тно. - Я... Понимаете, когда я увидела вас тогда, как только вы вошли в комнату, я сразу подумала: вот интересный, тонкий человек. Но потом, когда мы пили коктейль, - я говорю о том, что было вчера... - Продолжайте же! - Вы разговаривали так бойко, уверенно - типичная американская болтовня за коктейлем: пустые слова вместо настоящего разговора. Обо всем говорится небрежно, банально, с насмешкой. Будто ничто не имеет ни малейшего значения. Мне думается, я тоже научилась болтать так не хуже других, но мне это противно. Люди вокруг кажутся такими поверхностными! Не вот сегодня, в присутствии Хэншела, вас как будто подменили. Совсем другой человек. У вас с ним странные отношения. Вас обоих волнует что-то серьезное, глубокое. Не знаю, конечно, что именно, но уверена, что-то здесь кроется. А когда вы потом предложили мне встретиться, то снова стали таким, как при первой нашей встрече, только не совсем, а каким вы, вероятно, были давным-давно - прямым, бесхитростным, способным чувствовать по-настоящему. Если бы вы пригласили меня вчера, я нашла бы предлог отказаться, сослалась бы на то, что занята. А сейчас я рада, что пришла. Вот и все. Подошел автобус, громко урча воздухом в тормозах; на остановке, выпуская воздух, он презрительно зашипел. Автобус был новый, блестящий, свежевымытый. Они нашли два свободных места рядом, и Ник настоял на том, что платить за проезд будет он: ему еще не представлялось случая потратить русские "гривенники". Стоит начать тратить деньги, имеющие хождение в чужом городе, и город приобретает реальность. Впереди них сидела на коленях у матери девочка лет трех. Как только дверь захлопнулась и автобус тронулся, она прижалась носишком к оконному стеклу и радостно нараспев закричала: "А я сейчас па-е-еду!" - точь-в-точь как на тот же мотив распевали ребятишки у Ника на родине: "А я знаю се-кре-ет!", как будто этот торжествующий возглас одинаково присущ всем детям на свете, на каком бы языке они ни говорили. - Нравится вам Москва? - спросила вдруг Анни. - Некоторые иностранцы терпеть ее не могут. Считают скучной, унылой. Он сразу понял, что вопрос таит в Себе особый, большой смысл. - Я говорю не о безобразных зданиях, не о скверной архитектуре, - продолжала Анни. - И не о ханжеском пуританстве и благочестивых выражениях, которые могут быть использованы для прикрытия регламентации в области искусства. Русские и сами признают, что бывает у них и помпезность и фальшь, и сами их всей душой ненавидят. Я не об этой Москве говорю. Я говорю о подлинной Москве - ее не сразу видишь за этим тонким поверхностным слоем, который прежде всего бросается в глаза. Настоящая Москва - это город высокопорядочных, принципиальных людей. Деревья на улицах ночью, чудесный аромат русских булочных, детишки, бегущие в школу, студенты - вот это Москва. Ник улыбнулся. - Откуда мне знать все это? Я почти ничего еще и не видел. Потому-то мне и хочется продлить визу. Пока то, что я успел разглядеть, так не похоже на все виденное мною прежде, что я хочу непременно разобраться в этом новом. А вы и в самом деле понимаете Москву? Анни пожала плечами. - Я свыклась с ней. У меня к ней тысячи самых противоречивых чувств. Мне приходилось и любить ее, и ненавидеть, мне бывало здесь и страшно, и скучно, и весело, но всегда, во всех случаях она меня волнует, будоражит. Москва - это Москва, и нет другого подобного ей места, как есть только один Лондон и только один Нью-Йорк. Иногда я сижу, работаю у себя в комнате, и кажется, будто город врывается ко мне прямо сквозь стены - вся огромная Москва, где люди живут в невообразимой тесноте. У меня всегда перед глазами такая картина; мужчина объясняется девушке в любви, а кто-то другой, буквально рядом, кричит, требуя от соседа - сосед в двух шагах от них, - чтобы тот выключил радио. В такие минуты я разделяю все волнения, чаяния и страсти, которыми живет город, как будто я в большой толпе, где кричат, шумят. Знаете, как на футбольном матче, все разом: возмущение, радость, отчаяние, смех, пение и вдруг ссора и драка. А через минуту опять все по-другому. Я не могу в двух словах выразить свое Отношение к Москве, - продолжала Анни. - Она и нежная, и буйная, и это русская святыня. Порой она уж чересчур серьезная, так что задохнуться можно, и тут же видишь, что нигде, как здесь, не смеются так много, так охотно, от души. Мой отец, воспитанник колледжа Святого Ботольфа, потомственный член республиканской партии и аристократического клуба "Юнион лю", был так увлечен Москвой, что пожелал называть своих русских коллег "товарищами" и очень расстраивался, если они, вместо того чтобы тоже называть его "товарищем", обращались к нему с более официальным "господин". И, однако, в этой же Москве пять лет спустя, когда началась ежовщина, все его коллеги были арестованы за сотрудничество с иностранцем, несмотря на то, что отец приехал в Москву по приглашению правительства. Когда я вернулась сюда, много лет спустя, уже после войны, люди, которых я прежде знала, все еще избегали меня. - А теперь? - Ну, теперь иначе, времена изменились. Со мной встречаются, мне помогают, ко мне хорошо относятся. Мы снова в дружбе. Всех арестованных реабилитировали, многие занимают крупные посты. В Москве все смешано - прошлое, настоящее и будущее, и ничего нельзя изъять, не то получится бессмыслица. Я училась в московской школе, я вам уже говорила, на Каляевской улице, всего в нескольких кварталах от того места, где мы сейчас проезжаем. Средняя школа N_183. Никогда и нигде не дразнили меня так, как в этой школе. Нет-нет, не потому, что я иностранка, - рассмеялась Анни, угадав его мысль. - Это, можно сказать, пустяки по сравнению с тем, что я рыжая и к тому же левша. И одного из этих моих качеств было бы достаточно. В России рыжих очень мало. Рыжим называют клоуна в цирке, рыжий - дурак, шут. И над левшами потешаются, дразнят "левша - лапша". - Быстро, одним жестом руки она изобразила неуклюжие движения левши. - Но во дворе дома, где я жила, детворы было полным-полно, и меня принимали во все игры. Я и теперь еще время от времени сталкиваюсь то с одним, то с другим из тех ребятишек с нашего двора. Как-то ездила навестить приятельницу, она живет в новом районе, на Ленинских горах. Прохожу мимо новостройки, и вдруг один из сварщиков, здоровенный детина, снимает свою защитную маску, смотрит на меня, усмехается: "Эй, рыжая!" - Анни повернулась к Нику, и он увидел, что она заново переживает свое тогдашнее изумление. - Оказалось, это Ванюшка, я знала его двадцать лет назад - мальчишка, который лазил на самые высокие заборы. А всего несколько дней назад на Пушкинской улице очень интересный и вполне корректного вида полковник авиации, весь увешанный орденами и медалями, - имитируя военную выправку, Анни слегка вытянула шею и расправила плечи, - подходит ко мне и берет под руку, словно мы век с ним знакомы. И только когда он засмеялся, довольный, что так меня напугал, я узнала Васю, братишку моей подруги Наташи. У него всегда текла из носа, и в своей меховой ушанке он был похож на вислоухого зайца: одно ухо вверх, другое болтается. Если хотите знать, именно это, а не приемы в посольствах, и есть для меня настоящая Москва. Анни замолчала. Девочка на руках у матери обернулась и смотрела на них с откровенным ребячьим любопытством. У нее были тугие золотистые косички с бантами из мягкой белой ленты. Ник скорчил важную физиономию и подмигнул девочке. Та чуть-чуть улыбнулась. Он подмигнул ей вторым глазом, и она засмеялась, принялась моргать ему обоими глазками и снова засмеялась. Мать повернула голову, улыбнулась Нику, как бы извиняясь и в то же время с робкой материнской гордостью, и ласково шепнула ребенку: "Не надо, не надо...", и если бы даже Ник не понял слов, он угадал бы их смысл по интонации - именно так все матери на свете увещевают своих расшалившихся детей. Ник заметил, что Анни наблюдает за ним. - У вас есть дети? - спросила она с улыбкой. Вопрос застал его врасплох, и перед глазами у него вдруг возник образ Руфи, такой, как она стояла тогда перед ним, беременная. Он опустил глаза и покачал головой. - Понятия не имею, что я стал бы с ними делать, - сказал он. - Разве что играть. Она рассмеялась. - Ничего другого от вас и не ждут. - Улыбка на ее лице исчезла. - Когда жив был муж, мы с ним находили тысячи доводов, почему нам еще нельзя заводить семью. Теперь, когда я перебираю их в памяти, ни один из них не кажется мне достаточно убедительным, и единственное, что я испытываю, это горькое сожаление. Да, горькое сожаление, - повторила она взволнованно. Он промолчал. Анни будила в нем воспоминания о той поре его жизни, которую он решительно хотел забыть. У него чуть было не сорвалось с языка: "Все же причины могут быть настолько веские...", но тут автобус остановился напротив зеленой деревянной ограды, тянувшейся по другой стороне улицы. На литой чугунной арке у входа горел яркий свет. Мимо стоявших прямо на земле столиков, за которыми кассиры продавали входные билеты, двигался живой поток людей, и над их головами Ник увидел гирлянды фонарей, уходящих в глубь парка. Сквозь гущу ветвей и листвы высоких деревьев доносилась музыка, усиленная многочисленными репродукторами. Небольшой парк был до отказа наполнен людьми, павильонами, маленькими эстрадами и открытыми кафе, где над столиками возвышались крашеные металлические зонты. На одной из эстрад певица в красном вечернем платье исполняла душераздирающий романс. Ей аккомпанировал стоявший с ней рядом гитарист в эстрадном фраке. Посетители непринужденно бродили по парку, слушая пение и поедая эскимо. Молодые парочки шли, держась за руки, томно глядя в глаза друг друга. Пожилые, более степенные пары гуляли под руку, и от долгой совместной жизни шаги их, все их движения были одинаковы и слажены. Певица на эстраде кончила петь, и теперь до ушей Ника и Анни доносились банальные напыщенные фразы конферансье, объявлявшего следующий номер. Вместе с толпой они молча двигались по извилистым дорожкам сада. Внезапно, как если бы их разговор в автобусе не прерывался, Ник сказал, хмурясь: - В нашем браке это не жена, это именно я не хотел иметь детей. Анни деликатно промолчала. - И не из-за обычных причин, на которые принято ссылаться, - что слишком молоды и боимся обузы. В процессе моей работы мне пришлось быть свидетелем первого атомного взрыва. Это не укладывается в слова. К полному своему изумлению, Ник вдруг осознал, что впервые заговорил об этом с посторонней женщиной прямо, открыто и по-настоящему объективно. Сейчас он не испытывал тягостного стеснения, какое у него бывало всегда, когда он пытался говорить на эту тему с Руфью еще в пору их совместной жизни. Не было и той безнадежной уверенности, что тебя все равно не поймут, которая вообще исключала возможность разговора об этом с Мэрион. От Анни исходило душевное тепло и успокоение, и он вдруг как будто впервые разобрался в самом себе. - Вы понимаете, я даже испытывал радость победы: годы труда не пропали даром. Естественное чувство, оно бывало у меня всякий раз, когда удачно проходил какой-нибудь эксперимент. Только в тот раз посильнее. Я вам честно признаюсь в этом. И все остальные, кто там тогда присутствовал, переживали то же самое. В тот момент мы были прежде всего учеными-физиками, и мы видели результаты наших совместных напряженных усилий. Но где-то в уголке моего сознания происходило нечто совсем другое. Отнюдь не восторг и не чувство удовлетворения. Нет, страх, совершеннейший ужас, полное отчаяние, потому что я понял, что в глубине души не хотел, чтобы опыт удался. И когда я теперь оглядываюсь назад, - проговорил он медленно, - я начинаю также понимать, что в тот день во мне что-то умерло. Не знаю, что именно, не могу определить. Но я не захотел иметь детей и даже собственного дома. Я и сейчас не хочу, - добавил он вполголоса. - И это сознание вины - оно все еще?.. - Дело не в том, - сказал Ник терпеливо и устало. - Это было бы просто, вину можно искупить. Да и почему нам считать себя виноватыми? То, что мы делали, делалось нами в защиту родины, мы были уверены, что Германия готовит то же самое против нас, против Англии, против России. Так оно и оказалось, как мы потом выяснили. Только немцы не добились результатов. Не от гуманности, просто Гитлер допустил тут ошибку Он не очень-то верил, что эксперименты ученых будут иметь практическое значение, и не оказал необходимой поддержки. Какая тут вина! Это научное открытие, неизбежно вытекающее из всего хода исторического процесса. Нет, дело гораздо сложнее. Это мое чувство глубже, сильнее, чем сознание вины. Знаю только одно: жизнь моя раскололась надвое, и я уже не тот, каким был, когда учился в Кембридже. - Чтобы переменить тему, он заговорил более легким, спокойным тоном: - Да, выходит, я жил и работал почти в том самом месте, где вы родились, нас разделяла только река. Впрочем, к тому времени вы оттуда уже уехали. Скажите, если Москва значит для вас так много, как же тогда Бостон? - Бостон? - переспросила она, удивленная неожиданной переменой темы. - Да ведь я уже лет двадцать, как не была там. - А Лондон? Она ответила не сразу. Они все продолжали двигаться по парку вместе с остальными. - Лондон - это еще одна полоса моей жизни, - сказала наконец Анни еле слышно. Она глядела вниз, на землю. - Я почти всю войну провела в Лондоне. Там умерли мои родители. Там я влюбилась и вышла замуж. О Лондоне мне говорить трудно. - Нельзя сказать, что сегодня в Москве мы с вами самые жизнерадостные люди, - произнес Ник отрывисто. - Пойдемте смотреть кукол. Наверно, уже пора. Они заняли свои места в маленьком зале. Едва поднялся занавес, веселое остроумие и дерзкая сатиричность спектакля рассеяли тяжелое настроение, и Ник даже не заметил, как тверды сидения стульев и как узок для его длинных ног проход между рядами. Диалог на сцене велся в таком стремительном темпе, что он почти ничего не понимал, но ему непременно хотелось разобраться во всем самому, без посторонней помощи. Музыка была задорная, веселая, и в одном месте джаз заиграл так хорошо, что Ника вдруг, к собственному его изумлению, охватила тоска по родине, хотя он и сам не знал, о чем он, собственно, тоскует. По счастью, зрители в это время громко смеялись, и никто не заметил, что глаза у него стали влажными. Он придвинулся поближе к Анни, чтобы коснуться ее, почувствовать, что она здесь, рядом, и Анни от него не отстранилась. После спектакля они вместе со всеми вышли из зала, но половина публики осталась в саду. На одной из небольших эстрад под ослепительным электрическим светом танцевала молодая актерская пара в живописных украинских костюмах: исполнялся народный танец, состоявший из сложных скользящих движений и великолепных прыжков. Уже у ворот Ник оглянулся. - Я хочу запомнить все, - сказал он. - Быть может, я все это вижу в первый и последний раз. Они прошли по освещенной улице мимо здания больницы. На другой стороне улицы один за другим уходили вдаль переулки с темными домами - свет там шел лишь из окон. На углу Страстного бульвара толпа разбилась: одни направились дальше полутемной Петровкой, другие свернули к улице Горького, туда, где мощные потоки света заливали памятник Пушкину. Ник и Анни дошли до площади. Над верхушками лип сияли огни фонарей, витрины еще были ярко освещены. Далеко, насколько хватал глаз, Ник видел пологий спуск улицы Горького и под ветвями лип густой поток людских голов. Продавцы мороженого у тележек-холодильников бойко торговали своим товаром. Ник проголодался, и Анни предложила ему на выбор несколько ресторанов. В конце концов они пересекли площадь, решив зайти в "Арагви". Им удалось разыскать свободный столик внизу, в заполненном посетителями зале с мраморными стенами. Но поговорить им больше не пришлось. Едва официант принял от них заказ, как тут же еще одна пара заняла свободные места за их столиком. Молодые люди немедленно без всяких церемоний обратились к Анни, и между ними троими завязался такой быстрый, пересыпанный шутками разговор, что Ник ничего не мог понять. Его поразил контраст между вежливой сдержанностью людей, с которыми ему пришлось сталкиваться в официальной обстановке, и той свободной непринужденностью, с какой москвичи общаются между собой. На несколько минут он опять оказался в тоскливом одиночестве, но Анни тут же обернулась к нему, желая втянуть его в общий разговор. - Они не верят, что я не русская, - сказала она, смеясь. - Думают, что я ваша переводчица из Интуриста и что я их разыгрываю. Скажите им! - Они говорят по-английски? - Нет, но ведь вы-то говорите по-русски! Скажите же им что-нибудь! - Я вдруг позабыл все русские слова, решительно ничего не помню. - Ну, бросьте, - сказала Анни. - Ведь вы сами хотели общаться с москвичами. - Но вы же знаете, как плохо я говорю по-русски. В десять раз хуже, чем ваш Яковлев по-английски. - О чем это он? - спросил молодой человек, улыбаясь. Ник оказался в неловком положении - ему пришлось объяснять по-русски, что он забыл русский язык, но стоило ему заговорить - и слова сами начали приходить на память, все быстрее и легче. Молодой человек оказался инженером-металлургом, его спутница - библиотекарем. Она слушала Ника, лукаво блестя глазами, и потом сказала Анни, что произношение у Ника "просто прелесть". Ник ответил девушке, что она сама "просто прелесть". Всех их вдруг охватило чувство взаимной симпатии. Они ужинали вместе, пили вино из общих бутылок, произносили тосты за Америку и за Советский Союз, тосты за дам, за науку, за мир во всем мире, а потом уже пили, позабыв про всякие тосты. Через полтора часа они проделали все это по второму разу, обменялись адресами, уплатили каждый по своему счету, наверху у входа пожали друг другу руки и разошлись, снова став посторонними людьми. Было уже двенадцать часов. Толпы на улице Горького поредели. Широкая мостовая блестела, словно черное зеркало, после того как по ней проехали механические мойки, похожие на чудовищ с водяными бородами, - они медленно плыли, как будто паслись на этом асфальтовом море. - Вы заметили, что ни разу не спросили меня обо мне? - сказал Ник, когда они спускались к Красной площади. - Неужели вам нисколько не любопытно? - Он грустно улыбнулся. - Только что вы подробно расспрашивали совершенно незнакомых людей, которых, по всей вероятности, больше никогда и не встретите. Вопросы ваши были, конечно, вполне естественны, и вы получили на них столь же естественные ответы. Но обо мне вы ничего не хотите узнать, даже хотя бы откуда я родом. - Да ведь это я уже знаю! - засмеялась Анни. - Стоило вам произнести слово, и я поняла, что вы из Нью-Йорка. Иногда проскальзывает у вас и западный говор. А как только я слышу ваше "ну ясно", я почти уверена, что вам довелось жить в Новой Англии. Так что, видите, мне известно, где проходила ваша жизнь. Впрочем... - добавила она медленно и как бы нехотя, - возможно, это ваша жена уроженка Запада. - Анни вдруг взглянула ему прямо в лицо. - Вы развелись с женой. А женились вы очень рано, совсем молодым, - да? Его молчание подтверждало, что она не ошиблась, и Анни улыбнулась. - То вы были в претензии, что вам не задают вопросов, а теперь, когда я вас спрашиваю, вы молчите. - Неужели так сразу и видно, что я в разводе? - Догадаться было нетрудно, вы же понимаете, - сказала она мягко. - Кроме того, я думаю, вы разошлись довольно давно: вы уже успели привыкнуть к тому, что к вам приходят женщины. - Анни заметила, что лицо его застыло, и добавила: - Но вы не женщину ищете, вы ищете что-то другое. Они вышли на огромную, пустынную ночью Красную площадь, залитую потоками света от мощных прожекторов. - Вы правы, - сказал Ник. - Какой смысл выспрашивать друг друга? Главное то, что сейчас мы вдвоем, вы и я, и пусть все будет сказано в свое время и в своем месте. Они присоединились к тем, кто еще бродил по площади. Гулявших было немного, все больше парочки, которые как будто и не замечали снопов прожекторных лучей, падавших на них, на низкий мавзолей из красного гранита, на часовых, что стояли как вкопанные в почетном карауле, на пустые трибуны за низенькой оградой. От электрического света деревья на фоне старых кирпичных стен Кремля приняли неестественно зеленый цвет театральных декораций. Но небо, в котором высоко над куполом дворца полоскался на ветру алый флаг, было темным, и храм Василия Блаженного окутал мрак, и весь он со своими луковицами и башенками вырисовывался сплошным черным силуэтом. У кремлевских ворот стояло несколько милиционеров: они курили и болтали между собой и даже не взглянули на Ника и Анни, когда те проходили мимо, спускаясь в темноту, к реке. Они молча шагали по безлюдной каменной набережной вдоль неподвижной черной реки, и Ник наконец взял руку Анни в свою - жест, показавшийся ей настолько естественным, что она даже не подняла голову взглянуть на Ника. Так они шли, пока она не остановилась отдохнуть у каменного парапета. Если бы ей хотелось, чтобы Ник сейчас ее обнял, она стала бы лицом к воде и перегнулась через парапет. Но она оперлась спиной о камень, положив локти на парапет, - ее поза выражала спокойную настороженность. Ник не хотел быть назойливым, и, однако, он был уверен, что в эту минуту Анни тянется к нему так же, как и он к ней. Она не оскорбится, если он вздумает сейчас поцеловать ее, но ему нужно было гораздо больше, чем беглый поцелуй. Он не хотел рисковать, он боялся начать то, чему не будет продолжения. Он стоял и смотрел на нее в раздумье. Анни угадала, что происходит с ним, слегка улыбнулась, отодвинулась от парапета и сказала: - Уже очень поздно. Второй час. - Куда же мы пойдем теперь? - Больше идти некуда, - ответила Анни. - Ночью в Москве все закрыто. Он подождал, надеясь, что она предложит пойти к ней, но Анни молчала. - А как насчет тех ресторанов, в которые мы не попали сегодня? - В другой раз. - Но когда же? - Завтра вы заняты, а на субботу Гончаров пригласил меня к себе, у него собираются друзья. - Завидую. Вы проведете интересный вечер. - А вы? Анни улыбнулась. - Буду работать, только и всего, - сказала она и засмеялась. - Приходится говорить правду, вы ведь не переносите таинственности. Да я и сама терпеть ее не могу. По-моему, это такой дешевый способ вызвать к себе интерес! - Значит, в воскресенье? Если мне не продлят визу, это будет мой последний день в Москве. Анни кинула на него быстрый взгляд, будто только сейчас осознав эту неприятную возможность. - Там увидим, - сказала она. - Смотрите, вон такси! Помашите ему скорее, другого мы так поздно ни за что не найдем. Зеленый огонек, быстро движущийся им навстречу, был от них в доброй четверти мили, но уже через несколько секунд оказался рядом. Анни дала шоферу адрес гостиницы Ника, но Ник настоял на том, что сперва довезет ее до дому: он все еще не терял надежды. Однако, когда такси остановилось возле ее дома, старого здания с массивной деревянной дверью, Анни вышла первой, протянула ему в машину руку, прощаясь по-европейски, поблагодарила за приятный вечер, и Ник понял, что поступил правильно, не проявив излишней настойчивости. - До воскресенья, - сказала Анни. Она послала ему воздушный поцелуй и закрыла дверцу. Потом отошла, но тут же снова вернулась. - Не забудьте позвонить мне, как только выяснится относительно визы, - сказала она. - В любом случае. - Вы думаете, может статься, что я и не получу ее? - Ничего я не думаю. Я только хочу, чтобы вы мне позвонили. Я хочу знать. Она улыбнулась ему и вошла в дом. 6 Мысли Ника все еще были заняты ею, когда на следующее утро он проснулся и встал, чтобы приняться за доклад. Только уже усевшись за стол и начав приводить в порядок страницы текста, он усилием воли заставил себя не думать об Анни. В восемь утра зазвонил телефон. Ник взял трубку и услышал голос Хэншела. - Вы обещали позвонить мне, чтобы вместе поехать на конференцию, - сказал Хэншел. - Я звоню вам, пока вы не успели еще предпринять что-либо в этом направлении. Я не смогу прийти. - Очень жаль, - сказал Ник. - Дел у меня сегодня по горло, но мне все-таки очень хотелось бы повидаться с вами. - К сожалению, не выйдет, - сказал Ник. - Сегодня мой доклад, и я должен на нем присутствовать. - Сколько вы еще пробудете в Москве? - Неизвестно. - То есть как это неизвестно? - сразу же насторожился Хэншел. - Насколько мне помнится, вы прямо-таки жаждали остаться здесь еще на некоторое время. - Пока все висит в воздухе. Вопрос решается сегодня. - Ну и ну! Так вы на это и намекали, когда говорили вчера, что столкнулись с бюрократической волокитой? - Примерно. - Весьма странно. За кого они вас, собственно, принимают? - Не торопитесь с выводами, Леонард. Пока речь идет лишь об оттяжке решения, только и всего. - Что ж, интересно, чем это кончится. Да, кстати, - продолжал Хэншел небрежно, - кто та очаровательная дама, с которой вы видели меня вчера? Я бы хотел знать о ней подробнее. - Я вам позвоню попозже, - сказал Ник. - Сейчас я страшно занят. Хэншел рассмеялся. - Бог ты мой, какой вы собственник! Что она делает в Москве? Это и все, что мне нужно узнать. - Я и сам знаю о ней очень мало. Как будто занимается всем понемногу: переводит, пишет в разные газеты и журналы, даже выполняет секретарские обязанности. - По-русски говорит хорошо? - Очевидно. - Да, кажется, это именно то, что мне нужно, как вы полагаете? - Судя по всему, она очень занята. И затем я понятия не имею, что именно вам нужно. - Да-да, было бы неплохо ее заполучить. Знает язык, знакома с городом, умна, на нее приятно смотреть, с ней приятно провести время... - По ровному, задумчивому голосу, в котором таились насмешливые нотки, Ник ясно представил себе, какое сейчас у Хэншела выражение лица. - Нет, вы только подумайте, как чудесно иметь секретаршу или ассистентку, которая превращает ваш рабочий день в очаровательное содружество. Впрочем, вы сами отлично это знаете. После Москвы она сможет оказаться мне полезной и в Вене. Ну, а завтра есть у меня шансы повидаться с вами? - Сомневаюсь. - Ник уже не чаял, как бы поскорее прекратить разговор. - Многое зависит от исхода сегодняшних дел. Я вам позвоню. - Отлично, - сказал Хэншел и засмеялся. - А если не позвоните, я позвоню вам сам. Ник положил трубку и попытался вернуться к работе: еще оставалось несколько минут до того, как надо будет спуститься вниз, сесть в машину и ехать. Но нервы у него были взвинчены, он злился. Что затеял Хэншел? Куда он клонит? Что это - низость, злоба? Или и в самом деле он так нужен Хэншелу? Может быть, тот просто хочет во что бы то ни стало сломить его решимость, не дать ему побороть оцепенение, чтобы тем самым оправдать собственную сдачу позиций? Или, может, дело не в Хэншеле, а сам он слишком нервничает и видит тайный смысл там, где его нет? Он снова попробовал заняться докладом: так или иначе, но ведь сегодня день его поединка с Гончаровым. Ник знал заранее, что после доклада развернется острая дискуссия, и всю свою аргументацию построил с учетом возможных вопросов и возражений. Наконец наступило время ехать. Когда он вместе с остальными делегатами сел в машину, все, кроме него, принялись оживленно обсуждать предстоящий через несколько дней отъезд, какие развлечения можно еще будет втиснуть в оставшееся время и что здесь стоит купить в подарок домой. - А вы. Ник, что собираетесь делать? - Доклад, - ответил он лаконично. - Иных планов у меня пока нет. Все утро он искал и так и не нашел Гончарова. Конференция с каждым часом все больше выходила за рамки намеченного расписания. Только в два часа председатель наконец произнес: "Доктор Реннет...", и Ник встал и направился к кафедре. В зале вдруг поднялся шум, раздались аплодисменты, и, оглянувшись, Ник, к полному своему изумлению, увидел, что аплодируют ему. Присутствующие поднялись с мест, приветствуя его. Такого с ним еще никогда не случалось. Он поискал глазами Прескотта, но не увидел его, от волнения у него выступили слезы, и, когда он заговорил, голос его не слушался. Ник прочистил горло и начал снова. Переводчик из Академии переводил его выступление на русский язык. С момента, когда он произнес первые слова, его уже не покидало приятное чувство, что доклад идет гладко. Он развивал свои тезисы естественно и легко - казалось, они сами выстроились в ряд и только ждут своей очереди. Но одновременно у него было странное ощущение, будто в нем существуют и действуют три разных человека: один еще не опомнился от взрыва аплодисментов, второй объят ужасом, как обманщик, которого еще не успели разоблачить, и прячется за третьего, а этот третий уверенно, авторитетно рассказывает о своей работе. Потом все трое слились воедино, и Ник стал именно тем человеком, который выступал с кафедры. Только к самому концу доклада Ник заметил Гончарова: тот сидел во втором ряду, спокойно сложив руки. Он пришел вовремя, сейчас начнется бой. По окончании доклада снова раздались аплодисменты, теперь можно было переходить к вопросам и обсуждению. Ник взглянул на Гончарова, ожидая, что тот поднимет руку и попросит слова, но Гончаров не шелохнулся. Вместо этого один из молодых ученых задал вопрос о фотоумножительной технике, разработкой которой Ник занимался, и Ник постарался ответить как можно короче, чтобы осталось больше времени для выступления Гончарова. На Гончаров и тут не попросил слова, а ответ Ника вызвал еще целый град вопросов к докладчику. Гончаров сидел с невозмутимым видом и молчал, и это молчание, вместо того чтобы успокоить Ника, встревожило его. Дискуссия о схеме прибора приняла такой широкий размах, что, когда истекло время, отпущенное на прения, группа молодых физиков вышла вслед за Ником в коридор, и обсуждение продолжалось там. Ник был поражен тем, как подробно они знакомы с его работой. Они были деятельны, любознательны, они заражали своей энергией. Но Ник постарался как можно скорее закончить беседу и подошел к Гончарову. - Почему вы не выступили? - спросил он. - А зачем? - возразил Гончаров. - Для настоящей серьезной дискуссии все равно не хватило бы времени. Правду сказать, ведь этот вопрос должны разрешить мы с вами между собой, если только представится возможность. - А будет у нас эта возможность? - настойчиво спросил Ник. Что, если Гончаров потому и решил не выступать, что пребывание Ника в Москве слишком кратковременно, незачем и начинать разговор? - Именно это я и пытался выяснить сегодня утром, - сказал Гончаров. - Я посулил вам дать ответ сегодня и все утро проторчал у телефона - звонил, добивался и требовал, чтобы мне ответили определенно. Как нарочно, все нужные люди куда-то подевались, никого не мог застать на месте. Но ничего, день еще не кончился, попробую выяснить на банкете. А что, если я подвезу вас в своей машине? - предложил он. - Так оно будет менее официально. Если только, конечно, вы не считаете более корректным досидеть здесь до конца и потом поехать в машине с вашей делегацией. - Делегации, я думаю, до смерти надоело быть делегацией, - ответил Ник, решив не подвергать сомнению искренность Гончарова. - Мы только и делаем, что смотрим друг на друга, слушаем друг друга, едим друг с другом, ходим друг с другом в театр - скоро мы, наверное, возненавидим друг друга. Ко всем к ним я отношусь с полной симпатией, но больше не в состоянии терпеть их общество. Вы меня понимаете? Губы Гончарова растянулись в медленной улыбке. - Все знают, что такое делегация, - сказал он. - Отлично вас понимаю. Он повел машину по мосту через Москву-реку, выбрался на широкую, опоясывающую город Садовую улицу, затем свернул влево, и вскоре они остановились у гостиницы "Советская". До революции здесь был загородный ночной ресторан "Яр", знаменитый не только в Москве, но и в Европе. После революции в нем помещались разные учреждения: клуб летчиков. Дом кино. Недавно его заново отделали, и старое здание с его высокими потолками и роскошными номерами ожило в новом своем обличье - теперь это образцовая советская гостиница-люкс. Обед был устроен в двусветном банкетном зале - огромном помещении с драпированными шторами из синего плюша и белыми занавесями на высоких окнах. Стол в форме подковы сверкал серебром, хрустальными бокалами и расставленными конусом на тарелках белоснежными салфетками. В начале сессии между приезжими и советскими учеными-физиками чувствовалась некоторая натянутость, тон бесед был официальный, но долгие споры и совместная работа во время сессии сняли всякий налет отчужденности. Все приняло гораздо более интимный характер. Закулисный механизм, который необходим, когда приходится принимать гостей, действовал теперь так безупречно, что казалось, все делается само собой. Иноземные гости попривыкли к Москве, а русские - к иноземным гостям. Все давно уже разбились на группы по специальностям, перешагнув через национальные и языковые рубежи, и если русский не знал французского языка, он беседовал со своим французским коллегой по-немецки, а англичанин общался с итальянцем на французском языке. Теоретики уже успели проявить обычную свою "клановость" и держались особняком, группируясь вокруг Ландау, либо вокруг Тамма. Ученые, работающие над проблемой циклотронов, "трубопроводчики", как окрестили их другие физики, тяготели к Векслеру и Джелепову, специалисты по сжижению водорода криогенным методом - к Капице, а Ник и все остальные, занимающиеся исследованием космических лучей, почти что уже по инерции - к Гончарову, Алиханяну, Добротину и Зацепину. Разговор, естественно, велся в основном на профессиональные темы. И теперь человек уже не испытывал чувства неловкости, когда ему вдруг задавали щекотливый вопрос, а спокойно говорил: "Простите, к сожалению, обсуждать эту тему я не уполномочен". Разговор переходил на другое, и собеседники при этом не испытывали особого смущения. Всем им на протяжении своей научной карьеры не раз приходилось считаться с напряженной политической обстановкой, и каждый относился с уважением к тому, что для его коллеги было "запретной зоной". Кроме иностранных гостей, на обеде присутствовали академики и другие ученые не столь высокого ранга. Иностранцы составляли только треть собравшихся здесь, но приветственная речь Несмеянова от имени Академии была обращена непосредственно к ним. Когда он кончил, некоторое время царило молчание, затем Хорват, старейший и почетнейший из гостей - его блестящая ученая карьера началась еще на заре века, - медленно поднялся на своих костылях. Он выступал от лица всех приезжих. Так как большинство присутствовавших иностранных ученых в свое время были его студентами и студентами бывших его студентов, то все они (в том числе и он сам) признавали за ним роль патриарха как нечто само собой разумеющееся. Он поблагодарил хозяев за гостеприимство и отметил высокий уровень научных работ, обсуждавшихся на сессии. Хорват был по-старомодному изысканно вежлив, говорил он по-французски, и так как славился своими чудачествами и рассеянностью, то русские и иностранцы легко догадались, что непосредственно перед своей импровизированной речью он беседовал с кем-нибудь из французов. На этом официальная часть окончилась, и начался обед. Ник был им сражен. Он съел ломоть заливной осетрины толщиной в полдюйма, салат из крабов, окрошку (глубокую тарелку того размера, какой принят в Европе, но какого в Америке не видели последние тридцать лет), затем немного великолепной мясистой русской форели, и тут, когда он уже еле дышал, ему подали пару больших румяных киевских котлет, так искусно поджаренных, что, когда он воткнул в мясо вилку, от нее во все стороны брызнуло горячее масло. За столом текла не прерываясь дружеская беседа; как выяснилось, увлечение физиков головоломками, парадоксами и альпинизмом носило международный характер. После кофе кто-то тронул Ника за плечо и сказал, что с ним хочет поговорить Хорват. Ник удивился. Он даже не был уверен, что старик его помнит: последний раз они виделись пятнадцать лет назад. Хорват, как только Ник сел на свободный стул рядом с ним, спросил: - Чем вы теперь занимаетесь? Ник начал было излагать суть того, над чем он работал все эти пятнадцать лет, но Хорват нетерпеливо прервал его своим "знаю, знаю", и тон его мог бы показаться резким, если бы не было известно, какой у старика беспокойный ум. Он всегда всем говорил: "Я хочу выслушивать только то, чего не знаю, или ее та даже знаю, то хочу, чтобы мне объяснили это по-новому". - Да нет, я имею в виду ваши разногласия с молодым русским. - Хорват бросил взгляд через стол, и Ник увидел, что, оказывается, гостей почтил своим присутствием и заместитель Несмеянова Топчиев. - Как его зовут? - обратился к нему Хорват рассеянно. - Гончаров, - ответил Топчиев, мужчина крепкого сложения, необыкновенно деятельный, живой и энергичный. Такой человек не станет раздумывать, ответить ему "да" или "нет" на просьбу, а тут же позаботится о том, как бы ее выполнить. - Да, правильно, Гончаров, - сказал Хорват. - Топчиев говорит, что вы собираетесь остаться здесь еще на некоторое время и поработать вместе с Гончаровым. - Да? - Ник был несколько удивлен. Вот, значит, каким образом сообщили ему о продлении визы - быстро и внезапно, как делает разрез хирург: плоть еще не успела прореагировать, а все уже и начато, и кончено. - Они приступят к работе с понедельника, - пояснил Топчиев по-английски. Он улыбнулся Нику. - Так ведь, кажется? Мне передали, что вам хотелось иметь ответ сегодня, и я как раз только что получил подтверждение из министерства. Итак, значит, в понедельник. - В понедельник? - повторил Хорват и пожал плечами. - Будь я на его месте, я начал бы работу в ту самую минуту, как сошел с самолета. - Я не мог, был занят, - сказал Ник. - Занят? По тону угадываю, что тут замешана дама. Я бы хотел поговорить с вами перед моим отъездом, Реннет. - Когда вы улетаете? - Завтра в одиннадцать утра. К вечеру мне надо быть в Лондоне: у одной из моих правнучек день рождения, я обещал прийти к ней в гости. Конечно, я ее избаловал, но что ж поделаешь... - Значит у вас тоже есть личная жизнь, - сказал Ник. Старик перестал срезать кожуру с яблока и сверкнул на Ника глазами из-под лохматых седых бровей. - Когда будете в моем возрасте, вам будет позволено иметь личную жизнь. Не раньше. Топчиев сочувственно подмигнул Нику и тут же тактично поднялся с места. - Учитель никогда не оставит в покое ученика, - пошутил он. - Предоставляю вам самим решать ваши семейные дела. - Что, если нам вместе позавтракать? - предложил Ник Хорвату. - В любое время, когда вам удобно. Мне тоже очень хотелось бы поговорить. - Мой завтрак обычно состоит из чашки чаю, - сказал Хорват. - В Москве - из стакана чаю. Знаете, Реннет, кажется, я вами очень недоволен. Еще не совсем в этом уверен, но, по-видимому, да. Вы отдаете себе отчет в том, какое серьезное значение имеет ваше пребывание здесь? - Во всяком случае, я знаю, как это важно для меня, - сказал Ник, помолчав. - Не только для вас. - Для самого дела, разумеется. Или еще для чего-нибудь? - Да, - отрезал Хорват. Он снова принялся чистить яблоко. - Зайдите ко мне позавтракать утром, я втолкую вам, до какой степени все это важно. Только не приходите слишком рано. Я сплю теперь немного, но утром люблю поспать подольше. - Отлично. В котором часу прийти? Хорват пожал плечами и немного подумал. - Пожалуй, в половине седьмого. - Он взглянул на Ника. - Вероятно, вы тоже любите утром поспать. Приходите к семи. Ник мысленно вздохнул: значит, завтра опять вставать в шесть часов. Возвращаясь к своему месту за столом, Ник остановился за стулом Гончарова. - В понедельник можем начать работу, - сказал он вполголоса. - Только что мне официально сообщили. Гончаров обернулся с быстрой, живой улыбкой. Он встал и схватил Ника за руки. - Великолепно! - "воскликнул он. - Вот это здорово! Ну, значит, и насчет завтрашнего дня вопрос решен окончательно. Непременно приходите. Буду очень-очень рад. - Но я все равно пришел бы, так или иначе! - сказал Ник с ноткой досады. - Да? Отлично. Но вы меня неверно поняли. Мы договаривались условно. А вот теперь это уже наверняка. Выпьем за то, что недоразумений больше нет. Чтобы всегда все было ясно! - Да, - сказал Ник, беря со стола бокал. - До того момента, когда что-нибудь снова станет неясным. Без четверти семь огромная гостиница была еще погружена в сон. Спускаясь по лестнице. Ник видел, что на диванах в холлах спят дежурные, прикрыв плечи тонкими вязаными жакетами. Чисто выметенные улицы были во власти солнечного света, голубей и пустых такси. Даже швейцар гостиницы "Националь" еще спал. Нику пришлось его разбудить. Один только Хорват, как видно, встал давно. Чтобы избавить себя впоследствии от лишних движений, он заранее оставил дверь номера открытой. Потускневшее великолепие старомодной комнаты по времени восходило к периоду его собственной юности. Он уже начал укладывать вещи к отъезду. На столе подле телевизора стояла электрическая плитка, на ней закипал чайник. Хорват встретил Ника в белой рубашке с короткими рукавами и открытым воротом; старые, но сильные руки его были испещрены венами, пальцы с тугими старческими суставами двигались медленно и с усилием, а когда-то Хорват славился легкостью и изяществом жестикуляции. Впрочем, улыбнулся он живо и молодо, потому что теперь лучше всего чувствовал себя утром, сразу после сна. - Садитесь, садитесь, чай сейчас закипит. Если вам требуется что-нибудь более солидное, через полчаса откроется буфет. А пока можем поболтать, я вам объясню, почему хотел вас видеть. Ну, прежде всего, как вам понравилась Москва? - Очень интересный город, - сказал Ник по-русски и совершил промах, потому что Хорват, кивнув, немедленно разразился речью на русском языке, в которой Ник разобрал только первые слова: "Очень важно", - но что именно важно. Ник так и не понял, и Хорват наконец спросил его: - Вы знаете русский, я надеюсь? - Честно говоря, очень слабо, - сказал Ник теперь уже по-английски. - Я понял только одно: что-то "очень важно", дальше я уже запутался. - Н-да, - проговорил Хорват рассеянно, наливая чай в стаканы. - Ну, во всяком случае, кое-какие слова вы зазубрили, все-таки лучше, чем ничего, хотя и не бог весть как много. Важно вот что: чтобы вы здесь пришлись по душе и чтобы сами вы подошли ко всему без предвзятого мнения, иначе ничего не поймете или воспримете все только со стороны, как чужой, точно так, как иностранцы никогда не научатся видеть вас, американцев, такими, какие вы есть. - Неужели вам кажется, что вы нас все еще не понимаете? - спросил Ник. Хорват совершил больше двадцати поездок в Соединенные Штаты и во время войны прожил там свыше четырех лет. - Ведь вы у нас жили и работали. - Я воспринимаю вас не так, как вы воспринимаете сами себя. Я узнаю американские черты в поступках и словах только post factum, но не уверен, что могу заранее предугадать вашу реакцию, если специально над этим не подумаю. Большего от иностранца трудно ждать. Точно так же чувствую я себя и здесь, а ведь в России я бывал не раз - впервые попал сюда в тысяча девятьсот десятом году, когда мне исполнилось двадцать четыре года. Приезжал к отцу в посольство, в Санкт-Петербург. Какой прекрасный, великолепный город! Белые ночи - бог ты мой... Происходило это без малого пятьдесят лет назад, а я все еще помню, как сидел на ступенях Исторического музея возле канала в два часа ночи - светло, как днем, - и вел горячий спор с прелестной женщиной. Ее так обуревали чувства, что она не могла с ними справиться, свела с ума нас обоих, и себя, и меня. Я уверял ее в своей любви, клялся, что буду помнить ее всю жизнь. И представьте себе, к моему изумлению, к всегдашнему моему изумлению, так оно и оказалось! Никогда ее не забывал. Я и сейчас мог бы описать вам вечернее платье, в котором она тогда была. Да. И великолепное небо. Ник смотрел на старика пораженный. Для него Хорват того времени был только одним из физиков, положивших начало науке о космических лучах. В студенческом учебнике Ника была помещена типичная старая фотография, изображающая элегантного молодого человека с щегольскими черными усиками, в кожаной куртке, кожаном шлеме и в очках-консервах. Хорват был снят в тот момент, когда выходил из гондолы воздушного шара возле Будапешта: на этом шаре он только что поднимался со всеми необходимыми приборами в ледяную разреженную атмосферу на большую по тому времени высоту, чтобы доказать, что чем выше, тем сильнее ионизация воздуха и, следовательно, ионизирующая радиация не является радиоактивностью земного шара, источник ее где-то за пределами видимого неба. - В тысяча девятьсот десятом году вы поднимались на воздушном шаре, - сказал Ник. Хорват как будто удивился, что это событие и то, о чем он сейчас рассказывал, как-то связаны между собой. - Да, верно, - бросил он небрежно. - Осенью, после того, как я уехал из Петербурга. В сущности, я разработал все детали полета, пока был здесь, в России. Но небо, которое я сейчас вспомнил, это не то небо, которое я видел во время полета над Будапештом. Нет, я не говорю о петербургском небе, каким видел его тогда со ступеней Исторического музея. Во второй раз, в тысяча девятьсот двадцать третьем году, - продолжал Хорват, как будто и не прерывал своего рассказа, и Ник уже начал думать, что старик так никогда и не доберется до сути дела, - я поехал в Россию просто из любопытства. - А не затем, чтобы снова увидеть ту женщину? - В сущности, это одно и то же, - снова сказал Хорват небрежным тоном. - За это время в судьбе моей изменилось многое. Война повлияла на всю мою жизнь. Я уже не был таким юнцом, мне было под сорок. Да, конечно, мне хотелось узнать, что стало с той женщиной, но разыскать ее не удалось. Здесь все, вся жизнь была перевернута вверх ногами. Страшная послевоенная разруха. Вши, голод, жестокость, энтузиазм и насилие, высокая романтика и крушение иллюзий - невозможно было разобрать, где кто находится, и что происходит, и к чему все это приведет. Я пытался найти некоторых из моих прежних друзей, но так никого и не нашел. Зато я приобрел много новых друзей. Сидел с ними ночи напролет, разговаривал, спорил, и все дороги здесь для меня были открыты. Мог пойти, куда только вздумается, делать, что хочу. Восхитительное ощущение, оно и пьянило и пугало одновременно... Возьмите сахару. Нет, друг мой, ложечку из стакана не вынимайте. Если хотите пить чай на русский манер, то пейте так, как это здесь полагается. И научитесь придерживать ложечку указательным пальцем. Ну, вот так, молодец. Я люблю русских. Они необыкновенно человечны, даже больше того. - Больше этого, пожалуй, и не обязательно, - сказал Ник. - Возьмем, например, Гончарова. Очень человечен и очень мне нравится. С ним хорошо, просто. Но стоит нам перейти в плоскость официальных отношений, и кажется, сразу на все набегает легкая тень. Быть может, это лишь игра моего воображения, но я подозреваю, что в промежутках между нашими встречами он где-то в ином месте ведет другие, гораздо более важные разговоры, о которых я решительно ничего не знаю. Пожав плечами. Хорват сказал: - Примерно так дело обстоит повсюду. Относительно того, что происходит здесь, могу лишь поделиться собственными впечатлениями. Русские, по-моему, похожи на большую, очень сплоченную семью, которая живет в большом доме где-нибудь на окраине. Они предпочитают держаться особняком, а внутри, в семье - предположим, Смирновых - все бурно между собой спорят: Валя с Галей, Вася с Машей, Юра с Шурой. Спорят, кричат, возражают друг другу, бранятся. Но вот кто-то вдруг крикнул: "Мистер Джонс идет!" Валя немедленно перестает нападать на Галю, Маша оставляет в покое Васю, Юра отскакивает от Шуры. Все судорожно спешат привести друг друга в порядок, замывают царапины, убирают комнату и чинно рассаживаются по местам. Мистер Джонс стучится в дверь. Его впускают, приветствуют, усаживают, угощают, и все сияют улыбками. Валя, оказывается, любит Галю, Вася - Машу, Юра - Шуру. Все мирно беседуют с мистером Джонсом. Но вот мистер Джонс встает, уходит, дверь за ним закрывается. Все облегченно вздыхают: "Слава тебе, господи, ушел!" И опять Валя наскакивает на Галю, Вася на Машу, Юра на Шуру и так далее. Если вы, Ник, увидите, что Галя спорит с Валей, не вмешивайтесь, не принимайте ничью сторону. Раньше или позже Галя и без вашего участия помирится с Валей. А если вмешаетесь, они обе вас возненавидят. Главное вот в чем: если мистер Джонс потом, несмотря на весь устроенный в его честь парад, вдруг заявит, что Смирновы недружно живут между собой, они страшно разобидятся и скажут, что он дурно отплатил им за гостеприимство. Помните: вы здесь только гость, пришелец. Так ведите же себя по крайней мере тактично. - Легко сказать, - возразил Ник, - но что делать, если при первом пустяковом недоразумении ваш самый тонкий такт уже принимают за нечто совсем другое? - Это все случайности, вполне возможные и даже неизбежные. А ваш "самый тонкий такт" с точки зрения других, быть может, вовсе и не является таковым. Эта страна, как и ваша, колоссальна, многообразна, история ее необыкновенно сложна. Все, что вы о ней читали, - верно, хотя бы отчасти: хорошее и скверное, очень хорошее и очень скверное. Я убежден, что придумать о ней ложь совершенно невозможно. Любой рассказанный о ней случай где-нибудь, когда-нибудь мог произойти или еще произойдет. Всякий, кто, описывая Советский Союз, попытается сделать примитивные обобщения, запутается, свихнет себе мозги, а тот, кто примет на веру такие обобщения, - глупец. Все, что здесь произошло и происходит, слишком сложно, необъятно, переменчиво, чтобы все это можно было аккуратно уложить в одну коробочку. Мы все, те, кто не пережил вместе с русскими их историю, по-настоящему понять эту страну пока еще не можем. Мы можем лишь с изумлением внимать рассказам о всех бесчисленных гранях ее жизни. Для тех, кто сам пережил все, что здесь происходило, - для советских людей - история их страны слагается из отдельных фактов и событий изо дня в день на протяжении свыше сорока лет, незаметно и естественно, как незаметно и естественно для человека дыхание. Им даже непонятно наше непонимание. Они дивятся нашей неосведомленности и наивности. Они живут в особом мире, который сами для себя построили, и приемлют его. Они благодарны за те блага, которые он им дает, жадно пользуются его возможностями и возмущаются неполадками - точно так, как принимаем мы наш мир, наше общество со всеми нашими неполадками. Вы представляете себе, чтобы какой-нибудь ваш американский рабочий, только что лишившийся заработка, или ваш же биржевик, потерявший миллион долларов на Уолл-стрите, выбежал на улицу и завопил во всеуслышание: "Долой капитализм!" Нет, так он не поступит. Он сделает попытку поправить свои дела. И здесь то же самое. Если человек попадает в беду, сталкивается с несправедливостью или терпит разочарование, он также не думает: "Долой советский строй!" Он возмущается, но в то же время знает, что это только одна из случайностей в той общественной системе, которую в целом он принимает, которой гордится. Он постарается выпутаться из своих затруднений, найти для себя какой-то выход. - Все это я вполне готов понять и принять, - сказал Ник. - И все же... - Раз вы говорите "и все же", значит, вы не вполне готовы понять и принять. И ничего не поймете, пока не разберетесь в тех сложнейших исторических условиях, при которых складывались теперешние отношения, это взаимное недоверие. Впервые я столкнулся с этим в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, в начале самого трудного периода в их истории. Меня пригласили в Киев прочитать курс лекций. Там собралась группа интересных ученых, физиков-теоретиков. Но в конце концов большинство иностранцев были вынуждены уехать, и в последующие два десятилетия политическая обстановка была такова, что мы просто не могли ездить в Россию. Только последние несколько лет нас снова принимают радушно. Как знать, быть может, это начало совершенно новых взаимоотношений. Время покажет, действительно ли недоверие окончательно исчезло или наступила только временная передышка. Но было бы неправильным рассматривать это недоверие лишь как выражение официальной политики. Мне кажется, у него более глубокие корни. Вот, например, люди здесь обижаются, и, по-моему, с полным основанием, когда к ним относятся свысока, снисходительно. Это приводит их в ярость, они этого не прощают. Русские - очень гордый народ. Какой-нибудь иностранец, буржуа среднего пошиба, приехав сюда, начинает, скажем, высмеивать некрасивую одежду или тесноту в квартирах. Но ведь никто лучше самих русских не знает, как необходима им хорошая одежда, и новые дома, и еще тысячи других вещей, которые они страстно хотят иметь, твердо намерены получить и уже получают. Они ненавидят тех иностранных писателей, которые, явившись сюда на десять дней, а иногда и на десять недель, прикидываются друзьями, а потом отправляются восвояси и открыто высмеивают русских, публикуют то, что было им сказано в частной беседе. Русские уверены, что о них можно написать и кое-что другое, а не только потешаться над их недостатками. И они правы. То, что мы сейчас присутствуем в Москве на научной конференции, доказывает это. Страна бурлит, как кипящий котел, и такая жизнь продолжается здесь уже сорок лет. Так вот, слушайте. Конференция окончена. Насколько я понял, вы еще задержитесь здесь. Вы войдете в московскую жизнь, будете одним из первых в подобной ситуации, уж не знаю за сколько лет, и явитесь объектом острого интереса для всех, кто окажется подле вас. Каждый ваш шаг, каждое слово будет обсуждаться еще долгие месяцы после того, как вы уедете. Поэтому выполняйте то, ради чего вы сюда приехали, но, бога ради, будьте тактичны. Даже и в этом случае возможны недоразумения, вы можете невольно, не подозревая этого, задеть кого-нибудь, обидеть. - Кое-какие недоразумения уже имели место, - сказал Ник. - Нисколько не удивлен. И все же повторяю; сейчас самое главное для всех, чтобы нас встречали здесь радушно и чтобы мы платили им тем же самым у себя на родине. Сейчас пока все еще очень официально, но должно же настать время, когда общение станет иным, по-настоящему дружеским. Вы меня понимаете? - спросил Хорват настойчиво. - Ваше поведение, ваши высказывания здесь и потом у себя, - все это столь же важно, как те физические проблемы, которые вы собираетесь разрешить. - Дело в том, что я приехал сюда не только затем, чтобы разрешать научные проблемы. Меня очень тревожит моя личная проблема, решение ее имеет для меня жизненное значение. Я не могу быть ни политиком, ни ученым, ни кем бы то ни было, пока не уверюсь, что я именно тот человек, каким хочу быть. Иначе я только автомат, нуль. Меня преследует страшная мысль, что я потерял себя, свое "я", - произнес Ник медленно. - Я потерял или свое дарование, или способность наслаждаться им, не знаю, но я не в состоянии ничего сделать, ничего дать, пока не обрету себя вновь. Скажите, как вы считаете: может ли у человека вдруг пропасть талант? Атрофироваться, сойти на нет, ничего после себя не оставив? Хорват энергично замотал головой. - Не талант, а себя вы потеряли, - сказал он. - Пропасть, мне кажется, может только сам человек, талант разрушить нельзя. Но бывает, что человек, обладающий талантом, вдруг запутается - жизнь собьет его с толку или сам он сойдет с верного пути, пойдя на компромиссы, наделав кучу всяких ошибок, - и он теряет ощущение, что владеет чудесным, волшебным даром. А дар этот всегда при нем, всегда к его услугам. Представьте себе: перед роялем сидит великий пианист, и вдруг его сведенные подагрой пальцы отказываются слушаться. Рояль перед ним и готов мгновенно зазвучать, как только пальцы вновь приобретут гибкость. Не ищите: потерянного таланта, Ник, он не потерян, он при вас, он существует. Лучше поищите Ника Реннета, посмотрите, что сталось с ним. - Возможно, - подумав с минуту, сказал Ник упрямо. - А вот Хэншел убежден, что погибает именно талант, что его талант безвозвратно погиб, умер и что самое мудрое - это устроить покойнику веселые похороны, а самому заняться в жизни чем-нибудь другим. Боюсь, лично я не способен на это. - Хэншел неглуп, - согласился Хорват. - В свое время превосходно работал. Но нашел ли он утешение в том, что в сущности не что иное, как безутешное вдовство, открыл ли он неизвестную мне истину - не знаю, никогда этого не знал. Я знаю только собственные мысли. Может быть, как раз вам, Ник, и предстоит выяснить, кто из нас прав, я или Хэншел. Теперь звоните, чтобы вам принесли завтрак, официантка уже приступила к своим обязанностям. Ник ушел от Хорвата с тяжелым чувством. Вместо того чтобы успокоить, на что он в глубине души надеялся, старик навязал ему еще какую-то ответственность. Он ждал, что Хорват, как добрый, мудрый отец, все на своем веку испытавший, скажет ему, что его беды - вовсе и не беды и что со временем все утрясется. Но вышло иначе. Ник возвращался к себе с неспокойным сердцем. Меньше всего ему сейчас хотелось оставаться одному, сидеть и раздумывать над бременем, которое взвалил ему на плечи Хорват. Дежурная по этажу, улыбаясь, поманила Ника к своему столику и протянула ему листок: звонил господин Хэншел, он оставил телефон своей комнаты в гостинице "Украина", чтобы господин Реннет мог позвонить ему. Ник поблагодарил, взял листок и, войдя к себе, сгоряча скомкал его и бросил, затем подошел к телефону и набрал номер Гончарова. Ответил сам Гончаров. Голос его звучал приветливо, но, как видно, разговаривать ему было некогда. Он сказал, что вечером заедет за ним. - Это не обязательно, - сказал Ник. - Дайте мне ваш адрес, я приеду сам. - Нет, сами вы приедете в следующий раз, - добродушно возразил Гончаров. - Простите меня, дорогой мой друг, но для начала дорогу покажу вам я. Буду у вас в восемь часов. И он повесил трубку, прежде чем Ник успел объяснить, зачем он, собственно звонил: он хотел просить разрешения зайти в лабораторию, чтобы немного оглядеться, побывать в привычной обстановке. Все еще не снимая руки с трубки, чувствуя, что планы его на сегодняшний день рушатся, он позвонил Анни. - Я остаюсь, - заявил он, как только Анни ответила. - С визой улажено. Я хочу отпраздновать это событие. Могу я с вами встретиться? - Когда? - Разумеется, сейчас. - Но сейчас я занята, - сказала Анни тоном искреннего сожаления. - Я освобожусь к вечеру. - На вечер я приглашен к Гончарову. - Ах, да-да, помню. Ну что ж, тогда, значит, увидимся завтра. Ник чуть не спросил, звонил ли ей Хэншел, но гордость удержала его, и он так и не узнал, сделал ли ей Хэншел то предложение, о котором говорил. Нет, пусть Анни сама решает. Она должна пройти через это испытание. Ник положил трубку, и вновь ему стало невыносимо одиноко. Он увидел скомканный листок, сперва раздраженно от него отвернулся, потом поднял и разгладил, снова бросил и через минуту снова поднял с пола. Все-таки в прошлом Хэншел его наставник, покровитель, первый, кто вдохновлял его на исследовательскую работу. Конечно, Хэншел изменился, но ведь и сам он не остался прежним. Почему у него нет никакого снисхождения к этому человеку? Ник набрал номер, оставленный Хэншелом, и долго ждал ответа. - Хэлло, Леонард, - сказал он, когда Хэншел взял наконец трубку. - Если хотите поговорить, у меня есть немного свободного времени. Визу мне продлили. Когда вы мне звонили, я был у Хорвата. - Так это вы у Хорвата пропадали? Я разочарован, - сказал Хэншел шутливо. - А я-то вообразил, что вы, как ушли с вечера, так еще и не вернулись к себе. Сейчас посмотрю, как расписано мое время. Через полчаса я должен быть в посольстве. А затем... - Он скороговоркой прочел список "визитов вежливости" к советским ученым. - Да... Это "затем" забирает весь остаток дня. А вечером? Что если нам с вами вечерком побродить по Москве? Вы мой должник за ту прогулку по Сан-Франциско, где я служил вам гидом. - Вечером я не могу. Я занят. - Захватите с собой и вашу прелестную даму - будете оба моими гостями. - Но у меня свидание вовсе не с моей прелестной дамой! Едва произнеся это. Ник понял, что попал в приготовленную ему Хэншелом ловушку, потому что тот засмеялся и сказал: - Так, может статься, она сегодня вечером свободна? Я думаю, она будет лучшим гидом по Москве, чем вы. Кстати, как мне разыскать ее? У вас есть ее телефон? - Нет, - ответил Ник не моргнув глазом. Ему хотелось зло, во весь голос крикнуть в трубку: "Да прекратите вы, черт вас возьми!", но вместо этого он сказал: - Можно узнать через посольство. Все живущие в Москве американцы там зарегистрированы. - Превосходная мысль! Вот как раз случай поговорить с ней относительно Вены. Знаете, Ник, Вена вам понравится. И что там особенно очаровательно, это то, что после рабочего дня вы через несколько минут можете очутиться среди природы, в самой что ни на есть живописной местности. Я прямо-таки становлюсь лириком при одном воспоминании обо всем этом. Так как же насчет завтрашнего дня? - Завтра я тоже занят. Хэншел рассмеялся. - Что-то в вашем голосе подсказывает мне, что как раз завтра-то у вас свидание с вашей дамой. Из этого я делаю вывод: сегодня мне нужно из кожи лезть вон, но уговорить ее, чтобы она устояла, когда вы завтра начнете ее отговаривать. Когда же нам встретиться? Может быть, в понедельник? Ну, мы еще созвонимся. Ник положил трубку. Он только еще больше разозлился на Хэншела. Ему захотелось немедленно позвонить Анни, но он взял себя в руки. Глупо было звонить Хэншелу. Это все потому, что он испугался одиночества. Свои трудности следует разрешать самому, незачем кидаться к посторонним людям, чтобы на время отвлечься. Сейчас надо как-то убить время, вот и все. Что ж, можно наконец сделать то, что ему давно хотелось: побродить по московским улицам. Самый подходящий момент. Приняв это решение, Ник сразу как-то успокоился. Пусть Леонард звонит Анни, пусть делает ей какие угодно предложения. Он, Ник, здесь ни при чем, он ничего не может предотвратить и даже помышлять об этом не должен. Он стремительно вышел из гостиницы, как будто его кто-то гнал, хотя сам понятия не имея, куда и зачем, собственно, собирается идти. Не раздумывая, он двинулся вместе с толпой. День выдался ясный, но прохладный. Улицы в Москве просторные, а дома невысокие, и над головой везде, куда ни глянешь, во всю ширь раскинулось небо. По нему быстро неслись низкие белые облака. Дома - всех оттенков коричневого: бурые, сероватые, песочные, кремовые, желтые, темно-красные, - изредка мелькают и зеленые пятна, будто старая Москва упрямо не желает отказаться от своего далекого прошлого, окрашивая и камень и дерево в цвета лесов и лугов, когда-то простиравшихся здесь под таким же мягким, негородским небом с плывущими по небу облаками. Ник шел куда глаза глядят по широко раскинувшимся, залитым солнцем летним улицам, сворачивал в узкие, но такие же солнечные улочки, а затем в такие же солнечные кривые переулки и видел, как то здесь, то там проглядывает древняя Москва лугов и полей: всюду, где оставался хотя бы крохотный незастроенный участок, росли цветы. В переулках стояли тесными рядами старые, мрачные многоквартирные дома, а иногда деревянные особнячки, осевшие и покосившиеся; тянулись дощатые заборы, на которых висели под стеклом газеты, а из-за заборов свешивали на улицу свои большие желтые головы подсолнечники, словно желая узнать последние газетные новости. На подоконниках даже самых ветхих домишек стояли горшки с цветами или просто с зеленью. Его захлестнул золотой дождь впечатлений. Мельчайшие подробности, подмеченные уголком глаза, так прочно закреплялись в сознании, словно Ник изо всех сил старался удержать их в памяти навеки. Поражало и то, что напоминало виденное на родине, поражала и полная новизна. Сознание Ника было как разверстая рана - она истощала его, но даже усилием воли он не мог ослабить напряжение. Он замечал все - подоконники, причудливые узоры облупившейся на стенках краски, сучки и трещины на дощатых дверях, настороженный взгляд тощей серой кошки, ритмичный топот девчурок с косичками, прыгавших через веревочку и считавших: раз, два, три, четыре... Он снова очутился на какой-то широкой улице. На углу две хорошо одетые женщины стояли одна против другой, углубившись в серьезный разговор, не обращая внимания на движущуюся мимо толпу. Одна что-то рассказывала, вторая кивала и, сама того не замечая, тихонько приговаривала: "Конечно, конечно..." Ник увидел книжный магазин и вошел в него, сразу перейдя от солнечного света в тень и прохладу. Магазин был внушительных размеров, и все в нем было так, как положено быть в любом первоклассном магазине в любой стране. Потом Ник заглянул в магазинчик фотопринадлежностей. Здесь он в первый раз увидел русские слова на этикетках обычных товаров. Фотоаппараты, все советского производства, от самых дешевых до самых дорогих, необыкновенно хорошо запоминались только потому, что были русскими. Когда Ник увидел магазин готового платья, то зашел и туда. На железных вешалках открыто висели костюмы, покупатели подходили и выбирали их сами. Трое мужчин, смущаясь, примеряли костюмы под критическими взглядами жен. Вид у всех троих был виноватый, будто они стыдились, что руки их слишком коротки, а плечи слишком узки для примеряемых пиджаков. Ник зашел подряд в ювелирный магазин, в продовольственный, в магазин игрушек такого масштаба, что его, как и книжный магазин, впору было бы увидеть на Пятой авеню в Нью-Йорке. Ник подмечал решительно все, ничего не пропуская, он весь обратился в напряженное, жадное зрение. Он закусил в маленьком кафе на боковой улочке. Официантка в синем платье и белом фартучке устало наклонилась над столиком Ника и приняла заказ, терпеливо выслушав его объяснения на русском языке, но и не подумала переменить всю в пятнах скатерть, служившую до Ника уже многим посетителям. Только около шести часов вернулся он к себе в гостиницу и, к своему удивлению, почувствовал, что страшно устал, - все было утомлено: и тело, и мозг Он подумал, что до конца своей жизни будет помнить все увиденное сегодня - все мелочи, каждую деталь каждого здания, каждую черточку каждого мелькнувшего лица, - и тут же заснул. А когда проснулся, оказалось, что надо торопиться, чтобы быть готовым к приходу Гончарова. Он по-прежнему ощущал в себе эту способность необычайно острого, беспощадного видения. Его глаза подметили все: темный подъезд дома, где жил Гончаров, крашеные стены и полы без единого пятнышка - все было безупречной чистоты, но Нику показалось здесь слишком пусто и голо, потому что свет с потолка был недостаточно ярок. Вместе с Гончаровым он поднимался в узкой деревянной кабине лифта, светлые дубовые двери которой открывались вовнутрь, на французский манер, и, хотя лицо Ника сохраняло полное бесстрастие, сознание по-прежнему остро впитывало впечатления: вот мелькают тусклые огоньки лампочек, пока лифт поднимается мимо этажей, вот выкрашенный в черную блестящую краску почтовый ящик подле двери в квартиру Гончарова, примечательный только тем, что на нем по-русски написано "Для писем и газет"; дверной звонок - на уровне плеча, гораздо выше, чем это принято в Америке, двери в квартиру двойные, а внешняя дверь и снаружи и внутри обита клеенкой для защиты от зимних холодов, и во внутренней двери - американский замок: первая вещь американского происхождения, какую ему довелось увидеть за сегодняшний день, и Ника это поразило. Он очутился в передней, и его сознание немедленно отметило, что это передняя квартиры холостяка. В ней было пусто - ни картин, ни зеркала, только высокий старомодный гардероб с резьбой, к которому были как попало прислонены пара лыж с палками, две теннисные ракетки в прессах и охотничье ружье в брезентовом чехле с потрепанными кожаными углами. Гардероб был такой большой и громоздкий, что закрывал собой стоявший рядом с ним новенький белый холодильник, на котором блестела марка из никелированной стали: ЗИЛ. От взгляда Ника не ускользнуло даже то, что электрическая проводка не скрыта, а идет по стене и укреплена на фарфоровых изоляторах. На мгновение Ник закрыл глаза, ослепленный множеством всех этих мельчайших деталей, но это не помогло, и он понял, что вот так открывается мир взору детей: поражает каждый пустяк, каждый миг полон чудес, и потому минута кажется бесконечно долгой - ведь она вместила в себя столько новых впечатлений. В переднюю выходили две комнаты, одна слева, другая справа, и опять, едва заглянув в них, Ник заметил слишком много подробностей. В комнате слева стоял внушительных размеров обеденный стол, над ним висел голубой шелковый абажур в форме тюльпана и с бахромой. Две молодые женщины - одна высокого роста, другая низенькая - расставляли на столе тарелки с едой. Ник одним взглядом охватил их обеих, не упуская ни одной мелочи: все казалось одинаково важно. У низенькой была почти квадратная фигура, очень короткая шея, тщательно завитые волнами светлые волосы и веселые глаза. На ней было платье в красную и белую полоску и на крохотных изящных ногах красные туфли на высоких каблуках. Рослая девушка стояла, нагнувшись над столом, держа в руках тарелки с ветчиной. Увидев Ника, она неожиданно улыбнулась ему. Лицо ее мгновенно осветилось, и это заставило Ника посмотреть на нее внимательнее. Тоненькая и стройная, она, даже когда стояла нагнувшись над столом, казалась высокой. На вид ей можно было дать лет двадцать семь - двадцать восемь. Глаза у нее были черные и ясные, а темные подстриженные волосы так темны, что казалось, будто это струятся черные потоки. Кожа у девушки была цвета слоновой кости, густые черные брови, почти сросшиеся на переносице короткого изящного носа, выгнулись дугой, точно удивленно приподнятые. Ресницы такие длинные и такие темные, будто их припорошили сажей. Когда она улыбалась, ее слегка накрашенные губы широко раздвигались в мягком нежном изгибе. Она являла собой тот итальянский тип красоты, который сейчас повсюду так в моде, и красота эта не нуждалась ни в каких ухищрениях. Честный, откровенно заинтересованный взгляд, каким она посмотрела ни Ника, сражал сильнее, чем кокетство. Когда Гончаров ввел Ника в комнату, девушка выпрямилась, но так и забыла поставить тарелки на стол. Гончаров заговорил по-русски с низенькой женщиной и представил ей Ника. - Доктор Реннет, американский физик, - сказал он и тут же обратился к Нику уже по-английски: - А это Вера Петровна, моя маленькая сестренка. - И при этом улыбнулся, чтобы Ник понял, что это просто давнишняя семейная шутка: Вера Петровна, по всей вероятности, была старше брата. Ник и Вера Петровна поздоровались за руку, и Ник поймал себя на том, что отвешивает ей точно такой поклон, как и она ему, будто все вокруг побуждало его хотя бы внешне уподобиться окружающим. - А это... - начал Гончаров, слегка улыбнувшись высокой темноволосой девушке, и в его улыбке мелькнули и нежность, и веселость, и желание защитить, и еще что-то более теплое, - это Валентина Евгеньевна, наша знаменитая Валя, о которой вы уже слышали. - Знаменитая? - медленно, тоже по-английски повторила девушка, осторожно шевеля губами, словно касаясь чего-то непривычного. Ее удивленные брови еще больше приподнялись на бледном лбу. Тут она наконец спохватилась, что тарелки все еще у нее в руках, и поставила их на стол. - Как это - знаменитая? - переспросила она, переводя взгляд с одного на другого. - И почему - знаменитая? - Доктор Реннет на днях заходил к нам в институт, когда вас не было, и там ему рассказали о вас весьма лестные вещи, - объяснил Гончаров. - Ну, конечно, вы у нас знаменитая, чего уж там! - Вот как? - Она наклонила голову с насмешливой любезностью и неожиданно рассмеялась. Зубы у нее были безупречные - белые, ровные. - Ну, если говорили хорошо, тогда это правда. - Она произнесла это медленно, потому что про себя переводила каждое слово с русского на английский. Ее манера говорить старательно и размеренно сообщала ей детскую ясность, нежность. Ей не хватало английских слов, и она колебалась, не зная, как сказать. - А если плохо говорили, не верьте им, - добавила она по-русски. - Вы ведь немного знаете русский, да? - Ник кивнул, и она продолжала: - Мне было так досадно, что я не могла тогда прийти. Мне рассказывали, что было очень интересно. - На родном языке она говорили быстро и уверенно, поэтому для Ника в ней вдруг как бы оказались сразу два разных существа. И оба были вполне реальными. - У меня к вам масса вопросов, - заключила она. - Пока никаких вопросов, прошу вас! - сказал Гончаров, подняв руку. - Доктор Реннет, вероятно, и так до смерти от них устал. Я отлично знаю, каково ему. Уже на третий день моего пребывания в Америке я готов был бежать куда глаза глядят от одних и тех же вопросов. Сколько физиков в Советском Союзе? Должны ли вы обязательно быть членом коммунистической партии, если хотите стать физиком? Почему русским нравятся полные женщины? Будет ли война? Какие цены на одежду в Советском Союзе? Насколько велики родительские права при воспитании детей? Вы знаете, что больше всего восхитило меня в тот вечер, когда я был у вас дома? - обратился он к Нику. - Вы не задали мне ни одного вопроса. - Насколько я помню, вопросы задавали вы, - сказал Ник. - Совершенно верно. Это был первый представившийся мне в Америке случай, - шутливо огрызнулся Гончаров. - А сегодня никто, кроме доктора Реннета, не имеет права расспрашивать. Я беру вас под защиту. Ник улыбнулся девушке - его разбирало любопытство. Какую роль играет она в жизни Гончарова и как должны сложиться отношения с женщиной, способной к таким неожиданным метаморфозам? Он позавидовал Гончарову. - Очень мило с вашей стороны, что вы не даете меня в обиду, - сказал он ему. - Но, так и быть, сделаем исключение для "знаменитой" Вали. - Ах, вот как? - удивился Гончаров. - В таком случае мое заявление теряет смысл. Ибо, предупреждаю вас, знаменитая наша Валя потопит вас в море вопросов. Она выспросит у вас все, что ей нужно, дай ей только начать. И про физику и про все, что хотите. Ну, пойдемте, я познакомлю вас с остальными. В комнате, куда его ввели, было столько народу и шел такой громкий, многоголосый разговор, что Ник не мог воспринять все это сразу, и, однако, отдельные подробности с прежней необычайной ясностью откладывались в его сознании. Он увидел и пианино, и ковер на стене в углу, где стояла тахта (заметил даже, что узор ковра почти совпадает с узором ткани на тахте), и сверкание массивного гранатового перстня на руке у сидевшей на тахте женщины, и мундштук из слоновой кости у мужчины рядом с ней. На стене, подле литографии Пикассо, Ник увидел летний пейзаж, написанный маслом и так мастерски, что; глядя на него, можно было почти ощущать жару, давящую тяжесть солнца на раскаленных скалах и затуманенную белесую голубизну моря. Ника познакомили с присутствующими, и он тотчас понял, что находится в обществе людей воспитанных и деликатных, что не может быть и речи о массовом интервью, относительно которого предостерегал его Гончаров, и никто, даже в шутку, не станет задавать вопросов, которые заставляют иностранца остро ощущать свою национальную обособленность и одиночество в чужой стране. Ник сидел и молчал, а кругом кипел оживленный разговор. Время от времени в комнату входила Валя, тихонько присаживалась, слушала разговор, потом вставала и снова уходила в соседнюю комнату выполнять порученные ей обязанности - накрывать на стол. Ник наблюдал за девушкой, пытаясь выяснить, все ли принимают как должное ее роль хозяйки дома. Но либо ее положение здесь было настолько хорошо известно, что не вызывало никаких комментариев, либо он просто-напросто вообразил и у Вали вообще не было никакого "особого положения" в этом доме. Его интерес к ней возрастал, но, думая о ней, он с тем же вниманием продолжал рассматривать тех, кто находился вокруг. Он едва вмещал в себе все эти впечатления. Оказалось, что он мог вполне сносно объясняться по-русски, если у него был всего один собеседник, который невольно приноравливал слова и темп речи так, чтобы Нику легче было понимать, зато он совсем терялся, едва только разговор становился общим. Слова так и сыпались, идиомы и непонятные намеки ставили его в тупик, он схватывал лишь обрывки фраз. И слушал он так, как слушает четырехлетний ребенок, которому позволили посидеть вечером попозже, вместе со взрослыми, понимая лишь отдельные слова, а остальное угадывая по интонации, мимике и реакции слушающих. Временами он вдруг особенно остро ощущал свою изолированность и погружался в страшную черную пустоту внутреннего одиночества, но тут же брал себя в руки, опасаясь, как бы другие чего-нибудь не заметили и, глядя на его застывшее лицо, не подумали бы, что ему скучно. Почти все, кто присутствовал здесь, и мужчины, и женщины, были не старше сорока лет, все хорошо одеты и, несомненно, люди мыслящие и талантливые. Если бы Ник мог хоть на минуту выключить слух и не слышать русскую речь, он легко представил бы себе, что находится не в России, а в какой угодно другой стране в обществе европейских или американских ученых. Русский ковер на стене и за окнами колокольни и красные звезды Кремля, а еще дальше ярко освещенный и уж конечно русский небоскреб - только это и напоминало Нику, что он в Москве. И, пожалуй, то, что гости держали себя свободнее, проще. Мужчины почти все были учеными. На круглом вращающемся табурете возле пианино сидел, закинув одна на другую длинные ноги, нервный, сардонического склада математик и рассказывал что-то, явно привирая и потешаясь. Самым благодарным слушателем был его сосед, грузный химик, - он не переставая посмеивался над экстравагантными утверждениями рассказчика, особенно смешными потому, что тот с жаром их отстаивал. Математика иногда перебивал астроном - человек с худой аскетической физиономией. Этот, поблескивая двумя передними стальными зубами, рассказывал длинные анекдоты с таким простодушным, слегка даже озадаченным видом, что Ник сперва подумал было, что речь идет о чем-то очень серьезном, но, когда, досказав анекдот, астроном изобразил вдруг на лице полную растерянность, все так и покатились со смеху. Единственный из гостей, с кем Нику уже приходилось встречаться, был еще совсем молодой физик из лаборатории Гончарова; он прислушивался к разговору других с застенчивой улыбкой, а позднее вечером подошел к пианино и негромко, но безукоризненно точно сыграл несколько пьес Моцарта. Ника очень удивило, что наряду с учеными, которые, естественно, везде и всюду собираются вместе, здесь среди прочих был кинорежиссер, молодой и долговязый. Он разговаривал только со своими соседями, но так горячо и убежденно, что в ход шли и мимика, и жесты. Зятем Гончарова оказался писатель в очках в стальной оправе - он то и дело дергал себя за длинные волосы, отчего они все больше приходили в беспорядок, и развлекался тем, что подзадоривал словоохотливого математика: то сам начинал городить какие-то небылицы, то выказывал деланно презрительное недоверие к рассказам собеседника, то грозил пальцем перед самым его носом. Все собравшиеся были явно давнишними, близкими друзьями - они все кричали, спорили, шутили, смеялись, обращаясь друг к другу на ты. Еще более удивительным показалось Нику присутствие среди ученых большеглазого, преждевременно поседевшего человека, который, закинув ногу на ногу, сложив руки на коленях, сидел по-кошачьи неподвижно и лишь медленно, с едва заметной улыбкой поворачивал голову из стороны в сторону, следя за разговором. Но даже и это, казалось бы, совсем простое движение было исполнено все той же кошачьей грации. Ник узнал, что этот человек в свое время танцевал в балете, а теперь работает балетмейстером. Дамы были в основном женами присутствующих мужчин. Ник только к концу вечера разобрался, кто чей муж. Почти все женщины ростом были пониже американок, и так как в отличие от американок никто из них особенно не заботился о диете, они могли похвалиться великолепной кожей и красивыми густыми волосами с живым блеском. Одеты дамы были гораздо строже, чем это принято в Америке: вырезы довольно глухие, ни обнаженных спин, ни плеч. У всех у них были свои специальности. Одна оказалась редактором журнала. Жена математика, блондинка лет двадцати с небольшим, считалась бы в Америке красавицей, будь она дюймов на пять повыше и фунтов на пятнадцать полегче. По специальности она бала паразитологом. Жена астронома, сдержанно веселая, усталого вида женщина, производила впечатление человека знающего и уверенного в себе, и Нику стало это понятно, когда он узнал от нее, что она врач-педиатр. Жена балетмейстера, тоже лет на пятнадцать моложе мужа, оказалась синологом. Она растерянно и беспомощно смеялась, когда кто-нибудь, желая подразнить ее, с невинным видом просил перевести на китайский язык самые безобидные русские фразы: очевидно, по-китайски они звучали как нецензурные выражения. Разговор только один раз коснулся политики. Когда Валя и сестра Гончарова пришли звать всех в столовую, астроном, идя с Ником, спросил его, бывал ли он в Париже. - Де Голль для меня загадка, - сказал он раздраженно, словно не мог найти формулы для простой мысли. Нет, он решительно не мог понять этого человека. За столом Ник оказался рядом с Валей. Она продолжала делить обязанности хозяйки с сестрой Гончарова, и Ник стал снова гадать, какую же роль играет она в его жизни. Сам Гончаров до сих пор говорил мало - гости его не нуждались в поощрении к беседе. Но здесь, за столом, он проявил свою обычную активность. Разговор, смех и вино привели его в веселое настроение. Он раскраснелся, охотно смеялся и то и дело прерывал свой рассказ, чтобы объяснить Нику по-английски, о чем идет речь. - Я им тут говорил о том времени, когда мальчишкой жил в Рязани. Тогда был голод... - Доктор Реннет понял, Митя, - сказала Валя по-русски, накладывая Нику в тарелку ветчины, осетрины, икры, сыру и салата. Ник впервые услыхал, что Гончарова называют уменьшительным именем. Интересно, как Валя обращается к Гончарову: на ты или более официально - на вы. - Рассказывайте дальше, - сказала она Гончарову. Если они и были любовниками, то отношений своих не афишировали. Ник вдруг задал себе вопрос, почему, собственно, он решил, что между этими двумя людьми непременно должны быть интимные отношения, и сам себе ответил: потому лишь, что не мог себе представить такую женщину, как Валя, без отношений с мужчиной. Ну, а Гончаров не слепой... - Я не все понял, - сказал Ник своей соседке негромко, сквозь гул голосов. И добавил, уже по-английски: - Когда он говорил "там был голод", я разобрал не все слова. - Если не понимаете, то должны спрашивать меня, - ответила Валя по-английски, с милой медлительностью выговаривая слова. Она поставила перед Ником наполненную тарелку. - Я буду у вас спрашивать английские слова, а вы у меня - русские. Какого хотите вина? Я думаю, вам больше понравится грузинское, оно более сухое - американцы, кажется, предпочитают сухие вина. И сухой мартини. Кстати, что такое мартини? В романах Хемингуэя герои только и делают, что пьют мартини. - Она перешла на русский, и Ник схватывал смысл того, о чем она говорит. - Это, наверно, что-нибудь очень вкусное. Вы сумели бы приготовить мартини? - А здесь есть джин? - проговорил он совсем тихо, почему-то вдруг застеснявшись своих слабых познаний в русском языке. - Джин? - Да, она слыхала о таком, но никогда не пробовала. - Что-нибудь вроде водки? - В крайнем случае можно вместо джина водку. - Водку я не люблю. - Тогда вам и мартини не понравится. - Но ведь в мартини есть и еще что-то, кроме джина? - Вермут. Вермут здесь есть? - Вермут? - Она никогда не пила его и поинтересовалась, что это такое. - Он вам не понравится, - произнес Ник уверенно. - У вас привыкли к более сладким винам, чем принято пить в Америке. - И добавил по-английски: - Я не хочу вас разочаровывать. Если бы я приготовил вам мартини, это можно было бы расценить как антиамериканскую акцию с моей стороны. Но она не поняла сказанного по-английски слова "разочаровывать", а Ник не знал, как перевести это на русский. Тогда он достал карманный словарик, и разговор повис в воздухе, пока они перелистывали маленькую книжечку. Головы их сдвинулись совсем близко. Но Валя, казалось, была занята только словарем, он привел ее в восхищение, этот двойной словарик, англо-русский и русско-английский. - Возьмите себе, - сказал Ник. - В подарок. Валя была в восторге. - Но как же вам быть без словаря? - спросила она по-английски и снова стала похожа на маленькую девочку. - Вам придется звонить мне каждые двадцать минут и просить: посмотрите у... - Она взглянула на обложку словарика, - у Коллинза, как сказать по-русски... Ну, скажем, какое слово? Ник пожал плечами. - Например, hostess, - сказал он. Валя слегка нахмурилась - это английское слово было ей незнакомо - и принялась старательно листать странички. Ник наблюдал за ней. При ее темных волосах и таких густых бровях у нее должен был бы расти пушок на верхней губе, но он отсутствовал. Кожа у нее была необычайно гладкая. Наконец Валя улыбнулась. - А, ну, конечно, "хозяйка". - И она проговорила по-английски, словно выполняя заданное упражнение: - "Сегодня вечером вы гость, а я - ваша хозяйка". - Нет, возразил он, как будто поправляя ее. - Не моя, а Гончарова. Она снова удивилась: - Как я могу быть его хозяйкой? Ведь это его дом, а не мой. Ник успел заметить, что Гончаров несколько раз бросал на них пытливый, озабоченный взгляд. Меньше всего Нику хотелось причинять неприятности Гончарову, и он откинулся на стул, подальше от Вали. И без того недоразумений было достаточно. - Ничего, я не пропаду без словаря, - сказал он, стараясь направить разговор в другую сторону. - У меня в гостинице есть еще один такой же. - Чудесно! Мне сказали, что в понедельник вы опять придете к нам в лабораторию. На этот раз я уж непременно там буду. Я сейчас работаю над мезонным резонансом для измерения времени спадания. Кажется, один из ваших физиков занимается приблизительно тем же. - Очень трудно представить себе вас в лаборатории, - сказал Ник, помолчав. - Верно одно: в Америке вы не были бы физиком. Валя сдвинула брови. - Это почему же? - У вас была бы работа, связанная с телевидением, рекламой или модами. Вы занимались бы не наукой, а чем-нибудь более... более... Он стал рыться в словарике, Валя ждала, и мысль, как испуганная птица, повисла в воздухе, готовая то ли камнем упасть вниз, то ли воспарить навстречу свободе. Слова "блистательный" в словарике не оказалось. Ник попробовал объяснить по-английски, но Валя так ничего и не поняла. Ник беспомощно пожал плечами. Валя огорченно смотрела на него. - Коллинз составил свой словарь для каких-то других двух людей, не для нас, - сказал Ник. - Но я все-таки не пойму, почему я не смогла бы стать физиком в Америке? - не унималась Валя. - Я не то имел в виду. - Ник вздохнул. Разговаривать с Валей было все равно что протискивать слова в узкую щель, через которую проходят только простейшие из них, самого примитивного значения. Было утомительно и обидно все время притуплять и упрощать свои мысли. - В Америке красивые женщины не бывают физиками. Она посмотрела на него насмешливо, приподняв темные брови. - Американские физики не терпят в своих лабораториях красивых женщин? Ник засмеялся. - Этого я не говорил. - Но вы же сказали, что там я не могла бы стать физиком. - Вы там не захотели бы этого. - Но я же хочу! - Разумеется. Но ведь мы с вами оба понимаем, что я не это имею в виду. Она взглянула на него серьезно, и так честен и правдив был ее взгляд, что Ник почувствовал, что рискует навеки заслужить ее презрение, если попытается уклониться от прямого ответа. - Кое-что в ваших словах меня действительно заинтересовало, - сказала Валя. - А разве вам не интересно, когда говорят, что вы красивая женщина? Она все не сводила с Ника внимательного, изучающего взгляда, потом передернула плечами и вдруг опустила глаза. - В Америке, в Европе... - заговорила Валя медленно, подыскивая английские слова; акцент ее стал вдруг очень сильным. - В Азии, в Африке... даже в Москве, - она взглянула ему прямо в глаза, - женщины всюду остаются женщинами. - Тут она засмеялась и с деланной, шутливой официальностью, которая часто служит довольно прозрачной маской, прикрывающей удовольствие, сказала: - Это очень мило с вашей стороны. - И вдруг возбужденно, скороговоркой заговорила по-русски. - Ну и напугали же вы меня, когда заявили, Что я не смогла бы стать физиком! Для меня это прозвучало страшной угрозой. Вы можете себе представить, что это для меня значит - ведь я столько работала, так страстно желала добиться своего! - Да, - сказал Ник, помолчав. В конце концов Валя говорила именно о том, что уже так долго мучило его самого. - Да, я понимаю вас. Прекрасно понимаю, - снова проговорил он с расстановкой, глядя вниз на свои сцепленные пальцы и думая о том, смогла ли бы она понять, что творится в его душе. Валя была первой женщиной на его пути, которая, казалось, могла быть способна на это. Ей не надо объяснять, что значит быть физиком, она и без того понимает, как страшно потерять это счастье. Ник поднял глаза, еще не решив, что сказать ей, но тут он перехватил взгляд Гончарова, брошенный через стол: не прерывая своего стремительного рассказа, даже не стерев с лица улыбку, Гончаров посмотрел на них обоих с холодным любопытством. И Ник снова почувствовал, что рискует вызвать осложнения, чего ему ни в коем случае не хотелось. В дальнем конце стола кто-то запел, остальные подхватили - и Гончаров, сидевший напротив, и Валя. Все пели не стесняясь, с чувством, но Нику было неловко, и он сидел молча, только еще больше смущаясь от собственного молчания. Он не привык к такой простосердечности, к таким открытым чувствам. Он не обольщал себя иллюзиями, что находится в райской стране, где царит абсолютная безгрешность. Вокруг были взрослые мужчины и женщины, они добились определенного общественного положения, работая в таких областях, где соперников было немало, и, очевидно, им приходилось сталкиваться и с интригами и с интриганами; быть может, среди вот этих самых людей имелись и честолюбцы и карьеристы - ведь он их совсем не знал. Они начали работать в очень сложное время. Бесхитростными эти люди быть не могли. Наивными? Ник мысленно покачал головой. Нет, это далеко не наивные люди. Но в них есть что-то новое для него. Живучесть, уверенность в своей силе и ни капли той застенчивости, которая сейчас совсем связала Ника. Они не стыдились открытого выражения чувств и ждали того же от других. Жизнь от этого становилась ярче, звучнее, интенсивнее, и было это похоже на дуновение свежего ветра в знойный, душный день - предвестника очищающей бури. Интуиция подсказывала Нику, что это именно то, за чем он сюда приехал, но он был весь еще слишком внутренне скован, чтобы приобщиться к новой для него жизни. Когда гости стали расходиться, несколько человек предложили Нику подвезти его до гостиницы, и внизу во дворе он ждал, чтобы посмотреть, в какую машину сядет Валя. Пожав руку Гончарову, который спустился проводить гостей, и поблагодарив его за приятный вечер, Ник решительно уселся в чью-то машину - не в ту, куда села Валя. Это оказалась машина астронома. И он, и его жена были в веселом, возбужденном настроении после хорошо проведенного вечера. Теперь, оставшись одни, они заговорили с Ником по-английски, и, между прочим, выяснилось, что они знают английский лучше, чем Ник русский, хотя на вечере смущались не меньше Ника и не решались говорить на чужом языке. К полному его удивлению, они спросили, кто такая Валя, так как видели ее впервые. Ник смог только ответить, что и сам прежде никогда с ней не встречался. Едва войдя к себе в номер, он как будто снова окунулся в прежнюю свою жизнь. Прежние тревоги поджидали его здесь, они не исчезли, как не исчезает спертый воздух в закрытой комнате. Нику захотелось позвонить Анни, узнать, провела ли она этот вечер с Хэншелом. Вот уже несколько часов как он ни разу и не вспомнил о них, и он с благодарностью перебирал в памяти все, что было на вечере у Гончарова. Этот вечер был для него передышкой, на время он почти забыл о себе, и ему не терпелось вновь пережить это ощущение свободы от самого себя. 7 Образ Вали не покидал его - так в пустой комнате, где кто-то играл на рояле, долго еще дрожат потом ликующие звуки. Эта девушка поразила Ника. Только мужчинам и только коллегам мог он открывать важнейшую сторону своего "я". Все женщины, которых он когда-либо знал, находились где-то за пределами его науки, и с ними он мог лишь очень поверхностно затрагивать вопросы, касающиеся его работы, прекрасно зная, что подробности, цели и самое существо дела никогда по-настоящему поняты ими не будут. Женщины способны были лишь беспомощно, с любовью смотреть на него, горя желанием понять то, чем он живет, но так никогда ничего и не понимали. В лучшем случае они лишь смутно о чем-то догадывались. Нику вдруг захотелось от женщины большего. Хотя было еще очень рано, он позвонил Анни, на этот раз не мучаясь сомнениями, как накануне утром. Анни ответила еще совсем сонным голосом, но весело. Ник тщетно ждал, что она сама расскажет про встречу с Хэншелом, но она так явно обрадовалась его звонку, что теперь то уже не имело никакого значения. Позже он все равно узнает. - Вы свободны сегодня? - спросил он. - Весь день. - Тогда давайте придумаем что-нибудь, - предложил Ник. Он сидел на постели в легком летнем халате. Завтрак он уже заказал, а пока наполнялась ванна. Он представил себе, как Анни лежит, опершись на локоть, короткие ее волосы, наверно, слегка взъерошены, Так она выглядела бы, если бы провела эту ночь с ним. - Что вы скажете насчет загородной прогулки? - спросила Анни. - По воскресеньям здесь принято ездить на пляж или в парк. По реке, вернее, по каналу, курсируют маленькие теплоходики. На таком теплоходике мы доберемся до чудных лужаек и пляжа, где можно и выкупаться. Место называется Солнечная поляна. Только надо поторопиться: теплоходы отчаливают из Химок в девять часов. Я думаю, вам такая прогулка понравится. Это воскресенье, более похожее на мечту, чем на реальность, - день, который для Ника остался навсегда как долгий отзвук тронутой струны, - с самого начала было отмечено ясной и стремительной четкостью. Принять ванну и позавтракать было делом нескольких минут. И вот он на улице, залитой солнцем и по-воскресному безлюдной. Пять свободных такси стояли рядышком в тени, и все пятеро шоферов спали в одной из машин. На улице никакого движения, только мимо Дома Совета Министров, бормоча что-то про себя, проплыла механическая мойка, да через освещенную солнцем асфальтовую пустыню Манежной площади, окунаясь в тень, падавшую от здания гостиницы, торопливо двигался автобус, переполненный пассажирами, - все они держали на коленях, словно младенцев, свертки, приготовленные для загородной прогулки. Наконец с улицы Горького подъехало такси, и в нем сидела Анни - она отчаянно замахала рукой, торопя Ника. В их распоряжении оставалось всего двадцать пять минут. - Кирилл Иванович думает, что мы успеем, - сказала Анни по-русски, из любезности к шоферу, который большим пальцем поддел козырек форменной фуражки и приветствовал Ника короткой застенчивой улыбкой. На сиденье рядом с Анни стояла упакованная корзинка и термос. - Как это вы успели все приготовить так проворно? - спросил Ник. - У меня в холодильнике были всякие остатки, к тому же, так как я предполагала, что мы сегодня, может быть, поедем, я кое-что купила заранее, с вечера. - Звонил вам вчера мой приятель Леонард Хэншел? - спросил Ник как бы мимоходом. - Да, и мы вместе обедали. Ник почувствовал себя больно задетым. Не мешало бы сказать об этом, не дожидаясь расспросов. Но он заметил только: - Жаль, что вам пришлось так переутомляться два вечера подряд. Анни рассмеялась. - Ну, знаете, вчерашний день был не такой насыщенный, как тот накануне. В десять часов я уже была дома и, как видите, успела приготовиться к воскресенью. Хэншел с его скепсисом по-своему очень мил. Он от вас в восхищенье. Вы действительно едете с ним в Вену? - Безусловно нет, - резко ответил Ник. - С чего вы взяли? Он что, сказал вам, что я еду? - Нет, только высказал предположение, что, может быть, поедете. Я вижу, вы на него очень сердиты. - Вы не ошиблись. Между нами идет нечто вроде битвы за мою душу. - Он секунду колебался, прежде чем спросил: - Вы собираетесь принять работу, которую он предлагает? Анни пожала плечами. - Предложение его очень заманчиво, но я еще ничего не обдумала. - Она улыбнулась Нику. - Я же говорю вам: пока мы с ним беседовали, я все время мысленно прикидывала, что надо сделать к сегодняшней прогулке. Они то ныряли в тень, то снова выныривали на солнце, пролетая по улице Горького, потом выскочили на залитую ослепительным солнечным светом большую площадь перед Белорусским вокзалом, потом по мосту через железную дорогу выехали на засаженное посередине деревьями Ленинградское шоссе и понеслись, догоняя и перегоняя легковые и грузовые автомашины, которые мчались рядом с обеих сторон. Наконец их такси обогнало переполненный автобус, и Анни облегченно вздохнула. Это был автобус, курсирующий между Химкинским речным вокзалом и ближайшей станцией метро. Гоня машину со скоростью шестьдесят миль в час, Кирилл Иванович с торжеством посмотрел на них и расплылся в улыбке - теперь-то они поспеют. Химкинский вокзал - длинное невысокое белое здание с тремя башнями, как у старых кораблей, - это конечный пункт маршрута волжских пароходов в Москве. В это утро зал ожидания гудел от говора и смеха экскурсантов. Все были одеты по-летнему, женщины в легких платьях, мужчины в теннисках, все сновали взад и вперед, задевая друг друга сумками и свертками с едой. Анни оставила Ника с вещами посреди битком набитого зала, а сама кинулась к очереди у одной из билетных касс. Она скоро вернулась, протискиваясь через густую толпу, победоносно вскинув голову, весело блестя глазами. Ей повезло - она купила последние билеты на самый большой, самый лучший теплоход - "Иосиф Сталин". Тут она схватила Ника за руку и вытащила его на солнце, на украшенную флагами эспланаду, где у причала стояло штук шесть теплоходиков. Толпа растеклась на несколько потоков, каждый к соответствующим сходням. Праздничное настроение чувствовалось даже в самом воздухе, и Ник вдруг ясно представил себе, какой Анни была в семнадцать лет. Прогудели гудки, и один за другим теплоходы отчалили и поплыли, растянувшись на воде ц