ый инжир, грубый хлеб и родниковую воду. Сенека, тронутый знаками внимания, поклонился. Старик улыбнулся: -- Я не забыл о твоем вкусе. Да и не мог забыть, потому что это и моя любимая пища. Сенека жевал инжир, покашливал. Ему было холодно, и он попросил накрыть чем-нибудь ноги. -- Что нового в сенате? -- спросил Ульпий, который от своего управляющего знал, что делается на улице и на форуме, но не в сенате. -- Много, мой дорогой. И Сенека рассказал старику. Государственная казна из-за расточительности Калигулы иссякла. И что же? Наш господин сделался торговцем: продает драгоценности своих сестер, торгует государственными должностями, продает произведения искусства, оставшиеся от Августа и Тиберия. Подумай только, великолепные греческие статуи должны уступить место пьяным прислужникам императора. -- Прекрасный пример для молодых римлян, которые когда-нибудь должны будут встать во главе государства, -- иронически заметил Ульпий. Цезарь опять ввел налоги, ввел новые, доселе невиданные, как, например, двадцатипятипроцентный налог с любого наследства по завещанию, и это лишь начало; он, говорят, скоро объявит, что желает быть единственным наследником всех своих подданных. Правитель империи теперь заодно с промышленниками, торговцами и ростовщиками. А они, как слышно, втягивают императора в войну. -- В войну? С кем? -- поднял голову старик. -- Разве я знаю? -- сказал Сенека. -- Разве знает об этом сенат? Мы ничего не знаем. Знают только он и его советчики. Они ему нашептали, чтобы он отменил обещанные выборы. Старик с трудом встал, лицо его потемнело: -- Когда он пообещал назначить выборы, мне показалось, что я ошибся. Был несправедлив к нему. Я сам обвинил себя в пристрастности. Если он исполнит обещание, говорил я себе, то я выйду из дому, прикажу отнести себя на Палатин и скажу ему: "Я уважаю тебя, хоть ты и император". Ульпий хрипло рассмеялся. -- Глупец! Стократный глупец я, раз поверил ему хоть на секунду! Как мог я предполагать римлянина в этом лживом чудовище! Разве есть теперь слова, которые что-нибудь значат? Разве есть обещания, которые честно исполняются? Будь проклят недостойный сын Великого города, выродок, которого следует бросить на растерзание диким зверям... Старик задохнулся, упал в кресло и с жадностью выпил воды из чаши. Жестом он усадил Сенеку: -- Нет, ничего со мной не случилось. Сядь и продолжай. Ведь я не из теста, мой милый. -- Диким зверям, -- механически повторил Сенека, но вдруг очнулся и резко сказал: -- Это он бросит нас на растерзание диким зверям. Он так и поступил уже с теми, кто ему неугоден. Довольно одного косого взгляда, и он смертельно оскорблен. Ты знаешь, как он приказал бить кнутом своего любимчика, актера Апеллеса, и с невероятной жестокостью любовался его мучениями? Знаешь? Но ты не знаешь, как это ничтожество измывается над сенаторами. Они должны целовать его ноги, бежать за его носилками, прислуживать ему за столом! Когда, интересно, все мы в сенате упадем перед ним на колени, как ассирийцы перед своим царем царей, и будем биться головой об пол? Лицо Ульпия исказилось усмешкой. Он подумал: "Так вам и надо, трусы". Но вместо того чтобы сказать об этом вслух, спросил: -- А что было, когда... когда он явился на собрание сената? Сенека начал: -- Овация, какой сенат никогда не слыхивал. Он хочет рукоплесканий. Требует их. Он хочет, чтобы они были бурными и продолжительными. Наемных клакеров в сенат впустить нельзя, так что благородные сенаторы стали клакерами сами, -- саркастически заметил Сенека, как будто сам к "сенаторам" не принадлежал. Ульпий легонько усмехнулся. Он вспомнил, как некогда вместе с Сенекой и несколькими другими изображал восторг. Сенека плотнее завернулся в плащ. -- Полгода назад я предложил, чтобы первые речи Калигулы, содержащие прекрасные обещания, читались в сенате в каждую годовщину его прихода к власти. Ты поймешь, как он любит меня теперь за эту мою предусмотрительность. Вероятно, скоро отправит на растерзание диким зверям. Сенатский писец мое предложение аккуратно записал и имел наглость два дня назад напомнить Калигуле об этой записи. Мне рассказал Каллист: через два часа писец был обезглавлен, а речи, разумеется, не читались. Оно и к лучшему. Теперь не время напоминать об этой сладкой лжи. Сенека помолчал и в раздумье вытер платком губы. -- А что было после овации? -- нетерпеливо выспрашивал Ульпий. -- По предложению Авиолы сенат постановил, разумеется единодушно, присвоить Калигуле титул "божественный", чего Октавиан Август был удостоен лишь после смерти. Консул Клавдий, дядя императора, внес на рассмотрение сената вопрос о взяточничестве, какой-то богатый всадник подкупил квестора, я уж не помню зачем. Мановением императорской руки рассмотрение дела было отложено и заседание продолжалось. Потом Луций Курион... -- Ах, этот! -- с презрением проговорил Ульпий. -- Предатель. -- Первый человек после императора, -- иронически поправил его Сенека, -- огласил императорские постановления о внешней политике. Император назначил тетрархом Иудеи Ирода Агриппу, внука Ирода, который когда-то по желанию Тиберия должен был взять на себя заботы о воспитании маленького Тиберия Гемелла и который высказывался против старого императора. Приняв власть, Калигула освободил его из заключения и теперь сделал правителем. Паннонского легата Кальвизия Сабина император сместил, считая его ненадежным. Антиоху, которого Тиберий отстранил, снова поручил управление Коммагеной. Это значит, что Калигула хочет иметь верных слуг за пределами империи. Умно, не правда ли? Потом император предложил сенату утвердить двадцатипятипроцентный налог на наследство и новый налог на имущество. Авиола убедительно доказал необходимость этой меры, и сенат дал свое согласие. Неплохо умеет император прятаться за чужие спины, а? Теперь недовольство народа падет на голову сената. Ульпий внимательно слушал. Он смотрел мимо Сенеки на бюст Брута, и его тонкие губы чуть шевелились: то ли он что-то говорил убийце Цезаря, то ли губы дрожали от возмущения. Сенека сбросил прикрывавшую его ноги ткань и встал. Он был взволнован, голос его прерывался от возмущения. -- Представь себе. Храм Беллоны. Перед статуей Тиберия, которую в прошлом году Калигула приказал убрать, а теперь вновь поставил, поднимается с кресла Калигула. Храм сотрясается от рукоплесканий. Он становится в позу вождя и жестом требует тишины. Собрание затихает. В голове проносится мысль: полгода, страшное это было время, он не выступал в сенате. Может быть, теперь -- будьте благосклонны к нам, боги! -- вернутся лучшие времена? -- Сенека перевел дух. -- И после этого император громовым голосом объявляет, что с этого момента вновь вступает в силу закон об оскорблении величества. -- Что же вы?! -- воскликнул Ульпий. Сенека съежился в кресле, маленький, с потемневшим лицом, ушедший в себя. -- Что же вы?! -- кричал старик. -- Мы были подавлены... Пойми это, дорогой... Кто посмеет отважиться? Жизнь... -- Честь дороже жизни! -- сурово сказал Ульпий. -- Так было прежде! Теперь этого нет! Нет чести у сенаторов... Использовав небольшую паузу, Сенека вставил: -- Луций Курион выступил в защиту предложения императора, он горячо защищал закон... -- Предатель! Ах, если бы его отец был там! Если бы там был я! -- И старик снова воскликнул: -- Так что же вы?! -- Когда Луций окончил свою речь, император поднял руку и, не дожидаясь, пока консул даст ему слово, приказал голосовать. -- А сенат? -- Сенат принял закон. -- Свою собственную погибель он утвердил! -- воскликнул Ульпий. -- О блюдолизы, трусливые псы, вы ему почести, а он вам топор палача! О трусы! Голос старика прерывался от негодования и скорби. Только теперь он понял, что бросил он в лицо Сенеке, но остался тверд и непримирим. Прощения просить не стал. С минуту было тихо. -- Я пришел предупредить тебя, -- еле слышно начал Сенека. -- Калигула, конечно, направит этот закон прежде всего против республиканцев. Ульпий гордо улыбнулся. -- Ты очень любезен, что пришел приготовить меня к тому, что меня ожидает. Благодарю. -- Старик задумчиво продолжал: -- У меня не идет из головы то, что ты мне рассказал. Я не понимаю этого. Я не могу этого ничем объяснить. Возможно, Калигула спятил после своей болезни. Калигула сумасшедший. Сенека оживился. Он наклонился вперед, грея руки над пламенем светильника. -- Нет, нет, -- возразил он. -- Болезнь? Пусть врачи и утверждают, что это лихорадка, сам Калигула думает, что это был яд. Нет, нет... -- Но надо быть безумцем, чтобы строить конюшню из мрамора и золота, чтобы заставлять членов сената бегать за своей лектикой, чтобы истязать своего любимца Апеллеса и наслаждаться видом крови и воплями... -- Нет. Ты ошибаешься, Ульпий. Как ошибаются все те, кто утверждает, что Калигула сумасшедший, что болезнь сделала его безумным. -- Но ведь полгода он правил весьма рассудительно... И только после болезни... Когда он сдохнет, а ты, наверно, дождешься этого, Анней, ты увидишь, что историки назовут его безумным. Сенека горячо возражал. Он напомнил Ульпию о детстве Калигулы: ребенок избалован матерью, отцом и солдатами. Уже тогда маленький лицемер и лгун жил в атмосфере интриг и убийств. Все в сенате давно об этом знают. Прабабка Ливия, застав его на месте преступления, когда он четырнадцатилетним мальчишкой изнасиловал свою сестру Друзиллу, принялась укорять его, а он крикнул: "Мне все позволено!" Теперь это закон его жизни. Разве Ульпий не знает, что Ливия, когда он был еще ребенком, называла его извергом и часто предупреждала своего сына Тиберия: "Будь осторожен с Гаем. Это изверг, который тебя обманет и убьет". Убил же. Еще при Тиберии претор Пассиен сказал о Калигуле, что "не было никогда лучшего раба и худшего господина". В первом убедился Тиберии, во втором -- Рим. -- Да, это действительно так, -- признал Ульпий. Сенека снова заговорил. Было очевидно, что он много думал об этом. -- Ты помнишь, Ульпий, что сказал о Калигуле Тиберий? "В Гае я вскармливаю ехидну для римского народа..." Совершенно ясно, что Калигула не стал сумасшедшим после болезни, он всегда был тем, что есть и теперь: извергом! Ульпий кивнул. Однако пусть Сенека объяснит, почему в течение полугода Калигула правил идеально, ведь другого такого правителя Рим не помнит. -- Представь себе, мой дорогой Ульпий, как опьянили Калигулу овации, которыми Рим приветствовал сына Германика. О, такое опьянило бы каждого. Он был убежден, что народ по праву называет его "спасителем Рима". Он заглушал в себе чувство неполноценности и хотел на самом деле спасти Рим, перещеголять самого божественного Августа. Он отменил непопулярные законы Тиберия, осыпал Рим подарками, устроил игры, которые старик много лет не разрешал Риму. Какой широкий жест, дорогой Ульпий: "Я стану самым великодушным правителем на свете. Я сделаю больше, чем император и республика, вместе взятые. Очарую, изумлю..." -- Это ему удалось. И я, признаюсь, был поначалу изумлен. Я даже упрекал себя в том, что заживо похоронил себя в центре моего Рима, который начинал новую жизнь... -- Да, -- согласился Сенека, -- тогда все выходки молодого наследника сглаживались в наших глазах его суровым воспитанием в военном лагере, среди солдат. Тиберию десятки лет пришлось добиваться уважения, а ведь он был мужественным полководцем и отличным стратегом, государственным деятелем и хорошим хозяином. Он дал Риму наиценнейшие сокровища: относительное благополучие и мир. А Калигуле все это с неба свалилось: империя, прекрасно устроенная в военном, хозяйственном и политическом отношении, да к тому же огромная власть. Кто же тут не почувствует себя великим? Теперь богатый наследник очутился на дне. Что станется с его славой, держащейся на восторге, подкупленной играми и подарками толпы? Тут еще болезнь: он уверен, что его хотели отравить. Подозрительность мало-помалу переходит в манию преследования. Его теперешняя жизнь еще ужаснее, чем затворничество Тиберия на Капри, потому что молодость Калигулы не вынесет уединения, он хочет пользоваться всеми благами жизни, хочет показать свою безграничную власть. Владыка мира может делать с миром все, что ему вздумается! Императорский произвол правит всем и вся, и нет исхода, нет спасения! Ульпий внимательно присматривался к философу. Сенека в волнении встал: -- Он день за днем испытывает свои силы. На какой-то попойке встретил Рувидия, который получил фантастическое наследство. Калигула его обнимает, поздравляет и со смехом говорит, сам же весь в напряжении: исполнит ли Рувидий его волю? "Завещай все это мне, Рувидий!" Сорокалетний Рувидий посмеивается. Отчего же нет, думает про себя, по крайней мере заручусь твоим расположением. Я еще молод, а что будет через тридцать лет с тобой, корыстолюбивый император? "Я с радостью оставлю все тебе. мой цезарь. Завтра же при свидетелях составлю завещание". Покорился! Вот как! А потом, когда завещание было составлено, Калигула посылает ему отравленные персики. Съест ли? Покорится ли снова? Покорился! Съел! О боги! Император действительно может все! Обобрать, играя в кости, богатейших, гонять благородных сенаторов за своей лектикой, истязать Апеллеса, мучить людей не потому, что они виноваты, а ради собственного удовольствия, восстановить старые налоги и ввести новые! Разве не все, что принадлежит моим подданным, мое? Сенека сел и заключил: -- Из этого ясно видно -- Калигула не сумасшедший. Это низкая душонка, которая хочет прослыть великой, он мнит себя богом. Но карлик останется карликом, даже если взберется на вершину огромной горы. У Сенеки начался приступ кашля, он устал. Он пил воду из чаши, пил медленно. Ульпий внимательно смотрел на него. -- Ты прав, философ, -- проговорил он. -- Калигула не безумец. Он хорошо знает, чего хочет. Тем хуже для Рима. Тебе известно, как я ненавидел Тиберия, в скольких заговорах против него -- к сожалению, неудавшихся -- я принял участие. И все же Тиберий был человек прямой. Римлянин. Он не стремился казаться лучше, чем он был. Не притворялся. Он боролся с врагами. Но Калигула, эта Дрянь, -- гневно воскликнул старик, -- эта дрянь недостойна имени римлянина! Как можете вы покорно сносить его буйства? Как можете вы оставлять в его руках власть? Ульпий встал. Сенека почувствовал, что должен встать и он. Колючий стариковский взгляд пронзал насквозь. -- Ты, Сенека, хорошо говорил здесь. Мне даже почудилось на миг, что ты республиканец, как и я... что ты, как и я, любишь наше отечество... Сенека ответил почтительно, но твердо: -- Нет, нет, мой Ульпий. Прости, но я убежден, что республика вернуться не может. Лишь просвещенный правитель -- одна крепкая рука -- может управлять столь обширной империей. А отечество? Отечество для меня -- моя философия. Лишь она сближает меня с людьми, которые думают, как я. Мое отечество -- космос, все мироздание. Ульпий с жалостью глянул на Сенеку: чужеземец из далекой Испании. Он не может чувствовать, как чувствует римлянин. Этот человек попирает исконный патриотизм, который сделал Рим владыкой мира. Словно угадав мысли старика, Сенека сказал в свою защиту: -- Я стоик, мой Ульпий. В глазах Ульпия сверкнула гневная усмешка: -- Всегда готовый спокойно и без страха умереть? -- Да. Ульпий вспылил: -- Отчего же тогда у меня, в безопасности, ты выступаешь против тирана, а в сенате молчишь, раз ты не боишься смерти? Темнооливковое лицо Сенеки посинело. Он чувствовал, что этого гранитного старика не обманет его риторская изворотливость и остроумные сентенции. Здесь нужно говорить правду. Он подошел к Ульпию. посмотрел ему в глаза виновато, умоляюще, печально, потом склонил голову и не проронил ни звука. Он хотел схватить руку старика, но тот спрятал руки в складках тоги. Презрение к трусу было в его взгляде. -- Публий! -- позвал он, и вошел управляющий. -- Проводи гостя! Сенеке было не по себе. Он невольно глубоко поклонился старику и вышел. Ульпий приказал одеть себя и приготовить лектику. На форуме его сразу узнали. Люди сбегались поглазеть на него, изумленные тем, что добровольный затворник вышел из дома. Они славили его и на все лады выражали свое уважение, восхищение и любовь. Ликующая толпа устремилась за носилками Ульпия. Куда он направляется? Все разом стихло: на Палатин? Туда? Начальник личной стражи, оценив величавый вид Ульпия. провел его во дворец. -- Я Ульпий. -- Тебя примет советник императора Луций Геминий Курион, благородный господин. -- С ним я говорить не хочу, -- коротко ответил старик. -- Доложи обо мне императору. -- Но... -- Я не буду разговаривать ни с кем другим. Ульпий сел и стал ждать. Калигула удивился, услыхав имя Ульпия. Заколебался. Следует ли его приглашать? Это республиканец. Убийца? Он усмехнулся: старик на краю могилы. И решил принять. Но сначала приказал проверить, не спрятан ли у того в складках тоги кинжал. Потом приказал поставить у дверей стражу. Велел Херее и своим верным преторианцам обнажить мечи и спрятаться за занавесами. Наконец уселся в кресло и кивнул. Медленно, твердым шагом вошел высокий старик, его восковое, желтое лицо обрамляли белые как снег волосы. Величественный, почтенный старец. Калигула против своей воли встал. -- Приветствую тебя, Ульпий. Твой приход для меня неожидан. Садись, прошу тебя. Ульпий жестом отказался. Так он и стоял, высокий, на две головы выше императора, и щурился он непривычного дневного света. -- Я пришел кое о чем просить тебя, -- строго проговорил Ульпий. Калигула был взволнован. Он даже не обратил внимания, что гость избежал обычного учтивого обращения. Чего он может хотеть? Налоговых льгот, наверно. Я дам ему их. Опасно раздражать этого республиканского фанатика. Он может перебаламутить весь Рим. -- Я с радостью удовлетворю твою просьбу, дорогой, -- пробормотал император. -- Тем лучше. Я прошу, чтобы ты, верный своему обещанию, приказал назначить выборы в народное собрание. У Калигулы потемнело в глазах. Как он смеет? Как может... -- ...и еще я прошу, -- продолжал Ульпий, -- чтобы ты, будучи достойным сыном твоего отца Германика, отменил недостойный Рима закон об оскорблении величества. Такая дерзость ошеломила Калигулу, у него начался эпилептический припадок. Он рухнул на пол, на губах выступила пена, император бил ногами, судорожно цеплялся за ковер, выл и визжал. В комнату ворвались преторианцы, Херея звал врача, звал Луция. Они мгновенно оказались на месте. Луций понял, что произошло. Он с ненавистью посмотрел на Ульпия. Наконец-то пришла минута, когда он может отомстить старику за унижение. Ульпий с высоты своего роста смотрел на императора, которого преторианцы по приказу врача несли в спальню. Потом повернулся и хотел уйти. Херея и императорская стража преградили ему путь. Луций направился было к Ульпию, но остановился. Он увидел перед собой лицо, так поразительно напоминающее лицо отца. Оно было прекрасно. Незапятнанная совесть и верность родовой чести отпечатались на этом лице. Род. Каждый представитель рода был звеном в цепи славы. Достоинство и великие дела завещал дед отцу и отец сыну. Гордость республиканских родов росла от поколения к поколению. В роду Курионов заветами предков пренебрег только он, сын Сервия. Луцию показалось, что его голову сжал каленый железный обруч. Он отвернулся от старика, которого не пропускал Херея. Словно издалека донесся до него приказ префекта: -- В Мамертинскую тюрьму! Император решит, что делать дальше. Нетвердо ступая, Луций пошел прочь. Встреча с Ульпием пробудила в нем остатки совести. Но ненависть была сильнее, она заглушила этот слабый голосок. Пока Ульпий жив, Луций всегда будет чувствовать себя ничтожным, жалким, бесчестным. Позже, стоя у постели императора, он обвинял и поносил Ульпия. выплескивая свой гнев. По страстности и резкости обвинений Калигула понял, что Луций сводит личные счеты. Он слушал и думал свое. Смотри-ка, Ульпий! Мой враг не на жизнь, а на смерть. Единственный сенатор в Риме, который ничего не боится. Который идет на гибель, как на прогулку. Одно слово -- и его не станет. Но в императоре вспыхнула странная, почти извращенная страсть к самоистязанию: не убивать, оставить жить человека, который, правда, его непростительно оскорбил, но и ослепил величием своей натуры, в сравнении с которой смертный приговор, вынесенный им, будет жалок. Пусть живет в своем дворце, как крот в норе! Пусть этот чудак смотрит со своих Карин на крышу моего дворца и мучится от бессильной ярости. Пусть у меня в руках останется доказательство моего великодушия! Никто не посмеет сказать, что я убиваю из страха, как Тиберий! -- Каков будет приказ, мой Гай? -- уже не в первый раз настаивал Луций. -- Удавка или меч? Император покачал головой: -- Прикажи отпустить Ульпия! К вечеру сенатор в лектике возвратился в свой дворец. 52 В спальне Ливиллы преобладал оранжевый цвет, волосы сестры императора были каштановые, ковер коричнево-желтый. Цвета бескрайней пустыни, выжженной солнцем; бирюзовый пеплум на ней казался в этой жаркой пустыне озерком. Она стояла на коленях и рылась в сундучке из кедрового дерева, обитом золотыми обручами. Луций в белой тунике лежал на спине на ложе, глаза его были закрыты, однако он не спал, не мог спать, Ливилла -- это не успокоение, это горячий песчаный вихрь, ослепляющий глаза, иссушающий дыхание, рвущий нервы. Ливилла разбирала драгоценности, каждое украшение стоило нескольких сотен рабов. -- Смотри на двери, Луций. Как бы он сюда ненароком не ворвался. -- Не явится. Он спит. Ливилла посмотрела на Луция. -- Разве он когда-нибудь спит? Даже боги не посылают этому чудовищу сон. Хоть бы он издох от этой бессонницы! У Друзиллы украл все драгоценности. Наша дурочка Агриппина сама отдала свои. Только мне удалось кое-что от него спрятать. Посмотри. Ожерелья. Вот это жемчуга, посмотри. Спрячешь это у себя? Ничего не возьмешь? Луций, оскорбленный, привстал. Ливилла засмеялась: -- Золото весит больше, чем родственные и всякие Другие связи. Посмотри! Венок из золота с бриллиантом. Пойдет ли он тебе? Она встала, заставила его присесть и возложила венок на светлые волосы Луция. -- Ф-и-и! Золото на соломе теряется. Одноцветно. И он тебе мал. -- И добавила насмешливо: -- Дубовый, императорский, да? Тот бы тебе подошел. Поэтому ты за мной бегаешь... -- Ливилла! -- Тебе сначала пришлось бы перещеголять нашего незаменимого Авиолу. -- Для этого мне пришлось бы обзавестись золотыми рудниками. -- Или смелостью. У Авиолы тоже только одна голова. Он уже донес и спровадил не одну парочку богачей, и теперь... -- Даже спровадил? О боги, какие выражения! Как будто ты не знаешь сентенции Сенеки, что жизнь -- это борьба. Чем выше человек, тем больше у него врагов. И быть жалостливым к неприятелям? Авиола, говоришь? Моя дорогая, имей я столько, сколько имеет Авиола, и я справился бы с этим без труда. Но выжать, как он, из всего золото, я не умею. -- А разбрасывать золото ты умеешь. Я, конечно, тоже. Вот тебе кольцо на память. На камне изображена Диана, целомудренная богиня. Да здравствует целомудрие богинь! Все остальное спрячь у себя в саду. Когда наш государь однажды раз и навсегда уснет, ты вернешь это мне. -- Она задвинула сундучок в укрытие под ложем и продолжала: -- Твой Сенека предсказывает, что будет конец света из-за падения нравов. Это в первую очередь касается моего дорогого брата. И меня это тоже коснется, но чем позже, тем лучше. Каждый день хорош. Живи одним днем, сказал мудрец. Упругими шагами она ходила по спальне в прозрачном пеплуме, пытаясь расшевелить Луция. Но он не реагировал. Ливилла нахмурила брови. -- Раньше ты глаз с меня не сводил. До небес превозносил мою красоту. Все, что у меня есть, прекрасно. Это. И это. И вот здесь. Сразу было видно влюбленного! Хмель уже прошел? Луций вскочил и обнял ее. Его слова дышали страстью: -- Ливилла! Моя божественная! -- Не утруждай себя. Ляг, -- заставила она его прилечь. -- Знаю, что я тебя немного утомила. Да и твое положение тебя изматывает. Тобой полон Рим. Такого о Макроне, твоем предшественнике, не говорили. Молодежь тебя боготворит. -- Она состроила гримасу. -- Луций Курион! Наш идеал! Наш идол и кумир от прически до сандалии, от движения руки до произнесенного слова. Своему братцу Гаю я этого не буду говорить. Он начнет завидовать, а если он завидует, то ему в голову приходят дурные мысли. Ну, успокойся. Вот тебе вино. Подкрепись для своей голодной Дианы. Ты пойдешь сегодня со мной на домашние игры? -- Куда? -- На домашние игры. Это пытки заключенных, которые так любит мой братец. Вчера там было такое... Гай взял из рук раба плетку и стегал ростовщика Декана сам. Он так по нему хлестал, что яркая кровь брызгала во все стороны, Декан ревел, а Гай от усердия даже свалился. Ты бы посмотрел на это. Он икал, как конь перед финишем. Потом Декана били рабы. А этот старый пройдоха Херея уставился на меня вместо того, чтобы смотреть на пытаемого. Дядюшка Клавдий хотел уйти, но Гай его не отпустил. Подожди, закалишься, сказал он. Клавдий начал бледнеть. Я умирала от смеха. А где ты был вчера. неверный? Гай тебя разыскивал. -- Она начала передразнивать: -- "Где моя правая рука, где Луций?" -- Я был в Тибуре. Гатерий Агриппа пригласил меня на свою виллу на ужин, а потом предложил мне ее в подарок. -- Что он хочет за это? Луций пожал плечами. -- Ничего. Это просто подарок. -- Ясно, подмазывается, чтобы потом взамен любимчик императора прикрыл глаза на какое-нибудь его злодейство. Это у тебя хорошо получается, Луций. Твое положение приносит тебе прибыль, даже когда ты спишь? Сколько вилл ты уже приобрел таким образом? -- Достаточно, -- сказал Луций, встал и добавил шутливо: -- Я буду богатым женихом... -- Ты снова об этом? -- Никогда не перестану, божественная Ливилла. Моя драгоценная. Ливилла перебила его, подражая голосу Луция: -- Клянусь тебе всеми богами, что без тебя, моя прекрасная, жизнь для меня невозможна. Моя любовь к тебе -- это безбрежное море. -- И перешла на нормальный тон: -- Но внимание, в море легко потерпеть крушение! Разве не говорил тебе Гай, что он организует в своем дворце захватывающий лупанар для римских нобилей? Великолепный план, чтобы заработать деньги. Будет это организовано с восточным великолепием. Счастливый Олимп, только удовольствие, сладострастие -- и никаких забот. Самые красивые женщины Рима будут в вашем распоряжении. Посещение для богачей обязательно. -- Зачем ты мне это говоришь? -- Все три сестры Гая будут там первыми гетерами. Три главные приманки и с ними лучшие дочери и жены сенаторов. Так решил император! -- И ты? Но ты не можешь! Ты не смеешь! -- Почему бы мне не помочь братцу разбогатеть? За одно посещение он получит тысячу аурей -- прекрасная цена за любовь, не так ли? -- а я, возможно, получу виллу. Ведь мои двадцать лет и мое искусство в любви стоят этого? Кроме того, я сестра императора! А это тоже чего-нибудь да стоит! -- добавила она коварно. Луций схватил Ливиллу за плечи и закричал ей в лицо: -- Никогда! Я этого не перенесу! Ты не смеешь! Ведь ты говоришь, что любишь меня! -- Сегодня да. Но завтра? -- Не будь так жестока, Ливилла! -- Впрочем, Луцию было абсолютно все равно, с кем будет спать Ливилла, когда станет его женой. Но сейчас он продолжал разыгрывать ревнивца. -- Я боготворю тебя, моя Афродита. Я хочу, чтобы ты стала моей женой! -- И даже в том случае, если я каждую неделю буду иметь нового любовника? -- прижималась она к нему смеющимся ртом. -- Ради богов, не говори так! Я запрещаю тебе! Не мучай меня! Я люблю тебя! Он повалил ее на ложе. Потом оба минуту молчали. Кровь стучала в висках. Когда дыхание успокоилось, Ливилла произнесла: -- Послушай, дорогой, я не хочу тебя в мужья. Я не хочу никого. Быть матроной из-за одного только названия противно. Но ты мне нравишься. Возможно, ты долго будешь моим любовником. Не сердись. Ты только выиграешь от этого. Я буду, наверное, еще похуже Юлии, жены Тиберия. Ты будешь стыдиться меня. Ты должен был жениться на Валерии. Она любит тебя сердцем. Я так не умею. Я потаскуха, ведь ты это знаешь. Она встала, перебросила белый плащ через плечо и принялась расхаживать по спальне. Ходила гордо, ей безумно нравилось, что этот красивый патриций так ее любит. Тщеславная мечта Луция о вступлении в императорскую семью рассыпалась в прах. Но нет! Выдержать. Эта семейка -- само настроение и капризы. Со временем все изменится. Не сдаваться, солдат! Когда победим германцев, когда меня будет прославлять весь Рим, тогда увидим! Он пылко заговорил с нею: -- Ты не такая плохая, как говоришь о себе, моя божественная. Капризы, и ничего больше. Я тебя завоюю, и ни о ком другом ты думать не будешь. Я никогда не откажусь от тебя, Ливилла! Я добьюсь тебя. А когда я победителем вернусь из Германии... Ливилла откинула голову назад и рассмеялась: -- Тогда этого никогда не случится! Вчера Авиола завел разговор о войне, и посмотрел бы ты на Гая! Словно его скорпион укусил: "Я не хочу войны! Не хочу!" Ты знаешь, как он умеет визжать, б-р-р. Луций быстро приподнялся на ложе: -- Почему Гай не хочет воевать? Уже полгода но его приказу все готовится к войне. Она присела возле него. -- То же самое ему сказал Авиола все приукрашивая, и беспредельно учтиво. Но он, очевидно, почувствовал, что эти толстяки хотят от него избавиться на многие месяцы, и в ответ на обещание Авиолы, что будут большие прибыли, сказал, что уже полгода это только расходы на оплату ростовщических процентов по займам... "У меня нет больше терпения, милый Авиола. Если я хорошо воспользуюсь законом об оскорблении величества, он принесет мне отличный доход, не правда ли, большой и довольно быстро. Плюс доходы с моего лупанара -- это будет куда выгоднее, чем твоя война!" Ты слышишь, чего он ожидает от своего палатинского публичного дома? Авиола обещал золотые горы, Но Гай был упрям, как строптивый осел. "И вообще, -- сказал он, -- у меня сейчас другие заботы". Он посмотрел нежно -- ты мне не поверишь, но клянусь тебе, что это было так! -- на свою жену Цезонию и потом гордо заявил нам: "У меня будет сын!" Мы застыли, а он был на верху блаженства, и императрица из Затиберья покраснела, как девица. Так видишь, что-то должно вот-вот произойти. Мы ожидаем наследника трона! Но только от кого он, я бы хотела знать? Эта наша Цезония вообще баба что надо. Жена пекаря из бедного квартала, ей уже перевалило за сорок, у нее трое детей, костлява, уродлива, криклива, а его величество от этой уродины без ума. Странные вещи творятся на свете, дорогой. -- Ливилла встала и пропела. -- Тра-ля-ля, тра-ля-ля, мы ждем наследника! Оба родителя великолепны. Они войдут в историю: божественный император и дочь народа! Так символично! Плод этой огненной любви будет воплощением ума и красоты. Но вот была бы шутка, если бы это был не мальчик, а девочка! -- И поэтому Гай не хочет воевать? -- Я думала, -- заметила Ливилла высокомерно, -- что ты умнее. Я думала, что ты поймешь, какая это великолепная отговорка. Ну что таращишь глаза? Ты что, не знаешь его? Херея перед этим рассказывал, как Гай в золотом панцире на коне перед легионом поведет войско в наступление. Ха-ха! Гай впереди легиона! Можно лопнуть со смеху! Этот трус! Он просто трус, дорогой, и поэтому не хочет войны -- Херея для войны стар. Гай мог бы на этого коня посадить тебя; ты бы поехал -- насколько я тебя знаю. Но тпру! Он бы лопнул от зависти, что сражение выиграешь ты, а не он. Вот как это выглядит. А ты, ты бы с радостью блеснул, не так ли? Рим бы приветствовал тебя, ты бы получил овации -- триумф тебе Гай не дал бы, могу поспорить! -- твоя Ливиллочка упала бы тебе в объятия на форуме в восторге от того, какого молодца она заполучила, что, не так? Эта девка видит меня насквозь, подумал Луций, но, приняв игру, упал на колени: -- Победитель бы опустился на колени перед красавицей, поцеловал бы кайму ее пеплума... -- Подожди, -- смеялась Ливилла. -- Все это происходит на форуме перед толпами людей. Следовательно, он поцелует край ее столы. Рим рыдает от умиления, ревет от восторга, будет свадьба и чудовищное обжорство, но б-р-р, дорогой. Так же как я не гожусь для свадьбы, так же я не гожусь для такого театра. -- Она посмотрела на водяные часы. -- Время бежит. Пора идти на домашние игры. Император не может ждать, а то снова будет приступ падучей. Я пойду переоденусь. Подожди меня здесь! Луций остался один. Нежный запах лаванды не подходил для этого логова тигрицы. Он лежал на ложе и смотрел, как полуденное солнце разжигает воздух и стены и столб пыли дрожит в потоке света. Его злило, что Калигула отказывается от войны, где Луций мог бы отличиться. Его злило, что Ливилла постоянно отказывает ему, что она насмехается над ним. Род Курионов воспитал своих сынов гордыми. Он никогда не унизился ни перед кем, даже перед самим собой. Такими были все. Таким покинул дом и Луций. Но погоня за успехом изменила его. Сколько раз ему пришлось унижаться перед другими! Ульпий, Сенека, Валерия, Гай Цезарь, Ливилла... Ливилла его унижает больше всех, каждым своим словом. Это тяжело переносить, даже когда человек утратил свою родовую гордость и называет ее теперь сентиментальностью. Где-то в мозгу вспыхивает искра: воспротивиться, плюнуть на все, ударить циничную Ливиллу по лицу, бежать из этой грязи, от этого вечного унижения. Он скрипит зубами от бешенства. Но дело сделано: как получить обратно хлебное зерно из вращающихся жерновов, если оно туда попало? Поздно. Конец. С волками жить... Ничего иного не остается ему, если он хочет добиться цели. Ливилла вернулась. Пеплум на ней был белый, плащ темно-оранжевый, на него ниспадали пряди волос. Она подставила для поцелуя обнаженную шею, потом кивнула в сторону ложа: -- Не забудь об этих драгоценностях. -- И вышла с ним в Палатинский сад, где император наслаждался, самолично пытая людей, которые ему не нравились. В этот день, когда на Рим спустилась ночь, сенатор Авиола оценил ненадежность Калигулы, капризность и увертливость в принятии решений. Он понял, что императором никто не сможет управлять, ибо никогда нельзя сказать, что он сделает через час. Он может все. Авиолу охватил страх. Да еще этот страшный план с лупанаром на Палатине, это угрожало его дочери. В ту же ночь он отправил Торквату в сопровождении сестры и пятидесяти своих прекрасно вооруженных гладиаторов в Испанию. Там она будет жить у брата Авиолы, который управляет его рудниками. Там он припрячет и пару миллионов. А завтра он придумает, как убедить императора, что война необходима. Утром в жертвенный день Юноны Монеты Гай Цезарь принес в жертву богине великолепных животных. Корова, свинья и овца были безупречны. Цезарь сам совершал жертвоприношение. Авгуры по дыму, который в безветренный летний день поднимался к небу, а гаруспики по внутренностям животных предсказали императору все самое хорошее. Накануне Авиола послал жрецам кошель аурей. Сегодня он с серьезным видом кивал, выслушивая их пророчества. Луций с утра был настроен оптимистически. Он хорошо выспался, и прозрачный летний день сулил ему только хорошее, только то, что он сам хотел: Ливиллу, войну, победу, славу, а возможно, и... Однако как бы не сглазить! Дым поднимается вверх, как струя из фонтана. Такое же знамение уже было Луцию перед состязаниями в цирке, когда он помог выиграть императорскому цвету. Хорошее предзнаменование. После полудня император устроил гладиаторские игры в амфитеатре Тавра. В отличие от Луция Калигула был сегодня в плохом настроении. Он долго не мог уснуть, встал с левой ноги. Все его злило, все его раздражало: резкое солнце, жара, шум толпы, претор. Херею он перед всеми высмеял, назвав осипшей бабой. Херея, уже немолодой мужчина, огорчился до слез. К Луцию он придрался, что тот поставил свое кресло не рядом с его креслом, а за ним, Ливилле сказал, что у нее в голове опилки. Только к беременной Цезонии был внимателен. Окончательно вывело его из себя поведение римского народа. Когда император из-за плохого настроения жестом приказал добить гладиатора, который мужественно и долго сражался с двумя ретиариями, зрители начали свистеть. Калигула взбесился не на шутку и приказал эдилу выпустить на арену самых слабых гладиаторов и самых жалких хищников, которые у него были. Зрелище было скорбное. Львы выползли на песок и уснули. Уставшие гладиаторы должны были колоть их, чтобы раздразнить. Толпа тотчас разгадала злой умысел императора. Раздался топот, свист и выкрики: "Лучше побольше хлеба да поменьше таких жалких зрелищ!" Оскорбленный император ушел из цирка вместе со своей свитой; вслед ему неслись злобные крики. В лектике он так ворчал, что Цезония заткнула уши. В нем негодовало оскорбленное самолюбие: возможно ли, этот нищий сброд позволил себе кричать на него? От чувства несправедливости и оскорбления его трясло. Неврастеник и психопат, он искал облегчения в криках и грубостях. Раб не слишком ловко снял с него тогу: сто ударов! Собственный приказ напомнил ему об императорской власти. Он напомнил ему Тиберия за минуту до смерти, испуганного видом непримиримых лиц рабов. Есть ли и среди его рабов враги? Он приказал согнать рабов, которые обслуживали его. Они рядами стояли в большом атрии. Император медленно ставил безобразные ступни на мрамор, медленно шел вдоль рядов. Запавшие глаза отыскивали хоть малейшую черту непримиримости. Он. отобрал пятерых рабов и трех рабынь, во взглядах которых, как ему показалось, он уловил признаки неприязни. Он приказал их раздеть и высечь тут же на глазах у остальных. Бить их должны были их товарищи. Двойное удовольствие. Он любовался, как трескается кожа под ударами кнута. Но это не принесло ему такого удовлетворения, как наказание патрициев, поскольку рабы переносили боль лучше и но кричали так жалобно, как благородные патриции. Но все-таки эта экзекуция немного успокоила его нервы. Он выгнал всех, ходил по атрию и размышлял. Сенаторы, словно послушные овцы, плетутся за его носилками, а затибрская рвань покрикивает на него на форуме, как грузчики на пристани! Он приказал накрыть стол для ужина в малом триклинии на двоих. Приглашением осчастливил Кассия Херею. Он ел жаркое, предварительно дав его попробовать Херее, и наблюдал за ним. Этот слуга был слугой моего отца и теперь является оплотом моей власти, говорил он себе. Его знают и любят все воины Рима. Лицо добродушное, честное, преданное. Поседел, постарел. Не очень-то умно высмеивать его перед людьми. -- Прости меня, Кассий, эти мои остроты в амфитеатре... Херея поднял голову и с умилением посмотрел на императора: -- Ты не должен передо мной извиняться, мой цезарь. -- Должен. Я иногда поступаю опрометчиво. Такая глупая привычка -- неуместно шутить, а потом самому неприятно. Выпьем! Херея поднял чашу за здоровье императора. Спокойный, твердый, прямой, как дорическая колонна. Отличный парень, думал Калигула. Настроение императора улучшилось. Чувство безопасности. Уверенности. Надежная крепость. Мой Херея. Но, как это часто случалось с императором, внезапно у него в мозгу родилось сомнение: действительно ли мой? Он наблюдал за ним боязливо из-под прикрытых век. Когда-то военный трибун, сегодня префект претория. После меня первый человек в армии. Херея с удовольствием пережевывал пряный паштет. Потом поднял голову: -- Утром, когда ты приносил жертву Юноне, я принял военных послов из Галлии, Паннонии и Норика. Германцы бушуют. Похоже на то. что варвары готовятся к чему-то серьезному. Они собираются за Дунаем. -- Царь квадов Ванний на нашей стороне, -- заметил Калигула. Херея пожал плечами и сказал сухо: -- Он германец. Я думаю, что легаты Паннонии и Норика должны говорить с ним языком оружия, -- На Ванния нельзя идти с мечом, Херея. Пошли легатам мой приказ, пускай они попробуют договориться с ним с помощью золота. -- Будет сделано, мой император. -- Если бы началась война, мой милый, ты бы с радостью отправился на поле брани? У Хереи заблестели глаза. Он весь выпрямился в кресле, словно встал перед императором на вытяжку: -- Я пойду туда, где будешь ты. Защищать тебя, мой цезарь. Мир, конечно, лучше, -- продолжал Херея, -- но все будет так, как ты скажешь, цезарь. Калигула смотрел на руки Хереи. Он всегда прямолинеен, идет в открытую, подумал Калигула. Если бы этот старый солдат однажды вздумал устранить меня, как Макрон Тиберия, он наверняка не воспользовался бы для этого ядом или подушкой. Кинжал или меч, это да. Калигула вздрогнул. Глупо так думать. Это мой человек. Но так ли это? Действительно ли? Если это так, то за мной стоит непобедимая военная сила. И он мечтательно начал вспоминать: -- Помнишь, Херея, как ты носил меня на плечах во время походов легиона? Ах, как давно это было. Отец очень уважал тебя. Я тебя люблю. Херея забеспокоился. Он не привык к умильному обращению императора и прямо посмотрел ему в глаза. Калигула не отвел взгляда и продолжал: -- Вот уже полгода, как мы вместе управляем империей, я и ты. -- Ты очень добр ко мне. -- Ведь ты единственно преданный мне человек... Оба продолжали смотреть друг другу в глаза. -- Да, самый преданный... -- Это действительно так, как ты говоришь? -- спросил император, растягивая слова. Херея вспомнил о горьких минутах унижений и издевок. Но разве его Гай не поступал так со всеми? И с важными государственными деятелями, и с сенаторами, и со своим дядей Клавдием. Такой характер. У каждого свои недостатки. Херея -- солдат. Он знает, что такое военное послушание и честь воина. Он ответил твердо: -- Да, самый преданный до смерти... -- До смерти? -- тихо переспросил император. -- До смерти! -- повторил Херея. Император вынул из складок одежды небольшой флакон и, не спуская с Хереи глаз, вылил содержимое в его кубок с вином. -- И если я потребую от тебя, чтобы ты выпил эту чашу до дна, мой Херея? У Хереи потемнело в глазах. Если я не выпью, первый же стражник проткнет мне спину. Выбора нет, если он хочет, чтобы я умер. Он быстро схватил кубок и выпил его до дна. Калигула встал, обнял его и поцеловал: -- Спасибо, спасибо, мой Кассий! Вот это верность! Вот это преданность! Прости меня! Я хотел испытать тебя. Прости меня, что я испортил твое вино духами. -- Он сам налил из амфоры ему и себе. -- Пей! Выпьем! Я никогда не забуду этого, никогда не забуду... Херея смущенно улыбался. Они пили. Вино -- это волшебная палочка, рассуждал император. И действительно, коснешься ею -- и тьма расступится, исчезнут тучи, в просветах между облаками мелькнет звезда, за которой ты пойдешь. После десятого глотка исчезает хаос в мыслях, после двадцатого ты ясно видишь будущее, которое до сих пор было похоже на закатное небо, и в этом будущем сверкает твоя слава, твоя звезда, твое золото, о чем мы сегодня рано утром просили Юнону Монету. Вино -- это такое солнце, под которым ничто не отбрасывает тени. Император развеселился, велел привести музыкантов. Ему хотелось петь и танцевать. Но не успели еще музыканты коснуться струн, как с улицы до ушей императора донесся страшный крик. Он вышел на балкон. Перед дворцом во тьме ночи, освещенной несколькими факелами, раскачивалась пьяная толпа, из амфитеатра сюда ее привела злоба к императору. Скрывшись в темноте на балконе, Калигула смотрел вниз. В этот момент раздался голос: -- Тобой мы уже сыты! Мы хотим Гемелла! Калигула конвульсивно сжал перила. -- Мы хотим Гемелла! Надо же, как я об этом забыл! Ведь еще есть мой брат, Тиберий Гемелл. Этот дряхлый ничтожный старец прочил его управлять вместе со мной. Сенат нарушил завещание, но народ не забыл о Гемелле! Калигула приказал год назад поместить брата в своей вилле на Эсквилине, где о нем заботилась бабушка Агриппина. И посмотрите, год прошел -- и "хотим Гемелла!" Калигула вошел в триклиний. Хереи там не было, он крикнул его. Через минуту тот стоял перед императором. -- Я послал на этих крикунов центурию преторианцев. Все в порядке. "Все в порядке" вызвало саркастическую усмешку у императора. Какой дурак! -- Верни преторианцев, -- крикнул он. -- Пусть Луций прикажет раздать им пару тысяч сестерциев. Исполняй и тотчас возвращайся! Херея через минуту вернулся. -- А теперь слушай внимательно! Возьми надежных людей, Кассий, и тотчас, я повторяю, тотчас, отправляйся на Эсквилин и прикажи задушить Тиберия Гемелла! Херея окаменел. Он не поверил своим ушам. Не проверка ли это снова. Зачем Гемелла, этого маленького, нежного мальчика? Он в ужасе подался назад. -- Не убегай от меня, -- заскрипел император. -- Разве ты не обещал мне быть верным до самой смерти? Так надо! Херея не мог двинуться с места. Может быть. император одумается. Может быть, отменит приказ. -- Иди! -- в бешенстве крикнул император. Херея вышел неуверенным шагом. Калигула опустился на ложе. Он трясся, словно у него был приступ лихорадки. Он хотел позвать Цезонию, но раздумал. Приказал позвать Луция. Луций пришел, вслед за ним без приглашения проскользнула смеющаяся Ливилла. -- Что с тобой, Сапожок, что ты так дрожишь? Лихорадка, возможно, ты перебрал? Калигула прерывисто дышал. -- Вы знаете, что Гемелл во время моей болезни пожелал, чтобы я не выздоровел. Он сказал об этом бабушке. Я послал к ним людей, чтобы они его убили, чтобы убили Гемелла... -- Он смотрел на них остекленевшими глазами. -- Скажите... Оба застыли как парализованные. Луция охватил страх. Страх вцепился в него ледяными пальцами. Он не мог выдавить из себя ни слова. Но глаза императора приказывали ему. Напрягая все силы, он поборол себя и произнес заикаясь: -- Он был для тебя опасен, мой Гай, да... но... нельзя было иначе, ты поступил правильно... Ливилла побледнела, расплакавшись, выбежала из комнаты. 53 Квирина спала, рот ее был по-детски полуоткрыт, черные волосы разметались по подушке, она спала крепко, но вдруг внезапно проснулась и вскочила. Фабия не было. Светало. Она спустила на пол босые ноги, и утренний свет, проникший в каморку, скользнул по ним светлыми пятнами. Она на цыпочках подошла к занавеске, сшитой из цветных лоскутов и чуть приподняла ее. Фабий сидел за столом. Достаточно было сделать три шага -- и ее губы коснулись бы его щеки. Но Квирина не двигалась. Нельзя его отвлекать. Он просиживает над работой дни и ночи, просто одержим своей пьесой. Квирина немного ревновала его к этой новой страсти, она отнимала у нее Фабия. Он оглянулся, словно почувствовал ее взгляд. Она быстро опустила занавеску. Но Фабий вскочил, вытащил ее из укрытия, поцеловал и потянул к столу. На куске пергамента она увидела странные каракули. -- Видишь? Здесь будет народный хор. Тут, с другой стороны, хор прислужников Фаларида. Здесь стоит тиран Фаларид, рядом -- центурион его личной охраны Телемах, то есть я, понимаешь? Квирина поняла. Она взяла Фабия за руку. -- Вот видишь, ты уже неделю назад все кончил, а я не знаю конца. Прочти мне его, пожалуйста! Фабий засмеялся, потом сделал серьезное лицо и начал: -- Пятый акт трагедии о безжалостном тиране Фалариде из Акраганта! Квирина напряженно слушала. Она знала много стихов. Они с Фабием часто читали стихи на улицах и на форуме. Стих Фабия кое-где прихрамывает, думала она, но захватывает пылкостью, силой, страстностью. Мать Фаларида рассказывает сыну свой сон: ...кровь залила весь дом до самой крыши, В крови тонула я и ты тонул со мной... Сыночек мой! Сынок! Богами умоляю -- Страшись насилия. Невинной крови капли не пролей!.. А Фаларид смеется над глупым материнским сном, ибо он карает лишь виновных... Фабий поднял на Квирину глаза. Она молчала. Он продолжил чтение. Она смотрела на его губы. Всю жизнь он мечтал о великой трагической роли и теперь будет играть Телемаха. Бунтовщика, который поднимет мятеж против тирана Фаларида. Опять бунтовщик. Она вспомнила о Капри. Вздохнула. Пусть эта роль даст ему счастье. Ведь именно таким она любит его и ни за что на свете не хотела бы, чтобы он был другим. Будь счастлив, любимый мой бунтарь. А если... если будет плохо и ему придется снова отправиться в изгнание, я пойду с ним. Что бы ни случилось, я разделю его участь! Он кончил и вопросительно посмотрел на нее. Она робко сказала: -- Это прекрасно... но опасно. -- Ни капельки, детка. Почему? -- В последний раз ты замахнулся на сенаторов... Но здесь... Он весело перебил: -- На тирана Фаларида из Акраганта! -- Там речь шла о пекарях, мой милый, но они догадались, в чем дело. А тут тиран. Это еще проще... -- Но разве не пишет Сенека одну за другой трагедии, направленные против тирании? -- Это Сенека. Он не так резок, как ты. Его трагедии и не играют. -- Чего мне бояться? Ведь со мной будет сорок тысяч зрителей! -- А как же он, -- сказала она с тревогой, -- как же Калигула? Он поднял ее на руки и засмеялся: -- Его на представлении не будет, любимая. Ты еще не знаешь: по совету Мнестера мы назначили премьеру на тот день, когда император будет в море... Квирина вздохнула с облегчением. Фабий продолжал: -- ...в театре будут только наши, те, для кого мы играем. Как только текст будет одобрен цензурой, мы начнем репетировать. -- Но Калигуле донесут об этом. -- Опасения все еще не оставили Квирину. Фабий рассмеялся: -- Тем лучше! Я люблю беседовать с императорами. Мне ведь не впервой. А будет нужно -- так и вывернуться сумею. Нежные руки обвили его шею: -- Глупенький мой. Ты все смеешься. А я... я думаю о нас. Она выскользнула из его объятий и настойчиво спросила: -- Скажи, ты любишь меня? Он быстро поцеловал ее. Она мягко отстранилась и тихо сказала: -- И ты... ты должен это играть? Лицо Фабия стало серьезным, он сжал в ладонях голову Квирины и, глядя ей в глаза, проговорил: -- Должен, Квирина... Она села на скамейку в углу, примолкшая, растерянная. Потом, глядя на пол, начала снова: -- Ты думаешь о Телемахе? Фабий воодушевился: -- О, какая это роль! Я написал ее так, как всегда мечтал. Если она мне удастся, то я сразу прославлюсь, как Апеллес, и заработаю кучу денег. Она грустно улыбнулась, подумав о своих мечтах. Столько времени ушло на сочинение этой пьесы, Фабий так измучен, не будь Бальба, им нечего было бы есть, так что заработать теперь нелишне. У них будет свой дом. Она мысленно представила дом Апеллеса, виноградник, и ей даже послышались детские голоса. Но другое воспоминание разом разрушило прекрасную картину: -- Ты знаешь, какую награду получил Апеллес от императора. -- Не за пьесу же, моя милая. А за то, что он плохой комедиант. Поведи он себя в трактире иначе, ничего бы и не было. А я всегда сумею вывернуться, потому что я хороший комедиант. Он взял ее за руку: -- Не бойся, все будет в порядке! Она гладила его руку и преданно, с тревогой и верой смотрела ему в глаза. Она понимала, что все уговоры напрасны. День клонился к вечеру, солнце уже не жгло так немилосердно, дышать стало легче. Цветы на грядке привяли. Квирина полила их и уселась во дворе шить. Через открытую дверь ей был виден очаг, на котором варился в котелке суп. Она узнала шаги Бальба. Он вошел во двор, улыбнулся Квирине и бросил ей на колени золотой так. словно это был камешек. Бальб, насвистывая, заговорил: -- Июнь, вот и жара. В тибурской мастерской было бы, конечно, полегче. Но теперь там не работают. Говорят, закрыли на время. А в римской мастерской дышать нечем. Он уселся на старый бочонок напротив Квирины. Квирина смотрела на золотой, все эти речи не могли сбить ее с толку. И, дождавшись паузы, она энергично перебила Бальба: -- Мы не можем все время брать у тебя деньги, дядя. Он насмешливо оскалил желтые зубы: -- Ну и ну! Не можете, говоришь. Чепуха. Когда будут, вернете. Я вам одолжил, вот и все. Золотой. Пф! У меня этих золотых, как блох. Квирина, взвешивая монету на ладони, подозрительно смотрела на Бальба: -- Откуда это у тебя? -- Украл! Ты же знаешь! Руки-то у меня проворные, а? -- набросился на нее Бальб. -- А куда исчезла статуэтка бога Баала? -- поинтересовалась Квирина. -- Видишь ли, Руфий, он из нашей мастерской, хочет сделать точно такую же. Так что я ему ее одолжил, -- забормотал Бальб. -- Значит, ты ее заложил? -- строго спросила Квирина. -- Эй, девушка, не мели чепухи, посматривай-ка лучше за супом! Пригорит он у тебя! -- взъерепенился Бальб. Квирина подбежала к очагу, долила в котелок воды. Потом спрятала золотой и вышла во двор. Некоторое время она шила молча, горбун смотрел на нее и тоже молчал. Его карие глаза снова потеплели. Вдруг Квирина подняла голову и, снизив голос до шепота, спросила: -- Это правда, что он приказал убить своего брата Гемелла? Бальб кивнул. -- Какой ужас! Я видела его однажды на форуме. Он вместе с бабкой выходил из храма. Нежный такой мальчик... -- Какой там мальчик! -- досадливо проговорил Бальб. -- Соперник, нежелательный противник, тут уж не посмотрят, что это ребенок. Да ты не думай об этом. От твоих слез он не воскреснет. На улице послышался громкий голос Скавра. Он горланил рыбацкую песню: Не пугайтесь, рыбки, мне вас но поймать. Прохудилась лодка у меня опять. Одному же с этим мне никак не справиться, Здесь нужна в помощники стройная красавица. Эй, беги, красотка, за смолою в дом И ко мне на берег приходи потом: Залатаем лодку мы с тобой вдвоем!.. Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля. "Ага, выпил маленько наш поставщик рыбы", -- подумал Бальб. Пошатываясь, с кружкой в руке Скавр вошел во двор, и песню сменил речитатив: -- Дурень я, дурень ты, все мы дурни тут... -- Не ори! -- остановил его Бальб, кивнув головой на дом. -- Почему это мы дурни, ты, умник? Скавр стеклянными глазами посмотрел на Бальба, отдал ему кружку, Квирине протянул кулек с рыбой и понизил голос: -- Дурни мы, потому что разини. А вот кто на работе это самое делает, живет получше нас. Все им даром достается -- и жратва, и деньги, И никаких налогов. Ой, держите меня! Опять ввели новые налоги! На суды, на свадьбы, на похороны -- на все! -- Голос Скавра возвысился. -- А сегодня еще новый налог -- на игру в астра... астрагал и в микаре! Чуешь, что это значит? Это специально для нас придумано. Брюхатые в микаре не играют, они только в кости дуются. Скоро и облегчиться без налога не дадут! -- Да, и вправду мы дурни, -- присоединился к нему Бальб. -- Мерзавцы проклятые! Я как это услыхал, взяла меня злость: зачем надрываться? Зачем позволять им себя обкрадывать? Лучше уж я объявлю себя нищим, пусть меня государство кормит, раз у него руки такие длинные! -- Да, братец, -- отозвался Бальб, -- будь у тебя золотая монета с изображением Августа, не пришлось бы тебе торчать в вонючей хибарке и чинить свое рассохшееся корыто. Я прямо вижу, как ты восседаешь в резной лектике, а сам весь золотом увешан! Я бы тоже хотел считать не на ассы, а на золотые. Тогда и меня, горбуна, каждая считала бы красавцем... За углом послышались тяжелые шаги. Во двор вошли три вигила. -- Здесь живет актер Фабий Скавр? -- Да... а что... -- медленно отвечал Бальб. У одного из вигилов в руках был свиток. -- Мы принесли официальное извещение. Фабий вышел, взял послание, прочитал. И всплеснул руками от счастья: -- Ура! Мы будем играть! "Фаларид" разрешен! И без изменений! -- Он схватил Квирину на руки и закружился с ней по двору. Вигилы ушли, затихли звуки их шагов вдали. Фабий радовался как ребенок. Обращаясь то к отцу, то к Бальбу, он говорил: -- Это просто великолепно, что все прошло так гладко! Теперь мы начнем репетировать! Разрази их гром, почему они не идут? -- Кто? -- Да актеры же? Бальб перевернул рыбу на сковородке. -- Рыба готова! -- сказал он. -- Надо бы выпить, раз... раз нам разрешили постановку... Но у меня нет... -- озабоченно заговорил Фабий. Квирина подала ему золотой. -- Откуда ты это взяла? Она указала на Бальба. -- Спасибо, Бальб. Я скоро верну тебе долг, как только начнем играть. -- Оставь эти фразы для сцены, -- перебил его Бальб. -- Я пошел за вином. И тут повалили гости, первая пришла Волюмния, за ней остальные. Все были обрадованы расторопностью и мудростью цензуры. Никто не ждал, что все пройдет так быстро и гладко. Волюмния хлопнула Квирину по спине: -- Так что ж, детка? Возьмемся за тряпки? Квирина вынесла из дома охапку лоскутов. Из них будут сделаны костюмы для исполнителей "Фаларида". За образец они взяли рисунок с греческой вазы, помнящей времена Эмпедокла. Волюмния и Квирина советовались, кроили, шили, мужчины обсуждали с Фабием пьесу. Роли были распределены: Фаларид -- Мнестер, философ Пифагор -- Апеллес, Телемах -- Фабий, мать Фаларида -- Волюмния. Остальные -- в хор, Квирине не досталось ничего. -- Эх ты! -- укоризненно сказала Волюмния, обращаясь к Фабию. -- Почему ж ты Квирине ничего не дал? -- Я, -- заторопилась Квирина, -- я еще немного умею. Трагедия -- это так серьезно, а я еще только начинаю... -- Ничего не немного, -- возразила Волюмния и собралась продолжать защиту. Но Фабий стоял на своем. -- В другой раз. Тут она не подходит. Для Памфилы тоже нет роли. Скавр не мог больше терпеть: -- А ско... сколько ты получишь за это дело, сынок? -- Много, отец. Я думаю, золотых десять за одно представление. -- Так много? Значит, ты сможешь купить мне новую лодку и сеть, парень! -- Куплю, отец! Да еще какие! -- А то моя-то лодка течет, никакой смолы не хватит ее просмолить. У Бальба смеялись даже морщинки около глаз: -- Наша-то римская лодка тоже совсем прохудилась. Уж и не знаю. чем ее можно законопатить. Смолы-то в ней хоть отбавляй... -- Слишком груз велик у этой лодки. Кое-что надо вытряхнуть и отправить на дно, -- весело вставил Фабий. -- Кое-кого, я б сказал! -- рявкнул Скавр. В первый и последний раз в жизни старому рыбаку достались аплодисменты, которые обычно получал его сын. 54 Император развлекался. Луция он оставил в Риме вместо себя. беременную Цезонию поручил толпе рабынь в своем дворце на Палатине и все лето разъезжал на своей великолепной яхте вдоль италийских берегов. То в одной, то в другой гавани он со свитой выходил на берег, приказывал выгрузить Инцитата, для которого на палубе корабля была сооружена прекрасная конюшня, и верхом на нем проезжал по городу, высылая вперед гонцов, которые разбрасывали народу деньги. Аплодисменты, ликование, крики восторга. В благодарность за восторг он устраивал для народа гладиаторские игры или состязания, а в Рим отправлял послов к Авиоле за следующей партией золотых. У Авиолы появление каждого посла вызывало замешательство и злобу. Он посылает ко мне, как в государственную казну. Какая гарантия, что я получу свои деньги обратно, если он старается избежать войны? Возможно. Авиола был уверен, что ему удастся с помощью единомышленников организовать поход на Рейн, а может, он просто боялся за свою голову, но деньги каждый раз посылал. Калигула покорил жителей Путеол, Байи, Неаполя, Кум, Капуи. Они видели блестящего оратора, великолепного возницу в зеленой тунике. Молодой император -- молодая жизнь Рима. Всюду, где его видели впервые, восхищались им, пожирали глазами. Как только могут эти ничтожества распространять о нем такие слухи! Злорадство, жестокость, насилие? О боги, ведь мы видим его собственными глазами! Мы собственными руками ловим денарии его щедрости. Ave Caius Caesar! Он жил, разбрасывая миллионы, но в начале сентября решил возвращаться в Рим. Последнюю остановку он сделал в Остии. Там у него был великолепный летний дворец, конфискованный у ростовщика Нивеи, который был казнен за оскорбление величества. После долгого плавания императору понравилось кутить в остийской вилле на берегу моря. Ему понравилось посылать издалека -- как это когда-то делал Тиберий -- в Рим свои приказы и приговоры. Вечный город трепетал от страха. Театр Помпея в Риме, необыкновенно красивое здание, вытесанное из желтого нубийского мрамора, верхние ряды его были забиты до отказа. Но места сенаторов пока пустовали, едва можно было насчитать сто тог. Народ наверху шумел, перемалывал сплетни, как мельница зерно: -- Возит с собою на корабле Инцитата, вся сбруя у него золотая. -- Пусть прикажет позолотить и овес, который тот жрет, нам все равно... -- Нам это не все равно, болтун. Ради этого золоченого овса нам свалился на голову новый налог... -- Брюхатую Цезонию оставил здесь... -- А почему бы и нет? В любом порту ему наверняка раздобудут что-нибудь свеженькое... -- Теперь, говорят, он в Остии... -- О гром и молния! Так близко? Пусть сохранят нас боги! -- Вы знаете, что у суконщика Данусия сбежала жена? -- Ну? С кем? -- С каким-то коновалом. Говорят, сириец. И денежки Данусия прихватила с собой... -- Ха-ха-ха, повезло же скупердяю... -- Эй, сосед, я забыл дома сало. Дай, братец, кусочек на хлеб! -- Вы видели его, проходимца. Забыл, говорит. Это нам знакомо. На, только не клянчи. -- Боже мой! Девчонка Фабия! Квирина! Что ты здесь делаешь? Ты должна быть там, внизу! Танцевать! -- В трагедии, ну и умен же ты? Пусть хоть раз посмотрит на того, своего. На, выпей, глазастая! Квирина улыбнулась и выпила. Она сидела между Бальбом и Скавром с самого края, недалеко от актерской уборной. -- Мало что-то господ, -- заметил Бальб. -- Для них еще жарковато. Наверно, прохлаждаются в море. Несколькими рядами выше сидел Федр. Когда он услышал о представлении, выбрался из Тревиниана в Рим посмотреть на своих друзей-актеров. Недавно он закончил сатиру о хищниках, которую обещал Фабию, и сегодня принес ее с собой. Он сжимал в руке толстый свиток и решил передать его Фабию после представления. Актеры, как всегда, после спектакля, отправятся выпить, Федр к ним присоединится, и после трагедии придет очередь комедии... Издали раздались звуки фанфар. Весь театр удивленно поднял головы. -- Император? Император? Ведь, говорят, он в Остии? Как же так? У Квирины потемнело в глазах. Ведь Фабий говорил, что императора на представлении не будет. Она надеялась на это. Девушка судорожно схватила Бальба за руку... В свою ложу, приветствуемый обязательными аплодисментами, вошел претор города, который должен был отвечать за порядок и спокойствие в театре. Это был плешивый, внешне добродушный мужчина с худощавым лицом, на котором сладострастие оставило глубокие следы. Он был в удивительно плохом настроении, более того, он был огорчен и раздражен. Вчера утром актер Манускулл, хорист в "Фалариде", просил принять его в претории. Кланяясь, он заявил: "В пьесе есть бунтарские места, которые можно расценивать как нападки на императора". Больше он не сказал ничего. Только, говорит, если что-нибудь случится, пусть претор за эту услугу возьмет его под защиту. Претор хмурился. Вытолкнуть парня за двери или сунуть в морду пару золотых за донос? Мудрый правовед не сделал ни того, ни другого. Махнул рукой и отпустил его. Потом приказал принести себе вина как основу, необходимую для размышлений. Размышления продолжались, пока он не выпил четыре чаши, и привели к тому, что претор приказал отнести себя на Палатин во дворец императора. Луций Курион внимательно выслушал сообщение о доносе Манускулла и решил так: Херея, командующий всеми вооруженными силами, отдыхает с императором в Остии. Претор призван следить за порядком во время представления. Так пусть организует, чтобы порядок был обеспечен любым способом. Претор вернулся к себе и снова принялся размышлять за очередной чашей вина. На третьей чаше он решил: если речь идет об императоре, осторожность никогда не помешает. Может быть, похвалят, а может быть, и наградят. Он приказал быть наготове всему преторианскому лагерю за Коллинскими воротами. К театру подойдут две когорты. К ним он добавил три когорты вигилов. Вместе получилось три тысячи солдат. Для поддержания порядка в театре этого было более чем достаточно. В актерской уборной все кипело как в улье. Парикмахеры укладывали актерам прически и мололи языками, не останавливаясь ни на минуту. Сплетни, шутки, остроты, смех. -- Я сбоку подрежу тебе парик... -- Не отрежь мне ухо, ты, гордость цеха цирульников. -- смеялся Мнестер. -- Хорош бы был Фаларид с одним ухом. Я должен был бы бросить тебя в раскаленного быка. -- Эта маска сползает, -- жаловался Кар, руководитель хора. -- У меня будет рот на боку. -- Утром мне дорогу перебежала кошка, -- произнесла Волюмния. -- Рыжая? -- Нет, черная. -- Так можешь петь спокойно: кусается и царапается только рыжая, -- утешал ее Лукрин. Актерская уборная -- просторное высокое помещение, на полу черные квадраты чередуются с желтыми, как на шахматной доске. Легкие кресла стоят перед столиками с гримом, на столиках ручные овальные зеркала из меди. Фабий рассматривает себя в зеркале. Он видит лицо молодого мужчины. В глазных впадинах горят черные глаза. Застывшая маска из воска полна воли и энергии. Не улыбнется. Она не может ни улыбнуться, ни нахмуриться. Отверстие для рта глубокое, как яма. Так ли выглядел Телемах, противник Фаларида? Возможно. Не в этом дело. Речь идет о том, что Телемах скажет и, главное, что он сделает. Никто не видел напряжения, застывшего на лице Фабия. До того момента, когда он услышал звуки императорских фанфар, он надеялся, что Калигула будет далеко и они будут играть только для римского народа. Привыкшая к риску актерская кровь победила. Ну и что? Чего огорчаться? От Эсхила до Сенеки, пожалуй, не найдешь пьесы, которая доброжелательно изображала бы властителей земли и небес, которая бы не била по тирану. Ведь здесь речь пойдет о Фалариде, а не о ком другом. Все так, как и должно быть, и ничего не изменится от того, будет ли Калигула в зале или нет. Цензор одобрил пьесу без замечаний. И кроме того, он, Фабий, не единственный в Риме, кто ненавидит тирана. Тысячи думают так же. как он. Наверняка и среди сенаторов есть такие, которые будут приветствовать пьесу и защитят актеров, если вдруг император увидит себя в Фалариде и захочет наказать актеров. Но Калигула вряд ли узнает себя в Фалариде. Зато Рим снова прозреет. Кто-то должен говорить за народ, когда ему плохо, и не актеры ли должны этим заниматься? Так это было в Афинах, так это было всегда, так это должно быть. Фабий скользит глазами по залу. В полукруглой нише стоят три грации из парского мрамора. Посредине -- Эфросина, богиня веселья, слева -- Аглая, царица света, и справа -- Талия, воплощение актерского мастерства. В Аглае есть что-то от Квирины, Фабий усмехнулся богиням под маской Телемаха: нежность апельсиновых цветов, чистое свежее утро на берегу моря, тихонько мурлыкающего, как ребенок. Сладкая, горячая, верная. Эфросина -- это спокойствие, ее приподнятая рука погладит каждого, кто поклонится ей. Талия, ах, эта серьезная и веселая женщина уже несколько лет тянет вместе с ним актерскую повозку. Salve, cara dea[*]. Дай мне силу слова и жеста! Он опустил глаза. На золотисто-желтой поверхности мраморной плиты переплетаются и извиваются синие жилки. [* Привет, дорогая богиня (лат.).] Вся его жизнь -- вот такие же извивы и переплетения. Загулы, пьянки, девушки, женщины -- жизнь в суматохе, жизнь в вечном движении. Комедиант, акробат, жонглер, имитатор, декламатор. Все. А цель: рассмешить вечером тех, которым днем не до смеха. Но господа называли это бунтарством, когда смех бывал направлен против них. Изгнанник. Из страны в страну, из города в город. Кто знает, что такое тоска по родине? Extra patriam non est vita[*]. Кто знает, что такое тоска по Риму? Наконец возвращение. Рим. Квирина. Ridendo gasligare mores: в шутке раскрыть настоящее лицо людей. Он писал мимы с озорными нападками на богачей, правящих миром с помощью своего золота, и на продавшихся им. За это он был арестован в Остии, потом неожиданное помилование, дарованное Тиберием. Странствование с труппой по деревням, снова грубые шутки, затасканные остроты и тоска, постоянная тоска по большой роли в трагедии. И вот наконец-то! Наконец! [* Вне родины нет жизни (лат.).] Фанфары снова прорезали воздух, на этот раз уже возле портика Помпея, и прервали размышления Фабия. Он вскочил и отвел рукой занавес у дверей, откуда был виден зрительный зал. За ним толпились актеры. Фанфары приветствовали не императора, а его сестру. Ливилла в сопровождении Луция Куриона усаживалась в императорской ложе. Аплодисменты нарастали. -- Salve Livilla! Ave Livilla! -- Ax, эта потаскуха! Приводит с собой любовника совсем открыто! -- Ну и пусть, она лучше и своего брата, и своего любовника. Скольким осужденным она вымолила у Калигулы жизнь. -- Да, эта шлюха хоть и ругается, как преторианец, но не без сердца... -- Болтовня -- одна семейка, один навоз, одна вонь... -- Не болтай! Вот от тебя-то действительно несет... -- А она красива, гадина... -- Я думал, что она неженка... -- Один думал, да обделался! -- Ave Livilla! -- Ave Lucius Curio! Луция приветствовала горстка сенаторов да продажные арделионы. Народ не аплодировал. Он знал, что Луций предал идею отца, оправдывает нарушенные Калигулой обещания, налоги и убийства. Аплодисменты соответствовали деяниям. Тысячеглавая толпа размахивает руками, словно аплодируя, раскрывает рты, словно крича. Народ тоже умеет играть. -- Не очень-то горячо они тебя приветствуют, дорогой, -- усмехнулась Ливилла. -- Зато тебя уж слишком, -- сказал он, оставляя за ней право воспринять это иронически или с восторгом. Однако Ливилла думала о чем-то другом: -- Если бы они так же приветствовали Гая, вот был бы скандал. Спорю, что его бы удар хватил. Хорошо, что он отсутствует. Все равно ничего интересного не будет, и я буду скучать. Ты не должен был меня поднимать с постели. Затрещали тимпаны, и под звуки флейт и лютней на сцену вышли два хора, слева -- советники, справа -- народ. Сопровождаемый звуками лютней декламировал хор народа: О дочь всемогущего Зевса, богиня Афина, даруй нам Слова, что сумели б помочь нам Сказать обо всем, что давно уж на сердце у нас накипело, Чтоб мы наконец осудили позор этих лет беспросветных Правленья скупца и тирана, Чтоб мы наконец рассказали О том, что принес он народу, -- О горе своем и обидах, о голоде и нищете. Как долго вернуть не хотели Свою благосклонность нам боги... Хор советников рассказал, как во время праздника Тесмофории, устроенного в честь богини Деметры и ради успеха осеннего сева, Фаларид в сицилийском городе-государстве Акраганте насильно захватил власть, как он быстро добился доверия акрагантских граждан, как осыпал народ щедротами и стал его любимцем. И оба хора, ликуя, объединились: И сегодня, о богиня, сегодня, Взошло наконец наше солнце: Наш молодой властелин, Наша надежда и радость, Наше веселье и песни, наша весна и цветы!.. Дремлет спокойный Акрагант в лучах Гелиоса, Будешь и ты, Вечный город, Отныне таким же спокойным -- Наш молодой властелин от несчастий тебя оградит. Он ни на чьей голове Не позволит и волоса тронуть, Мудрый и добрый И ласковый наш Фаларид!.. Народ и советники царя призывают могучим хором на голову их властителя благословение Афины и главного бога Молоха, финикийское имя которого жители Акраганта изменили на Атакирия. На сцену вышел молодой солдат Телемах и старый философ Пифагор, и оба начали соревноваться в восхвалении Фаларида. Луций узнал в Телемахе Фабия, а в Пифагоре -- Апеллеса. Воспоминание о расправе, устроенной над актером. промелькнуло, как стрекоза над водой. Зрители приветствовали своих любимых актеров бурными аплодисментами. Во главе хора советников появился Фаларид -- Мнестер, бурно приветствуемый хорами и зрителями. Фаларид с лавровым венком на голове, в белоснежном хитоне и пурпурной хламиде, скрепленной на правом плече огромным изумрудом, и на котурнах, которые делали его фигуру неестественно высокой, обращался к своим советникам и народу. Он расписывал, как прославит Акрагант, которому не будет равного на свете города, который затмит Вавилон, Мемфис, Карфаген и станет ему памятником на веки веков. Он расписывал, какими благодеяниями он осыплет народ. Претора нельзя было назвать образованным, да и философом он не был. Он был хорошим правоведом и любил пожить, но, когда он вспомнил, как совсем недавно император рисовал планы своих преобразований, которыми он хотел прославиться в веках, притих. Луций тоже стал внимательнее. Претор был доволен: он хорошо сделал, что приказал привести в готовность тысячу преторианцев, и не только в готовность. Теперь, размышлял он, слушая одним ухом актеров, теперь пьеса в полном разгаре и самое подходящее время... Он посмотрел на задний выход из театра, через который уходили актеры. Там, согласно приказу, стоял самый старый центурион девятой когорты Вентон, человек, многим обязанный претору и преданный ему. Он стоял возле мраморной колонны и внимательно смотрел на претора. Тот незаметно поднял правую руку, словно потирая лоб. Вентон кивнул, повернулся и исчез. Претор знал: сейчас он уже летит на коне к своим частям. Через минуту когорта будет готова к выступлению. Медленно, спокойно, согласно приказу, театр будет окружен со всех сторон, так что и мышь не ускользнет. Претор засмеялся про себя: три тысячи преторианцев и вигилов в полном вооружении против толпы нищих граждан! Он потер руки. Уверенность есть уверенность. Если ничего не случится, неважно. А если что, то Курион и сам император будут удивляться, как мне это удалось организовать! И в то время, когда первое действие трагедии подходило к концу, к театру Помпея сомкнутыми рядами приближались когорты латников. Частоколом тел, закованных в железо, они бесшумно отрезали театр от мира. После небольшого перерыва, заполненного музыкой, пьеса продолжалась. Действие происходило два года спустя. Философ Пифагор и Телемах, командир личной охраны Фаларида, слушают мать Фаларида -- Волюмнию. Она сетует: "Что натворил мой сын! Мой дорогой, зеница моего ока! Как я радовалась тому, что он полюбит честную девушку и возьмет ее себе в жены, благословляемый Гименеем. Ты выбрал себе дочь сиканского царя Теута; без меня, без друзей, только с солдатами ты отправился в Уэссу и свой свадебный пир превратил в кровавую бойню, желая захватить Сиканское царство. Горе ему! Горе и мне! Лесть, коварство, предательство, кровь -- это ли не дорога моего сына? А ты, Телемех, ты был с ним? Ты помогал ему в этой ужасной работе?" Пристыженный Телемах молчит. Мать в отчаянии заламывает руки: Отдавшись чувству власти безграничной, Весьма легко становится тираном Еще недавно мудрый властелин... Хор народа причитает вместе с ней: До нитки промотав свое наследство, К добру других он жадно тянет руки И, подданных бесстыдно обирая, Несет им голод, слезы, нищету... Лицо Луция окаменело. Он смотрит на сенаторов. Величественная белизна тог -- спокойная дремлющая поверхность. Невозможно догадаться, о чем они думают. Но они со злорадством думают об императоре. Самое время этого вороненка немного прижать, чтобы наконец он что-нибудь сделал для нас. У Сенеки озабоченное, усталое лицо. Фабий пригласил его, он прервал свое пребывание в Байях и приехал в Рим. Вчера Фабий затащил его на последнюю репетицию "Фаларида". Сенека устал с дороги, у него было плохое настроение. Ему сразу стало ясно, что эта трагедия -- аллегория, сатира на Калигулу. Он испугался. Уговаривал Фабия. Фабий смеялся: трагедий против тиранов много, и твои тоже, дорогой Сенека. Да. Он признал это. Правда, но все-таки... Ну да, писать трагедии против тиранов сейчас модно. Но здесь философ чувствует, стихи направлены, как стрелы, прямо в мишень. Сенека опасается за Фабия и актеров, но беспокоится и за себя самого, что он присутствует здесь, что слушает пьесу. Басенник Федр судорожно сжимает в руках свиток со своей пьесой. Он восхищается смелостью Фабия, и страх за друга сжимает ему сердце. Снова наступил короткий перерыв. Мелодия кларнетов и флейт услаждала, Сладким становился вечерний воздух. Рабы разбрызгивали духи. Ливилла обратилась к Луцию и лениво протянула: -- Тебе не кажется, что эта пьеса про нашего Сапожка? Луций отрицательно покачал головой. Стиснул подлокотники кресла, чтобы собраться с мыслями и ничем но выдать себя. Он погнался за колесницей Гелиоса не только из-за своих эгоистических целей, но и потому, что верил в Калигулу. Первые полгода правления Калигулы он с ним соглашался. После болезни проявилось настоящее лицо Калигулы, знакомое ему еще с детских лет. Луций чувствовал это день ото дня все сильнее и переживал. Однако он не хотел отступиться, видя перед собой только свою собственную цель. Но сегодня образ Фаларида показал это совершенно ясно. Луций был глубоко потрясен. Сегодня благодаря этому бунтовщику Фабию видит весь Рим: недавний любимец народа теперь его жестокий враг! И с ним Луций связал свою жизнь, закрыл себе дорогу назад, сжег за собою мосты. Удар гонга. Фаларид приказывает скульптору Перилаю отлить из бронзы огромного быка. "А брюхо полым быть должно. Я прикажу спалить его в огне. Приговорю в утробу бычью бросить. Пусть жарится живьем он в этой печи. Хочу я крик его из бычьей пасти слышать. Хор народа жалуется. Гекатомбы мертвых растут, растет гнет. Жизнь приобрела цвет пепла, вкус грязи, над ней постоянно висят тучи ужаса. В стенание хора вплетается звук охотничьего рога. Фаларид возвращается с охоты на диких кабанов. Загонщики и охотники проносят через сцену пойманных зверей. Фаларид со своей свитой приближается, хор советников радуется предстоящему пиру. Потом наступает тишина. Внезапно в воздухе раздается шум крыльев. Командир личной охраны Фаларида Телемах показывает вверх: Вон голубиная стая в страхе от ястреба мчится!.. Все актеры смотрят в небо. Тиран Фаларид разражается смехом. Вы посмотрите-ка, как голубиную стаю, Целую сотню, наверно, ястреб один напугал! А догадалась бы в строй она тесный сомкнуться, Ястреба этого насмерть вмиг заклевать бы смогла... На сцене воцарилась тишина. Фаларид взглядом следил за ястребом и вспугнутыми голубями и весело смеялся, как умеет смеяться только Мнестер. Пифагор подтащил Телемаха к краю сцены: Слышал? Всего один ястреб сто голубей разогнал! Не догадались глупые птицы сомкнуться, Не догадались, не то бы вмиг заклевали его!.. Последние слова потонули в аплодисментах. Апеллес был великолепен. Во время большого перерыва зрители дружно принялись за еду и питье. За воротами театра недалеко от актерских уборных стояли Вентон и солдат Муций. подчиненный Вентона, которому вскоре суждено было стать центурионом. За ними невдалеке расположились солдаты, они скучали. Скучали и Вентон с Муцием. -- Странный приказ, не так ли? -- высказался Муций. -- Для театра всегда хватало манипула парней. Виданное ли это дело тащить сюда столько когорт? Вентон пожал плечами: -- Я тебе кое-что скажу, только ты не болтай. Претор ожидает бунта. И если что случится, мы должны сцапать актеров, сначала этих главных. Но смотри, не проболтайся. Муций присвистнул от удивления: -- Да-а-а? Гром и молнии. Значит, им придется солоно. Бедняги. Хм, Фабий. Этот всегда умел человека рассмешить. Я его знаю по Затиберью. Парень что надо. И Волюмнию тоже знаю. И очень хорошо. Невероятная женщина. А что, если бы. -- прошептал он начальнику в ухо, -- что, если бы они все-таки улизнули? А! Старый центурион посмотрел на него и понял. -- Ты мерзавец, -- разозлился он, -- только попробуй, и я прикажу избить тебя до крови! Мне доверяют претор и сам Херея, понятно? Муций замолчал и подумал об актерах. Такие парни, и что их ждет. Громы и молнии. Вентон -- старый преторианский волк. Изнуренный пятнадцатилетней службой, по характеру молчун. Через год он закончит службу в императорской гвардии и должен получить обещанное всадническое звание. На звание Вентону наплевать, что с ним делать? Но к этому он получит ценз, соответствующий его положению, в размере четырехсот тысяч сестерциев. Это уже кое-что. Всего год! А этот ублюдок может ему все испортить! Ты слюнтяй! Я отвечаю перед императором и Хереей. Я тебе покажу, мягкотелый болван! -- Я пойду проверить посты у ворот. Не двигайся с места, иначе пеняй на себя! -- сказал Вентон и выразительно подбросил в руке центурионскую дубинку. Муций остался у ворот один. Он осмотрелся по сторонам, приоткрыл ворота и проскользнул в коридор. К актерской уборной шло несколько человек. Он узнал среди них Квирину, кивнул ей и прошептал быстро: "Скажи своему Фабию, что театр окружен войсками. Если произойдет какая-нибудь драка, то мы его арестуем. Я его знаю. Скажи, пусть сматывается через эти ворота, понятно? Я буду здесь... Муций осторожно вышел и прикрыл ворота. Через минуту явился Вентон с центурионом четвертой когорты и сказал строго Муцию: -- Он останется здесь со мной. А ты дуй к своему манипулу! -- Но почему? Ведь я... -- Муций что-то невнятно бормотал, но Вентон был неумолим: -- Давай чеши, а не то я прогуляюсь по тебе дубинкой. Муций ушел. Бедные актеры, бормотал он дорогой. Плохи их дела. От Вентона им не уйти. Но может быть, все обойдется... Испуганная Квирина побежала к Фабию. Путаясь, она передала, что сказал ей Муций. Фабий был поражен. Кто-то предал. Но кто? -- Никому ни слова! -- сказал он строго Квирине и вошел в раздевалку, она вошла следом за ним. Актеры окружили их. -- Ну что, Квирина, интересно? Что говорят зрители? Нравится? -- Она мне сказала, что это великолепно, -- весело ответил Фабий, внимательно переводя взгляд с одного на другого. -- Люди! -- раздалось взволнованно от дверей. В раздевалку вбежала Волюмния. -- Театр окружен войсками! Ужас охватил всех. Наступила мертвая тишина. Ее нарушил истерический крик Манускулла: -- Они идут за нами! Мы в ловушке! Они нас арестуют! Они нас казнят! Квирина бросилась к Фабию: -- Ради богов -- не выходи больше на сцену. Он оттолкнул ее, подскочил к Манускуллу и прошипел ему в лицо: -- Продажная свинья! Схватил его за горло и вытолкнул из уборной. За спиной Фабия раздались взволнованные голоса: -- Фабий! Ты слышал, солдаты? Снова изгнание? Нет, с нас достаточно! Что же делать? Не доиграть! Не доиграть! Бросить! -- К чему эта паника, детки? Чего вы боитесь! Не доиграть? Из-за одного предателя? -- Он посмотрел на Апеллеса. -- Мы должны это доиграть! -- И даже если это будет стоить нам головы? -- выкрикнул кто-то. -- Мы живем только раз! -- присоединился другой. Мнестер смотрел на Апеллеса, словно не слышал этих голосов, возможно, он и действительно их не слышал и сказал спокойно: -- Фабий прав, мы должны это доиграть, друзья. Прозвучал гонг, возвещая конец главного перерыва. -- Кто больше не хочет играть? -- спросил Фабий. Двое артистов из хора подняли руки. -- Вы свободны, -- сказал он им сухо. -- А мы, друзья, на сцену! Нас ждут! Звуки флейт, задыхаясь, взвивались вверх и вниз по рядам амфитеатра. Известие о том, что театр окружен войсками, распространилось и среди публики. Десять человек при таком сообщении испугались бы и отступили. Тысячеглавая толпа -- наоборот. Такая угроза пробуждает в ней гнев и готовность сопротивляться. И еще появляется сознание, что невозможно наказать сорок тысяч человек, что нельзя из такого количества вытащить истинного зачинщика, поэтому смелость и отвага в народе возрастают. Теперь представление стало более динамичным. Сцены сменяли одна другую. Зрители взволнованно следили за развитием действия. Скульптор Перилай показывает на заднем плане сцены Фалариду свое произведение. Умело замаскированные светильники освещают тело быка и создают впечатление, что тело его раскалено добела. Как первую жертву Аполлону в чрево быка Перилай бросает живого барана. Из бычьей пасти раздается отчаянное блеяние. Фаларид аплодирует. Потом вскакивает с кресла, со злорадством смотрит на скульптора: "А теперь ты!" -- и приказывает бросить Перилая в страшную печь. Крик истязуемого покрывает буйный смех Фаларида. Ему понравился этот способ казни. Он приказывает бросать в бычью утробу все новые и новые жертвы. Телемах выводит на сцену одного за другим из хора. Хор подсчитывает злодеяния тирана и призывает на помощь против деспота бессмертных богов. Телемах утверждает, что боги не помогут. И рассказывает хору случай с ястребом и голубями. Хор напряженно слушает. Зрители в театре напряженно слушают. Приходят Фаларид и его мать. Сегодня ночью, сын, ужасный сон мне снился: Наш светлый бог Гермес стоял возле меня И рог держал в руках. Из рога, поднимаясь, Неудержимо била кровь. Она текла, текла, Пока не залила весь дом до самой крыши. В крови тонула я и ты тонул со мной... Сыночек мой! Сынок! Богами умоляю -- Страшись насилия. Невинной крови капли не пролей... И снова Фаларид смеялся, отвечая матери, что сон ничего не значит, что это глупый сон, поскольку он наказывает только виновных. Плач матери перерос в рыдание, рыдали лютни. Без перерыва началось последнее действие пьесы. Философ Пифагор обращается к тирану со смелыми словами. Упрекает его в том, что его развратные и сластолюбивые прихоти обходятся в миллионы драхм, а у народа нет денег даже на хлеб. Фаларид хочет с помощью захватнической войны подчинить себе всю Сицилию и потом Остальной мир, но народ жаждет мира. Плохим властителем стал Фаларид. Пифагор его предупреждает, поскольку мера жестокости уже перелилась через край. Фаларид трясется от гнева и спрашивает Пифагора, как он смеет с ним так разговаривать. философ заявляет, что оракул Аполлона сказал ему, что он не умрет от руки тирана, Фаларид рассвирепел и приказал привлечь философа к суду. Он сам вынесет ему смертный приговор, и тогда Пифагор увидит, у кого больше власти -- у оракула или Фаларида. За сценой звучит очень спокойный голос Пифагора: Если удастся кому-то страну от тирана избавить, То не тиран, а спаситель в памяти жить остается. Так Аристогитон и Гармодий вовеки Над ненавистным Гиппархом будут в анналах сиять. Театр содрогнулся от аплодисментов. Фабий, приготовившийся к последнему выходу, слышит град рукоплесканий, чувствует, как слова, которые он написал, захватывают толпу. Чувствует, как тысячи людей с ним заодно, как они стоят за ним. Все мешается у него в голове: он сам. его пьеса, взволнованные зрители. Удары тимпанов поддерживали флейты и кларнеты, музыка призывает к наступлению. Вся атмосфера в театре призывает к наступлению. Фабий должен говорить, но взволнованный автор забыл роль Телемаха. Он выбегает во главе хора народа на сцену. Нет, нет, он не помнит, что должен говорить Телемах, но подбадриваемый атмосферой, царящей в театре, лихорадочно и страстно выкрикивает в зал: -- Долго ли еще, народ акрагантский? Разве вы не можете избавиться от чудовища? Вспомните о ястребе, вы, голуби! Ваше спасение не в бегстве, а в наступлении! По театру Помпея пронесся ураган. Выкрики тысяч зрителей, повскакавших с мест с поднятыми и сжатыми кулаками, звучат угрозой: -- Убить кровавого зверя! -- Долой тирана! -- Довольно судов и казней! -- Не произвол, а справедливость! -- Справедливость! Луций подал знак претору. Рев горнов, продолжительный, дребезжащий, перекрыл крики толпы. Через все ворота в зрительный зал ринулись преторианцы с мечами в руках. Шум и смятение. Толпа бросилась на солдат. Актеры, и с ними вместе Фабий, схвачены преторианцами раньше, чем они успели подумать о бегстве. Ливилла медленно поднялась с кресла и через плечо кинула Луцию: -- Очень тебе благодарна за предусмотрительное вмешательство. Из-за тебя я не знаю, что произошло с Фаларидом. Вечно ты все испортишь! Луций не ответил. Он смотрел на драку, происходившую на сцене, и злорадно наблюдал, как уводили Фабия. Этот мятежник! Устроить бунт! Свергнуть Калигулу с трона! Луций покраснел. Если падет Калигула, падет и он. Судьба Калигулы стала теперь судьбой Луция. -- Ты не соизволил заметить, моя золотая головушка, что я тебя жду? Мечтаешь? Видимо, тебе тоже хочется увидеть конец? -- Ливилла засмеялась. -- Конец фаларидов бывает невеселым, тебе это не кажется, дорогой? Что посеешь, то и пожнешь. Ты ведь слышал, как Фабий Скавр призывал: "Не знаете, как избавиться от чудовища?" Чудовище. Она права, эта циничная девка. Прав и Фабий. Прав и этот ревущий сброд. Но Калигула не должен пасть! Луций выпрямился, лицо его окаменело, он уверенно шагал рядом с Ливиллой. -- Не спеши так, дорогой. Мне жмут ноги новые сандалии. Сжалься над ножками боготворимой тобой Ливиллы. Луций замедлил шаг, привел в порядок мысли. Рим ненавидит Калигулу, но боится его, говорил он себе. Он будет бояться и меня! 55 Через три часа после ареста актеров посланец Луция достиг Остии и передал императору донесение о пьесе, представлении и волнениях в театре. Луций советовал императору вернуться в Рим и для устрашения толпы немедленно учинить суд над мятежниками. Херея советовал то же самое, и вскоре после полуночи император, сопровождаемый Хереей и отрядом преторианцев, въехал в Остийские ворота Рима. Уже на Дельфийском холме, рассекающем Авентин на две части, был слышен отдаленный рокот толпы. Перед Большим цирком императорская свита наткнулась на сборище людей. Народ узнал императора. -- Долой тирана! -- орали сотни охрипших глоток. -- Долой Калигулу! Император все это слышал. Сначала он почувствовал злобу к этому неблагодарному сброду, потом его охватил страх. Преторианцы мечами пробивали ему дорогу на Палатин. Калигула не переставая дрожал: как поверить, что сегодняшний день -- просто недоразумение, ошибка, dies nefastus[*], кошмарный сон? Как поверить, что завтра ощутимой реальностью снова станет слава, верховная императорская власть, рабская покорность и безграничное поклонение черни? Как добиться этого, если еще и теперь, когда после представления прошло столько времени, этот сброд не унимается? Где мои сенаторы? Спрятались, заперлись в своих домах, а меня бросили на произвол судьбы? Собаки! [* Несчастливый день (лат.).] Калигула спрыгнул с лошади и, беспокойно озираясь по сторонам, вошел в атрий дворца. Он не поклонился ларам и пенатам, как делал это обычно, мысли его путались от бешенства и злобы. Калигула весь кипел, ибо чувствовал себя безмерно и несправедливо оскорбленным. В ярости он кусал пальцы, обрывал занавесы, пинал кресла и выл, как раненое животное, но потом вдруг вспомнил о своем могуществе и успокоился. Выслушал подробный доклад Луция, одобрил принятые им крутые меры к подавлению мятежа и приказал позвать Херею. -- Что ты намерен предпринять, Кассий? Неразговорчивый префект претория пожал плечами: -- Надо заставить чернь заткнуться. -- Ну, а актеры? -- Этих смутьянов я бы отстегал и выгнал из города, -- сказал Херея, но, почувствовав смутную симпатию к актерам, несколько смягчил свой приговор: -- Они небось и представить себе не могли, что из этого выйдет... Это все нищий сброд. Херея лучше знал население Рима, чем император. Херея считал, что во всем виновата продажная чернь. Калигула этой разницы не понял и нахмурился. -- Что ты будешь делать дальше? Херея, спокойно глядя на императора, сказал: -- Сегодня прикажу прихлопнуть одного-другого. Несколько дней подержу солдат в боевой готовности. Завтра этот сброд пошумит еще немного, а послезавтра успокоится. А ты, господин, устрой им зрелище, выпусти сотню пантер в цирке... То же советовал и Луций. -- Хорошо. Спасибо. Можете идти. Император прилег и сквозь полуприкрытые веки рассматривал красные пятна светильников. До его слуха доносился шум. Ревела толпа. Ему казалось, что он слышит "Долой тирана!", и видит перед собой перекошенные рты. Он сердито махнул рукой, чтобы прогнать видение, но рокот и рев не прекращались. Калигула в ужасе приподнялся -- нет, это не галлюцинация, это реальность. Он прислушался, шум нарастал. Он выбежал на длинную узкую террасу, опаясывающую северную часть дворца. В свете луны Калигула увидел переполненный людьми форум. Теперь он ясно слышал выкрики "Долой тирана!" и слышал также топот и звяканье солдатских панцирей и щитов: солдаты теснили толпу. Калигула бросился назад. Вернулся в спальню, окна которой были обращены на юг, к Большому цирку. Отсюда шум с форума был слышен меньше, казалось, что шумит река. Калигула затравленно озирался. Но в конце концов успокоился: ведь у него есть Херея и тысячи тяжеловооруженных солдат. Дворцовая стража -- это железная стена. Чего же бояться? Он бросился на ложе. И затаив дыхание, закрыв глаза и заткнув уши подушками, лежал на спине. Отдаленный шум этой проклятой реки усиливался, приближался, рос. Почему так ясно теперь слышен этот шум? Возможно ли это? Он набросил плащ и потайной лестницей поднялся на крышу дворца. Толпы народа, теснимые преторианцами на Священной дороге и на Новой дороге, обошли Палатин с юга, у подножия Целия, и ворвались в Большой цирк. Многоголосый, хотя и не такой громкий, ропот доносился и справа, от Велабра, и сзади, с Большого форума. "Они меня обложат, как лису в норе". Император стучал зубами. Крики, рев, звон мечей, вопли наполняли ночь. -- Долой тирана! -- Меньше налогов, больше хлеба! -- Хлеба, а не зрелищ. -- Долой Калигулу! -- Долой братоубийцу! Луна ушла за тучи. Ночь напоминала огромную черную пасть, изрыгающую крики и проклятия. Вопли раздирали уши. Император искал убежища, метался по дворцу, звал Херею, но того во дворце не было. Это хорошо, что он там, там... Император искал места, куда не проникали бы эти ужасные звуки, и наконец нашел его. Библиотека Тиберия под сводами перистиля, самая тихая комната во дворце. Обессилев от страха, Калигула свалился в кресло. Библиотеку освещали два светильника на подставках, там было полутемно. Пергаментные свитки заканчивались планками из кедрового дерева и висели на простых шнурках. Ни золота, ни драгоценных камней, которыми пестрели библиотеки римских патрициев. Вглядываясь в полумрак, Калигула напряженно прислушивался. Ничего. Ничего и ничего. Он перевел дух. Повернулся к бюсту Тиберия. Непроницаемо загадочным было лицо Тиберия, лишь Клавдиеву гордость и презрение можно было прочесть на нем. Глаза под сросшимися бровями отливали металлом. Калигула испытующе смотрел в лицо деда. Тебя боялся весь Рим. "Пусть боятся, лишь бы слушались", -- говаривал ты. Калигулу передернуло. Они слушались тебя и молчали. А меня? Меня они ненавидят. Он заскрежетал зубами: пусть ненавидят, лишь бы боялись. Но разве они еще боятся меня? "Долой тирана!" -- снова послышалось ему. Кто имеет право назвать меня тираном? Разве не все мне позволено? Теперь рев толпы доносился и сюда. Рев дикий и остервенелый. Как будто поблизости разыгралось сражение. Калигула вскочил. Холодный страх подступал к сердцу. в висках бешено стучала кровь. Шатаясь, он рванулся куда-то, схватился за ковер на стене. Страх, безумный страх его душил. Бежать! Да! Но куда? На Капри, как Тиберий. В Анций, Тускул или Байи. где у него есть виллы, неприступные, как крепости? Или на Сицилию, в Сегесту? Но разве это поможет? Они найдут его и на Сицилии. Может быть, спрятаться на яхте? Нет. Они разыщут его всюду. На лице Тиберия ирония и издевка: ты убил меня, но и тебе не миновать руки убийцы! Император стал исступленно звать Херею. Вскоре префект пришел, усталый, заспанный. -- Они разбушевались еще хуже, чем в театре. Я приказал применить оружие. Крови пролилось достаточно. Объятый ужасом, император бросился из комнаты. Он распахнул первую попавшуюся дверь. Это был один из покоев Ливиллы. Ливилла готовилась ко сну и расчесывала золотым гребнем волосы. Калигула упал в кресло. -- О, владыка мира! -- усмехнулась Ливилла. -- Что с тобой, Гай? Ты дышишь, как Инцитат после скачек. Что случилось? -- Ты разве не слышишь? -- Калигула заскрипел зубами. -- Слышу. Ну и что? Сам виноват, братец. Ты думаешь, что сенат и народ римский будут тебя любить за то, что ты их обираешь и наслаждаешься видом пыток? -- Ливилла! Я прикажу отстегать тебя кнутом! -- заорал император. Она расхохоталась. -- Вот те на! Видали? Уж ты таков! Стоит сказать тебе правду -- и ты сразу "отстегать". А в быка раскаленного не хочешь меня живьем засунуть, как делывал Фаларид? Не ерепенься. Я знаю, что ты изверг. Ведь я такая же, братец. Такая уж у нас семья. Она подошла и провела рукой по его побелевшему лицу. -- Ну, не бойся! Не стучи так зубами! Ну и герой! Вот Луций -- другое дело. Какой император вышел бы из него! Ляг, закрой уши подушкой и поспи. -- Я хочу к Цезонии, -- пролепетал Калигула. Ливилла усмехнулась: -- Вон что! Наша дорогая императрица! Прибежище покоя! Кладезь премудрости! Беги. Подожди, давай я тебя отведу. Цезония спала. Он разбудил ее. Она, зевая, выслушала его. Улыбнулась, будто ничего не произошло, и подвинулась, чтобы он мог сесть к ней на ложе. -- Чего тебе бояться, Гай? Орут? Ну и пусть орут. Ведь у тебя есть солдаты, не так ли? Голос у нее был спокойный, твердый. Ее решительность немного подбодрила императора. -- Может быть, ты выпьешь макового отвара и ляжешь? Уже светает. Тебе давно пора спать. Он сидел неподвижно и молчал, раздумывая о бегстве. -- Прикажи, чтобы тебе приготовили ванну и сделали массаж. Это освежит тебя, дорогой. Но Калигула не сделал ни того, ни другого. Занятый своими мыслями, он приказал позвать авгура и вместе с ним поднялся на крышу. Помощники авгура несли в клетках белых священных голубей. Небо было ясное, безоблачное, над Альбанскими горами поднималось солнце. Город из мрамора и золота сверкал в его лучах. Вечный город потягивался, залитый золотым светом, и напевал обычную утреннюю песенку, как будто не было ночью никакого кровавого побоища, как будто ночью город сладко спал. Голуби взлетели, императора всего передернуло: как в этой