Хантер С.Томпсон. Проклятие Гавайев --------------------------------------------------------------- ╘ Hunter S. Thompson 1983 ╘ Oleg Ozerov (bumagomaraka@mail.ru) 2005 --------------------------------------------------------------- [огроменный пасиб Иннокентию Соколову! - прим. пер.] Не время христианскому здоровью теснить арийский тлен, От злобы собственной, усмешек ариев не встать с колен. Последним павшим уготована могильная плита И эпитафия: "Восток, он - дело тонкое, балда!" Р.Киплинг ............................................................................................................................. Романтический Бог Лоно В последнее время я немало написал о великом боге Лоно и его воплощении в капитане Куке. Сейчас, когда я в гостях у Лоно, на земле, которую топтали его устрашающие ноги в стародавние времена - если, конечно, аборигены не врут, хотя, мне кажется, вряд ли - я должен поведать о том, что он из себя представлял. Идол, которому местные поклонялись являл собой тонкую, ничем не украшенную штуковину высотой в 3 с половиной метра. Прозаичная история утверждает, что Лоно был наиболее почитаемым из богов на Гавайях - великий король, обожествленный за небывалые заслуги перед народом - та же мода награждения героев, что у нас, с той лишь разницей, что мы, несомненно, назначили бы его почтальоном, а не богом. В порыве гнева он прикончил свою жену, богиню по имени Кайкилани Алии. Угрызения совести сводили его с ума, и поверие вырисовывает необычайный спектакль. В главной роли - бог, бредущий по обочине. В гложащих терзаниях бродил он туда-сюда, боксируя и борясь с первым встречным. Естественно, это времяпрепровождение вскоре утратило свою новизну, поскольку когда столь могущественное божество вызывает на бой простого смертного, ясно, что последнему крышка. В силу вышесказанного он учредил игры вроде макаики и повелел, чтобы они проводились в его честь, а сам отбыл за море на треугольном плоте, заявив, что однажды вернется, и это было последним, что от него услышали. Больше его никто не видел; вероятно, его плот потонул. Но люди всегда ждали возвращения Лоно и имели серьезные основания принять капитана Кука за переродившегося бога. Марк Твен "Письма с Гавайев" ............................................................................................................................. 23 МАЯ 1980 Хантеру Томпсону Вуди Крик, Колорадо Дорогой Хантер! Избегая многословности, мы бы хотели, чтобы вы осветили Марафон в Гонолулу. Мы покроем все расходы и обещаем превосходный гонорар. Пожалуйста, свяжитесь с нами. Подумайте. Это хороший вариант отдохнуть. Искренне Ваш, Пол Перри, ответственный редактор журнала "Бег". 25 ОКТЯБРЯ 1980 Дорогой Ральф, Кажется, старина, нам подвернулся настоящий лошара. Одна придурь из Орегона по имени Перри хочет отправить нас на месяц на Гавайи, на Рождественские праздники, и все, что от нас требуется - это осветить Марафон в Гонолулу для его журнала "Бег". Ага, я знаю, о чем ты думаешь, Ральф. Ты вышагиваешь там по своему оперативному центру генштаба неудачников и размышляешь: "Почему я? И почему сейчас? Когда же меня начнут уважать?" Что ж... Давай смотреть в лицо фактам, Ральф; любой достоин уважения, особенно в Англии. Но не всякому станут платить за то, что он понесется, как скотина, 42 километра в маниакально-торчковой гонке под названием Марафон в Гонолулу. Мы УЖЕ бежим, Ральф, и я вполне уверен в победе. Разминка нам не повредит, но не слишком обременительная. Главное будет рвануть на старте и развить убийственную скорость в первые 5 километров. Эти качки-нацисты весь год тренировались, чтобы совершить величайшее усилие в этом суперкубке марафонов. Устроители ожидают 10.000 участников, а дистанция - 42 километра; значит, все начнут неспеша... потому как пробежать 42 километра - это ад во всех смыслах, и любой профи стартует очень медленно, чтобы предельно аккуратно разогнаться в первые 32 км. Но не мы, Ральф. Мы вылетим как из пушки, мы, люди-ракеты, переиначим всю природу гонки, устроив спринт на первых 5 километрах и покрыв их плечом к плечу от силы за 10 минут. Такой темп вскроет им чердак, Ральф. Они бегут, а не в ралли участвуют - поэтому наша стратегия заключается в том, что мы будем чесать, как прошмандовки, первые 5 км. Я прикинул, что мы можем налопаться амфетаминов до состояния зомби, которое даст о себе знать, когда натикает около 9.55 - как раз на 5-километровом контрольном пункте... это выдвинет нас так далеко вперед остальных, что они и разглядеть-то нас не сумеют. Мы будем уже за холмом в гордом одиночестве, когда оборвем ленточку на бульваре Ала Моана, все еще на бегу плечом к плечу, на скорости, столь сумасшедшей, что не только судьи заподозрят неладное... а прочие участники останутся так далеко позади, что многие будут подгребать в слепой ярости или вконец сбитыми с панталыку. Кроме того, я записал тебя в Мастера Доски, мировой турнир по серфингу на северном побережье Оаху 26 декабря. Тебе надлежит поработать над скоростной балансировкой, Ральф. Ты полетишь на гребне разрушающейся волны на скорости до 80 или даже 120 км/ч, и чего-чего, а падать тебе точно ни к чему. Меня с тобой на досочном сейшене не будет - мой адвокат всерьез возражает по поводу анализа мочи и других юридических последствий. Зато я намерен поучаствовать в печально известных Открытых Мемориальных Петушиных Боях, по $1000 за штуку по универсальной шкале - то есть, одна минута в клетке с петухом сулит $1000... или пять минут с одним петухом - $5000... а две минуты с пятью петухами - это целых $10.000 и т.д. Серьезный бизнес, Ральф. Гавайские петухи-рубаки способны уработать человека в лоскуты в считанные секунды. Пока что я тренируюсь дома на павлинах - шести 18-килограммовых птицах в клетке 2 на 2 и, кажется, уже обретаю необходимый навык. Настал час наподдать им, Ральф. Даже если ради этого придется вернуться в строй и поиметь дело с людьми. Помимо прочего, мне нужен отдых - имею на то законное право - поэтому мне охота потусить, не заморачиваясь. И чует мое сердце, так оно и выйдет. Cпокойно, Ральф. Мы в бараний рог скрутим все их извилины одной моей. Я уже позаботился о жилье: два домика с 50-метровым бассейном у кромки моря на Алии-Драйв, в Коне, где всегда светит солнце. ОК ХСТ ГОЛУБАЯ РУКА Мы минут сорок как взмыли над Сан-Франциско, когда экипаж, наконец, решил принять меры в связи с сортирной бедой. Дверь не отпиралась еще с момента взлета, и вот старшая стюардесса вызвала из кабины второго пилота. Он возник в проходе справа от меня, держа в руке диковинный черный инструмент, похожий не то на фонарик с лезвиями, не то на что-то вроде электрозубила. Он невозмутимо кивал, выслушивая, как стюардесса шепчет скороговоркой: - Поговорить с ним я могу, - чеканила она, тыча длинным красным ногтем в надпись "занято" на закрытой двери, - но не вытащить оттуда. Второй пилот задумчиво кивнул, упираясь спиной в толпу пассажиров, когда приспосабливал принесенный воинственный инструмент. - Имя у него есть? - спросил он стюардессу. Та царапнула взглядом по списку пассажиров на своей дощечке с зажимом. - Мистер Эккерман, - изрекла она, - адрес: Кайлуа-Кона, дом 99. - Большой остров, - сказал второй пилот. Стюардесса кивнула, все еще сверяясь со списком. - Член Клуба Красной Ковровой Дорожки, - продолжала она, - путешествует часто, предыстории нет... сел в Сан-Франциско, билет в один конец до Гонолулу. Настоящий джентльмен. Никаких зацепок, - она не унималась, - ни брони в отеле, ни машин напрокат... - стюардесса пожала плечами, - очень вежливый, мягкий, раскованный... - Ага, - сказал второй пилот, - знаем мы таких. Он на секунду уставился на свой инструмент, а затем занес другую руку и строго постучал. - Мистер Эккерман, - позвал он, - вы слышите меня? Ответа не последовало, но я сидел достаточно близко к двери, чтобы слышать звуки движения внутри: сперва падение стульчака, потом спускаемая вода... Я не был знаком с мистером Эккерманом, но порекомендовал ему пройти на борт в аэропорту. У него был вид человека, который когда-то боролся за золото в большом теннисе в Гонконге, а потом перешел на вещи посолиднее. Золотой ролекс, белая льняная охотничья куртка, цепь из Тай Бата на шее, тяжелый кожаный кейс с замком из цифр на каждой молнии... То не были приметы человека, который внезапно запрется в туалете сразу после взлета и просидит почти час. Это многовато для любого полета. Такое поведение вызывает вопросы, которые, в конечном счете, нельзя проигнорировать - особенно посреди великолепия салона первого класса 747 Боинга при пятичасовом перелете на Гавайи. Людям, выкладывающим столько денег, не по вкусу простаивать в очереди, дабы воспользоваться единственным доступным санузлом, пока в другом творится явная чертовщина. Я был одним из них... Мой контракт с "Юнайтед Эйрлайнз" предоставлял, как мне казалось, право как минимум пользоваться стоячим душем с замком на двери столько, сколько мне понадобится, чтобы вымыться. Я провел шесть часов, болтаясь по Комнате с Красной Ковровой Дорожкой в аэропорту Сан-Франциско, споря с кассирами, тяжко надираясь и отбиваясь от накатывающих волнами странных воспоминаний... На полпути между Денвером и Сан-Франциско мы решили сменить самолет, пересев на 747 Боинг. ДиСи-10 - самое оно для коротких марш-бросков и спанья, но 747-ой куда пригодней для командировок на дальние дистанции - в нем есть купольная комната отдыха, нечто наподобие пассажирского вагона в голове самолета, с диванами, деревянными карточными столами и отдельным баром, добраться до которого можно только по чугунной винтовой лестнице из салона первого класса. Это подразумевало риск лишиться ручной клади и произвести мучительную вынужденную посадку в аэропорту Сан-Франциско... но мне нужно было помещение для работы, а еще - немного растянуться или даже развалиться. План на ближайшую ночь заключался в том, чтобы ознакомиться с объектом моего исследования на Гавайях. К прочтению предлагались мемуары, памфлеты и даже книги. Я вез с собой Ричарда Хью - "Последнее путешествие Капитана Джеймса Кука", Судовой журнал Уильяма Эллиса и "Письма с Гавайев" Марка Твена - здоровые книги, а также длинные памфлеты: "Острова Гавайи", "История побережья Коны", "Пуухонуа или Хонаунау" и многое другое. - Нельзя так запросто явиться сюда и наваять о марафоне, - заявил мой друг Джон Уилбур, - на Гавайях гораздо больше всего, чем десять тысяч косоглазых, пробегающих мимо Пирл Харбор. - Прекращай! - добавил он, - эти острова полны загадок, так что забудь про Дона Хо и прочий туристский мусор - здесь до черта того, чего большинство людей не догоняет. Замечательно, подумал я - Уилбур мудр. Любой, кто готов променять "Вашингтон Редскинз" на дом у моря в Гонолулу должен был найти в жизни что-то, чего я не смог. В самом деле. Коснись загадки. Давай. Все, что может материализоваться, вырвавшись из недр Тихого океана, стоит того, чтоб на это взглянуть. После шести часов сплошных неудач и пьяного замешательства я, наконец, выбил два места на последний в тот день рейс до Гонолулу. Теперь мне нужно было где-то побриться, почистить зубы и, возможно, постоять попялиться в зеркало, как обычно гадая, кто же стоит по ту сторону. Не существует ровным счетом никаких причин покупать билет на летающую посудину за десять миллионов долларов. Риск чересчур велик. Неа. Это лишено смысла. Слишком многие ребята типа рано вышедших в отставку сержантов желали вызвать огонь на себя на подобных жестянках... слишком много психопатов и полоумных наркуш запирались в клозете, после чего закидывались колесами и пытались спустить самих себя по длинной голубой трубе. Второй пилот врезал по двери кулаком. - Мистер Эккерман! Вы в порядке? Он колебался, потом позвал еще раз, уже гораздо громче. - Мистер Эккерман! Говорит ваш капитан. Вам нехорошо? - А? - послышался голос изнутри. Стюардесса приникла вплотную к двери. - Это скорая помощь, мистер Эккерман - мы можем достать вас оттуда за тридцать секунд, если понадобится. Она победно улыбнулась Капитану Отвертке, а голос, тем временем ожил вновь. - Я в норме. Выйду через минуту. Второй пилот отступил и вытаращился на дверь. Шума внутри прибавилось - но, кроме звука бегущей воды, ничего. К этому моменту уже весь пассажирский состав первого класса бил тревогу, констатируя кризис. - Вытащите оттуда этого урода, - орал какой-то старик, - у него может быть бомба. - О, Боже, - заверещала тетка, - у него там что-то есть! Второй пилот вздрогнул, обернулся к пассажирам. Указал инструментом на старика, уже впадавшего в истерику. - Ты! - рявнул он, - заткнись! Я разберусь. Внезапно дверь открылась, и вышел мистер Эккерман. Он двинулся к проходу и улыбнулся стюардессе. - Простите, что заставил ждать, - сказал он, - туалет свободен. Он пятился по проходу, охотничья куртка небрежно свисала с руки, полностью ее не прикрывая. Со своего места я видел, что рука, которую он скрывал от стюардессы, была светло-голубой до самого плеча. От ее вида меня вмяло в сиденье. Мне нравился мистер Эккерман. Поначалу. У него был облик человека, который вполне мог разделять мои вкусы... но сейчас от него пахло неприятностями, и я был готов напинать ему по яйцам, как последнему ослу, за любую погрешность. Мое первое впечатление о нем к этому моменту испарилось. Это чувырло заперлось в сортире так надолго, что одна из его рук поголубела. Он уже не был тем благостным, задрапированным тихоокеанским яхтсменом, что сел на борт в Сан-Франциско. Большинство пассажиров, похоже, были счастливы, что проблема с санузлом разрешилась мирно: ни признаков оружия, ни динамита, намотанного на грудь, ни невразумительных выкрикиваний террористских слоганов или угроз перерезать всем глотки... Дед по-прежнему тихонько канючил, не глядя на Эккермана, пятившегося по проходу к своему месту. Больше никто не переживал. Тем не менее, второй пилот глазел на Эккермана с выражением полнейшего ужаса на лице. Эккерман все еще старался прятать руку под курткой. Никто, кроме меня, этого не заметил - или, заметив, не осознал, о чем это говорит. В отличие от меня и вылупившейся стюардессы. Второй пилот одарил Эккермана последним вялым взглядом, встрепенулся в явном отвращении, сложил свой десантный инструмент и сгинул. По пути к винтовой лестнице, ведущей наверх к кабине, он задержался в проходе возле меня и прошептал Эккерману: - Ты, грязный ублюдок, не приведи тебе Бог еще раз попасться мне на рейсе. Я видел, как Эккерман учтиво кивнул, после чего скользнул на свое место наискосок от меня. Я быстро встал и проследовал в ванную с бритвенными принадлежностями в руке - я тщательно заперся и первым делом аккуратно опустил сидение унитаза. Есть лишь один способ окрасить руку в голубое на 747 Боинге на высоте 11.000 метров над океаном. Но истина столь невероятна, что даже большинство заядлых путешественников с этим не сталкивалось - и это, как правило, не то, о чем осведомленные станут трепаться. Мощное дезинфицирующее средство, используемое большинством авиалиний для освежения воздуха в туалете - вещество, известное, как Дежерм, имеет ярко-голубой окрас. Впервые я увидел мужчину, выходящего из туалета в самолете с голубой рукой во время длинного перелета из Лондона в Заир, когда следовал на бой Али с Форманом. Корреспондент британских новостей из "Рейтер" ушел в ванную и каким-то макаром умудрился уронить единственный ключ от рейтерского телекса в Киншасе в алюминиевую дыру. Он вышел полчаса спустя, и до самого Заира весь ряд был в его полном распоряжении. Уже натикало почти полночь, когда я вышел из туалета и вернулся на свое место, чтобы собрать материал для исследования. Верхнее освещение отключили, и пассажиры, в массе своей, спали. Пора было подняться в бар и взяться за работу. Предполагалось, что Марафон в Гонолулу составит лишь часть статьи. В остальном я планировал написать о самих Гавайях, о которых мне никогда не приходилось даже думать. У меня в сумке покоился литр бурбона, и я знал, что наверху полно льда, а сам бар пустует. Но не в этот раз. Когда я поднялся на последнюю ступеньку, я увидел своего приятеля-путника, мистера Эккермана, мирно спящим на одном из диванов рядом с баром. Я разбудил его, проходя к столику в углу и, кажется, заметил вспышку в его томной улыбке - он меня узнал. Я кивнул ему мимоходом, не сбавляя скорость. - Надеюсь, вы нашли, что искали, - сказал я. Эккерман посмотрел на меня. - Ага, - ответил он, - разумеется. Я находился в трех метрах от него, выкладывая материалы на большой карточный стол. Что бы он там ни искал, я не хотел об этом даже думать. У него свои проблемы, у меня свои. Я надеялся монополизировать это помещение на пару часов, побыть в одиночестве, но мистер Эккерман явно поселился здесь на ночь. Это помещение было единственным местом, где его присутствие не накликает беды. Я рассудил, что раз нам все равно придется побыть тут вместе, мы вполне можем и поладить. В воздухе стоял сильный аромат дезинфицирующего средства. Все помещение пахло как подвал плохой больницы. Я врубил над собой все вентиляторы и рассеял бумаги по столу. Я силился вспомнить, страдал ли британский корреспондент от каких-либо ран или болей, но единственное, что мне удалось восстановить - это то, что на протяжении всего пребывания в Заире он носил рубашки с длинным рукавом. Ни похудания, ни яда в нервной системе. Все расплата выразилась в трех неделях на жаре в Конго, породивших жуткий грибок на руке. Когда я встретил его в Лондоне двумя месяцами позже, грабля по-прежнему была заметно голубой. Я прошел к бару и захватил немного льда для напитка. На обратном пути я спросил Эккермана: - Как рука? - Голубая, - последовал ответ, - и зудит. Я кивнул: - Это мощная штука. Советую обратиться ко врачу по прибытии в Гонолулу. Он опустился в кресле и взглянул на меня. - А вы разве не доктор? - Что-что? Он заулыбался и прикурил сигарету. - Так сказано на вашей багажной бирке, - сказал он, - там сказано, вы - доктор. Я засмеялся и посмотрел на сумку. В самом деле, надпись на бирке Клуба Красной Ковровой Дорожки так и гласила: "Др. Х.С.Томпсон". - Боже, - сказал я, - вы правы. Я - доктор. Он пожал плечами. - Ладно, - родил я, - давайте сведем эту срань с вашей руки. Я встал и показал ему жестом следовать за мной в крохотную уборную "только для персонала" перед кабиной. Мы провели следующие 20 минут, скребя его руку пропитанными мылом бумажными салфетками, после чего я израсходовал на нее банку кольдкрема. Мерзкая красная сыпь словно ядовитый плющ выступила по всей руке, тысячи грязных пупырышков... Я достал из сумки тюбик Десенекса, убивающий зуд. Но от синего пигмента избавиться не удалось. - Как? - изумился он, - оно не смывается? - Нет, - сказал я, - возможно, от пары недель в морской воде рука потускнеет. Почаще занимайся серфингом, околачивайся на пляже. Он выглядел озадаченным. - На пляже? - Ага, - сказал я, - просто двигай туда и все дела. Забей на домыслы, говори, это такое родимое пятно. Он кивнул. - А это здорово, Док: "Какая еще синяя рука?" Так? - Так, - подтвердил я, - ни перед кем не извиняйся, ничего не объясняй. Реагируй как будто так и надо и спокойно выцвечивай эту педерсию. Ты прославишься на Уайкики-Бич. Он захохотал. - Спасибочки, Док. Может, и я когда тебе услугу окажу - что привело тебя на Гавайи? - Бизнес, - ответил я, - освещаю Марафон в Гонолулу для медицинского журнала. Он опять кивнул и сел, вытягивая свою голубую руку на диване, чтобы дать ей немного кислорода. - Что ж, - изрек он, наконец, - как скажешь, Док, - он озорно оскалился, - медицинский журнал. А ведь это хорошо. - А? И вновь он кивнул в раздумьях, кладя ноги на стол. Затем обернулся и улыбнулся мне. - Я вот все думал, как отвечу услугой на услугу, - сказал мой собеседник, - ты надолго на островах? - Не в Гонолулу точно. Только до субботы после Марафона, а потом мы отправляемся в местечко под названием Кона. - Кона? - Ага, - сказал я, откидываясь на спинку и открывая одну из своих книг, труд 19 века под названием Судовой журнал Уильяма Эллиса. Он брякнулся на подушки и прикрыл глаза. - Это уютное местечко, - заявил он, - тебе понравится. - Что ж, приятно слышать. Я уже заплатил за постой. - Заплатил? - Ага. Взял в аренду два домика на пляже. Он поднял глаза. - Ты заплатил вперед? Я кивнул. - Это был единственный способ хоть что-то заполучить. Все остальное забронировано. - Что?! Он дернулся в кресле и вперился в меня. - Забронировано? Что, черт возьми, ты арендуешь - Кона-Вилладж? Я помотал головой. - Нет. Это что-то вроде поместья с двумя большими домами и бассейном, довольно далеко от города. - Где? - спросил он. Что-то не то прослеживалось в его тоне, но я старался это игнорировать. Что бы он ни собирался мне сказать, я чувствовал, мне не понравится услышанное. - Для меня друзья нашли это место, - затараторил я, - оно прямо на пляже. Совершенно закрытое для посторонних. Нам предстоит хорошенько поработать. Теперь он определенно выглядел встревоженным. - У кого ты арендовал это место? - спросил Эккерман. А потом ненароком назвал риэлтора, через которого я действительно арендовал жилье. Выражение моего лица, по-видимому, сигнализировало ему, что к чему, так как он постоянно менял тему. - Зачем Кона? - спрашивал он, - охота порыбачить? - Не особенно. Хочется выбраться на воду, понырять. У моего друга там лодка. - О! И как его зовут? - Парень из Гонолулу, - сказал я, - Джин Скиннер. Он кивнул, а еще поддакнул: - Ага. Конечно, знаю Джина - Голубой Хряк. Он привстал с подушек и повернулся ко мне, уже не полусонный. - Он - твой друг? Кивнул и я, удивленный улыбкой на его лице. Подобные ухмылочки мне уже приходилось лицезреть, но на какой-то миг я не знал, к чему она относилась. Эккерман все так же смотрел на меня, со странным блеском в глазах. - Мы какое-то время не виделись, - заметил он, - он что, вернулся на Гавайи? Ой, подумал я. Что-то тут не то. Теперь я расшифровал эту лыбу; мне доводилось наблюдать ее и на других лицах в других странах при упоминании имени Скиннера. - Кто? - осведомился я, вставая, чтобы добыть еще льда. - Скиннер. - Вернулся откуда? Мне не хотелось ввязываться в скиннеровские феоды. Похоже, Эккерман это понял. - Еще кого-нибудь знаешь в Коне? - спросил он, - помимо Скиннера? - Ага. Я знаю людей из индустрии виски. Знаю нескольких реальных риэлторов. Он сосредоточенно закивал, пялясь на свои длинные голубые пальцы, как будто только что заприметил нечто необычное. Я узнал профессиональную паузу человека, давно приученного слушать, как вертятся шестеренки в собственном черепе. Я почти уловил этот звук - высокоскоростное сканирование памяти очень персонального компьютера, который рано или поздно выдаст какую-то ссылку, канал связи или давно позабытую команду, запрошенную только что. Эккерман вновь прикрыл глаза. - Большой остров отличается от остальных, - произнес он, - особенно от бардака в Гонолулу. Это сродни путешествию в прошлое. Никто тебя не парит, полно места, чтоб развернуться. Это, пожалуй, единственный из островов, где люди имеют представление о древней Гавайской культуре. - Изумительно, - заявил я, - мы прибудем туда на следующей неделе. Все, что нам нужно от Гонолулу - это Марафон, а потом мы на какое-то время заляжем в Коне и добьем статью общими усилиями. - Правильно, - сказал он, - позвони мне, когда заселишься. Я смогу показать кое-какие места, где до сих пор не вывелось древнее колдовство. Он улыбнулся своим размышлениям: - Точно, мы сможем спуститься к югу, в Город-Заповедник, и провести какое-то время с призраком капитана Кука. Черт, мы сможем даже понырять, если погода позволит. Я положил книгу и немного прошелся. Впервые кто-то расскажет мне что-то интересное о Гавайях - местные легенды, старые войны, миссионеры, странная и страшная судьба капитана Кука. - Город-Заповедник представляется любопытным, - сказал я, - осталось не так много культур с могучим ореолом святыни. - Ага, - согласился Эккерман, - но сначала ты должен туда добраться, и сделать это быстрее, чем тот, кто будет тебя гнать. ............................................................................................................................. Город-заповедник в Хонаунау Двигаясь на юг, мы обнаружили внушительное размерами табу Паху (священную, огороженную землю), прилегающее к беглецкой Киве. Наш гид сообщил, что это гавайские заповедники пухонуас, о которых мы немало слышали от начальства и не только. Таких мест на острове только два; одно мы сейчас изучали, а другое - в Вайпио, на северо-востоке острова, в районе Кохалы. Эти заповедники предоставляли надежное убежище беглым преступникам, которым посчастливилось обрести свою территорию, когда они улепетывали от карающей десницы закона. Заповедник имел несколько входов, какие-то у самого моря, какие-то - прямо у скал. Сюда тянулись убийцы, воры, а также те, кто нарушил табу или потерпел неудачу при исполнении жестких ритуальных требований. Они спасались от сурового преследования и обретали укрытие. Какому бы племени ты ни принадлежал, откуда бы ни явился, ты имел безусловное право на вход, хотя погоня за тобой велась вплоть до ворот города. По счастью, ворота эти были открыты всегда, и как только беглец проходил через них, он должен был предстать перед истуканом и как можно быстрее извергнуть семя, выражая, тем самым, свою признательность за предоставленную безопасность. Жрецы, а равно и их единоверцы незамедлительно умерщвляли всякого, кто осмеливался преследовать или докучать тому, кто хоть единожды пересек черту табу Паху и, как они считали, находился с того момента под защитой духа Кивы, божества, покровительствующего этим местам. Нам не удалось выяснить необходимую для этого продолжительность пребывания в заповеднике; но она составляла не более двух-трех дней. По истечении данного срока беглец либо идет служить к жрецам, либо возвращается домой. Заповедник в Хонаунау просторен и способен вместить громадное количество людей. Во время войны сюда приводили женщин, детей и стариков из соседних районов, где они и пересиживали, пока мужчины сражались. Здесь они ожидали разрешения конфликта и оставались невредимы в случае поражения их племени. Судовой журнал Уильяма Эллиса (ок. 1850) ............................................................................................................................. Эккерман хихикнул: - Это явно утка. - Но если ты туда попал, ты был полностью защищен? - Точно, - ответил он, - даже боги тебя пальцем тронуть не смели, если ты прошел через ворота. - Волшебно, - заметил я, - мне стоит подыскать подобное местечко. - Ага. И мне. Потому-то я и живу там, где живу. - Где? Он улыбнулся. - В погожий день с моего балкона открывается вид на Город-Заповедник. Он дарит мне ощущение комфорта. Мне казалось, он не врет. Какой бы образ жизни Эккерман ни вел, у него явно должен был быть запасной вариант в загашнике. Найдется немного консультантов по инвестированию с Гавайев или откуда-то еще, которые могут уронить в толчок 747-го Боинга нечто, настолько важное, что сунут туда руку, дабы это вернуть. Мы были одни под куполом, на высоте 11.000 метров над океаном, по меньшей мере, еще два часа. В Гонолулу мы прилетим где-нибудь на восходе. Глядя на Эккермана поверх моей книги, я видел, что он дремлет, при этом безостановочно почесывая руку. Глаза закрыты, а пальцы начеку. Его судорожные движения начинали действовать мне на нервы. Стюардесса зашла нас проведать, но от вида эккермановской руки ее лицо завибрировало, и она быстро спустилась. У нас стояло ведерко со льдом, полное дорогого пива, и богатейший выбор маленьких бутылок со спиртным, поэтому нам некуда было спешить. Оставалось лишь присматривать за Эккерманом. Наконец, он вроде бы заснул. В помещении было темно, свет поступал только от слабых настольных ламп, и я откинулся на диване, чтобы обмозговать материал для исследования. Помню, главное впечатление от прочитанного в те часы произвел тот факт, что летопись Гавайских островов не велась до последних двух столетий, когда первые миссионеры и моряки начали конспектировать хронологию, слушая сказки аборигенов. Никто даже не знал, как образовались сами острова и еще меньше, откуда происходят их жители. В серый полдень 16 января 1779 года капитан Джеймс Кук, величайший путешественник эпохи, привел два корабля своей Третьей Экспедиции по Тихому океану в узкую, обнесенную каменными рифами бухту Килакекуа на западном побережье доселе не нанесенного на карту острова, который местные называли "Оухихи", и вписал себя в историю, как первый белый, официально открывший Гавайи. Внутри бухту окутывал туман, окруженный отвесной стеной 150-метровых скал. Она напоминала скорее мавзолей, чем гавань, и - несмотря на плачевное состояние своих кораблей и команд после десяти дней убийственных муссонов - Кук изъявил желание пристать. Правда, выбора у него не было: команда грозила бунтом, свирепствовала цинга, судна разваливались под ногами, а боевой дух всей команды вылетел в трубу после шести месяцев в Арктике... Они следовали на юг с Аляски в состоянии неподдельной истерии, и один только вид суши помутил их рассудок. И Кук привел их туда. Бухта Килакекуа оказалось не той безобидной якорной стоянкой, о которой он мечтал, но единственной доступной. Здесь капитан и переживет последнюю бурю на своем пути. ............................................................................................................................. Рано утром 16 января 1779 года Кук сказал своему шкиперу: - Мистер Блай, будьте так добры спустить хорошо вооруженную шлюпку, отдать необходимые приказания и изучить обстановку. Они оба различали то, что Кук назвал "призраком бухты". - Выглядит многообещающе, сэр, и индейцы вроде бы дружелюбны, - сказал Блай. Кук высказался жестко. - Вне зависимости от настроения индейцев, если это безопасная стоянка, я распоряжусь бросить здесь якорь. Нам жизненно необходимо восстановиться. В шлюпке, спущенной с "Дискавери", Блай в сопровождении Эдгара и других погребли, держа курс на северо-восток, на глубокий вырез в скалах, по пути встречая целые армады каноэ всех размеров. Каноэ торопились к кораблям, удваивая скорость, размахивая веслами и распевая. Когда Блай пришвартовался, он был как никогда уверен, что перед ним самая безопасная стоянка. Она казалась защищенной со всех сторон, за исключением юго-запада, но, по последним его наблюдениям, шторм с этой стороны не предвиделся. Главной чертой бухты была скала, срезающая черную вулканическую глыбу под острым углом. Она вклинилась в бухту с расстояния 120 метров с восточной оконечности и тянулась на 1,5 километра к западу, где плавно вырастала мысом. Эта скала, этот непреодолимый далекий рубеж, казалось, впадал прямо в море, но когда день сносился, и начался отлив, Блай зафиксировал узенький пляж - черные камни с галькой. Как им предстояло выяснить, название бухты Килакекуа (Каракакооа, как именовал ее Кук) означает "Тропа богов", выходящую в море этим огромным желобом. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ............................................................................................................................. Я все еще продолжал читать, когда явилась стюардесса с вестью о том, что мы приземляемся через тридцать минут. - Вам придется занять ваши постоянные места, - сказала она, не глядя на Эккермана, который, похоже, еще спал. Я стал собирать барахло. Небо снаружи иллюминаторов озарялось светом. Когда я проносил сумку через проход, Эккерман проснулся и прикурил. - Скажи им, я не нашел в себе сил, - заявил он, - думаю, я смогу приземлиться, находясь и здесь. Он усмехнулся и застегнул ремень безопасности, который выдернул из глубин дивана. - Они не станут по мне скучать, - добавил он, - увидимся в Коне. - Ладно, - сказал я, - а в Гонолулу ты не задержишься? Он покачал головой. - До банка еще долго, - ответил Эккерман, сверившись с часами, - откроется в девять. Мне нужно быть дома к обеду. - Удачи, - сказал я, - береги руку. Он улыбнулся и полез в карман куртки. - Спасибо, Док, - сказал он, - тут кое-что для тебя. Путь может оказаться долгим. Он положил мне в руку склянку и указал на уборную. - Лучше сделай это прямо здесь, - продолжал он, - тебе ведь незачем приземляться с чем-то незаконным на руках. Я согласился и быстро прошел в туалет. Выйдя, я вернул ему склянку и сказал: - Чудесно. Мне уже похорошело. - Вот и славно, - ответил он, - мне кажется, это вся помощь, которая тебе может здесь понадобиться. ДЕБИЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ Мой друг Джин Скиннер встретил нас в аэропорту Гонолулу, припарковав свой черный понтиак "ГТО" c откидным верхом на пешеходной дорожке возле багажной карусели и отражая возмущение публики безумными взмахами рук и дерганой моторикой человека с серьезными намерениями. Он топал взад-вперед перед машиной, потягивая пиво из коричневой бутылки и напрочь игнорируя азиатку в форме контролера стоянки, которая из кожи вон лезла, чтобы привлечь его внимание, пока он бегал глазами по залу выдачи багажа. Я увидел его еще с верхушки эскалатора и сразу осознал, что нам придется забирать вещи в спешке. Скиннер слишком привык работать в боевых условиях, чтобы узреть что-то зазорное в том, чтобы въехать по пешеходной дорожке в эпицентр злющей толпы с целью захватить то, за чем он сюда прибыл... в данном случае, меня. Потому я и спешил к нему с карнегианской улыбочкой на лице. - Не переживай, - увещевал он контролершу, - через минуту меня здесь не будет. Кажется, многие ему поверили, или, по крайней мере, очень хотели. В Скиннере все говорило о том, что его лучше не провоцировать. На нем была белая льняная куртка с как минимум тринадцатью сделанными на заказ карманами по принципу "все свое ношу с собой" - от фосфорной гранаты до водонепроницаемой ручки. Голубые шелковые слаксы беспардонно измяты. Носков на командоре не было, лишь дешевые резиновые сандалии, которыми он шлепал по плитке. Он был на голову выше любого в аэропорту, глаза спрятаны за иссиня-черными солнцезащитными очками из сайгонского стекла. Тяжеленная, составленная из прямоугольных звеньев тайбатская цепь на шее могла быть куплена только в ювелирном магазине в одной из темных подворотен Бангкока. На запястье болтался золотой ролекс с ремешком из нержавеющей стали. Сам факт его нахождения в толпе туристов с материка, едва сошедших с рейса "Сан-Франциско - Алоха", был неуместен. Скиннер отнюдь не проводил тут каникулы. Он протянул мне руку. - Здравствуй, Док, - поприветствовал он со странной улыбкой, - я думал, ты с этим делом завязал. - Так и есть, - сказал я, - но стало скучно. - И мне, - признался Скиннер, - я уже выезжал из города, когда мне позвонили. Кто-то из марафонского комитета. Им потребовался официальный фотограф с окладом в штуку в день. Он кинул взор на связку новеньких никонов на переднем сиденье авто. - Я не смог их послать. Это шальные деньги. - Боже, - сказал я, - ты, никак, в фотографы заделался? На секунду он уставился в пол, а потом медленно повернулся ко мне, вращая зрачками и обнажая солнцу зубы. - На дворе восьмидесятые, Док. Я тот, кем приходится быть. Скиннер не чурался денег. И, тем паче, лукавства ради них. Когда мы познакомились в Сайгоне, он работал на ЦРУ, летая на вертолете "Эйр Америка" и заколачивая, как поговаривали его знакомые, $20.000 с гаком в неделю на опиуме. Мы всегда избегали темы денег, а он, к тому же, вегетативно не переносил журналистов, но вскоре мы подружились, и я провел последние недели войны, куря с ним опиум на полу его номера в "Континенталь Паласе". Мистер Хи приносил трубку ежедневно в районе трех - даже в тот день, когда в его дом в Чолоне попала ракета - а мы безмолвно лежали в ожидании магического дыма. Одно из моих наиболее четких воспоминаний о Сайгоне - растянувшись на полу и приложив щеку к прохладному белому кафелю, я слушаю призрачный, сопранный лепет мистера Хи, который скользит по комнате с длинной черной трубкой и лабораторной газовой горелкой, беспрестанно и сосредоточенно что-то завывая на неведомом нам языке. - Для кого ты сейчас пишешь? - спросил Скиннер. - Освещаю гонку для медицинского журнала. - Замечательно, - пробурчал он, - мы сможем использовать хорошие медицинские связи. Какие наркотики у тебя с собой? - Никаких, - ответил я, - совсем никаких. Он пожал плечами, потом взглянул на пришедшую в движение карусель и посыпавшиеся со спускного желоба сумки. - Как скажешь, Док, - сказал Скиннер, - давай-ка загрузим твои вещички в машину и свинтим отсюда, пока меня не сграбастали за особо тяжкое преступление. Я не в том настроении, чтобы с кем-то лаяться. Толпа зверела, а восточная полисменша выписывала квитанцию. Я выхватил пиво из руки Скиннера, сделал продолжительный глоток и швырнул свою кожаную сумку на заднее сиденье. Вслед за этим я представил Скиннера моей невесте. - Ты, видимо, сбрендил, - сказала она, - парковаться на пешеходной дорожке! - Мне за это платят, - парировал он, - если бы я был в своем уме, нам пришлось бы переть твой багаж вплоть до стоянки. Пока он загружал сумки, она не сводила с него глаз. - А ну отвали! - гаркнул Скиннер мальчишке, который вертелся возле машины, - хочешь, чтоб прибили? На этом этапе активность толпы снизилась до нуля. Чтобы мы там ни вытворяли, умирать никому не улыбалось. Мальчишка исчез, когда я скатил чемодан с карусели и перебросил Скиннеру, который едва успел поймать его, прежде чем тот грохнулся, и аккуратно уложил на заднее сиденье. Контролерша строчила новую квитанцию, уже третью за десять минут. Она явно теряла терпение. - Даю вам шестьдесят секунд, - кричала она, - потом придет эвакуатор. Скиннер ласково похлопал ее по плечу, забрался в машину и завел двигатель, который откликнулся резким металлическим ревом. - Вы слишком симпатичны для этой галимой работы, - сказал он, вручая ей визитку, которую взял с приборной панели. - Позвоните мне в офис, - добавил он, - вам нужно позировать обнаженной для открыток. - Что?! - проорала она, когда Скиннер давал задний ход. Толпа молча рассеивалась, крайне недовольная тем, что нам удалось спастись. - Вызовите полицию! - крикнул кто-то. Контролерша верещала по рации, а мы присоединились к потоку машин, оставляя за собой скрежет движка. Скиннер извлек еще одну бутылку пива из маленькой морозильной камеры на полу около сиденья, потом немного подержал руль коленями, пока чесал макушку и прикуривал сигарету. - Куда, Док? - спросил он, - в "Кахала Хилтон"? - Угадал. Далеко это? - Далеко, - ответил он, - придется сделать остановку, чтоб зацепить еще пива. Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. По радио звучала странная песня про "хула хула бойз" на манер Уоррена Зевона: ...Хайна йа маи ана ка пуана Хайна йа маи ана ка пуана... Я видел, как уходит с пикника Она с одним парковщиком И жирным из бассейна, чья рука Ее ладонь держала... Скиннер ударил по газам, и мы помчались колбаской, в 15 сантиметрах уйдя от столкновения с неповоротливым грузовиком с ананасами и прорываясь через свору бродячих собак, перебегавших шоссе. Мы задели гравий подвеской, и задняя часть заходила ходуном, но Скиннер вырулил. Собаки простояли на своем недолго и в панике бросились врассыпную, когда он высунулся и на ходу треснул одну из них по голове бутылкой пива. Тут понтиак атаковал большой желтый зверь с тощими боками, длинной тяжелой челюстью дворняги в десятом поколении и тупостью отморозка, который всю жизнь на кого-то прыгает и привык к тому, что оппонент пасует. Он летел прямо под левое переднее колесо, пронзительно лая, и его глаза внезапно округлились, когда он понял - поздно, Скиннер не свернет. Пес вцепился всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, но слишком разогнался до этого, чтобы успеть остановиться. Машина выжимала около восьмидесяти на первой передаче. Скиннер не убрал ногу с газа и завертел бутылкой как клюшкой для игры в поло. Я услышал приглушенный удар, а потом - страшный визгливый хрип, когда зверь свалился на шоссе прямиком под колеса ананасового грузовика, который его и размазал. - Опасно, - сказал Скиннер, выбрасывая розочку от бутылки, - невероятно злобные. Легко запрыгнут в машину на светофоре. Это одна из проблем езды с открытым верхом. Невеста рыдала в истерике, а искаженная мелодия все еще неслась из радио: Я слышал укулеле, бренчащие у моря. Она сбежала с хула-хулами, забыв меня, о горе! Хайна йа маи ана ка пуана Хайна йа маи ана ка пуана... Когда мы приблизились к центру Гонолулу, Скиннер сбавил обороты. - Так, Док, - сказал он, - пора бы вырубить наркоты. Я нервничаю. Да неужели, подумал я. Ты, упырь-убийца. - У Ральфа есть, - буркнул я, - он ждет нас в отеле. У него целый флакон из-под альказельцера с этим добром. Он убрал ногу с тормоза и дал по газам, когда мы проезжали под большим зеленым знаком "Вайкики-Бич 1 1/2". Знакомая ухмылка на его лице. Легкомысленная, шизанутая ухмылка торчка, готовая порвать кожу на щеках. Сколько раз я ее наблюдал... - Ральф - параноик, - сказал я, - с ним надо поосторожнее. - За меня не беспокойся, - ответил Скиннер, - я отлично лажу с англичанами. Мы были в центре Гонолулу, курсируя вдоль береговой линии. Улицы запрудили бегуны трусцой, отлаживающие свой шаг перед большой гонкой. Транспортные средства они игнорировали, что бесило Скиннера. - Эта беготня - беспредел какой-то, - проговорил он, - участвует каждый либерал-богатей с Запада. Они бегут по шестнадцать километров в день. Это чертова секта. - А ты бегаешь? - спросил я. Он засмеялся. - Еще бы, блин. Но не с пустыми же руками. Мы - преступники, Док. Мы не ровня этим людям, и, думаю, перевоспитываться поздно. - Но мы - профессионалы, - возразил я, - и мы здесь, чтобы осветить гонку. - Да ебал я эту гонку. Мы осветим ее, сидя в палисаднике у Уилбура - нажираясь и по-крупному играя на футбольном тотализаторе. Джон Уилбур, экс-нападающий в "Вашингтон Редскинз", которые ездили на Суперкубок в 1973, был другим моим закадыкой, и он, в конце концов, образумился настолько, что легко мог сойти за респектабельного бизнесмена из Гонолулу. Его дом на Кахала-Драйв с высокой арендной платой стоял на маршруте гонки, километрах в трех от финишной черты... Это идеальный штаб для нашего репортажа, объяснил Скиннер. Мы заценим старт в центре, затем рванем к Уилбору смотреть игры и покрывать сквернословием участников марафона, пробегающих мимо дома, а ближе к финишу опять прощемимся в центр. - Хороший план, - согласился я, - кажется, что-то подобное со мной уже происходило. - Не совсем, - сказал он, - ты в жизни не увидишь ничего скучнее этих идиотских марафонов... хороший способ рехнуться. - Я лишь имею в виду, - вставил я, - что участвую в этой чертовой гонке. Он покачал головой: - Забудь. Уилбур хотел развести Рози Руиз несколько лет назад, когда еще был ого-го - он прыгнул в эту гонку на полмили впереди всех на отметке "38 км" и погреб, как проклятый, к финишной прямой, развивая, как ему казалось, скорость звука... - он засмеялся, - это было ужасно: девятнадцать человек обогнали его за три километра. Он пришел осоловевший от рвоты и вынужден был буквально ползти последние метры, - он опять заржал, - эти люди быстры, чувак. Они бежали прямо по нему. - Что ж, - сказал я, - довольно об этом. Я в любом случае не хотел участвовать в этой хреновине. Это идея Уилбура. - Выходит, тебе нужно поаккуратнее здесь себя вести. Даже лучший друг тебя обманывает. Он и сам в беде. Ральф сидел, сгорбившись над барной стойкой в "Ресторации Хо-Хо", проклиная дождь, серфинг, жару и все прочее, что предлагал Гонолулу. Он только пришел с пляжа, куда ходил за острыми ощущениями от подводного плавания, о котором рассказывал Уилбур. Прежде, чем Ральф успел нырнуть, его подбросила волна и беспощадно шваркнула о коралловый риф, пропоров дыру в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер пытался подбодрить его парой присущих ему ужасных историй, но Ральфу было не до того. Его настроение было ни к черту и лишь ухудшилось, когда Скиннер потребовал кокаина. - О чем ты говоришь? - завопил Ральф. - Я про номер первый, чувак, - сказал Скиннер, - кокос, порошок, белая смерть... я без понятия, как вы, англикашки, его называете... - Ты про наркотики? - наконец спросил Ральф. - РАЗУМЕЕТСЯ, Я ПРО НАРКОТИКИ! - заорал Скиннер, - думаешь, я сюда об искусстве трепаться пришел? Этого было достаточно. Ральф испуганно ухромал, и даже бармен слегка припух. ШИЛО В ЗАДНИЦЕ Мы обосновались в баре и наблюдали, как дождь хлещет пальмы на пляже. В "Ресторацию Хо-Хо" вели три входа, и каждые несколько минут шквал дождя приносился к нам с моря. Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец молчаливо смешивал для нас маргариты, не снимая с лица прилипшую улыбку. Слева, на камне в бассейне торжественно стояла пара пингвинов, следя за тем, как мы пьем. Их карий немигающий взгляд выражал не меньший интерес, чем взгляд бармена. Скиннер кинул им ломтик сашими, который тот, что был повыше, перехватил в воздухе и тотчас сожрал, сметя птицу поменьше со своего пути щелчком короткого черного крыла. - Странные эти птицы, - изрек Скиннер, - я веду с ними своего рода диалоги. Он немного подулся после того, как Ральф обломал его в намерении утонуть в чистейшем лондоском кайфе до конца дня, но в итоге принял это как еще одну ослепительную вспышку габаритов в лицо со встречной полосы. После трех-четырех коктейлей в его голос вернулась фатоватость, и он уже смотрел на пингвинов ленивым взором человека, который не станет подолгу скучать. - Это муж и жена, - сказал он, - мужик - тот, что покрупнее, и он бы с легкостью торговал ее задницей, взамен получая рыбьи хвосты. - Скиннер повернулся ко мне. - Как считаешь, Ральф охоч до пингвинов? Я вперился в птицу. - Не суть, - продолжил Скиннер, - он все равно бы ее доконал. - Британцы ебут все подряд, - развивал он мысль, - такие уж они извращенцы. Бармен стоял к нам спиной, но я не сомневался, что он слушает. Застывшая улыбка все больше отдавала гримасой. Частенько ли ему доводилось преспокойно стоять за стойкой спиной к респектабельного вида гражданам, внимая, как они рассуждают об изнасиловании гостиничных пингвинов? ............................................................................................................................. В первый день декабря [1778]... он осознал, что перед ним предстал величайший из всех открытых им островов: тот, что туземцы называли, а Кук записал, как "Оухихи". К утру они приблизились к живописному берегу из массивных скал, хребту, выпяченному в мыс, белесым полосам громадных водопадов, обрушившимся на белый прибой, и многочисленным рекам, бегущим из глубоких долин. В них располагались лощины с шумящими потоками, пейзажи, в которых бесплодие мешалось с плодоносностью, рябые пейзажи, медленно вырастающие в вершины с ледяными шапками. Снег в тропиках! Новое открытие, новый парадокс. Здесь, казалось, лежала еще одна плодородная земля, куда крупнее Таити по площади. В подзорную трубу было видно, как тысячи туземцев покидают жилища и рабочие места, устремляясь напрямик к верхушкам скал, чтобы пристально рассмотреть пришельцев и махать белыми лентами одежд, словно приветствуя нового мессию. Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ................................................................... - Сколько еще будет продолжаться этот чертов дождь? - спросил я. Скиннер посмотрел на пляж. - Одному Богу известно, - ответил он, - это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней. По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена. Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит. Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве - стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей. Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная - про "Целую семью из Сан-Франциско" - адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к "Хилтону", что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек. - Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, - предупредил Скиннер, - только если ОЧЕНЬ заскучаешь. Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак. - И держись подальше от корейских баров, - добавил Скиннер, - там дегенеративный сброд - жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца. Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр. - Мой дедушка был корейцем, - признался я, - где бы мы могли поообщаться с ними? - Что? - спросил Скиннер, - ПООБЩАТЬСЯ? - Будь спок, - сказал я, - они меня признают. - Да ебал я их - это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем. Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции. - Ладно, забей, - сказал Скиннер, - дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом. - Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы. - Точно. Это всех до усрачки перепугало. Он понизил голос и придвинулся ко мне. - Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ". Я кивнул. - Вообще без причины, - продолжал он, - она стояла на краю со своим парнем - там, на вершине, куда туристов водят - как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, - он угрюмо кивнул, - она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли. - Почему? - удивился я. - Как знать, - ответил Скиннер. - А его они даже не судили. Просто объявили безнадежно невменяемым. - Ага, это я помню - черный друг в наушниках, так? За несколько недель до этого он еще угодил за решетку за то, что пытался нагишом участвовать в Марафоне. - Угу. Самый быстрый ниггер-чиканашка в мире. Он одолел половину маршрута голышом, прежде чем его, наконец, спеленали. Скоростной ублюдок, - Скиннер почти улыбался, - понадобилось десять копов на мотоциклах, чтобы догнать его и набросить сеть. Он мог бы стать олимпийским чемпионом, если б не съехал с катушек. - Хуйня, - отрезал я, - этому нет оправдания. Таких уродов надо кастрировать. - В точку попал, - сказал он, - и такое случалось. - Что?! - Самоанцы. Пробка на шоссе... Боже, ты не слышал эту историю? Я помотал головой. - Так вот. Это восхитительная история о том, как безо всяких на то оснований сбываются самые жуткие кошмары. - Хорошо, - согласился я, - давай послушаем. Люблю такие байки. Они разжигают во мне потаенные страхи. - И не зря, - подтвердил он, - расплата за паранойю. - Так что там с самоанцами? - Самоанцами? - Он на секунду уставился на свой напиток, а потом поднял взгляд. - Все шестеро вышли на свободу. Никто не пожелал свидетельствовать против них... Какой-то мудланистый бедолага попался им в той жаркой воскресной полдневной пробке на магистрали Пали. Пикап был набит пьяными самоанцами. Машина чувака уже накалилась докрасна, но он был бессилен - некуда деваться, некуда поставить машину и смыться. Самоанцы дали волю эмоциям, выбивая фары и мочась на капот, но он продержался почти два часа - с защелкнутыми дверьми и закрытыми окнами - пока, наконец, не шлепнулся в обморок от теплового удара на руль, от чего машина, естественно, загудела... - Самоанцы спятили окончательно, - продолжал Скиннер. - Они набросились на ветровое стекло с монтажными лопатками для шин, выволокли парня наружу и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой оттяпал ему яйца - прямо посреди магистрали Пали в воскресный полдень. Я пристально смотрел на бармена. Мускулы на его шее, казалось, набухли, но я не был уверен. Скиннер медленно стекал по табурету, неспособный делать что-либо быстро. Лестница в фойе была всего в шести метрах от меня, и я знал, что смогу до нее добраться, прежде чем скотина по ту сторону стойки распустит руки. Но он оставался спокоен. Скиннер заказал еще пару маргарит и попросил счет, который оплатил золотой "Американ Экспресс". Внезапно телефон у стойки разразился канонадой пронзительных звонков. То была моя невеста, набравшая из номера. Звонили спортивные комментаторы, сообщила она. Сказали, что Ральф и я приняты к участию в Марафоне. - Не разговаривай с подонками, - предостерег я ее, - все, что ты им скажешь, будет использовано против нас. - С одним я уже пообщалась, - сказала она, - он постучал в дверь и сказал, что это Боб Арум. - Хорошо, - одобрил я, - Боб - наш человек. - Это был не Арум, - сказала она, - а тот кретин, которого мы встретили в Вегасе, из "Нью-Йорк Пост". - Запрись, - велел я, - это Марли. Скажи ему, мне нездоровится. Меня, типа, сняли с самолета в Хило. Имени врача ты не знаешь. - А как быть с гонкой? - спросила она, - что мне сказать? - Это вопрос десятый. Мы оба больны. Попроси оставить нас в покое. Мы - жертвы рекламного трюка. - Ты, баран, - рявкнула невеста, - что ты им наобещал? - Ничего, - отмазался я, - это все Уилбур. У него язык без костей. - Он тоже звонил. Он заедет за нами в девять на лимузине, чтобы отвезти на вечеринку. - Какую вечеринку? - спросил я, взмахнув рукой, чтобы завладеть вниманием Скиннера. - Сегодня, что, вечеринка в честь Марафона? - полюбопытствовал я у него. Он извлек клочок бумаги из одного из многочисленных карманов куртки. - Вот план мероприятия. - Сказал он. - Ага, это закрытая тема в доме доктора Скаффа. Коктейли и ужин для бегунов. Мы приглашены. Я вновь обратился к телефону: - Какой у нас номер? Я поднимусь через минуту. Вечеринка действительно намечается. Жди лимузин. - Тебе стоит побеседовать с Ральфом, - сказала невеста, - он крайне подавлен. - И что с того? Ральф - художник, он так видит. - Ну ты, скотина! Начинай уже лучше обходиться с Ральфом. Он приперся за тридевять земель из Англии и привез жену с дочерью только потому, что ты так сказал. - Не парься, - сказал я, - он получит то, ради чего он здесь. - Что? - Закричала невеста. - Ты, синяк обожратый! Избавься от своего друга-маньяка и проведай Ральфа - он глубоко задет. - Это ненадолго. - Заверил я. - Он будет в хлам еще до окончания мероприятия, вот увидишь. Она повесила трубку, и я повернулся к бармену. - Сколько вам лет? - спросил я его. Он напрягся, но промолчал. Я улыбнулся ему. - Ты, наверное, меня не помнишь, - не отставал я, - когда-то я был губернатором. Я предложил ему сигарету, которую он отверг. - Губернатор чего? - спросил он, разводя руками и поворачиваясь к нам. Скиннер быстро встал. - Давай выпьем за былое, - сказал он бармену, - этот джентльмен был губернатором Американского Самоа десять лет, а может, и все двадцать. - Я его не помню, - откликнулся бармен, - здесь много людей бывает. Скиннер засмеялся и шлепнул двадцатидолларовым счетом по стойке: - Как бы там ни было, это лажа, - сказал он, - мы врем, чтобы выжить, но ребята мы хорошие. Он перегнулся через бар и пожал бармену руку, а тот был счастлив лицезреть, что мы проваливаем. По дороге в фойе Скиннер вручил мне копию плана Марафона и заявил, что встретится с нами на вечеринке. Он бодро помахал рукой и вызвал коридорного, чтобы подали карету. Спустя пять минут, все еще стоя в ожидании лифта, я услышал отвратительный металлический визг понтиака на подъездной дорожке, после чего шум растворился в дожде. Пришел лифт, и я нажал на кнопку верхнего этажа. ОН НЕ С НАМИ Когда жена Ральфа впустила меня в номер, его самого массировала пожилая японка. Восьмилетняя дочь остервенело пялилась в телевизор. - Ты хоть сейчас его не расстраивай, - предупредила Анна, - он думает, у него хребет сломан. Ральф лежал в спальне, растянувшись на резиновом полотнище и жалобно охая, пока карга колошматила его по спине. На буфете стояла бутылка виски, и я заставил себя глотнуть. Ральф спросил: - Что за дефективного бандюгу ты представил мне в баре? - Это Скиннер, - ответил я, - он - наше контактное лицо в гонке. - Что? - проорал он, - ты рехнулся? Он - наркоман! Ты слышал, что он мне сказал? - О чем? - Ты слышал! - завизжал Ральф. - "Белая смерть"! - Мог бы и угостить его, - заметил я, - ты был груб. - Это твоих рук дело, - зашипел он на меня, - это ты его на меня натравил. Он опрокинулся на полотнище, закатывая глаза и обнажая зубы, сраженный болевым спазмом. - Будь ты проклят, - простонал Ральф, - все твои дружки ненормальные, а теперь ты завел знакомство еще и с поганым наркоманом! - Успокойся, Ральф. Здесь все - наркоманы. Нам повезло встретить порядочного. Скиннер - мой закадыка. Он - официальный фотограф гонки. - О, Боже, - ахнул он, - я ведь знал, что так и будет. Я глянул через плечо, не смотрит ли жена, а потом вмазал ему в висок, чтобы привести в чувство. Он повалился на кровать... в этот самый момент вошла Анна с чайником и несколькими чашками на плетеном подносе, которые они заказали в обслуживании номеров. Чай Ральфа угомонил, и вскоре он говорил уже сносно. Поездка за 20 тысяч километров от Лондона оказалась суровым испытанием. Жена Ральфа пыталась сойти с самолета в Анкорэдже, а дочь прорыдала всю дорогу. В самолет дважды при снижении к Гонолулу угодила молния, и у массивной чернокожей женщины с Фиджи, сидевшей рядом с ними, случился эпилептический припадок. Когда они наконец сошли на землю, багаж Ральфа потерялся, а таксист заломил двадцать пять фунтов за то, что довез до отеля, где регистратор конфисковал их паспорта потому, что у Ральфа не было американских денег. Менеджер положил его фунты в гостиничный сейф, для безопасности, но позволил расписаться за плавание в маске с дыхательной трубкой в серферской будке на пляже за "Ресторацией Хо-Хо". На этой стадии Ральф ощущал полную безнадежность, желая просто побыть один и расслабиться в море... поэтому он напялил ласты и погреб к рифу, но был подхвачен волной и брошен на щербатую скалу, проделавшую дыру в его спине и выкинувшую на берег как утопленника. - Кто-то притащил меня в хижину, - сказал он, - а потом ширнул адреналином. К моменту, когда я доковылял до фойе, я истекал пОтом и кричал. Им пришлось дать мне успокоительное и погрузить в грузовой лифт. Только отчаянный звонок Уилбуру воспрепятствовал менеджеру отправить Ральфа в тюремную камеру государственной больницы где-то в другой части острова. Скверная история. Его первая поездка в тропики, о которой он мечтал всю жизнь... и вот ему каюк или, по меньшей мере, пожизненное увечье. Семья деморализована, добавил Ральф. Возможно, никто из них уже не увидит Англию и даже не будет достойно похоронен. Они помрут как псы, бессмысленно, на обломке скалы посреди совершенно чужого моря. Пока он все это пережевывал, дождь бил по окнам. Отпустить шторм на перерыв было некому, и он неистовствовал много дней. Погода хуже, чем в Уэльсе, сказал Ральф, а боль в спине вынуждает его горько пить. Анна плакала каждый раз, как он просил налить еще виски. - Это ужасно, - сказал он, - вчера я выдул целый литр. Ральф всегда был пасмурен в загранкомандировках. Я бегло оценил его рану и заказал в гостиничном магазине подарков зрелое алоэ. - Пришлите его сюда, - сказал я операторше, - еще нам понадобиться чем его накрошить - у вас есть большие ножи? Или тесак для мяса? Несколько секунд ответа не было, потом донеслись вскрики и шарканье ног, и в трубке зазвучал мужской голос: - Да, сэр. Вы, кажется, просили оружие? Я мигом смекнул, что имею дело с бизнесменом. Самоанский говор, утробно каркающий, но инстинкт подсказывал, что он - швейцарец. - Что у вас есть? - спросил я, - мне нужно размельчить алоэ. Он взял тайм-аут, но вскоре вновь был на проводе. - Есть отличный набор столовых ножей - 77 лезвий, включая превосходный мясницкий секач. - Это я могу и в обслуживании номеров заказать, - сказал я, - что еще есть? На сей раз пауза протянулась дольше. На заднем плане я слышал женщину, кричащую что-то о "сумасшедшем", который "отрубит нам головы". - Ты уволена, - заорал он, - я устал от этого нытья. Не твоего ума дело, что у нас покупают. Вон отсюда! Нужно было уволить тебя еще раньше! Послышались звуки потасовки и журчание злых голосов, после чего он вернулся. - Думаю, у меня есть то, что вам нужно, - мягко произнес он, - заостренная самоанская булава. Ею вы и пальму раздробите. - Сколько она весит? - Ну... э-э... да, конечно... не могли бы вы подождать минутку? У меня есть почтовые весы. Еще больше шума на том конце, сильное дребезжание и, наконец, голос: - Она очень тяжелая, сэр. Мои весы не выдерживают. - Он крякнул. - Да, сэр, эта штуковина тяжеленная. Предположу, что килограмма четыре с половиной. Ею машут как кузнечным молотом. Нет такого существа в природе, которое с ее помощью нельзя было бы прикончить. - Сколько стоит? - Полторы. - Полторы? За палку? Секунду ответа не было. - Нет, сэр, - сказал он по истечении, - то, что я держу в руке - не палка. Это боевая самоанская булава, которой порядка трехсот лет. А еще это великолепнейшее оружие, - добавил он. - Я бы мог с ее помощью вашу дверь вынести. - Не стоит. Пришлите мне эту штукенцию в номер немедленно, вместе с алоэ. - Да, сэр. А как будете расплачиваться? - Как угодно. Мы богаты до неприличия. Деньги для нас - мусор. - Без проблем, - сказал он, - буду через пять минут. Я повесил трубку и повернулся к Ральфу, который беззвучно корчился в очередном спазме на грязном резиновом полотнище. - Все улажено, - заявил я, - считай, ты уже на ногах. Мой знакомый из магазина подарков уже поднимается с алоэ и убойной полинезийской булавой. - О, Боже! - прокряхтел Ральф, - еще один! - Ага. - Сказал я, накатывая себе новый стакан виски. - В его голосе было что-то не то. Вероятно, церемониться с ним не стоит. Я отсутствующе улыбнулся и продолжил: - Мы все равно примемся за твое добро, Ральф, рано или поздно. Так почему не сейчас? - Какое добро? - вскрикнул он, - ты прекрасно знаешь, я не употребляю наркотики. - Хорош, Ральф, я уже устал от твоего заплесневелого вранья. Где оно? Прежде чем он успел что-либо ответить, в дверь постучали, и в комнату с воплями "Алоха! Алоха!" скакнул гигантский самоанец, размахивавший здоровенной черной берцовой костью. - Добро пожаловать на острова, - проревел он, - меня зовут Морис. Вот ваше оружие. То была устрашающая хрень, которая без затруднений разнесла бы вдребезги мраморный унитаз. - А вот подарок, - улыбнулся Морис, извлекая увесистый бокс спелой марихуаны из кармана, - там такой еще навалом. - Анна! - завизжал Ральф, - Анна! Вызови менеджера! Я хлопнул Мориса по плечу и вывел в коридор. - Мистер Стедман сегодня не в себе, - объяснил я, - он пошел понырять и повредил спину о коралловый риф. Морис кивнул: - Дайте знать, если понадобится помощь. У меня куча родственников в Гонолулу. Я знаю многих врачей. - Я тоже. Я сам врач. Мы пожали руки, и он вприпрыжку направился к лифту. Я вернулся в спальню и размельчил алоэ, игнорируя старческие причитания Ральфа. Его жена нервно смотрела, как я аккуратно накладываю на рану зеленую кашицу. - С его спиной все порядке, - уведомил я ее, - только раздулась. Он подцепил какой-то яд с огненного коралла, но алоэ его вытянет. После лечения алоэ Ральф отключился, но через двадцать минут бесновался вновь, и я убедил его съесть кулек корня валерианы, который его моментально успокоил. Спазмы стали легче, и он смог сесть на кровати и упереться в вечерние теленовости, чтобы расстроиться от сцены, в которой громила пинал куски туристской плоти по общественному пляжу рядом с Пирл Харбор. Глаза Ральфа потускнели, а лицо стало болезненно бледным. Капли слюны стекали с подбородка. Несмотря на замедленную речь, он просветлел, когда я сообщил ему, что через три часа за нами заедет лимузин, чтобы откантовать на вечеринку. - Мы сможем завести знакомства, - сказал он, - я хочу заключить сделку с "Бадвайзером". Я пропустил это мимо ушей. Это говорит корень валерианы, подумал я. Видимо, я многовато ему скормил. Ральф опять распустил слюни, зрачки - в кучу. Он хотел-было свернуть сигарету, но рассыпал табак по всей постели, и мне пришлось отобрать у него машинку для скручивания. По-моему, он даже не заметил. - Дождь еще не прекратился? - пробормотал он, - я не выдержу этой мерзкой погоды, она меня убивает. - Не беспокойся. Это всего лишь сраный шторм. Все, что от нас требуется - это пробыть здесь гонку. Потом скипнем в Кону и расслабимся. Там погода хорошая. Ральф кивнул, пялясь сквозь ливень на красный гольф-кар, медленно ехавший по дорожке "Загородного клуба Уайлили". - Кона? - спросил он, в конце концов, - я полагал, мы поедем на Гуам, к политикам. - Что? - Гуам. - Мне набрал какой-то обсос из Орегона... - Это Перри, - пояснил я, - из "Бега". - Точно. Редактор. Он велел нам ехать на Гуам, чтобы взглянуть на долбанные выборы. - Что?! - В следующее воскресенье. - Нет, Ральф, - сказал я, поразмыслив, - на этот день назначен Марафон в Гонолулу. То, ради чего мы здесь. - Марафон? Я пристально на него посмотрел. Рот не закрывался, а глаза превратились в красные щелки. Корень валерианы скоро отпустит, но, возможно, не так скоро, как хотелось бы. Между тем, совсем без стимуляторов Ральф может околеть. Я протянул ему бутыль виски, которую он охотно ухватил обеими руками, тихо захныкав, поднеся ее к губам. Он сделал глоток, издал животный клич и заблевал всю кровать. Я поймал его, когда он скатился на пол, и отволок в ванную. Последнюю треть метра он проковылял на своих двоих и рухнул на колени в душевой кабинке. Я пустил воду, оба крана до отказа, и прикрыл дверь, чтобы ни жена, ни дочь не слышали его дегенеративных воплей. Вечеринка выдалась бестолковая. Мы прибыли, опоздав на ужин, и везде висели таблички "НЕ КУРИТЬ". Ральф попытался общаться, но выглядел настолько больным, что никто из гостей не желал с ним контактировать. Многие были бегунами мирового класса, фанатиками своего здоровья, поэтому от вида Ральфа они поеживались. Алоэ подлечило его спину, но он все еще выглядел, как жертва разбоя, физический облик которого астрономически далек от идеального. Он хромал из комнаты в комнату со своим альбомом, в прострации от корня валерианы, пока мужчина в серебряном найковском спортивном костюме не вывел его наружу и не посоветовал пройти обследование в лепрозории Молокая. Я нашел его за подпиранием ствола лецитиса на крыше, когда он вел ожесточенные дебаты о вреде марихуаны с каким-то незнакомцем. - Чертовски скверная привычка. - говорил Ральф. - Меня тошнит от этого дыма. Надеюсь, тебя посадят. - Ты - галимый алконавт, - отвечал незнакомец, - из-за таких, как ты, у марихуаны плохая репутация. Я быстро встал между ними, бросив полную кружку пива на пол. Незнакомец отпрыгнул назад, как ящер, и встал в стойку карате. - Ты едешь в тюрьму, - сказал я, - тебя предупреждали не продавать наркоту этому человеку. Разве не видишь, он болен? - Что? - закричал дилер и бросился в свирепой попытке пнуть меня по ногам кедом с тяжелыми набойками. Он промазал и повалился на меня, потеряв равновесие. Я затушил о его лицо сигарету, и он зашатался между нами, бешено сбивая с подбородка угли. - Проваливай! - Крикнул я. - Нам не нужны наркотики! Оставь их себе! Его схватили, когда он торопился к выходу. Лимузин ждал нас на подъездной дорожке. Водитель завел двигатель, увидев нас, и вывез с продолжительным визгом резины. По дороге в отель у Ральфа случилось два спазма. Водитель истерил и предпринимал потуги просигнализировать шоферу скорой на бульваре Вайкики, но я пригрозил кинуть ему за шиворот сигарету, если он не привезет нас прямо в гостиницу. Когда мы добрались, я отправил водилу обратно на вечеринку забрать остальных. Клерк-самоанец помог мне дотащить Ральфа до номера, после чего я съел два пакета корня валерианы и отпал. Следующие несколько дней мы провели, погрузившись в исследования. Ни один из нас не имел ни малейшего представления о том, как проходят марафоны и зачем люди в них участвуют. Я решил пообщаться с бегунами. Это дало плоды, как только до Ральфа дошло, что мы не собираемся на Гуам, а "Бег" - не политический журнал... К концу недели наши уши настолько вяли от растерянной тарабарщины об "отрыве от соперников", "углеводной ценности", "втором дыхании" и "теории "пятка-носок", подкрепляемой килограммами непостижимой пропаганды Бегового Бизнеса, что мне пришлось купить новый вещмешок от Пьера Кардена, чтобы все это вместить. Мы побывали на всех мероприятиях, предварявших гонку, но, казалось, наше присутствие нервирует людей, и мы закруглились, проводя исследование в "Ресторации Хо-Хо". Мы убили столько времени, опрашивая бегунов, что я, в конечном счете, потерял нить и будоражил людей попусту. Лило как из ведра, но мы научились с этим уживаться... и в полночь накануне гонки поняли, что готовы. ПОКОЛЕНИЕ ОБРЕЧЕННЫХ Мы появились в эпицентре около четырех утра - за два часа до начала, но там уже стоял дурдом. Половина бегунов бодрствовала всю ночь, не в силах заснуть и слишком заведенная для беседы. Воздух переполняли вонь испражнений и вазелина. К пяти часам образовались огромные очереди к ряду биотуалетов, установленных доктором Скаффом и его людьми. Предгоночная диарея - стандартный кошмар всех марафонов, и Гонолульский не был исключением. Существует множество причин выбыть из гонки, но слабый кишечник - не из их числа. Задача в том, чтобы пробежать дистанцию с брюхом, полным пива и другого дешевого топлива, которое очень быстро переваривается... Углеводная ценность. Никакого мяса. У таких людей протеины сгорают слишком медленно. Им нужна энергия. Их желудки болтаются, как крысиные яйца, а мозги забиты страхом. Придут ли они к финишу? Хороший вопрос. Они очень хотят футболки чемпионов. Победить никто не рассчитывает, но все опасаются: Фрэнк Шортер, Дин Мэтьюс, Дункан МакДональд, Джон Синклер... У них самые скромные номера на футболках: 4, 11, 16, и они, по-видимому, придут первыми. Бегуны в футболках с четырехзначными номерами выстраивались в шеренгу сзади, у них уходит время на то, чтобы взяться за дело. Карл Хетфилд был на полпути к Бриллиантовой Голове, когда большинство только выбросило баночки с вазелином и задвигалось, при том, что каждый из них сознавал, что не увидит даже пяток победителя до окончания гонки. Разве что взять у него автограф на банкете... Здесь идет речь о двух определенных группах людей, двух совершенно разных марафонах. Первые напьются и окукляться к половине десятого утра, когда вторые будут, пошатывясь, шкандыбать мимо дома Уилбура у подножия "Холма Разбитых Сердец". В 5.55 мы запрыгнули в заднюю дверь фургона для радио-прессы, на лучшие места во всем мероприятии, и покатили перед потоком со скоростью 17 километров в час. Согласованный план заключался в том, чтобы сбросить нас у дома Уилбура и подобрать по пути обратно. Какой-то урод с четырехзначным номером на груди сошел с дистанции, как гиена, набравшая темп, и стал приближаться к нашему фургону. Две дюжины полицейских мотоциклов хотели вмешаться... но он резво слинял. Мы выскочили из фургона у дома Уилбура и сразу же выгрузили содержимое его укомплектованного бара рядом с обочиной, где устроили опорный пункт, и несколько минут просто стояли под дождем, осыпая всеми мыслимыми ругательствами возникающих бегунов. - Ты обречен, чувак, тебе не светит. - Эй, жирдяй, как насчет пивка? - Трахните его кто-нибудь! - Отсоси и сдохни! - любимое скиннеровское. Один передовой грузный бегун, обернувшись, прорычал ему: - Поговорим на обратном пути. - Это вряд ли. На то, чтоб вернуться, тебя уже не хватит. Ты и до финиша не дотянешь. Окочуришься. Мы ощущали ту редкую свободу, когда без стеснения изрыгаешь любое, самое жестокое оскорбление, приходящее на ум, потому что остановиться никто из них не мог. Как шайка лишенцев, мы сидели на корточках близ беговой дорожки с телевизором, пляжными зонтами, ящиками пива и виски, громкой музыкой и дикими курящими женщинами. Лил дождь - легкий теплый дождь, но достаточно плотный, чтобы улицы не высыхали, так что мы могли слышать каждый шаг на тротуаре, когда бегуны лишь появлялись на горизонте. Передовики находились в тридцати секундах от нас, когда мы спрыгнули с едущего фургона, и удары их башмаков по мокрому асфальту были ненамного громче дождя. Звук тяжелых резиновых подошв, молотящих и шлепающих по улице, до нас не доносился. Этот шум послышался позже, когда передовики скрылись из виду, и пришел черед доходяг. Передовики бежали мягко, ощущался отрегулированный, как роторный двигатель Ванкеля, шаг. Никакой растраты энергии, никакой борьбы за улицу или взбрыкиваний, как у бегунов трусцой. Они плыли, и плыли очень прытко. У доходяг все иначе. Плыли из них лишь несколько человек, и немногие быстро. Чем медлительнее они были, тем больше производили шума. К моменту, когда появились четырехзначные, звуки стали тревожно оглушительными и беспорядочными. Мягкий свист передовиков деградировал в адский топот доходяг. Мы следили за гонкой по радио в течение следующего часа или около того. Было слишком дождливо, чтобы торчать у обочины, поэтому мы переместились в гостиную - посмотреть футбол по ТВ и съесть большой завтрак, который Кэрол Уилбур сварганила "для синяков", прежде чем отправиться на Марафон в четыре утра (она финишировала впечатляюще, около 15.50). Было без чего-то восемь, когда нам позвонили, чтобы мы вышли на обочину, и нас подхватил фургон. Дункан МакДональд, простой парень и двукратный победитель, возглавил гонку примерно на 24-километровой отметке и настолько обошел остальных, что единственный расклад, при котором он мог проиграть, было падение, что было маловероятно, несмотря на его реноме бомжа и здоровое презрение к традиционным тренировочным привычкам. Даже пьяный он был первоклассным бегуном и трудной мишенью для обгона. С ним и рядом никого не было, когда он миновал 38-километровую отметку напротив уилбуровского дома, и мы проехали последние 3 километра до финишной прямой, держась за заднюю дверь радиофургона, метрах в 10 от него... и когда он спустился с холма с Бриллиантовой Головы, окруженный полицейскими мотоциклами и двигаясь как генсек во времена Черчилля, за ним тянулся длинный шлейф. - Боже, - проворчал Скиннер, - ты посмотри, как бежит эта скотина. Даже Ральф не остался равнодушен: - Изумительно, - прошептал он, - перед нами атлет. Что нельзя было оспорить. Бегун, работающий в полную силу - изящное зрелище. И впервые за всю неделю Беговой Бизнес произвел на меня впечатление. Трудно было представить нечто, что смогло бы остановить Дункана МакДональда в этот момент, а он, вдобавок, дышал далеко не тяжело. Мы послонялись около финишной ленты, чтобы посмотреть на победителей, потом вернулись к Уилбуру, чтобы понаблюдать доходяг. Они брели - скорее мертвые, чем живые, пациенты - весь остаток утра с переходом в полдень. Последние приковыляли в седьмом часу вечера, как раз поспели к закату и взрыву аплодисментов среди нескольких рикш, все еще патрулировавших парк около финиша. В марафоне, как в гольфе: главное - участие. Вот почему Уилсон распродает гольф-клубы, а "Найк" - кроссовки. Восьмидесятые будут не лучшим периодом для игр, где ценятся только победители - за исключением самой верхушки профессионального спорта, например, Суперкубка или мирового первенства по боксу в супертяжелом весе. Остальным дисциплинам придется адаптироваться к новой тенденции или свыкнуться с упадком. Кто-то начнет спорить, но таких раз, два и обчелся. Концепция победы через поражение уже пустила корни, и многие согласны, что она не лишена смысла. Марафон в Гонолулу - наглядный пример Новой Традиции. Гран-при за участие в гонке - серая футболка для каждого из четырех тысяч "финишировавших". Это тест, не проходят который лишь выбывшие из борьбы. Никто не подготовил специальную футболку для победителя, который настолько всех обогнал, что лишь горстка участников видела его после гонки... и никто из них достаточно не приблизился к МакДональду в те последние 3 километра перед финишем, когда он шел как бескомпромиссный лидер. Оставшиеся пять или шесть или семь или восемь тысяч участников бежали по своим личным причинам... только это нам и нужно - разумный повод, так сказать... Зачем этим долбоебам бежать? За что они так люто себя наказывают, заведомо не рассчитывая на приз? Что за больной инстинкт может подвигнуть восемь тысяч предположительно вменяемых людей встать в четыре утра и переть по улицам Вайкики в темпе вальса 42 яйцедробильных километра, тогда как самый хлипкий шанс на победу есть меньше, чем у дюжины из них? Эти вопросы - из тех, что могут разнообразить пребывание в формате "все включено" в номере лучшего отеля Гонолулу. Но выходные на исходе, и все мы перекочевали в Кону, на 240 километров по ветру - на "золотое побережье" Гавайев, где любой, даже скукожившийся торчок, докажет вам, что жизнь лучше, шире и ленивей и... да... даже богаче во всех смыслах, чем на любом другом острове в этом маленьком шершавом лабиринте вулканических прыщей посреди Тихого океана, в 8000 километров от ближайшей суши. Ни у кого из этих бегунов нет вразумительной причины. Только дурак пустится в объяснения, почему четыре тысячи японцев неслись на предельной скорости мимо осевшего мемориала в центре Пирл Харбор вместе с еще четырьмя-пятью тысячами убежденных американских либералов, скрюченных от пива и спагетти. При этом все и каждый рассуждают об этом с такой серьезностью, что лишь один из тысячи смог улыбнуться идее о 42-километровой гонке, которая включает четыре тысячи японцев и завершается в двух шагах от Пирл Харбор утром 7 декабря 1980. Минуло 49 лет. Что эти люди празднуют? И почему в этот замызганный кровью юбилей? Гонолулу - это загадочная жопа, обрастающая тайнами все больше и больше. Мы ведем речь о том, чего не знаем. То, что выглядело, как оплаченный отпуск на Гавайях, обернулось сверхъестественным кошмаром - и как предположил один-единственный респондент, мы ищем Последнее Убежище для либерального ума или, по крайней мере, Последнее Средство, которое может помочь. Беги, чтобы выжить, спорт - это все, что тебе осталось. Те же люди, что сжигали свои чековые книжки в шестидесятых и канули в семидесятые, сейчас на дистанции. После того, как политика провалилась, а личные взаимоотношения доказали свою непредсказуемость; после того, как Мак-Говерн пошел на дно, а Никсон лопнул у него на глазах... после того, как застрелили Теда Кеннеди, а Джимми Картер сунул руку в карман каждого, кто ему доверял, нация повернулась лицом к атавистической мудрости Рональда Рейгана. И вот, наконец, пришли восьмидесятые, а вместе с ними и время узнать, у кого острее зубы... Примешь ты это или нет, но ты - зритель на странном спектакле двух поколений политических активистов и социальных анархистов, которые переродились - двадцать лет спустя - в бегунов. Как так вышло? Вот что нам предстоит выяснить. Ральф проделал путь из самого Лондона - с женой и восьмилетней дочерью - чтобы разделаться с этим вопросом, который я описал ему, как жизненно важный, при том, что он может оказаться заурядным пустословием. Почему было не рвануть в Эспен пострадать фигней? Или проскрести в Голливуд? Только бы добраться, несмотря на сброд... Или даже вернуться в Вашингтон - на последний акт "Спи спокойно, Снаряд с радиовзрывателем"? Зачем мы проделали путь на острова, которые называют не иначе как "бутербродными", чтобы посетить даун-шоу подобно тем восьми тысячам человек, что измываются над собой прямо на улицах Гонолулу, называя это спортом? Ну... причина есть; или, по крайней мере, была, когда мы на это соглашались. Фата-моргана. Она всему виной - некая дикая и утонченная галлюцинация в небе. Мы оба ушли из журналистики; десять лет работы в мыле за все более скромное вознаграждение наделяют человека причудами. И однажды ты понимаешь, что можешь поднимать куда больше денег, просто снимая телефонную трубку раз в неделю, нежели разгребая мусор на потребу толпе в ритме, сочетающем нечто вроде трех часов сна за 30, 60 или даже 88 часов на ногах. После этого сложно внушить себе мысль о том, чтобы вновь залезть в долги к "Америкэн ЭКспресс" и "Мастеркард" ради лишнего взгляда на происходящее с малой высоты. Журналистика - это билет на аттракцион, в ходе которого тебя вовлекают в те новости, которые другие смотрят по ТВ - что приятно, но аренду этим не оплатишь, а тот, кто не в состоянии оплатить аренду в восьмидесятые, неминуемо попадает в переплет. Мы переживаем крайне гадкое десятилетие, Дарвиновский бестиарий, который не несет ничего хорошего вольным каменщикам. В самом деле. Настал час писать - или даже снимать кино - для тех, кто способен сохранять каменное лицо. Потому что тут водятся денежки; в журналистике - нет. Но деятельность бурлит, и на нее легко подсесть. Заманчиво знать, что ты всегда можешь набрать номер и отправиться куда угодно - при оплате за 24 часа и, особенно, если за чужой счет. Вот что мы упускаем: не деньги - активность; именно поэтому я все же уломал Ральфа вырулить из его замка в Кенте для поездки на Гавайи, чтобы взглянуть на этот странный, неизведанный феномен под названием "бег". Настоящего повода не было; просто я почувствовал, что пора куда-то вырваться... разозлись и настройся... езжай на Гавайи под Рождество. ЗАЧЕМ ОНИ ЛГУТ НАМ? Мы слились из Гонолулу на следующий день, опережая шторм, из-за которого закрыли аэропорт и отменили турниры серфингистов на северном побережье. Ральф ополоумел от боли в спине и погоды, но Уилбур убедил его, что Кона - место солнечное и уютное. Дома были подготовлены, и агент, мистер Хим, должен был встретить нас в аэропорту. Дядя Джон обещал приехать навестить нас с семьей через несколько дней. Между тем, загорай и ныряй прямо перед домом, где море мирное, как озеро. Ну-ну. Я был к этому готов - и даже Ральф разволновался в предвкушении. Непрекращающийся дождь в Гонолулу надпомил его дух, а рана в спине все не заживала. - У тебя нездоровый вид, - сказал я, когда он плелся ко входу в аэропорт с гигантской печатной машинкой IBM, украденной из отеля. - Я болен, - заорал он, - мое тело гниет. Слава Богу, мы едем в Кону. Мне нужен отдых. Я должен увидеть солнце. - Не волнуйся, Ральф, - успокоил я, - Уилбур все устроит. Так я тогда полагал. Ему не было резона лгать, во всяком случае, очевидного. ............................................................................................................................. Это было... как будто корабли невзначай вторглись в их жизнь в самую кульминацию, катарсис, изменивший их судьбу. С полинезийским возбуждением моряки были уже хорошо знакомы. В этой бухте целый народ, казалось, находится на грани массового помешательства... Каноэ привел шлюпку Кука в деревню Килакекуа на востоке бухты. Как только они причалили, и Кук сошел на берег, все моряки ощутили контраст между нынешней тишиной и бедламом, окружавшим корабли. Они также ощутили, что атмосфера намного отличалась от предыдущих церемоний, словно они угодили в смешанное положение почитания и ограничений - между богами и пленниками. Канина крепко взял Кука за руку, когда они пристали к вулканической скале и повел его, как заключенного. Туземец шел впереди них, снова и снова растягивая погребальную песнь. Слово "Лоно" преобладало над другими, и когда его слышали аборигены, выходившие поприветствовать прибывших, они падали ниц. Шеренга людей выстроилась во всю длину стены камней из лавы, во всю деревню, согласно традиции, которая здесь называлась хеиау. Они пришли к огромной и впечатляющей прямоугольной черной постройке 20 на 40 метров посреди покачивавшихся кокосовых деревьев, окруженной сумбурно составленным забором, на колья которого были насажены 20 человеческих черепов. Грубо высеченные гротескные деревянные маски скалились им со столбов, прибавляя грозности этому святому месту. Тему развивал устрашающий эшафот с установленными полукругом двенадцатью масками и высокий алтарь, на котором лежали подношения, среди которых было множество фруктов и громадный, полусгнивший боров. Появились четверо туземцев, ритуально облаченные, несущие жезлы в собачьей шерсти и монотонно распевающие слово "Лоно" . Ричард Хью "Последнее путешествие капитана Джеймса Кука" ............................................................................................................................. Но он лгал. Почти все, что он говорил, всплыло обманом. Нам предстояло жить в аду. Рождество превращалось в кошмар. Страху и одиночеству было предначертано завладеть нами, а жизни - выйти из-под контроля. Хиреть день ото дня. Без намека на перепихон и малейшего смешка. Впереди были лишь сумасшествие, безысходка и мерзость. Мистер Хим, риэлтор, ждал нас в аэропорту Каилуа-Кона, маленьком пальмовом оазисе у моря, в 16 километрах от города. Солнце слабело, а на посадочной полосе были лужи воды, но мистер Хим заверил нас, что погода стоит чудная. - Мы, конечно, примем небольшой душ после обеда, - сказал он, - но, я думаю, вам он покажется освежающим. В его машине не хватало места для нашего багажа, поэтому я ехал в город с местным рыбаком, представившимся Капитаном Стивом, который сказал, что мы будем жить на пляже совсем рядом с ним. Мы запихнули багаж в его пикап шевроле, а остальных я отправил с мистером Химом. Ральф агитировал против того, чтоб оставить меня с незнакомцем. - Он - наркоман. По глазам видно. Не случайно он сидел здесь, как тролль, когда мы сходили с самолета. - Нелепо, - сказал я. - Он встречает свою подружку. Тут дружелюбные люди, Ральф, не то, что в Гонолулу! - О, Господи, - простонал он, - опять ты врешь. Они повсюду, как кусты марихуаны, и ты - один из них! - Верно, - сказал я, - равно как и этот Хим. Он сунул мне бокс травы, не успели мы сойти с самолета. Ральф вытаращился на меня, а потом быстро притянул к себе дочь. - Это ужасно, - заворчал он, - вы хуже любых извращенцев. Дорога по шоссе из аэропорта в город была одной из отвратительнейших за всю мою жизнь. Пейзаж составляла пустыня враждебных черных камней, километр за километром по лунному ландшафту под зловещими, нависающими облаками. Капитан Стив объяснил, что мы пересекаем поток застывшей лавы, оставшийся после одного из последних извержений четырехкилометровой горы Мауна Ки слева от нас, там, в тумане. Где-то далеко справа проклевывалась тонкая линия кокосовых пальм, ставших визитной карточкой запада Америки, одинокой стены рваных вулканических скал, маячащих белыми шапками в океане. Мы были в 4 километрах восточнее таверны "Тюлений камень", на полпути к Китаю, и первым, что я увидел на окраине, была бензозаправка впритирку к "МакДональдсу". Капитан Стив смутился от описания того места, куда меня вез. Когда я нарисовал ему пару первоклассных пляжных домиков с выходом на черный мраморный бассейн и густую зеленую лужайку, скатывающуюся в безмятежную бухту, он печально покачал головой и сменил тему. - Мы выйдем на серьезную рыбалку, - сказал он. - Я ни одной рыбы в жизни не поймал, - признался я. - У меня не тот темперамент. - В Коне обязательно поймаешь, - пообещал он, когда мы заворачивали за угол в центре Кайлуа, людном торговом квартале с голодранистым полуголым народом, снующим туда-сюда сквозь дорожное движение как песчаные крабы. Мы уже передвигались ползком, пытаясь не задеть пешеходов, но, миновав таверну "Кона", попались блондинистому пузану с бутылками пива в каждой руке, который несся на нас с тротуара, крича: - Ты - грязная сука! Шею сверну! Он обрушился на машину на полной скорости, шмякнув мою руку о дверь. Он упал, а я попытался открыть дверь, чтобы вылезти и станцевать на нем, но травмированная клешня онемела. Двигать ею я не мог, даже пальцы не шевелились. Я пребывал в шоке, когда мы остановились на красный, и заметил рой ослепительно прикинутых проституток, стоящих в тени бенгальской смоковницы на обочине. Внезапно в моем иллюминаторе выросла женщина, громогласно поливавшая помоями Капитана Стива. Она пыталась забраться внутрь и вцепиться в него, но моя рука отнялась, так что я не мог закрыть окно. Когда она полезла через меня, я схватил ее руку и вкрутил окурок ладонь. Включили зеленый, и Капитан Стив рванул прочь, оставив шлюху визжащей на коленях посреди перекрестка. - Молодчина, - похвалил Капитан. - Этот парень раньше на меня работал. Первоклассный был механик. - Что? Эта потаскуха? - Это не потаскуха, а Боб из Хило, трансвестит бессовестный. Он на этом углу с остальными уродами каждый вечер ошивается. Они все трансвеститы. Мне стало любопытно, не этим ли живописным маршрутом вез мистер Хим Ральфа с семьей. Я представил их дерущимися до потери пульса с оравой трансвеститов в эпицентре пробки и не врубающимися что к чему. Дикие шлюхи с грубыми размалеванными рожами рявкают низкими голосами, размахивают сумками с кайфом перед лицом Ральфа и требуют американских денег. Мы застряли в этом гадюшнике минимум на месяц с арендной платой в 1000 долларов, половину из которых я заранее выдал мистеру Химу. - Ситуация хреновая, - сказал Капитан Стив, когда мы набирали скорость, выезжая из города, - эти уроды захватили главный перекресток, а копы ничего не могут поделать. Он неожиданно свернул, избегая ДТП с участием грушевидного бегуна трусцой. - Боб из Хило выживает из ума всякий раз, как видит мою тачку. Я уволил его после того, как узнал, что он подрабатывает подстилкой, а он нанял адвоката и подал иск за моральный ущерб. Он хочет полмиллиона долларов. - Боже! - сказал я, растирая пострадавшую руку. - Банда развратных полубаб, берущих на абордаж автотранспорт на главной улице. - Ага. - завелся он. - Я сделал над собой не одно усилие в отношении Боба, но он стал слишком непонятно обращаться с клиентами. Как-то я пошел за лодкой утром с жуткого похмелья и обнаружил его спящим на ведерке со льдом с оранжевыми волосами и размазанной по всему лицу помадой. После операции он сделался по-настоящему разнузданным и странным. Начал помногу пить. Я никогда не знал, чего еще от него ждать. Однажды утром он показался в джинсах с вырезанной жопой, но я не сказал ему ни слова, пока мы не бросили якорь, и позволил насладиться победой. Однажды на борту у нас была семья японцев, и все они разом посходили с ума. Дедушка был известным рыбаком лет ста от роду, и родственники притащили его в Кону, чтобы он поймал своего последнего марлина. Я был в рубке, опять же полусонный и похмельный, когда услышал страшные крики из каюты. Мне показалось, Боба там убивают. Я спустился по лестнице с заряженным 45-ым, но получил по морде острогой от старухи ростом в метр с кепкой и вырубился. Когда я очухался, лодка наворачивала круги, а Боб матерился в аутригере. Из его спины торчали два крючка, а воду сильно разбавила кровь, но японцы не дали мне остановиться, чтобы затащить его на борт. Старик хотел застрелить Боба, и мне пришлось дать им 500 долларов налом, прежде чем они позволили подобрать его. Они пырнули его еще раза три-четыре по пути в порт. Он усмехнулся. - Это был мой худший опыт на море. Они сообщили обо мне в Береговую Охрану, и те едва не отобрали у меня лицензию. История попала на первую страницу газеты. Меня обвинили в попытке изнасилования, и пришлось отбиваться на открытом слушании. Он опять засмеялся. - Боже! Как такое объяснить - первый помощник капитана расхаживает по палубе с членом наголо! Я промолчал. От услышанного мне стало не по себе. Куда мы приехали? Вопрос еще тот. А если Ральфу захочется порыбачить? Капитан Стив казался вменяемым, но его истории - жуть. Они противоречили большинству представлений о современном спортивном рыболовстве. Многие клиенты обедали одним лишь кокаином, сказал он; другие шизели после пива и лезли в драку, если не клевало. Если рыба не проявляла активность до полудня, капитана начинали прессовать. За пятьсот долларов в день клиенты хотели крупную рыбину, а если за день не клевало вообще, на закате, на обратном пути, разгорался мятеж. - Никогда не знаешь заранее, - констатировал Стив, - бывали люди, хотевшие насадить меня на багор без видимой на то причины. Потому-то я и ношу 45-й. Бессмысленно звать копов, когда ты в 40 километрах от берега. Спасение утопающих дело рук сам знаешь кого. Он глянул в сторону прибоя, задевая взглядом камни метрах в тридцати справа от нас. Там был океан, это я знал, но солнце село, и все, что мне посчастливилось рассмотреть - это мрак. Ближайшая к нам суша в этом направлении - Таити, в 2600 милях к югу. Пошел дождь, и Капитан включил дворники. Все продвигались вперед бампер к бамперу. С обеих сторон шоссе обступали недостроенные жилые здания - новые кооперативные корпуса и сырые стройплощадки, развороченные бульдозерами и башенными кранами. Обочину заполонили патлатые отморозки с досками для серфинга, не обращающие внимания на уличное движение. Капитан Стив начинал терять терпение, но успокоился тем, что мы почти у цели. - Есть тут один запрятанный проезд, - пробрюзжал он, сбавляя скорость, чтобы посмотреть номера на жестяных почтовых ящиках. - Быть того не может, - сказал я, - мне сказали, это вдали от узкой проселочной дороги. Он захохотал, затем внезапно ударил по тормозам и указал сквозь узенькую щель в кустарнике за дорогой. - Приехали, - сказал он, еще раз затормозив, чтобы не вписаться в зад авто мистера Хима, которое было припарковано у кучки дешевых лачуг метрах в 45 от шоссе. Рядом никого не было, а дождь зачастил. Мы выгрузили багаж и затолкали в ближайшую лачугу, жалкую коробочку, в которой из мебели предлагались две койки и диван Армии Спасения. Раздвижные двери смотрели на море, как и обещалось, но мы боялись их открыть из-за гула прибоя. Здоровущие волны обрушивались прямо перед верандой. Белая пена колошматила по стеклу, и вода забегала в гостиную, где все стены кишели тараканами. Шторм продолжался всю неделю: угрюмое солнце утром, дождь днем и страшный прибой ночью. Мы даже не могли купаться в бассейне, не говоря уже о подводном плавании. Капитан Стив приходил во все большее исступление от нашей неготовности зайти в воду или хотя приблизиться к ней. Мы совещались ежедневно по телефону, слушали метеорологические сводки и ждали у моря погоды. Проблема, объяснял Стив, была в заморском шторме - возможно, циклон в Гуаме или что похуже к югу от Таити. В любом случае, мы не могли ни контролировать это, ни хотя бы установить местоположение. Но это что-то посылало по океану мощные буруны откуда-то издалека. Гавайи настолько заброшены в сердцевину, что даже слабый порыв ветра в проливе Малакки, в 5 километрах отсюда, может обратить 15-сантиметровую рябь на воде по достижении Коны в 5-метровую волну. Нет другого такого места на планете, где люди терпели бы столько прихотей чужой погоды. Побережье Коны расположено на одной из сторон Большого Острова. Выдающиеся бугры двух 4-километровых вулканов предохраняют побережье от преимущественно северных ветров. Все восточное побережье - это шершавые пустыри с папоротником и черной галькой, овеваемые теми же арктическими ветрами, благодаря которым северное побережье Оаху считается раем для серферов. Но та же волна, что подхватывает доску, может легко подхватить и лодку и отправить ее к пляжу на бешеной скорости. Никто из тех, кому довелось так проветриться и выжить, не желает этого повторять. - Вырулить оттуда невозможно, - сообщил мне Капитан Стив, - если попробуешь вести лодку прямо, тебя размажет по скалам, как сырое яйцо, а если реш