е предлагали. Еще один взгляд. - Вы очень из-за этого огорчались? - Может быть, не приняв меня, они поступили мудро. Может быть, я бы им совсем не подошел. Клубы предназначены для людей, у которых много общего. Вам, Чарльз, в каких бы клубах хотелось состоять? - Молчание. - Лучшие клубы создаются по интересам. Например, в вашем родном городе, в Балтиморе, уже сто лет существует клуб, по-моему, один из самых привлекательных на свете - и самый недоступный. - Это какой? - Он называется Клуб кетгута. - Чарльз не верил своим ушам. - Издавна известно, что между музыкой и медициной существует какое-то сродство. В Берлине есть симфонический оркестр, состоящий из одних терапевтов. Вокруг института Джонса Хопкинса собралось такое созвездие врачей, какого нет ни в одном заведении мира. В Клубе кетгута состоят самые знаменитые профессора, и каждый вторник вечером они собираются и исполняют камерную музыку - потому что каждый из них не только профессор, но и умеет играть на фортепиано, скрипке, альте, виолончели и, может быть, даже на кларнете или пикколо. - На чем? - На пикколо. Вам известно, что это такое? Произошла странная вещь. Крапчато-красное лицо Чарльза стало сплошь багровым. Вдруг я понял, - ба! - что для маленького мальчика слово "пикколо", благодаря простому созвучию, полно волнующе-жутких и восхитительных ассоциаций с "запретным" - с тем, о чем не говорят вслух; а всякое "запретное" слово стоит в ряду слов, гораздо более разрушительных, чем "пикколо". Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из которой он должен был вырасти к двенадцати. Ну конечно! Всю жизнь он занимался с преподавателями; он не общался с мальчиками своего возраста, которые "вентилируют" эти запретные вопросы при помощи смешков, шепота, грубых шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным. Я объяснил, о каком инструменте идет речь, и, чтобы проверить свою догадку, расставил ему еще одну западню. - В Саратога-Спрингсе есть женский Клуб всадниц - тоже очень привилегированный: миллионерши держат лошадей и выпускают их на состязания, но сами почти не ездят. Насчет этого клуба есть старая шутка: некоторые называют его Клубом задниц - дамы сидят не на лошадях, а на задницах. Сработала и эта. Красный флаг снова взвился. Я безмятежно продолжал: - Вы в каком клубе хотели бы состоять? - Что? - Балтиморским врачам даром не нужен клуб миллионерш в Саратога-Спрингсе, а те едва ли будут обмирать от камерной музыки... Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы со мной поработать над тонкостями французского языка? Будьте совершенно откровенны, Чарльз. Он сглотнул и сказал: - Да, сэр. - Отлично! Когда вы опять будете во Франции, какой-нибудь знатный человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный дом и вам будет приятно, что вы свободно ведете беседу и... Я посижу здесь и подожду вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. - Я протянул руку; он пожал ее и встал. Я улыбнулся: - Не рассказывайте эту маленькую историю про Саратога-Спрингс там, где она может вызвать смущение; она годится только для мужского слуха. - И я кивнул в знак окончания разговора. Вернулись миссис Фенвик с Элоизой. - Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик. - О, как хорошо! - Мне кажется, тут много значило слово Элоизы. - А мне можно приходить на занятия? - Элоиза, вы и так хорошо владеете французским. При вас Чарльз не раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет не хватать. А сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью. Элоиза вздохнула и отошла. - Миссис Фенвик, есть у вас десять минут? Я хочу изложить вам программу. - Конечно, мистер Норт. - Мадам, вы любите музыку? - В детстве я серьезно думала стать пианисткой. - Кто ваши любимые композиторы? - Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все больше и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете? - Потому что одна малоизвестная сторона жизни Моцарта поможет вам понять, что затрудняет жизнь Чарльзу. - Чарльз и Моцарт! - Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения. - Мистер Норт, вы в своем уме? (Здесь я должен прервать рассказ для короткого объяснения. Читатель, безусловно, заметил, что я, Теофил, не колеблясь выдумываю мифические сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не склонен говорить ни ложь, ни правду во вред ближнему. Нижеследующий пассаж, касающийся писем Моцарта, - правда, которую легко проверить.) - Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из робкого десятка. То, что я собираюсь сказать, касается материй, которые многим кажутся низменными и даже отвратительными. Само собой, вы можете прервать мой рассказ, когда вам будет угодно, но, мне кажется, он объяснит, почему Чарльз - замкнутый и несчастливый юноша. Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники кресла и сказала: - Я слушаю. - Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в Аугсбурге. В тех, что опубликованы, много звездочек, означающих сокращения. Ни один издатель и биограф не решится опубликовать их полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора. Эти письма к Basle - так в Германии и в Австрии уменьшительно называют двоюродную сестру - сплошная цепь детских непристойностей. Не так давно знаменитый писатель Стефан Цвейг купил их и напечатал со своим предисловием, чтобы ознакомить с ними своих друзей. Я этой брошюры не видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне их и предисловие Стефана Цвейга. Письма - что называется, скатологические, то есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них нет или почти нет намеков полового характера - только "клозетный юмор". Они написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что Моцарт, так рано созревший, опустился до инфантильных шуток? Прекрасные письма отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию о смерти матери в Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт был лишен нормального детства. Ему еще не было десяти, а он уже сочинял и исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил его по Европе как вундеркинда. Помните, он взобрался на колени к королеве Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской школе, по и работал летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью - десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими "запретными" темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти - двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт - если говорить фигурально - никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. - Я помолчал. - Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье - и стал болезнью. Она холодно возразила: - Мой сын Чарльз никогда в жизни не произнес неприличного слова. - В том-то и дело, миссис Фенвик! - Как же вам удалось усмотреть в этом болезнь? - В ее голосе звучала издевка. Она была очень приятная женщина, но сейчас ей приходилось нелегко. - Чисто случайно. В разговоре он обошелся со мной довольно грубо. Он спросил меня, состоял ли я в студенческие годы в некоторых весьма привилегированных клубах, и, когда я сказал, что нет, он пытался меня унизить. Но у меня богатый опыт. Он произвел на меня очень хорошее впечатление; однако я вижу, что он живет в путах тревоги. Она закрыла лицо руками. Потом, овладев собой, тихо сказала: - Продолжайте, пожалуйста! Я рассказал ей о музыкальном клубе в Балтиморе и о том, как покраснел Чарльз. Я сказал ей, что поставил опыт, выдумав карточный клуб, названный по одной из мастей, - с тем же результатом. Я объяснил, что для мальчиков - и возможно для девочек - в определенном возрасте английский язык - минное поле, усеянное взрывчатыми словами; я сказал, что вспомнил о письмах Моцарта и что Чарльз, которого учили дома, был отрезан от обычной мальчишеской жизни. Я сказал, что он застрял на той ступени развития, которую должен был одолеть несколько лет назад, а западня, в которой он застрял, - страх, и то, что называют его снобизмом, - всего лишь бегство в мир, где нет опасности услышать взрывчатое слово. Я спросил его, хочет ли он со мной работать, чтобы сравняться во французском с Элоизой, - и он согласился, а перед тем как уйти, пожал мне руку и посмотрел мне в глаза. - Миссис Фенвик, вы, может быть, помните, как Макбет просит врача излечить леди Макбет от лунатизма: "Придумай, как... средствами, дающими забвенье, освободить истерзанную грудь..."? Она сказала, без всякой укоризны: - Но вы не врач, мистер Норт. - Нет. Чарльзу нужен просто друг с некоторым опытом в таких вопросах. Нельзя быть уверенным, что все врачи - потенциальные друзья. - Вы полагаете, Моцарт с годами избавился от этой "детскости"? - Нет. Избавиться не может никто. Избавляются - почти - от тревоги; остальное обращают в смех. Сомневаюсь, что Чарльз вообще умеет улыбаться. - Мистер Норт, каждое ваше слово было мне ненавистно. Но я понимаю, что вы, по всей вероятности, правы. Бы берете Чарльза учеником? - С одним условием. Вы должны обсудить это с мистером Фенвиком и отцом Уолшем. Французскому синтаксису я могу учить кого угодно, но теперь, узнав, в чем беда Чарльза, я не смогу просиживать с ним часы и не пытаться помочь. Я не мог бы обучать алгебре - как взялся один мой знакомый - девушку, страдающую религиозной манией; она тайком носила власяницу и колола себя гвоздями. Я хочу получить у вас разрешение на то, что никогда бы не посмел сделать без разрешения. Я хочу вводить на каждом уроке одно-два "взрывчатых слова". Если бы у меня был ученик, у которого главный интерес в жизни - птицы, наши французские уроки вертелись бы вокруг скворцов и страусов. Учение не в тягость тогда, когда оно сопрягается с внутренней жизнью ученика. Внутренняя жизнь Чарльза сопряжена с безнадежными усилиями дорасти до мужского мира. Его снобизм сопряжен с этим клубком, который сидит у него внутри. Он об этом не догадается, но мои уроки будут опираться как раз на его фантазии - о светском престиже и о пугающей сфере запретного. Она зажмурила глаза, потом открыла: - Прошу прощения, чего именно вы хотите от меня? - Вашего разрешения, чтобы на уроках я мог время от времени пользоваться вульгарными, заземленными образами. Можете мне поверить, я буду избегать похабного и непристойного. Я не знаю Чарльза. Возможно, он почувствует ко мне враждебность и сообщит вам или отцу Уолшу, что у меня низменный склад ума. Вы, вероятно, знаете, что больные люди порою тоже держатся за свою болезнь. Она встала. - Мистер Норт, это был очень тяжелый для меня разговор. Мне надо все обдумать. Я свяжусь с вами... Всего хорошего. Она неуверенно протянула руку. Я поклонился. - Если вы примете мое условие, я готов заниматься с Чарльзом по понедельникам, средам и пятницам с половины девятого до половины десятого в голубой комнате, которая у нас за спиной. Она растерянно поискала взглядом детей, но Элоиза с Чарльзом наблюдали за нами и подошли сами. Элоиза сказала: - Мистер Норт не хочет, чтобы я тоже ходила на занятия; но я его прощаю. - Потом она повернулась, обхватила брата за талию и добавила: - Я так рада, что Чарльз будет заниматься. Чарльз, держась очень прямо, сказал мне поверх блестящей головки сестры: - Au revoir, monsieur le professeur! [До свидания, господин учитель! (фр.)] Миссис Фенвик, в смятении глядя на детей, спросила: - Вы готовы ехать, мои милые? - И увела их. Через два дня, когда кончились мои последние занятия по теннису, ко мне подошла Элоиза и передала записку от матери. Я сунул ее в карман. - Вы не будете читать? - Подожду. А сейчас мы лучше пойдем в кондитерскую Лафоржа есть пломбир... Как вы думаете, в записке - отказ или приглашение на работу? У Элоизы было три смеха. На этот раз я услышал протяжное и тихое голубиное воркование. - Не скажу, - ответила она, уже сказав мне все. Сегодня она решила быть двадцатилетней, но взяла меня за руку на виду у всей Бельвью авеню - изумляя лошадей, шокируя престарелых дам в электрических фаэтонах и решительно открывая летний сезон. - Неужели ото наша последняя тренировка, мистер Норт? Я вас никогда не увижу? Мы сели не на высокие табуреты перед стойкой с газированной водой, как однажды до этого, а за столик в самом дальнем углу. - Надеюсь, мы с вами будем есть здесь пломбир каждую пятницу, утром, в это время - сразу после урока с Чарльзом. От тренировки аппетит у нас разыгрался, и пломбир был очень кстати. - А вы довольно хорошо знаете, что происходит вокруг вас, правда, Элоиза? - Ну, девушке ведь никто ничего не говорит, и ей приходится быть чуточку ведьмой. Приходится угадывать чужие мысли, да? Когда я была маленькой, я подслушивала у дверей, но потом перестала... Вот вы, взрослые, вдруг заметили, что с Чарльзом неладно. Поняли, что он совсем запутался... в какой-то паутине; всего боится. Вы, наверно, что-то сказали маме, потому что она тоже испугалась. Вы просили ее пригласить к обеду отца Уолша? - Я хранил молчание. - Вчера вечером он пришел к обеду, а после обеда нас с Чарльзом отправили наверх, а сами ушли в библиотеку и устроили военный совет. И наверху, за километр от них, мы слышали, как смеется отец Уолш. У мамы голос был такой, как будто она плакала, а отец Уолш все время хохотал навзрыд... Пожалуйста, прочтите письмо, мистер Норт, - не мне, конечно, а про себя. Я прочел: "Уважаемый мистер Норт, преподобный отец просил передать Вам, что в молодости он тоже работал воспитателем в лагере для мальчиков. Он сказал мне, чтобы я попросила Вас приступить к занятиям - чтобы вы делали Ваше дело, а он помолится. Меня утешают мысли о даме из Зальцбурга, для которой все кончилось так хорошо. Искренне Ваша _Миллисент Фенвик_". Я не считаю, что от молодых нужно все скрывать. - Элоиза, прочтите письмо, но пока не просите объяснений. Она прочла. - Спасибо, - сказала она и немного задумалась. - А Бетховен родился не в Зальцбурге? Мы ездили туда, когда мне было лет десять, и смотрели его дом. - Элоиза, трудно быть ведьмой? Я хочу сказать: это сильно усложняет жизнь? - Нет! Не дает рассиживаться. Все время надо тянуться... Не дает заплесневеть. - О, вас и это беспокоит? - А разве это не беспокоит всех? - Меня - нет, когда вы рядом... Элоиза, я всегда спрашиваю моих молодых друзей, что они в последнее время читали. Вы, например? - Я-то? Британскую энциклопедию - я набрела на нее, когда хотела почитать про Элоизу и Абеляра. Потом я прочла про Джордж Элиот, про Джейн Остин и про Флоренс Найтингейл. - Как-нибудь откройте на "Б" и прочтите про епископа Беркли, который жил в Ньюпорте, а потом сходите посмотреть его дом. Откройте на "М" и прочтите про Моцарта, который родился в Зальцбурге. Она хлопнула себя по рту. - Ух, как вам, должно быть, скучно разговаривать с такими темными девушками! Я расхохотался. - Позвольте мне судить об этом, Элоиза. Пожалуйста, рассказывайте дальше про энциклопедию. - А для другого я читала про буддизм, ледники и всякие такие вещи. - Простите, что задаю столько вопросов, но почему вы читаете про буддизм в ледники? Она слегка покраснела и смущенно взглянула на меня. - Чтобы было, о чем говорить за столом. Когда папа с мамой устраивают званые обеды и завтраки, мы с Чарльзом едим наверху. Когда приглашают родственников или старых друзей, нас тоже зовут; но Чарльз никогда не садится за стол с посторонними - кроме, конечно, отца Уолша. Когда мы остаемся вчетвером, он ест с нами, но почти не разговаривает... Мистер Норт, я вам открою секрет: Чарльз думает, что он сирота; он думает, что папа с мамой его усыновили. По-моему, он сам не очень в это верит, но так говорит. - Она понизила голос. - Он думает, что он принц из другой страны - вроде Польши, или Венгрии, или даже Франции. - И об этом знаете только вы? Она кивнула. - Так что сами понимаете, как трудно папе с мамой вести разговор - да еще при слугах! - с человеком, который держится так, будто они ему совсем чужие. - Он думает, что и вы королевского происхождения? Она ответила резко: - Я ему не позволяю. - Поэтому за столом вы заполняете паузы буддизмом, ледниками и рассказами о Флоренс Найтингейл? - Да... и тем, что вы мне рассказывали. Как вы учились в Китае. Этого хватило на целый завтрак - правда, я немножко приукрасила. Вы всегда говорите правду, мистер Норт? - Вам - да. Скучно говорить правду людям, которым хочется совсем другого. - Я рассказала, как девушки в Неаполе думали, что у вас дурной глаз. Постаралась рассказать посмешнее, и Марио даже выбежал из комнаты - так он смеялся. - А теперь я вам вот что скажу. Милая Элоиза, если вы увидите, что Чарльз понемножку выпутывается из паутины, можете сказать себе, что это - только благодаря вам. - Она посмотрела на меня с удивлением. - Потому что если вы кого-то любите, вы передаете ему свою любовь к жизни; вы поддерживаете веру; вы отпугиваете демонов. - Мистер Норт - у вас на глазах слезы! - Счастливые слезы. В следующий понедельник, в половине девятого, я встретился с Чарльзом. За истекшие дни им вновь овладело высокомерное недоверие; все же он соизволил сесть ко мне лицом. Он был похож на лису, которая следит из чащи за охотником. В моем Дневнике нет конспекта наших уроков, но я нашел приколотую к странице неразборчивую схему нашего продвижения - тему по синтаксису на каждый урок и "взрывчатые слова", имевшиеся у меня в запасе: вспомогательные глаголы, сослагательное наклонение, четыре прошедших времени и так далее; derriere, coucher, cabinet [задница, спать, уборная (фр.)] и так далее. Я не обнаружил плана кампании против снобизма, но помню, что почти все время имел ее в виду. Урок обычно начинался легкой встряской, затем шли сорок минут чисто грамматической долбежки и под конец - разговорная практика. Все уроки велись по-французски; здесь - по большей части - я буду излагать их в переводе. (Но прослежу, чтобы время от времени читатель получал удовольствие за свои деньги.) На первых порах во время двадцатиминутной разговорной практики я весьма осмотрительно тревожил его скромность, но в грамматической части действовал все настойчивее - и с отменным успехом. - Чарльз, как называются эти странные будочки на улицах - эти удобства, которые сооружают только для мужчин? Он не без труда вспомнил слово "pissoirs". - Да, у них еще есть более изысканное и любопытное название - vespasiennes, - по имени римского императора, которому мы обязаны этим удачным изобретением. Теперь, когда вы стали старше и будете больше вращаться среди взрослых, вас изумит, как мало стесняются даже самые утонченные дамы и господа, упоминая о подобных предметах. Так что приготовьтесь к этому, хорошо? - Да, сэр... - Чарльз, надеюсь, что, когда вам будет лет двадцать с чем-нибудь, вы станете парижским студентом, как я в свое время. Все мы были бедные, но жили очень весело. Непременно поселитесь на Левом берегу и сделайте вид, что вы бедны. Не пейте слишком много перно; единственный раз, когда я напился, как свинья, я напился перно - не увлекайтесь им, ладно? Как нам было весело! Я расскажу вам историю - немножко risque [смелую (фр.)], но вы ведь не будете возражать, раз в ней нет ничего пошлого, правда?.. Чтобы сэкономить деньги, мы гладили брюки, укладывая их под матрац; складки получались как ножи, представляете? Так вот, мой сосед по комнате учился музыке, и как-то раз его профессор пригласил нас к чаю - там были его жена и дочь, прелестные люди. Мадам Бержерон сказала что-то похвальное об элегантности моего приятеля - и в особенности об этой замечательной складке. "Благодарю вас, мадам, - ответил он, - у нас с мсье Нортом есть свой секрет. Мы каждую ночь кладем брюки под наши maitresses" [любовницы (фр.); это слово созвучно с английским словом, означающим "матрасы"]. Мадам Бержерон от души рассмеялась, замахала руками, а потом вежливо, с улыбкой, поправила его. Мина взорвалась, Чарльз был настолько ошеломлен, что минут десять не мог осмыслить игру слов. Может быть, тут я впервые увидел тень улыбки на его лице. Однажды утром Чарльз принес мне записку от матери. Она приглашала меня на воскресный ужин в кругу семьи. - Чарльз, это очень любезно со стороны вашей мамы и всех вас. Я напишу ей ответ. Мне придется объяснить, что я взял за правило не принимать никаких приглашений. Я хочу, чтобы вы прочли мою записку, и уверен, что вы оба меня поймете. Мне очень тяжело отвечать отказом на такое любезное приглашение. Пусть это останется между нами, Чарльз, но по характеру моей работы мне приходилось бывать во многих ньюпортских коттеджах и встречаться со многими дамами, достойными всяческого восхищения. Между нами, Чарльз, - ни одна из них не может сравниться с вашей мамой по благородству, обаянию и тому, что французы называют race [породой (фр.)]. Я всегда слышал, что балтиморские дамы - нечто особенное, а теперь я в этом убедился. - Я хлопнул его по локтю. - Вам повезло, Чарльз. Надеюсь, вы будете достойны такого везения. Мне приятно думать, что вы найдете сотни способов деликатно выразить такой замечательной матери не только свою привязанность, но и свое восхищение и благодарность - как это делают все французские сыновья и, к сожалению, не привыкли делать американские. Вы ведь не похожи на них, а, Чарльз? - Oui... oui, monsieur le professeur [да... да, господин учитель (фр.)]. - Должен сказать, я рад, что это любезное приглашение мне передали не через Элоизу. Нет на свете мужчины, который мог бы ей в чем-нибудь отказать. - И я добавил по-английски: - Вы понимаете, о чем я говорю? Он выдержал мой пристальный взгляд. - Да, - сказал он и впервые от души рассмеялся. Он понял. Но с ним предстояло еще немало работы. - Bonjour, Charles [здравствуйте, Чарльз]. - Bonjour, monsieur le professeur [здравствуйте, господин учитель (фр.)]. - Сегодня мы займемся условным наклонением, глаголами, оканчивающимися на ir, и местоимением второго лица единственного числа tu. На tu обращаются к детям, старым друзьям и членам своей семьи, хотя мне говорили, что года до четырнадцатого даже мужья с женами обращались друг к другу "vous". Заметьте, я всегда зову вас на "вы". Лет через пять, если мы за это время не поссоримся, я мог бы говорить вам "tu". По-французски часто, а по-испански всегда Богу говорят Tu, с большого T. Само собой, любовники зовут друг друга на "tu"; все разговоры в постели ведутся во втором лице единственного числа. Снова взвился алый флаг. Сорок минут грамматической долбежки. Наконец, в десять минут десятого: - Теперь разговорная практика. Сегодня у нас будет мужской разговор. Лучше, пожалуй, пересесть в угол, там нас не услышат. Он посмотрел на меня с испугом и пересел в угол. - Чарльз, вы бывали в Париже. По вечерам вы, наверное, часто видели определенного сорта женщин, которые расхаживают поодиночке или парами. Или слышали, как они тихим голосом зовут из переулков и дверей прохожих мужчин, - что они говорят обычно? Алый флаг взлетел на верхушку мачты. Я ждал. Наконец он пробормотал задушенным голосом: "Voulezvous coucher avec moi?" [Хотите переспать со мной? (фр.)] - Хорошо! Поскольку вы очень молоды, они могут сказать: Tu est seul, mon petit? Veux-tu que je t'accompagne? [Ты один, малыш? Хочешь, я составлю тебе компанию? (фр.)] Или вы сидите в баре, и одна из этих petites dames [дамочек (фр.)] вдруг оказывается рядом с вами и берет вас под руку: "Tu veux m'offrir un verre?" [Не угостишь стаканчиком? (фр.)] Как вы ответите на такие вопросы, Чарльз? Вы американец и джентльмен, и у вас уже есть опыт таких встреч. Чарльз пылал. Я ждал. Наконец он отважился: - Non, mademoiselle... merci. - Потом великодушно добавил: - Pas ce soir [Нет, мадемуазель... благодарю вас. Не сегодня вечером (фр.)]. - Tres bien [отлично (фр.)], Чарльз! А нельзя ли чуть больше изящества и шарма? Эти несчастные зарабатывают себе на хлеб. Они все-таки не попрошайки, правда? У них есть что продать. Их не презирают - по крайней мере, во Франции. Можете попробовать еще раз? - Я... не знаю. - В школе, где я преподавал, был учитель французского. Он любит Францию и ездит туда каждое лето. Он ненавидит женщин и боится их. Он гордится своей добродетелью и праведностью - и, в сущности, он человек страшный. В Париже он по вечерам специально отправляется на прогулку, чтобы унижать этих женщин. Он сам рассказывал это нам, коллегам, изображая себя столпом христианской морали. Когда девушка к нему обращается, он поворачивается к ней и говорит: Vous me faites ch...! Это очень вульгарное выражение - это гораздо хуже, чем сказать: "Меня рвет от вас". Он описывал, как девушка - или девушки - отскакивают от него с криком: "Pourquoi? Pourquoi?" [Почему? Почему? (фр.)] Это - его маленькое торжество. А как вы на это смотрите? - Это... ужасно. - Одна из самых привлекательных черт Франции - всеобщее уважение к женщине, во всех слоях общества. Дома и в ресторане француз улыбается женщине, которая обслуживает его, и, когда он ее благодарит, смотрит ей в глаза. В отношении француза к женщине всегда есть оттенок почтительного флирта, даже если этой женщине девяносто, даже если она проститутка... А теперь разыграем маленькую одноактную пьеску. Вы выйдете из комнаты и войдете так, словно гуляете по одной из улочек позади Оперы. Я буду такой девицей. Он сделал, как было сказано. Он приблизился ко мне так, словно входил в клетку с тиграми. - Bonsoir, mon chou [добрый вечер, душенька (фр.)]. - Bonsoir, mademoiselle [добрый вечер, мадемуазель (фр.)]. - Tu es seul? Veux-tu t'amuser un peu? [Ты один? Хочешь немного развлечься? (фр.)] - Je suis occupe ce soir... Merci! - Он дико взглянул на меня и добавил: - Peut-etre une autre fois. Tu es charmante [Я сегодня вечером занят... Спасибо! Быть может, в другой раз. Ты прелесть (фр.)]. - A-o-o! A-o-o! Dis done: une demi-heure, cheri. J'ai une jolie chambre avec tout confort americain. On s'amusera a la folie! [Вот как! Вот как!.. Ну хоть полчасика, дружок. У меня красивая комната со всеми удобствами - по-американски. Повеселимся всласть! (фр.)] Он повернулся ко мне и спросил по-английски: - Как мне из этого выпутаться? - Мне кажется, прощание должно быть быстрым, коротким, но сердечным: "Mademoiselle, je suis en retard. Il faut que je file. Mais au revoir" [Мадемуазель, я опаздываю. Мне надо спешить. До следующей встречи (фр.)]. Тут вы потреплете ее по плечу или по руке, улыбнетесь и скажете: "Bonne chance, chere amie!" [Удачи, милый друг (фр.)] - Он повторил это несколько раз, с вариациями. В конце концов он рассмеялся. Игра в кого-то - как мечты: бегство, избавление. Я стал замечать, что в те дни, когда урок начинался тяжелой схваткой на "минном поле", это бодряще действовало на память и находчивость моего ученика. Он мог смеяться; он мог скользить над глубинными бомбами и строить беседу на воспоминаниях из собственного прошлого. Кроме того, он усердно занимался грамматикой между уроками - и кожа у него становилась чище. Еще один этюд на следующей неделе, после беглого повторения родов и множественного числа трехсот часто употребляемых существительных: - Сейчас мы разыграем другую одноактную пьеску. Место действия - роскошный парижский ресторан "Гран Вефур". Чарльз, Франция - республика. Что сталось с королевскими и императорскими фамилиями, Бурбонами и Бонапартами?.. О да, они еще существуют... Как же называют истинного короля Франции, которому не разрешено носить этот титул и корону? Его называют Pretendant. По-английски это означает - самозванец; во Франции же - просто претендент. Сам он называет себя Comte de Paris [граф Парижский (фр.)]. В нашей пьесе им будете вы. Обращаются к вам "Monseigneur" или "Votre Altesse". В ваших жилах течет кровь Людовика Святого, святого и короля, кровь Карла Великого - вас зовут Каролюс Магнус - и всех Людовиков и Генрихов. Лицо у него стало очень красным. - Ваш секретарь заказал в ресторане столик. Вы являетесь вовремя. Точность - вежливость королей. Трое ваших гостей приходят раньше; этого требует этикет, и - горе опоздавшему гостю. Вы очень красивы и ведете себя необычайно просто. Прислуга в ресторане, конечно, вне себя от волнения. Я буду играть хозяина - назовем его мсье Вефур. Я ожидаю у дверей. Швейцар стоит на улице, и ровно в восемь часов, когда подъезжает ваша машина, он подает условный знак. Теперь выйдите за дверь и войдите. Он вошел. С ошарашенным видом. Я поклонился и произнес: - Bonsoir, Monseigneur. Vous nous faites une tres grand honneur [Добрый вечер, монсеньер. Вы оказали нам великую честь (фр.)]. Чарльз в смятении особенно заносился. Он ответил легким кивком. - Bonsoir, monsieur... merci [Добрый вечер, мсье... благодарю вас (фр.)]. - Одну секунду, Чарльз. Самые знатные люди и многие короли давно усвоили легкий, фамильярный тон, который изумил бы даже президента Соединенных Штатов. Там у них чем выше общественное положение, тем демократичнее манеры. У французов есть слово для холодной, снисходительной важности: morgue. Вы пришли бы в ужас, если бы узнали, что ваши подданные - великий французский народ - приписывают вам это качество. А теперь давайте еще раз. - Я, как режиссер, подсказывал ему - то реплику, то оттенок исполнения. Потом мы разыграли сцену еще раз. Он начал привносить кое-что свое. - Может, попробуем еще раз? Давайте! Говорите все, что придет в голову, помня, разумеется, что вы - король Франции. Кстати, когда мы встречаемся, вы не пожимаете мне руку, вы треплете меня по плечу; но когда знакомитесь с моим сыном - ему вы руку пожимаете. Aliens! [Начали! (фр.)] Он вошел в ресторан, расплывшись в улыбке, и, отдав свой воображаемый плащ и цилиндр воображаемой гардеробщице, сказал: - Bonsoir, mademoiselle. Tout va bien? [Добрый вечер, мадемуазель. Все у вас хорошо? (фр.)] Я с поклоном ответил: - Bonsoir, Monseigneur. Votre Altesse nous fait une tres grand honneur [Добрый вечер, монсеньер. Ваше высочество оказывает нам великую честь (фр.)]. - Ah, Henri-Paul, comment allez-vous? [А, Анри-Поль, как поживаете? (фр.)] - Tres bien, Monseigneur, merci [Отлично, монсеньер, благодарю вас (фр.)]. - Et madame votre femme, comment va-t-elle? [А как поживает ваша супруга? (фр.)] - Tres bien, Monseigneur, elle vous remercie [Отлично, монсеньер. Благодарю вас (фр.)]. - Et les chers enfants? [А милые детки? (фр.)] - Tres bien, Monseigneur, merci [Отлично, монсеньер, благодарю вас (фр.)]. - Tiens! C'est votre fils!.. Comment vous appelez-vous, monsieur? Frederic? Comme votre grand-pere! Mon grandpere aimait bien votre grand-pere. - Dites Henri-Paul, j'ai demande des converts pour trois personnes. Serait-ce encore possible d'ajouter un quatrieme? J'ai invite Monsier de Montmorency. Qa vous generait beaucoup? [Стойте-ка! Это же ваш сын? Как вас звать, мсье? Фредериком? Как вашего дедушку! Мой дед очень любил вашего деда. Послушайте, Анри-Поль, я просил столик на троих. Можно было бы добавить еще четвертый прибор? Я пригласил мсье де Монморанси. Это вас не очень затруднит? (фр.)] - Pas du tout, Monseigneur. Monsieur le due est arrive et Vous attend. Si Votre Altesse aura la bonte de me suivre [Ничуть, монсеньер. Господин герцог уже прибыл и надет вас. Разрешите проводить вас, ваше высочество (фр.)]. Чарльз был взволнован; он опять зарделся, но теперь по-другому. - Monsieur le professeur, может быть, позовем Элоизу, чтобы она посмотрела? Она сидит там, ждет меня. - В самом деле! Ну-ка, я ее позову... Поддайте жару, Чарльз! Смелее! Элоиза, мы играем одноактную пьеску. Хотите быть зрителем? Я описал место действия, сюжет и действующих лиц. Чарльз превзошел себя. Положив руку мне на плечо, он сказал, что мать впервые привела его в этот ресторан, когда ему было двенадцать лет. Правда ли, что у нас подают блюдо, названное в честь его матери? По дороге к столу он заметил среди посетителей приятельницу (Элоизу). - Ah! Madame la Marquise... chere cousine! [Ах, госпожа маркиза... дорогая кузина! (фр.)] Элоиза со словами "Mon Prince!" сделала глубокий реверанс. Он поднял ее и поцеловал ей руку. За столом он извинился перед своими гостями за опоздание: - Mes amis, les rues sont si bondees; c'est la fin du monde! [Друзья, улицы до того забиты - просто конец света! (фр.)] Герцог де Монморанси (я) заверил его, что он не опоздал ни на минуту. Наша сценка подошла к концу. Элоиза наблюдала ее, широко раскрыв глаза от удивления. Она не усмотрела в пьесе ничего смешного. Она медленно встала, обливаясь слезами. Она обняла брата и с жаром поцеловала. Мне же достался только взгляд поверх его плеча, зато какой взгляд! Она меня не видела, но я-то видел ее. - Чарльз, - сказал я, - на следующем уроке я устрою вам экзамен по трехлетнему курсу французского. Уверен, что вы его выдержите отлично, и наши уроки закончатся. - Закончатся?! - Да. Учителя - как птицы. Наступает пора, когда надо вытолкнуть птенца из гнезда. Теперь вы должны посвятить свое время американской истории и физике, а я их преподавать не могу. В следующую пятницу мы с Элоизой встретились, чтобы пойти в кондитерскую. В то утро она не была ни десятилетней, ни графиней Акуиднека и прилежащих островов. Она была во всем белом, но не в теннисном белом, а в белом как снег. Она была другая - не Джульетта, не Виола, не Беатриче - может быть, Имогена, может быть, Изабелла. Она не взяла меня за руку, но не оставила сомнений, что мы настоящие друзья. Она шла потупясь. Мы сели, как обычно, за дальний столик. Элоиза сказала: - Сегодня я выпью чаю. Я заказал ей чаю, а себе кофе. Но молчать с Элоизой было так же приятно, как разговаривать. Я предоставил выбор ей. - Вчера вечером гостей не было. За столом Чарльз отстранил Марио и сам подал маме стул. Он поцеловал ее в лоб. - Она посмотрела на меня со значительной улыбкой. - А когда он сел, то сказал: "Папа, расскажите мне про вашего отца и мать и про свое детство". - Элоиза! А вы уже собирались поговорить с ними об эскимосах? - Нет, я собиралась расспрашивать их о Фенвиках и Коноверах. Мы оба рассмеялись. - Элоиза, вы ангельское дитя! Она посмотрела на меня с удивлением. - Почему вы так сказали? - Просто с языка сорвалось. Несколько минут мы молча пили чай и кофе, потом я спросил: - Элоиза, какой вам представляется ваша будущая жизнь? Она опять посмотрела на меня с удивлением. - Вы сегодня очень странный, мистер Норт. - Нисколько. Все тот же старый друг. Она на мгновение задумалась, потом сказала: - Я отвечу на ваш вопрос. Но вы должны обещать, что никому об этом не скажете. - Обещаю, Элоиза. Она положила руки на стол и, глядя мне в глаза, сказала: - Я хочу уйти в монастырь, стать монахиней. Я чуть не задохнулся. Она ответила на мой безмолвный вопрос: - Я так благодарна Богу за папу и маму... и брата, за солнце, и море, и за Ньюпорт, и я хочу посвятить жизнь Ему. Он покажет мне, что делать. Я смотрел на нее так же серьезно, как она на меня. - Элоиза, я и по отцовской, и по материнской линии - неисправимый протестант. Извините меня за этот вопрос, но разве нельзя выразить благодарность Богу, оставшись в миру? - Я так люблю папу с мамой... так люблю Чарльза, что, чувствую, эта любовь помешает мне любить Бога. Я хочу любить Его больше всех и хочу любить всех на свете так же сильно, как мою семью. Я их слишком люблю. И по щекам ее потекли слезы. Я не шевелился. - Отец Уолш знает. Он говорит, что надо подождать; надо ждать три года. Мистер Норт, это наша последняя встреча здесь. Я учусь молиться, и где бы я теперь ни была, я буду молиться за папу, за маму, за Чарльза и за вас и, - она показала на посетителей кондитерской, - за всех божьих детей, кого смогу сохранить в сердце и в памяти. До конца лета наши пути часто пересекались. Она отучала себя от любви к семье - и разумеется, от дружбы - для того, чтобы объять всех разом в великой жертве, которой я не мог понять. 9. МАЙРА Однажды в середине июля - незадолго до того, как я снял квартиру, - меня позвали к телефону в "X". - Мистер Норт? - Мистер Норт у телефона. - Меня зовут Джордж Грэнберри. Правильнее будет сказать - Джордж Френсис Грэнберри, потому что у меня есть в этом городе родственник Джордж Герберт Грэнберри. - Да, мистер Грэнберри? - Мне говорили, что вы читаете вслух по-английски - английскую литературу и всякое такое. - Да, читаю. - Я хотел бы встретиться с вами и договориться о том, чтобы вы почитали кое-какие книжки моей жене. Моя жена все лето нездорова, и это... ну, что ли... развлекло бы ее. Где мы можем встретиться и поговорить? - Давайте сегодня или завтра вечером в баре "Мюнхингер Кинга", в четверть седьмого. - Хорошо! Сегодня в четверть седьмого в "Мюнхингер Кинге". Мистеру Грэнберри было лет тридцать пять - для Ньюпорта немного. Он принадлежал к категории, которую журналисты вроде Флоры Диленд называют "спортсменами и бонвиванами". Как у многих людей этой породы, у него было красивое лицо, но в морщинах, даже в бороздах. Сперва я подумал, что причина этого - ветер и волны, в единоборстве с которыми прошли его молодые годы: парусные регаты, гонки яхт на "Бермудский кубок" и т.д.; но потом решил, что нажиты они на суше и в закрытом помещении. По натуре он был симпатичный малый, но праздность и пустая жизнь тоже растлевают. У меня сложилось впечатление, что эта беседа с "профессором" приводит его в замешательство, пугает и что он нетрезв. Он предложил мне выпить. Я заказал пиво, и мы сели на диван у окна, выходящего на Бельвью авеню и Читальные залы. - Мистер Норт, моя жена Майра - очень умная женщина. Схватывает все на лету. В разговоре любого заткнет за пояс, понимаете? Но когда она была девочкой, с ней произошло несчастье. Упала с лошади. Пропустила несколько лет школы. К ней ходили учителя - страшные зануды; сами знаете, что это за народ... Так о чем я? Ах да, из-за этого она терпеть не может читать. По ее словам, вся эта чепуха невыносима - "Три мушкетера", Шекспир и прочее. Она очень практичная женщина. Но любит, чтобы ей почитали. Я пробовал ей читать, и ее сиделка миссис Каммингс тоже читает ей вслух, но через десять минут она заявляет, что лучше просто поговорить; Ну... Так о чем я? Одно из последствий перерыва в учебе - то, что в общей беседе она иногда показывает себя не с лучшей стороны. Знаете: "терпеть не могу Шекспира", "стихи - это для баранов", в таком роде... В Ньюпорте нас, Грэнберри, полно, и мои родственники думают, что это - просто дурное воспитание и типичное среднезападное хамство. Нас с матерью и всю мою здешнюю родню это немного смущает... Я вам уже сказал, что сейчас она на положении больной. После того падения она, в общем, оправилась, но у нее было два выкидыша. Сейчас мы опять ожидаем ребенка, месяцев через шесть. Врачи считают, что ей надо немного прогуливаться по утрам, и разрешили несколько раз в неделю бывать в гостях, но всю вторую половину дня она должна проводить на диване. Понятно, она скучает. Два раза в неделю к ней ходит учитель бриджа, по ей это не очень интересно... и учитель французского. Наступило молчание. Я спросил: - Друзья ее навещают? - В Нью-Йорке - да, здесь - нет. Она любит поговорить, но утверждает, что в Ньюпорте только сами говорят, а других не слушают. Она попросила доктора запретить посещения - всем, кроме меня. Я люблю Майру, но не могу полдня заниматься только тем, что слушать ее. Как раз вторая половина дня для нее - самая трудная... Кроме того, я, как бы сказать, - изобретатель. У меня в Портсмуте лаборатория. Это отнимает много времени. - Изобретатель, мистер Грэнберри? - Да, вожусь с кое-какими идейками. Надеюсь, удастся набрести на что-нибудь стоящее. А пока предпочитаю об этом не распространяться. Словом... э... не возьметесь ли вы читать ей вслух, скажем, три раза в неделю, с четырех до шести? Я помедлил. - Мистер Грэнберри, разрешите задать вопрос? - Ну, конечно. - Я никогда не беру ученика, если нет хоть какой-то уверенности, что он желает со мной работать. Я ничего не могу добиться от равнодушного или враждебного ученика. Как вы думаете, я буду ей так же противен, как учитель бриджа? - Скажу вам откровенно, риск есть. Но жена все-таки повзрослела. Ей двадцать семь лет. Она понимает, что в ее образовании есть пробелы... и что некоторые из наших дам считают ее не совсем... рафинированной. Майра не глупа - нет! - но с характером и очень прямодушна. Если ей под угрозой расстрела сказать, чтобы она назвала пять пьес Шекспира, она ответит: "Давайте стреляйте!" У нее зуб на Шекспира. Она считает его пустозвоном. Между нами говоря, я тоже, но у меня хватает ума помалкивать об этом. Она из Висконсина, а там люди не любят, чтобы их учили. - Я сам из Висконсина. - _Вы из Висконсина?_ - Да. - Вы - "барсук"! - Да. У каждого штата есть свой тотем, но среднезападные штаты особенно неравнодушны к животным, с которыми себя отождествляют. - Ну, это будет отличная рекомендация. Майра очень гордится тем, что она из Висконсина... О, чудесно! Так вы согласны попробовать, мистер Норт? - Да, но с одним условием: если миссис Грэнберри будет скучно или она станет раздражаться, я прекращаю в ту же минуту. - Я буду ужасно благодарен вам, если вы попробуете. На первых порах вам, наверное, придется запастись терпением. - Запасусь. Мы условились о расписании. Я думал, беседа окончена, но у него было еще что-то на уме. - Выпейте еще пива, мистер Норт. Или чего-нибудь покрепче. Что хотите. Я совладелец этой гостиницы. - Спасибо, я выпью пива. Нам подали. - Наверно, я должен вам сказать, что попросил вас помочь мне с Майрой еще и потому, что знаю, как вы вели себя в истории с Дианой Белл. - Я ничем не показал, что слышу его слова. - В том смысле, что вы обещали ничего не говорить и из вас клещами не вытянешь слова. В Ньюпорте только и знают, что болтать - сплетни, сплошные сплетни. Можем мы с вами договориться так же? - Конечно. Я никогда не рассказываю о моих работодателях. - Я хочу сказать: мы с вами, наверное, будем встречаться и дома, и здесь. На одном обеде вы познакомились с моей приятельницей, очаровательной девушкой. Ей было очень приятно поговорить с вами по-французски. - Сэр, я ни разу не был на званом обеде в Ньюпорте - только у Билла Уэнтворта. - Это было не здесь. Это было в Наррагансетте, у Флоры Диленд. - А-а, да. Мисс Демулен, очаровательная дама. - Может быть, вы опять ее там увидите. Я просто случайно с вами не встретился оба раза у Флоры Диленд. Я буду признателен вам, если вы не... будете говорить об этом... в определенных кругах - понимаете? - Давайте вернемся к разговору о Висконсине. Вы там познакомились с миссис Грэнберри? - Боже упаси! Нет, она жила на севере, под Уосо. А в Висконсине я был всего раз - за несколько дней до свадьбы. Познакомился с ней в гостях в Чикаго: у нее там родственники, и у меня тоже. Разговор мотался, как корабль без руля. Когда я встал, он еще раз взглянул в окно и сказал: "А! Вот и она!" У обочины остановилась машина; вышел шофер и открыл дверцу даме. За исключением белой соломенной шляпы, она была вся в розовом - от вуали до туфель. Он шепнул мне: "Вы идите вперед", и я открыл дверь. Француженки с колыбели обучены выражать радостное изумление при встрече с любым знакомым мужчиной - от двенадцати до девяноста. - Ah, Monsieur Nort! Quel plaisir de vous revoir! Je suis Denise Desmoulins... [Ах, господин Норт, какое удовольствие снова вас видеть! Я - Дениза Демулен... (фр.)] - и прочее. Я высказал свое восхищение тем, что вижу перед собой, и прочее, и мы распрощались с пространными выражениями надежды на скорую встречу в Наррагансетте. В условленный день я подкатил к двери "Морских уступов"; меня впустили и провели в "вечернюю комнату" миссис Грэнберри. Дама эта, прекрасная как утро, но отнюдь не робкая как заря, лежала в шезлонге. Толстая миловидная сиделка вязала рядом. - Добрый день, миссис Грэнберри. Я мистер Норт. Мистер Грэнберри нанял меня читать вам вслух. Дама взирала на меня с безмолвным удивлением и, вероятно, гневом. Я положил на стол два тома, которые принес с собой. - Не представите ли вы меня вашей компаньонке? Это тоже было неожиданностью. Она пробормотала: - Миссис Каммингс, мистер Норт. Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку. - Мадам, вы тоже из Висконсина? - спросил я. - Нет, сэр. Я из Бостона. - Вы тоже любите читать? - Я обожаю читать, но, понимаете, времени не хватает. - Наверно, ваши пациенты - когда немного окрепнут - любят, чтобы им читали? Что-нибудь легкое, развлекательное? - Нам приходится соблюдать осторожность, сэр. Когда я обучалась, мать директриса рассказала нам об одной сестре, которая читала пациенту после операции "Миссис Уиггс с капустной грядки". Пришлось снова накладывать швы, представляете? Она рассказывает этот случай каждому выпускному классу. - Чудная книга. Я хорошо ее знаю. По-видимому, пришла пора обратить внимание на хозяйку дома. - Миссис Грэнберри, я не хочу читать ничего скучного, да и вы, безусловно, не захотите слушать, поэтому предлагаю условиться о некоторых правилах... Она меня перебила: - Что именно сказал вам мистер Грэнберри, когда приглашал вас читать? - Он сказал, что вы очень умная женщина, но из-за несчастного случая в детстве пропустили несколько лет школы; что, пока вы были нездоровы, к вам ходили учителя, внушившие вам предубеждение против поэзии и некоторых классиков. - Что он еще сказал? - Насколько я помню, больше ничего - он сожалел только, что во второй половине дня вам нечем себя занять. Выражение лица у нее было решительное. - Какие же правила вы предлагаете? - Такие: я начинаю читать книгу, и вы меня не прерываете пятнадцать минут. Затем я смотрю на вас, и вы даете мне знак - продолжать еще четверть часа или взять другую книгу. Не кажется ли вам это правило разумным, мадам? - Не называйте меня мадам. Позвольте сказать вам, мистер Вест, под этим есть какая-то подкладка, и мне она не нравится. Я не люблю, чтобы со мной обращались как с недоразвитым ребенком. - А-а, - сказал я, быстро поднимаясь, - значит, тут какое-то недоразумение. Желаю вам всего хорошего. Из слов мистера Грэнберри я понял, что чтение вслух может доставить вам удовольствие. - Я подошел к миссис Каммингс и пожал ей руку. - Всего хорошего, миссис Каммингс. Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Только прошу вас, запомните меня как мистера Норта, а не мистера Веста. Хозяйка дома решительно вмешалась: - Мистер Норт, если мне не нравится сама идея, вы тут ни при чем. Мистер Грэнберри просил вас прийти и почитать мне, так что, пожалуйста, садитесь и начинайте. Я принимаю ваши условия. - Благодарю вас, миссис Грэнберри. Я сел и начал читать: - "Эмма Вудхаус, красивая, умная, богатая, с уютным домом и счастливым нравом, казалось, одарена была всеми благами жизни; и в мире, где прожила она двадцать один год, ее мало что сердило и огорчало". - Простите, мистер Норт. Будьте добры, прочтите снова. Я прочел. - Кто это написал? - Джейн Остин. - Джейн Остин. Она ничего не понимает в жизни. - Вам в это трудно поверить, миссис Грэнберри? - Двадцать один!.. Я не была уродом; я не была дурой; мой отец был самым богатым человеком в Висконсине. У меня был уютный дом и ангельский нрав. Я прожила двадцать три года, и по большей части это был сущий ад. Извините за выражение, миссис Каммингс. Я только тогда была счастлива, когда каталась верхом. И еще четыре дня - когда сбежала с цирком. Спросите любую честную женщину, и она вам скажет то же самое... Но мы условились, что вы читаете четверть часа. Я держу слово. Что дальше? Мне стало немного не по себе. Я вспомнил: Джейн Остин и сама дает нам понять, что всякой девушке, у которой есть хоть капля разума, бывает в жизни туго. Я стал читать дальше. Слушали меня очень внимательно. Когда мы познакомились с миссис Бейтс и ее матерью, хозяйка заметила: - Зачем только пишут про старых дураков? Пустая трата времени! Без двадцати пяти пять я поднял глаза и получил разрешение продолжать. В шесть я закрыл книгу и встал. - Спасибо, - сказала она. - В следующий раз возьмите какую-нибудь другую книгу. Меня как раз начало убивает. А когда начали, я могу продолжать сама. Книга большая? - Это издание - в двух томах. - Оставьте их здесь, а в следующий раз принесите другую. - Я прощаюсь с вами, миссис Грэнберри. Я попрощался и с миссис Каммингс, которая тихо сказала: - Вы чудесно читаете. Я не могла удержаться от смеха. Это неправильно? При следующей встрече миссис Грэнберри вела себя дружелюбнее. Даже подала мне руку. - У этой Остин все книги про слабоумных? - Часто говорят, что она была невысокого мнения о мужчинах и о женщинах. - Ей бы поглядеть на кое-кого из моих знакомых... Как называется эта новая? - "Дэйзи Миллер". Она написана человеком, который провел молодые годы в Ньюпорте. - В Ньюпорте? _В Ньюпорте?_ - И как раз недалеко от вашего дома. - Тогда зачем он писал книги? - Простите? - Если он был так богат, зачем он корпел над книгами? Я не сразу нашелся. Я посмотрел ей в глаза. Она слегка покраснела. - Ну, - медленно начал я, - думаю, ему надоело покупать и продавать железные дороги, строить гостиницы и называть их своей фамилией, играть на скачках и в карты в Саратога-Спрингсе, плавать на своей яхте в одни и те же порты, ходить на обеды и балы и встречать там каждый вечер одних и тех же людей. Вот он и сказал себе: "До того как умру, хочу получить настоящее удовольствие. Черт подери! - сказал он. - Ох, простите, миссис Каммингс! - Возьму-ка я и все опишу: как люди ведут себя в жизни. Толстые и худые, счастливые и несчастные". Он писал и писал - сорок с лишним толстых томов о мужчинах, женщинах и детях. Когда он умер, последняя книга, еще неоконченная, лежала на столе - роман "Башня из слоновой кости", где действие происходит в Ньюпорте и речь идет о пустоте и бесцельности здешней жизни. Она смотрела на меня, не зная, то ли ей сердиться, то ли недоумевать. - Мистер Норт, вы надо мной смеетесь? - Нет, мадам. Мистер Грэнберри предупредил меня, что вы не всегда умеете показать товар лицом - иногда, просто от скуки, вы говорите первое, что придет в голову. Так что действительно камешек был - в ваш огород. После недолгой борьбы Майра справилась с собой и велела мне начинать. Послушав час, она сказала: - Извините, но сегодня я устала. Я дочитаю сама. "Эмму" я кончила, так что можете ее унести. Вам это дорого стоит - брать книги в библиотеке? - Нет. Это бесплатно. - И кто угодно может прийти и взять книги? Там, наверно, много воруют? - Зимой там выдают и принимают почти три тысячи книг в неделю. Может быть, иной раз чего-то и недосчитаются. - Зимой! Но зимой здесь никто не живет. - Миссис Грэнберри, вы не всегда умеете показать товар лицом. К концу второй недели мы прочли начало "Этана Фрома" (написанного дамой, которая прожила три лета в коттедже по соседству), "Джен Эйр", "Дом о семи фронтонах" и "Дэвида Копперфилда". Она почти не высказывалась, но страдания юного Дэвида привели ее в расстройство. Она думала о своем будущем сыне. "Конечно, они были очень бедные", - добавила она, словно подводя итог. Я уперся в нее взглядом. Она опять покраснела, вспомнив, как назвала детские годы самой богатой дочки в Висконсине "сущим адом". Но она не пожелала признать изъяна в собственной логике и вынудила меня отвести взгляд. Я немного сомневался, что она прочла все книги до конца. Улучив минуту, я спросил об этом миссис Каммингс. - Ох, мистер Норт, она читает без передышки. Она испортит себе глаза. - А _вам_ так и не удается узнать, чем кончаются романы? - Она мне рассказывает, сэр, - это не хуже кино! Джен Эйр! Что с ней стало! Скажите мне, сэр, это было на самом деле? - Вы лучше меня знаете жизнь, миссис Каммингс. Могло такое быть на самом деле? Она грустно покачала головой. - Ох, мистер Норт, я знаю случаи похуже. Однажды, когда мы вступили на бескрайние просторы "Тома Джонса", в дверь постучали. Нас впервые навестил мистер Грэнберри. - Можно войти? - Он поцеловал жену, пожал мне руку и поздоровался с миссис Каммингс. - Ну, Майра, как успехи? - Очень хорошо, милый. - Что вы читаете, дорогая? - Называется "Том Джонс". Обрывки университетской премудрости зашевелились у него в памяти. Он обернулся к миссис Каммингс: - Э... э... а это вполне годится для... я хочу сказать - для дамы? - Сэр, - отвечала миссис Каммингс с высоты своего профессионального авторитета, - если бы в книге происходило что-то неподобающее, я попросила бы мистера Норта немедленно вернуть ее в библиотеку. Ведь самое важное - чтобы миссис Грэнберри было интересно, правда? Если ей читают вслух, она никогда не капризничает. Я беспокоюсь, когда она капризничает. - Я посижу здесь минут десять. Не обращайте на меня внимания. Простите, что прервал вас, мистер Норт. - Мистер Грэнберри занял кресло в углу, закинул ногу на ногу - они у него были длинные - и подпер щеку рукой, словно вновь слушал скучную лекцию по философии в Дартмутском колледже. Он провел с нами четверть часа. Наконец он встал и, приложив палец к губам, удалился. После этого он приходил раз в неделю, но ему не всегда удавалось побороть сон. За субботу и воскресенье Майра прочла всего "Тома Джонса", но решительно не желала высказаться по поводу прочитанного. Как-то я пришел с "Уолденом" под мышкой. - Добрый день, мистер Норт... Спасибо, я чувствую себя хорошо... Мистер Норт, вы установили правило - правило насчет пятнадцати минут. Я тоже хочу установить правило. Мое правило такое, что после первых сорока пяти минут мы полчаса отводим для разговора. - Извольте, миссис Грэнберри. Рядом с ней на столе стояли золоченые часы. Без четверти пять она меня прервала. - Теперь поговорим. Две недели назад, когда вы сказали что-то насчет "пустоты и бесцельности" ньюпортской жизни - что вы имели в виду? - Это были не мои слова. Я повторил вам то, что сказал Генри Джеймс. - У нас в Висконсине не увиливают. Вы сказали это, и сказали не просто так. - Я недостаточно знаю ньюпортскую жизнь, чтобы о ней судить. Я здесь всего несколько недель. Я не участвую в ньюпортской жизни. Я приезжаю и уезжаю на велосипеде. Большинство моих учеников - дети. - Не увиливайте. Вам, наверно, лет двадцать восемь. Вы учились в университете. Вы побывали в десятках ньюпортских домов. Вы полночи просиживаете в "Девяти фронтонах". Вы пьянствуете в "Мюнхингер Кинге". Перестаньте отделываться пустыми словами. - Миссис Грэнберри! - Не зовите меня больше мадам и не зовите меня миссис Грэнберри. Зовите меня Майрой. Я повысил голос: - Миссис Грэнберри, я взял за правило: во всех домах, где я работаю, называть людей только по фамилии. И хочу, чтобы меня называли так же. - Да ну вас с вашими правилами! Мы же из Висконсина. Что вы ведете себя, как будто вы с Востока. Не будьте таким индюком. Мы свирепо глядели друг на друга. Миссис Каммингс сказала: - Ах, мистер Норт, может, вы сделаете исключение - раз вы оба... - она многозначительно на меня посмотрела, - висконсинцы. - Конечно, я подчинюсь любому требованию миссис Каммингс, но только в этой комнате и только в ее присутствии. Я глубоко почитаю миссис Каммингс. Она с Востока, и, по-моему, вам надо извиниться за то, что вы назвали ее индюшкой. - Мистер Норт, миссис Грэнберри просто пошутила. Я совсем не обиделась. Я строго глядел на Майру и ждал. - Кора, я преклоняюсь перед вами, я очень вам обязана и простите меня, если я вас как-нибудь задела. Миссис Каммингс закрылась вязаньем. - Теофил, я обещаю не перебивать вас, если вы расскажете про свою ньюпортскую жизнь - про ваших друзей, развлечения, врагов и сколько вы зарабатываете. - Это не входит в наш договор, и мне не хочется, но я подчиняюсь. Если я буду называть имена, то это будут вымышленные имена. Я живу в общежитии Христианской ассоциации молодых людей и коплю деньги, чтобы снять квартирку. Я туго схожусь с людьми, но, как ни странно, приобрел в Ньюпорте новых друзей, которых высоко ценю. - Я рассказал им о заведующем казино, о полубезработном слуге Эдди ("который разговаривает совсем как некоторые персонажи "Дэвида Копперфилда"), о некоторых моих учениках на корте - в частности, о девушке по имени Анемона, которая очень похожа на шекспировских девушек, и о миссис Уиллоби и ее пансионе для слуг. Я с чувством отозвался о великодушии и благовоспитанности миссис Уиллоби. Когда я кончил, на глазах у Майры были слезы. Наступило молчание. - Ох, Кора, почему я не служанка? Почему я не живу у миссис Уиллоби? Я была бы там счастлива. Мой ребенок родился бы просто и... благостно, как... как агнец. Теофил, вы могли бы как-нибудь вечером взять нас с Корой к миссис Уиллоби? - Что вы, миссис Грэнберри, - ужаснулась праведная Кора, - я дипломированная сестра милосердия. Мне не дозволено. - Вы же ходите со мной на званые обеды. - Да, я сижу наверху, пока вы не соберетесь домой. - Майра, - тихо сказал я, - это невозможно. Каждый предпочитает общество себе подобных. - Я не буду разговаривать. Мне только посмотреть на них - я знаю, это будет хорошо для моего ребенка. Я кивнул, улыбнулся и сказал: - Время беседы кончилось. На следующем занятии во время такого перерыва я попросил Майру рассказать об ее друзьях, развлечениях, об ее врагах. Она задумалась. Лицо ее помрачнело. - Ну, я старею. Жду ребенка. Завтракаю. Потом приходит врач и спрашивает, как я себя чувствую. За это он получает десять долларов. Потом, если день солнечный, мы с Корой идем на пляж Бейли. Сидим, закутавшись, в укромном углу, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Сидим и смотрим, как плывут мимо старые ботинки и ящики из-под апельсинов. - Простите? - Мой отец владеет сотнями озер. Если бы хоть одно было таким грязным, как пляж Бейли, он бы его осушил и засадил деревьями. Что мы делаем потом, Кора? - Вы ходите в гости, миссис Грэнберри. - Да, хожу в гости. Дамы. Мужчины бывают только по воскресеньям. И только по фамилии Грэнберри. В будни дамы сидят подолгу и играют в карты. Мне разрешается уйти пораньше, вздремнуть, потому что я "в интересном положении", как эта дама в "Джен Эйр". Потом являются учителя. Несколько раз в неделю я хожу на званые обеды и вижу одних и тех же людей - как сказал ваш Генри Джеймс. И тут я ухожу домой пораньше и читаю, пока позволяет Кора. По-моему, больше и рассказывать не о чем. Я обернулся к миссис Каммингс: - А у вас можно спросить, чем вы занимаетесь в свободное время? Она взглянула на меня, как бы ожидая подтверждения. Я кивнул и, может быть, даже подмигнул ей. - У меня есть в Ньюпорте старая подруга. Мы вместе учились - мисс О'Шонесси. Она сестра-хозяйка в больнице. По четвергам, в шесть часов, с любезного разрешения миссис Грэнберри, меня отвозят на ее машине в больницу. Мисс О'Шонесси и я - иногда с ее приятельницами - идем обедать в ресторан, в тот, что стоит у начала Скалистой аллеи. Мы вспоминаем времена нашего учения и - это ведь после дежурства, мистер Норт, - мы берем немного "Старого Ирландского"... и смеемся. Почему - не знаю, но сестры больше смеются, когда они не на дежурстве. А в воскресенье утром мы вчетвером идем на мессу. Любим пройтись пешком в любую погоду. Но мне всегда приятно возвращаться в этот дом, миссис Грэнберри. Майра смотрела на нее. - Я знаю мисс О'Шонесси. Когда я приехала сюда во второй раз, Джордж разрешил мне вступить в Женское общество добровольных сотрудников больницы. Я была в восторге. Остальные годы я не могла работать - запрещали врачи. Надеюсь, мисс О'Шонесси меня не забыла: по-моему, она хорошо ко мне относилась. Можно мне как-нибудь в четверг пойти с вами? - Наступило молчание. - Я никогда не вижу людей, с которыми весело. Я никогда не вижу людей, которые мне нравятся. Я никогда не смеюсь, правда, Кора? - Миссис Грэнберри, вы все забываете! Вы смеетесь и меня смешите. Когда я прихожу на кухню, меня часто спрашивают: "Над чем вы с миссис Грэнберри все время смеетесь?" - Майра, - сказал я строгим голосом, - пойти с вами обедать в четверг вечером - совсем не такой праздник для миссис Каммингс. Вы и так часто обедаете вместе. - Не обязательно в четверг вечером. У меня еще осталась добровольческая форма. Мистер Норт, будьте добры, дерните звонок. - Появилась служанка. - Пожалуйста, попросите Мадлен принести в гардеробную мою больничную форму. Чулки и туфли мне не нужны, но пусть не забудет шапочку. Благодарю вас. Вы ни разу не видели меня в форме, Кора... Не обязательно в четверг. Мы могли бы пойти в какой-нибудь другой вечер - выпить "Старого Ирландского" и посмеяться. Врач говорит, немного виски мне совсем не вредно... К тому же я обожаю переодевания. Кора, вы могли бы звать меня "миссис Нилсон". Неужели нельзя? Может быть, мисс О'Шонесси отпустят в какой-нибудь другой вечер. Мой муж - в правлении больницы; он может _все_. Мы поговорили о том, как осуществить этот план. Майра задумчиво пробормотала: - Переодетой чувствуешь себя свободнее. В дверь постучали, и чей-то голос сказал: - Форма готова, миссис Грэнберри. Майра встала. - Одну минуту. - И вышла из комнаты. Миссис Каммингс призналась мне: - Врачи говорят, что ей надо разрешать все в разумных пределах. Бедная детка! Бедная детка! Мы ждали. Наконец она вошла, улыбаясь, просто сияя, - _свободная_ в этой форме, в этой шапочке. Мы захлопали в ладоши. - Я мисс Нилсон, - сказала она. Она наклонилась к миссис Каммингс и ласково спросила: - Где болит, милая?.. Ну, это просто газы. Бывает после операции. Это признак, что все идет хорошо. Теперь вы можете забыть про свой аппендикс. - Она опять села в шезлонг. - Если бы я была сестрой, я была бы счастлива, я знаю... Мистер Норт, давайте больше не будем сегодня читать. Давайте просто поговорим. - Очень хорошо. О чем? - Все равно. - Майра, почему вы никогда не высказываетесь о романах, которые мы читаем? Она слегка покраснела. - Потому что... вы будете надо мной смеяться. Вы не поймете. Для меня это так ново - эти жизни, эти люди. Иногда они живее настоящих людей. Я не хочу о них говорить. Пожалуйста, давайте о чем-нибудь другом. - Очень хорошо. Вы любите музыку, Майра? - Концерты? Боже упаси! В Нью-Йорке по четвергам мы ходим в Оперу. Немецкие - самые длинные. - Театр? - Нет. Я ходила несколько раз. Все придуманное. Не то что романы; там - настоящее. Почему вы об этом спрашиваете? Я помолчал. Что я делаю в этом доме? Я сказал себе, что зарабатываю двенадцать долларов в неделю (хотя мои счета, посылаемые два раза в месяц, до сих пор не оплачены); что делаю благое дело, приобщая умную, но не слишком образованную молодую женщину к хорошему чтению, которое поможет ей легче переносить холодность мужа. Но меня угнетало - как и в других домах на Авеню, где я работал, - общение с людьми, которым слишком дорого обходятся их привилегии. Она спросила меня, почему я ее об этом спрашиваю. - Видите ли, Майра, существует теория, что женщине, которая готовится стать матерью - если она хочет родить красивого и здорового ребенка, - надо слушать красивую музыку и созерцать красивые предметы. - Кто это сказал? - Это очень распространенная теория. Особенно в нее верят итальянские матери, и каждый может убедиться, что их мальчики и девочки выглядят так, будто они сошли со знаменитых итальянских картин. - А они есть в Ньюпорте - эти картины? - Нет, насколько я знаю, - только в книжках. Она сидела выпрямившись и смотрела на меня в упор. - Кора, вы когда-нибудь слышали об этом? - Конечно, миссис Грэнберри! Врачи всегда уговаривают дам в положении думать о чем-нибудь приятном - да, да. Майра продолжала смотреть на меня почти сердитым взглядом. - Что вы сидите, как истукан? Скажите, что мне делать. - Лягте, пожалуйста, закройте глаза и послушайте меня немного. - Она оглянулась вокруг словно бы с раздражением, а потом сделала, как я просил. - Майра, о Ньюпорте часто говорят, что это один из самых красивых городов в стране. Вы ездите туда и сюда по Бельвью авеню и бываете в домах ваших друзей. Ходите на пляж Бейли - и вы мне сказали, что вы о нем думаете. Вы часто выезжаете на "десятимильную прогулку"? - Это чересчур далеко. Если вы видели одну милю, вы видели их все. - Архитектура так называемых "коттеджей" - посмешище всей страны. Они нелепы. Только о трех можно сказать, что они действительно прекрасны... Теперь, если позволите, я изложу вам мои соображения о Ньюпорте. - Я рассказал ей о деревьях и - весьма подробно - о девяти городах Трои и девяти городах Ньюпорта. Миссис Каммингс уронила вязание на колени и не шевелилась. - Кроме того, вид на море и на залив из дома Бадлонгов, в пяти милях отсюда, - это такой вид, который не может наскучить - ни на заре, ни в полдень, ни в сумерки, ни при звездах, даже в непогоду, в дождь. Оттуда видно, как кружатся лучи шести маяков, оберегающих корабли, и слышны голоса морских буев, которые предупреждают: "Не приближайся к этим скалам - и доплывешь благополучно". Все в Ньюпорте по-своему интересно; меньше всего - Шестой город. - То есть наш? - А интереснее всех и красивее - Второй. - Я забыла, это что? - Восемнадцатого века. Я дам вам для шофера размеченную карту. А теперь, может быть, вернемся к "Уолдену"? Она прижала ладонь ко лбу. - Я сегодня устала. Вы меня простите, если я попрошу вас сейчас уйти? Я хочу подумать. Мы вам заплатим как обычно... Нет, постойте! Напишите сначала имена этих итальянских художников, которые помогают рожать красивых детей, и подходящие музыкальные сочинения. Я написал: "Рафаэль. Да Винчи, фра Анжелико" - с адресом нью-йоркского магазина, где продаются самые лучшие репродукции. Затем: "Пластинки Моцарта; Eine Kleine Nachtmusik. Ave, verum corpus". В дверь постучали. Вошел мистер Грэнберри. Рукопожатия. - Как поживает моя куколка? - Спасибо, очень хорошо. - Что вы читаете? - "Уолден". - "Уолден"... ах, да, "Уолден". Ну, это нам, должно быть, не очень интересно. - Почему, Джордж? Он ущипнул ее за щеку. - Нам бы невесело жилось на тридцать центов в день. - Мне нравится. Это первая книжка, которую мне хочется целиком прочесть на занятиях. Джордж, вот список книг, которые я прочла. Я хочу, чтобы ты их все купил. Мистеру Норту приходится брать их в Народной библиотеке. Они не очень чистые, и на полях написаны всякие глупости. Мне нужны собственные книги, чтобы писать на полях собственные глупости. - Я этим займусь, Майра. Завтра утром секретарь их закажет. Что-нибудь еще тебе надо? - Вот тут фамилии кое-каких итальянских художников. Если хочешь быть ангелом, купи мне их картины. Он опешил: - Майра, любая из этих картин обойдется тысяч в сто. - Ну, ты же больше платишь за яхты, на которых никогда не плаваешь, правда? Ты можешь купить мне одну, а папа купит другую. А тут фамилия человека, который писал хорошую музыку. Пожалуйста, купи мне самый лучший патефон и эти пластинки... Я сегодня немного устала и только что попросила мистера Норта прекратить чтение. Я сказала, что мы заплатим как обычно... а ты не уходи. Потом случилась большая неприятность. Через два дня меня, по обыкновению, встретил у двери дворецкий Карел, чех, представительный, как посол, но скромный, как личный секретарь посла. Он наклонил голову и прошептал: - Сэр, миссис Каммингс хочет поговорить с вами здесь до того, как вы войдете в комнату. - Я подожду здесь, Карел. Видимо, у Карела и миссис Каммингс была особая система знаков, потому что сиделка тут же появилась в холле. Она торопливо заговорила: - Сегодня утром миссис Грэнберри получила два письма, и они ее очень расстроили. По-моему, она хочет о них рассказать. Она не поехала кататься. Со мной не перемолвилась и десятком слов. Если вам надо будет что-нибудь мне сообщить, то, уходя, пожалуйста, передайте Карелу. А сейчас минуты три подождите стучать. - Она сжала мне руку и ушла в комнату. Я выждал три минуты и постучал. Открыла миссис Каммингс. - Дамы, добрый день, - жизнерадостно сказал я. Лицо у Майры было очень строгое. - Кора, мне надо кое-что обсудить с мистером Нортом, прошу вас, оставьте нас минут на пять вдвоем. - Ох, миссис Грэнберри, вы не должны обращаться ко мне с такими просьбами. Я направлена сюда как медицинская сестра и должна досконально выполнять все приказы доктора. - Я вас прошу только выйти на веранду. Можете не закрывать дверь, но, пожалуйста, не слушайте, о чем мы говорим. - Мне это совсем не нравится; ох, совсем не нравится. - Миссис Каммингс, - сказал я, - поскольку я вижу, что для миссис Грэнберри это очень важно, я встану у двери на веранду, где вы меня будете видеть. Если дело коснется медицины, я буду настаивать, чтобы вам это сообщили. Миссис Каммингс удалилась, а я стоял и ждал, как часовой. - Теофил, барсук барсуку всегда говорит правду. - Майра, я предпочитаю сам судить, какую правду надо говорить, какую нет. От правды может быть вреда не меньше, чем от лжи. - Мне нужна помощь. - Задавайте вопросы, а я попробую помочь, насколько это в моих силах. - Вы знаете такую женщину - Флору Диленд? - Я три раза ужинал у нее дома в Наррагансетте. - Вы знаете женщину по фамилии Демулев? - Один раз встретился с ней там за обедом и один раз, случайно, - на улице в Ньюпорте. - Она распутница, потаскуха и - как это в "Томе Джонсе" - тварь? - Ну, что вы! Она даже не лишена изящества. Она, как теперь говорят, "эмансипированная" женщина. Я бы никогда в жизни не назвал ее такими отвратительными словами. - "Эмансипировать" - значит освобождать. Она была рабыней? Я рассмеялся настолько весело, насколько мог. - Нет, конечно... А теперь перестаньте говорить чепуху и объясните, в чем дело. - Она красивее меня? - Нет. - Барсук? - Барсук! - БАРСУК? - БАРСУК!.. Она очень хорошенькая женщина. Вы очень красивая женщина. Я иду звать миссис Каммингс. - Постойте! Вы ужинаете почти каждый четверг с моим мужем и мисс Демулен в "Мюнхингер Кинге"? - Нет. _Ни разу_. Объясните, пожалуйста, в чем дело. - Я получила два анонимных письма. - Майра! Вы их тут же порвали. - Нет. - Она подняла со стола книгу - под ней лежали два конверта. - Мне стыдно за вас... На земле - а особенно в таком месте, как Ньюпорт, - нас окружают люди, чьи мысли заняты ненавистью, завистью и злобой. Время от времени они принимаются писать анонимные письма. Говорят, это вспыхивает и затухает, как эпидемия гриппа. Вам надо было разорвать их на мелкие клочки не читая - и забыть о них. Там сказано, что я ужинаю с этими особами в "Мюнхингер Кинге"? - Да. - Вот вам образчик лжи, которой полны анонимные письма. - Прочтите их. Прочтите, пожалуйста. Я рассудил про себя: "Черт с ним, завтра все равно уволюсь". Я внимательно рассмотрел конверты. Потом пробежал письма: читаю я быстро. Закончив второе, я рассмеялся. - Майра, все анонимные письма подписаны либо "Другом", либо "Вашим доброжелателем". - Она заплакала. - Майра, барсуки не плачут, если им больше одиннадцати. - Извините. - Много лет назад, Майра, я решил стать сыщиком. Если мальчик честолюбив, так уж честолюбив. Я прочел все специальные руководства - серьезные, мрачные учебники. И помню, что любое анонимное письмо дает двадцать одну верную "ниточку" к автору. Позвольте мне взять эти письма, и за две недели я найду автора и выгоню его - или ее - из города. - Теофил, но, может быть, он или она правы. Может быть, мой муж любит мисс Демулен. Может быть, у моего ребенка уже нет отца. Тогда мне лучше умереть. Потому что я люблю мужа больше всех на свете. - Барсуки не плачут, Майра, - они дерутся. Они умные, они храбрые, и они защищают то, что у них есть. А еще у них есть одно свойство, которого я не вижу в вас. Она смотрела на меня в смятении. - Какое? - Они - как выдры. У них есть чувство юмора. Они склонны к веселью и озорству. - Нет, Теофил, у меня это тоже было. Но последнее время - слишком много болезней, одиночества и скуки. Верите, отец называл меня "чертенком". Ах, Теофил, обнимите меня. Я, смеясь, сжал ее руку и сказал: - Ни в коем случае!.. А теперь обещайте мне, что на неделю забудете эту несчастную историю... Барсук всегда умеет поймать змею. Можно я позову миссис Каммингс?.. Миссис Каммингс, пора заниматься. Миссис Каммингс, вы прекрасный друг, и вы должны знать, о чем мы говорили. До миссис Грэнберри дошла отвратительная сплетня. Я сказал ей, что сплетня не минует ни одного умного, красивого, богатого человека. Разве я не прав? - Ох, мистер Норт, вы совершенно правы. Само собой, весь этот разговор насчет двадцати одной ниточки был обыкновенным очковтирательством. Пробежав письмо, я выяснил, что мистер Грэнберри каждый четверг ужинает с мадемуазель Демулен в одном из кабинетов "Мюнхингер Кинга". Дальше говорилось об ужинах у Флоры Диленд и, увлекательно, обо мне - "одиозной личности", а дальше шла ханжески-сочувственная болтовня. Я решил, что это написано женщиной, какой-нибудь бывшей приятельницей Джорджа Грэнберри, праздного изобретателя-прожектера, - а может быть, и одной из Грэнберри. Я вернулся к занятиям, как будто ничто их и не прерывало. Мы читали "Уолден". Мне нужна была помощь - иначе говоря, дополнительные сведения. Я условился с Генри встретиться за бильярдом у Германа. В перерыве я спросил его, знает ли он Джорджа Ф.Грэнберри. Задумчиво натирая мелом кий, он сказал: "Странно, что вы об этом спрашиваете" - и возобновил игру. Когда партия кончилась, мы расплатились, сели в углу и заказали наше обычное. - Я не люблю называть фамилий. Назовем нашего знакомого Длинноухим. Кусачки, от безделья все мужчины и женщины впадают в детство. Женщины переносят безделье легче, но мужчины все становятся младенцами. Поглядите на меня: когда моего начальника нет, мне надо сражаться с этим каждую минуту. Сейчас-то я, слава богу, занят. Переписываемся с Эдвиной и строим планы. Мы распорядители Бала слуг, который будет в конце лета, и тут много работы... Длинноухий происходит из очень большой семьи. Мог бы хоть сейчас получить работу в семейной фирме, но там и без него десятки членов той же фамилии, и все - пошустрее его. Они его не хотят. В деньгах он не нуждается. До войны в Нью-Йорке и Ньюпорте были десятки молодых и не очень молодых людей вроде него, богатые и досужие, как портновские болваны. В двадцать шестом году их можно перечесть по пальцам одной руки. Когда я сюда приехал, он был уже разведенный, так что ржавчина, наверно, рано завелась. Все говорят, что раньше он был умный и люди его любили. На войну почему-то не попал. Снова женился - на девушке с Дикого Запада, не то из Теннесси, не то из Буффало. Слабая здоровьем. Видят ее редко. У таких людей появляется страстишка к вину, к женщинам и картам. У некоторых - страстишка прихвастнуть, выставить себя большим человеком, чем-нибудь таким особенным. Длинноухий притворяется изобретателем. У него мастерская в Портсмуте - очень секретная, очень важная. Слухи: одни говорят, что он делает хлеб из водорослей, другие - что бензин из навоза. Во всяком случае, он там прячется. Кое-кто говорит, что он там вообще ничего не делает - только играет электрическими паровозиками и клеит марки в свой альбом... А был отличный малый. Он был лучшим другом моего начальника, а теперь начальник только головой качает, когда о нем заходит речь. - Это развод его так сломал? - Не знаю. Я думаю, просто ничегонеделание. Безделье - это грибок... Держит где-то здесь втихомолку девицу - конечно, он не один такой... Вот и все, что я знаю. На следующее занятие я пришел с целой сумкой. Среди других книг там были три экземпляра школьного издания "Двенадцатой ночи" и три "Как вам это понравится". Я просидел над ними несколько часов, выбирая сцены для совместного чтения. - Дамы, добрый день. Сегодня мы попробуем кое-что новое. - Я вынул экземпляры "Двенадцатой ночи". - Нет, Теофил, только не Шекспира! Умоляю! - Вам не нравятся его пьесы? - спросил я с лицемерным изумлением. Я начал запихивать книжки в сумку. - Меня это удивляет, но, помните, мы с самого начала договорились не читать того, что вам скучно. Извините меня! Я ошибся по неопытности. До сих пор я занимался только с мальчиками и молодыми людьми. Я заметил, что после недолгого сопротивления они кидаются на Шекспира с жадностью. Они у меня разгуливают взад-вперед по классу, изображая Ромео и Джульетту, Шейлока, Порцию... и читают запоем! Помню, как я удивился, когда мистер Грэнберри тоже сказал, что всегда считал Шекспира "пустозвоном". Ну что ж, у меня тут есть еще один роман. Майра внимательно смотрела на меня. - Подождите!.. Но пьесы у него какие-то детские. Все время девушки переодеваются мужчинами. Идиотство! - Да, некоторые переодеваются. Но заметьте, как он к этому подводит. Девушки вынуждены переодеваться, потому что их всего лишили; загнали в угол. Виола потерпела кораблекрушение в чужой стране; Розалинду отправили в изгнание - отправили в лес; Имогену оклеветали в отсутствии мужа. Порция переодевается юристом, чтобы спасти лучшего друга своего мужа. В те дни уважающая себя девушка не могла ходить от двери к двери, выпрашивая работу... Ладно, бог с ним!.. Но что за девушки... красивые, смелые, умные, находчивые! И еще я заметил у них одно качество, которого вам... по-моему... немного... не хватает, Майра. - Какое? - Юмористический склад ума. - Что? - Я не знаю точно, что я хочу этим сказать, но у меня сложилось впечатление, что, наблюдая жизнь так внимательно - при их-то молодости, - они не прячутся от действительности: их нельзя потрясти, нельзя сломать, нельзя сбить с панталыку. Сознание их покоится на такой надежной основе, что даже когда происходит катастрофа, они встречают ее с юмором и весельем. Когда Розалинду прогоняют в разбойничий лес, она говорит двоюродной сестре Селии: Теперь готовься радостно к уходу: Идем мы не в изгнанье - на свободу ["Как вам это понравится"]. Хотел бы я слышать, как это произносила Эллен Терри. А вскоре после того, как Виола потеряла брата в кораблекрушении, кто-то спрашивает ее о семье, и она - под видом юноши Цезарио - говорит: Я нынче, государь, - все сыновья И дочери отца ["Двенадцатая ночь, или Что угодно"]. - Хотел бы я услышать, как это произносила Джулия Марло. Майра резко спросила: - Что толку от вашего... замечательного "юмористического склада"? - Шекспир помещает этих трезвых девушек среди людей, у которых неправильные отношения с действительностью. Как заметил позже один автор: "Большинство людей - дураки, а остальным грозит опасность от них заразиться". Чувство юмора позволяет нам ужиться с их глупостью - и со своей собственной. В этом что-то есть, вы не находите, миссис Каммингс? - Да, мистер Норт, я думаю, поэтому сестры и смеются, когда они не на дежурстве. Это помогает нам... как бы сказать... выжить. Майра смотрела на меня невидящим взглядом. Миссис Каммингс спросила: - Миссис Грэнберри, может, мы попросим мистера Норта почитать нам немного из Шекспира? - Ну... если не очень долго. Я нерешительно опустил руку в сумку. - У меня была мысль - читать по ролям. То, что Майре, я подчеркнул красным, миссис Каммингс - синим, а остальное читаю я. - Ох, - воскликнула миссис Каммингс, - я не умею читать стихи. Не могу. Вы уж извините. - Кора, если мистер Норт так хочет, я думаю, мы должны его послушаться. - Господи помилуй! - А теперь помедленнее - только помедленнее! За неделю мы прочли сцены из этих пьес - по несколько раз меняясь ролями, - и сцену на балконе из "Ромео и Джульетты", и сцену суда из "Венецианского купца". Миссис Каммингс сама себе удивлялась, читая за Шейлока. И не кто иной, как Майра, просила после каждой сцены: "Давайте еще раз!" Однажды Майра встретила меня у дверей, с трудом скрывая волнение: - Теофил, я просила мужа прийти сюда в половине пятого. Мы возьмем сцену суда из "Венецианского купца", а его я заставлю играть Шейлока. Вы будете Антонио, я - Порцией, а Кора - за остальных. Давайте раз прорепетируем до его прихода. Кора, не ударьте в грязь лицом, когда будете Герцогом. - Ох, миссис Грэнберри! Мы взялись рьяно. Майра знала свою роль наизусть. Стук в дверь: вошел Джордж Ф.Грэнберри II. Майра проворковала: - Джордж, милый, мы просим тебя помочь. Пожалуйста, не отказывайся: меня это очень огорчит. - Что от меня требуется? Она дала ему раскрытую книгу: - Джордж, ты должен читать за Шейлока. Только очень медленно и очень кровожадно. Точи нож о подошву. Мистер Норт с распахнутой грудью прислонится к столу, а руки у него связаны за спиной. - Ну уж уволь, я не актер. - Ну Джордж! Это просто игра. Мы прочтем два раза, чтобы ты освоился, - только медленно. Мы начали, запинаясь, отыскивая свои реплики на странице. Наклонившись ко мне с разрезным ножом из слоновой кости, Шейлок сказал вполголоса: - Норт, я вам охотно перережу глотку. Мне это все не нравится. Вы тут отравили атмосферу. - Вы наняли меня для того, чтобы я приохотил вашу жену к чтению и особенно к Шекспиру. Я это сделал и готов покинуть ваш дом, как только вы заплатите по трем полумесячным счетам, которые я посылал вам. Он поперхнулся. Во время первой репетиции Майра притворялась, будто читает без интереса, и все время запиналась. Но во второй раз мы играли с полной отдачей. Майра отложила книгу; поначалу ее молодой юрист Бальтазар держался с несколько игривой важностью, но от речи к речи он становился все внушительнее. Джордж тоже увлекся. Он ревел, требуя "уплаты" и свой фунт мяса. Он опять свирепо навис надо мной с ножом в руке. Затем произошло нечто необычайное. Порция. Вы признаете вексель? Антонио. Да. Порция. Ну, так должен жид быть милосердным. Шейлок. А по какой причине должен? А? Тут Джордж почувствовал, что на плечо его опустилась рука, и голос за его спиной - серьезный и важный голос, вещавший из мира зрелости, давно им покинутого, произнес: - Не действует по принужденью милость; Как теплый дождь, она спадает с неба... ...Мы в молитве О милости взываем - и молитва Нас учит милости... Джордж выпрямился и бросил костяной нож. Он смущенно пробормотал: - Продолжайте. Я зайду... в другой раз. - И вышел из комнаты. Мы переглянулись удивленно и немного виновато. Миссис Каммингс взялась за шитье. - Мистер Норт, эти спектакли нас чересчур возбуждают. Я не хотела об этом говорить, но миссис Грэнберри все время встает и расхаживает по комнате. Не думаю, что доктору это понравится. Последнее время мы не делали перерыва, чтобы поговорить. Вы обещали рассказать миссис Грэнберри про ваши школьные годы в Китае. Я поклялся себе, что сегодня же вечером уволюсь, пока не прогнали, - но и сам не уволился, и меня не прогнали. Я наполовину - даже больше - влюбился в Майру. Я гордился ею и гордился своими достижениями. В понедельник с утренней почтой я получил чек. Мы начали "Гекльберри Финна". В пятницу случилась еще одна неожиданность. Я подъехал на велосипеде к воротам дома. И увидел молодого человека лет двадцати четырех, который ходил по лужайке, нюхая розу на длинном стебле. Он был одет по последней моде: соломенная шляпа, куртка Ньюпортского яхт-клуба, фланелевые брюки и белые туфли. Он подошел ко мне и протянул руку: - Мистер Норт, если не ошибаюсь? Я Цезарь Нилсон, мы с Майрой близнецы. Как поживаете? Дьявол! Чтоб мне провалиться! Это была Майра. До чего я ненавижу этих травести! Меня передернуло; но беременной нельзя перечить. - Мистер Нилсон, ваша сестра дома? - Мы заказали машину. Мы решили, что было бы очень мило съездить в бухту Наррагансетт и напроситься к вашей приятельнице мадемуазель Демулен на чашку чая. - Сэр, вы забываете, что меня наняли читать с миссис Грэнберри английскую литературу. Я занимаюсь здесь тем, что оговорено в соглашении. Вы меня извините. Мне неудобно опаздывать на занятия... Не хотите составить нам компанию? Я поглядел вверх, на окна, и увидел миссис Каммингс и Карела, изумленно наблюдавших за нами из гостиной. Таким же манером высовывалось несколько лиц из окон верхних этажей. Майра подошла ближе и прошептала: - Барсуки дерутся за то, чем владеют. - Да, но поскольку природа родила их маленькими, она родила их умными. Выдержанный барсук или женщина никогда не станет разрушать свой дом, чтобы отстоять его. Прошу вас, идите вперед, мистер Нилсон. Взволнованная, но не обескураженная, она вошла в дом. Когда я шел за ней по холлу, Карел сказал мне вполголоса: - Сэр, мистер Грэнберри уже полчаса как дома. Он вернулся по другой дорожке, мимо каретного сарая. - Вы думаете, он видел представление? - Не сомневаюсь, сэр. - Спасибо, Карел. - Спасибо вам, сэр. Я вошел в комнату вслед за Майрой и миссис Каммингс. - Майра, пожалуйста, поскорее переоденьтесь. Мистер Грэнберри дома и через несколько минут может быть здесь. Он, наверно, уволит и меня и миссис Каммингс, и несколько месяцев вам будет очень и очень скучно. - Шекспировским девушкам было можно. - Пожалуйста, не прикрывайте плотно дверь гардеробной, чтобы я мог говорить с вами, пока вы переодеваетесь... Вы меня слышите? Но было уже поздно. Мистер Грэнберри вошел без стука. - Майра! - крикнул он. Она появилась в дверях - все еще в обличий Цезаря Нилсона. Она без смущения встретила его сердитый взгляд. - Вы в штанах! - сказал он. - ВЫ В ШТАНАХ! - Я такая же эмансипированная женщина, как мисс Демулен. - Миссис Каммингс, вы покинете этот дом, как только соберете вещи. Мистер Норт, пожалуйте со мной в библиотеку. Я низко поклонился дамам, широко раскрытыми глазами и улыбкой выражая им свое восхищение. Мистер Грэнберри уже сидел в библиотеке за столом с видом судьи. Я уселся и спокойно закинул ногу на ногу. - Вы нарушили свое обещание. Вы рассказали моей жене про Наррагансетт. - Про Наррагансетт ваша жена мне рассказала. Она получила два анонимных письма. Он побледнел. - Вы должны были меня предупредить. - Вы нанимали меня читать английскую литературу, а не в качестве задушевного друга семьи. Молчание. - Вы самый склочный человек в городе. Только и слышишь рассказы о том, как вы перевернули все вверх дном у Босвортов в "Девяти фронтонах". И у мисс Уикофф черт знает что творится. Я жалею, что пригласил вас... Господи, до чего же я ненавижу этих из Йейла! Молчание. - Мистер Грэнберри, я ненавижу несправедливость и думаю, что вы - тоже. - При чем тут это? - Если вы уволите миссис Каммингс под предлогом ее профессиональной непригодности, честное слово, я напишу письмо доктору - или какая там организация ее прислала - и опишу все, что я тут наблюдал. - Это шантаж. - Нет - свидетельское показание по иску о клевете. Миссис Каммингс, без сомнения, - первоклассная сестра. Кроме того, насколько я убедился, в трудное время она была единственным другом и опорой вашей жены. - Я сделал легкое ударение на слове "единственным". Опять молчание. Он хмуро посмотрел на меня. - Что вы предлагаете? - Я не люблю давать советы, мистер Грэнберри. Я слишком мало знаю. - Что вы заладили: мистер Грэнберри да мистер Грэнберри! Раз уж мы враги, давайте звать друг друга по имени. Я слышал, вас зовут Тедди. - Спасибо. Не в качестве совета, Джордж, но мне кажется, вам будет легче, если вы попробуете рассказать мне про ваши дела. - Черт подери, не могу же я опять полгода жить монахом только потому, что жена находится под наблюдением врача. Я знаю кучу людей, которые держат тайком кого-нибудь вроде Денизы. Что я такого сделал? Дениза была приятельницей моего приятеля; он мне ее уступил. Дениза - милая девушка. Одна с ней беда: половину времени плачет. Французам нужно хоть раз в два года съездить во Францию, иначе они задыхаются, как рыба на льду. Говорит, что скучает по матери. Скучает по запаху парижских улиц - подумать только!.. Ладно, я знаю, о чем вы думаете. Я дам ей пачку наших акций и отправлю в Париж. Но я-то что буду делать, черт подери? _Целый день играть Шекспира?.._ Да скажите же что-нибудь. Не сидите как истукан. Черт подери! - Я пытаюсь что-нибудь придумать. Вы пока продолжайте, пожалуйста, Джордж. Молчание. - Вы думаете, я невнимателен к Майре. Правильно, я сам это знаю. А почему? Я... я... Сколько вам лет? - Тридцать. - Женаты? Были женаты? - Нет. - Я не переношу, когда меня любят... любят? - боготворят! Слишком высокое мнение обо мне меня леденит. Мать моя меня обожала, и я с пятнадцати лет не сказал ей ни единого искреннего слова. А теперь Майра! Она страдает, знаю, что страдает. Я вам не лгал, когда сказал, что люблю ее. И разве я был не прав, когда сказал вам, что она умная и всякое такое? - Да. - Страдает все время... все четыре года страдает, и на целом свете - только один человек, до которого ей есть дело, - это я. Я не могу этого вынести. Я не могу вынести эту ответственность. При ней я просто коченею. Тедди, вы можете это понять? - Разрешите задать вам вопрос? - Давайте. Все равно я уже как каменный. - Джордж, что вы целыми днями делаете в лаборатории? Он встал, кинул на меня сердитый взгляд, прошелся по комнате, потом схватился за притолоку над дверью в холл и повис - как мальчишка, когда ему некуда девать энергию (или хочется спрятать лицо). - Ладно, - сказал он, - я вам отвечу. Прежде всего - прячусь. Жду чего-нибудь, жду, куда все это повернется, к худшему или к лучшему. А чем я занимаюсь? Играю в войну. Я с детства играю в солдатики. На войну я попасть не мог из-за какой-то сердечной недостаточности... У меня десятки книг; разыгрываю битву на Марне и остальные... Разыгрываю сражения Наполеона и Цезаря... Вы тут знамениты тем, что умеете хранить секреты, - так уж и этот сохраните. На глазах у меня навернулись слезы, я улыбнулся: - А скоро вам предстоит новое мучение. Года через три маленькая девочка или маленький мальчик придет к вам в комнату и скажет: "Папа, я упала и ушиблась. Посмотри, папа, посмотри!" - и вас будет любить еще один человек. Всякая любовь - переоценка. - Нет, уж лучше девочка; мальчика я не вынесу. - Я знаю, что вам нужно. Научитесь принимать любовь - с улыбкой, с усмешкой. - О господи! - Позвольте мне быть совсем дураком и дать вам совет. - Только короче. - Ступайте через холл к ним в комнату. Станьте в дверях и скажите: "Я отправляю мадемуазель Демулен домой во Францию с хорошим прощальным подарком". Потом подойдите, встаньте на колено у шезлонга и скажите: "Прости меня, Майра". Потом поглядите миссис Каммингс в глаза и скажите: "Простите меня, миссис Каммингс". Женщины не станут прощать нас без конца, но они обожают прощать, когда мы их просим. - По-вашему, я должен сделать это сейчас? - Да, да - сейчас... И кстати пригласите ее поужинать в четверг в "Мюнхингер Кинге". Он удалился. Я подошел к парадной двери и пожал руку Карелу. - Сегодня я последний раз у вас в доме. Если представится случай, не откажите выразить миссис Грэнберри и миссис Каммингс мое восхищение... и привязанность. Благодарю вас, Карел. - Благодарю вас, сэр. 10. МИНО В нижней части Бродвея, на углу Вашингтон-сквер, против старинного Колониального дома был магазинчик, куда я ежедневно ходил. Там продавали газеты, журналы, открытки, дорожные карты для туристов, детские игрушки и даже выкройки. Это был типичный Девятый город. Хозяйничала там семья Матера: отец, мать, сын и дочь по очереди обслуживали покупателей. Я выяснил, что настоящую их фамилию было гораздо труднее произнести, и, когда родители эмигрировали в Америку, они, чтобы упростить формальности на Эллис-Айленде, заменили фамилию названием родного местечка. Они были выходцами из пустынного обнищавшего подъема на итальянском сапоге, забытого не только правительством в Риме, но, как пишет Карло Леви в своей прекрасной книге "Христос остановился в Эболи", и Богом. Смысл заглавия не в том, что Христос любовался в Эболи окрестностями, а в том, что отчаяние помешало ему продолжать свой путь. Я люблю итальянцев. В начале нашей дружбы я пытался завоевать расположение Матера беседой на их родном языке, хотя изъяснялся на нем не очень бегло. Они понимали меня с трудом. Тогда, запинаясь еще больше (зато с каким наслаждением!), я заговорил на неаполитанском диалекте; однако говоры Лукании недоступны чужеземцам. И мы стали разговаривать по-английски. Среди того, чем славится Италия, превыше всего стоят итальянские матери. Всю душу они отдают мужу и детям. И благодаря полнейшей самоотверженности вырастают в самостоятельную прекрасную личность. В их материнской любви нет собственничества; это вечно горящий огонь очага, восторженное изумление перед тем, что дорогие тебе жизни связаны с твоей собственной. Но это чувство может быть ничуть не менее опасным для подрастающей девочки, а особенно для подрастающего мальчика, чем деспотическая материнская страсть, обычная у других народов, - ибо какое же юное существо захочет расстаться с таким теплом, отказаться от такой преданности, веселья и такой еды? У мамы Матера любви и веселья хватало с избытком. Я каждый день заходил в магазин, чтобы купить нью-йоркскую газету, карандаши, чернила и прочие мелочи. Я приветствовал родителей с должным почтением, а детей с дружелюбной улыбкой и довольно скоро занял место в щедром сердце синьоры Клары. Все Матера были смуглыми (кровь сарацинов - завоевателей Калабрии). Двадцатичетырехлетняя Роза, казалось, не сознавала, что ее могут считать некрасивой; помощь родителям и брату заполняла ее жизнь и придавала ей бодрость. Двадцатидвухлетний Бенджи, когда наступал его черед дежурить в лавке, усаживался, скрестив ноги, на полке возле кассы. Все они говорили по-английски, но всякое неитальянское имя было для синьоры Матера непроизносимо; единственные фамилии, которые она хорошо помнила (и почитала), были: "президенте Вильсон" и "дженерале Перчин". Я только в редких случаях буду копировать произношение синьоры. Через какое-то время перестаешь замечать акцент симпатичного иностранца; дружба ломает языковой барьер. Как-то под вечер, когда я вернулся в общежитие, дежурный сказал, что в маленькой приемной внизу меня дожидается дама. Каково же было мое удивление, когда я увидел величественно восседавшую синьору Матера и в руке у нее - полуторамесячной давности газетную вырезку с моим объявлением. Я радостно с ней поздоровался. Она была поражена. Она помахала вырезкой: - Это вы... вы и есть мистер Норт? - Да, дорогая синьора. Я думал, вы знаете мою фамилию. Она повторила с искренним облегчением: - Значит, мистер Норт это вы! - Ну да, дорогая синьора. Чем могу служить? - Я пришла от Бенджамино и от себя. Бенджамино хочет брать у вас уроки. Изучать с вами Данте. Он зарабатывает и может вам очень хорошо платить. Он хочет восемь часов читать с вами Данте - это будет шестнадцать долларов. Вы знаете Бенджамино? - Как же мне не знать Бенджамино!.. Я чуть не каждый день вижу его у вас в магазине и часто - в Народной библиотеке, где он сидит, обложившись дюжиной книг. Но разговаривать нам в библиотеке, конечно, нельзя. Расскажите мне о нем. Почему он всегда сидит на одном и том же месте возле кассы? - Вы не знаете, что он калека? У него нет ног. - Нет, синьора. Я этого не знал. - Когда ему было пять лет, он попал под поезд и потерял ноги. В ее глазах еще жило воспоминание об ужасном событии, и я его прочел; но с тех пор прошло столько дней, заполненных любовью к сыну и восторженным изумлением, что горе переродилось во что-то иное, о чем она и хотела мне рассказать. - Бенджи - очень способный мальчик. Он каждую неделю получает призы. Решает все головоломки в газетах. Вы же знаете, сколько у нас газет и журналов. Выигрывает все конкурсы, какие там объявлены. Каждую неделю ему приходят выигрыши: то пять долларов, то десять, а раз даже - двадцать. Он выигрывает часы, велосипеды, целые ящики с кормом для собак. Выиграл поездку в Вашингтон, а когда написал им, что он калека, ему прислали деньгами. Но это не все. - Она дотронулась пальцем лба. - Он такой умный. Сам составляет головоломки. Газеты в Бостоне и Нью-Йорке платят ему, чтобы он посылал им головоломки, арифметические, шуточные и шахматные. А теперь - еще новость. Выдумал новый вид головоломок. Я их не понимаю. Составляет узоры из слов - как-то вверх и вниз. Sindacatos [syndicate (ит.) - агентство печати] хотят купить их для воскресных газет. Мистер Норт, почему их зовут sindacatos? - Понятия не имею. - Для нее sindaco означало мэр или городской чиновник. - А где он учился, синьора? - Окончил начальную школу; всегда был первым учеником. Но в средней школе - каменная лестница. Он ездил в школу на своей тележке, а тут не захотел, чтобы мальчики носили его вверх и вниз по ступенькам двадцать раз в день. Хотя мальчики его очень любят - Бенджи все любят. Но он такой самостоятельный. И знаете, что он сделал? Написал в отдел просвещения в Провиденсе, чтобы ему прислали уроки и экзаменационные программы для учеников в больницах - туберкулезных и паралитиков. А потом окончил среднюю школу лучше всех в классе. Ему даже прислали диплом с запиской от губернатора! - Замечательно! - Да, Бог нас не оставил! - сказала она и рассмеялась. Она давно запретила себе плакать - но надо же дать какой-нибудь выход чувствам. - Бенджамино хочет поступить в университет? - Нет. Говорит, что теперь может заниматься сам. - А почему он хочет читать Данте? - Мистер Норт, по-моему, он хитрит. По-моему, он давно знает, что вы - тот самый мистер Норт из объявления. Наверно, ему понравилось, как вы с ним разговариваете. У него много друзей - одноклассники, учителя, священник, но он говорит, что все разговаривают с ним как с калекой. Он думал, вы знаете, что он безногий, но вы не разговаривали с ним как с калекой. А они похлопывают по плечу и отпускают шуточки. И никто из них будто бы не разговаривает с ним искренне. А вы, наверно, разговаривали как со всеми. - Она понизила голос: - Пожалуйста, не рассказывайте ему, что вы не знали про его беду. - Не скажу. - Может, он хочет узнать, что писал Данте о тех, с кем случилась беда, и почему Бог посылает несчастья одним, а не другим. - Синьора, скажите Бенджи, что я не специалист по Данте. Данте - обширная область, которой сотни ученых посвятили свою жизнь. Данте начинен богословием, буквально начинен. А я плохо знаю богословие. Мне будет стыдно. Такой блестящий мальчик, как ваш сын,