лучше, - согласилась Валя. - И все-таки хотела бы я иметь столько идей, чтобы невозможно было работать над ними самой. Раздавать и направо и налево, - восторженно сказала она. - Обладать таким изобретательным умом! Ник ничего не ответил, он решил ни за что не возвращаться к тягостному для него разговору. Лучше помолчать. Они шли, пока пустынные пространства не сменились освещенными жилыми домами и неоновыми витринами новой Москвы, которую он мельком видел в день приезда. Перед ними ярко горели уходившие чуть вверх огни Ломоносовского проспекта и темным силуэтом выделялась фигура человека, который шел впереди с непокрытой головой, подняв воротник пальто и сунув руки в карманы. Валя, видимо, узнав его, удивленно засмеялась и, взяв Ника под руку, повлекла его вперед. - Надо догнать его, - сказала она. - Непременно. Гриша! Гриша! Человек обернулся, на свету блеснули стекла очков. Они подошли ближе, он остановился. Это был худощавый юноша лет двадцати двух, с тонким нервным лицом и немножко пугливым от застенчивости взглядом. При виде Вали он робко и ласково улыбнулся. Она была на полголовы выше его и смотрела на него с беспокойной нежностью, которая не была ни кокетливой, ни материнской, ни сестринской, - словом, Ник не видел в ней никаких знакомых оттенков, которые определяют отношение девушки к молодому человеку. - Это Гриша, - сказала она, окидывая его несколько придирчивым взглядом, словно проверяя, не оторвана ли у него где-нибудь пуговица и не съехал ли на сторону галстук. - Григорий Андреевич Антонов, мой, так сказать, подопечный, я за него отвечаю... - Ничего подобного, - возразил юноша и, улыбнувшись Нику, протянул ему руку. - Рад познакомиться с вами, доктор Реннет. Я... - Я за него отвечаю, - повторила Валя, будто и не слыша возражений. - Гриша хороший мальчик, хороший товарищ и блестящий физик, но физик, я вижу, совсем замерзший. Почему ты в летнем пальто? Тебе же холодно! - Мне не холодно. - Нет, холодно. Я же вижу. Гриша один из тех, кто работает с вашим интегратором, доктор Реннет. - Повернувшись к Нику, она не без гордости улыбнулась. - По Гришиному предложению он был изменен. - Пустяковые переделки, - смущенно возразил юноша. Валя взяла его под руку, и он зашагал с ними к ярко освещенной улице. - Нет, не пустяковые, - настойчиво сказала она. - Ты же сам знаешь. Он действительно очень способный физик. Вся наша институтская молодежь гордится им, и мы считаем, что он непременно будет академиком, поэтому мы о нем так заботимся. - Она продолжала весело болтать с Гришей и о Грише; она ласково подтрунивала над ним, хвалила его, добродушно бранила, и все это с какой-то особенной теплотой, но с какой - Ник не мог определить, пока ему вдруг не пришло в голову слово, которого он никогда в жизни не употреблял: _товарищеской_. Он даже вздрогнул от неожиданности, припомнив это знакомое слово, и удивленно подумал: "Значит, у них действительно есть такие отношения!" Что-то тесно связывало их друг с другом и с прочими - это и было то братство людей, о существовании которого Ник знал только понаслышке. Он опять стал чужим и посторонним, так как, сами того не подозревая, они наглухо отгородились от него. У ярко освещенного перекрестка юноша помахал им на прощание рукой и перешел на другую сторону улицы. - Я провожу вас до автобуса, - сказала Валя. - А потом побегу дальше. Но автобус опять ушел прежде, чем они успели дойти до остановки. Валя, откинув голову, рассмеялась. - Тогда вы проводите меня, - сказала он. - Мне недалеко. Вы успеете вернуться, пока подойдет следующий автобус. Ручаюсь. Идемте, - продолжала она. - Такой чудесный вечер, посмотрите, как весело люди торопятся домой... Она взяла его под руку и пошла, сразу приладившись его шагу, будто они ходили вместе уже много лет. Ник то и дело поглядывал на нее сбоку, бессознательно любуясь гладкостью ее бледных щек" игрой ресниц, изгибом ее подвижных губ. - Больше всего люблю этот час, - говорила она. - Рабочий день окончен. Он прошел удачно. Завтра предстоят новые дела, но сейчас впереди целый вечер: разговоры, шутки, ужин, смех, быть может, немножко хорошей музыки и, быть может, какой-нибудь очень забавный или очень интересный человек. - Неожиданно улыбнувшись, она повернулась к нему. - У вас тоже такое ощущение? - Мне передается _ваше_ ощущение, - улыбнулся Ник. - Но если вы мне позавидовали недавно, то сейчас я больше чем завидую вам. - Почему? Что вы будете делать вечером? - Право, не знаю, - искренне ответил он. - Разве вы не ждете ничего приятного? - Нет, жду, - честно сказал Ник. - Только не знаю, как это все обернется. - О, смотрите! - порывисто воскликнула она по-русски. Ник обернулся и еле успел увидеть машину Гончарова, сворачивавшую за угол вдоль обочины тротуара, на котором стояли они с Валей. На мгновение глаза Ника и Гончарова встретились, но машина прошла не останавливаясь, и Гончаров уже глядел прямо перед собой; лицо его было строго и задумчиво. - Это Дмитрий Петрович! Почему же он не остановился? - Вероятно, он нас не видел, - осторожно сказал Ник, зная, что этого не могло быть. - Нет, видел, - возразила Валя. - Он смотрел прямо на меня. Он же знает, что вам нужно в центр. - Но мы с вами удаляемся от центра, - заметил Ник. - Быть может, он думал, что мы куда-то вместе идем, и не хотел... - ему пришлось снова перейти на английский - ...навязываться. Валя повторила английское слово, видимо не понимая, что оно значит. - Он проявил такт, - сказал Ник, и Валя сдвинула брови: оба снова оказались беспомощными перец разделившей их языковой стеной. - Словарь, - сказала Валя. - У меня с собой тот, что вы мне подарили. Ник полез в карман за словариком, а Валя раскрыла сумочку, чтобы достать свой, но вдруг схватила его за руку. - Ваш автобус идет! Скорее! Бегите! - Нет, - ответил Ник. - Я поеду следующим. Я вас провожу, как мы условились. Но Валя, очевидно, передумала. - Это ни к чему, - сказала она. - Кто знает, когда подойдет следующий? - Оживление ее погасло, она стала задумчивой и озадаченной. Интересно, в какой мере это объясняется тем, что она увидела Гончарова, подумал Ник, и как она истолковала эту странную холодность Гончарова, которая неприятно озадачила и его самого, хотя он и старался как-то оправдать ее перед Валей. Валя протянула ему руку, и на мгновение глаза ее снова оживились и потеплели. - До свидания, - сказала она. - Желаю вам приятно провести вечер! Был девятый час, когда Ник вошел в свой номер. Он не представлял себе, что уже так поздно. Он медленно снял пальто и шляпу, думая о том, что сегодня - день неожиданностей; ему вдруг захотелось под любым предлогом позвонить Гончарову, дать ему понять, что он дома, один, и что Валя вовсе не та женщина, насчет которой Гончаров шутливо прохаживался сегодня в институте. Но цель его была бы слишком явной, и, если для Гончарова это хоть сколько-нибудь важно, такой звонок рассердил бы его своей нарочитостью. Если тут есть какое-то недоразумение, то пусть оно само разъяснится со временем. Ник решил не думать об этом и на всякий случай позвонил Анни - быть может, она уже дома. Анни взяла трубку почти сразу же, и ее "Алло?" прозвучало тревожным вопросом. - Где ты был? - спросила она. - Я нарочно постаралась вернуться пораньше и все время жду твоего звонка. Я уже начала было придумывать другие планы на вечер. Услышав ее голос, он опешил от неожиданности, и ему не сразу удалось объяснить, что он не рассчитывал застать ее дома, судя по тому, что она говорила ему утром. Анни ответила, что приготовила ужин и ждет его больше часа. - Тогда я сейчас приеду, - сказал Ник. Она показалась ему очень бледной и расстроенной. Они поцеловались, но Ник почувствовал в ней какую-то отчужденность. Он понял, что предстоит серьезный разговор, и у него заныло сердце. Войдя в комнату, служившую столовой, гостиной и кабинетом, он увидел сначала накрытый стол, а потом - откинутые крышки двух пустых чемоданов. - Ты хочешь есть? - спросила Анни, проходя мимо него в маленькую кухню. - Ужасно. А это почему здесь? - Чемоданы? - донесся из кухни ее голос. - Я собираюсь укладываться. - Зачем? - Еду в Вену. - Не может быть! - недоверчиво сказал он после секундного молчания. - Я в самом деле еду. Он подошел к двери в кухню. Анни спокойно и деловито возилась у старой газовой плиты. - Почему? Когда? - Утром. Самолет улетает в пять часов. - Но почему? - Потому что я так хочу. - Анни потушила газ под одной из кастрюлек, и, хотя голос ее был спокоен, казалось, что говорить ей трудно. - Когда ты решила? - Сегодня. Совсем недавно. - Только потому, что я поздно тебе позвонил? - Конечно нет. - Взяв тарелку с холодной осетриной, она прошла в комнату и поставила ее на стол. - Я думала об этом уже несколько дней. Но позвонила Хэншелу только сегодня. - Совсем недавно? - Да. - Ты на меня сердишься? - Нет. - Вижу, что сердишься? - Нет, не сержусь. - Анни! - Я же сказала, что не сержусь. Сейчас все будет готово. Хочешь водки? - Анни, я говорю о Вене. Она вскинула руки, как бы защищаясь от расспросов, но сразу же бессильно опустила их. - Тут не о чем говорить, Ник, право же. Я просто решила, что мне полезно уехать сейчас на время из Москвы, а эта работа для меня интересна и к тому же хорошо оплачивается. - Но ведь это нелепо! - Почему-то сейчас он мог думать только о второстепенных вещах. - Во-первых, Леонард не может так вот сразу взять тебя на работу. Это сверхсекретное дело. Каждый, кто с ним работает, должен пройти бесконечные проверки. Ты засекречена? - Нет. - И ты думаешь, это можно сделать за несколько часов? Даже там, у нас, ФБР обычно занимается этим не один месяц. А то, что ты несколько лет живешь в Москве, не лучшая рекомендация. Кто же кого обдувает? - Надувает. - Надувает. Анни что ты с нами делаешь? - Милый, я ничего не делаю. Просто мне надо взглянуть на все это издали. Я уеду на несколько недель, и это даст мне возможность увидеть себя со стороны. Себя и свою жизнь... - И меня? - И тебя. Ник, налей вина, пожалуйста. - Если б я пришел часов в пять или шесть, ты бы не позвонила Хэншелу. - Ошибаешься. Я бы сказала тебе, прежде чем позвонить ему, это правда. Но я знала, что вечером могу его и не застать, а мне хотелось, чтобы он успел подготовить мой отъезд. Ник чуть было не сказал: "Но он же пригласил тебя только в расчете на то, что я брошу все и ринусь вслед за тобой. Это я ему нужен, а не ты". Но, пожалуй, сейчас это уже не так. Гораздо более вероятно, что он пригласил Анни потому, что ему нужна она, а до Ника, в конце концов, ему нет дела. - И все действительно так, как ты говоришь? - Что ты хочешь сказать? - Не потому ли тебя тянет в Вену, что там будет Хэншел, - вот что я хочу сказать. Должно быть, глупо об этом спрашивать. Ты совершенно не обязана отвечать мне, даже если это правда. - Если бы это было правдой, я бы тебе сказала. - Но ведь ты едешь в Вену либо потому, что там будет то, что тебе нужно, либо просто хочешь развязаться с тем, что тебе здесь не нужно. - Может быть, и по той и по другой причине. Ник. Собственно, так оно и есть. Ах, Ник, больше всего я хочу для тебя того, чего ты сам хочешь. Будь я в силах дать тебе это - что бы оно ни было, - я бы дала. Чего бы мне это ни стоило. - Но ты мне это и даешь. - Нет, - сказала Анни. - Знаю, что нет. То, что тебе по-настоящему нужно, ты найдешь сам. Я уверена. - Если бы я тоже был уверен! - Непременно найдешь. Иначе и быть не может. - Ну, хорошо, а потом что? - Потом у тебя будет то, чего тебе хочется больше всего на свете. - Я говорю о нас с тобой. Анни пожала плечами. - Пока не настанет такое время, говорить не о чем, Ник, лучше не давать друг другу обещаний сгоряча. И не надо просить никаких обещаний. Что сбудется, то и сбудется. - Все это звучит гораздо серьезнее, чем "подожди несколько недель, пока я съезжу в Вену". Это звучит как милое, иносказательное "прощай навсегда". Анни накрыла ладонью его руку. - Я знаю только то, что на несколько недель еду в Вену, - мягко сказала она. - И оставим это. Он сжал ее пальцы и притянул ее к себе. Она не уклонялась от его поцелуев, от его ласк, но и не отвечала на них, она была слишком измучена, чтобы сопротивляться. - Я хочу тебя, Анни. - Ты хочешь, чтобы я передумала. Я тоже хочу тебя. Ник, но потом нам будет еще труднее и больнее - ведь что бы между нами ни произошло, я все равно уеду. - Я хочу тебя, Анни. - Ник, прошу тебя!.. Он поцеловал ее, и на этот раз Анни приникла к нему - тело предательски напомнило ей о прошлых ласках. - Ах, Ник, это нечестно! - прошептала она, закрыв глаза и отдаваясь его рукам, но вдруг с силой вырвалась и закрыла лицо ладонями, чтобы скорее прийти в себя. - Это нечестно, - сказала она еле слышно. - Нечестно. Зазвонил телефон, Анни не шевельнулась. - Пусть звонит, проклятый, - сказал Ник. Анни покачала головой. - Нет. - Она взяла трубку. - Да?.. - и после паузы сказала: - В три тридцать... Я буду готова... - Голос ее звучал ровно и твердо. - Никто не отвечает, потому что он здесь... Да, минутку. - Она протянула трубку Нику. - Это Хэншел. Он хотел поговорить с тобой. Ник заколебался, но выхода не было. - Да, Леонард? - Я вижу, вы отняли у меня возможность поразить вас моим сюрпризом, - весело заговорил Хэншел. - Если вы все-таки пожелаете присоединиться к нашей компании, место для вас есть. - Спасибо, Леонард, ответ будет прежним. - Что ж, может, это и к лучшему, - любезным тоном сказал Хэншел. - Тем не менее если захотите поехать с нами в аэропорт и помахать рукой на прощание, мы будем очень рады. Разумеется, это значит, что вы ляжете спать не раньше пяти или половины шестого, а завтра - рабочий день, так что, если вы решите не провожать нас, мы не обидимся. Во всяком случае, постарайтесь на обратном пути заехать в Вену - совещание продлится очень долго. Пожелайте нам счастья! Ник положил трубку и отвернулся от телефона, лицо его было неподвижно и сурово. - Что он сказал? - тихо спросила Анни. - Ничего, - ответил Ник. - Ничего особенного. - Он холодно взглянул на нее. - Ну хорошо, поступай как знаешь. Раз тебе так хочется ехать - уезжай. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем ты это делаешь. Если все так, как ты говоришь, то, когда ты вернешься, между нами все останется по-прежнему, чтобы ты за это время ни надумала. Но если ты не говоришь мне правды, если ты считаешь, что такой способ порвать со мной будет милосерднее - тогда ты действительно нашла самый лучший или по крайней мере самый верный способ. А теперь я пойду. - Ник, ради бога, не уходи так! - Теперь уже она бросилась к нему. - Я этого совсем не хотела! Я собиралась объяснить тебе все, чтобы ты понял. Ведь ты хотел поехать со мной во Внуково... Он помедлил секунду, потом отстранил ее. - Оставь, Анни. Все и без того уже плохо. Давай отрежем сразу, без лишних мучений. - Ник, по крайней мере хоть поужинай! Я так старалась... Он даже схватился за голову - так по-женски абсурдна была эта просьба. - Не понимаю женщин, - сказал он. - Когда человек голоден, женщина возмущается его бесчувственностью: "Как ты можешь думать о еде в такую минуту!" Но только женщина способна помнить о еде в самое неподходящее время! Нет, благодарю, я не хочу есть. Анни, - отрывисто добавил он, - давай поцелуемся на прощание и на этом покончим. Так будет лучше. Ник не пошел в гостиницу. Он быстро шагал по улицам без всякой цели, без ощущения времени. Несколько раз возле театров он попадал в толпу выходивших зрителей; выбравшись из толчеи, он шел дальше. В каком-то кафе он что-то заказал и машинально съел; уходя невольно заметил, что за ним запирают двери на ночь, и зашагал дальше. Придя наконец в гостиницу, он позвонил Анни, но телефон не отвечал. Часы показывали три сорок пять. Ник сошел вниз, но такси пришлось ждать минут двадцать. - Внуково, - сказал он шоферу. - Я очень спешу. Машина мчалась сквозь ночь. Кругом темнели неосвещенные дома. Ник еле различил здание института. Светились только сигнальные огни для самолетов далеко впереди да вспышки белого пламени на стройках, где шла ночная работа. Здание аэропорта было залито ярким светом, но почти безлюдно. Ник прошел прямо к ограде перед летным полем. Вдали, среди темных самолетов, стоявших на посадочной площадке, виднелся один освещенный. Калитка, ведущая на поле, была открыта, возле нее, подняв воротник пальто, взад и вперед прохаживался контролер. - Это самолет на Вену? - спросил Ник. - Да. Ваш билет, пожалуйста. - Билета у меня нет. Мне нужно повидать одного человека. - Простите, товарищ, вы же знаете правила. Туда без билета нельзя. - Но я должен сказать ей несколько слов. - Ничего не могу поделать. Правила везде одинаковы... Там ваша жена? - сочувственно спросил контролер. - Да, - сказал Ник, готовый согласиться с чем угодно. - Моя жена. Контролер взглянул на его пустые руки. - Вы хотите передать ей этот сверточек? - Да. - Наверно, еда? Что ж, не голодать же ей. Ладно, скажите стюардессе, что вам нужно поговорить с женой. Ник ринулся в темноту под пропеллеры спящих самолетов. До венского самолета оставалось полпути, когда Ник услышал рев моторов. Он побежал еще быстрее, рев усилился, косая цепочка освещенных окошек поплыла вдаль, и Ник остановился. Из темноты вышла женщина в летной форме. Взглянув на него, она тоже остановилась. - На венский рейс опоздали, - сказала она. - Вы пассажир? - Нет, - медленно ответил Ник, глядя на удаляющийся самолет. - Я хотел поговорить с одним человеком, но теперь уже все равно. 9 Утром, поспав не больше часу, Ник заставил себя поехать в институт; он был так подавлен глухой тоской и ощущением утраты, что даже не замечал физической усталости. В полдень ее самолет прилетит в Вену, значит телеграмму надо ждать во второй половине дня. Он наметил себе срок - три часа дня, - и это облегчило ему ожидание. Казалось, кровь, пульсирующая в его венах, отстукивает минуты. Чтобы убить время, он все утро провозился с интегратором. Он с интересом наблюдал, как работает прибор, воплотивший идею, которую он когда-то так беспечно бросил в пространство, а потом позабыл совсем. Кончив, Ник взглянул на часы. Ждать осталось всего три часа. Он пошел в кабинет Гончарова потолковать о приборе. Заговорив о работе, Гончаров оживился, вообще же он был странно озабочен и держался отчужденно. Сначала Ник не обращал внимания на его холодность, но потом она стала слишком явной, а Ник сейчас был особенно восприимчив ко всякому проявлению недружелюбия. Что он мог сделать или сказать такого, что Гончаров на него обиделся, недоумевал Ник. И вдруг вспомнил. - Между прочим, почему вы вчера вечером не остановили машину? - небрежным тоном спросил он, прерывая разговор о приборе. - Вы проехали мимо меня. Гончаров растерянно моргнул - он не ожидал такого резкого перехода. - Простите, вы о чем? - Вчера на автобусной остановке, на углу Ломоносовского проспекта, - сказал Ник. Его внезапно одолела усталость; пожалуй, не стоило заговаривать об этом. Вчерашний эпизод казался сейчас таким незначительным, таким далеким... - Я вас не видел. - Но ведь вы смотрели прямо на меня, - возразил Ник. - Валя тоже заметила это. Вы не могли не видеть нас. - Валя? - Гончаров пристально поглядел на него, и его явная заинтересованность словно подстегнула Ника. - _Наша_ Валя? - Ваша Валя. Мы с ней дошли туда пешком. Она собиралась куда-то в гости. - Я и ее не видел, - резко сказал Гончаров, как бы отклоняя непрошеные объяснения Ника, почему они с Валей оказались на улице вдвоем. Он стал нетерпеливо постукивать указательным пальцем по чертежу, о котором до того шла речь. - Я торопился домой. Меня там ждали. - Мне казалось, вы говорили, что будете весь вечер свободны. - Да, но когда вы ушли, мне позвонили по очень важному делу. - Ему, очевидно, стоило труда сохранять вежливый тон: настойчивость Ника раздражала его. - Итак, мы говорили о структуре поля... - Да, - сказал Ник. - Но, может быть, сначала условимся насчет сегодняшнего вечера? - После того как придет телеграмма от Анни, он немного поспит, но потом не хотелось бы оставаться в одиночестве. - Мы с вами собирались провести вечер вместе - быть может, сделаем это сегодня? - Очень сожалею, - ответил Гончаров, - но у меня тяжело заболел близкий друг. - Он взглянул на часы и отодвинул от себя чертеж. - Извините, пожалуйста, я должен сейчас позвонить и узнать, что сказал врач. - Разумеется, - откликнулся Ник. Намек на то, что ему лучше уйти, был так же ясен, как и нежелание Гончарова посвящать его в свои дела. Только вчера, подумал он, этот человек сетовал на то, что между ними так много невысказанного, а сегодня сам предпочитает о чем-то умалчивать. Ник встал и ушел. На ходу он взглянул на часы - вот и еще прошло сколько-то времени. Самолет Анни сейчас уже вылетел из Будапешта. По расписанию она должна быть в Вене через сорок минут. Если она пошлет телеграмму сразу же по приезде, то, пока ее доставят, пройдет еще часа два. Ник валился с ног от усталости, продолжать работу не было никакого смысла. Он решил пойти в гостиницу и ждать там. Растянувшись на кровати возле телефона, Ник мгновенно заснул, надеясь, что его разбудит звонок или стук в дверь, но, когда он, вздрогнув, проснулся, было совсем темно. Оказалось, что уже одиннадцать часов. В смятении он бросился к дежурной по этажу, но телеграммы для него не было. Должно быть, Анни послала вечером письмо. Что за дурацкая экономность, раздраженно подумал он. Телеграммы не было и утром. В течение дня Ник трижды звонил из института в гостиницу, но ни телеграммы, ни письма не было. Он пообедал у себя в номере и не выходил весь вечер, ожидая, что она позвонит. Она не позвонила. Ник начал приходить в неистовство. Ночью он написал ей письмо на адрес американского посольства в Вене. Шли дни, а ответа не было. Он написал еще раз. Ответа не было. Вне себя он позвонил в Вену, в посольство. Нет, о ней в посольстве ничего не известно. Он спросил о Хэншеле. Его бесконечно переключали с одного телефона на другой, и наконец кто-то ответил, что Хэншел живет в гостинице "Империаль". Он не мог заставить себя позвонить Хэншелу. Он сидел у себя в номере и упрямо ждал, пока венская телефонистка по указаниям московской обзванивала гостиницы в поисках миссис Робинсон, прибывшей из Москвы. Он настойчиво руководил этими поисками, вмешиваясь в разговор двух телефонисток то по-русски, то по-немецки. Каждый звонок в очередную гостиницу вселял в него новую надежду, каждая неудача усиливала его упрямство, его тоску, его гнев, пока наконец он не позвонил прямо в "Империаль". Нет, миссис Робинсон здесь не проживает. Доктор Хэншел? О да, да. Одну минутку... К сожалению, доктора Хэншела сейчас нет. Ник велел передать Хэншелу, что просит Анни позвонить ему в Москву. К черту самолюбие. Только бы услышать ее голос, на остальное наплевать. Но она не позвонила, и Ник не находил себе места от тоски. Если бы Гончаров сдержал свое обещание провести с ним вечер-другой, он хоть на время отвлекся бы от этой тоски по ней, от злости - словом, от всего, что его так мучило сейчас. Но в последнее время Гончаров непонятно почему стал держаться отчужденнее, чем когда-либо. Ник узнал теперь, что такое быть одиноким в Москве. Никто ему не звонил, никто из тех, кто был так приветлив к нему в институте во время работы, не приглашал к себе в гости. И никто не принимал его приглашений пообедать. Он снова предложил Гончарову поужинать вместе, и снова Гончаров уклонился. Ник был совсем одинок, а кругом кипела по-осеннему бодрая, еще более оживленная, чем прежде, Москва. Афиши на улицах возвещали о новых спектаклях, концертах, фильмах. Тысячи людей сновали по улицам, толпами вливались в метро, сходили со ступенек эскалаторов, стояли в очереди у троллейбусных остановок, потоками выливались из троллейбусов. Вокруг звучали человеческие голоса - в коридорах, в лифтах, на улице, - голоса воркующие, смеющиеся, зовущие, спорящие, объясняющие, сердящиеся, но ни один голос не окликнул его. Он не грустил от одиночества, оно приводило его в ярость, и все же никогда в жизни он так не томился по людям. Он обедал в своем плюшевом с попончиками номере, чтобы избавить себя от чувства одиночества на людях, но комната угнетала его, потому что там не было писем от Анни и стоял телефон, в котором не звучал ее голос. Он выходил подышать воздухом только ночью, когда пустели людные улицы и затихало вечернее оживление, когда залитые светом просторы Красной площади наполнялись лязгом танков и топотом марширующих солдат: шла ночная репетиция ноябрьского военного парада. И каждую ночь репетиция становилась все богаче и полнее, и длинная колонна орудий, танков и транспортеров выстраивалась уже и на улице Горького, чтобы потом стремительно ринуться на Красную площадь и пройти мимо тихого мавзолея. Иногда в эту позднюю пору на Ника наталкивался какой-нибудь пьяный, которого шатало из стороны в сторону, и, ухватившись за него, чтобы удержать равновесие, извинялся с изысканной вежливостью и пристыженно отводил глаза или грубо ругался. Несколько раз какие-то юнцы предлагали ему продать с себя костюм; молодые бизнесмены пожимали плечами и презрительно усмехались, когда он проходил мимо, не удостаивая их ответом. Снова и снова - уже со злостью - он перебирал в памяти всех своих знакомых, но каждый раз убеждался, что единственный человек, который, по-видимому, охотно общается с ним, это Валя. Он подумывал о том, чтобы пригласить ее куда-нибудь, но одно дело случайно встретиться с ней в гостях или у институтского подъезда и совсем другое - оказывать ей особое внимание и самому искать встреч. Он боялся, что она примет его приглашение только из жалости к его одиночеству, и гордость его возмущалась при мучительной мысли о том, что, если он ее пригласит, она, прежде чем дать ответ, хладнокровно посоветуется с десятком людей, из ее группы, со своим непосредственным начальником, с начальником своего начальника, и в конце концов простой дружеский обед и, быть может, посещение кино превратятся в полуофициальное мероприятие. А самое главное, если Гончаров не хочет встречаться с ним по какой-то другой причине, кроме той, на которую он ссылается, то та же самая причина может повлиять и на Валю, а он не желает обременять каждого москвича неизвестно откуда взявшимся больным другом, который может служить отличным предлогом, чтобы отказаться от приглашения. И все-таки, случайно услышав, что одна из молодых сотрудниц по телефону приглашает Валю пойти с ней в театр, так как ее спутник сегодня идти не может, Ник тут же, как ему казалось, забыл об этом, но после работы почему-то поехал домой на такси, а потом, все еще не отдавая себе отчета, зачем он это делает, позвонил в бюро обслуживания, справился о письмах, и, когда ему ответили, что из Вены ничего нет, заказал билет на тот же спектакль. И только в театре, сидя на неудобном месте, откуда почти не было видно ни сцены, ни публики внизу, Ник понял, что опять он действует не по своей воле, а находится в плену у одиночества, которое и толкает его на всякие поступки, и, когда занавес стал медленно раздвигаться, он сказал себе устало, но убежденно и без тени жалости: "Дурак несчастный!". Но он так оцепенел от тоски и злости, что ему было все равно. Во многих театрах Москвы сохранился европейский обычай прогуливаться во время антрактов. Публика устремляется в просторное высокое фойе с яркими люстрами и без всякой мебели и бесконечным потоком, произвольно образуя нестройную колонну, хоть и не в ногу, но величаво прохаживается по кругу в пределах невидимой границы, так что тот, кому вздумается выйти из рядов на середину, чувствует на себе сотни взглядов. Здесь не курят, разговаривают вполголоса, и каждый на виду у всех. Это - парад благопристойности по сравнению с тем, как держатся американские зрители, которые непринужденно болтают, разбившись на маленькие группки, словно после сорока минут пережитых сообща эмоций им необходимо вновь ощутить свою индивидуальность и побыть в относительном уединении, прежде чем вернуться в зрительный зал. В первом же антракте Ник увидел Валю в длинной веренице зрителей. Он стал у стены, ожидая, пока она и ее подруга обойдет фойе и приблизятся к нему. Заметив его, Валя поздоровалась, и лицо ее осветилось радостно-удивленной улыбкой. Она невольно повернула голову, чтобы посмотреть, один ли он, и прошла дальше, словно слегка досадуя, что он не подошел к ней. Сделав еще круг и снова поравнявшись с Ником, Валя протянула руку: "Пойдемте с нами" - как бы говорил этот обезоруживающе искренний жест. В первый раз, с тех пор как уехала Анни, ему предложили разделить компанию, и в нем вспыхнуло благодарное чувство. Он пошел с ними рядом. Подруга Вали, с которой ему доводилось раз или два разговаривать в институте, была немножко смущена любопытными взглядами окружающих, но, видимо, довольна. Это была некрасивая, хотя и хорошо сложенная девушка, светлая завитая челка, к сожалению, закрывала прекрасные линии ее лба. Она покраснела и первые минуты, очевидно, чувствовала себя неуверенно - то становилась чересчур сосредоточенной, то начинала беспричинно смеяться. Но застенчивость ее исчезла, как только зашел серьезный, хоть и несколько бессвязный разговор о пьесе. Девушка не желала говорить по-английски, стесняясь своего произношения, но понимала язык, по-видимому, не хуже, чем Валя, и все трое кое-как объяснялись то по-русски, то по-английски. Обе девушки уже видели пьесу в другом театре, и мнения их расходились. Валина подруга утверждала, что пьеса слишком сентиментальна, и Валя сказала, что если вникнуть в замысел автора, то все это даже трогательно; а что думает доктор Реннет? - Я очень редко бываю в театре, - ответил он. - Не будьте таким дипломатом, - сказала Валя. - Есть же у вас какое-то мнение. - Я смотрел с удовольствием. Актеры играют превосходно, но пьеса глупая. В жизни люди так себя не ведут. - Я согласна с вами, - сказала Валина подруга. - Значит, вы оба ничего не знаете о любви, - со спокойным упрямством заявила Валя. - А ты знаешь? - засмеялась ее подруга. - Я знаю, - ответила Валя. Она видела, что они чуть-чуть подсмеиваются над нею, и сама была не прочь посмеяться, но все же стояла на своем: - Я понимаю эту девушку. Если она действительно его любит, то именно так и должна поступить. - Да? - сказал Ник. - Тогда, вероятно, вы можете понять и женщину, которая, любя мужчину, бежит от него, потому что твердо уверена, что в конце концов потеряет его? - Да, - согласилась Валя. - Бывает и так. Я могу ее понять. - Ну, расскажите мне о такой женщине. Валя засмеялась. - Тут дело не только в женщине, но и в мужчине тоже. Расскажите мне о нем. В следующем антракте они опять встретились и продолжали разговаривать, прохаживаясь по фойе. Он хотел было предложить им встретиться после конца спектакля, чтобы проводить их домой, но боялся, что это предложение будет отвергнуто. Пока он боролся с нерешительностью, прозвенел звонок, и все заторопились в зал. Ну что же, это даже к лучшему - как будет, так и будет. Если он увидит их при выходе, то вызовется проводить, и это будет совершенно естественно. Если же он по каким-то особым причинам не должен этого делать, так они сами постараются избежать встречи с ним. Когда кончились вызовы и стихли аплодисменты, Ник вышел из ложи и направился прямо к вешалке, тщательно соблюдая правила игры, которую сам и придумал. Он стал в очередь; не прошло и несколько минут, как подошли девушки. - Дайте мне номерки, - сказал Ник. - Я возьму ваши пальто. - Он обернулся к стоявшему за ним молодому лейтенанту и попросил разрешения услужить девушкам. Лейтенант пожал плечами. - Пожалуйста, - приветливо сказал он. Бок о бок они медленно продвигались вдоль стойки и говорили только о пьесе; наконец, когда гардеробщик подал им пальто и они пошли к выходу, Ник сказал: - Я возьму такси и отвезу вас домой. Девушки быстро переглянулись. - Мы-то в Москве не заблудимся, - сказала Валина подруга, - поэтому давайте сначала мы отвезем вас. Ведь вы же, в конце концов, наш гость. Это значило, что через несколько минут он опять останется один, а ему страстно хотелось побыть с людьми, пусть даже хоть полчаса. - Я еще ни разу не заблудился в Москве. Я достаточно знаю русский язык, чтобы сказать водителю: "Гостиница "Москва", пожалуйста!". У Валяной подруги нашлось другое возражение: они с Валей живут в разных концах города и обеим ехать отсюда гораздо дальше, чем ему до гостиницы. Валя жила на Ленинградском шоссе, далеко за ипподромом, а ее подруга - на Фрунзенской набережной. - Это ничего, - сказал Ник, не желая сдаваться. - Зато проедемся вдоль реки. Он быстро нашел такси, и спор закончился сам собой, как только они покатили по Садовому кольцу. Наступило, однако, немного напряженное молчание, и Ник не знал, чему это приписать - тому ли, что все трое не находили, о чем говорить, или же тому, что под давлением одиночества он сделал то самое, чего все время страшился: навязался им, а они не посмели ему отказать из вежливости и уважения к нему как к почетному гостю. У Крымского моста такси свернуло с Зубовского бульвара в тихую темноту набережной. Ник не мог себе представить, о чем сейчас думают девушки. - Люблю Москву ночью, - задумчиво сказала Валя. - Она становится совсем другой. - А я люблю смотреть на реку, - таким же тоном откликнулась ее подруга. - Города и деревни кажутся такими грустными, когда проезжаешь по ним ночью. Улицы пустые, дома темные, будто совсем необитаемые. - Лучшее время - ранний вечер, - заметила Валя, - когда еще не наступила ночная тишина. - Мне ночь никогда не кажется тихой, - сказал Ник. - Я все время ощущаю этот ливень субмикроскопических частиц, который льется сверху, проникая в нас, в наши дома, даже в землю под нашими ногами, словно наш мир и все, что в нем есть, сделано из какого-то темного стекла, освещенного изнутри лучами, которые беспрерывно струятся сквозь него. - Космические лучи занимают вас и днем и ночью, - тихо засмеялась Валя. - Не всегда, - просто сказал он. - Недавно поздно ночью я поехал во Внуково попрощаться с одним другом. Было около пяти утра. Я опоздал - самолет уже поднимался в воздух. Я стоял один на пустом аэродроме. Вот тогда ночь была по-настоящему темной. Самая темная ночь, какую я когда-либо видел. Такси свернуло с ровной мостовой и запрыгало по колеям грязной дороги, петлявшей между новыми жилыми корпусами и подъемными кранами возле строящихся зданий, которые в темноте казались развалинами. Здесь еще не было ни улиц, ни деревьев, ни газонов - только изрытая и вздыбленная земля огромной московской равнины. Прежде чем выйти из машины, девушка сбросила легкие лодочки и достала из сумки коричневые башмаки на толстой подошве, без которых нельзя было обойтись в некоторых кварталах города. Ничуть не стесняясь, она надела их, обменялась с Ником рукопожатием и улыбнулась ему. - Я провожу вас до дверей, - сказал он. - Нет, не нужно. Спасибо. Валя, может, ты останешься у меня ночевать? Ты позвонишь своим, а утром вместе поедем в институт. От меня ведь гораздо ближе. Валя ответила не сразу. Ник не шелохнулся. Если он и вправду навязался, если ее это тяготит, то вот прекрасный предлог отделаться от него. - Нет, спасибо, - сказала Валя. В голосе ее чувствовалось чуть заметное колебание - намек на то, что подруга, возможно, вкладывала в свои слова и другой смысл. Валя улыбнулась и поцеловала ее в щеку. - Спокойной ночи. Она назвала шоферу свой адрес. И снова оба замолчали, но ощущение, что ей, может быть, неловко с ним, совершенно покинуло Ника. Они нарушили молчание какими-то незначительными фразами, потом Валя неожиданно спросила: - Какой самолет отходит из Внукова в пять часов утра? - Самолет на Вену. Валя помолчала, потом опять спросила: - А в какой книге женщина бросает мужчину потому, что боится его потерять? - Не знаю, - сказал он и, порывшись в памяти, добавил: - Не могу припомнить ни одной такой книги. - Может быть, в пьесе? Ник опять покачал головой. - Их, должно быть, много. - Я думала, вы знаете такой случай, - сказала Валя. - Так мне показалось по вашему тону. - Я знаю только одно: я голоден, - заявил Ник, чтобы переменить разговор. - Где можно было бы поесть? - Сейчас поздно. Я бы пригласила вас к себе, но боюсь, это не совсем удобно. - Может, пойти в ресторан или кафе? - Он взглянул на часы. - Еще нет одиннадцати. Валя промолчала. - Что делают москвичи после театра? Знаете, я здесь всегда голоден, потому что в Москве едят совсем в другое время, чем у нас, и я никак не могу к этому привыкнуть. - После театра мы идем домой или в гости, - коротко ответила Валя. - А что делают в Америке? - То же самое, только мы часто ходим в рестораны. Но видите ли, я не хочу ехать домой, потому что я голоден, и не могу пойти в гости, потому что у меня нет знакомых. Значит, я должен умереть с голоду? - Нет, - негромко рассмеялась она. - А что же мне делать? - Да, трудная проблема, - согласилась Валя. - Но рядом с этой проблемой стоит и ее решение. Или, может быть, это другая проблема? - Что вы имеете в виду? - Понимаете, это довольно трудно сказать, - медленно произнес Ник. - Должно быть, любой иностранец в любой стране считает, что все, что с ним происходит, объясняется тем, что он иностранец. - И что же? - И больше ничего. Немного помолчав. Валя сказала: - Вам следовало бы объясниться точнее. - Ну хорошо. Вы не пойдете со мной в ресторан только потому, что я иностранец? - Вы именно это и хотели сказать? - Да, именно это. - Тогда я отвечу - вовсе не потому. - А почему же? - Потому что вы меня не приглашали. Вы все ходили вокруг да около, но так и не сказали: "Пожалуйста, пойдемте в ресторан". - Хорошо, пожалуйста, пойдемте со мной в ресторан. - С удовольствием, - просто сказала она, пожав плечами. - Я тоже очень хочу есть. - Но они уже проехали и площадь Маяковского, и только что миновали Белорусский вокзал. - Надо повернуть обратно, - заметила Валя. - Дальше ресторанов нет. - Можно пойти в гостиницу "Советская". Вам нравится там? - Мне - в "Советской"? - Валя взглянула на него. - Да я никогда там не была. Право, у вас очень странные представления о том, как мы живем и что мы делаем. - Я не имею никакого представления о том, как вы живете и что делаете. Откуда мне это знать? - Скажите, - спокойно спросила Валя, - в каком городе вы живете? - В Кливленде. - Это большой город? - Да. Около миллиона жителей. - И там есть большие отели? - Да. - Ну так скажите мне, пожалуйста, часто ли обыкновенные девушки ходят в рестораны этих отелей? Я не говорю о дочерях богачей или знаменитостей. Просто самые обыкновенные девушки? - Понимаю ваш вопрос, - сказал он. - У меня есть еще один, - настойчиво продолжала Валя, и Ник понял, что его подозрения были не лишены оснований. - Многие ли кливлендские девушки ходят в эти или другие рестораны с приезжими советскими учеными? - Нет, немногие. - Ведь очень немногие, верно? - Очень, очень немногие. Победа на вашей стороне. - Мы с вами не воюем, - спокойно сказала она. Ресторан был почти полон, оркестранты ушли отдохнуть, поэтому Ник не сразу понял, что здесь танцуют. Валя пошла позвонить домой. - Это необходимо, - смеясь, объяснила она. - А то мама будет волноваться. В зале, кроме Ника, было еще двое иностранцев, они сидели за столиком в углу, увлекшись разговором; отодвинули в сторону маленький французский флажок, чтобы он не мешал жестикулировать, и не слушали музыку, не обращали внимания на танцующие пары. - Советские люди и французы переменились ролями, - сказал Ник Вале, указывая на них. Валя засмеялась. - Почему бы советским людям не потанцевать? - спросила она. - У нас теперь это принято. Я сама люблю танцевать. - Я не танцевал много лет, - сказал Ник. - И никогда не был хорошим танцором. - Опять-таки будьте точнее, пожалуйста, - взмолилась Валя. - Вы хотите пригласить меня танцевать? Ник заколебался, потом со смехом сказал: - Да. Почему бы нет? Давайте потанцуем? - С удовольствием, - ответила Валя. Он встал из-за столика и, ожидая, пока она подойдет, совершенно неожиданно для себя ощутил такое острое волнение, что ему пришлось отвести глаза в сторону. В его объятиях она двигалась так же свободно и с такой же естественностью, с какой шла рядом с ним по улице. Рука ее, которую он держал в своей, была легкой и сухой, талия - тонкой. Валя касалась плечом его плеча, потому что была высокого роста, и это прикосновение походило на ласку, все тело ее было гибким и послушным. Они танцевали в полном молчании, и он почти не сознавал, что движется, и не слышал музыки. Вернувшись за столик, они опять долго молчали. Ник думал о только что испытанном ощущении. Это могло быть лишь чувство благодарности, обостренное отъездом Анни, но он вдруг увидел в Вале женщину. Они сидели в ресторане больше часа, потом вышли в ночь и пошли по пустынной, окаймленной деревьями дорожке - узкому зеленому островку на краю широкого шоссе. Впереди, насколько хватал глаз, уходила в темноту прямая бесконечная вереница желтых фонарей на столбах, таких же высоких, как деревья. Дорожка была безлюдна, на пустых скамьях не было ни души. Ник и Валя медленно шли рядом, изредка перебрасываясь словами; ее рука легко лежала на сгибе его локтя. Время от времени по шоссе проносился раскатистый грохот - это бронетранспортеры спешили к центру на полночную репетицию. В промежутках, когда стихал лязг и стук, ярко освещенное шоссе опять становилось пустынным. Ночь была холодная, и Валя слегка вздрагивала, чуть-чуть сжимая пальцами его руку выше локтя. - Уже очень поздно, - сказала она. - Мне пора домой. Я живу совсем недалеко отсюда. Спасибо за приятный вечер. - Вечер был чудесный. - И, может быть, он отвлек ваши мысли от того самолета на Вену? - мягко спросила она. Ник помолчал, потом кивнул головой. - Я рада, - проговорила Валя и добавила с оттенком огорчения и наивной грустной откровенности: - А я, наоборот, думала о нем все время. Как отнесется Гончаров к этой подстроенной Ником встрече с Валей, станет ли еще более замкнутым, и вообще есть ли какая-либо связь между тем, что он видится с Валей, и холодностью Гончарова - Ник не знал, да, впрочем, это ему было теперь безразлично. Он очень злился на всех за свое одиночество, а Валя была единственным человеком, у которого нашлось для него время. Он испытывал к ней благодарность, но на другое утро с таким же нетерпением стал справляться, нет ли ему письма, и был так же удручен, узнав, что ничего нет. Он приехал в институт, настроенный воинственно, ожидая от Гончарова чего угодно, только не виноватого смущения, с которым тот подошел к нему перед началом работы. Гончаров, по-видимому, даже затруднялся начать разговор, подыскивая слова, но затем внезапно сказал: - Чувствую, что должен извиниться перед вами. Я совсем вас забросил в последние дни, пока моя... - он заколебался, ища подходящего слова, - моя гостья... Видите ли, моя гостья уже уехала. Исследования показали, что ей сейчас не грозит опасность. Она очень боялась, хотя не признавалась в этом никому, кроме меня. Во время войны она проявляла удивительное мужество, но ведь известно, что худшие пациенты - это врачи. - Он нахмурился, явно недовольный собой. - Это моя теща, - отрывисто сказал он и продолжал уже совсем откровенно: - Единственный близкий ей человек - это я, она потеряла всю семью: и мужа и детей. Мы редко переписываемся, иногда говорим по телефону, но, когда одному из нас плохо, он зовет другого. Когда-то только она одна знала, что у меня в душе, и только я знал, как она тогда страдала. В то время мы могли говорить откровенно только друг с другом. Поэтому мы очень близки. Она уехала к себе в Харьков на работу, и никто, кроме ее начальника, не знает, что она поехала в Москву без всякой надежды вернуться домой. Понимаете, я хочу, чтобы у нас с вами не было недоразумений. - Я понимаю, - кратко сказал Ник, по примеру Гончарова не придавая значения тому, что Гончаров впервые сам упомянул о своей жене, хотя это косвенное упоминание порождало множество вопросов, тем более что, по глубокому убеждению Ника, ни одна женщина никогда не жила в этой столь прозаически обставленной квартире, без занавесок на окнах. Где же и когда он жил с ней и почему ему так трудно говорить обо всем, что связано с его браком? - Так вот, - продолжал Гончаров, - я хочу спросить вас, свободны ли вы в субботу вечером? У меня опять соберутся друзья, и я очень хотел бы, чтобы вы пришли тоже. Ник обещал, и они принялись за работу, но оба чувствовали некоторую скованность. Гончаров заставил себя сказать больше, чем ему хотелось, а у Ника было такое ощущение, словно ему позволили заглянуть в глубину чужой души, а он так и не понял, что там, в этой глубине. Злость, которую он носил в себе, стала затихать, она уже не распространялась на Гончарова, он злился только на себя и Анни. На письменном столе, за которым работал Ник, стоял телефон, и это решало проблему, как поговорить с Валей, не подкарауливая ее при посторонних. Ему стоило лишь набрать ее добавочный номер. Сознание, что в любую минуту он может услышать дружеский голос, уменьшало его тоску по Анни. Он уже не совсем одинок. Он подождал до конца дня, когда позвонил ей, она сказала, что сегодня вечером занята. - А завтра? - И завтра тоже. - Ник чувствовал, что она чуть-чуть улыбается. - Мне очень жаль, - добавила она. - Вы теперь всегда будете заняты? - спросил он. - Потому что я ведь здесь не навсегда. - Я знаю, - сказала Валя. - Я думаю об этом очень часто. - И продолжайте думать, пожалуйста, а я позвоню вам через несколько дней. Однако, когда он, выждав два дня, снова набрал ее номер, она явно обрадовалась, услышав его голос, но сказала, что, к сожалению, сегодня тоже занята. Он положил трубку. Быть может, она дает понять, что между ними стена? - мелькнуло у него в голове, но тут же он совсем забыл о Вале, потому что слово "стена" вызвало у него совершенно неожиданное представление: не камень, не железная решетка, а электрическая стена против некоторых сильно проникающих частиц, которой Гончаров огородил свой прибор. То, чего нельзя остановить, можно по крайней мере сделать неощутимым - таков был принцип этого устройства. Нежелательные частицы свободно проникали сквозь эту стену, но электрический импульс, возникающий при их прохождении, служит сигналом для прибора ничего не регистрировать в момент их прохождения. В мире физики это называется схемой антисовпадений, в человеческой душе этому соответствует действие сдерживающих центров при слове "_нельзя_". Ник понял, что уже много дней его преследует мысль, что если в приборе Гончарова есть уязвимое место, то его надо искать в конструкции электрической стены - и только там. Если эта стена содержит слишком большое электрическое напряжение, она уничтожит те самые частицы, которые обладают наибольшей энергией, - подобно не в меру усердной службе государственной безопасности, которая в своем безудержном стремлении поддерживать видимость порядка не только карает явную государственную измену, но и борется против любого проявления интеллектуальной жизни. - Я уверен, что избыточного напряжения тут нет, - утверждал Гончаров. Но через секунду он из чувства справедливости добавил: - Разумеется, очень легко попасть в такую ловушку и даже не заметить этого, тем более что мы проектировали это для определенного устройства, а потом вносили множество изменений, забывая каждый раз делать поправки. - Он испытующе поглядел на Ника и, озабоченно нахмурясь, спросил: - А что, вы нашли что-нибудь такое, что вызывает эти подозрения? - Пока нет, - признался Ник. - Но поскольку мы стараемся обнаружить такие мелкие и нечастые явления, то я хотел бы видеть более подробный расчет, чем тот, что мне показывали. - Сказать по правде, более подробного у нас нет. - Подойдя к доске, Гончаров быстро сделал приблизительный расчет допускаемых ошибок в существующем устройстве. Ответ получился в его пользу, но расчеты сошлись еле-еле, и он был вынужден признать, что у Ника все же есть основания затронуть этот вопрос. Он, видимо, был серьезно озабочен. - Человек, который проектировал эту часть прибора, сейчас в горах. Но Валя помогала ему в разработке схемы, а Антонов работал по конструированию прибора. Насколько я понимаю, вы с ним знакомы. Он один из тех, кто конструировал интегратор. Ник потратил целый день, чтобы найти правильный, с его точки зрения, подход к проблеме. Несколько раз ему пришлось совещаться с Валей; еще недавно он искал любой возможности поговорить с ней наедине, но сейчас был так поглощен своим делом, так стремился найти какой-то ответ, что ее помощь была для него важнее всего остального. Он с головой ушел в решение этой задачи, она не давала ему покоя ни днем, ни ночью, ни за едой, ни во время прогулок. Он никогда не брался за карандаш в бумагу, прежде чем не проникался проблемой настолько, что ее решение само складывалось у него в уме целиком, если не считать мелких деталей. Он терзал проблему, уносил ее с собою домой, разглядывал со всех сторон, ощупывал, переворачивал и так и этак, стараясь придать ей простейшую, но и самую точную математическую форму. Даже если ему удастся выяснить, что в эксперименте Гончарова имелось избыточное напряжение, он докажет только, что Гончаров не вправе исключать возможность ошибки, но и такого сомнения достаточно, чтобы подвергнуть проверке результаты опыта. В пятницу утром Ник наконец свел всю задачу к уравнению с четырьмя неоднородными членами с убывающей амплитудой. Он вызвал Валю, велел Грише Антонову принести маленькую счетную машину и объяснил им, что остается сделать. - Теперь нужно всего-навсего проставить в уравнении надлежащие цифры и посмотреть, что получится в результате вычислений. Если решение окажется... - он заглянул в свой блокнот, - меньше 43,74, то все благополучно. Если окажется больше, тогда дело серьезное. Валя, помогите мне табулировать эти числа. Гриша, подставьте их в формулу и зарядите машину. Мы должны получить ответ через несколько часов. Прошло около часа, пока был вычислен первый член уравнения, результат равнялся 33,75, что было сравнительно немного, и с опытом, казалось, все обстояло благополучно. Потом лязгающая и жужжащая машина выдала значение второго члена - 8,32; это оказалось больше, чем они ожидали, так как увеличило множитель до 41,07. В запасе оставалось только 2,67, а счетной машине предстояло вычислить еще два небольших члена уравнения, и Ник заволновался. - Два, запятая, ноль, один, - прочел Гриша показания счетной машины. - Сколько получается всего? Пока что сумма равнялась 43,0; - на волосок меньше критического значения 43,74. Значение последнего члена должно быть очень близко к нулю, ближе, чем это было возможно. Все трое знали это, и каждый выказывал волнение по-своему. В небольшой комнате стало жарко. У Вали было напряженное лицо, но она работала спокойно, ровным, деловитым тоном диктуя Грише одну цифру за другой. Машина щелкала и жужжала, щелкала и жужжала. С грохотом поворачивалась рукоятка. Машина получила следующий ряд цифр, зажужжала, защелкала, остановилась, когда Гриша обнаружил ошибку, щелкнула, когда он ее поправил, и снова зажужжала; громыхнула рукоятка, завертелись валики, и наверху выпрыгнул отпечатанный ответ: 45,03... Слишком много, слишком много, сказали их взгляды, хотя никто не произнес ни слова. Лица у Гриши и Вали были встревоженные, но Ник видел, что до них еще не совсем дошел катастрофический смысл происшедшего. Он пошел к Гончарову, тот мгновенно понял все, хотя тоже не сказал ни слова. Он как-то сразу осунулся и казался очень усталым, однако в его неподвижном взгляде не было ни страха, ни отчаяния. На него обрушился удар, но, прежде чем определить размеры катастрофы, он хотел ясности. Этот человек умел владеть собой. - Скажите точно, в чем дело? - немного погодя спросил он. - Вы превысили предельное значение, - сказал Ник. - Ненамного, но все же процентов на семь. - Это немного, - согласился Гончаров, но честность ученого не позволила ему воспользоваться лазейкой, которую предлагал ему сочувственный голос Ника. - И все же любое превышение есть превышение, и ничего тут не поделаешь. - Он глубоко засунул руки в карманы и, задумавшись, быстро зашагал по комнате взад и вперед. На душе у него было тяжело. - Очень трудно поверить, - произнес он наконец. - Все-таки, прежде чем обсуждать это, разрешите, я сам еще раз проделаю вычисления. На следующее утро они сравнили результаты. Гончаров работал почти всю ночь. - Сомнений быть не может, - сказал он, даже не взглянув на вычисления Ника. - Я проверял разными способами, применяя разные критерии. И все равно выходят, что я превысил предельное значение. Как это случилось - не знаю, но давайте подумаем, что это означает. - Это означает, что вы уже не можете утверждать, будто я ошибаюсь, - тихо произнес Ник, как бы расшифровывая постигшую этого человека беду. - Вы больше не можете утверждать, что энергии, которую я обнаружил, не существует. Вы можете сказать только, что _вам_, с помощью _вашего_ прибора, не удалось ее обнаружить. - С другой стороны, может быть, я все-таки прав, - медленно сказал Гончаров. - Я не могу утверждать, что вы ошибаетесь, но и вы пока что не можете утверждать, что я абсолютно неправ. - Возможно, но вы еще должны доказать это. Если вы уменьшите напряжение смещения и получите те же результаты... - Ник пожал плечами, - то мы очутимся там же, откуда начали... Послушайте, Дмитрий... - В порыве глубокого сочувствия он перешел на более интимное обращение. - Быть может, вам вовсе незачем тратить целые месяцы на повторение опыта с самого начала. Нет ли у вас сейчас надежного человека там, на станции? - Там Коган. Сегодня или завтра он должен выехать в Москву. - А нельзя ли ему позвонить? - Прямой связи нет. - Может быть, через кого-нибудь передать? - Я могу позвонить в местный институт, там штаб-квартира нашей горной станции. Они держат связь по радио. А что вы, собственно, хотите предпринять? - В данную минуту - ничего. Но, вероятно, можно каким-то образом снизить напряжение смещения хотя бы на одной-двух работающих сейчас установках. Пусть они продолжают записи еще несколько дней. Если показания будут такими же, как и сейчас, при избыточном напряжении, тогда, значит, напряжение не играет никакой роли и все измерения верны. Конечно, есть несколько способов уменьшить напряжение - давайте поработаем над этим день-два. Но надо немедленно передать вашему человеку, чтобы он не уезжал, пока вы с ним не свяжетесь. А кто там остался, если он уже уехал? - Только постоянный обслуживающий штат и несколько студентов-практикантов. Все недостаточно опытны для такой работы. Пожалуй, нужно звонить сейчас же, - сказал Гончаров, хватаясь за трубку. Была суббота, и после двух часов здание почтя опустело. Ник и Гончаров работали вместе, стараясь разрешить проблему, всеми возможными способами найти решение. Валя и еще несколько человек тоже задержались, на случай если понадобится их помощь, но в четыре часа Валя, извинившись, попросила разрешения уйти. Ей необходимо кое-что сделать до вечера. Гончаров отпустил ее рассеянным кивком. - До вечера? - вдруг повторил он через некоторое время, будто ее слова только что дошли до его сознания. - Мне тоже нужно кое-что сделать до вечера. Как вам известно, у меня сегодня гости. Давайте кончать, - предложил он вставая. Вид у него был измученный, но он улыбнулся, взглянув на Ника. - Ну вот, за этим ведь вы и приехали. И теперь добились своего. Ник тоже поднялся. - Хотите знать правду? - Разумеется. - Я бы солгал, если бы стал уверять вас, что мне не стало легче. - Да, понимаю, - коротко сказал Гончаров. - Но вы должны поверить, что при этом я не испытываю никакого удовлетворения. Гончаров сдержанно усмехнулся. - Вы же знаете, у вас есть полное право, выйдя отсюда, разослать в лаборатории всего мира телеграммы о том, что вы выбили у меня почву из-под ног. - Знаю. - И немногие на вашем месте остались бы тут, чтобы помочь беде. Ник ничего не ответил. - Поэтому я хочу, чтобы вы знали - я очень вам благодарен. - Он протянул руку, Ник крепко пожал ее. - Надеюсь, я смогу сделать для вас то же, если мы когда-нибудь поменяемся ролями, - добавил он, улыбаясь спокойно и упрямо. - Ведь еще может случиться и так. Разноголосый шум внезапно обрушился на Ника, едва только Гончаров открыл перед ним обитую толстым войлоком дверь, словно гости именно в эту секунду заговорили и засмеялись все разом. Голоса и смех из соседней комнаты продолжали звенеть и журчать в передней, пока Ник снимал пальто. На вешалке, по два-три на каждом крючке, громоздились пальто приехавших раньше гостей, занимая половину тесной передней. Через открытую дверь Ник увидел Валю. Сейчас она была для него лишь товарищем по работе, с которым он делал напряженный труд, поиски и открытия последних дней; но, когда она встретилась с ним взглядом, словно чего-то ожидая, он вспомнил ту непостижимую девушку, которая была так гибка и податлива, когда он вел ее в танце, которая долго шла с ним по пустынному, залитому электрическим светом Ленинградскому шоссе, а потом почему-то не захотела уделить ему ни одного вечера. Она смотрела на него через открытую дверь и, казалось, нарочно выбрала такое место, откуда можно было сразу увидеть его, когда он придет. Ник улыбнулся ей, но подойти не смог - Гончаров уже тащил его знакомиться с гостями, которых он не встречал тут в прошлый раз. Гул голосов стал еще громче, когда они вошли в комнату, и если Гончаров был расстроен событиями последних дней, то не подавал и виду. Он знакомил Ника с гостями, и притом так быстро, что тот не успевал различать имена и лица, хотя все смотрели на него с живым любопытством, словно желая удостовериться, что он тот самый человек, о котором только что шел разговор. Все это вызывало бы досаду, если бы не было так непринужденно, бесхитростно и исполнено искреннего дружелюбия. Здесь знали какую-то его тайну, и Ник не мог себе представить, что бы это могло быть, но, по-видимому, ничего такого, что говорило бы не в его пользу. Гончаров был необычайно весел и добродушен, называл всех ласковыми уменьшительными именами и сыпал остротами, пока Ник, улучив удобную минуту, не спросил его: - Удалось вам договориться со станцией? Лицо Гончарова на мгновение помрачнело, и сразу стало видно, что на самом деле его не оставляла нервная напряженность. - Все уже устроено. - И тут же потрепал Ника по плечу. - Не волнуйтесь, - сказал он, словно из них двоих нуждался в утешении Ник. - Беспокоиться не о чем. В понедельник мы начнем все сначала и найдем решение. А сегодня надо только отдыхать. - Взяв себя в руки, он заговорил более оживленно и весело: - А вон там мой друг, который весь вечер ждет встречи с вами. Ник вместе с Гончаровым подошел к человеку, в котором на первый взгляд не было ничего примечательного. Низенький, круглый, он держался очень прямо. Лысая голова его была гладко выбрита. У него были небольшие слегка раскосые голубые глаза. Ник подумал, что эти глаза, вероятно, способны выражать необычайно глубокие чувства, но умеют также и прятать эти чувства за внешней приветливостью. К одежде он, по-видимому, относился равнодушно: все было ему чуточку велико, воротник широк, рукава длинны, пиджак слишком свободен, на лацкане его алел эмалевый значок. Но у этого человека оказалась удивительно изысканная манера речи и легкая грация в движениях рук, хотя левая рука была искалечена - на ней не хватало двух пальцев, мизинца и безымянного, а указательный был всегда вытянут и не сгибался. Ушаков заговорил по-французски, словно не сомневаясь, что Ник не знает русского языка. - Мне очень хотелось познакомиться с вами, - сказал он. - Я был в Америке во время войны, в очень недолгой командировке. Ник читал и понимал по-французски неплохо, зато говорил с еще худшим акцентом, чем по-русски. - Недавно в Нью-Йорке вышел мой роман, - продолжал Ушаков. - С тех пор как я там был, прошло много лет, но я хорошо помню Вашингтон, помню Нью-Йорк, помню Питсбург... Пока вы здесь, мне бы очень хотелось отплатить вам таким же гостеприимством, какое мне оказывали в Америке, - с немного чопорной любезностью добавил Ушаков. - Это мой давнишний долг. Ник поблагодарил, но не стал продолжать разговор, его начинало тяготить неотступное внимание гостей, которое он ощущал как теплую, влажную тяжесть. В прошлый раз ничего подобного не было. Тогда он чувствовал, что его сразу приняли как своего. Что же сейчас происходит, черт возьми? Он обернулся, ища глазами Валю. Она сидела сзади него. Увидев, что она одна, Ник быстро сел на пустой стул рядом с нею. - Я не знал, что вы будете здесь, - заговорил он. - Почему вы мне не сказали? - Хотела сделать вам сюрприз. - И это вам вполне удалось. А тогда утром, когда вы сказали, что вечер у вас занят, вы уже знали, что будете здесь? - Нет, меня пригласили позже. - А если бы я вас спросил, вы бы мне сказали? - Не знаю. - Ник заметил, что они почему-то говорят полушепотом, будто слова их имели другой, более глубокий и тонкий смысл. - С тех пор вы десять раз могли бы пригласить меня куда-нибудь. - Разве вы не понимаете, почему я не приглашал? - Понимаю. Вам было не до того, - просто сказала она и засмеялась. - Видите, вам не удастся сделать из этого _трагедию_. - Валя говорила по-английски, но это слово прозвучало у нее в русском произношении. - Я была около вас почти все время и видела, как вы работаете. Вы больше ни о чем не могли думать. - Это неверно, - возразил Ник. - Вы забыли, как сами старались меня отвадить. Валя не поняла этого слова по-английски и сдвинула брови. - Вы не хотели меня видеть, - по-русски сказал Ник. - Я этого не говорила. - Но говорили, что заняты. - Я действительно была занята. Но ведь вы хотели сказать что-то другое. Ник попытался построить русскую фразу: - Всегда говорить "Я занята", когда вы не так Заняты... - Нет, это не совсем русская конструкция. Он попробовал сказать иначе: - Если кто-то говорит опять и опять "Я занята" и... - Валя ждала, не сводя с него пристального взгляда. Он объяснил по-английски: - Отвадить - значит отстранить. - Отстранить? На время? - Навсегда, - произнес он. - О, не надо, - умоляюще сказала Валя. - Зачем нам спорить, да еще сегодня? - А что сегодня такое? Валя засмеялась: - Вы не знаете? - Нет, - недоуменно сказал Ник. - Какой-нибудь праздник? Скажите, что происходит? У меня такое чувство, будто все говорят обо мне или ждут от меня чего-то... Подошла сестра Гончарова и, лукаво блеснув глазами, зашептала что-то на ухо Вале. Воспользовавшись этим, Ушаков, все время не сводивший глаз с Ника, подошел к нему, будто только и ждал удобного случая. - Если вы завтра днем свободны, мне очень хотелось бы, чтобы вы приехали ко мне. Я живу на даче недалеко от Москвы - меньше часа езды, по воскресеньям у меня всегда собираются друзья. У нас все просто, без церемоний - мне кажется, вы приятно проведете время. - Буду очень рад, - сказал Ник и дотронулся до плеча Вали. - Могу я приехать со своей переводчицей? - Разумеется! Я сам ее приглашу. - Повернувшись к Вале, уже закончившей краткие переговоры с сестрой Гончарова, он повторил свое приглашение по-русски. Машина будет ждать их у гостиницы в час тридцать. Слушая его, Валя от удивления чуть приоткрыла рот - она не сразу поняла, что ее принимают за переводчицу Ника. Она невольно взглянула на него, ожидая объяснения, но он учтивым тоном быстро проговорил по-английски: - Скажите ему, что мы очень рады и обязательно приедем. - Но он считает... - Я знаю, что он считает. Но нельзя же из-за этого отказываться от приглашения. Завтра мы приедем, все ему объясним, и он посмеется вместе с нами. А сейчас мы только поставим его в неловкое положение. Валя поколебалась, потом с серьезным видом поблагодарила и согласилась. Гончаров вышел на середину комнаты и с сияющим видом поднял руку, как церемониймейстер. - Товарищи, прошу тишины! - сказал он. - Все готово, можно начинать наше сегодняшнее торжество! Его сестра, смеясь, вошла в комнату, неся нагруженный, закрытый большой белой салфеткой поднос. Гончаров, глядя прямо на Ника, простер в его сторону обе руки. - Дорогой друг, - сказал он по-английски, - вы сейчас далеко от дома... - Ох, Митя, не надо длинной речи! - жалобно простонала его сестра и засмеялась. - Поднос тяжелый, я не удержу! - Товарищи, ведь сегодня у нас важное событие! - наставительно изрек Гончаров. - Я ждал его целую неделю и... - Так не заставляйте же и нас ждать целую неделю! - взмолилась она. - Ну, Митя!.. - Вот вам русская женщина! - воскликнул он, и раскатистое "р" прозвучало у него, как барабанная дробь. - Ну что ж, хорошо! Дорогой друг, - скороговоркой начал он, - поздравляем вас с днем рождения. Живите еще сто лет, а мы хотим хоть половину ваших дней рождения праздновать вместе с вами здесь, в Москве! - Он сорвал с подноса белую салфетку. Под ней оказалось множество маленьких свертков. - Это вам от всех нас! Все захлопали и засмеялись, глядя на ошеломленного Ника. Сам он совершенно забыл о дне своего рождения. Он медленно поднялся, обводя взглядом присутствующих, смущенный, растроганный до того, что не находил слов. Он только беспомощно протянул руки ладонями вверх. Откуда они узнали? Гончаров, поняв этот американский жест по-русски, крепко обнял его и поцеловал, шепча по-русски какие-то дружеские слова. На глазах у Ника выступили слезы. Гости аплодировали, смеялись и по очереди обнимали его. Он мельком подумал, что все это случилось потому, что его паспорт и дата рождения проверялись много раз, но вот Гончаров проявил теплое человеческое внимание, запомнив эту дату, а Анни - нет. Он развернул несколько пакетиков - там были маленькие игрушки, большей частью заводные, и среди них - два вырезанных из дерева медвежонка. - О, мишка! - воскликнул он. Нику поднесли бокал; чокнувшись с остальными, он выпил. Ему налили еще. Выпили за дорогого хозяина. Потом налили снова и выпили за науку. Ушаков предложил тост за Нью-Йорк, родной город дорогого гостя, и выразил надежду, что в ближайшем будущем между Нью-Йорком и Москвой установятся дружба и взаимопонимание. Все чокнулись и выпили до дна. Бокалы наполнили снова. Выпили за прошлые дни рождения Ника, которые он праздновал без них. Пили за присутствующих дам. Потом за отсутствующих дам. Потом кто-то, уже перепутав тосты, предложил выпить за родной город нашего дорогого гостя, с надеждой, что в ближайшем будущем... - Но, Юрочка, мы уже пили за это! Где же ты был! Юрочка удивленно оглядел присутствующих. - Разве пили? - Пили. Он поднял свой бокал, поглядел на него с важным недоумением и, пожав плечами, объявил: - Я же чувствовал, что за что-то еще не выпил. "Кто-то поставил танцевальную пластинку и включил проигрыватель. Гости развеселились еще больше. Тосты делались все более замысловатыми, более цветистыми, пока не стали совсем уж фантастическими. Женщина, танцевавшая с Ником, сказала: - Никакой вы не Ник и не Никлас. У нас вы будете Николаем, а Николай - это значит Коля. За это надо выпить. Прощайте, Ник, - здравствуйте, Коля! Выпили за его новое имя. Все смеялись, все что-то пели, но никто не был пьян, никого не развезло от вина - гости просто веселились; они были сосредоточенно счастливы. Человеческая теплота струилась сквозь него, как летний ветерок сквозь прозрачный воздух, он как бы слился с этими людьми в одно, не чувствуя ни обособленности, ни отчуждения. Ему стало легко, что можно было опьянеть от одного этого ощущения. Годами его угнетала необходимость прятать свое сокровенное "я", и сейчас вдруг с него спала эта тяжесть. Он смутно чувствовал, что нашел наконец таких друзей, которых искал всю свою жизнь. Поздно ночью гости веселой гурьбой хлынули из квартиры Гончарова на лестницу, огибающую шахту лифта. Ник смеялся со всеми и вел Валю под руку. Во дворе стояли три машины, все пытались втиснутся в них. - Давайте пойдем пешком, - сказал он Вале. - Можем мы дойти отсюда до вашего дома? - А вы способны идти пешком полчаса? - Сколько угодно! - ответил Ник. - Мне удивительно хорошо! - Такое счастье, что ему не пришлось сидеть весь вечер у себя возле молчащего телефона. - Ну, пойдемте, - мягко сказала Валя. Они прошли через двор. Валя взяла его под руку. Ночная улица была безлюдна, тиха, но ярко освещена. - Я очень рад, что Гончаров был так весел. Замечательный человек. На его месте я бы, наверное, чувствовал себя совсем иначе. - Видите ли, - сказала Валя после паузы, - на самом деле ему вовсе не весело. У него такое же настроение, какое было бы у вас на его месте. А сегодня он держался так ради вас. Ник помолчал. - И все гости знали, в каком он настроении? - Нет. - Тогда откуда же вам это известно? - Понимаете, то, что произошло, - наша общая беда. - А! - негромко произнес он. - Вы хотите сказать, что это удар для всех, кто с ним работает? Но что я мог поделать? Разве можно было поступить иначе? Ошибка остается ошибкой, даже если ее было так нетрудно совершить. Валя грустно улыбнулась. - Вы же сами ее открыли, зачем же делать вид, будто она не так уж серьезна? Бедный Коган как услышал, что ему нужно остаться в горах еще на несколько дней, так сразу понял, что дело плохо. Объяснить ему все подробности было невозможно. Он хотел немедленно спуститься вниз и позвонить сюда по телефону, но начался снегопад. - Разговор с ним был при вас? - Да, - ответила Валя. - Гончаров говорил с ним сегодня вечером перед приходом гостей. Коган сможет спуститься завтра на... - Ей было трудно объяснить по-английски на чем, затем оказалось, что она имеет в виду трактор-вездеход. На станции было три мощных трактора, но по правилам безопасности, установленными самими обитателями станции, ими разрешалось пользоваться только днем, когда даже во время снегопада можно было различить дорогу. Коган мог бы спуститься и на лыжах - он отличный лыжник, - но правила запрещали ходить по горам в одиночку в ночное время. Эти правила безопасности там необходимы, без них было потеряно слишком много людей. - Что значит "потеряно"? - спросил он. - Люди погибали, - просто ответила она. - Попадали в снежные заносы, обвалы, проваливались в ледниковые трещины. Даже при этих строгих правилах каждый год погибает по меньшей мере один человек. Надеюсь, Коган не наделает глупостей. Он, наверное, считает, что во всем виноват только он один, такой уж у него характер. Он будет очень... - Она снова запнулась, не находя слова, но словарик при свете фонаря помог им продолжить разговор, - потрясен, - сказала Валя. - Митя сейчас больше всего беспокоится о нем. - И несмотря на все это, у него хватило сил устроить мне веселый день рождения? Я чувствую себя полным идиотом! - Нет, не думайте так, иначе выйдет, что все его труды пропали даром. Он понимает, как вам грустно одному в такой день. Он хотел, чтобы вам было не хуже, чем у себя дома. Ник усмехнулся. - Мне было гораздо лучше. Дома некому устраивать мне праздники... - Он осекся. - Вы знали его жену? Валя бросила на него быстрый взгляд. - А он вам рассказывал о ней? - Нет, но... - Им снова пришлось остановиться под фонарем, чтобы заглянуть в словарик. Проезжавшая мимо милицейская машина замедлила ход, из окошка высунулся милиционер в синей форме и спросил, не надо ли помочь. - Все в порядке, - сказала Валя, поблагодарив его, и машина поехала дальше. - Косвенно, - сказал Ник. - Косвенно? - Валя подняла брови. - Он косвенно упомянул, что у него была жена. Ему, очевидно, было трудно говорить об этом. - Я знала ее, - сказала Валя мягко, хотя лицо ее оставалось бесстрастным. - Вы правы, ему трудно говорить о ней. Это была необыкновенная, замечательная женщина. Очень мужественная. Очень честная. Очень душевная. Они крепко любили друг друга. Валя больше ничего не добавила, а Ник вспоминал о прошедшем вечере с мучительным смущением. Он молча шел в плюшевой тишине каменного города, и вся его радостная приподнятость постепенно затухала, уступая место глубокой задумчивости. - Вот насчет завтрашней поездки, - сказал он наконец. - Вам совсем не обязательно ехать. Моя шутка с Ушаковым была неостроумна. Я сам ему все объясню. - Но я хочу поехать. Пожалуйста, возьмите меня с собой. - Вы хотите ехать? Почему? - Хотя бы из-за того, что вы мне сказали. - Я? Я вам ничего об этом не говорил. - Вы сказали, что дома некому устраивать вам праздники. Он с удивлением взглянул на нее и отвернулся. - Ради бога, не надо! - гневно бросил он и ускорил шаг, будто желая убежать от нее. - Не нужно мне никакой жалости! Валя догнала его и схватила под руку. - Слушайте, глупый вы человек! Речь идет о дружбе! Неужели для вас невыносимо чье-то дружеское участие? Утром его стала разбирать злость: почему должна происходить какая-то скрытая драма только из-за того, что он указал на источник возможной ошибки в опыте, который построен на иных принципах, чем его собственный? Ведь он и приехал сюда главным образом для того, чтобы найти какую-то ошибку. И если ошибка действительно допущена, так надо ее исправить и продолжать работу. А все остальное - вздор, сущий вздор. Гончаров был очень внимателен и деликатен - он скрыл серьезность своего положения, чтобы устроить ему веселый праздник. Но этого хватит. Если они пойдут по такому пути и дальше, то будут бесконечно барахтаться в сентиментальном сиропе и принимать благородные позы. Боже мой, что трагического в том, что тебе указали на твою ошибку? В жизни каждого человека бывают случаи, когда приходится сдавать свои позиции и признавать ошибки. У Ника были все основания сочувствовать Гончарову, но ровно никаких оснований чувствовать себя виноватым, и все же его не покидало это ощущение - тяжелое, неотвязное, невыносимое... Впрочем, сейчас, пока он неторопливо брился, злость сняла ощущение вины, как бритва снимала с его кожи густую мыльную пену, и оно оказалось бесформенным слоем, прикрывавшим то настоящее, что было под ним: жестокую радость, в которой он до сих пор не смел себе признаться и которая теперь вспыхнула в нем бешено ярким светом. Оно все время было в его душе, это вдохновенное сознание доказанной правоты. Самый близкий ему мир, где царствовала физика, подверг его испытанию, и он это испытание выдержал, отчего же ему не радоваться? "Радуйся, дружище, радуйся, - твердил он себе с яростным наслаждением. - Это первое по-настоящему человеческое чувство, которое ты позволил себе за много лет!" С той же беспощадной радостью он стал думать о предстоящей поездке за город вдвоем с Валей. А почему бы нет? Ей ведь тоже хочется провести с ним день. От Анни все еще нет ни слова - ну что же, если ей уже все равно, он будет поступать так, как ему приятнее. Он свободен - никаких обязательств по отношению к ней у него нет. Насколько он мог судить, день выдался прекрасный: неожиданно потеплело, и на улице было даже теплее, чем в его номере. Он распахнул широкое окно, и его обдало волной мягкого, пронизанного солнцем, почти летнего воздуха. Хорошо будет провести такой денек за городом вместе с Валей. Он позвонил Гончарову, чтобы просто из вежливости спросить, удалось ли ему связаться со станцией. К его удивлению никто не ответил; впрочем, его это ничуть не огорчило. Не все ли равно? Сегодня у него будет выходной день - чудесный день! Едва он успел положить трубку, как телефон зазвонил. - Дорогой друг, - быстро заговорил Гончаров, - я думал о планах на сегодня, и мне кажется, лучше всего, _лучше всего_, - подчеркнул он, как бы давая понять, что этот вопрос обдуман им во всех подробностях и спорить по этому поводу было бы неразумно, - поехать нам с вами в Луцино. Туда меньше пятидесяти километров. Это очень интересный поселок. Там дачи многих наших академиков, в частности и Горячева, вы непременно должны познакомиться с ним. - Горячев, патриарх советской физики космических лучей, ни разу не появлялся в Москве с тех пор, как приехал Ник, и он был даже удивлен, узнав, что старик еще жив. - Я и сам очень хотел бы поговорить с ним. Он будет очень рад видеть вас. И, во всяком случае, вам нужно побывать в Луцине, пока не ударили холода. Это очень красивое место. - Но я уже условился ехать за город, - сказал Ник. - К Ушакову, я знаю, - спокойно ответил Гончаров. - Я уже говорил с ним, он тоже согласен, что Луцино будет для вас интереснее. А к Ушакову поедете в другой раз, на будущей неделе, если хотите, - Ник впервые заметил, как подчеркнуто русские понижают голос в конце фразы, по-английски с такой раздражающей интонацией говорят только взрослые, когда снисходительно-терпеливым и наставительным тоном стараются урезонить непослушных детей. - Если мы выедем из Москвы через полчаса, то будем там около двенадцати. Успеем и погулять, и поговорить, и, может быть, поиграть в теннис. - Но это не так просто, - возразил Ник. - Я уговорился не только с Ушаковым. - И с Валей тоже. Я и это знаю. - Гончаров оказался положительно всеведущим, и это выводило Ника из себя. - Я уже с ней говорил. Она здесь, у меня, в институте, и согласна ехать. Я звонил в Луцино, нас там ждут. Все устроено. Будете вы готовы через полчаса или, скажем минут через двадцать? Мы можем выехать за вами хоть сейчас. - Послушайте, - сказал Ник. - Я вчера обещал человеку... - И вы сдержите свое обещание, - рассудительно сказал Гончаров. - На будущей неделе. "Я не желаю ехать в Луцино. Я не желаю знакомиться с Горячевым", - хотелось сказать Нику, но это было неправдой. Ему было безразлично, куда ехать, раз он будет с Валей, которая вчера схватила его под руку и крикнула: "Неужели для вас невыносимо дружеское участие?". Но он не хотел ехать с Гончаровым. Он понимал, что его яростное молчание слишком затянулось, но был так разочарован, что не мог выговорить ни слова. Он не смог даже заявить, что сам позвонит Ушакову: ему пришлось бы сознаться, что вчера он глупо разыграл его. Валя, должно быть, стоит сейчас рядом с Гончаровым. Какими доводами он ее уговорил - неизвестно, но она уже сдалась. Выбора не было, Нику оставалось лишь сделать то же самое. Наконец, еще больше, чем прежде, сердясь на Гончарова за вмешательство в его дела, он ответил, что будет готов через двадцать минут, то есть к тому времени, когда они доедут до гостиницы, и, только положив трубку, сообразил, что ни он, ни Гончаров не сказали ни слова о разговоре с горной станцией. Интересно, что же для Гончарова сегодня важнее всего? - со злостью подумал Ник. Он быстро оделся, наспех позавтракал, но, когда спустился в вестибюль. Валя уже ждала его возле входа. Она оделась чересчур тепло для такой погоды - на ней был костюм из темно-зеленой ворсистой шерсти и белая блузка с круглым воротничком. Жакет она сняла и перекинула через руку. На ногах у нее были закрытые туфли на толстой подошве. Неожиданная жара, видимо, угнетала ее, но она смотрела на подходившего Ника чуть беспокойно, как девочка, не знающая, будут ее бранить или нет. Прежде чем он успел что-нибудь сказать, она объяснила, что Гончаров объезжает квартал, так как возле гостиницы не нашлось места, где поставить машину. - Вы очень сердитесь, что мы не едем к Ушакову? - спросила она по-русски. - Да, немножко, - сознался Ник. - Мне так хотелось поехать за город с вами. - Но мы же и едем за город. - Да, но с ним. - Он очень настаивал. - Ах, так? - А что я могла поделать? - удрученно спросила она. - Я не могу отказывать ему в таких вещах. Он мой друг и мой начальник, и, кроме того, - добавила она, - мне было очень неловко перед Ушаковым. Вы напрасно заставили его пригласить меня как вашу переводчицу. Конечно, это пустяки, но он слишком значительный человек, слишком... - Ник не понял русских слов, но догадался, что она считает Ушакова человеком щепетильно честным, быть может даже обидчивым, а кроме того, дело еще и в самолюбии. - Словом, я позвонила ему сама, - призналась Валя. - Рано утром. И все ему объяснила. Я сказала, что вы хотели подшутить надо мной. Он позвал нас обоих в гости на будущей неделе, и на этот раз я приглашена не как ваша переводчица, а просто как я. - И это лучше? - И лучше, и хуже. Конечно, пойдут лишние разговоры, но что из того? Они и так уже идут. - Валя взяла его под руку. - Мне это безразлично. - И по этой причине мы едем в Луцино? - Отчасти, - согласилась она. - Митя не понимает, что он лишний. - Валя улыбнулась. - Он думает, что оберегает меня. - От меня? - Скажем, от всяких осложнений. - Выходя на улицу, она ласково дернула его за руку. - Ну же, улыбнитесь! Все будет хорошо. День чудесный, и мне хочется посмотреть Луцино. Когда-нибудь, когда я стану академиком, я заведу себе там дачу, вот и хочу выбрать место заранее. Вы приедете ко мне в гости, ваши дети будут играть с моими детьми, а мы, старики, сядем на веранде, будем пить чай и вспоминать добрые старые времена. Ник бросил на нее гневный взгляд - черт знает, что она говорит! Дети, о боже! Но Валя только рассмеялась. - Я же шучу, - сказала она. Синяя "Победа" Гончарова отделилась от потока машин и подкатила к ним. Ник открыл было для Вали переднюю дверцу, но она уже села на заднее сиденье, и Нику, в котором еще кипело раздражение, пришлось усесться рядом с Гончаровым. Однако Гончаров разговаривал с ним так сердечно, что злиться на него было невозможно. Через несколько минут Валя и Гончаров принялись обсуждать, как быть - скорее ли выбираться на шоссе, пока там не началось обычное воскресное столпотворение, или остановиться и купить что-нибудь в подарок старику, - а Ник, слушая их, чувствовал себя вне времени и пространства и удивлялся тому, что в этой поездке за город с двумя советскими друзьями нет для него ничего необычного. Проезжая мимо сада у западной стены Кремля, он видел несомненно русскую толпу гуляющих; на щитке машины стояли русские названия бензина, воды, масла, но человека, одетого как Гончаров, в клетчатую спортивную рубашку с открытым воротом, фланелевые брюки со складками у пояса и коричневые кожаные сандалии можно встретить во всех уголках мира. Что касается Вали, то в бледно-зеленом платочке, который она набросила на голову, чтобы волосы не растрепались на ветру, она ничем не отличалась от любой хорошенькой девушки, выезжающей на машине из Бостона по дороге 128 или из Нью-Йорка по Уилбер Кросс Паркуэй. С другой стороны. Ник знал, что, даже расчувствовавшись, нет смысла притворяться, будто никаких различий не существует. Различия - хотя бы в том, что в Америке и здесь считалось непреложным - очень реальны, резки, и никакими разговорами их не уничтожить. Сейчас они были даже мучительны. Однако важнее всех различий и всякого сходства было то, что еще несколько лет назад такая поездка и такое знакомство были невозможны и для них и для него. - Скажите, - обратился к нему Гончаров, - что у вас в Америке дарят в таких случаях? - Быть может, бутылку виски или хорошего бренди. - Отлично! - сказал Гончаров. - У меня сохранилась бутылка шотландского виски, привезенная из Нью-Йорка. Я берег ее для... - грустно начал было он, но, спохватившись, дипломатически закончил: - Именно для такого случая. Мы заедем ко мне, и я принесу ее в одну минуту. Быстро промчавшись по улицам, он остановил машину у своего дома и торопливо вышел. Ник наслаждался безветренным теплым воздухом, но Вале было жарко. Несколько минут они сидели молча. - Вы еще сердитесь? - спросила Валя. - Нет, - сказал он. - Я просто растерян. - Почему? - Потому что я не сержусь, - беспомощно произнес он. - И это как-то странно. Гончаров, вспотевший и озабоченный, выбежал из дома, на ходу заворачивая коричневую бутылку в первую страницу "Известий". Валя покачала головой. - Ох, мужчины! - сказала она, глядя на неловкие движения его рук. Они выехали за город, по обе стороны тянулись холмистые луга, на дороге изредка попадались автобусы, грузовики, легковые машины. В сорока милях к западу от Москвы среди зеленых равнин неожиданно показался крутой холм, на котором стояла древняя церковь тринадцатого века с византийскими куполами. У подножия холма лежал старинный городок, наверно в феодальные времена бывший вотчиной какого-нибудь князя. Около полумили тянулась его плоская главная улица, окаймленная магазинами с плоскими фасадами и плоскими крышами, обветшалыми бревенчатыми домами с деревянной резьбой, выкрашенной голубой краской; тут же стояла и облезлая эстрада, на которой по воскресеньям играет оркестр - по-видимому, и сейчас там должен был начаться концерт. По улицам шли люди деревенского облика - мужчины без галстуков, в сапогах и кепках, коренастые женщины в косынках и толстых бумажных чулках. Прелестная неглубокая речка, искрясь на солнце, бежала вдоль главной улицы городка и, плавно изгибаясь, уходила вдаль меж песчаных берегов и зарослей камыша. Над бескрайними лугами висела голубоватая дымка. Изрытая колеями дорога шла сначала по берегу реки, потом свернула в сторону, в гору, и привела к деревянной ограде футов в двенадцать вышиной, за которой среди сосен и берез скрывался дачный поселок. Главные ворота, такой же высоты, как и ограда, украшали вылинявшие кумачовые полотнища. На них были написаны какие-то лозунги, но буквы терялись в складках материи, и прочесть их было трудно. По пути Гончаров рассказал, что Луцино - самый старый из академических дачных поселков. Больше двадцати лет назад советское правительство построило тридцать с лишним дач и подарило их Академии наук, которая в свою очередь передала их в пожизненное пользование наиболее крупным ученым. После смерти арендатора Академия выплачивает вдове компенсацию и передает дачу другому ученому. За эти годы строительных материалов стало гораздо больше и появились новые, более удобные академические поселки, ближе к Москве, но по словам Гончарова, Луцино пользовалось особой славой, так сказать по праву старшинства. Сторож у въезда почтительно поздоровался, пропуская машину, и захлопнул за нею ворота. И как-то сразу исчезла прежняя Россия, византийские купола, мужчины в кепках, сапогах и косоворотках, коренастые женщины в платках. Машина катилась по безупречно гладкому асфальту прямой аллеи мимо деревьев, густых и высоких зеленых изгородей, аккуратных заборов, мимо теннисного корта, где группа хорошо одетых людей с видом заядлых теннисистов наблюдала за игрой двух смешанных пар, мимо небольшой, окруженной соснами площадки с белыми гипсовыми статуями Ленина и Сталина, мимо голубого фургона, доставляющего продукты из Москвы; наконец Гончаров свернул направо, к низким воротам, за которыми оказалась лужайка размером почти с акр, старые деревья, аккуратный огородик, крокетная площадка и большой нескладный дом, обшитый досками в елочку. Это был спокойный маленький мирок. Воздух был насыщен солнечной тишиной, но вдруг хлопнула дверь на веранде, и по ступенькам сошел невысокий толстяк с седой головой, в белой рубашке с короткими рукавами и расстегнутым воротом. На солнце блеснуло его пенсне в золотой оправе; молодой рыжий сеттер, еще по-щенячьему неуклюжий, бежал за ним по пятам. Горячев шел им навстречу, приветливо протянув руки, с чуть укоризненной, но довольной улыбкой на лице. - Значит, когда стало худо, все-таки вспомнили старика! - воскликнул он, хватая Гончарова за руки выше локтя. Голос у него был простуженный, хрипловатый, задыхающийся, но дикция так безукоризненно отчетлива и русские слова он произносил так ясно, что, когда после него начинали говорить другие, казалось, будто у них распухли губы, еле ворочается язык, а зубы слишком длинные. - Ну, что бы вас ни привезло, а я рад, доктор Реннет. И какую прелестную даму вы привезли! - Он поднес Валину руку к губам, поцеловал и задержал в своей руке. - Будь вы моей внучкой или, вернее будь я на пятьдесят лет моложе - о-о! Как у Пушкина сказано... Гамма, на место, на место! - прикрикнул он на щенка, который восторженно прыгал вокруг Вали, потрепавшей его по голове. - Гамма? - рассмеялась она. - Бедный пес, за что вы его назвали греческой буквой? - Хорошо еще, что не цифрой! Видите ли, дитя мое, у меня была Альфа, она умерла от старости. Моя Бета оказалась психопаткой, с ней пришлось расстаться. Я против того, чтобы давать собакам человеческие имена, это лишает собаку ее собачьего достоинства. Собаки имеют право быть собаками. Гамма знает, что я ее люблю, но знает также, что она - собака. - Он широко улыбнулся. - Когда-то у меня была немецкая овчарка, которую ради оригинальности назвали Отто. Пес был просто невыносим - он вообразил себя по меньшей мере моим братом. - Он остановился, тяжело переводя дух, и уже без улыбки, нахмурясь, обратился к Нику по-английски. - Я очень обижен на Хорвата - он так и не приехал ко мне. И Хэншел, ведь он, насколько я знаю, тоже был в Москве. Почему они меня не навестили? - Вы их приглашали? - спросил Ник. - Да как я мог их пригласить, когда я только после их отъезда узнал, что они были здесь? - сердито возразил старик. - Они могли бы спросить обо мне, но не тут-то было, очевидно, забыли, что я еще существую. Все меня забыли! Впрочем, что это я на вас накинулся? - ласково усмехнулся он. - Вы единственный, кто обо мне вспомнил. Дмитрий Петрович говорил мне утром, что вы очень хотите повидаться со мной, ну что ж, я вам очень признателен. Я даже готов простить остальных. Пойдемте в дом. Посидим, поговорим, хотя боюсь, что говорить-то придется вам. Я теперь все стал забывать... Наперекор слухам о баснословной роскоши, в которой якобы живут советские ученые, дом, насколько мог судить Ник, был обставлен чрезвычайно просто и даже примитивно. Кухня и спальня примыкали к большой застекленной террасе, которая, очевидно, служила и столовой и гостиной. Посредине, по русскому обычаю, стоял огромный круглый колченогий стол, накрытый человек на двенадцать, не меньше. Стулья были просто неописуемы, среди них не было и двух парных. Семейство Горячева состояло главным образом из множества невзрачных пожилых женщин - кузин, сестер, племянниц, которые появлялись одна за другой и застенчиво знакомились с гостями. Был еще какой-то внучатый племянник, но он ушел с сыном ловить рыбу. В этой обстановке можно было бы чувствовать себя уютно, по-домашнему, как в старом бесформенном халате, но Ник просто задыхался. Он так мечтал, что проведет день совершенно иначе! Ему хотелось побыть на солнце, погулять по этим чудесным местам вместе с Валей, но внешние приличия связывали его по рукам и ногам. Куда бы он ни взглянул, всюду царил беспорядок. В углу террасы стоял ветхий деревянный стол, на котором были кучей навалены принадлежности для подводного плавания - акваланги, ласты, русские и итальянские, и тут же мячи и ракетки для бадминтона, теннисные ракетки в прессах. Горячев, не прерывая разговора и тяжело отдуваясь, запустил руку в эту кучу, выудил ракетку для пинг-понга и стал обмахиваться ею, пока одна из старушек не сунула ему в руки принесенный откуда-то пальмовый веер. Разговор, совершенно не касавшийся физики, продолжался и во время обильного обеда, который начался с икры, осетрины, ветчины, копченой колбасы, овощного салата, селедки и маринованных грибов, а за всем этим, когда Ник был уже сыт, что и сам стал отдуваться не хуже Горячева, последовала окрошка со сметаной, форель и жареные куропатки. Уже больше двух часов они сидели за столом, жевали и вяло перебрасывались фразами. Ник совсем изнемогал. Двигаться, двигаться или он умрет! Валя заметила, что ему не по себе, но сочувственно показала знаком, что ничего не может поделать. Наконец сам Горячев пришел ему на выручку. Он сжал руки, без слов прося прощения, потом обезоруживающим жестом приложил их к щекам, точно сознавая, как велика его вина. - Я забыл, забыл! - воскликнул он. - Ведь вы, американцы, сидите за столом, лишь пока прожуете еду, а потом сейчас же вскакиваете! Прошу вас, Валечка, душенька... - Он позволил Вале побыть дамой, только пока целовал ей руку, после чего сразу низвел ее на положение ребенка. - Поведите нашего дорогого гостя на воздух. После прогулки он сможет есть с нами сладкое. Ник и Валя прошли через лужайку на дорогу и дошли до теннисного корта, где маленький седой крепыш в белом свитере, белых теннисных шортах, носках и туфлях на резиновой подошве - Ник узнал в нем приезжего польского математика - играл с девушкой лет двадцати в белой юбке в складку и с обручем на длинных темных волосах. Ник сел на скамейку и глядел на них, его разморило от жаркого солнца, еды и мягкого воздуха. Два мальчика, привязав к поясу зеленые ласты, бок о бок медленно катили на велосипедах по дороге. Возле корта остановился новенький серый с голубым "Москвич", сидевшая за рулем молодая женщина поглядела на играющих, потом громко объявила, что едет в Звенигород - не надо ли кому чего-нибудь купить в магазинах? Молодая пара, сидевшая на соседней скамейке, лениво помахала ей, и "Москвич" уехал. Все это было так знакомо и так похоже на сотни мест, которые он знал у себя на родине. Он и без всяких объяснений понимал, что, несмотря на соблюдение внешнего этикета и взаимную любезность, в здешнем обществе должен быть свой привилегированный круг - старая гвардия; должны быть бунтующие против старой гвардии пришельцы извне, которые тоже образовали свой тесный кружок против новичков со стажем не выше пяти лет. Здесь все знали друг друга, и каждому было известно все о других. Это чувствовалось в том, как гуляли по аллеям, как здоровались друг с другом, это чувствовалось в самой дремотности теплого воскресного дня. Чтобы сильнее почувствовать, где он. Ник закрыл глаза, подставив лицо солнцу, и погрузился в звуки воскресного тенниса "по-русски", прислушиваясь к мягкому туканью мяча, летающего от ракетки на землю и опять к ракетке, к глухому топоту мужчины и легкому бегу девушки, к еле слышной, словно рождающейся в воздухе музыке невидимых радиоприемников и патефонов - слева доносилось "Воспоминание" Листа, позади Этель Уотерс пела "Бурную погоду", а справа звучал венский вальс, - к возгласам "Хорош!" на теннисном корте, к счету очков по-русски: ноль, пятнадцать, тридцать, сорок, - к протяжному "Бо-ольше!", которое заменяло английское "Your add". Даже междометия и те звучали по-русски: вместо американского "Oh", произносимого горлом, с придыханием, слышалось "Ой!" - и когда это "Ой!" произносится должным образом, оно идет откуда-то из глубины, из самого сердца. Казалось, "Ой!" имело множество значений, так же, как и русское "Пожалуйста", которое реже всего соответствует английскому "Please". - Я очень рада, что мы поехали, - услышал он негромкий Валин голос и открыл глаза. - Старик так доволен! Можете вы себе представить, он учился работать у Резерфорда, потом работал с Кюри - это еще до тысяча девятьсот четырнадцатого года, - а потом оставил их всех и вернулся к нам... - Она говорил "у нас", "к нам", "наше" так, словно охватить одним коротким словом более двухсот миллионов человек было для нее так же легко, как и дышать. - Он приехал в самый трудный период гражданской войны и с тех пор всегда оставался с нами, и, если нужно было поднять голос, он никогда не отделывался молчанием, чего бы это ему не стоило, а стоило это ему в трудные времена очень много. Такой деликатный, мягкий человек - и вдруг столько мужества! Нет, я очень рада, что мы приехали. - Я тоже, - сказал наконец Ник. - И я рада, что Митя сказал ему, будто вы очень хотели его видеть. Вы не должны сердиться за это на Митю. Он был студентом Горячева и с него брал пример, когда с его женой случилось несчастье. - Ник повернул голову и взглянул на нее. - По-моему, - продолжала Валя, прижав руку с растопыренными пальцами к шее и этим как бы подчеркивая, что имеет в виду только себя. Когда она говорила "по-моему", это означало, что речь идет о чем-то глубоко личном. С одинаковой легкостью она то отделяла себя от всех, то как бы отождествляла с двумястами миллионами людей. - По-моему, - повторяла она, - самое огромное дело в своей жизни Митя совершил не в научных лабораториях, а в маленькой комнатке, за столом, где он холодной ночью писал письма женщине, сидящей в тюрьме. Он никогда не рассказывал мне об этом, но я себе так это представляю. Он знает, писал он, что она ни в чем не виновата. Он писал, что никогда не перестанет отстаивать ее невиновность. И писал, что теперь она должна считать себя его женой, а он будет ждать, пока ее освободят. - И он ждал? - Ждал. Он не переставал писать ей, хотя, наверное, очень боялся. Ведь за эти письма его тоже могли арестовать. Но все время он не прекращал работу и все-таки верил в будущее. А когда она вернулась, Горячев дал Мите свою машину, чтобы встретить ее, потому что Митя хотел сейчас же зарегистрировать их брак. Я тогда была еще девочкой, но все знали эту историю, и я считала его героем. Ник помолчал. Он впервые почувствовал в Гончарове не ученого, а просто человека и гордился им по-человечески, но его уколол оттенок той же гордости в голосе Вали, поэтому он не удержался, чтобы спросить: - Почему же тогда он не хочет, чтобы вы со мной встречались? - А почему вдруг такой вопрос? - Потому что я чувствую, что вы с ним говорили об этом. Валя посмотрела на него молча, но молчала она потому, что про себя тщательно подбирала слова, чтобы выразить свою мысль. - Я интересую его как член руководимой им группы, - сказала она наконец. - Не как женщина. - И только? Вы в этом уверены? Валя чуть улыбнулась. - Вы напрасно думаете, что это пустяки. Быть может, это важнее всего другого. - Правда? Понимаете, ведь если вы интересуете его как женщина, если ему действительно неприятно, что мы встречаемся... то зачем же причинять ему боль? - Он сказал это очень неохотно, но ведь в мире и без того много страданий, и стоит ли наносить раны намеренно? - Ответьте мне прямо, - добавил он. - Я уже ответила, - сказала Валя, слегка покраснев. - Тогда скажите, что вы с ним говорили о наших с вами встречах? Валя вздохнула. - Ох, не надо!.. - Нет, - заупрямился он. - Раз это касается меня, я хочу знать. - Да ведь это и так ясно, - беспомощно сказала она. - Мне не ясно. - Ну хорошо, как бы вы отнеслись к тому, что американская девушка, работающая у вас в лаборатории, и девушка серьезная, начинает встречаться с иностранцем... не обязательно с советским человеком, но вообще с иностранцем? Ник смотрел на нее с удивлением. - Вам было бы все равно? - спросила она. Ник даже