, конечно, что из-за такой мелкой рыбешки, как мы, они не будут себя обнаруживать. Потом я спустился вниз, где был громадный, ярко освещенный обеденный салон, бар и несколько гостиных - сплошь резное дерево, надраенная медь, бархатные драпировки - тысяча и одна ночь. Я пошел в бар и заказал безалкогольное пиво. Другие пассажиры, насколько я заметил, подкреплялись из собственных фляжек, носимых в заднем кармане брюк. (Я в те времена не пил, за исключением особо благоприятных случаев, ибо в восьмилетнем возрасте на глазах растроганного папы и представителя Общества трезвости в Мадисоне, штат Висконсин, дал обет пожизненного воздержания.) Я сел ужинать в окружении величаво парящих официантов в белых сюртуках и перчатках. Я воздержался от "черепахи по-балтиморски", обратившись к более дешевым блюдам. Ужин стоил мне полунедельного жалованья, но он его стоил. Солдатское жалованье было ничтожным. Правительство полностью нас обеспечивало; часть жалованья сразу вычитали и посылали близким; у солдата было ощущение, что конец войны, как и собственный зрелый возраст, невообразимо далек. Мне сказали, что пароход набит до отказа. Около девяти он должен причалить в Фолл-Ривере, и там сойдут те, кто едет в Бостон и на север. В Ньюпорте пассажирам предстояло высадиться в шесть утра. Спать мне не хотелось, и, уничтожив черничный пирог с мороженым, я вернулся к одному из многочисленных столиков возле бара и опять взял пиво. За соседним столиком ссорилась элегантная чета. С дамой мы сидели спиной к спине. В ту пору, чтобы как-то разнообразить монотонную жизнь в форту, я усердно вел Дневник и уже сочинял в уме рассказ об этом путешествии. Я не испытываю угрызений, подслушивая чужие разговоры в общественных местах, а чтобы не слушать этот, мне пришлось бы пересесть за другой столик. Мужчина был пьян, но слова выговаривал внятно. У меня создалось впечатление, что он "не в себе", сумасшедший. Его жена сидела очень прямо и, судя по ее замечаниям, пыталась одновременно успокоить его и пожурить. Она уже дошла до точки. - Ты за этим стояла, все годы. Ты их против меня настраивала. - Эдгар! - Все ваши разговоры про мою язву. Нет у меня язвы. Ты пыталась меня отравить. Сговорились всей семейкой. - Эдгар! За последние три года я всего несколько раз встречалась с твоей матерью и братьями - и всегда на твоих глазах. - Ты им звонишь. Когда я ухожу из дома, ты часами с ними разговариваешь. - И т.п. - Это ты забаллотировала меня в клубе, будь он проклят. - Не представляю, как этого может добиться женщина. - Ты ловкая. Ты всего добьешься. - Ты нагрубил самому мистеру Кливленду. Вице-президенту клуба - при всех... Пожалуйста, иди спать, отдохни. Через семь часов нам сходить. Я тут посижу, а когда ты уснешь, тихонько приду в каюту. - К ним подошла женщина. - Вы можете ложиться, Туанетта. Вы мне не понадобитесь, пока не дадут гудок высаживаться. Туанетта явно мешкала. В ее голосе послышались настойчивые нотки: - Мне надо заняться шитьем, мадам. Тут светлее. Я посижу часок у эстрады. Я слышала разговор, что сегодня ночью ждут непогоду. Если я вам понадоблюсь, я в семьдесят седьмой каюте. Мужчина сказал: - Правильно, Туанетта. Объявите номер своей каюты всему пароходу. - Завтра, Эдгар, я попрошу тебя извиниться перед Туанеттой. Ты забыл, что тебя воспитывали как джентльмена - и сына сенатора Монтгомери! - Женские голоса! Женские голоса! Намеки, шпильки! Попреки! Не могу больше. Сиди себе сколько хочешь, пока пароход не утонет. Я иду спать и дверь запру. Твой несессер выставлю в коридор. Можешь ночевать с Туанеттой. - Туанетта, вот мой ключ от каюты. Будьте добры, соберите мои вещи в несессер. Эдгар, посиди здесь, пожалуйста, пока Туанетта собирает мои вещи. Я не скажу ни слова. - Где официант? Я хочу рассчитаться. Официант! Официант! Что тебе надо в моем кошельке? - Если я договорюсь о другой каюте, мне понадобятся деньги. Я твоя жена. И здесь тоже расплачусь. - Стой! Сколько ты берешь? - Может быть, мне придется дать казначею за каюту. Эдгар Монтгомери встал и мрачно прошелся по салону. Я краем глаза увидел его хмурое, страдальческое лицо. Такие усы, как у него, мы называли "плакучей ивой". Он заглянул в игорный зал и в кафе (алый шелк и позолоченные зеркала). Пришла Туанетта с несессером. Я обернулся и увидел, что она спускается по большой лестнице. Она была, как мне представлялось, в форме французских горничных - зимней, для улицы. Это был строгий шерстяной жакет и юбка темно-синего цвета; поверх, наверное, надевался длинный свободный плащ. Костюм был облегающий, и края оторочены (так, кажется?) черной тесьмой. Если простота вам по вкусу, девушка была чрезвычайно элегантна. Но что меня потрясло - это ее осанка. На двадцать втором году жизни я был не слишком сведущ в таких делах, но еще в шестнадцать я видел в Сан-Франциско танцы труппы "Ла Аргентина", а в Нью-Хейвене копил деньги на концерты испанских танцоров и даже придумал для них собственные характеристики: "стальная спина" испанок, "шаг тигрицы", "надменность недотроги" (по отношению к партнеру). Туанетта спустилась по лестнице, не только не глядя под ноги, но вообще но опуская взора ниже уровня горизонта. Елки! Ole! Вот это выправка! Вскоре она исчезла из поля зрения. - Мадам, - сказала она тихо, - мне будет очень приятно, если вы воспользуетесь моей каютой. Скоро утро, а я часто не ложусь всю ночь. - Ни в коем случае, Туанетта. Вы можете подержать несессер, пока я схожу к казначею? Зря мы затеяли эту поездку. И доктору и мне показалось, что ему гораздо лучше. Туанетта, обо мне не беспокойтесь. Ложитесь, когда вам захочется. Мистер Монтгомери направился было к ним, но передумал и пошел наверх. По-видимому, в некоторых каютах был выход не только на палубу, но и на галерею. Он вошел в каюту и решительно захлопнул дверь. Туанетта что-то прошептала на ухо его жене. - Все предусмотрено, Туанетта. Я сделала, как сказал врач. Я их вытащила и зарядила холостыми. С минуту миссис Монтгомери сидела молча. Потом обернулась и взглянула на меня - я на нее тоже. Очень красивая женщина. Помолчав, она опять обернулась и сказала: - Сержант, у вас есть каюта? - Да, мадам, - ответил я, встав по стойке "смирно". - Я заплачу вам за нее тридцать долларов. - Мадам, я сейчас же освобожу ее и отдам вам ключ, но денег не возьму. Соберу вещи и через минуту буду здесь. - Стойте! Так я не хочу. Она вышла из зала и поднялась по лестнице к казначею. Я обернулся и впервые увидел Туанетту в фас: очаровательное продолговатое лицо, наверное, средиземноморского происхождения; темные глаза, черные ресницы и выражение шутливой серьезности по поводу огорчительного происшествия, которое нас свело. - Мадам, - сказал я. - Если я уступлю вам мою каюту, я думаю, она согласится ночевать в вашей. У меня на пароходе приятели. Они не лягут всю ночь и приглашали меня сыграть с ними в карты. Я привык просиживать ночи за картами. - Капрал, пусть эти люди улаживают свои дела сами. - Трудно поверить, что мистер Монтгомери - взрослый человек. - Богатые мальчики никогда не взрослеют - во всяком случае, редко. Я вздрогнул. Многие годы меня усердно предостерегали от обобщений. Ее обобщение я готов был взвесить. - Мадам, что это за разговор о патронах? - Можно узнать ваше имя, сэр? - Норт, Теодор Норт. - Меня зовут миссис Уиллз. Можно доверить вам секрет, мистер Норт? - Да, мадам. - Мистер Монтгомери любит играть оружием. Правда, насколько я знаю, стреляет он только по картонным мишеням. Он думает, что у него есть враги. Время от времени у мистера Монтгомери случаются легкие нервные расстройства. На прошлой неделе его врач посоветовал миссис Монтгомери подменить патроны холостыми. Они почти бесшумные - я думаю, просто пробка и перышки. Сегодня он немного расстроен - у нас это так называется. Если миссис Монтгомери откажется лечь, я тоже не буду ложиться. Я твердо сказал: - Я тоже не лягу. Извините меня, миссис Уиллз - что, по-вашему, будет дальше? - Ну, я уверена, что он не заснет. Может быть, через полчаса придет в себя, и ему станет стыдно, что выгнал жену из каюты. Словом, спустится посмотреть, какое впечатление произвела его выходка. Раньше или позже не выдержит - слезы, извинения... Они очень несамостоятельны - такие люди. Согласится на piqur. Вы знаете, что такое piqur? - Укол - то есть инъекция. - У нас тут все называют ласкательными словами. Мы говорим деликатно: принять снотворное. - Кто его колет? - Чаще всего - миссис Монтгомери. - У вас, я вижу, увлекательная жизнь, мадам. - Уже нет. Я предупредила миссис Монтгомери, что через две недели ухожу. Пока мы были в Нью-Йорке, я подыскала новую работу. - Я посижу здесь, посмотрю, как он выйдет на галерею. Если он так, по вашему выражению, расстроен, мы можем увидеть кое-что интересное. Я бы хотел, чтобы вы сидели там, откуда вам тоже будет видно, и чтобы мы могли переглянуться. - Хорошо. Любите все рассчитать наперед, капрал? - Я об этом никогда не задумывался. Может быть. А теперь - определенно, когда вижу, в какое вы поставлены положение. Даже игрушечные пульки могут наделать неприятностей. Я не мог отвести от нее глаз, и во взглядах наших, то и дело встречавшихся, мелькали искорки понимания. Я пустил пробный шар: - Мистер Уиллз, наверно, рад, что вы отказываетесь от такого неприятного места. - Мистер Уиллз? Это еще одно дело, которым мне пришлось заниматься в Нью-Йорке на прошлой неделе. Я отправила мужа на пароходе в Англию. Он стосковался по Лондону. Ему не нравится Америка, и он запил. Наши ошибки не так уж вредят нам, капрал, когда мы знаем все ходы и выходы. Моя недоверчивость к обобщениям рассеивалась. Снова появилась миссис Монтгомери. Видно было, что ей отказали. И я снова предложил ей свой ключ. - В форте Адамс по субботам всю ночь играют в карты. Я тоже часто играю. Она посмотрела мне в глаза. - Вам хочется сыграть? - Очень. В соседней комнате сидят мои приятели. А если и миссис Уиллз составит нам компанию, нам понадобится только один партнер. - Я не играю в карты, капрал Норт, - сказала Туанетта. - Там два хороших игрока, и они будут рады сыграть с дамой. - Капрал, меня зовут миссис Монтгомери. У моего мужа последнее время было много неприятностей. Когда я вижу, что он в дурном настроении, я часто оставляю его одного, отдохнуть. - Я схожу за картами и партнерами, миссис Монтгомери. Лучше, если мы будем играть в бридж по маленькой. Когда солдаты возвращаются из отпуска, у них в карманах почти пусто. На самом деле я опасался, что они обдерут ее как липку. - Вы очень любезны, капрал. Люди, которых я выбрал, рвались сыграть с дамой. Я залез в карман и вытащил две десятидолларовые бумажки. - По маленькой, ребята, - только время провести. Муж у дамы слегка тронутый, но не опасный... Миссис Монтгомери, это старшина Норман Сайкс. Он был ранен в Европе, и его прислали сюда обучать новые кадры. Это - капрал Уилкинс. Он библиотекарь из Терри-Хот в штате Индиана. Я как бы ненароком сел напротив каюты Монтгомери. Миссис Монтгомери я посадил слева. Повернув голову, она могла видеть дверь каюты; насколько я заметил, она не оглянулась ни разу. Она была очаровательна; старшина - также. Уилкинс побежал за новой колодой. - А вы из какого штата, старшина Сайкс? - Я - теннессиец, мадам. В школе проучился всего ничего, но Библию еще в шесть лет читал. В армию поступил на всю жизнь. В плече у меня сидит кусок стали, но армия подыскала мне работу. У меня дома своих трое маленьких теннессийцев. Вы, наверное, знаете, мадам: детишкам нужно много корму... Мне повезло: женился на самой умной, самой хорошенькой учительнице в Теннесси. - Я думаю, и ей повезло не меньше, старшина. - Вы очень любезны, мадам. У нас в Теннесси довольно много Монтгомери, и я заметил, что все они - любезные люди. - К сожалению, это не всегда можно сказать о ньюпортских Монтгомери. - Ну, что ж, - утешил ее старшина, - кое-кому вежливость нелегко дается. - Совершенно верно! Уилкинс принес новые карты, и скоро азартная игра нас захватила. Мы с Туанеттой то и дело переглядывались. Она занималась - или делала вид, что занимается, - не то починкой, не то перешиванием юбки. Мы оба увидели, как мистер Монтгомери вышел из каюты на галерею. Он переоделся в бордовую вельветовую куртку. Несколько секунд он глядел на нашу теплую компанию. Ничто так не озлобляет задиру, как чужое веселье. Вот вам еще одно обобщение. Я мог поклясться, что миссис Монтгомери тоже знает о его присутствии. Повысив голос, она сказала: - Тройка не берет! Старшина, нам надо подтянуться. - Мадам, - сказал он, - я не сразу разыгрываюсь. Мы их еще разденем, извините за выражение. Мистер Монтгомери медленно прошел по галерее и так же медленно спустился по широкой лестнице. Он остановился у бара, попросил бокал, сунул руку в один карман, в другой и вытащил флягу. Потом налил из нес в бокал и отошел к столику. Он сел лицом к нам и мрачно на нас уставился. Я сказал себе: "Сваляет дурака". Большинство пассажиров разошлись по каютам, но в баре еще оставалась большая группа пьющих, которая время от времени поднимала шум. Отчетливо послышались восемь ударов судового колокола. - Полночь, - сказал старшина. - Полночь, - сказал я. Я взглянул на Туанетту. Не переставая улыбаться, она исполнила странную пантомиму. Она нагнулась вправо, едва не упав со стула, а потом выронила шитье из правой руки на пол. Я сразу понял. - Вам играть, капрал Норт, - сказала миссис Монтгомери. Игра продолжалась. Но тут мистер Монтгомери сунул руку в правый карман. Его жена встала. - Извините меня, джентльмены, мне надо поговорить с мужем. В эту секунду он выстрелил. Пробковый пыж попал мне в правое плечо и отскочил на стол. Я упал со стула и замертво растянулся на полу. - Эдгар! - закричала миссис Монтгомери. - Капрал! - закричала Туанетта и бросилась ко мне. - Он ранен! Капрал! Капрал! Вы меня слышите? Мистер Монтгомери тяжело дышал. Он согнулся пополам в приступе тошноты. Старшина подошел к нему и вырвал револьвер; потом отвел затвор и выкинул на стол патроны. - Пукалки! - сказал он. - ПУКАЛКИ! Туанетта хлопала меня по щекам. - Капрал, вы меня слышите? Я сел. - Кажется, это был просто шок, мадам, - блаженно сказал я. Рот у бармена раскрылся, как кошелек. Шумные кутилы ничего не заметили. Миссис Монтгомери наклонилась к мужу: - Эдгар, ты устал. Мы оба устали. Поездка была приятная, правда? _Но утомительная_. Ты был просто молодец. А сейчас, по-моему, тебе можно принять снотворное. Завтра мы об этом и не вспомним. Пожелай нашим друзьям спокойной ночи. Бармен, пяти долларов за мужа хватит? А вам, старшина, - моя доля нашего проигрыша; если будет излишек, пожертвуйте его вашей церкви. Мистер Монтгомери поднял голову и озирался. - Что случилось, Марта? Кого-нибудь ранило? - Капрал Норт, вы не поддержите мистера Монтгомери с той стороны? Я сама донесу несессер, Туанетта. Вы мне не понадобитесь. Эдгар, не бери фляжку. Оставим ее этим джентльменам, которые любезно приняли меня в игру. Мистер Монтгомери не нуждался в моей поддержке. - Сэр, отойдите, пожалуйста... Марта, _что случилось?_ - Все твои детские проказы... Как ты нас насмешил... Направо, Эдгар... Нет, в следующую дверь. Спокойной ночи, джентльмены. Благодарю вас. - Не нужен мне его револьвер, - сказал старшина, - и виски его тоже. Я дал зарок. - И я, - сказал капрал. - Утром ему отдам, - сказала Туанетта, пряча и то и другое в сумку с шитьем. Капрал сгреб холостые патроны и сказал старшине: - Пошли отсюда, пока не начались расспросы. Бармен, наверно, нажал кнопку вызова вахтенных. К нам с Туанеттой подошли двое. - Что за шум? - А, вы об этом! - рассмеялся я. - Один пассажир расшалился, как школьник. Притащил летучую мышь из резины. Хотел напугать дам... Бармен, можно два стакана содовой? - Что ни ночь, какой-нибудь номер, - сказал вахтенный и ушел. Мы сидели вдвоем за столиком, глядя друг другу в глаза. Пара хороших глаз может вывести меня из равновесия. Глаза у миссис Уиллз были необыкновенные во многих отношениях. Во-первых, правый глаз слегка косил, что несправедливо считается изъяном; во-вторых, нельзя было сказать, какого они цвета; в-третьих, они были глубокие, спокойные и веселые. Нырнув в такие глаза, я не всегда отвечаю за свои слова. - Простите, какого цвета у вас глаза? - Некоторые говорят, что по утрам они голубые, а ночью карие. Руки занимают меня почти так же. Позже я узнал, что Туанетта на пять лет старше меня. Ее руки ясно говорили, что в прошлом они занимались тяжелой работой - может быть, мыли посуду на кухне, - к тому же она, по-видимому, недоедала и с ней плохо обращались. Она страдала, но во всех остальных отношениях - духовно и физически - преодолела эти испытания, выстояла. Для дружеских и любящих глаз грубость ее рук стала одухотворенной. Миссис Уиллз их не прятала. - Простите за расспросы. Вы англичанка? - Думаю, что да. Меня нашли. - Нашли? - Да, в корзине. Я был в таком восторге, что эта удача вызвала у меня смех. - А какие-нибудь предположения у вас...? - Теодор, опомнитесь. Мне было меньше недели. Вы знаете Сохо? - Это район Лондона, где много иностранных ресторанов и живут художники. Никогда там не был. - Я смутился. Понятно: приют; понятно: судомойка. Подобно Генри Симмонсу, она выбилась из самых низов лондонской жизни, но - в отличие от Генри - выговор свой исправила. Она говорила по-английски как леди, с легким иностранным акцентом. (Моя гипотеза была - стажировка в дамской парикмахерской, возможно, театральной... она узнала, каково иметь покровителей, - узнала достаточно, чтобы утвердиться в природной своей независимости: понятливая ученица.) Тонкая золотая проволочка протянулась между нашими глазами, и по ней бежали туда и сюда какие-то токи. Руки мы держали перед собой на столе, как примерные ученики. Но мои постепенно придвигались к ее рукам - плавно, как на планшетке спиритов. - Думаю, что я наполовину еврейка, наполовину ирландка. Мной снова овладел смех. - Завидное положение у сироты: получаешь все блага и не надо слушать советов. - Золотая проволочка позванивала. - Отрава семейной жизни - советы. - Кто теперь занимался обобщениями? - Можно спросить, какое новое дело вы себе подыскали? - Я собираюсь открыть магазин в Нью-Йорке - а потом, может быть, в Ньюпорте. Дамские вещи - не платья, не шляпы, просто красивые вещи. Это будет очень модное место. - Она не выделила слово "очень"; магазин будет очень модный - и все тут. Я сразу отметил в ней эту зрелость суждений. - Как вы его назовете? Мои пальцы дотянулись до ее пальцев. - Не знаю. Я сменю имя. Может быть, выберу какое-нибудь простое, вроде Дженни. В магазине все будет просто, но изысканно. Может быть, в первые недели ничего и не купят, но они вернутся - посмотреть еще разок. Она поднесла бокал к губам. Потом опустила руку на стол, туда, где она прикасалась к моей. - Чем вы занимаетесь, мистер Норт? - Я студент. Когда война кончится, вернусь в колледж. - Что вы изучаете? - Языки. - У вас симпатичные приятели. В форте Адамс много таких? - Да. По разным причинам нас не отправили за океан. Зрение у меня в порядке, но чуть хуже, чем требуется в действующей армии. Пальцы моей правой руки уже переплелись с ее пальцами. Сперва глаза, потом руки - я понемногу осваивался. Она спросила: - А когда вы научитесь языкам, что будете делать? Она крепко схватила мою егозливую руку, прижала к столу и накрыла ладонью, чтобы утихомирить. - Позавчера в Нью-Йорке я был на волосок от гибели. Родственник моей матери занимается импортом китайских шелков. Большая контора. Машинистки бегают на задних лапках, как дрессированные мышки. Он предложил мне место по окончании колледжа. Говорит, что война продлится от силы месяц, то есть я окончу в двадцатом году. Он шотландец и хозяин каждому своему слову. Пообещал, что через пять лет я буду зарабатывать пять тысяч в год. Я минуты три боролся с искушением. Потом поблагодарил его как следует и ушел. На улице я пугал нью-йоркцев криками "Контора! Контора!!". Нет, мне не обязательно сорок лет сидеть на стуле, чтобы заработать деньги. - Теодор, тише! - Я буду актером, или сыщиком, или путешественником, или дрессировщиком диких зверей. Заработать я всегда сумею. Чего я хочу - это увидеть миллион лиц. Я хочу разглядеть миллион лиц. - Тсс... тсс! Я понизил голос: - Наверно, я уже видел миллион, и вы - тоже. Она молча смеялась. - Но вы - новое лицо, мисс Дженни. Если ты бродишь по свету, тебя поджидают на пути Неаполитанский залив, гора Чимборасо и прочее. Тебя поджидают неожиданности вроде мистера Эдгара Монтгомери... большие неожиданности вроде мисс Дженни. - Я наклонился и поцеловал ей руку. Поцеловал еще раз и еще. Бармен крикнул: - Леди и джентльмены, бар закрывается через пять минут. Солдат, у нас эти штучки не положены. Вы слышали, я сказал "леди и джентльмены", - к вам это тоже относится. Я гордо поднялся и произнес: - Бармен, мне не нравится ваш тон. Мы с этой дамой женаты три года. Прошу вас немедленно извиниться перед моей женой, иначе я доложу о вас мистеру Пендлтону, администратору этой линии и моему двоюродному брату. Меня услышали даже гуляки. Бармен сказал: - Я не хотел вас обидеть, мадам, но могу сказать и мистеру Пендлтону и кому угодно: где ваш муж, там всегда какие-то чудеса. Двадцать минут назад он лежал тут замертво. Миссис Уиллз сказала: - Спасибо, бармен. Вы, конечно, понимаете, что надо быть снисходительным к солдатам, которые едут на побывку, перед тем как отправиться за океан и проливать за нас кровь. Гуляки зааплодировали. Она встала с бокалом в руке и надменно произнесла: - Мой муж - выдающийся человек. Он говорит на двенадцати языках лучше, чем по-английски. Новые аплодисменты. Я обнял "женушку" и закричал: - На ирокезском! На чокто! - На эскимосском! - крикнула она. - На верлиокском! - На бишбармакском! Раздались крики: "Налейте им!" - "Шпрехензидойч!" - "Моя любит китайска девуска!" Зардевшись от успеха, мы сели - образец супружеской любви и счастья. Однако нас неожиданно отодвинули на второй план мировые события. На лестнице появился вахтенный в зюйдвестке, с керосиновым фонарем в руке. В детстве он, видно, слышал глашатаев и загорланил что было сил: "Леди и джентльмены, прошу внимания! По радио сейчас передали, что война кончилась. Подписано - как его! - перемирие. Капитан велел объявить в салоне, а которые спят, тех не будить. Идет большая волна, мы, наверно, задержимся, причалим в Ньюпорте или Фолл-Ривере... Томми, капитан велел сказать, что линия выставляет бесплатное угощение тем, кто не лег. Я пошел в машинное отделение". Поднялся адский шум. Гуляки швыряли через весь салон посуду. Плевательницы были тяжелы для метания, зато их удобно было катать. В зал повалили картежники. - Дженни, - сказал я. - Что? - Дженни, давайте не расставаться. - Я вас не слышала. - Нет, слышали! Нет, слышали! - Да что вам взбрело в голову! - Дженни! - Да... война у нас не каждый день кончается. Минут через десять приходите в семьдесят седьмую каюту. Будильник у меня поставлен на полшестого. Я закружил ее в воздухе. Когда я опустил ее на пол, она ушла вниз, в каюты, отведенные для слуг; я пошел наверх и уложил чемодан. "Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?" - написал Бенжамен Констан, рассказывая о подобной встрече. "Очарование любви! Кто может тебя изобразить!" Щедрость женщины, уверенная нежность взрослого мужчины - благодарная хвала природе, раскрывающей себя, хотя и с напоминанием, что конец у всех - смерть, смерть - неизбежность, смерть, соединенная с жизнью в цепи бытия - от первозданного океана до конечной стужи: "Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?" Она, наверно, выключила будильник сразу: звонок меня не разбудил. Проснулся я от пароходного гудка - и не увидел ни ее, ни ее вещей. На зеркале было написано мылом: "Оставайся таким же". Я оделся и хотел уже выйти из каюты, но вместо этого бросился на кровать и зарылся лицом в подушку - один и не один. Я сошел на берег чуть ли не последним. С трапа мне открылось странное зрелище. На Вашингтон-сквер горел большой костер. Вокруг него плясали сотни наспех одетых мужчин, женщин и детей, а в ногах у них вертелись ошалелые собаки. "Война кончилась! Война кончилась!" Весь Девятый город обнимался и целовался - особенно с военными, которые сошли с парохода или гуляли по городу. Быть может, меня обнимали и целовали Матера, Авонцино и миссис Киф, Уэнтворты и доктор Эддисон, но это был ноябрь 1918 года, и во всех Девяти городах я знал только семерых штатских. Личный состав ньюпортской пожарной части метался по улицам в бесполезном неистовстве. В сквере, где я расстался с Алисой, в нездоровом соседстве возникали стихийные молебствия и скандальные оргии. В ночном кафе Николаидиса кончились кофе и булки с сосисками, и его грабила толпа рассвирепевших посетителей. Читатель, это было упоительно! Нет, я сошел на берег не последним. Я увидел мистера Монтгомери, постаревшего за несколько часов на тридцать лет, едва державшегося на ногах, - его встречали врач, слуга и два шофера. Жена, которая выглядела в соболях просто очаровательно, села с ним рядом. Вторая машина была так набита вещами, что Туанетте пришлось влезть на колени к слуге. Освободившись от объятий благодарного населения, я - в первых проблесках зари - двинулся к форту Адамс: всего две мили, но более долгого перехода я не помню. На построении после подъема выяснилось, что девять десятых гарнизона - в самовольной отлучке. Это было знаменитое "Ложное перемирие". Дисциплина развалилась. В последующие дни, до того как официально был объявлен мир, штабная рота успела составить для проформы увольнительные свидетельства, а я - получить путевые документы и собраться с духом для предстоящего бесконечного мира и ответственного дела - жизни. Я не пытался связаться с домочадцами Монтгомери, предполагая, что у них царит такой же хаос, как вокруг меня. Вот как случилось, что спустя почти восемь лет не Туанетта и не Дженни, а миссис Эдвина Уиллз покинула вслед за мной комнату тети Лизелотты и нашла меня спящим у стены, между вторым и третьим этажом. Лето подходило к концу. Многие из моих "учеников" уже строили планы на осень, и уроки наши прекратились. Я был рад, что у меня прибавилось досуга. Я проводил дома долгие приятные часы, подгоняя записи в Дневнике, заполняя его "портретами" моих новых знакомых, - и теперь, через столько лет, страницы его освежили мою память и помогают мне писать эту книгу. Я усердно работал, и "профессору" было легко отклонять приглашения бывших учеников, даже самые сердечные. Эдвину и Генри я видел почти ежедневно. Они собирались пожениться, как только мистер Уиллз упьется до смерти в своем далеком Лондоне на деньги, которые ему посылала супруга. Я любил Эдвину, любил Генри и с гордостью могу сказать, что и они меня любили. Никогда и ни разу - ни в обществе, ни наедине - мы с Эдвиной и намеком не показали, что давно знакомы. Даже всевидящая миссис Крэнстон об этом не догадывалась. Эдвина преуспела. Ее магазины - сперва в Нью-Йорке, а потом и в Ньюпорте - пользовались большой популярностью. Она подобрала и обучила помощниц, а потом сделала их директрисами магазинов, потому что для себя нашла более интересное и даже более выгодное занятие. Ему трудно дать название, но она пришла в восторг, когда (из своего багажа в "двенадцать языков") я предложил ей титул arbitrix elegantiarum и разъяснил его смысл: "Женщина, которая устанавливает законы хорошего вкуса", как это делал Петроний Арбитр при дворе императора Нерона. Эдвина продолжала утверждать, что она всего лишь камеристка, но отклоняла все предложения поступить камеристкой к какой-либо даме - и насколько же не соответствовала этой должности роль, которую она играла в Нью-Йорке и Ньюпорте! Ни одного бала, ни одного пышного обеда не обходилось без Эдвины в будуаре, отведенном для приглашенных дам. Многие гости привозили с собой своих горничных, но ни одна не могла быть спокойна за свой внешний вид, пока его не одобрила Эдвина. Ведь это ее строго внушаемое правило "ничего лишнего" так изменило манеру одеваться. Она давала советы только тогда, когда их спрашивали; многие дамы, бесконечно уверенные в себе дома - в Чикаго, Кливленде и даже Нью-Йорке, - гордо плыли вниз по мраморной лестнице, словно галеоны на всех парусах, но вдруг начинали ощущать, что уверенность покидает их с каждым шагом, и поспешно возвращались наверх. Сомнение, хорошо ли ты выглядишь, нередко превращается в муку - особенно в переходную эпоху, когда на смену барокко идет классицизм. Эдвина не создавала нового стиля, она ощущала "всеми фибрами" перемену ветра и неслась на гребне волны. Эдвина была не только судьей в том, что вам идет или не идет. У нее искали поддержки и утешения, она вселяла бодрость в старых и молодых; она знала или угадывала все: приближающуюся истерику, приступ бешенства, семейные распри, вендетты, столкновения жены с любовницей, страхи новобрачной, впервые представшей пред обществом ("если вы устанете, миссис Дюрьи, поднимитесь наверх и посидите со мной немножко"). Вскоре поле ее деятельности стало еще шире. Ее приглашали в дома, чтобы составить списки свадебного приданого или траурной одежды. Дамы звали ее на совет по поводу своего гардероба. Работа ей нравилась и оплачивалась хорошо, но основой ее благоденствия была любовь к Генри и дружба с Амелией Крэнстон. Вот какую Эдвину я встретил в середине августа. Теперь я мог чаще посещать дом миссис Крэнстон. Каждый день в половине пятого Эдвина устраивала у себя в "квартире над садом" чаепитие, и меня попрекали всякий раз, когда я отсутствовал. Эдвина любила беседы за столом. К нам, если ей позволяли дела, присоединялась и миссис Крэнстон. Разлив чай, Эдвина полулежала на кушетке, прислонясь плечом к плечу Генри, который весь подбирался от гордости. Я неохотно рассказывал о своих знакомствах на Авеню. Не сомневаюсь, что миссис Крэнстон была как-то осведомлена о моих взаимоотношениях с Босвортами, Грэнберри, а возможно, и Ванвинклями; знала она и о моих отношениях со Скилами. Но она уважала мою скрытность. И когда я уже чувствовал, что летние хлопоты подходят к концу, на меня свалилось самое трудное и близкое мне дело - Персис и Бодо. Я сам не знаю, что имел в виду, спрашивая Бодо: "Вы вернетесь в Ньюпорт двадцать девятого августа?" У меня бывают такие подсознательные движения. Надо было что-то спешно предпринять - а раз надо, значит можно. С того дня, когда Бодо уехал из Ньюпорта, мое воображение настойчиво отыскивало выход; искал я его даже во сне. Я уже говорил, что и отчаяние, и надежда связаны с воображением. Побуждаемое надеждой, оно рисует все мыслимые решения вопроса, толкается во все двери, пробует сложить даже самые несоединимые части головоломки. А когда решение найдено, трудно припомнить, как ты к нему пришел: ведь большая часть пути проделана в подсознании. Я чувствовал, что можно как-то доказать пристрастие майора Майклиса к русской рулетке. Я уже мысленно видел, как Бодо возвращается в Ньюпорт, чтобы устроить divertissement [дивертисмент, развлечение (фр.)] на Балу слуг в доме миссис Венебл. Я начинал понимать, что каким-то образом мне поможет Эдвина. В тот день, когда Бодо уехал, я точно вовремя появился на чаепитии в "квартире над садом". - Сегодня, Тедди, у нас будет гость... Да, и очень почтенный гость - начальник полиции Дифендорф. Мы с миссис Крэнстон должны обсудить с ним одно дельце. Хоть мы и бедные, беспомощные женщины, но в ряде случаев сумели оказать начальнику полиции довольно важные услуги, ну и он, конечно, много раз помогал нам. - Эдвина, милая, еще до того как ты рассталась со своими акулами и пучинами, я позволил себе рассказать нашему приятелю, какой ты замечательный сыщик! Да, он мне рассказал. Увлекательную историю. Слуги живут в постоянном страхе, что их вдруг уволят, не дав рекомендации. Обычно этому сопутствует обвинение в краже каких-нибудь ценностей. Читатель знает, что я не люблю обобщений, но уж если их делаю, то без оглядки: люди, владеющие большим наследным состоянием, склонны к неуравновешенности. Со мной и с вами было бы так же. Они ощущают себя как бы вынесенными за скобки, особыми гражданами этого трудового или праздного, большей частью голодного, часто замученного, часто бунтующего мира. Их преследует страх, что дарованное им судьбой, случаем или Богом может быть так же таинственно отнято у них судьбой, случаем или Богом. Они угнетены сомнением - достойны ли они того, что имеют. И предполагают (иногда не без оснований, а чаще нет), что являются предметом зависти (а это - один из смертных грехов), ненависти или издевательства. Они опасливо жмутся друг к другу. Они сознают, что не все в порядке, но кто положил этому начало? И чем это окончится? Копните - и обнаружите истерию. Хозяева и слуги существуют под одной крышей, в тесном сожительстве, в принудительной близости. Драгоценности хозяйки - внешний, зримый признак того, что кто-то ее любит, хотя бы только Бог. Многие дамы с Бельвью авеню больше не доверяют сейфам у себя в спальне. Они заболевают тем, что Эдвина звала "беличьим комплексом". Вернувшись с бала, они суют свои изумруды и бриллианты в старые чулки, за картинные рамы, в настенные бра и забывают, куда засунули. (Профессор Фрейд описал это в одной своей книге.) Наутро они вне себя. Они приказывают слугам собраться в столовой к 10 часам. "Пропала вещь, которая мне очень дорога как память. Вы побудете здесь, пока мы с экономкой обыщем ваши комнаты. Если к полудню вещь не будет найдена или кем-нибудь из вас возвращена, все вы, за исключением Уотсона, Уилсона, Бейтса, Майлза и кухонной прислуги, будете уволены без рекомендации. Когда я выйду, можете сесть". В некоторых случаях хозяйка вызывала полицию, но большинство дам считает полицейских бездельниками и балбесами. Обычно один из заподозренных украдкой выходит из столовой и вызывает полицию. Но полиция вправе лишь позвонить в парадную дверь и попросить разрешения войти. Тогда начальник полиции Дифендорф звонит "мисс Эдвине", которой позволяют войти и весьма тактично принять участие в поисках. В четырех случаях из пяти она быстро обнаруживает пропажу, но еще полчаса делает вид - чтобы не срамить бедную даму, - будто дело безнадежно. Шеф многим обязан Эдвине и относится к ней, как и к миссис Крэнстон, со старомодной почтительностью. Эдвина потихоньку сообщила мне, что ожидаемый визит начальника вызван не очередной "кражей", а другой неприятностью, которые время от времени случаются в Седьмом городе. - Дело идет о горничной Бриджет Трихен, к ней приставал хозяин. Она уволилась, но мы с начальником знаем, как добиться от бывшей хозяйки - а она в бешенстве - отличной рекомендации! - Ну и ну! - благоговейно воскликнул я. Мы кивнули друг другу. - Эдвина, можно узнать, каковы ваши планы относительно Бала слуг в этом году? - Вы вообще-то знаете, как проходят эти балы? - Знаю только, что миссис Венебл предоставляет для них свой бальный зал и что вы с Генри - председатели подготовительного комитета. Знаю также, что два года назад вы с Генри установили правило, что ни один дачник больше не смеет войти, чтобы поглазеть на вас с балкона, как было раньше. - Тедди, у меня нет никаких планов. Ничего не могу придумать. Маскарады нам надоели. Хватит с нас пиратов и цветочниц-цыганок. Хватит "Веселых девяностых годов", царства газовых фонарей. Среди домашней прислуги все меньше и меньше молодежи. Нам, конечно, будет весело, но хочется чего-нибудь новенького. Тедди, у вас нет идей? Сами небеса подсказали мне идею. Но я принял равнодушный вид. - Идеи, правда, нет... но есть мечта. Беда вашего бала, да и многих балов, о которых я слышу, что одни и те же люди приходят танцевать в один и тот же зал с теми же партнерами. Самый веселый бал в Вене называется "Извозчичьим"; это бал городских извозчиков. Но на него с удовольствием ходят люди из высшего общества, и все веселятся вместе. Мечта у меня такая - начните с малого, пригласите сперва хотя бы двух почетных гостей с Бельвью авеню; молодого человека и молодую женщину, - красивых, обаятельных и, главное, уважаемых за свое дружелюбное отношение к слугам. Окажите им почет, и они будут польщены. Деликатно намекните, что вам было бы приятно, если бы они оделись на бал понаряднее. - Тедди, вы сошли с ума! Да разве они захотят прийти? Чего ради? - Потому что такие они люди. Им давно хочется поближе узнать этот мир. Я как раз знаком с таким господином, он часто обедает в доме, где у меня урок. Мы с учеником сидим не в столовой, но я слышу, как этот человек болтает со слугой, принимающим у него пальто. Я слышу, как он по-приятельски здоровается с прислугой. Он не признает барьера между нанимателем и служащим. - Кто он, Тедди? - Я знаком с молодой дамой, которая дважды в неделю обедает в том доме, где вы устраиваете бал. Тамошние слуги знают ее с детства. А она всех их зовет по именам и спрашивает, как поживают их родственники. Вас, Эдвина, она тоже хорошо знает и любит. Она не зовет вас "мисс Эдвиной", во всяком случае говоря со мной; она нежно называет вас "Эдвиной". Кто, не считая вас, самая прелестная женщина на острове Акуиднек? - Кто, Тедди? Вы - как ребенок, а планы ваши - мыльные пузыри. Не знаю, кто они, но они ни за что не примут нашего приглашения. Генри, пусть Тедди скажет, кто у него на уме. - Тедди, говорите. Кто у вас на уме? - Барон Штамс и Персис Теннисон. Генри уставился на меня, а потом хлопнул ладонью по столу. - Господи спаси, а он прав! Я-то думал, он - про полковника Ванвинкля, но того жена не пустит, а потом подумал о миссис Грэнберри, но она беременная. Барон и миссис Теннисон вряд ли придут, но это самая красивая и безумная мечта, о какой я слышал. - Вы разрешите забросить удочку или раньше должны посоветоваться с комитетом? - Да мы и есть комитет, - сказала Эдвина. - Не забудьте, что слугам - и каждому в отдельности, и сообща - редко приходится проявлять инициативу. Они рады все свалить на нас. Но послушайте, Тедди, ведь от Персис - а я ее очень люблю и фактически это я ее ввела в светское общество... - от нашей милой Персис осталась одна тень после трагической смерти мужа. Миссис Крэнстон тихо вошла в комнату, отказалась от чая и стала прислушиваться к разговору. - Миссис Крэнстон, разрешите нарушить правила этого дома и рассказать историю, где все будут названы своими именами? Дама, о которой идет речь, очень просила меня рассказывать правду о том, что по недомыслию замалчивается. - Мистер Норт, вам я доверяю. Я рассказал им об игре со смертью, которой предавался Арчер Теннисон, и о печальных ее последствиях. Когда я кончил, они помолчали. - Так вот что произошло! - сказала наконец миссис Крэнстон. - Бедная девочка! - поднявшись, вздохнула Эдвина. - А теперь ни один порядочный человек не захочет на ней жениться. Миссис Крэнстон, надо поговорить с шефом Дифендорфом. По-моему, тут можно что-то предпринять. - Эдвина, вы забыли? Он сразу придет сюда, как только освободится на работе. И тут он постучал в дверь. Мы чинно обменялись приветствиями. От чая он отказался, но попросил разрешения закурить. Обсудив с дамами дело Бриджет Трихен, он вместе с ними разработал план действий. - Шеф, вы очень спешите? Можно с вами посоветоваться по делу, о котором вам, наверное, следует знать? - Я весь к вашим услугам. - До мистера Норта дошли некоторые интересные подробности трагической гибели мистера Арчера Теннисона. Он хочет, чтобы и вы их узнали - вы человек изобретательный и однажды великолепно его выручили. Мистер Норт, не расскажете ли вы шефу сами? Я рассказал. Постарался изложить дело кратко, но вразумительно. И закончил так: - Теперь я хотел бы, чтобы мисс Эдвина объяснила вам, как отразилась эта игра в русскую рулетку на судьбе вдовы мистера Теннисона. Эдвина объяснила. Шеф подумал, а потом спросил: - Могу я поступить так, как если бы дело касалось моей дочери? - Мы на это и рассчитываем, шеф. - Разрешите воспользоваться вашим телефоном? Я закажу междугородный разговор, пользуясь кодовым номером полиции. А вы тем временем можете продолжать беседу или, если хотите, помолчать. Сначала он позвонил к себе на службу. - Лейтенант, город Чеви-Чейз в Мэриленде находится на границе округа Колумбия. Выясните, пожалуйста, где там ближайший полицейский участок, номер телефона и фамилию начальника. - Он вынул записную книжку и все записал. Потом заказал междугородный разговор. Назвал свою фамилию, должность и кодовый номер. - Шеф, простите, что так поздно вас потревожил. Надеюсь, что не очень помешал... Тут у нас возник один вопрос, и мне надо вас спросить, что вам известно о майоре Джеймсе Майклисе. - Разговор длился минут десять. Шеф Дифендорф что-то записывал в книжку. - Благодарю вас, шеф Эриксон, и еще раз простите, что так поздно вас беспокою. Если вы мне пришлете данные, которые можно огласить, я буду вам очень признателен. Всего хорошего, сэр. Дифендорф был доволен собой - и не зря. - Леди и джентльмены! Два года назад майору Майклису было предложено покинуть местный клуб, который там называют "Президентским гольф-клубом". Он размахивал в биллиардной револьвером, требуя от других членов клуба сыграть с ним в русскую рулетку. Его исключили и из "Военно-морского клуба" в Вашингтоне. Очевидно, он становился все более и более неуравновешенным. А так как он происходит из влиятельной семьи, никаких сообщений об этом в вашингтонские газеты не просочилось. В прошлом году жена его возбудила дело о разводе. У нее взял интервью репортер газеты, выходящей в Такома-Парке, недалеко от ее местожительства. Одной из главных причин развода она назвала маниакальное увлечение мужа этой отчаянной игрой. Через несколько дней я получу официальные данные по этому делу. Надеюсь, что на душе у миссис Теннисон станет легче. - И она выберется из этой трясины, - сказала Эдвина. Через три дня утром я позвонил в "Девять фронтонов" и попросил Виллиса позвать к телефону миссис Теннисон. - Миссис Теннисон редко бывает здесь по утрам, сэр. Она у себя во флигеле за оранжереями. - Он дал мне номер ее телефона. - Спасибо, Виллис. Сколько раз я бывал в "Девяти фронтонах", но даже не слышал, что у Персис есть отдельный дом. У нее были комнаты в доме деда, и она проводила там много времени, но, как выяснилось, больше бывала у себя, в коттедже "Лиственницы"; тут жил ее сын с няней, тут же находились ее книги и ее рояль. Вот еще пример той удушливой скрытности, которую культивировала миссис Босворт в доме отца. Упаси бог проронить лишнее слово, которое прольет свет на семейные дела. Действительно трясина. - С добрым утром, миссис Теннисон. - Здравствуйте, Теофил. - Я оставлю у вас в прихожей кое-какие бумаги. Можно зайти сегодня часов в пять, чтобы обсудить их с вами? - Конечно, можно. Но хотя бы намекните, что это за бумаги. - Фредерик здоров? - Да, спасибо. - Когда-нибудь он будет рад узнать из официальных источников, что отец его покончил с собой не в припадке депрессии, а понадеявшись на удачу в глупой игре. В пять часов я подъехал на велосипеде к ее дверям. Коттедж "Лиственницы" был построен в том же стиле, что и "Девять фронтонов", и часто именовался "флигельком". Уменьшительными вообще злоупотребляли в Ньюпорте. Дверь была открыта, и Персис вышла мне навстречу. На ней снова было полотняное платье, но на этот раз бледно-желтое. На шее висели бусы из светлого янтаря. Я не мог - и не очень старался - скрыть свое восхищение. Она привыкла видеть восхищение на лицах и ответила извиняющейся улыбкой, словно говоря: "Ну, что поделаешь!" Сынишка выглянул из-за ее спины и сбежал - маленький крепыш с огромными глазами. - Фредерик стесняется. Сначала будет прятаться где-нибудь поблизости, а потом заведет с вами дружбу... Давайте лучше выпьем чаю, а потом обсудим ваши удивительные документы. Меня провели в большую гостиную; через распахнутые высокие окна в нее вливался морской воздух. Я часто видел эти окна, проходя по Скалистой аллее. Две пожилые горничные хлопотали возле чайника, бутербродов и торта. - Мистер Норт, это мисс Карен Йенсен и мисс Забет Йенсен. Я поклонился: - Добрый день. Добрый день. - Добрый день, сэр. - Ваше имя хорошо знают в этом доме, мистер Норт. - По-моему, я имел удовольствие познакомиться с мисс Карен и мисс Забет у миссис Крэнстон. - Да, сэр. Нас знакомили. Как отметила миссис Крэнстон, я был весьма знаменитой персоной "в определенных кругах". Когда убрали со стола, Персис попросила: - Пожалуйста, объясните, как мне надо отнестись к этим документам и газетным вырезкам. - Миссис Теннисон, скоро вы почувствуете, что атмосфера, в которой вы живете, меняется. Тем, кто со злорадством - именно со злорадством - приписывал вам некрасивую роль в смерти вашего мужа, теперь придется искать другую жертву. Вы перестали быть женщиной, которая довела мужа до отчаяния; вы - женщина, чей муж неосмотрительно выбирал друзей. Миссис Венебл получила копии этих бумаг; мисс Эдвина, которая бывает во многих здешних домах и всегда старалась вас защитить, _делает все, чтобы воздух стал чище_. Вы попали в положение многих дам, живших лет полтораста назад, чьих мужей убивали на дуэли из-за чепуховой ссоры по поводу карт или скаковой лошади. А сами вы ощущаете в себе какую-нибудь перемену? - О да, Теофил, но с трудом в это верю. Мне надо привыкнуть. - Давайте оставим этот разговор. - Я засмеялся. - Можете не сомневаться, что в данную минуту многие разговаривают о том же самом. Но я хотел поговорить с вами о другом. Только раньше... - Я встал. - Не могу видеть на пюпитре ноты и не полюбопытствовать, что тут разучивали. Я подошел к роялю и увидел транскрипцию Бузони шести хоральных прелюдий Баха. Я взглянул на Персис. С той же "извиняющейся" улыбкой она пояснила: - Дедушка очень любит Баха. Я готовлю эти прелюдии для наших зимних вечеров. - На острове Акуиднек редко услышишь хорошую музыку. Я по ней изголодался. Не попробуете ли вы сыграть их при мне? Она была по-настоящему хорошей пианисткой. Вполне созревшей для замка Штамс. Музыка развеяла память о злоязычии и снисходительном ханжестве, надежду заслониться земными утехами... Под ее пальцами зазвучали колокола "In Dig ist Freude" ["В тебе радость" (нем.)], обрело голос смирение "Wenn wir in hochsten Noten sein" ["В час крайней нужды" (нем.)]. Фредерик прокрался в комнату и сел под роялем. Кончив играть, она встала. - Фредерик, - сказала она. - Я пойду в сад нарвать цветов для дедушки. Не отпускай мистера Норта, пока я не вернусь. - И вышла. Я нерешительно поднялся со стула. - Фредерик, как по-твоему, маме хочется, чтобы я ушел? - Нет! - громко воскликнул он, вылезая из-под рояля. - Нет... вы останьтесь! - Тогда давай играть на рояле, - прошептал я заговорщицким тоном. - Садись на банкетку, и мы сыграем колокольный звон. Ты тихонько бери вот эту ноту, так... - Я нажал пальцем "до" малой октавы и показал ему, как надо медленно, тихо повторять этот звук по счету. Нажав правую педаль, я дал свободу обертонам, на которые отозвались струны в верхнем регистре. Потом протянул руку и стал ударять по басовому "до". Это старый салонный фокус. У новичка появляется ощущение, что под его пальцами звучит множество нот и комнату заполняет воскресный утренний перезвон. - Ну, а теперь погромче, Фредерик. Он посмотрел на меня с благоговением. Как сказал тот француз? "Основа воспитания детей - это развитие в них способности удивляться". В благоговении есть и доля страха. Взгляд Фредерика упал на мать, застывшую в дверях. Он подбежал к ней с криком: - Мамочка, я играю на рояле! Но он уже устал от этого непонятного мистера Норта и унесся наверх, к няне. Персис с улыбкой подошла ко мне: - Крысолов, да и только! Я нарочно придумала, что мне надо в сад. Фредерику редко приходится видеть здесь мужчин. О чем еще вы хотели со мной поговорить? - Об одной выдумке. Я очень сдружился с Эдвиной Уиллз и Генри Симмонсом. Из этого плавания по Карибскому морю, чуть не кончившегося бедой, Эдвина вернулась с опозданием, и теперь они с Генри срочно готовятся к Балу слуг. Они снова наняли оркестр Крэнстонской школы. Уже продали много билетов, но хотят придумать что-нибудь новое, вдохнуть в это дело жизнь. Я предложил пригласить несколько почетных гостей - начав с шефа полиции и шестерки его отважных молодых подчиненных, а также брандмейстера Далласа и шестерки отважных молодых пожарных. Ведь они - в полном смысле слуги народа. - Прекрасная мысль! - Потом я им рассказал о знаменитом венском Извозчичьем бале, где вместе веселятся люди из всех кругов общества. Тогда нам пришла в голову мысль подойти к этому же, но постепенно: сначала пригласить молодого человека и молодую даму из тех, которые проводят здесь лето, - самых красивых и обаятельных, а главное, тех, кто особенно приветлив со слугами. Правда, они не очень верят в успех, но комитет обсудил кандидатуру джентльмена и решил единогласно: барон Штамс. Вы заметили, как безукоризненно он ведет себя со всеми без исключения? - Да. - Ну вот, я его "прощупал". Не считает ли он, что быть там гостем ниже его достоинства, не боится ли, что ему будет скучно? Наоборот! Оказывается, он давно хотел познакомиться с персоналом миссис Венебл, так сказать "в светском порядке", и с персоналом "Девяти фронтонов", со слугами миссис Эмис-Джонс и других домов, где он часто обедает. Но он не знает, отпустят ли его. Сможет ли посол без него обойтись. А Эдвина смеется. Они с миссис Венебл не только хорошие друзья - они часто затевают вместе всякие увеселения, чтобы Ньюпорт стал приятнее и для тех, кто здесь работает, и для тех, кто развлекается. Эдвина уверена, что ей стоит только намекнуть миссис Венебл, и та позвонит послу. "Дорогой посол, могу я просить ваше превосходительство о маленьком одолжении? Мы хотим устроить нечто вроде Извозчичьего бала. Вы не отпустите барона Штамса, которого здесь назвали самым популярным гостем летнего сезона? Понимаете - Вена-в-Ньюпорте. Это в ваших силах?" - Чудесная идея! - Потом комитет обсудил кандидатуру почетной гостьи. И выбрал вас. - Меня?.. Меня?.. Не может быть! Я почти никуда не выхожу. Они даже не подозревают о моем существовании. - Персис, вы знаете не хуже меня, что слуги в Ньюпорте от года к году почти не меняются. Они, как молчаливые зрители, жадно наблюдают за блестящим обществом хозяев. А вы, "великие мира сего", поражаетесь, что они столько знают. У них долгая память и стойкие привязанности, такие же стойкие, как и неприязнь. Ваше несчастье их тоже затронуло. Они помнят вас в счастливые времена - это было всего несколько лет назад. Они помнят, что вы с мистером Теннисоном завоевали приз лучших танцоров на благотворительном балу в пользу Ньюпортской больницы. Но главное, они помнят вашу сердечность: вы могли казаться отчужденной и холодной гостям, но никогда не бывали холодны с ними! Она прижала ладони к щекам. - Но они будут так разочарованы! Я понимаю, почему они любят Бодо, но я-то - просто унылая старая вдова с "подмоченной репутацией". - Ну да, - грустно ответил я. - Я им говорил, что вы вряд ли примете их приглашение; тетя Сара сочтет, что вы себя роняете... - Нет! Нет! Неправда! - Могу я подробнее изложить их планы? Торжественное открытие назначено на полночь. Генри и Эдвина выйдут на середину зала под звуки марша Джона Филипа Сузы, а за ними проследуют парами члены комитета. Затем - шеф Дифендорф со своими шестью молодцами и шеф Даллас со своими молодцами в ослепительной форме. Затем, расточая улыбки, - вы и Бодо, в лучших своих нарядах. Когда вы подойдете к передней паре, Генри поднимет свой жезл, подавая знак оркестру, который тихо заиграет вальс "Голубой Дунай". Вы двое сделаете круг по залу. Музыка смолкнет. Мисс Вотроз займет место за роялем, и вы вдвоем пройдете по залу сперва в полонезе, потом в польке, затем в мазурке... Потом снова вступит оркестр с "Голубым Дунаем", и вы, вальсируя, будете приглашать партнеров справа и слева. Наконец, поклонитесь гостям, пожмете руки Генри и Эдвине, и... вы - свободны. Люди этого всю жизнь не забудут. На глазах у меня были слезы. Счастливее всего я бываю, когда фантазирую. Бодо еще не слышал об этом плане. Послу тоже никто не звонил. Я просто пускал пробные шары. Я просто выдувал мыльные пузыри. Но все сбылось. Однажды утром Эдвину, Генри, Фредерика и меня пригласили на генеральную репетицию танцев в "Лиственницы". На Персис было платье из множества слоев светло-зеленого тюля, которые вздымались облаком во время вальса, хотя такие платья не были в моде в 1926 году. Когда репетиция кончилась, распорядители бала похвалили танцоров и примолкли. Наконец Генри сказал: - Эдвина, милая, за такое представление не пришлось бы краснеть на юбилее королевы Виктории в Хрустальном дворце, честное слово. Фредерик носился по комнате, разучивая польку. Он упал и ушибся. Бодо взял его на руки и отнес наверх к няне - так, словно делал это каждый день. Когда мы собрались уходить, Генри сказал: - Послушайте. Кусачки, неужели вы не можете разок соврать, что были в услужении? Мы выдадим вам билет и пустим на завтрашний праздник. - Ну нет, Генри. Вы же сами провели черту между теми, кто входит через парадную дверь и кто через нее не входит. Я могу представить себе всех вас в воображении и буду делать это не раз. Мы стояли перед домом на дорожке, посыпанной гравием. Эдвина спросила: - По-моему, вы что-то хотите сказать, Тедди? Я посмотрел ей в глаза. (Правильно: по утрам они были скорее голубыми, чем карими). И, запинаясь, произнес: - Мне всегда трудно говорить "прощайте". - Мне тоже, - сказала Эдвина и поцеловала меня. Мы с Генри молча пожали друг другу руки. 15. БАЛ СЛУГ Уже несколько недель в воздухе чувствовалось приближение осени. Листва великолепных ньюпортских деревьев желтела и опадала. Я шептал себе слова Главка из "Илиады": Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: Ветер одни по земле развевает, другие дубрава, Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; Так человеки: сии нарождаются, те погибают. Лето 1926 года подходило к концу. Я зашел в гараж Джосайи Декстера и уплатил два последних взноса за мой велосипед - до дня отъезда из Ньюпорта. Кроме того, я купил у него колымагу, заплатив за нее дороже, чем, когда-то за бессердечную "Ханну", которая за это время была воскрешена для дальнейшей службы и наблюдала за нашей сделкой. - Я вожу ее только сам, - сказал Декстер. - Знаю, как с ней обращаться. Хотите сказать ей несколько слов? - Нет, мистер Декстер. Я уже не такой шалопай, как раньше. - Слышал, что не все шло у вас гладко. В Ньюпорте молва быстро бежит. - Да. Добрая или нет, а бежит. - Слышал, что у вас есть теория, будто Ньюпорт похож на Трою: тоже девять городов. Когда я был мальчишкой, наша бейсбольная команда называлась "Троянцы". - Вы чаще выигрывали или проигрывали? - Чаще выигрывали. Мальчишки всегда болели за "троянцев", потому что в книге их победили. Мальчишки, они ведь такой народ. - В какие это было годы? - В девяносто шестом и седьмом. Все мы учили латынь, а кое-кто и греческий... Когда вы хотите забрать машину? - В четверг, после ужина. Если вы мне дадите ключи, я смогу уехать, вас не побеспокоив. - Ну нет, профессор, машина эта не новая и машина недорогая, но если с ней хорошо обходиться, она вам еще послужит. Я бы хотел с вами проехаться и дать кое-какие советы. - Вы меня очень обяжете. Тогда я приду в восемь и сдам вам велосипед. Мы сможем доехать с вами до миссис Киф, забрать мои вещи и прокатиться. Пожалуйста, поставьте в машину большой бак бензина, я хочу ехать всю ночь до Коннектикута. И вот в вечер Бала слуг я пригласил миссис Киф и ее невестку в "Церковное собрание" при унитарианской церкви, где кормили курятиной. Я увидел там много новых лиц и был представлен их обладателям. Лица унитариев - хорошая им рекомендация. Мы с миссис Киф очень подружились на новоанглийский манер, поэтому при расставании нам не пришлось произносить прочувствованных слов. Я уложил свои вещи, вынес их к калитке и поехал на велосипеде в гараж Джосайи Декстера. Он сразу же приступил к уроку и показал мне, как заводить машину и как останавливаться; как подавать назад плавно, словно киваешь соседу; как экономить бензин, беречь тормоза и аккумулятор. Подобно игре на скрипке, тут есть свои секреты, которые может объяснить только маэстро. Когда мы вернулись в гараж, я заплатил за добавочный бензин и поставил бак в машину. - Вижу, вам не терпится уехать, профессор. - Отнюдь. Мне нечего делать почти до полуночи, а тогда я хочу проехать под окнами миссис Венебл и послушать торжественный марш на Балу слуг. - После смерти жены я тут, на чердаке, оборудовал себе второе жилье. Может быть, посидим, выпьем по чарке ямайского рома, чтобы скоротать время? Я человек непьющий, но могу пить и не пить. Мы вскарабкались по лестнице на чердак. Он был завален частями разобранных автомобилей, но Джосайя выгородил себе аккуратную трехкомнатную квартирку с большим письменным столом, печкой, удобными креслами и плотно набитыми книжными полками. Хозяин вскипятил воды, добавил рому, положил палочку корицы и половинку апельсина. Он наполнил наши кружки, и я приготовился провести часок на молчаливый новоанглийский лад. Сам я решил держать язык за зубами. Хотелось послушать его. Но для этого пришлось запастись терпением. - А на месте Трои были еще города после тех девяти, что нашел Шлиман? - Как будто нет. Он нашел убогую деревеньку Гиссарлык - вот и все, что там сегодня осталось. Можно было ожидать, что она разбогатеет, находясь всего в четырех милях от входа в Дарданеллы, но этого не случилось. Видно, там не хватает пресной воды. Молчание. Чудо, а не ром. - Это наводит на мысль, что за перемены ждут нас здесь - скажем, лет через сто или тысячу... Английского языка, пожалуй, тогда и не узнаешь... Лошади и сейчас уже почти вымерли; собираются протянуть железную дорогу до Провиденса... - Он взмахнул руками. - Люди будут прилетать и улетать на крыльях, как зонтики... Проведя ладонью по лбу, он сказал: - Тысяча лет - большой "срок. Может, и кожа у нас будет другого цвета... Могут быть землетрясения, стужи, войны, вторжения, поветрия... Вас пугают такие мысли? - Мистер Декстер, кончив университет, я поехал на год в Рим изучать археологию. Профессор повез нас на несколько дней за город, чтобы научить нас копать. Копали мы, копали. Через некоторое время напали на дорогу - большая была дорога, тысячи две лет назад... Колдобины, дорожные вехи, молельни. Миллион людей, наверно, по ней прошел... смеясь... тревожась... строя планы... горюя. С тех пор я стал другим человеком. Меня это освободило от гнета больших чисел, больших расстояний и больших философских проблем, которых мне не постичь. Я пашу свой клочок земли и не стараюсь поспеть всюду разом. Он встал и прошелся по комнате. Потом взял с печки кувшин и, снова наполнив кружки, сказал: - До того, как сюда вернуться и открыть извозчичий двор, я два года посещал университет Брауна. - Он жестом показал на книжные полки. - Читал Гомера, Геродота и Светония и до сих пор читаю. Книги, от которых нас отделяют восемнадцать - двадцать восемь столетий. Но одно, мистер Норт, мало изменилось с тех пор - люди! - Он взял со стола книгу и положил ее назад. - Сервантес, тысяча шестьсот пятый год. А они все ходят взад и вперед по Темза-стрит, "смеясь и тревожась". Будет еще не один Ньюпорт, пока мы выродимся до Гиссарлыка. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Меня еще гнетет мысль о времени. После сорока время для нас становится вроде навязчивой идеи. - Сэр, я приехал на этот остров около четырех месяцев назад. Вы были первым человеком, которого я встретил. Помните, каким я показался вам шалопаем, но на самом деле я был усталым и циничным, не знал, чего хочу. Лето двадцать шестого года очень мне помогло. Я еду в другие края, которые через триста лет, наверно, изменятся до неузнаваемости. Но там тоже будут люди, хотя пока что я не знаю там ни души. Спасибо: вы напомнили мне, что во все времена и повсюду мы встречаем очень похожих людей. Мистер Декстер, могу я попросить вас об одном одолжении? Вы знаете семью Матера?.. А Уэнтвортов? Понимаете, я трушу, когда надо прощаться. Если вы их встретите, передайте им, пожалуйста, что, покидая Ньюпорт, мне очень хотелось напоследок выразить им мою признательность и симпатию. - Хорошо. - Пять человек, которых я люблю, будут сегодня на Балу слуг. Им мои прощальные слова уже сказаны. Сегодняшний вечер, сэр, сохранится как одно из счастливейших моих воспоминаний. - Я встал и протянул ему руку. - Мистер Норт, прежде чем пожать вашу руку, я должен сделать одно признание. Вы помните: я покупаю старые машины. Младший брат их моет. Бывает, мы покупаем четыре-пять штук в неделю. Он парень непутевый и всякое старье, которое находит под сиденьями, в обивке и под ковриком - самые разные вещи, - сваливает в бочку, чтобы я его потом разобрал. Иногда неделями туда не заглядываю. Месяца полтора назад я нашел что-то вроде рассказа. Без подписи, одно только место названо - Трентон, Нью-Джерси. Номер на вашей машине был ньюгемпширский. Поговорив с вами сегодня, я подумал: не вы ли написали этот рассказ? Я побагровел. Он протянул руку к нижнему ящику стола и достал оттуда длинный отрывок из моего Дневника - описание интрижки с дочерью сапожника в Трентоне. Я кивнул, и он отдал рукопись мне. - Вы уж меня извините, мистер Норт. - Ерунда. Марал бумагу, чтобы время провести... Мы молча обменялись взглядами. - Вы тут довольно живо все описали, мистер Норт. Я бы сказал, что у вас есть способности. А вы не подумывали стать писателем? - Я помотал головой. - Я провожу вас вниз, до машины. - Спокойной ночи, Джосайя, и спасибо. - Езжайте осторожно, Теофил. Я не стал ждать под деревьями у дома миссис Венебл, когда заиграют марш Сузы и "Голубой Дунай". Память питает воображение. Память и воображение, объединившись, могут придумать Бал слуг и даже написать книгу, если захотят.