сли объявимся там недельки через две и обнаружим людей, тусующихся за телефонными столбами, на почтамт не пойдем. Но если все будет чисто, мы разбогатеем. Я знал людей в Хьюстоне, они отогнули бы сотню тысяч, чтобы только дунуть. Многие всю жизнь ждут шанса сделать что-нибудь в этом духе: - Салют! Это ДеЛорейн, я - новый фронтмен "Трипл Сикс". Мне там почта не пришла? За следующие секунды люди часто расплачиваются: нервные окончания напряжены до предела, а жизнь висит на волоске. Что бы дальше не произошло, это будет всерьез. Ни в Вегасе, ни даже в наркотиках нет ничего такого, что хотя бы шло в сравнение с ЭТИМ кайфом. Для того, кто подписался набить гавайской марихуаной сотню ящиков из-под пива, из техасского почтамта ведут лишь две дороги. Либо тебя подкараулят чекисты и уведут в цепях, а то и попросту прикончат в уличной разборке. Либо ты покупаешь марки или разглядываешь фото "Осторожно, разыскиваются", пока наемные грузчики таскают коробки в грузовик под зорким оком почтмейстера. Эккерман изъявил готовность пойти на такой риск, посему мы скатились с горы до отеля "Король Камехамеха", где и поселились. Ральф позаботился обо всем, что касалось ухода за собакой, но нигде не упомянул ее опекунов, вследствие чего регистратор разнервничался, когда я сказал, что мы селимся в ральфовский люкс до разрешения вопроса. Предварительно я побеседовал с гостиничным доктором, который покаялся, что поддал, когда составлял заявление о врачебной ответственности, и теперь об этом сожалел. - Это не просто пизданутая псина, - сознался он мне. - Это своего рода чау-чау-выродок. Когда я взвесил его сегодня, он весил на 2,5 кило больше, чем вчера. Тело растет, как гриб, соразмерно полному истощению центральной нервной системы. - Не волнуйся, - сказал я, - я растил его с щенячьего возраста. Это был мой рождественский подарок дочери мистера Стедмана. - Боже правый! - пробормотал он. - Что же тогда она вам преподнесла? - Руперт бесценен, - ответил я. - С этого пса начнется целая порода, когда мы доставим его в Англию. - Ужасная затея, - сказал врач. - Если бы у меня была подобная собака, я бы ее усыпил. - Такое решение вне нашей компетенции. Мистер Стедман оставил инструкции. Наше дело их выполнять. Доктор согласился. Равно как и регистратор, от которого, тем не менее, ускользнули кое-какие детали. - Кто-то должен вот тут подписать, - заявил он, - и собака этого сделать не может. Он обратил взор на счет, который держал в руках. - Кто такой Руперт? - спросил он. - Это единственная подпись, которую я могу распознать. А, действительно, кто он, подумал я и уставился на горбинку его носа. Руперт - имя собаки, но я знал, что такой поворот клерка не воодушевит. Эккерман был снаружи, на стоянке, с десятью мусорными мешками сырой марихуаны. Он пребывал в боевой готовности загрузить их в лифт и откантовать в номер Ральфа на тележке. Назад пути не было. - Не стоит беспокоиться, - сказал я, - мистер Руперт скоро приедет и подпишет все, что пожелаете. В ту же секунду в фойе возник Эккерман. Он злобно жестикулировал, минуя стойку. - А-а! Мистер Руперт, - сказал я. Эккерман пришел в замешательство. - Вам надо здесь подписать, - продолжал я. - Собака слишком больна. - Само собой, - ответствовал он. - У меня с собой лекарство для бедного зверя. Эккерман вынул из хозяйственной сумки пригоршню красных и желтых блошеловок - то были цвета Алии. Голос клерка приобрел иной тон. - Ах, да... собачка. Теперь припоминаю. Разумеется. Доктор Хо очень переживал. Животное в 505-ом номере, - он сверился с компьютером, - и в 506-ом, - буркнул он с осадком расшатанных нервов в голосе. - Что? - Это животное нужно усыпить! - клерк внезапно заорал. - Оно покрыто МИЛЛИОНАМИ красных блох! Мы даже ЗАЙТИ не можем в эти номера, не говоря уже о том, чтобы их сдать! Это вонючее существо обходится нам в триста долларов ежедневно! - Знаю, - сказал Эккерман. - Мне придется ЖИТЬ с бедным зверем. Мистер Стедман взял с меня клятву, прежде чем улетел в Лондон. Он хочет, чтобы мы посадили этого пса на самолет сразу, как он будет готов к путешествию. - Руперт теперь наша забота, - сказал я клерку. - ТОЛЬКО наша. - Руперт? - переспросил Клерк. - Не суть, - брякнул Эккерман. - Доктор Хо организовал специальный уход за ним. О деньгах забудьте. Деньги для мистера Стедмана - навоз. - То то и оно, - подтвердил я. - Он - богатейший в Англии художник. Клерк с уважением кивнул. - Чем он обязан нам и никому больше. Я подтянул Эккермана к стойке. - Мистер Руперт, - пояснил я, - личный менеджер мистера Стедмана. Он разгребет любую волокиту. Эккерман тепло улыбнулся и протянул все еще блекло-синюю руку. Клерк помедлил, явно встревоженный трупной окраской плоти мистера Руперта... но на руке росли светлые волосы и висел золотой ролекс. Регистратор смотрел настороженно, но, казалось, уже расслабился. Мы производили четкое впечатление живых людей, не взирая на эксцентричное поведение. - Очень приятно, мистер Руперт, - сказал он, - вылезая из-за стойки, чтобы пожать Эккерману руку, - мы окажем вам всестороннюю помощь. - На нас ляжет вина за трагедию, если животное не удастся вылечить. - Не волнуйтесь, - сказал клерк, - доктор Хо пользуется большим авторитетом. Именно поэтому мы выбрали его нашим терапевтом. - Безусловно, - встрял я. - Он до сих лечит пор мою инфекцию от укуса осы. Клерк невыразительно кивнул и положил на стойку бланк для кредитной карты, который учтиво подвинул Эккерману. - Теперь не могли бы вы подписать здесь? - попросил он. Эккерман что-то резво накарябал на бланке и взял у регистратора два ключа. - 505-й был номером мистера Стедмана, - сказал клерк, - но мы открыли дверь в смежный 506-й - так что теперь в вашем распоряжении весь люкс Королевы Каламы - с баром и обширным пространством, необходимым для немытой собаки. Мы поблагодарили его и пошли к лифтам, но он окликнул нас: - Вы, конечно, понимаете, что этот люкс - запретная зона для всего персонала гостиницы. Эккерман остановился на полушаге и медленно, как робот, развернулся на пятках. Улыбаться он перестал. - Что вы имеете в виду под запретной зоной? Клерк опять зашаркал к нам. - Ну... э-э... думаю, дело в медицинской проблеме, мистер Руперт. Красные блохи вредны для здоровья. Мы не можем позволить нашим сотрудникам подвергаться опасности заразиться инфекционным заболеванием. Он разволновался. - Эти чертовы штуки переносят бактерии, - кричал он. - Красные блохи хуже крыс. Они переносят оспу. Переносят холеру, сифилис. - Как на счет доставки в номер? - спросил я. Клерк колебался. Глаза не фокусировали. - Доставка в номер? - издал он эхо. - Э-э, да... ну... не волнуйтесь об этом. Никаких проблем, мистер Руперт. Вы получите полное обслуживание номера, какое вам будет угодно - единственное, мы будем оставлять все за дверью. Он счастливо закивал, явно довольный своей находчивостью. - Именно так, - продолжал он. - Номера не обслуживаются, но коридор, разумеется, здесь ни при чем - поэтому я просто порекомендую нашим людям в обслуживании ни под каким предлогом не входить внутрь. Они доставят все, что пожелаете к дверному проему, но не перейдут порог. Это вас устроит? Эккерман задумчиво кивнул, как если бы ставил неутешительный диагноз. Вслед за этим он улыбнулся клерку и произнес: - Само собой. Это единственное приемлемое решение, разве нет? Мы будем делать все перед дверью: никакого риска - никакой ответственности. Это прозвучало вполне четко, и клерк усердно закивал. Равно как и я, пока мы двигались к лифтам. - Базовый канон всей англоговорящей юриспруденции, - прошептал я, - НИКТО не станет оспаривать эту истину! - Точно, - сказал Эккерман. - Курс права в Оксфорде. Первое, чему нас научили. - Очень ловко, - ответил я. - И предельно легально. Мистер Стедман хотел бы, чтобы все делалось именно так. Эккерман пожал плечами: - Поживем - увидим. Мы сможем нагнать километровый счет, прежде чем нас накроют - что-нибудь вроде пятисот долларов в день, учитывая доставку в номер и врачей. Блин, я только что выложил сорок восемь долларов наличными за эти блошеловки. Надо будет накинуть эту сумму на карточку Стедману. - Сколько же ты взял? - спросил я, заходя в лифт. - Две дюжины, - ответил он, - двенадцать тебе, двенадцать мне. Напялим по шесть на руку, как браслеты. - Здравая мысль, - сказал я. ............................................................................................................................. Они провели Кука и Филлипса к дому Террибу - крытой соломой хижине, выстроенной без напуска и украшений, но более крупной, чем соседние. Офицеры ждали появления короля, и спустя несколько минут Кук сказал: - Разведайте, что там к чему, Филлипс. Мне не с руки идти внутрь, я вообще сомневаюсь, что старик там. Филлипс нырнул в дом. - Когда я зашел, старик только проснулся, - скажет позже Филлипс. Он известил короля, что Кук стоит снаружи и хочет увидеться с ним. Медленно, нерешительно за счет своих лет и состояния здоровья, король встал и одел мантию. Филлипс помог ему выйти из дома. Увидев бога Лоно, Террибу выказал радость и полное отсутствие каких-либо признаков вины. Кук повернулся к Филлипсу и сказал по-английски: - Уверен, он совершенно непричастен к произошедшему. Затем он по-полинезийски пригласил короля на борт "Резолюции". Тот немедля согласился и поднялся не без помощи двух сыновей, которые взяли его под локти. Процессия двинулась к берегу. Дальше события развивались в ускоренном режиме по направлению к катастрофе, не готовым к которой оказался только Кук. Первой реакцией на арест короля стала ярость - вспышка гнева, с которой прежде не приходилось сталкиваться ни королю, ни его жене. Сам король внезапно превратился в жалкую и нецарственную персону - со слов Филипса он был "угнетен и испуган". В то же время четверо человек на каноэ принесли весть о смерти вождя Калиму из Ваупунаулы от пуль. Эта новость накалила обстановку, распалив туземцев. Они приблизились, две или три сотни. Вялый ропот резко перерос в откровенную враждебность, к ней добавилась небывалая жесткость - пронзительный, заунывный визг стромбидов, в которые они дули. Даже Кук не мог игнорировать превосходящие силы, окружившие его, а равно и их угрожающий настрой. Ни один из аборигенов, включая тех, кто стоял вплотную, не пали ниц. Напротив, они размахивали палицами и копьями, кое-кто держал новоприобретенные железки с кораблей, а кто-то - 50-сантиметровые лезвия. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ............................................................................................................................. Двери лифта открылись, и мы вышли. - Как ты расписался? - "Руперт". - И все? - Ага. Правда, я навертел кучу завитушек, вволю позабавился с филигранью готического шрифта, - он опять пожал плечами. - А какого хрена? Все равно это подпись собаки. Я же не Руперт. - Теперь Руперт. Ты ИМЕННО мистер Руперт, и как только ты об этом забудешь - окажешься в тюрьме Хило за мошенничество в гостинице. Это тяжкое преступление. Он кивнул, поворачивая ключ в замке 506 номера. - Ладно, ты прав. А псину мы переименуем. - В Гомера, - сказал я. - Пес по кличке Гомер. Я возьму с доктора Хо что-нибудь типа письменных показаний. - Вот именно. Как бы то ни было, это мудачье внизу не должно колыхать, как нас зовут. Они нам что угодно на блюдце с каемкой притаранят, лишь бы ральфовская кредитка авторизовывалась. - Господи, - добавил он, - а Ральф вообще вовремя оплачивает счета? - Может, и нет. Сколько нам потребуется времени? - Немного. Я смогу упаковать все всходы за три дня - меня, кстати, устраивает эта параша с "запретной зоной"; нам не придется дергаться из-за прислуги. Я кивнул. Это была другая сторона медали, и меня она беспокоила. Я знал, что мы управимся с собачьей проблемой и даже с риском внесения нового имени чау-чау и Ральфовской кредиткой, но я совершенно не разделял той легкости, с которой Эккерман планировал использовать лучший номер отеля "Король Камехамеха", что в самом центре Коны, как склад урожая марихуаны. Он хотел нанять уплотнитель отходов и спрессовать целый сад марихуановых кустов до размеров телевизора. - Сколько там у тебя? - спросил я. - Немного. Килограммов двести пятьдесят. - Сколько? Двести пятьдесят? Это чересчур. Нас раскусят. И примут. - Не стоит волноваться. Весь люкс занесен в запретную зону. Они не имеют права переступить порог. - Херня это все. Из-за двухсот пятидесяти кило они переступят через что хочешь. Последнее, что нам сейчас нужно - это парад банчей в номер и обратно. На нас набросится весь город. Мы спровоцируем смуту в обществе. Одно дело красные блохи, но... - Забей, - отрезал Эккерман. - Блохи нам НУЖНЫ. О лучшем прикрытии нельзя и мечтать. Я подумал с секунду, а потом отбросил тревоги. В конечном счете, это был люкс мистера Руперта, а не мой - и именно мистер Руперт будет расписываться на листках доставки в номер. Я же всего-навсего оказываю любезность моему закадыке Стедману, богатому и известному британскому художнику. Он, видите ли, в срочном порядке улетел в Лондон, а нас попросил позаботиться об умирающем псе. Зверь был слишком болен, чтобы его тревожить. Его мозг давным-давно закоротило от непрерывного третирования красных блох, которых он, верно, подцепил на Гавайях - вероятно, в этом самом отеле. Когда мы об этом узнали, у нас не оставалось выбора, с чем согласился доктор Хо. - Не парься на счет этого чокнутого шарлатанишки, - убеждал меня Эккерман. - Это худший кокосовый обьебосник на острове. Я его много лет знаю. Он на меня пашет. - Что? Доктор Хо? - Ага. У него друзья в Вайкики. Поставляют море собачьих медикаментов. И поставляют здоровенными ящиками. Здоровенными ящиками? Собачьи медикаменты? Ну и ну. Ральфу бы это понравилось. После двух недель в гостинице стало очевидным, что нам нужна передышка. Слишком высоко было напряжение. Мы торчали там слишком долго, и местные начинали нервничать. Риэлторы с самого начала переживали по поводу негативного эффекта, который могла оказать история нашего размещения на их рынок, а отвратный опыт рыбной ловли лишь раскочегарил их страхи. Мы и сами куксились. Мое настроение сделалось настолько гадким после того похода, что скрывать его я не мог. Капитан Стив тяжко квасил, Норвуд смылся, пляжные сорвиголовы по-прежнему охотились за Лейлой, а внезапный отлет Ральфа в Лондон - который расстался, как он считал, со стыдом, постоянными неудачами и публичным унижением - явился свидетельством того, что даже с друзьями каши не сваришь. В том-то и дело. Это было ясно с самого начала - хотя и не все в это вникли как следует: бизнес в Коне - это бизнес. Особенно продажа недвижимости. В одной только Коне зарегистрировано 600 риэлторов, и последнее, что им сейчас нужно - это волна антирекламы в прессе на материке. Цены на рынке взвинтили до такой степени, что я знал - такими темпами, вскоре люди будут рыбачить по месту жительства вместо того, чтобы нагрянуть сюда. Спекулянтский рынок начала 70-х нашел продолжение на Гавайях, таких же легендарных, как спесь капитана Кука. ПО ПИЗДАТОЙ, ПО ДОРОЖКЕ Когда Эккерман вернулся из Гонолулу, мы решили ненадолго залечь на дно. Даже наши друзья из "Хагго" занервничали от того, как я околачивался там три недели после отъезда Ральфа. Риэлторы вили вокруг нас сплетни. Я понимал - мы достигли той переломной точки, когда даже бармены в таверне "Кона" начали говорить "Я думал, вы уехали на той неделе", стоило мне только войти. Или: - О чем вы НА САМОМ ДЕЛЕ пишете? - Неважно, - отвечал я. - Скоро узнаем. В какой-то момент я приобрел привычку окапываться в углу бара таверны "Кона", чтобы почитать газетку и попить холодных Маргарит, одним глазом следя за весами через бухту - на тот случай, если увижу сборище, что означало неминуемое прибытие крупняка. С жердочки в углу, под медленно вращающимися вентиляторами мне открывался весь берег. Славное было местечко почитать - на лужайке практиковались в хуле - гавайском танце, высокие кокосовые пальмы качались у волнореза, большие рыболовные лодки шли в бухту, а вокруг меня тихо болтался целый зоопарк шизанутых людей. Мы въезжали в жизнь мачо. Несомненно. И бесповоротно. Мы жили среди этих людей, имея с ними дело 24 часа в сутки на их поле. Они ходили в море на собственных лодках, поддатые уже к обеду и вечно недовольные этими молчаливыми ублюдками-мореплавателями с их специальными знаниями и кругами, которые они нарезали по воде. Кое-где на побережье Коны глубина - двенадцать километров. Двенадцать километров строго вниз, все равно что упасть со скалы. Тело будет долго оседать на морское дно. И все черным-черно, полный мрак. Так глубоко не заплывают даже акулы. Но они легко подберут тебя по пути вниз, где-нибудь на мутно-голубой отметке в 90 метров, там, где меркнет свет. Болтаться в лодке размером с пикап в открытом море, когда под тобой 12 километров, хочется меньше всего, особенно, если ты капитан. Или матрос. Да кто угодно. Правил нет. Делай, что сказано, вне зависимости от того, насколько безумно это звучит. Даже если капитан заперся в сортире в трюме в девять утра с литром виски, забив на то, что лодку водит кругами 45 минут, а матрос завалился в кресло для ужения с закатившимися глазами, похожими на инкрустации белого мрамора. Даже тогда не рискуй что-либо спрашивать. Эти люди - профессионалы, шкиперы, капитаны с лицензиями, и они воспринимают себя со всей серьезностью. Слова вроде "мачо" и "фашист" принимают совершенно иное значение, когда земля теряется из виду. Ничто так быстро не превращает человека в нациста, как выход в открытое море с кучкой невежественных незнакомцев, и неважно, сколько они платят. Это почти правило моря, считают чартерные капитаны, что "клиент" запаникуют и все испоганит при первом признаке беды, посему они разыгрывают карту по-своему; если несколько твоих клиентов попадали за борт, выбить страховку будет непросто. - Ни один из вас, хамы, не нашел бы работу в Карибском бассейне, - заявил я однажды вечером в "Хагго" сидевшим за стойкой профессиональным рыбакам. - Вы бы и во Флориде с голоду померли. Реакция последовала зловещая. Настроение за столом безнадежно испортилось, и Эккерман попросил счет. Набежало около $55, и Эккерман быстро расплатился кредиткой, когда народ сбегался, чтобы поглазеть на мордобой. - Пора смываться отсюда, - сказал я, когда мы отъезжали со стоянки. - Мне уже отказывает чувство юмора. - Им тоже, - ответил он. Движение на Алии-Драйв было "бампер-к-бамперу". В пробке копошилась толпа головорезов, топтавшая мотоциклиста, потерявшего управление и пробороздившего стаю серферов. Сорок-пятьдесят человек, ополоумевших от марихуаны. Я развернулся на 180 и нацелился на гостиницу, избегая царившего безумия. Чуть позже, стоя на балконе отеля, мы услышали хорошо знакомое завывание полицейских сирен. Эккерман открыл новую бутылку скотча, и мы сели насладиться закатом. Был отлив, никакого прибоя, и рукопашная на шоссе сгребла отбросы с пляжа. Я почувствовал, что настал час расслабиться и подумать о море. Эккерман смолил без передыху. Лицо потускнело, что затруднило беседу. - Что ж, - сказал он в итоге, - пошли к вулкану. Там они нас не найдут. Он рассмеялся и неожиданно встал. - Вот именно, - добавил он, - мы рванем на гору. Возможно даже, по Пиздатой Дороге. - По Пиздатой Дороге? - Ага. Тебе понравится. Можем пойти на рекорд - час семнадцать минут из Хило в Ваймеа. - Далеко это? - Восемьдесят-пять километров на предельной скорости. "Сомневаешься - сверли дырку" Харлей Дэвидсон Мы слишком быстро мчались в Хило, съехав со склона под дождем и совсем чуток недобрав до 160 км/ч. Спидометр показал 250, но я не был настроен на необоснованный риск, поэтому перешел на вторую скорость. Эккерман что-то прокричал мне, когда жестяной почтовой ящик летел прямо на нас. Я успел проскочить и вновь дал по газам, выйдя из виража. Мы подпрыгнули, как на батуте, и понеслись дальше. До этого я Феррари не водил, и у меня ушло время, чтобы наблатыкаться, но вот я уже расслабился, хотел немного помастурбировать махиной, откинуться назад и потарабанить ее (мне казалось, что любая машина за $60 тысяч изготовлена с некой особенной целью - и до сих я никак не прорюхаю, для чего была сделана та; чего именно она сама хотела). Цифры на спидометре какое-то время дурили меня, что Феррари 308 предназначалась для быстрой езды. Но тут я ошибался. Многие машины гоняют, и большую их часть я водил сам - но никогда мне не доводилось управлять транспортным средством, которое я бы осмелился протащить змейками вниз по склону на 160 км/ч под дождем, по двухполосной бетонной магистрали, с трех километров над уровнем моря до нуля меньше чем за 10 минут. Перепады на 160 км/ч всякий раз настолько резки и быстры, что порождают жуткое ощущение свободного падения. Как будто паришь или летишь со скалы. Посторонний шум сходит на нет, и глаза вырастают до невероятных размеров, фокусируя остро-остро. Мы уже побили рекорд - или так только казалось - но уверенности во мне не было, а Эккерман до того закостенел на пассажирском сиденье, что перестал следить за секундомером. Больше часа он только и делал, что вопил мне цифры каждые десять-пятнадцать секунд, но тут вдруг занервничал. Глаза озарились безумием, а руки вцепились в приборную панель. Уверенность улетучивалась. Все, чего нам сейчас хотелось - это результата наших усилий, но об этом речь уже не шла. Мы уже не рубили фишку, когда оказались на вершине холма, в тени тюрьмы Хило, чудом выжив и не дожав до рекорда каких-то двух минут. Соберись, сказал я себе. Держись и не трогай тормоз, не зевай. Опасно, я почти потерял управление. Но не совсем, у машины потрясающая балансировка. Она шла почти на автопилоте, работая на пределе своих возможностей, и у меня не хватало духу сбавить обороты. Там, далеко впереди, за облаками, белая линия прибоя билась о камни у порта Хило. Она растягивалась в обоих направлениях, как полоса, нарисованная мелом, сочно-зеленое побережье Гавайев с одной стороны и темно-серая зыбь Тихого с другой. Бухту заполонили барашки, лодок не было... унылое воскресное утро в Хило, столице Большого Острова. Из населения, в основном, японцы, привыкшие спать по воскресеньям и немногие из которых - добродетельные католики. Я уже успел принять это во внимание, равно как и другие этнические факторы, когда скоростной пробег проходил стадию планирования. За шесть часов до этого, собственно, перед тем, как позакрывались все бары в Коне, Эккерман обронил, что собирается сгонять в поход за тунцом в Бимини на следующий день... мне это не понравилось, так как у меня были совершенно иные планы в отношении его новенькой желтой Феррари: установить новый рекорд в скоростной езде по Пиздатой дороге. 4 июня 1981, Кона Дорогой Ральф, Я застрял тут, в Центральной Уебанской, наблюдаю за тюленятами в перерывах между преумножением километровых счетов. Я откладываю свой отлет и ошиваюсь тут на балконе, как мудной, любящий посинячить вождь краснокожих в ожидании какого-нибудь амбала, чтобы с ним схлестнуться. Я всегда знал, что этим кончится. И я почти чую козла, он ходит кругами, в нескольких метрах от попадания на мой крючок... на сей раз, правда, он ведет себя иначе; теперь ему, похоже, любопытно. Все изменилось с тех пор, как ты уехал, Ральф. Во-первых, я разок вымыл голову. Во-вторых, я исчез из поля зрения... но не вообще исчез. По крайней мере, для Капитана Стива. Я постоянно с ним созваниваюсь - по любому поводу или просто поделиться посетившей идеей: охота на диких свиней? машинописные ленты? глубоководные погружения под кислотой? почему тамагочи не дошли до Данхиллз? кто берет джипы напрокат? куда девалась Пеле? с какой скоростью может бледнолицый ехать по Пиздатой дороге на закате? зачем я здесь? кому принадлежит "ДаКайн"? где вся рыба? не звал ли меня Руперт? не мог бы ты оформить еще один чек на две сотни? почему Норвуд мне не перезванивает на счет кладбищенских участков? что за мать была у Сполдинга? почему ты не устроишься на работу? Обычно со всеми этими вопросами ему звонит Лейла. Что вдвойне его нервирует, потому что в душе он понимает - это не нормально. Но он никогда не кладет трубку. А потом она ему перезванивает, чтобы уточнить кое-какие детали... словом, они проводят вместе много времени за делом и часов за потехой. Кое-что срастается. Это проветривает мой мозг и дает передышку, чтобы сфокусироваться. Ночи напролет я печатаю, а днем шмонаю дороги в поисках Пеле. Она постоянно голосует, главным образом, в обличье старушенции. Посему я очень много езжу и сажаю толпы хичхайкеров, особенно старых перечниц... но на скорости 65 километров в час срок годности установить непросто; и позорная правда в том, что в любой жаркий полдень меня можно наблюдать на Алии-Драйв в мустанге, цепляющим женщин всех возрастных категорий. Пока мы едем, я их пытаю. Некоторые этого не выдерживают: рыдают, врут, подвывают радио и демонстрируют сиськи во всей красе, а многие клянутся, что влюблены в меня по уши к тому моменту, как мы подъезжаем к автостоянке. Туда я их и везу, вне зависимости от того, куда они просят их доставить. Я везу их до самого конца Алии-Драйв, потом со склона к призрачной бухточке, и всю дорогу предлагаю кирнуть теплого джина из бутылки без горлышка, зажатой у меня между ног. Многие дамы согласны на что угодно, лишь бы не пить джин со стокилограммовым лысым психом в машине с открытым верхом в послеобеденные часы на Алии-Драйв или на парковке. Где я, кстати, их всегда и бросаю. Ну, за исключением тех, кто пьет джин. ОК Х.С.Т. ХОЗЯИН ГУЛЯЕТ - МЕСТО ТЕРЯЕТ 10 июня 1981, Кона Дорогой Ральф, Ладно... сейчас все ДЕЙСТВИТЕЛЬНО иначе. Это заняло чуть больше времени, чем я предполагал, но орешек под названием Кона, наконец, раскололся. Примерно через шесть часов после того, как я совершил последнюю ходку по Пиздатой дороге, я сидел в кресле для рыбной ловли в лодке под названием "Ципочка". Я ввязался в отчаянную схватку с громадной рыбиной - и 17 минут спустя я подтянул ее так близко, что смог дотянуться и разнести ей мозг одним сумасшедшим ударом Большой полинезийской булавы. Былого высокомерия как не бывало, Ральф. Теперь я могу бухать с рыбаками. С большими мальчиками. Мы собираемся в "Хагго" где-нибудь на заходе солнца - потравить байки, попить коктейль "Каталажка" и погорланить дикие песни про Цингу. Я стал одним из них. В ночь, когда я поймал рыбину, я отрубился в "Хагго", а прошлой ночью меня вышвырнули из таверны "Кона" за то, что без причины пнул хозяина по яйцам. Последнее, что он спросил после того, как пригласил нас на ужин и принял чек на $276, было: - За что ты меня так? Вслед за этим его глаза закатились, а сам он с жутким стоном приложился о выступ из черного камня на лестничной площадке. Вот что я услышал сегодня, когда позвонил узнать, получил ли он отправленные мной в качестве извинения розы... ага, все именно так. Впервые в жизни я послал мужчине дюжину роз. Парни в "Хагго" озверели, услышав об этом. Они ржали, как дураки, похлопывали меня по спине и даже восстановили мои привилегии в баре. Мардиан - тот, кому я дал по яйцам - им не по душе, потому что первым, что он сделал после покупки таверны "Кона" был поход к рыбакам в "Хагго", где он заявил, что разорит заведение за полгода, и любой, кому это не понравится, может смело пососать его черный пояс. Он очень хорошо владеет каратэ и, видимо, открутит мне голову в следующий раз, как я соберусь у него выпить... Но мне нравятся маргариты на закате, Ральф, а таверна "Кона" - единственное место в городе, где мои чеки идут не хуже налички. Хватит уже, да? Кажется, пора уезжать. Но прежде чем я соберусь, хочу поведать тебе рыбацкую историю. Рабочее название - "Как поймать большого марлина в глубоких водах", но я еще могу передумать до того, как она пойдет в печать. Это шизанутая история, Ральф. Она была шизанутой с самого начала и неумолимо шизеет день ото дня. Им не понять, почему я до сих здесь. Я с ними солидарен, по правде сказать - разве что это работа, но расходы чудовищны. Они и ВПРЯМЬ чудовищны. Если эта книга не станет бестселлером, мне придется идти работать или чартерным капитаном, или риэлтором, а, может, и по совместительству. Такой шаг обеспечит мне своего рода точку опоры - вернее, ее иллюзию, да и то ненадолго. На рыбной ловле я бы концы с концами свел, а вот за рынок недвижимости не ручаюсь - сегодня он настолько никудышен, что дай мне дом на Алии-Драйв, и к рождеству я все равно обанкрочусь. Все побережье уходит с молотка: достается тому, кто предложит наивысшую цену, а, в сущности, вообще любому покупателю. Никто ничего не приобретает, если цена не занижена в десять раз. Шестьсот риэлторов Коны, и все, что сейчас они между собой поделили - это 50 сорванных контрактов с условными платежами. Такова обстановка спустя полгода после того, как ты уехал в начале января. Язык не повернется назвать это рынком спекулянтов. ............................................................................................................................. Затем один туземец вышел из толпы, следовавшей за ним, с палицей, занес ее и ударил его со страшной силой. Кук шатаясь, прошагал несколько метров и сел на колено, уперев в землю руку. Его мушкет с грохотом упал на камни рядом. Удар явно не убил капитана, хотя и сильно контузил. Другой туземец добил его. Кука узнали несколько свидетелей. Мускулистый вождь Куа подскочил к нему, наклонился, занес дротик и воткнул Куку в шею. Он был все еще жив, даже этот удар его не убил, но отбросил капитана в каменную расщелину, полную воды, принесенной приливом. Куа вновь налетел на него, пронзив несколько раз, пока остальные пытались утопить капитана. В качестве последнего жеста неповиновения Кук поднял голову. Те, кто был в шлюпке, видели его грубоватое лицо отчетливо, но недолго. Его губы сложились в немом крике, он слабо махал им рукой. Он попытался встать, но получил еще один удар палицей. Теперь уже не было ничего - за исключением кошмарного зрелища нанесенного увечья. Генри Роджерс из Шорхема в графстве Сассекс, первый помощник капитана, был одним из невольных очевидцев в шлюпке; и эта картина будет преследовать каждого из них всю оставшуюся жизнь. Аборигены сгустились над трупом, как волки над убитым лосем, вонзаясь в него дротиками и колошматя камнями и палицами. В какой-то момент они подняли тело из расщелины и несколько раз ударили головой о скалу. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ............................................................................................................................. Зато это наш рынок, Ральф. Здешние педрилы уже легли кверху жопой, многие сваливают. Если к Дню Труда у нас на руках будут деньги, мы здесь все скупим и замутим свои законы. Именно так. Да. И довольно об этом. Пора вернуться к истокам. Мы можем приобрести недвижимость, Ральф. И наказать виновных... Но сейчас я расскажу тебе, что случилось, когда я поймал рыбу. Как тебе известно, эта у меня первая. И поймал я ее весьма некстати. Я уже собирался уезжать. У нас был билет на 8-часовой рейс до Гонолулу, а оттуда - ночной в Лос-Анджелес и Колорадо. Ебал я их всех. Их вранье стоит немалых денег, и я уже всерьез терял чувство юмора. Все случилось, когда я решил в последний раз коротко переговорить с остатками Команды 200: деловая встреча или типа того; ровно в 10 утра в яхт-клубе - просто чтобы задать пару каверзных вопросов, записать ответы на пленку и убраться из города на следующий же день. Но благодаря выпитому все пошло вкривь и вкось, и к полуночи мое настроение испортилось настолько, что я решил - движимый поистине извращенным желанием - пойти на марлина еще разок. Этот день должен был стать моим последним днем в Коне, а самолет не собирался взлетать раньше восьми, так почему бы и нет? Я все еще печатал, в припадке тихой ярости, когда взошло солнце, и я понял, что пора еще разок сгонять в "Британский Флаг" за парой ящиков "Хайнекена", потом запрыгнуть в мустанг и совершить последнюю скоростную поездку по шоссе до Хонокахуа и скоротать остаток дня на море. Это все, что тебе нужно знать о моем состоянии на тот момент. Я не убрал чертову полинезийскую булаву в сумку, нутром чуя, что к концу дня мне найдется кого ею поохаживать... может, рыбу, может, кресло для ее ловли. Натикало почти десять, когда я галопом въехал на стоянку на 90 с гаком километрах на первой передаче и еле справися с управлением, когда занесло все четыре колеса. Я миновал груду металлолома, которая некогда принадлежала Ли Марвину буквально в паре метров, потом выпрямил машину и направил передние колеса на тунцовую башню "Ципочки". Я заметил голубой шевроле Стива на краю скалы рядом с лодкой... Как они скажут позже, они слышали, как я подъехал, но бежать было некуда, кроме как на нос судна или в воду. Вот они и побежали. Но недостаточно резво. Следующим, что они услышали, стал визг тормозов и ужасный рев шин по гравию... а вслед за ним - острый металлический "БАМ!" от удара моего бампера в зад шевроле, сильный ровно настолько, чтобы та проскакала почти метр вперед, как лягушка. Все произошло в доли секунды, настолько быстро, что казалось сном. Никакого урона, никаких проблем... но когда я подошел к краю скалы с первым ящиком пива и взглянул на них, все молчали. Все равно что болтать с соляными столбами. - Не волнуйтесь, - сказал я, - у меня еще ящик в машине. Молчание затягивалось. Господи, подумал я, да эти козлы надрались. Тут я понял, что смотрят они не на меня, а на передний бампер шевроле, стоящей в непосредственной близости от края. Оттуда, где они стояли, создавалось впечатление, что машина вот-вот рухнет на лодку, что повлечет смерть всех троих - либо их прибьет упавшая тачка, либо прижмет к лодке, идущей на дно, либо они сгорят заживо в пламени вспыхнувшего бензина или взорвавшихся баков с дизельным топливом, которые разнесут весь порт, чем остановят всяческое движение суден дня на три. Такое бывает... Ага, но промотаем вперед к сути моего повествования. Рыба была в лодке к полудню. Я поймал ее за 16 минут 55 секунд. Еще 5 секунд ушло на то, чтобы уконтропупить ее булавой. Она сражалась неистово. Половину времени она болталась в воздухе. Первый рывок случился через 10 секунд после того, как я закрепился в кресле. Дикий всплеск белых брызг и светло-зеленая туша метрах в 300 от лодки. Второй чуть не выдернул мне руки. Эти суки сильные, Ральф, и они умеют выбрать момент таким образом, чтобы надломить человеческий дух. Когда руки уже немеют, они улучают две-три секунды отдыха, а потом, в мгновение ока, когда твои мускулы начинают расслабляться, тварь срывается в другом направлении со скоростью снаряда, выпущенного из ракетной установки. Это не то же самое, что удить форель! Речь идет о зверюге размером с осла, бьющейся за жизнь на родном поле. Даже пятикилограммовая форель может дать изящный бой, а уж 150-килограммовый марлин с крючком в глотке способен вырвать кости рук из суставов, после чего запрыгнуть в лодку и сломать тебе хребет. Марлин - очень подлая рыба, и если она когда-нибудь разовьет у себя вкус к человеческой плоти, мы попали. Правда, рыбаки, которые ходят на голубого марлина, не воспринимают крупных акул вроде серо-голубой или рыбы-молота как нечто, того стоящее. Большинство акул даже не сопротивляются. Ты можешь поймать рыбу-молот прямо рядом с лодкой в течение 10-15 минут. Не вопрос. До шестнадцатой минуты. Вот когда начинается веселье. Прикончить рыбу-молот сложнее, чем большинство Бьюиков, и затащить хоть одну на борт с риском, что она почикает пол-команды - это фокус, на который отважится редкий марлиновый рыбак. Но это уже совсем другая история, Ральф, и сейчас я не в настроении ее рассказывать. Те, кто ловит акул, предпочитает делать это ночью по сугубо личным причинам. Кто-то намерен поймать рыбу, кто-то - ее убить. На Гавайях акул не ненавидят и не бояться так, как на Карибах. Канаки полжизни проводят в воде, но ни в одной газете не попадается статья о "нападении акулы". Даже глубоководные ныряльщики к кораллам не шибко беспокоятся о появлении акул, разве что ночью, когда те вроде как очень голодные - и я ни разу не слышал слово "акула" от серфера. Что, как тебе хорошо известно, ни о чем не говорит. Они немногословны даже друг с другом. Но любой, кто проводит 12 часов в сутки, околачиваясь в прибое, как живец, либо сам наполовину акула, либо знает о них то, чего не знаем мы. Сейчас я осознаю, что они меня не тревожат. Что довольно тупо, поскольку я ЗНАЮ, что они где-то там. Я видел их вблизи, в водах Ключей... и теперь, когда я сказал это, табу снято, и в следующий раз, когда я погружусь с аквалангом где-нибудь на Гавайях, какая-нибудь кровожадная серо-голубая бродяжка, вероятно, оторвет мне обе ноги. ОК Х.С.Т. ............................................................................................................................. Верховному жрецу Коа велели не возвращаться на корабль без тела Кука. Минуло несколько дней, пока он не исполнил обещание. По мнению девушек, Король Террибу с семьей и свитой вождей укрылся в пещерах высоко в вершинах скал. Там труп капитана был поделен между старшими вождями: волосы - одному, скальп - другому, череп - третьему, руки - четвертому, а львиная доля, скажем так, досталась Террибу. Самой сложной задачей Коа было забрать части тела у вождей и вернуть их в одном свертке. Только 19 февраля жрец Хиапо сообщил, что тело на берегу, и его можно забрать. Клерке в шлюпке и Король в ялике снялись с "Резолюции" и под усиленной охраной приблизились к берегу Каауалоа. Под флагами мира процессия вождей и жрецов торжественно и церемониально промаршировала к берегу с большими кулями фруктов и свинины от короля... Жрец Хиапо держал большой сверток, укутанный в банановые листья и накрытый траурницей из черных и белых перьев. "Открыв его, - писал Король, - мы увидели руки капитана, его скальп, череп, отсутствующую нижнюю челюсть, бедренные кости и кости рук. Руки были проколоты, а внутрь засыпали соль, чтобы они лучше сохранились. Появился и сам Король Террибу, которого заверили, что он и его семья останутся невредимы, а разногласия будут похоронены вместе с телом старого бога Лоно. Клерке его мельком видел. Из воспаленных глаз короля лились слезы, когда он умолял возобновить с ним дружбу. Как обещал Лейтенант Король, новый бог Лоно, обо всем было забыто. Клерке вновь успокоил Террибу, и, как он напишет позже, "тот остался весьма доволен и выглядел очень счастливым". - А когда Лоно вернется? - спросил Террибу. Лейтенант Король ответил, что вернется в ближайшее время. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ............................................................................................................................. ЧЕМПИОНЫ МОЧИЛОВА 21 июня 1981, Кона Дорогой Ральф, Да, рыба таращилась прямо мне в глаза, когда я высунулся и разбомбил ей мозги полинезийской булавой. Она умерла во время последнего прыжка: с минуту она была светло-зеленой и болталась в воздухе с чертовым крючком в носу, пытаясь убить все, до чего сможет дотянуться. И я шлепнул ее, Ральф, у меня не было выбора. От удара, прошедшего в пяти сантиметрах от того глаза, которым она пялилась на меня, она обмякла... и, в общем, первый сработавший во мне инстинкт, подсказывал, что нужно дать в этот глаз, но я изменил траекторию в последние доли секунды, ибо знал, что такое отвратительное увечье вызовет неприятные вопросы на моле. Как бы там ни было, это ответ на твой вопрос. После 47 дней и ночей тупорылых унижений и безысходности, громила мог с тем же успехом быть слепым на оба глаза от рождения, и выдавил бы из меня столько же милосердия своим последним жалобным взглядом. В тот момент я бы размозжил череп и косатке, подгреби она к лодке... Жуткая жажда крови проснулась во мне, когда я увидел, как рыбина прыгает рядом с лодкой, настолько близко, что, казалось, вот-вот запрыгнет на борт, и капитан закричал с мостика: - Хватай биту! Хватай биту! Она озверела! Я вылез из проклятого кресла для ловли, но эту идиотскую алюминиевую бейсбольную биту, которой они обычно добивают крупняк в десять-пятнадцать ударов, брать не стал... Я взял булаву, смел Стива с дороги и с пронзительным визгом огрел тварь с разбегу, от чего ее бросило в воду. Шестьдесят секунд в кабине стояла мертвая тишина. Они такого не ожидали. В последний раз большого марлина на Гавайях замочили самоанской булавой с короткой рукояткой лет триста назад... и смею тебя уверить, Королю Камехамехе крупно подфартило, что рыбак дал ему по башке веслом, а не этой штуковиной; мы, кажется, никогда не говорили о "Законе весла"... Так или иначе, вот подборка фотографий. Хотелось бы отослать тебе побольше, но все произошло так быстро, что времени на позирование оказалось в обрез... Я не только впервые испытал критический момент рыбалки, когда мне выпало заарканить 100-килограммового монстра менее, чем за 20 минут и прикончить его в непосредственной близости от своего лица, но еще и умудрился сгонять в каюту за камерой, чтобы заснять свой трофей быстрей, чем за 30 секунд. Быстрая и грубая работа, Ральф. Ты бы мной гордился. В самом деле... но истинная история этого нервозного, замызганного кровью дня заключается не столько в поимке рыбы (это и любой дурак сделает), а в нашем появлении на моле, который перепугал всех, включая Лейлу. Мы прибыли дикими и бушующими, Ральф. Говорят, мой крик был слышен за километр от мола... я тряс булавой, грозя пьяному мудаку Норвуду, стоящему на моле, и проклинал всех неумелых алкашей, детей блядских миссионеров, которые когда-то ступили на землю Гавайев. Люди поеживались и пятились по молу все дальше по мере нашего приближения. Они думали, я кричу на них. Никто на моле не врубался, что обращался я (на последнем издыхании голосовых связок) к Норвуду - а грохот двигателя был настолько оглушительным, что, как мне казалось, я и сам себя еле слышал. Я заблуждался. Меня слышали даже в баре таверны "Кона", в 500 метрах через бухту... а для большой полуденной толпы на моле, по словам Лейлы, это звучало, как ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ ЛОНО. Я буянил 15 минут, именно столько у нас заняло, чтобы пришвартоваться. Толпа была в ужасе, и даже Лейла притворялась, что нас не знает, когда я швырнул 7,5-килограммовую ахи в 10 метрах от нее. Она шлепнулась на бетонный мол с мерзким смаком, но никто ее не поднял и даже не проронил ни слова... они ненавидели все, что мы собой олицетворяли, и даже когда я спрыгнул на мол и принялся лупить рыбу булавой, никто не улыбнулся. ОК Х.С.Т. ПРЕДСКАЗАНИЕ СБЫВАЕТСЯ 30 июня 1981, Город-Заповедник Дорогой Ральф, Прилагаю к письму кое-какие страницы, написанные в Коне вместе с фотографиями, пригодными для иллюстраций. Твое письмо от 24.06 пришло сегодня вместе с книгой по уходу за акулами, которую, как мне кажется, мы тоже вполне сможем использовать... Еще мне понравилась твоя идея о кроманьонце, который рождается в начале нового Ледникового Периода. Один у него позади, во втором предстоит жить. Это, как ты понимаешь, серьезный трюк, и задача его проворачивания принесла мне массу хлопот, как в личном, так и в профессиональном смысле. Эта концепция придется по вкусу всего нескольким людям, еще меньше человек смогут с ней смириться. Слава Богу, у меня есть хоть один умный друг, а именно ты. Но одну вещь, мне думается, ты должен знать, Ральф, прежде чем разовьешь свою теорию. Я - ЛОНО. Ага, это я, Ральф. Я тот, кого они столько лет ждали. Капитан Кук был всего-навсего очередным моряком-алкашом, которому повезло в Южных Водах. А, может, и нет - и это заводит нас в царство религии и мистики, поэтому я хочу, чтобы ты отнесся ко мне внимательно; ибо лишь ты один способен вникнуть в полное и зловещее значение этого. Короткая оглядка на истоки сказания, уверен, породят те же неизбежные вопросы в твоей голове, что будоражили какое-то время мою. Призадумайся на досуге, Ральф - как это случилось? Первым делом, о том, по каким сомнительным и (поныне) непостижимым причинам я притащился в Кону? Что за страшная сила двигала мной - после стольких лет отказа от всех (в том числе, более доходных) журнальных заданий и даже не столь беспонтовых - когда я согласился осветить Марафон в Гонолулу для одного из самых невразумительных изданий в истории печати? У меня была возможность втесаться в обойму репортеров, мотающихся по свету с Александром Хейгом или пасть ниже плинтуса до интервью с Джимми Картером. Подворачивалась куча писанины, про многих людей и за множество долларов - но я с презрением все отпихивал, пока не услышал странный зов с Гавайев. А потом я урезонил тебя, Ральф - мой умнейший друг - не только поехать со мной, но и протащить всю семью за пол-планеты от Лондона без какой-либо рациональной причины провести, как выяснилось позже, дичайший месяц вашей жизни на коварной груде черных лавовых камней, названных побережьем Коны... Странно, а? Вообще-то, не очень. Когда я оглядываюсь на все, что было, я вижу общую картину... она была не столь очевидна для меня тогда, как сейчас, потому я никогда не говорил тебе всего этого, пока ты был здесь. Помнится, проблем у нас было хоть отбавляй, мы разве что не сталкивались лицом к лицу с Подлинным Роком. На то, чтобы только познакомиться с островом ушли тысячи долларов и сотни человекочасов; а простая операция по отправке пакета из Коны в Портленд, штат Орегон, отняла у нас три-четыре полных рабочих дня. Плюс, когда ты уехал, я успел натерпеться террора и унижений от всякого дурачья. От чего я свихнулся напрочь, чтобы говорить о причине произошедшего, в которую я начал помаленьку въезжать. Четко она не просматривалась. До вчерашней ночи. Многое произошло со дня твоего отъезда, Ральф, вот почему я пишу тебе сейчас, сидя в Городе, который, похоже, стал мне новым домом; так что запиши новый адрес: Для вручения по адресу: Калеокив Город-Заповедник Побережье Коны, Гавайи Ты, конечно, помнишь Калеокив, Ральф - ты сказал, в этой хижине спрятаны кости Короля Камехамехи; ты еще перелез там через стену и позировал для полароидных снимков, как педерастичный дурак, которым ты всегда был и останешься... Что? Я это сказал? Ну да, сказал... но не обращай внимания на пустые тычки, Ральф; тебя там не было, когда все началось. Неприятности пошли в тот день, когда я поймал рыбу - или, вернее, как только я прибыл в порт, ступил на мостик "Ципочки" и принялся вопить на толпу в доке про "грязных пьяных миссионерских выродков", "лживую мразь", "обреченных овцеебов" и все прочее, о чем я упоминал в последнем письме. Чего я не упомянул, старик, так это того, что я вдобавок орал "Я - Лоно!" столь оглушительно, что слышал меня любой канак на всем побережье, от "Хилтона" до "Короля Камехамехи" - и многих такой спектакль взволновал. Не знаю, что на меня нашло, Ральф - я не хотел этого говорить - по крайней мере, не так громко и не стольким аборигенам. Ибо люди они, как ты знаешь, суеверные, и очень серьезно относятся к своим легендам. Что понятно, когда имеешь дело с народом, который содрогается при одном упоминании о предыдущем "подпорченном" визите Лоно. Неудивительно, что мое появление в бухте Кайлуа в кинг-конговском стиле в жаркий полдень весной 1981 возымело на них свой эффект. Молва пронеслась по населению в оба конца, и к сумеркам улицы в центре города заполонили люди, приезжавшие даже с Южной Точки и из долины Вайпио, чтобы собственными глазами убедиться, стоит ли верить слухам, утверждающим, что Лоно действительно вернулся в обличье здорового пьяного маньяка, который вытащил рыбу из моря голыми руками и замочил ее в доке полинезийской булавой с короткой рукояткой. К полудню следующего дня толки, бродившие среди местных, дошли до наших друзей из риэлторской среды, которая восприняла это как последнюю каплю и постановила выслать меня из города следующим же рейсом. Эти вести мне передал Боб Мардиан за барной стойкой в принадлеэащей ему таверне "Кона". - Они не шутят, - предупредил он, - они намерены законопатить тебя в тюрьме Хило. Он нервно озирался, проверяя, никто ли не слушает, крепко схватил меня за руку и прислонил свою голову к моей. - Это серьезно, - прошептал он, - три моих официантки отказываются выходить на работу, пока ты не сгинешь. - Сгину? О чем это ты? Он с секунды попялился на меня и выдал дробь пальцами по стойке. - Слушай, - сказал он, - ты слишком далеко зашел. Это уже не смешно. Ты выебал их РЕЛИГИЮ. Риэлторы сегодня провели большое совещание и пытались обвинить во всем меня. Я заказал еще пару маргарит - Мардиан отказался, так что я выпил обе - пока слушал. Впервые я видел его таким серьезным. - Эта тема с Лоно очень опасна, - говорил Мардиан, - это единственное, во что они верят. Я кивнул. - Меня не было здесь, когда это все происходило, - продолжал он, - но первым, что я услышал, сойдя с трапа самолета было, "Лоно вернулся, Лоно вернулся". По его лицу прошлась нервная усмешка. - Господи, да тебе тут что угодно бы с рук сошло, только не это. В баре стояла тишина. На нас глазели. Племя избрало Мардиана человеком, который должен принести хреновое известие. ОК Х.С.Т. 1 июля 1981, Город-Заповедник (сутки спустя)... Похоже, я старею Ральф: восемь страниц - это все, что я могу из себя выдавить за ночь; посему я решил прерваться и поспать. Кроме того, я почувствовал, что пора ослабить хватку и трезво взглянуть на эту тему со мной в роли Лоно, потому что, сдается мне, эти проблески меня попросту дурачат. В том-то и дело, Ральф. Мы были слепы. Материал для статьи был у нас под носом с самого начала - хотя нас, мне кажется, можно простить: столько раз мы принимали на веру откровенную лажу. Я легко свыкся с тем фактом, что я, парень королевских полинезийских кровей, проживший первую свою жизнь как Король Лоно, владыка всех остров, отчалил 1700 лет назад на каноэ в открытое море с побережья Коны. Согласно нашему журналисту-миссионеру Уильяму Эллису, я правил Гавайями в период, получивший имя Сказочной Эры...пока (я) не убил свою жену; но позже так об этоб горевал, что дошел до умопомешательства. В этом состоянии (я) путешествовал по островам, метеля каждого, кто попадался на пути... Впоследствии (я) отправился в плавание на сделанном в единственном экземпляре "магическом" каноэ на Таити или еще куда. После того, как (я) отбыл, земляки (меня) обожествили и учредили ежегодные состязания по рукопашному бою и борьбе в мою честь. Ну что, как тебе мое происхождение? А? Не спорь со мной, Ральф. Ты из расы эксцентричных дегенератов; я устраивал бои по всем Гавайям за пятнадцать сотен лет до того, как твой народ научился принимать ванну. И потом, это хороший материал. Я не разбираюсь в музыке, но у меня хороший слух до высоких нот... и когда эта хуйня с Лоно сверкнула у меня перед глазами около 33 часов назад, я знал, к чему это. Внезапно все наполнилось смыслом. Все равно что впервые увидеть зеленый глаз светофора. С меня мигом спало давление рационального и религиозного, и я обрел Новую Истину. Жизнь от этого стала какой-то странной, и я был вынужден скипнуть из отеля после того, как риэлторы наняли сорвиголов, чтобы меня вальнуть. Но вместо меня они по ошибке убили рыбака-неполинезийца. Это правда. Накануне моего отъезда головорезы то ли до смерти забили рыболова и кинули его в воду ничком в порту, то ли задушили тормозным тросом и бросили в джипе напротив отеля "Манаго". Слухи разнятся... Вот тогда-то я и испугался и свалил из Города. Съехал по склону на скорости 140 км/ч и завел машину настолько глубоко в скалы, насколько смог, потом, как проклятый, бежал в Калеокив - через забор, как большой кенгуру, с ноги вышиб дверь, прополз внутрь и стал орать "Я - Лоно" своим преследователям, банде нанятых разбойников и риэлторов, обращенных в бегство местными рейнджерами. Теперь они не посмеют меня тронуть, Ральф. С собой я прихватил печатную машинку на батарейках, два одеяла из "Короля Камехамехи", мой шахтерский фонарь, сумку, полную спидов и других необходимых вещей, а также самоанскую булаву. Лейла носит мне еду и виски дважды в день, а туземцы присылают женщин. Но до хижины они дойти не могут - по той же причине, что и остальные - поэтому мне приходится красться ночью и ебать их на черных камнях. Мне здесь нравится. Жизнь могла быть и похуже. Уехать я не могу, потому что они ждут меня на парковке, но местные не позволят им приблизиться. Однажды они меня уже ухойдокали и больше этого не допустят. Ибо я - Лоно, и пока я буду в Заповеднике, эти свиньи меня не достанут. Хочу провести телефон, но Стив отказывается выложиться, пока Лейла не вернет ему $600 за наркоту. Это не проблема, Ральф; вообще не проблема. Мне сделали несколько подношений, и каждый вечер примерно на закате я выползаю и собираю косяки, монеты и другие странные дары, которые бросаются через ограду и аборигенами, и людьми вроде меня. Так что не волнуйся за меня, Ральф. Свое я получаю. Разве что, я бы действительно оценил, если бы ты приехал меня навестить и, быть может, позолотил мне ручку в качестве кое-какого возмещения расходов. Безусловно, житуха у меня чудная, но сейчас это все, что мне остается. Прошлой ночью, около полуночи я услышал, как кто-то скребет соломенную крышу, а потом женский голос прошептал: - Ты знал, что все так и будет. - Точно! - крикнул я. - Я люблю тебя! Ответа не последовало. Только шум безбрежного и бездонного моря, которому я улыбаюсь даже во сне. СЛОВ НЕТ - ОДНИ ЭМОЦИИ Прошлой ночью Скиннер притаранил мне вискаря. Из Гонолулу он прилетел с двумя девицами из агентства и пятью-шестью литрами скотча, который мы распили на пляже из бумажных стаканчиков со льдом, предоставленным рейнджерами. Луна была тусклой, облака висели низко, но благодаря моему портативному фонарю-молнии мы могли видеть лицо собеседника. Девушкам было неуютно, а Скиннеру тем более. - Извини, - скажет он позже, - все слишком дико, чтоб над этим стебаться. Мы сидели на полу в моем доме в Городе-Заповеднике, километрах в пятидесяти к югу от Кайлуа на побережье Коны на Гавайях. Девицы пошли искупаться в бухте, а я смотрел, как они плещутся в прибое, как лунный свет играет на их голых телах. Периодически одна из них возникала в дверном проеме и стреляла сигаретку, потом нервно смеялась и убегала, оставляя нас за мрачной дискуссией. Вид длинноногих нимф, гарцующих по черным камням, сильно затруднял ход беседы. Скиннеру с его места девиц было не видать, а настроение его становилось все пасмурнее, поэтому я старался и сам на них не глазеть... так как понимал: это не светский визит, и времени у нас немного. - Слушай, - говорил Скиннер, - у нас у обоих неприятности. Я кивал. - И мы оба закончим в тюрьме Хило, если не положим конец этому безумию, так? Это меня увлекло. - Ну... э-э... может, и так, - согласился я. - Ага, ты, по ходу, прав; нам явно светит тюрьма Хило... Мои мысли вернулись к насущному: жульничество, поджог, бомбы, нападение, преступный сговор, укрывательство разыскиваемого, ересь - все это были обвинения в тяжких преступлениях. Скиннер покачал головой и подался вперед, чтобы дать мне сигарету. Мы оба сидели, скрестив ноги на полу, каждый на своем таповом тюфяке в унылом свете фонаря, словно между нами горел костер в лагере бойскаутов... у обоих на шее серьезные проблемы, избавиться от которых помогут только серьезные решения серьезных мужчин... Шум снаружи хижины отвлек нас, и я глянул за дверь. Одна из девиц забралась высоко на скалу, руки на бедрах, соски торчат на луну, как у какой-то древней гавайской богини, ласточкой ныряющей в воду всю дорогу до Земли По... я был потрясен этой картиной, похожей на видение из полузабытого прошлого... с морем, поглощаемым скалами и луной, катящейся к Китаю. - Не парься о девочках, - рявкнул Скиннер. - Мы всегда можем взять их с собой, - он прервался, уставившись на меня, - если сможем вытащить тебя отсюда. Он был прав. Я изменил положение на полу так, чтобы их не видеть, и вновь попытался сфокусироваться на том, что он говорил... Чуть за полночь мы израсходовали лед, и мне пришлось воспользоваться мегафоном, чтобы принесли еще. Скиннер забеспокоился о том, что я разбужу туземцев через бухту, но я заверил его, что они уже привыкли. - Они обожают мегафон, - объяснил я. - Особенно, дети. Время от времени я даю одному из них в него гаркнуть. - Ну и тупо, - промямлил Скиннер. - Держись подальше от детей. За три копейки продадут. Мегафон! Да ты что, совсем ебнулся? Местные и без того нервные. Если они решат, что с тобой что-то не так, тебе кранты. - Но я его при этом не включаю, - сказал я, показывая ему кнопку "вкл., выкл." рядом с намотанной на рукоятку изолентой. - Сукины дети могут орать в него до потери пульса и все равно не извлекут ни звука. Но когда я берусь за дело, он звучит ВОТ ТАК. Ужасный визг напополам с хрипом заполнил окрестности перекатами и искаженным низкоуровневым грохотом, когда я крутанул ручку громкости до всех 10 ватт и направил мегафон на дверь лесничества в пальмовых джунглях. Звук был невыносимым. Скиннер вскочил на ноги и бросился успокаивать девиц, которые забились в истерике... Но я их уже не слышал; их голоса стерло. А потом, как гром следует за молнией, раздался странный трещащий рык моего голоса, произносящего предельно спокойно и вежливо: - АЛОХА! КУБИКИ ЛЬДА, МАХАЛО. А потом словно эхо с Земли По: - КУБИКИ ЛЬДА, МАХАЛО, ДА, КУБИКИ... КУБИКИ ЛЬДА... МАХАЛО... КУБИКИ ЛЬДА... КУБИКИ ЛЬДА... МАХАЛО. Вопль обратного питания просыпался и затихал вместе с моими словами, как дикая элетронная музыка, ревевшая в бухточке, как голос монстра, вышедшего из морских глубин с дизельной мясорубкой и потусторонним голосом. - КУБИКИ ЛЬДА! В ХЕЯУ! МАХАЛО. Я выдал последнюю канонаду восточной тарабарщины и отложил мегафон, когда в проеме вырос Скиннер с глазами с бейсбольные мячи. - Ты, двинутый ублюдок! - кричал он. - Теперь нам отсюда точно не выбраться! Он схватил свой брезентовый мешок с пола и принялся неистово швырять в него вещи. - Угомонись, - сказал я, - лед уже в пути. Он меня проигнорировал. - На хуй лед, - буркнул Скиннер, - я уезжаю. - Что? - спросил я, еще не вполне осознавая, насколько он обезумел. Он ползал по полу, как бешеный зверь в период течки. Потом встал и замахал передо мной острой палкой. - Отъебись, мудило! - кричал он. - Тебя ждет тюрьма Хило! Ты невменяем, мужик! Ты хочешь, чтобы нас всех повязали! Он опять затряс передо мной своей палкой так, словно изгонял демона. - Но только не меня, ты, ублюдок! Я валю отсюда! Не хочу даже видеть эти чертовы острова! А тебя тем паче! Боже, да ты хуже, чем чокнутый. Ты тупой! - И что с того? Здесь это неважно. Он посмотрел на меня с секунду и прикурил сигарету. Я откупорил новую бутылку скотча и выскреб остатки льда из морозильной камеры. - У нас будет еще через минуту, - сказал я. И не соврал. Полночный рейнджер - возможно, мой друг Митч Камахили - уже продирался через проход между пальмами с мусорным мешком, полным кубиков льда. Спустя миг я увижу луч его фонарика, мечущегося по бухте и посигналю ему лучом своего... а потом аккуратно дойду по камням до дряхлой каноэ рядом с главной хижиной, где, я знаю, он оставит мешок... здесь же я оставлю свой, оставшийся после последней доставки и уже заполненный пустыми пивными бутылками, пачками от сигарет, севшими батареями и скомканными клочками голубой машинописной бумаги. Такова была наша еженощная практика, и рейнджерам она, похоже, нравилась. Все, о чем меня попросили - держаться в сторонке днем, когда здесь валандаются туристы. Это явилось бы грубым нарушением основного правила. Серьезность ситуации мне растолковал Митч, юный рейнджер, обычно работавший в ночную смену. В какие-то ночи - когда он знал, что у меня нет посетителей - он приносил мне лед прямо в хижину, и мы сидели, обсуждая то, что происходит. Или НЕ происходит, как он тщательно мне разжевал. - Тебя здесь НЕТ, - объяснял он мне. - Эта хижина - табу. Здесь никому находиться нельзя. Я внимательно слушал, осознавая, что он куда ненормальней, чем я. Ночь за ночью я имел дело с лесничим государственного заповедника США, который не сомневался, что любая акула в бухте может быть его дядей... в иной его ипостаси, разумеется, но все-таки родственником. Бывали ночи, когда мы сидели у кромки моря, попивая из бокалов односолодовый виски со льдом и деля друг с другом трубку с местной дурью, а он мог внезапно встать и сказать: - Увидимся, командир. Пойду потусуюсь дома. Когда на него находило подобное настроение, Митч скручивал большую зеленую сигарету и удалялся, чтобы посидеть в одиночестве. Какое-то время я видел удаляющийся огонек окурка, а потом слышал всплеск, когда он перебирался на ту сторону, оставляя меня пьяного высиживать яйца в слабом мерцании фонаря-молнии. И я горбился над камнями, как брошенная обезьяна. За бортом. А Митч выходил в море, выдувая воздух, как дельфин. И по мере того, как он скользил прочь от скал в открытый океан, он таял в нем с атавистической грацией примата, который, наконец, определился, где ему хорошо. ............................................................................................................................. Песнь Ваахии Кинжал протяжный незнакомца, Что прибыл к нам из-за морей, Чьи очи светятся, как солнце, Чей лик белесого белей. О, длинный нож, подарок Лоно; Сверкай, мерцай и полыхай! Края твои острее камня, Булыжника Хуалалай; Копье сломается, коснувшись, А воин, увидав, умрет! Где острый ножик чужеземца? Подарок Лоно кто найдет? Кинжал в Вайлуку был утерян, В Лахайна видели его. Он значимей вождя любого, Найдешь - ты мира вождь всего. Мауи луг твой не отравят, Гавайи сеть не изорвут; Кауаи лодку не угонят. Вожди Оаху не убьют. К ногам склонится Молокаи. О, длинный ножик чужака, Клинок блестящий бога Лоно! Чья обрела тебя рука? Ты ль странствуешь в заморских землях? В пучине ли ты в эти дни? А, может, скрылся в звездных дебрях? Иль спрятан в потрохах свиньи? Ответит ли нам голос Ану? Откроют правду ли жрецы? О, острый нож, нож бога Лоно, Утерян ты, утерян ты! ............................................................................................................................. Песнь Ваахии, прославленной прорицательницы Ваахиа жила в 13 веке от Рождества Христова. Хотя и считается, что Ваахиа происходит из рода вождей, кто ее родители, точно неизвестно. После почти постоянных подтверждений ее пророчеств народ начал бояться и взбунтовался против нее, не только как любимицы Юли, бога колдунов, но и как медиума, через которого общались юнипихили, духи мертвых. Она жила в уединении в удаленной хижине в долине Вайпио, и, говорят, что большая пуко - священная, почитаемая сова - прилетала по ночам и садилась на крышу ее одинокого жилища. Его Величество Король Кала-Кауа "Легенды и Мифы Гавайев" (1881)