ничего не обещал. Но вы должны помнить, - сказал он с внезапным гневом, который, видимо, подавлял в себе много дней, - должны помнить - если вы поедете, то поедете работать. И ни за чем больше. Только работать. - Что же там может быть, кроме работы? - Валя, - резко сказал Гончаров. - По-моему, нам сейчас не стоит говорить о Вале. - Нет, стоит, - твердо сказал Гончаров. - Я _должен_ говорить о ней. Она молодая девушка, вот в чем дело. У нее нет опыта, который мог бы подсказать ей, как вести себя с таким человеком, как вы. Это не мое дело, но вместе с тем все-таки мое. Я за нее в ответе. Послушайте! - вдруг вспыхнул он, и в голосе его слышалось: "я люблю ее, люблю", но произнес он совсем другие слова: - Эта девушка еще нигде не бывала, ничего не видела. Вы объездили полмира. Для вас сейчас, кроме вашей работы, ничто не имеет особого значения. Разумеется, очень приятно проводить время в обществе красивой девушки, но ведь вам все равно, видитесь вы с ней или нет. А для нее это значит очень много. Она впечатлительна, ее надо оберегать. Она... - Он оборвал себя и устало потер рукою лицо. - Ах, да к черту! - сказал он по-русски. - Простите, я погорячился. Но, видите ли, я обязан все замечать... - Он положил руку ему на плечо. - Слушайте, друг мой, вы должны меня извинить. Я немного расстроен; мне еще надо звонить в несколько мест. Завтра утром за вами заедет институтская машина и отвезет вас в Дубну. Постарайтесь выехать в семь тридцать, самое позднее - в восемь. К вашему возвращению, как я уже сказал, будет получен ответ. - Тон его совершенно изменился и стал приветливым. - И еще вот что: могу сказать вам, что у нас есть физики, своими глазами видевшие атомный взрыв, и это не вселило в них отчаяния. Нисколько! Ник покачал головой. - У меня на родине тоже есть такие физики, - сказал он. - Но я знаю только, какое впечатление это произвело на меня и каково сознавать, что ты помогал этому делу. Что касается Вали, то я решительно отказываюсь говорить о ней и моем отношении ко всему этому и могу сказать только одно, Митя: я хочу поехать в горы, чтобы работать вместе с вами. Работать, вот и все! - Ладно, Ник, - спокойно ответил Гончаров. - А я могу сказать, что постараюсь... И я действительно постараюсь! Сидя на кровати, Ник снял галстук и начал расстегивать рубашку, как вдруг зазвонил телефон. Он взял трубку, продолжая расстегивать пуговицы, - он был уверен, что звонит Гончаров насчет завтрашней поездки в Дубну, - и, когда в трубке послышался мучительно знакомый теплый голос, он не сразу узнал его и только через несколько мгновений, вздрогнув от неожиданности, понял, кто это. - Анни? - не веря себе, спросил он. - Ну конечно! - засмеялась она, немного смущенная тем, что он ее не узнал. - Я прилетела в Москву сегодня около девяти вечера и с тех пор звоню тебе каждые полчаса. Ник, нам необходимо поговорить до твоего отъезда! Прошу тебя! Все эти долгие недели, пока ее не было, он, не желая в том признаваться даже самому себе, носил в душе горькую обиду, но потом постепенно смирился; теперь же, когда Анни снова была здесь, хоть и не рядом, вся его злость вспыхнула с прежней силой. - Прошу тебя, Ник, - повторила она. - Когда ты уезжаешь? - Уезжаю? Куда? - спросил он, не сразу поняв, о чем она: ведь с тех пор, пока она уехала с Хэншелом, столько всего произошло. Когда он сообразил, что она имеет в виду, ему захотелось грубо выругать ее, но он сказал только: - Сейчас я жду, разрешат ли мне лететь на Кавказ и поработать там. Невозможно было не заметить отчужденности в его голосе. Он сам это почувствовал, но другим тоном говорить с Анни не мог, а притворяться не было смысла. Ему нечего сказать ей, не в чем оправдываться. Он решил не вступать в объяснения, но не успел подумать об этом, как тотчас же какие-то затаенные чувства взяли в нем верх и у него стремительно вырвались негодующие слова: - Почему ты мне не писала? Почему не позвонила? За все время от тебя - ни слова! Ни единого слова! - Ник, дорогой, пожалуйста, поверь мне, я чуть не сошла с ума, стараясь прийти к какому-то решению, - тихим покаянным голосом отвечала она на его атаку. - Ах, не сердись на меня, Ник! Пожалуйста! Я писала тебе письма и сразу же их рвала. Я заказывала разговор с тобой и отменяла прежде, чем меня успевали соединить. Но что бы я ни собиралась сказать, мне нужно было сказать тебе это лично, до твоего отъезда, поэтому я и вернулась. Если сейчас для тебя не очень поздно, может, ты приедешь ко мне?.. Месяц назад он помчался бы к ней даже за час до рассвета, но теперь злость встала стеной между ним и его готовностью откликнуться на ее зов. Он был в таком смятении, что не мог выговорить ни слова. - ...или у тебя на утро назначено какое-нибудь дело? - продолжала Анни, чтобы нарушить молчание, которое, впрочем, было неполным, потому что в трубке переговаривались отдаленные голоса, проникшие из соседних линий городской телефонной сети. Их неясное бормотанье покрывал тоненький голос, который, казалось, принадлежал человечку ростом в дюйм. Он, как игрушка, пищал по-русски: "Ты мне не говори! Я знаю, что я ей сказал! Я знаю, что я ей сказал!" - Рано утром я уезжаю в Дубну, - произнес наконец Ник. - Понимаю, - ответила она и помолчала, а в это время маленький человечек пронзительно пропищал: "Хоть он мне и брат, а все равно сукин сын!" - Тогда, если хочешь, я сейчас приеду к тебе, - сказала Анни. - Нет, - резко бросил Ник, но тут же смягчился: - Я приеду к тебе. Еще не поздно. Буду через полчаса. Но его резкий отказ и холодный тон сделали свое дело, и Анни со спокойным достоинством, без всякого, впрочем, упрека и так же ласково сказала: - Пожалуй, все-таки лучше отложить до завтра. Я не посмотрела на часы. До завтра, Ник. - Я приеду, - настаивал он. - Еще совсем не поздно. - Нет, поздно, и станет совсем уж поздно, если мы начнем разговаривать. Нет, - продолжала она, - тебе нельзя ехать туда не выспавшись. Ты должен быть в форме. Приходи завтра вечером, когда вернешься в Москву. - Но я не знаю, когда я вернусь. - Это безразлично, - сказала Анни, и Ник почувствовал, что ее теперь не уговоришь. - Я буду ждать. И, пожалуйста, не сердись на меня. Он положил трубку с тревожным ощущением, что, выиграв одно очко, потерял неизмеримо больше. Он думал о ней всю дорогу до Дубны, сам не зная, рад он ее возвращению в Москву или нет. За время ее отсутствия жизнь его пошла по иному руслу и переплелась с жизнью других людей. В Дубне Ника встретили сердечно, но по-деловому, и он почувствовал облегчение оттого, что может говорить о физике без всякой личной подоплеки, чего давно уже не бывало у него с Гончаровым. Здесь жалели лишь о том, что он так скоро уезжает, но тем более торопились повести его в лаборатории, познакомить с научными сотрудниками и показать, чем они занимаются. Нику и самому не терпелось начать - так не терпелось, что он только через некоторое время заметил, что, кроме сердечности, здесь было и нечто другое, проявлявшееся в быстрых испытующих и любопытных взглядах, которые он ловил на себе, в случайно перехваченных им полуулыбках, которыми обменивались окружающие, в затаенных вопросах, которые как бы носились в воздухе, но так и не были высказаны. У него появилось то же чувство, что и в день его рождения, у Гончарова: как будто, перед самым его приездом о нем судачили, только здесь все это было как-то мрачнее, а почему - Ник не мог определить. Руководители в этом не участвовали - они были безупречно корректны. Их интересовало прежде всего впечатление Ника от всего виденного, а также возникавшие у него вопросы, но он безошибочно чувствовал, что эта странная атмосфера окружает его и в циклотронных лабораториях, где ему показали пятнадцать различных экспериментов, проводимых одновременно, и в огромном, похожем на просторную пещеру здании в дальнем конце участка, где шли последние работы по монтажу синхрофазотрона. Ник ощущал это, спускаясь и подымаясь по ажурным железным лесенкам и галерейкам, перекрещивающимся в полумраке высокого над плоским гигантским полым кольцом из стали, латуни, меди и стекла, которое должно было создавать частицы с энергией в десять миллиардов электрон-вольт. К трем часам, когда Ника пригласили к обеду и он сел во главе длинного стола среди местных руководителей и приезжих советских ученых, он уже еле справлялся с острым ощущением неловкости, хотя обстановка была очень комфортабельна - в чистой столовой было много воздуха и света из длинного ряда окон, светлое дерево и синий плюш с бахромой, сверкающие приборы, безупречно белые салфетки в синих граненых бокалах. За столом шел разговор, который на первый взгляд мог показаться непринужденным; он как будто бесцельно перескакивал от ядерных реакций к охоте на крупного зверя в Арктике, от альпинизма к музыке и снова к физике, пока наконец Нику не задали прямой вопрос. И тогда он тотчас же понял, что вся эта беседа была не чем иным, как хорошо замаскированной словесной борьбой между теми, кому хотелось задать этот вопрос сразу же, и теми, кто с не меньшей решимостью удерживал их, считая, что гостя не следует ставить в неловкое положение. Но все эти дипломатические ухищрения оказались напрасными: человек, так ловко задавший этот вопрос, был в Дубне таким же гостем, как и Ник, а о важности его вопроса Ник догадался по тому, как внезапно стих разговор за столом. - Скажите, верно ли, будто вам удалось доказать, что Дмитрий Петрович ошибся на несколько порядков? В тоне, каким он произнес имя Гончарова, несмотря на кажущуюся небрежность, мелькнуло насмешливое удовлетворение и даже скрытое злорадство. Ник бросил на него острый взгляд, стараясь вспомнить фамилию этого человека с лицом аскета. Его поразила жадность, с какою тот ждал подтверждения своих слов, - жадность настолько неприкрытая, что хотелось невольно отказать ему в этом удовольствии. - Нет, это не совсем верно, - осторожно сказал Ник, борясь с собственными чувствами, чтобы сохранить хотя бы подобие объективности. - Есть некоторые сомнения в правильности устройства его прибора, но и основательность этих сомнений еще нужно доказать. - Вы чрезвычайно снисходительны к Гончарову, - возразил его собеседник по-английски. Его изысканная ирония обратилась теперь и на Ника. - Однако я слышал, что дело куда серьезнее. Ник оглядел сидящих за столом. Сейчас было ясно видно, кто к какой группе принадлежит: одни улыбались, другие сидели с каменными лицами. Ник не знал, по какому поводу произошел раскол или в чем именно заинтересованы те и другие и даже он сам, но с каждой секундой ему становилось яснее, куда инстинктивно влекут его собственные симпатии. Он повертел в пальцах стоявший перед ним бокал, стараясь побороть свою предубежденность. В душе он не сомневался, что Гончаров неправ, решительно неправ, и все же, чтобы там ни случилось, как бы он его ни раздражал и ни злил, о не может иначе: что-то заставляет его взять сторону Гончарова, а взять его сторону - значит выступить против человека, который старается показать, что он союзник Ника. Все это касалось чего-то гораздо большего, чем безличные числа, которые в конце концов определяются людьми, большего, чем научная обоснованность, которая в конце концов меняется со временем, - это касалось живых людей, человеческих взаимоотношений, и Ник вдруг столкнулся лицом к лицу с тем фактом, что по-человечески Гончаров ему ближе, ставит он его выше и дружба с ним для него дороже, чем поддержка соседа по столу. - Цифры Гончарова, быть может, потребуют пересмотра, - уступил Ник, но больше никаких уступок делать не намерен. - Вполне вероятно, что питающее напряжение у него немножко велико. - А если велико, то придется произвести перерасчет? - Возможно. - И он приведет к совпадению его результатов с вашими? - Возможно, - сухо ответил Ник. - И это означает, что опубликованные им цифры чересчур малы? - Возможно, - повторил Ник. - Иначе говоря, они неверны, так ведь? - Нет, не так, - с той же невозмутимостью сказал Ник, и это вызвало общий смех. - Вы хотите сказать, что хоть он, очевидно, ошибается, но тем не менее прав? - бросился в атаку еще один человек. - Любопытная двойственность! - Эффект Гончарова, - засмеялся кто-то. Ник выждал, пока веселье уляжется само собой. Он понимал, что логически он не прав, ну и пусть. Он занял такую позицию намеренно, почти из озорства, но теперь он знал, что по какому-то большому счету он прав, и поэтому был уверен в себе. - Я хотел сказать совсем другое, - начал он. - Незачем доказывать, что любой эксперимент - это нечто гораздо большее, чем численный результат. - Согласен, - сказал человек, задавший ему тот, первый вопрос. На его тонком лице было выражение ленивого добродушия, но глаза смотрели настороженно. - Самое главное - общая идея. Только она может быть верной или ошибочной, а идея Гончарова правильна. - Тоже согласен, но ведь это только первый шаг. - Хорошо, второй шаг - это осуществление идеи на практике посредством прибора. Тут тоже можно пойти верным или неверным путем. А Гончаров подошел к этому по существу правильно. - Ах, по существу? - усмехнулся его собеседник. - "По существу" очень похоже на "совершенно", но между этими понятиями есть значительная разница, не правда ли? - Да, правда, - согласился Ник, сохраняя прежнее хладнокровие. - Возможно, он ошибся в уровне питающего напряжения, но эта ошибка поправима. Таким образом, третий шаг - истолкование данных, полученных с помощью прибора, - тоже вполне поправим. Я хочу сказать, что это тот случай, когда первые результаты огромной работы, быть может, потребуют проверки, но нет никаких оснований зачеркивать всю эту огромную работу. - Но позвольте, вы же в конце концов соглашаетесь со мною! - сказал человек. - С большим тактом, конечно, с большой добротой и, простите, весьма уклончиво. Но что неправильно, то неправильно. Видите ли, по здешнему обычаю мы очень ценим прямоту. - Лицо его стало жестким. Он и в самом деле ненавидел Гончарова, а теперь стал ненавидеть и Ника. - Дипломатические тонкости - это очень мило, но в данном случае бессмысленно. Разрешите мне сказать вам напрямик: Гончаров в течение двух с половиной лет ставил себя и всех, кто с ним связан, в дурацкое положение! Будь я на вашем месте, я бы честно признался, что в восторге от одержанной победы. Со своей стороны поздравляю вас с такой безупречной работой. - Спасибо, - сказал Ник, - но если бы вы были на моем месте, вы бы гораздо яснее представляли себе трудности, связанные с такого рода работой, и я первый готов подтвердить, как ценна работа Гончарова, потому что я прочесал частым гребнем все, что он сделал. Люди, выслушавшие нападки на Гончарова с каменными лицом, теперь глядели на Ника дружелюбно и даже, кажется, с благодарностью, но человек, который задал ему первый вопрос, остался непоколебим. Он стремился свести счеты с Гончаровым и ухватился за этот научный вопрос, как за палку, которой можно ударить его, а так как Ник этой палки ему не дал, он весь оледенел от презрения и злости. - Если вы такой поклонник Дмитрия Петровича, почему бы вам не отречься от ваших результатов и не предоставить ему поле действия целиком? - Я слишком большой его поклонник, чтобы пойти на это, - возразил Ник. - Я верю, что в конце концов он заинтересован в правильном ответе несравненно больше, чем в своей репутации. - Видите ли, - продолжал он, - я не согласен с вами, что "правильное правильно", а "неправильное неправильно", если вы хотите этим сказать, что может существовать нечто абсолютно правильное или абсолютно неправильное. Во всей природе ничего подобного не существует. Человекоубийство является злом, однако законы допускают оправданное убийство. Брак заключается на всю жизнь, однако законы допускают развод. Разве в науке бывает что-либо неизменное? Числа существуют лишь потому, что мы условились считать, что один и один будет равняться двум. Физические константы? Еще когда нас с вами не было на свете, физики измерили заряд электрона. Эти измерения повторялись миллионы раз, и ответ получался всегда один и тот же. Но верен ли он? Число верное, это правда, но мы до сих пор не знаем, что оно означает, потому что не знаем природы электрического заряда, как не знаем даже, что такое электроны. Так что если числа и неизменны, то значение того, что они собой выражают, подтверждено бесконечными измерениями. И никогда ни один человек не обладал монополией на правоту или неправоту. У Ньютона были блестящие прозрения в области динамики, но он ошибался относительно природы света. Максвелл блестяще определил природу света и заблуждался относительно свойств материи. Кто может быть судьей других? Беря от человека то, в чем он прав, мы должны мириться с тем, что в чем-то ином он неправ. - Диалектика, хоть бы и в искаженном виде, для нас не новость, - последовал усталый ответ. - Тем не менее, если не существует правильного и неправильного, мы скованы по рукам и ногам. Разве можно тогда вообще совершать какие-либо действия? - Разумеется, можно, - сказал Ник. - Но если вы действуете только по принципу абсолютно правильного или абсолютно неправильного, то вы действуете по догме. Сначала нужно получить возможно более полные сведения по интересующему вас вопросу, потом действовать, но всегда при этом помнить, что сведения ваши могут быть далеко не полными и даже ошибочными и что ваша деятельность всегда будет оцениваться заново. Это единственная точка зрения, которая позволяет человеческую ошибку рассматривать как нечто естественное, а не как умышленное преступление или злодейство. Самый важный урок, который следует извлечь из истории, заключается в том, что человек неизбежно ошибается; второй урок - то, что нет способа искоренять в человеке склонность к ошибкам и нельзя даже пытаться искоренить ее, так как это угрожает обеднить род человеческий, потому что сегодняшняя ошибка завтра может стать истиной. Я утверждаю, что творчески мыслящим человеком, пусть даже глубоко ошибающимся, нужно дорожить больше, чем абстрактными понятиями о правильном и неправильном. И вот, вместо того, чтобы уступить поле действия Гончарову, я надеюсь встретиться с ним на этом поле и вместе довести работу до конца. Ник встал, стараясь скрыть раздражение. Меньше всего на свете он ожидал, что станет защищать работу Гончарова, и, однако, это он и делал, хотя, быть может, не без тайной злости, потому что для него, как для человека и ученого, нет и не будет никакого спасения, пока не решится эта проклятая проблема. - Боюсь, мне пора отправляться в Москву, - сказал он, обводя глазами стол. - Может быть, я могу кого-нибудь подвезти? Приглашение это не относилось ни к кому в отдельности, и никто на него не откликнулся. До самого своего отъезда он чувствовал в хозяевах некоторую напряженность и виноватое смущение, но это его уже нисколько не трогало. Он знал теперь, как он относится к Гончарову, - он не может оставить его в беде, что бы между ними не произошло. Он вошел к Анни, все еще находясь под впечатлением этого спора, но едва увидев ее, как обуревавшая его злость мгновенно улетучилась. Анни стояла, прислонясь к двери, которую закрыла за ним. Это была все та же прежняя Анни, но на ней лежал какой-то новый, неуловимый отсвет, точно она только что вышла из ярко освещенных комнат. Внутренняя перемена была заметна тоже, он видел ее в округленных глазах, чуть грустно оценивающих его по каким-то новым мерилам, о которых он даже не догадывался. Анни опустила взгляд и жестом пригласила Ника к столу, где стояла закуска. Они поболтали о своей работе, о том, что они делали в прошедшие недели, как о вещах, довольно занятных, но не имеющих никакого значения. Анни, казалось, ничего от него не ждала, ни в чем его не винила, он украдкой посматривал на нее, смущенный и озадаченный какой-то неуловимой переменой, чувствовавшейся под ее внешним спокойствием. Наконец прохладная сдержанность, с какою они беседовали, превратилась в сплошное притворство. Нику становилось тягостно выдерживать этот тон, и он взбунтовался. Бурные чувства искали выхода, и наконец он резко спросил: - Анни, почему все-таки ты уехала? Анни быстро взглянула на него, она все время чувствовала его настроение и не удивилась этой вспышке. - Ты ведь знаешь, почему я уехала, - сказала она, совсем как прежняя Анни. - Знаю только то, что ты мне говорила, - отпарировал он. - Ты старалась растолковать мне, что тебя тревожит и чего ты беспокоишься, но потом не написала ни слова и ни разу не позвонила. Ты исчезла, как дым. - Я же тебе объясняла! - беспомощно воскликнула Анни. - Я не знала, что сказать. - Написала бы хоть об этом! - бросил он. - О чем угодно. О погоде. Лишь бы я знал, что ты жива. - Но я не могла так, - твердо возразила она. - О том, что со мной творится, я не могла писать мимоходом. Я была не в состоянии описывать спальню Наполеона в Шенбрунне, когда меня переполняло совсем другое. Мне казалось, что это будет жестокой ложью. - А совсем не писать - это не жестоко? Разве ты не получала моих писем? Разве Леонард не говорил тебе, что я звонил? - Ник, пойми, я была в таком ужасе! Я не могла вынести мысли, что потеряю тебя, я и убежала, чтобы порвать все, пока до этого не дошло. - Почему же ты _этого_ не написала, чтобы я хоть знал, в чем дело? - Бог свидетель, я пыталась! Я пыталась двадцать раз, но то, что я говорила в одной фразе, я сама же опровергала в другой. И если доводила письмо до конца, то не могла заставить себя послать его. Наконец я поняла, что это еще хуже, еще больнее для нас обоих, чем все, чего я так старалась избежать. И как только я это поняла, то на первом же самолете прилетела сюда. Я не успела даже написать. Разве тебе этого мало? Несколько недель назад этого было бы вполне достаточно, но сейчас все было иначе, а притворяться он не мог. Слишком много накопилось такого, что случилось помимо его воли, но угнетало его все это время, а в общем если отбросить все слова и рассматривать только поступки, то оказывается, что дело-то довольно простое. - Ты уехала с Хэншелом. Хочешь, чтобы я объяснил это еще проще? Недоверчиво и возмущенно она вскинула голову. - О, Ник, что ты! Я поехала в Вену работать. Что бы со мной не делалось, я работала. Ты мне не веришь? - Не знаю. Должно быть верю. Но нельзя же входить в мою жизнь и выходить, когда вздумается, Анни. Я не хочу этого. Я не могу так! - Ник, я тогда совсем запуталась! Теперь я вижу, как глупо было бежать от тебя из одной только боязни, что все может обернутся хуже. Мне даже трудно понять, что на меня тогда нашло. Я и сейчас боюсь того, что может случится с нами, но, не так, как тогда. Сейчас это мне кажется просто одной из многих вероятностей. В худшем случае я буду очень страдать. Но смогу пережить это. Теперь я знаю. Ник молчал, изнемогая от внутренней борьбы. - Ну скажи что-нибудь! - взмолилась она. - Должно быть, сейчас со мной то же самое, что с тобой было в Вене, - медленно сказал он. - Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего. - Ты все еще сердишься на меня? - Не знаю. - Он накрыл ладонью ее руки, которые она, сцепив, положила на стол, и невольно сжал их - такими они оказались знакомыми и милыми. - Думаю, что вообще не могу на тебя по-настоящему сердиться, Анни. - Но ты такой чужой, такой далекий, Ник! Ты все-таки сердишься. - Конечно, сержусь. Ветер и то не стихает сразу. Я вспоминаю, как я мчался во Внуково в ту ночь, когда ты улетела. Я опоздал на несколько минут. - Ведь я тебя видела. И это решило все. - Ты видела меня? - Он быстро взглянул ей в лицо. То была одна из самых одиноких ночей в его жизни; стоило только вспомнить эту ночь, как на него снова наваливалась гнетущая тоска. - Ты в самом деле меня видела? - Я сидела с другой стороны и, когда самолет развернулся и пошел на взлетную дорожку, увидела тебя в темноте на фоне освещенного вокзала. Я увидела очень высокого человека, который разговаривал с диспетчером, и поняла, что это ты. Именно ты, и никто другой. И тут мне стало ясно, что я делаю ошибку. Если бы я могла остановить самолет, я бы остановила. Но это было невозможно. То была одна из самых ужасных ночей в моей жизни. Ник покачал головой. Он и сам недоумевал, почему он не в силах простить и не хочет крепко прижать ее к себе. Быть может, щедрый порыв Вали так потряс его, что осторожность и недоверие Анни вызывали в нем невольное раздражение. Он взглянул на Анни через стол, и в нем шевельнулось такое теплое чувство, что он не мог выразить его в словах, но злость сковывала это чувство и не давала вырваться наружу. Анни принесла ему дар, о котором он когда-то так страстно мечтал. Но у него не было сил принять его. Она, несомненно, стала другой, но с беспомощным сожалением и грустью он понял, что это случилось либо слишком поздно, либо слишком рано. - Что толку говорить об этом? - устало произнес он. - Я уже не знаю, кто был прав, ты или я. Сейчас для меня важно одно - узнать, смогу ли я улететь на Кавказ и закончить работу, ради которой я приехал. И сейчас только это меня и волнует. А все остальное стало слишком сложным - надо просто немного подождать. У меня такое ощущение, что я уже близок к тому, из-за чего я приехал, и теперь я во всяком случае не намерен соглашаться на меньшее. Ни в чем. Она опустела глаза, разглядывая свои руки, и, несмотря на злость, он вдруг с тоскливой жадностью подумал, что она прелестная женщина, удивительная женщина. - Что ж, ладно. Я постараюсь задержаться в Москве до твоего возвращения, - медленно сказала она и стала обводить донышком бокала узоры на скатерти. - Но потом, что бы мы ни решили, я уеду. - Опять в Вену? - резко спросил он, сразу насторожившись. - Нет, - ответила она спокойно. - Я теперь готова вернуться на родину. Многое в моей жизни уладилось само собой. Он возвратился в гостиницу в половине второго ночи и, поднимаясь в лифте, переполненном, несмотря на поздний час, думал о Гончарове. Если после всего, что он сегодня говорил в Дубне в защиту Гончарова, после всего, что он сказал Анни, он узнает, что ему отказано в поездке, то будет чувствовать себя последним идиотом. Никогда он этого не простит. Дежурная по этажу подняла глаза, когда он проходил мимо, и протянула ему листок бумаги - телефонограмму, записанную размашистым почерком по-русски: "Разрешение получено. Вылетаем завтра в девять утра. Гончаров". 11 Ночью невидимая ледяная коса со свистом прошлась над городом, вздымая за собой ветер, в котором стыло тусклое октябрьское утро. Вдоль дороги к аэропорту плясали и извивались на ветру сухие стебли травы, бурые листья кружились вокруг бегущего такси, как летучие мыши. Гончаров заехал за Ником в гостиницу, и сейчас они оба сидели в машине молча. - Что слышно о вашем помощнике? - спросил наконец Ник. - Пока ничего утешительного, - кратко ответил Гончаров. - Подробности узнаем на месте. Следующие три часа они сидели рядом в монотонно гудящем самолете, а под ними проплывали города, реки и тысячемильные зеленые равнины. Гончаров был молчалив. Ник добился разрешения на поездку, но не его расположения. Они сидели, как незнакомые люди, случайно очутившиеся рядом, а вокруг них русские пассажиры постепенно превращали самолет в своего рода неофициальный клуб, и вскоре уже невозможно было догадаться, кого с кем связывала давняя дружба, а кто с кем познакомился только в пути. Молодой летчик-грузин - образец смертоносной для женщин стройной мужественности - терпеливо, хоть и со скукой в пронзительных черных глазах, выслушивал нескончаемые сетования сидевшей рядом женщины, тонкогубой, завитой барашком русской блондинки, которая держала на коленях ребенка. Малыш потянулся к отцу, тот взглянул на сынишку с веселой нежностью и вдруг, немного стесняясь своего порыва, горячо прижал его к себе и зарылся ястребиным лицом в детскую шейку, бормоча что-то по грузински. Это зрелище вызвало у Ника странную щемящую тоску: любящий отец шепчет нежные слова на ушко ребенку, который воспринимает их только как поток ласковых звуков. Сам не зная почему. Ник резко отвел глаза и нахмурился от приступа внезапной и необъяснимой грусти. Вскоре он заснул. Проснувшись, он увидел внизу Тбилиси; большой, белый, залитый солнцем город, окруженный невысокими зелеными горами. Самолет проскользнул меж ними, идя на посадку; далеко над синеватым туманом, сплошь застилавшим горную цепь, неясно белели снеговые шапки вершин. Ник глядел на снеговые вершины, сойдя на посадочную площадку, где было по-летнему жарко. Гончаров, вышедший вслед за ним, тоже взглянул на горы и сердито нахмурился. - Проклятый снег, - пробормотал он по-русски. - Рано он выпадет в этом году. На аэродроме их встретили два человека, одетые по-летнему, без пидж