о,   для  того,  чтобы  рекомендовать  своего
родственника императору.
   -- Может  быть.  может  быть,  --  усмехался Авиола,  --  мудрый Бален,
известный глотатель параграфов,  приветствует тебя, мой император. Назначь
его претором, он давно об этом мечтает. Так или нет?
   -- У тебя великолепное настроение, мой милый. Но ты мог бы выражаться и
откровеннее.
   Лектика поднималась выше и выше.  Яркое солнце пригревало,  однако день
был холодный.
   Авиола наклонился к Балену.
   -- По моему совету сегодня император сделает тебя наместником Египта.
   Реакция Балена была  несколько иной,  чем  ожидал Авиола.  Бесстрастный
адвокат,   свидетель  многочисленных  казней,   внезапно  начал   дрожать.
Трясущейся рукой он отыскал руку Авиолы, спокойную и твердую.
   -- Не  шути!  Не  шути такими вещами.  Это бессмыслица!  Ведь в  Египет
выехал Макрон...
   Авиола  смотрел,  приподняв занавеску,  на  золотые листья  палатинских
дубов. Какая красота!
   Бален настаивал, взволнованно сжимая руку Авиолы:
   -- Говори же!  Император назначил Макрона.  Ты  мне  сам  это сказал...
Макрон уже на пути в Египет. Что это все означает?
   Авиола высвободил руку и пошире раздвинул занавеску.
   -- Посмотри, Марк, на эту красоту. Видишь? Настоящее золото.


   Море  ударялось  в остийский мол. Макрон соскочил с коня, помог Эннии и
Валерии  выйти  из  носилок  и  пошел между ними, сзади шли рабы и рабыни.
Недалеко  от  берега  на  якоре  стояла большая трирема с римским орлом на
носу.
   Горечь и гнев, первые чувства, которые охватили Макрона, когда Калигула
сообщил ему о  столь серьезной перемене в  его жизни,  отошли,  их сменила
радость. Слова "так он отблагодарил меня за то, что я посадил его на трон"
приобретали радужную окраску.  Макрон был доволен. "Я годы стоял за спиной
Тиберия и правил,  старик мне ни слова не говорил,  только иногда, когда я
позволял  лишнее.   Но   я   постоянно  чувствовал  на  себе  его  взгляд.
Удивительно,  но  я  никакими силами не  мог освободиться от него.  Я  был
уверен,  что легко обведу вокруг пальца этого мальчишку, если я сделаю его
императором.  У  него о  правлении не было никакого представления.  На уме
были одни лошади,  девки и попойки.  И более того, я отдал ему жену, чтобы
крепче держать его в руках. И посмотрите! Марионетка вышла из повиновения.
Он вбил себе в голову, что он больше, чем просто "царь царей", чем бог, --
фараон.  Снюхался с Курионом и меня медленно, но верно устранял от власти.
Слава Фортуне, что все приняло такой оборот. Я избавился от этого негодяя,
и жена вернулась ко мне...
   Макрон  с   удовольствием  посмотрел  на   Эннию,   идущую  рядом.   Ее
молочно-белая кожа  сияла под  копной черных волос.  Красивые губы  слегка
дрожали.  Я  могу  поспорить,  что  это  она  повлияла на  мое  назначение
наместником Египта! Наместник! Властитель самой богатой римской провинции!
Настоящий властелин с неограниченной властью.  Два легиона солдат, которые
пойдут  за  меня  на  смерть.   Что,  если  бы  со  временем  мои  солдаты
провозгласили меня императором?  Там бы это прошло легче, чем в Риме. Я не
окажусь такой тряпкой, как Марк Антоний! Я за это возьмусь иначе, чем этот
тетерев,  толковавший о  Клеопатре.  Из  Египта я  смогу  овладеть Сирией,
Азией, Грецией и, наконец, Римом.
   Макрон остановился и громко, в полный голос рассмеялся. Энния и Валерия
посмотрели на него удивленно.
   -- Что  ты  увидел  смешного?  --  спросила Энния,  нервно теребя конец
муслиновой шали.
   Макрон не заметил страха в ее голосе. Он ответил бодро:
   -- Да ничего, египетская царица!
   -- Я  уже была императрицей,  --  проронила она сквозь зубы и  ускорила
шаг.
   Он посмотрел на дочь.  У Валерии были покрасневшие,  опухшие глаза. Она
резко сказала отцу:
   -- Здесь нет ничего, над чем стоило бы смеяться.
   Макрон понял.  Одна потеряла императорскую мантию, другая -- любовника.
Та,  первая,  тяжело несла  бремя славы,  купленной садистскими нежностями
императора. Другая переживала, что ею пренебрег любовник-аристократ. И обе
гусыни вместо того,  чтобы радоваться,  что избавились от  таких сокровищ,
почему-то скорбят. Женская сентиментальность.
   Они  дошли до  конца мола.  Стена была высокой,  и  о  нее  разбивалось
разбушевавшееся  море.  Трап  к  лодке  был  узким,  по  нему  можно  было
спускаться только  поодиночке.  Первым сошел  Макрон,  за  ним  --  Энния.
последней -- Валерия.
   Они  медленно шли вниз.  Обеим женщинам казалось,  что они спускаются в
Тартар.
   Внизу под  ними волновалось море.  И  в  лучах солнца оно  было темным,
почти черным. Они спускались все ниже и ниже.


   --  Ну,  по  рукам,  Марк. Мне нужно от тебя две вещи: на следующий год
пошлешь в Рим на одну треть зерна меньше, чем обычно поставляет Египет...
   Марк кивнул:
   -- Понимаю. Хотите поднять цены...
   Авиола и глазом не моргнув продолжал:
   -- С  солдатами  --  двух  когорт  будет  достаточно --  отправишься из
Мемфиса на восток,  в  Арсиною.  Пройдешь через полуостров к городу Элане,
арабы  называют его  Эль-Акаба,  на  юго-востоке  там  обнаружены огромные
залежи золота и серебра. Арабы понятия не имеют о стоимости этих рудников.
Подкупишь их предводителей, заткнешь им глотки хорошим вином и организуешь
добычу.  Что добудешь,  отправишь на хорошо вооруженных кораблях мне.  А я
передам это императору для пополнения его опустевшей казны.
   Бален  долго  смотрел  на  своего  родственника.   Восторг  и   зависть
смешивались с  удивлением.  Этот  человек  умеет  заработать на  всем:  на
Египте,  на  войне,  на  мне.  И  сразу миллионы!  Он почувствовал к  нему
неприязнь,  но,  ради богов, ведь он благодарен ему за то, что будет после
императора самым могущественным человеком в империи.
   И Бален торжественно поклялся, что выполнит оба желания Авиолы.
   Они  добрались  до  дворца,  вышли и, приветствуемые стражей, поднялись
вверх  по лестнице. Нубийцы-носильщики уселись на корточки возле носилок и
принялись разминать затекшие руки.
   Император играл с Луцием в кости. Он проигрывал ему уже в третий раз.
   -- Мы играем на амфору вина,  -- сказал капризно Калигула пришедшим. --
Луций -- дитя Фортуны. Он меня обыгрывает. Скоро во дворце не останется ни
капли вина для гостей. Но для вас еще найдется. Садитесь! Пейте!
   Когда возлили Марсу и выпили за императора,  Калигула произнес короткую
речь,  в  заключение которой  назначил Марка  Эвтропия Балена  наместником
Египта.  Бален присягнул императору в верности, принял пергаментный свиток
со своим назначением,  такой же,  какой три дня тому назад получил Макрон,
поблагодарил императора, Авиолу, Луция и удалился.
   -- Хочешь сыграть с нами? -- спросил император Авиолу.
   Нет.  Авиола не  хотел.  До  него  дошли  слухи,  что  император играет
фальшивыми костями и  поэтому постоянно выигрывает.  Может  быть,  сегодня
нет,  а может быть,  да.  Лучше не играть.  Со мной он вряд ли бы играл на
амфоры вина, подумал ростовщик. И усмехнулся любезно:
   -- Я приготовил тебе сюрприз,  мой божественный.  который тебя, знатока
состязаний и борьбы, заинтересует больше, чем игра в кости.
   Император кивнул,  и  Авиола  разговорился.  Почему  римские  легионеры
сражаются  короткими  колющими  мечами,  когда  длинными  они  одолели  бы
противника легче и  быстрее?  А  если мы  собираемся вооружить армию новым
современным оружием,  как это мудро посоветовал Луций Курион, почему им не
дать  мечи,  перед которыми неприятель бежал бы,  едва  завидя их?  Авиола
имеет в виду не галльский меч, который невозможно поднять, меч тех времен,
когда Рим защищался от Ганнибала, сохраните нас боги! Нет, нет. Длинный --
да, но легкий, из упругой бронзы, двусторонне отточенный и приспособленный
одновременно и к колотью, и к рубке.
   Император  был  действительно  заинтересован.  Через  минуту  все  трое
уселись   в   маленьком   салоне   в   палатинских   садах,   где   Авиола
продемонстрировал бой  двух  рабов,  специально для  этого подготовленных.
Могучий германец с коротким римским мечом был поставлен против небольшого,
явно  более  слабого  испанца,  стражник сунул  ему  в  руки  длинный меч,
достававший до щиколотки.
   -- Но  это  же  неравные противники,  --  заметил  император.  --  Этот
коротышка должен проиграть, даже если меч у него будет в два раза длиннее.
   -- Я ставлю на коротышку с длинным мечом,  -- сказал Авиола, усмехаясь.
-- На амфору фалернского!
   -- Позор,  --  повел носом Калигула.  --  Мы  делаем ставки,  достойные
грузчиков из Затиберья. Ну да ладно.
   Бой  начался нападением германца.  Испанец на  расстоянии отражал удары
короткого меча легко и точно. Вскоре германец, прикрываясь щитом, бросился
на испанца,  намереваясь проткнуть его.  Прикрыв грудь, он забыл о голове.
Испанец взмахнул длинным мечом,  и германец свалился на бегу с раскроенным
черепом.
   Император аплодировал.
   -- Я с удовольствием проиграл,  мой Авиола.  Это было отличное зрелище.
Удар  --  и  череп  рассечен  надвое.  Коротким мечом  так  не  получится.
Великолепно, не правда ли, Луций?
   Луций разделил восторг императора.
   Через  час  Авиола прятал под тогой заказ на производство длинных мечей
для  всех  северных легионов. Император принял доводы Авиолы об удорожании
производства  этого  оружия:  увеличение  добычи железной руды, увеличение
работ  в  кузницах,  увеличение  числа  рабочей  силы  из  рабов и охраны,
усовершенствование   двусторонней   точки  меча  --  но  зато  победа  нам
достанется легче и быстрее. Авиола улыбался.
   Луций  с  отвращением смотрел на  эту  жирную пиявку,  но  вынужден был
молчать.  Он сам защищал Авиолу от Макрона.  Сам привел его к  императору,
сам  предложил для  него  высокий пост при  дворе императора --  ив  конце
концов этот бездонный мешок с  деньгами приобретет благодаря своей лести и
богатству большее влияние у императора, чем я, в конце концов он отстранит
и меня...
   Авиола посоветовал еще,  чтобы новое оружие было  торжественно освящено
жрецами  храма  Юпитера  Капитолийского и  чтобы  Луций  отобрал  центурию
солдат,  которые научат, как обращаться с ним, легионеров в придунайских и
рейнских армиях. Производство Авиола начнет немедленно.
   -- А оправдает ли себя длинный меч на Севере,  в этом нельзя усомниться
после того, что мы видели...
   -- Ты хочешь изготавливать его и для Востока, -- вмешался император. --
Ты и вправду все умеешь превратить в деньги!
   Авиола поднял руки, словно обороняясь:
   -- О,  речь идет не обо мне.  Я  не думаю о  деньгах.  Ни сестерция для
себя.  Из любви к родине.  Все ради твоей славы и славы Рима, божественный
цезарь!


   Сквозь строй преторианцев поднялся Макрон со  своей маленькой свитой на
палубу военной триремы, готовой к отплытию.
   Капитан корабля, старый морской волк, щетинистый, с грубым лицом, будто
из  крокодиловой кожи,  и  зычным  голосом,  привыкшим  спорить  с  бурей,
приветствовал  его,  пожелав,  чтобы  господин  и  обе  госпожи  счастливо
доплыли,  чтобы море во время путешествия было спокойно и  чтобы в  добром
здравии они достигли александрийской гавани. Каюты в трюме приготовлены со
всеми удобствами, багаж погружен, корабль отплывает через минуту.
   Макрон  поблагодарил и  спустился  вместе  с  женщинами вниз  осмотреть
каюты,  в которых они проведут несколько недель.  Каюты были небольшие, но
удобные. С палубы сюда доносились команды, рабы сели в три ряда к веслам и
стали привязывать их к уключинам.
   -- Идемте  наверх,  на  палубу,  --  позвал  Макрон  жену  и  дочь.  --
Попрощаемся с родиной. -- И засмеялся: -- Правда, может быть, ненадолго.
   -- Мы придем следом за тобой, -- сказала Энния.
   Он поднялся на палубу.
   -- Ты бледна, -- заметила Валерия мачехе. -- Ты страшно бледна.
   -- Ты плакала?  --  ответила вопросом Энния,  которая уже не испытывала
зависти к падчерице. -- У тебя красные веки. Тебя угнетает...
   -- Нет, -- ответила Валерия упрямо. -- Ничто меня не угнетает.
   Энния обняла ее за плечи.
   -- Мне так тоскливо,  Валерия,  так тоскливо, что я едва могу дышать. Я
не понимаю этого...
   -- Чего ты боишься?
   -- Я сама не знаю.  --  Она мягко добавила:  -- Ты плакала из-за Луция,
дорогая?
   Валерия закусила губы. Энния продолжала:
   --  Я  его  недавно  застала  с  Ливиллой.  Эта  девка даже не опустила
задранный  пеплум.  Она  смеялась  надо  мной:  тебе недостаточно братца и
Макрона? Тебе и этого захотелось?
   Валерия схватила мачеху  за  плечи  и,  бросив  на  нее  дикий  взгляд,
закричала:
   -- Ты правду говоришь?
   Энния нервно оттолкнула ее:
   -- Глупая, ты еще ревнуешь?
   Валерия подняла сжатые кулаки, глаза ее метали молнии:
   -- Только одно меня мучит, что я его не убила. Но я еще жива.
   Энния вспомнила, как Валерия подослала убийцу к Торквате, и задрожала:
   -- Ты ужасна!
   Валерия покачала головой:
   -- Я любила его.
   Стояла  тишина,  только с  палубы доносились команды.  Загрохотали цепи
якорей.
   -- Что ожидает нас там?  --  вздохнула Энния и зашептала:  --  Я видела
сегодня удивительный сон.  Я посадила в цветочный горшок лилию. Она начала
расти у  меня на  глазах,  через минуту она была уже ростом с  две стопы и
вдруг сломалась.  Я посадила вторую, и с ней произошло то же самое. Только
третья выросла и не сломалась. Я не могу объяснить этого. Я боюсь.
   -- Так,  девочки! Где вы там застряли? -- раздался голос Макрона. -- Мы
отплываем.
   Они вышли на палубу. Макрон стоял на корме. смотрел на низкий берег, на
Остию и  на  Рим.  Весла ритмично скользили по  волнам,  корабль выходил в
открытое море.
   Статуя  Нептуна  на  берегу  уменьшалась,   берег  сливался  с   морем,
превратился в  длинную тонкую  полосу.  Мраморные колонны остийского храма
Аполлона возносились в  небо.  Там далеко был Рим.  Макрон помахал рукой и
засмеялся:
   -- Что  ж,  тебе  захотелось от  меня  избавиться.  Хотел  ли  ты  меня
возвысить или унизить --  это все равно, мой Сапожок! Здесь ты меня уже не
достанешь!
   Его голос звучал сильно,  звонко.  Он раскинул руки,  хотел сказать еще
что-то и повернулся к женщинам. Руки его застыли на весу, глаза вылезли из
орбит. Перед ним полукругом стояла центурия императорской гвардии с мечами
наголо. Центурион подал Макрону свиток и произнес:
   -- Тебе послание от императора.
   Макрон развернул свиток и начал читать.  Император приказывал ему в тот
момент, когда он получит послание, свести счеты с жизнью.
   Макрон  заломил  руки,  свиток упал на палубу. Энния его подняла, и обе
женщины  прочитали  приказ  императора.  Энния расплакалась, опустилась на
колени перед центурионом.
   -- Смилуйся над ним! Сохрани ему жизнь! Он невиновен!
   Макрон подошел к  центуриону,  это  уже не  был тот великий Макрон,  он
сгорбился, голова поникла, руки повисли.
   -- Спаси меня, Тит. Я ни в чем не виноват перед Гаем Цезарем. Клянусь.
   Валерия смотрела на отца мрачно, со злобой.
   -- Не проси! -- крикнула она.
   Энния в отчаянии обняла колени центуриона:
   -- Сжалься над ним и надо мной!
   Макрон страстно хотел жить и продолжал униженно просить.
   -- Я сделаю тебя легатом и Египте,  Тит,  -- шептал он. -- Солдаты меня
любят, ч я солдат тоже, ведь ты знаешь. Твоих людей я награжу золотом!
   -- Не проси! -- снова крикнула Валерия.
   Командир  стоял окаменев. Молчал. Макрон выпрямился, улыбнулся Валерии,
поднял Эннию и поцеловал ее. Энния обняла его. С прекрасных губ, орошенных
слезами, срывались слова гнева в адрес предателя-императора.
   -- Ах,   этот  зверь,  этот  негодяй,  этот  подлый  изверг,  пусть  он
захлебнется в море!
   Макрон освободился от объятий жены --  это была только минута. Выхватил
из ножен кинжал и вонзил себе в сердце.  Он стоял еще секунду,  две,  три.
Потом упал. Падение было тяжелым, словно повалилось срубленное дерево.
   Энния остановившимися глазами следила,  как грузно падал Макрон,  и  не
видела уже ничего другого.
   Она не видела Валерии,  солдат,  корабля,  моря, видела только Макрона,
лежащего перед ней,  лицом вниз.  Встав на колени,  она с трудом повернула
его тяжелое тело на бок,  вытащила окровавленный кинжал из раны и,  прежде
чем ей успели помешать,  вонзила его себе в грудь.  Она опустилась на труп
мужа,  на губах выступила кровавая пена,  женщина захрипела и  вздрогнула.
Валерия  и  центурион бросились на  помощь,  но  было  уже  поздно,  Энния
скончалась у них на руках.
   Трирема,  подгоняемая восемьюдесятью веслами,  плыла на юг,  к Капри, к
Сицилии, все время вблизи побережья.
   Валерия  сняла с плеч зеленую шелковую шаль и прикрыла Эннию. Центурион
накинул  парусину  на  труп  Макрона  и  велел готовить похороны в морских
волнах.
   Валерия осталась на  палубе  одна  с  трупами.  Только  издали украдкой
солдаты бросали взгляды на великолепную женщину, руки, плечи и шея которой
были усыпаны драгоценностями.
   Она присела на  канаты возле мертвых.  Кинжал,  вынутый из груди Эннии.
лежал у ее ног,  на нем засыхала кровь.  Женщина сидела без движения,  как
сфинкс. Из трюмов доносилось монотонное пение рабов-гребцов, стон флейты и
выкрики гортатора. Ветер бил ей в лицо и развевал медные волосы.
   Кинжал  дразнил ее.  Валерия перевела взгляд на  мертвого отца.  Внешне
холодная и уверенная,  она внутренне содрогалась от печали и ненависти: не
Калигула, а Луций -- убийца ее отца. Луций виновен во всем.
   Отчаянное,  жестокое желание отомстить не только за себя,  но и за отца
охватило ее.  Отец был единственным человеком, который понимал ее. который
был ей  ближе всех и  действительно любил ее.  Он никогда не упрекал ее за
прошлое, никогда не оскорблял ее. Дал ей все. В глазах Валерии, до сих пор
затуманенных,  появился хищный блеск.  Жажду  мести  может  утолить только
месть.  Однажды я  вернусь в Рим,  говорила она себе.  Может быть,  спустя
годы. Все равно когда. Я вернусь, я должна вернуться, хотя бы на час, хотя
бы на минуту, мой Луций!

        47

   На  римском небосклоне взошла новая  звезда первой величины --  Авиола.
Она воссияла неожиданно и горела тем более ярко,  что во времена Августа и
Тиберия ее  блеском пренебрегали.  Новая  звезда потянула за  собой  целую
плеяду звезд более мелких, но и они сверкали золотым блеском.
   Это было обновление,  прямо-таки воскрешение погони за золотом, которой
старый  император долгие годы  подрезал крылья,  которую прижимал к  земле
своими законами. Не нужна была больше постоянная маскировка, не нужно было
больше  сенаторам-промышленникам,  ростовщикам и  банкирам  скрываться  за
своими вольноотпущенниками или родственниками.
   В  тот  миг, когда император сделал Авиолу своим финансовым советником,
словно прорвалась плотина и хлынули сдерживаемые ею жадные до золота орды.
Они обрушились внезапно и половодьем затопили Рим, Италию, всю империю.
   Всадники и  сенаторы сосредоточили в  своих  руках  все  производство и
торговлю.   Они  безжалостно  устранили  конкуренцию  всякой  мелкоты,  не
задумываясь растоптали строптивых и  быстро пришли к согласию и единодушию
между собой, чтобы завладеть рынком и диктовать цены.
   Авиола,  владелец  оружейных  мастерских, стал кумиром и любимцем всех,
кто  на щите своем начертал девиз: "В наживе -- счастье". Для их счастья и
наживы  цвела,  зрела,  работала  вся Римская империя и все провинции, все
средства  шли  на  украшение мраморного Рима, на его золотые крыши, термы,
цирки,   амфитеатры,   сады,   фонтаны   и   статуи,  на  блестящую  жизнь
патрицианских семей, на бесконечные пиры и попойки.
   Авиола приказал сделать для себя по  описанию Страбона карту мира.  Эта
карта разожгла его фантазию.  Он  видел далекие земли с  их  богатствами и
увлеченно  размышлял о  том,  как  эти  сокровища на  кораблях,  повозках,
верблюдах, слонах и мулах переправляются в Рим.
   Сегодня он  хотел показать эту  карту Торквате,  чтобы немного развлечь
ее.  До  сих  пор  ему  это  не  особенно удавалось,  хотя  каждый день он
придумывал что-нибудь такое,  что могло бы заинтересовать дочь.  Как-то он
принес ей невиданную ткань, в другой раз -- редкостный камень, купил новую
рабыню,  попугая.  В  присутствии отца она  делала вид,  что радуется,  но
стоило ему выйти из комнаты,  как он слышал тихий плач, от которого у него
разрывалось сердце, и с этим Авиола поделать ничего не мог.
   Торквата понемногу выздоравливала.  Она уже поднялась с  постели,  рана
совсем зажила.  А  когда отец сообщил ей,  что Макрон с  женой и  Валерией
отправляются в  Египет,  она даже верить не  хотела своему счастью:  Луций
вернется!  Торквата знала,  что  император непременно хочет  заполучить ее
виллу в Анции,  и ради этой прихоти Луций несколько раз заходил к ее отцу.
Тогда она подкрадывалась к занавесу,  отделяющему отцовский таблин,  чтобы
хоть услышать голос Луция.  Каждый раз,  когда номенклатор возвещал о  его
приходе, она надеялась, что отец приведет к ней Луция, что тот сам захочет
ее увидеть.
   Но он не захотел. И удостоил ее лишь тем, что после коварного покушения
прислал  букет  роз  и пожелание скорее поправиться. Почему он не приходит
сам?  Неужели она и вправду больше не нужна ему? Совсем недавно тетя Мизия
ей  сказала:  Луций  увивается  за  сестрой  императора Ливиллой. Торквата
расспрашивала  отца. Он не хотел говорить об этом, но теперь пришлось. Да,
это  так, моя дорогая, но ты не печалься. Нечего тужить об этом обманщике.
Каким мужем он был бы тебе? Ненадежным. А это -- большое зло, девочка, это
беспорядок,  гибель  всего  доброго.  Откажись от этого честолюбца, забудь
его,  столько  знатных  молодых людей бывает у нас, а ты всем отказываешь;
принимай  их,  развлекайся,  вот  увидишь,  ты  еще лучше найдешь, стократ
лучше.
   Два дня и  две ночи она проплакала.  Не в конце концов в тихой и нежной
девушке проснулась гордость.  Она  села и  написала Луцию сухое письмо,  в
котором сообщала,  что не хочет его больше видеть. Возвращает ему подарки.
Возвращает свободу. Она не считает себя больше его невестой.
   Луций прочел ее послание с облегчением. Этого он и хотел. Теперь дорога
к  Ливилле свободна,  никаких препятствий.  Ливиллу он  не  любил.  Но ему
хотелось жениться на ней, чтобы войти в императорскую семью.
   Торквата  пришла  по  зову отца. Села в кресло и склонилась над большой
картой.  Авиола  с любовью смотрел на дочь. Он любил ее так же сильно, как
свои  сундуки с золотом. Они были даже как-то связаны между собой: золотая
Торквата  --  золотое  золото. Он осторожно накинул на нее шаль из голубой
шерсти, встал сзади и обнял ее за худенькие плечи:
   -- Посмотри,  любимая, что у меня есть! Это карта мира по Страбону. Эти
красные значки --  большие города,  это --  реки,  это -- горы. Сказка, а?
Весь мир,  в котором живет сто миллионов людей и невесть сколько рабов, ты
можешь охватить своими ручками.
   Она улыбнулась отцу.
   -- Хочешь, я расскажу тебе, какая часть мира что приносит Риму?
   Она кивнула,  не только для того, чтобы доставить удовольствие отцу, но
и потому, что карта действительно заинтересовала ее.
   Он  погладил дочь  по  мягким  волосам,  склонился над  картой  и  стал
рассказывать:
   -- Смотри: Испания. Там у нас много добра. Железные рудники принадлежат
мне давно, а на этих днях я получил от императора в аренду медные. Процент
он  запросил  невиданный,  но  я  на  этом  ничего не потеряю. Это, детка,
неисчерпаемые  рудники.  А  медь,  дорогая,  вместе  с  железом -- это для
оружейников  то  же  самое,  что для тебя солнышко. И олово поставляет нам
Испания, и золото. Ну, и, конечно, рабов.
   Торквата механически поигрывала золотым браслетом.
   -- Ты  говорил,  что  рабов нам поставляют все провинции нашей империи,
отец?
   -- Отлично,  моя прелость. Правильно. Все. От Гвадалквивира до Евфрата,
от Дуная до Нубийской пустыни.  И Галлия,  видишь,  вот она,  тоже.  Кроме
рабов,  она поставляет нам стада вепрей и овец, лен и эмаль. Германия дает
нам солдат, вспомни личную охрану императора. Эти гиганты -- германцы.
   На бледном личике Торкваты появилась улыбка:
   -- Из Германии мы вывозим соль, медь и янтарь...
   -- Ах  ты моя умница.  --  Авиола погладил дочь.  --  Да ты все у  меня
знаешь.
   -- Я хотела бы янтарное ожерелье,  я видела однажды янтарь, он светлый,
как мед.
   Авиола обрадовался. Наконец-то ее что-то заинтересовало! Наконец-то она
высказала какое-то желание! Он загорелся. Сжал холодную руку девушки:
   -- Ты  его получишь!  Ты  получишь не только ожерелье,  но и  все,  что
пожелаешь!
   "Не  получу  я  всего,  что  желаю",  --  подумала Торквата и  легонько
вздохнула.
   Авиола торопливо продолжал:
   -- Германия еще поставляет нам кожу.  Для солдатских щитов.  А еще,  --
засмеялся он,  --  стада зубров и медведей для цирковых игр.  Ну да ладно,
это зрелище ты не любишь. Британия, вот этот остров, дает шерсть для тог и
плащей.  Наши  красильщики --  неучи.  Красят  шерсть  только  в  серый  и
коричневый цвет.  Я  прикажу  им  изготовить и  светлые краски  для  таких
прелестных девушек,  как ты. -- Он заметил, что губы ее слегка дрогнули, и
заторопился дальше.  --  Видишь? Это Норик. Там железо, это очень важно! А
вот Далмация,  здесь олово и  серебро,  в Македонии и Фракии --  пшеница и
отличные гладиаторы,  в  Дакии --  руды,  в Эпире --  лошади,  в Элладе --
мрамор и статуи...
   Она пригнулась к карте.
   -- А что дает Риму Африка?
   -- Изумительные вещи,  сладкая моя. Мавритания -- слоновую кость, это я
говорю только о  самом замечательном.  Нумидия --  овец  и  желтый мрамор,
Карфаген --  свинец,  Киренаика --  финики и бананы,  а Египет?  Безмерные
богатства.  Горы пшеницы,  стекло,  полотно,  папирус. Соседняя Эфиопия --
эбен,  Аравия --  мирру,  ладан, золото, благовония и драгоценные камни. Я
приказал Марку Балену купить для тебя в Аравии рубины, смарагды, топазы...
А теперь --  Восток. Из Сирии мы вывозим пурпур, из Ливана -- кедр, у тебя
будет  великолепная новая  лектика  из  него,  из  Каппадокии --  скаковых
лошадей,  из Колхиды мы вывозим фрукты,  из Сарматии и Скифии --  меха, из
Гиркании --  войлок,  парфяне поставляют нам хлопок,  из  Индии мы вывозим
муслин, из Китая -- шелка для моей милой красавицы доченьки...
   Он был полон нежности к  несчастной девушке,  и  намерения у  него были
самые лучшие. Но вышло все наоборот.
   -- Отец!
   -- Нет,  нет, дорогая. Я молчу уже. Рабы только что привезли лакомство:
бананы из Кирены.  Посмотри за тем,  чтобы их уложили как следует.  Я хочу
пригласить императора,  он любит бананы.  --  Авиола улыбнулся.  -- У него
вкус лучше,  чем у старика Тиберия.  Тот предпочитал огурцы...  Пойди, моя
милая, скушай бананчик.
   Он смотрел вслед дочери.  Луций до сих пор владеет ее сердцем. Подожди,
детка,  мы еще поглядим,  что нам сделать с Курионом. Может, я еще и куплю
его  для тебя,  как подарок ко  дню рождения,  если он  тебе все еще будет
нужен. А пока надо с ним по-хорошему. Я все же благодарен ему за то, что в
моих руках оказалась уздечка этого помешанного... скажем, Инцитата.
   Авиола остался один.  Он вспоминал недавний ужин у императора:  никаких
актеров,  никаких возниц,  никаких гетер.  Вместо  них  у  столов возлегли
промышленники,  финансисты,  разбогатевшие  вольноотпущенники.  Здорово  я
изменил его  окружение,  что  правда то  правда,  мысленно нахваливал себя
Авиола.  Если  бы  еще  удалось  обуздать  его  идущую  от  мании  величия
опрометчивость!   Придя  к   власти,   он   слишком  перехватил  со  своей
филантропией.  Отменить налоги!  Снизить цены на  пшеницу и  хлеб!  А  эта
расточительность в раздачах! Какая глупость, о боги! Калигула должен будет
отменить свои затеи и распоряжения. Это придется не по нраву и ему и Риму,
восторгов по этому поводу не будет,  это ясно.  Поднимется крик, но против
этого  есть  испытанные лекарства,  давно  известно,  как  заткнуть рты  и
избавиться от слишком любопытных глаз: откроется Большой цирк, будут игры,
будут зрелища!
   Император сначала упирался.  Ведь он уже сказал однажды,  что не желает
снова вводить налоги.  Что скажет на  это народ,  который обожает его?  Он
хочет видеть толпу смеющейся,  а  не бранящейся и гневной!  Авиола не стал
сразу настаивать и  лишь  недели через две  снова завел об  этом  речь.  И
всегда  он  умел  неприятности обратить к  выгоде  императора.  Сначала  о
налогах,  а  потом  угощение на  форуме  и  двадцать гладиаторов на  арену
впридачу.  Все зависит от того,  как это народу подать и объяснить, сказал
он  и  ехидно предложил,  чтобы Луций Курион,  доверенное лицо императора,
блестящий оратор и любимец римской молодежи,  сам оглашал и истолковывал с
ростр народу императорские нововведения.
   Первое выступление Луция перед римским народом имело успех.  Это  когда
до Рима долетела весть о бесславном конце Макрона и Эннии. Сердца тех, кто
любил императора,  были  опечалены:  откуда у  Макрона такое бессердечие и
неблагодарность, ведь он стольким обязан императору?
   Рим глухо роптал. Повсюду собирались толпы, отдельные возгласы выдавали
умонастроение толпы.
   Луций тогда громогласно проклял предателя,  который в союзе с Эннией --
тогда супругой императора -- хотел отравить Гая Цезаря и захватить власть.
На  кресте  его  следовало  распять!  Подвергнуть  всем  пыткам  за  такое
преступление!  Какое  милосердие проявил император,  даровав ему  почетную
смерть!
   Форум  сотрясался  от  проклятий,  посылаемых Макрону  и  Эннии.  Сенат
уничтожил имя подлого предателя в анналах империи.
   Об  изменениях,  которые предлагал Авиола,  император пока  не  хотел и
слышать. Однако эрарий был пуст. Что же делать? Пришлось действовать.
   Он издал распоряжение о немедленном повышении налогов, пошлин и дани во
всех римских провинциях;  они  стали просто непосильными.  Но  Рима это не
касалось, и Луций был вознагражден рукоплесканиями за свою речь о том, как
ревностно печется император о государственной казне.
   Авиола потирал руки:  прошло!  Вскоре он  явился к  императору с  новым
предложением:  нарушить обещание о  том,  что к первому января года 791 от
основания Рима будут назначены выборы в народное собрание и что магистраты
впоследствии будут избираться народом.
   Император на Авиолу разгневался:
   -- С  чем ты  ко  мне являешься,  сумасшедший?  Я  должен нарушить свое
обещание?  Обещание римского императора народу римскому?  Почему,  я  тебя
спрашиваю?  Ты должен заботиться о  моей казне!  А  до остального тебе нет
дела!
   При этом запавшие глаза Калигулы метали молнии.
   Авиола скривил губы:  как будто Калигула не совершал преступлений более
тяжких.  Не  испугался.  Однако он  не  мог  сказать императору,  что всем
сенаторам,     занимающимся     производством    товаров,     земледелием,
ростовщичеством   и   торговлей   (таких   сенаторов   было   значительное
большинство,  а  всадники просто все),  что всем им  нужны для их дел свои
люди  в  магистратурах,  чтобы даже возлюбленный император и  отечество не
путались под ногами,  чтобы повсюду были продажные, падкие на деньги души.
А выборы могли все значительно усложнить или вообще испортить.  Поэтому он
жонглировал перед императором словами, выставляя свой опыт, древность рода
и не известно, что еще.
   Калигула почуял,  что он прижат к стене какой-то силой,  которая ничуть
не уступает его собственному могуществу, могуществу властителя мира.
   Он  сопротивлялся  нажиму.  Сын  Германика чтил святость слова, данного
народу.  И  не  хотел  его  нарушать.  Сомнения  были  справедливы,  мысль
благородна.  Однако  подспудно  его  угнетало  совсем другое: он страшился
потерять  народную  любовь.  Авиола  не  сдавался.  Он  все подкапывался и
подкапывался. От своего имени и от имени всех богачей отказывал императору
в  займах на военные расходы, ставил под угрозу цирковые игры тем, что "не
мог достать" денег на покупку и доставку зверей. И император поддался.
   Тяжело было  Луцию,  когда по  приказу императора за  несколько дней до
Сатурналий он  поднимался на ростру.  Перед собравшимся народом он заявил,
что  долгая  болезнь и  медленное выздоровление помешали императору самому
заняться  подготовкой  к  выборам.  Правитель  желает  сам  участвовать  в
изучении положения о выборах,  он желает самолично убедиться в достоинстве
и  честности кандидатов,  он  намерен  позаботиться о  том,  чтобы  выборы
принесли римскому народу не только ощущение свободы,  но и действительную,
реальную  пользу,  в  связи  с  этим  император решил  отложить выборы  до
весенних месяцев следующего года.
   Прим Бибиен,  Юлий Агриппа, Деций Котта, Устин, Вилан и другие приятели
Луция,  золотая римская молодежь,  которая видела в  нем образец для себя,
образовали добровольную,  восторженную клаку,  которая  после  речи  Луция
разразилась бешеными рукоплесканиями.
   Толпа слушала,  ворчала,  переминалась с  ноги  на  ногу,  но  клака ее
одолела. Отовсюду неслись слова благодарности любимцу народа.
   Обещание,  которое  сын  Германика  дал  римскому  народу,  разлетелось
вдребезги...


   Наступили Сатурналии, любимый рабами и самый неприятный для благородных
праздник в Риме.
   Дни отдыха,  когда прекращались все работы, когда даже Авиола принужден
был на неделю закрыть мастерские, в бешеном темпе изготовлявшие оружие для
новой войны.  На  эти  отвратительные дни он  с  дочерью и  сестрой всегда
уезжал на  одну из своих загородных вилл.  Но в  этот раз остался;  боялся
выпустить из  поля  зрения Калигулу.  Император слушался его  советов,  но
слушался неохотно.  И  было  в  этих  запавших глазах  что-то  такое,  что
беспокоило Авиолу.
   Поэтому  с   тяжелыми  вздохами  и   тихими  проклятиями  ему  пришлось
подчиниться древним обычаям Сатурналий.  Он  пошел в  цирк на состязания и
аплодировал зеленому цвету,  который,  как  ни  странно,  всегда побеждал.
Пошел и в амфитеатр Тавра и смотрел на кровавую битву гладиаторов.
   Но  когда  улицы  Рима  заполнили разнузданные и пляшущие толпы, Авиола
заперся  в  своем  дворце  с Торкватой и Мизией, настало самое худшее: ему
пришлось исполнить принятый в Риме старинный обряд. Покорившись судьбе, он
надел  рабскую  тунику  и прислуживал за столом, вокруг которого расселись
его  рабы  в  тогах  и суконных шапках свободных граждан. До чего это было
противно! Прислуживать собственным слугам, быть рабом своих рабов, которые
только  в  этот  единственный  день, с изумлением могли почувствовать себя
господами.  Он роздал всем, как этого требовал обычай, по восковой фигурке
какого-нибудь  бога,  который  должен был защищать интересы одаряемого, он
накупил  десятки  Меркуриев  да еще несколько Венер, не беда, что Меркурий
достался  молодой  рабыне,  которой  наплевать  было  на бога торговцев, а
Венера  --  скопцу.  Все  едино,  лишь  бы  исполнен был старый обычай. По
примеру Августа сыграл Авиола с рабами и в кости и очень веселился оттого,
что  выиграл  больше  ста  сестерциев.  Не  то,  чтобы  он радовался такой
пустячной прибыли, нет, такая чепуха и плевка-то но стоит, но принцип есть
принцип.  Деньги  делают  деньги,  а  от  них  опять деньги родятся. Так и
следует.  Авиола  был счастлив, когда праздники кончились и его мастерские
снова заработали.
   В   Новый  год  Авиола  отправился  во   главе  сенатской  депутации  с
поздравлениями  к  императору.  За  каждым  сенатором  шли  рабы  и  несли
императору подарки.  Подарки  были  нешуточные.  Золотые или  алебастровые
восточные фигурки,  украшения и бриллианты,  наполненные хрусталем сундуки
из эбена, драгоценные материи, редкостные лакомства.
   Император стоял в атрии своего дворца в пурпурной тоге с золотым венком
на голове. Слева от него стоял Кассий Херея в форме префекта преторианцев,
справа --  Луций Курион в  белоснежной тоге,  отороченной двумя пурпурными
полосами.  Император внимательно разглядывал подарки, которые складывали к
его ногам рабы,  в  то  время как номенклатор оглашал имена дарителей.  Ни
один сенатор не уклонился.
   Но не все подарки принял император благосклонно.  Он повернулся к Луцию
и  тихо заговорил,  не спуская глаз с  новых и  новых подношений,  которые
высились перед ним.
   -- Обрати  внимание,  Луций,  Аплувий и  Котта  подносят мне  свитки со
стихами Катулла и Овидия! Ну и подарочек, а? Пф!
   -- Это,  безусловно,  редкостные свитки.  И переплеты великолепные,  --
осмелился заметить Луций, но тут же Калигула прервал его.
   -- Глупости! После деда осталась библиотека, и там все стихи есть. Куда
их  девать?  А  Гатерий Агриппа?  Такой богач,  а  всего-то расщедрился на
серебряную лютню!  Ты подумай только,  серебряную!  Странно, что она не из
железа! А Лавиний посылает мне урну!
   -- Замечательная этрусская работа, -- попытался вступиться Луций.
   --  Он,  верно,  хотел  бы  насыпать в нее мой пепел, негодяй, -- хмуро
продолжал  Калигула. -- А Габин мне подарил уздечку, мол, для Инцитата. Да
я  бы  и  на  кобылу,  которая  навоз  возит,  не надел такую! Коммин тоже
отличился:  послал кинжал с золотой рукояткой. О чем он, интересно, думал,
когда выбирал его для меня?
   И император процедил:
   -- Запомни хорошенько их имена, Луций, так просто им это не обойдется.
   Луций сжал зубы.  Как он мелочен,  как подозрителен!  Но молча кивнул в
знак согласия.
   Подарки сложили.  Это было целое состояние. Сенаторы испуганно смотрели
на хмурое лицо императора,  который о чем-то шептался со своим любимчиком.
Наконец лицо Гая прояснилось,  он повернулся к  депутатам.  Кивнул в  знак
благодарности и стал ждать. Он уже знал, что будет дальше.
   Авиола воздел толстые руки:
   -- Олимпийские боги  послали  нам  правителя,  под  жезлом  коего  жить
безграничное счастье.  Весь Рим,  вся империя любят тебя более,  чем своих
богов.  Сенат  и  народ римский,  желая доказать свое  уважение и  горячую
любовь к тебе, решили величать тебя, наш возлюбленный цезарь, "Dominus"!
   Луций и  сенаторы не отрывали глаз от императора.  Dominus!  Величайшая
честь,  которую может оказать сенат. Это слово означает, что весь Рим, вся
Римская империя находятся по отношению к  нему в положении рабов.  Тиберий
отверг его и  строго наказал льстецов,  которые ему этот титул предлагали.
"Кем  должен  быть  тот,   кто  заслужит  название  "Dominus",   то   есть
полновластный господин над всеми!  --  говаривал отец Луция.  --  Ни  один
монарх этого не  достоин.  Даже  республиканский консул не  посмел бы  его
принять..."
   Император был  недвижим.  Его  переполняло ощущение славной победы.  Он
всегда мечтал о том, чтобы войти в историю идеальным правителем.
   Он  смотрел на величайших сановников своей империи,  которые напряженно
ждали, примет он или не примет оказанную ему высокую честь.
   -- Титул "Dominus".  мои дорогие друзья, -- великое отличие. Я принимаю
его и готов быть отчизне и вам добрым господином.
   Император  сказал  еще  несколько слов. Фраза нанизывалась на фразу. Он
рассуждал  о  том,  что  все,  что  он  делал и делает, делается им во имя
отечества, которому он господин и слуга.
   Все   пришли  в   изумление  и   ужас  от   того,   как  просто  принял
двадцатипятилетний император то, что отвергали старцы на склоне лет.


         * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ * 

        48

   "Extra  Romam  non  est  vita"[*].  Это  касалось  всех римлян, которые
вынуждены были надолго оставлять Вечный город или отправляться в изгнание.
Сначала,  когда  актеры направились к Федру, и потом, во время скитания по
деревням,  они  почти  не вспоминали о Риме и, казалось, даже не скучали о
нем. Их дом был вместе с ними.
   [* Вне Рима нет жизни (лат.).]
   -- Ты и я,  пара горшков,  несколько костюмов, узелок с гримом -- вот и
весь наш мир, Фабий, -- улыбалась Квирина, сияя. -- Наш дом.
   -- Подожди, моя девочка, и у нас будет свой дом. Когда-нибудь мы совьем
свое  гнездо.   И   как  перелетные  птицы  будем  покидать  его  и  снова
возвращаться.  Мне нравится спать на сене в обнимку с тобой в какой-нибудь
деревне,  но  лучше будет дома,  под собственной крышей,  куда не попадает
дождь и где не гуляет ветер...
   Квирина мечтательно смотрела не берега ручьев и рек, на заросли пиний и
страстно доказывала Фабию, что именно здесь, здесь, под этими пиниями, она
хотела бы свить то гнездо, которое они будут называть домом.
   Таких мест во  время странствий она открывала довольно много.  Но время
шло,   хлопоты,  связанные  с  кочевым  образом  жизни,  росли,  наступила
усталость,  а  облюбованный склон,  оказалось,  был далек от  деревни,  от
людей.  Среди пиний на склоне горы зимой,  очевидно, воют волки, а любимый
Рим издали сверкал,  излучал тепло,  звал к  себе голосами друзей.  В  нем
человек близок человеку, и дом среди людей -- прекрасный уединенный уголок
для любящих.
   Много  полных лун прошло, и на Квирину с Фабием тоже начало действовать
таинственное  очарование  Рима.  Они  упивались  новостями, полученными от
путников, и все чаще вспоминали Вечный город, и однажды, когда они в сотый
раз рисовали себе картину будущего дома, Квирина вздохнула:
   -- В Затиберьи, под Яникулом, пусть лачуга, но только там!
   Он смеялся как безумный, пылко целовал ее и признался, что тоже тоскует
по Риму, по городу, который их обоих притягивал как магнит.
   -- А что, если мы на время заглянем домой?
   И  ни  капли  их  не  огорчало, что их "дом" -- это клетушка под крышей
Бальба,  что  там,  в городе, им не принадлежал ни один камень. Просто они
были детьми Рима и любили свой город.
   И вот они сидят за столом в домике Бальба.
   -- Вам повезло,  бродяги, -- говорит Бальб, пододвигая им полные миски,
-- вам повезло,  что вы меня здесь застали.  Вы знаете, что в Тибуре выпал
снег по пояс?
   Они не удивились снегу, но при чем тут Тибур.
   -- Что ты там делаешь, дядя?
   -- О, девочка золотая, делаю. Но не украшения для красивой шейки, вроде
твоей, а рукоятки и ножны для мечей. Ну что вы таращите глаза? Да, да, ваш
старый дядюшка-чеканщик опустился до вшивого ремесла и  делает оружие.  Но
там я  зарабатываю вдвое больше,  и,  когда вы будете для себя и для того.
третьего,  вить гнездышко,  на фундамент вам хватит.  Это мне устроил твой
любимый приятель,  Фабий.  Который?  Ха-ха!  Сенатор Авиола. сегодня левая
рука императора. Смотри, относись к нему с уважением!
   И он рассказал, как Авиола переманил его из ювелирной мастерской в свои
оружейные мастерские и как это в Тибуре выглядит.
   -- Представьте себе,  птенчики,  помещение как базилика Юлия, на столах
каганцы, точила ворчат, толпа рабов подносит мне мечи, а я раздуваю огонь,
нагреваю рукоять,  которая похожа на огурец, а когда побелеет, беру молот,
тюк,  тюк,  тюк,  и из огурца получается рукоятка как выточенная. Потом ее
отшлифую так,  что  просто удовольствие взять  в  руки.  Только одно  меня
мучит,  что таким мечом будут рубить и  протыкать людей,  а не диких коз и
оленей.  А  что  вы  скажете насчет нашего императора?  Каково тебе  было,
знаменитый мим,  когда  Калигула издал  распоряжение восстановить налог  с
заработка?
   Фабий рассмеялся, но смех его не был радостным.
   -- Как и всем, кто зарабатывает только на жратву.
   --  И  налог  не семь процентов, как при старом Тиберии, а двенадцать с
половиной! Громы и молнии! Каждый грузчик должен отдать императору восьмую
часть  того,  что  он  заработает  за  день.  И даже проститутка с каждого
посетителя  должна  отдать столько же. бедняжка. Люди добрые, а что делать
мне,  ведь  не  отказываться  же от таких денег? Мне рассказывали солдаты,
которые  сторожат  нашу  мастерскую,  что  народ  ревел от гнева и заткнул
глотку  императорскому  любимчику Луцию Куриону, когда тот пришел на форум
сообщить  об  этом,  и  что  утром  стены  базилик и храмов были расписаны
стишками  против императора. Говорят, Калигула уперся и заявил, если народ
не понимает, что налог введен лишь для того. чтобы собрать деньги на игры,
то  игр  не  будет.  Свирепствовал,  говорят, что та Фурия, как наш старый
император.  Авиола  с Луцием долго его уговаривали. Прекрасно показал себя
наш  птенчик!  Я-то  это  предвидел.  Разве я не говорил этого? Только что
теперь сделаешь?
   -- Не  очень-то меня подкалывай,  Бальб.  --  засмеялся Фабий.  --  Мои
"Пекари" мне  чуть было не  стоили жизни.  А  ведь это  были всего-навсего
бедные пекари и несчастный эдил. Если б я тронул повыше...
   -- Нет! Нет! Этого ты не смеешь делать! -- закричала Квирина. -- Ничего
ему не говори, дядя!
   На дворе раздались шаги. Бальб открыл, в дверях стоял Апеллес.
   -- Ты был у императора? -- вскочил Фабий.
   -- Я иду от него.
   -- Рассказывай скорее, что было!
   Квирина усадила гостя и принялась готовить ужин.
   -- Не буду тебя томить, Фабий. Все получилось удачнее, чем я ожидал.
   -- Слава тебе, братец! -- обнял его Фабий.
   -- Это не моя заслуга.  Я,  ты это сам знаешь, всегда говорю все прямо.
Когда-то,  я бы сказал,  Калигула меня за это уважал. Теперь такие вещи не
имеют значения.  Это заслуга Мнестера,  а не моя.  Ему удалось так здорово
подлизаться  и  выдать  пару  таких  комплиментов...  За  всю  свою  жизнь
подобного зрелища не видывал!  Представь себе:  "Государь,  в твоем городе
отсутствует театр,  и этот город, как драгоценный камень, лишенный блеска,
-- ораторствовал Мнестер.  --  Такого театра,  как наш римский, не имел ни
один восточный монарх...  Он  придаст твоей великой личности блеск,  театр
увеличит славу императора,  театр поднимет тебя на недосягаемые вершины --
не упускай этого случая, мой цезарь..."
   -- Ну и лисица, этот Мнестер! -- засмеялась Квирина.
   -- А что тот? -- настаивал Фабий.
   --  А  он,  вообразите, сказал, охваченный приступом самолюбования: "Вы
оба  мои  дорогие друзья. Могу ли я не послушать вас? Я предоставил народу
возможность  любоваться  искусством  гладиаторов  и  возниц,  в котором им
отказывал  Тиберий.  Предоставляю  им  возможность познакомиться и с вашим
искусством!"
   -- Слава, слава! -- Фабий, Квирина и Бальб ликовали.
   Апеллес рассказывал дальше:
   --  Он пригласил нас к столу. А что, говорит, вы Риму покажете? Я начал
с  Эсхила  и  Софокла.  Он нахмурил брови. Минуту молчал, потом усмехнулся
приветливо:  "Ах  ты  эллинист!  Рим  в  тысячу раз выше твоей излюбленной
Эллады.  Держись за землю Рима!" -- Он пил и посматривал на потолок: -- "У
Рима  тоже  есть  свои  старые трагики -- Андроник, Гней Невий, Пакувий. О
боги!  --  засмеялся  он,  -- ведь и мои предшественники, Гай Юлий Цезарь,
Август и Тиберий, пытались писать трагедии! В этом я им подражать не буду.
Играйте  римские  трагедии, друзья: Руфуса, Овидия, Сенеку! Нет, Сенеку не
надо!  Его  пьесы  мне  не  нравятся.  Что-нибудь  новое!  Покажите  новую
трагедию!  Это было бы здорово. Но только кто ее для вас напишет..." Потом
он нас отпустил и мы откланялись.
   -- Римскую трагедию,  --  задумчиво повторил Фабий.  --  Старые слишком
бедны. А где взять новую?
   Он рассказал Апеллесу о  пьесе,  которую обещал для него написать Федр:
хищные животные в  качестве зрителей.  Апеллес был в  восторге,  но  Фабий
махнул рукой: кто знает, напишет ли он это на самом деле? И когда? И кроме
того, ведь это не трагедия...
   -- Я  думаю,  что мы  должны сыграть какую-нибудь легкую вещь --  фарс.
мим, -- размышлял Апеллес. -- Хоть что-нибудь. Ради денег...
   С этим Фабий согласился. Они долго советовались, размышляли.
   Солнце садилось за Яникул.  Снаружи доносился гул, топот толпы. Квирина
выбежала. Она увидела, что весь их квартал поднялся на ноги.
   -- Что случилось?
   --  Мы идем на форум! Император отдал приказ с завтрашнего дня повысить
цены на муку и хлеб! Гром его разрази!
   Квирина вернулась с этим сообщением. Наступила тишина.
   Потом Фабий сказал:
   -- Месяц назад -- налог с заработка, и больше, чем при Тиберии! Сегодня
-- повышение цен на хлеб...
   Бальб постукивал напильником по корке хлеба:
   -- Вот получили своего драгоценного!  Разве я  не говорил еще в  марте:
повремените со своими восторгами?
   -- Ты был прав, Бальб!
   -- А какие идеи ему приходят в голову, люди добрые! -- продолжал Бальб.
-- Придумал себе новую прическу, которую, кроме него, никто не имеет права
носить и  которая,  говорят,  укладывается тремя  парикмахерами в  течение
четырех  часов.  Каждый  день  купается в  арабских духах.  Флакон  такого
зловония, величиной с мой палец, стоит десять тысяч сестерциев. Для своего
коня Инцитата он  приказал построить конюшню --  пол и  стены из мрамора и
золотая кормушка.  --  Бальб разозлился.  --  И  ради  таких безобразий он
повышает цены на хлеб!
   -- А может быть, снова вытащить "Пекарей", Апеллес? -- предложил Фабий.
   Апеллес махнул рукой:
   -- Нет, это не дело. Калигула не Тиберий, братец!
   Фабий переводил взгляд с одного на другого:
   -- Но теперь я буду умнее.  Я лучше все замаскирую.  Люди!  У меня язык
чешется!  Губы горят!  Ничего не бойся, Апеллес. Пьеса будет. И какая! Вот
увидишь!
   Апеллес встал:
   -- Ах ты забияка!  Снова хочешь положить голову на плаху?  Пусть хранят
тебя боги!  Но я пойду с тобой,  Фабий!  Ты знаешь это. -- И, памятуя, что
император  отдает  предпочтение  цирку,   а  не  театру,   Апеллес  весело
продекламировал:

              Приятнее у Талии весь век служить шутом,
              Чем в цирке с колесницы размахивать кнутом!..

   -- Отлично! -- захлопал Бальб.
   Квирина тоже  развеселилась.  Она  приняла театральную позу и,  вытянув
руку, пропела:

                       Чтобы больше было вас
                       и лучше шли дела,
                       На подиум танцовщица взошла!

   Фабий и Апеллес подбросили ее вверх. Апеллес кричал:
   -- Вверх на Пегасе с маленькой римской Сафо!
   -- Слава тебе, моя девочка, -- ликовал Фабий. -- Ты так мне нравишься!
   -- Мы  растем словно грибы после дождя!  Нас  уже  трое.  Через час нас
будет двадцать, -- смеялся Апеллес.
   -- А этого достаточно и для большой трагедии, -- сказал Фабий.
   Апеллес прощался:
   -- Я  должен вас покинуть.  Я иду в термы Агриппы послушать Сенеку.  Он
будет сегодня говорить о спокойствии души...
   Безудержный хохот Бальба прервал его речь:
   -- Этот Сенека,  гром и  молния,  знает толк в  шутке!  Где-то  наверху
творится что-то невообразимое,  наша безумная жизнь в тупике,  весь Рим --
само смятение.  Что будет и как будет?  Мы дрожим, не зная, что завтра нам
свалится на голову,  а он морочит голову своим душевным покоем!  О люди! Я
лопну со смеху!
   Фабий закружил Квирину и закричал:
   -- Собирайтесь в театр, римляне! Фарс -- наша жизнь! -- И добавил вслед
уходящему Апеллесу: -- Спроси этого шутника Сенеку, не присоединится ли он
к нам?

        49

   Словно тени,  быстро и  беззвучно двигались рабы в  бане императорского
дворца.  Император  лежал  в  небольшом  порфировом бассейне,  наполненном
наполовину водой,  а  наполовину арабскими  благовониями.  Вино  он  любил
неразбавленное,  но  запахи ему  нравилось смешивать.  Император менял  их
ежедневно.  Сегодня он  купался в  гвоздике и  лаванде с  легкой  примесью
нардового масла.  Терпидарий весь пропитался ароматами,  они проникали и в
соседние  помещения.  Император  разглядывал радужные  масляные  пятна  на
поверхности воды и  забавлялся ими.  Он тыкал в них пальцем,  отчего пятна
меняли форму, и гадал, что они могут обозначать. Император кое-что смыслил
в  предсказаниях:  ведь  еще  в  юности его  сделали авгуром и  искушенные
птицегадатели учили  его  предсказывать будущее по  полету  птиц.  Правда,
масляных пятен на воде это не касалось. Но ничего, можно попробовать.
   Легкое  прикосновение  -- и масляное пятно превратилось в диск. Солнце.
Розовое,  фиолетовое,  зеленоватое,  желтое.  Четырехцветный  лик Гелиоса.
Теперь  овал.  Яйцо.  Человеческая  голова.  Немного  неправильной  формы,
шишковатая.  "У  тебя  голова  шишковатая.  Что-то  из нее будет, когда ты
вырастешь?"  --  говаривала  мать  Калигулы  Агриппина,  моя ему голову. И
Тиберий  вечно  с  этим  приставал. Он размазал пальцем овал. Возник новый
круг.  Колесо  квадриги. Золотой. В одном месте круг разрывался. Теперь он
напоминает  венок  героя.  Но  и  удавку  палача  тоже. Он размазал петлю,
появилось  новое пятно в форме креста с короткой перекладиной сверху. Меч.
Орудие власти. Зародыш славы. Семя. из которого вырастет триумф. Меч он не
размазывал  и  любовался его формой и красками. Зеленый сверху, у рукояти.
Клинок синий, закаленный. Кончик красный. Все верно. Так тому и быть.
   Он громко засмеялся. Рабы застыли на месте. Император хлопнул в ладоши.
К  нему  подбежали двое  мускулистых бальнеаторов и  осторожно помогли ему
выбраться из  ванны.  В  полированных стенах из черного мрамора отражались
тела рабов и императора.
   Калигула рассматривал себя в  этом мраморном зеркале.  Он  оглядел свои
тонкие ноги и  отвисший,  худой живот.  Как я исхудал от болезни!  Вот уже
пятый месяц,  как встал,  а  все не могу поправиться.  Это они,  проклятые
собаки, мне подсунули. Коварные отравители.
   Массажисты  меж   тем  разминали  императорское  тело  и   умащали  его
благовониями.
   "Но   я  поступил  с  ними  как  полагается,  --  продолжал  размышлять
император. -- Кассий Херея, надежнейший из моих людей, приглядывает теперь
за  поварами, пробует кушанья и напитки. Однако существует ли бог, который
может поручиться за то. что какой-нибудь негодяй не замышляет опять против
меня  худого?"  Он  задумчиво  разглядывал  массажистов,  у  которых с шеи
свисали  на  золотых  цепочках  алебастровые  флакончики  с  маслом. Из-за
полуоткрытого занавеса был виден вестиарий. Там рабыни брызгали духами его
тунику  и приготовляли снадобье для удаления волос. "Кто из них? Кто? Даже
я,   обладающий   высшей   властью,  бессилен  против  интриг".  Император
вздрогнул.  Рабы  боязливо  покосились  на  него:  может быть, они слишком
сильно сжали эти дряблые мускулы? Или наоборот?
   На  рабынях  с Ахайских островов были только прозрачные паллы и розовые
венки  на черных волосах. С помощью венецианского снадобья они удаляли ему
волосы  под  мышками.  Взгляд императора упал на лицо рабыни. Она красивее
Лоллии  Павлины  и  Параллиды,  но  у  нее  худые бедра. Неожиданная мысль
сверкнула  в  голове:  ведь  и  эта может спрятать иглу под пеплумом. Иглы
Довольно, если вонзить ее прямо в сердце.
   "Мне   двадцать   пять   с   половиной  лет.  Тиберий  дожил  почти  до
восьмидесяти.  Сколько проживу я? Тиберий Дрожал от страха перед убийцами.
Вот  как. Теперь и я дрожу. Но Тиберия все ненавидели. Меня народ любит. И
патриции  меня  любят.  Я  дал им то, чего они не могли получить от скряги
Тиберия. Теперь они живут, как на небесах, и все-таки эти двое хотели меня
отравить. Энния, сука эдакая!"
   Он ни с того ни с сего ударил по лицу склонившуюся над ним рабыню.  Она
не  вскрикнула.  Молча  вытерла  покрывалом  кровь  с  рассеченной губы  и
продолжала  осторожно  выдергивать  рыжую   императорскую  щетину.   Потом
началась долгая возня с  его  прической.  Тревожные мысли не  давали покоя
императору.
   "И все-таки они хотели меня отравить.  А  теперь,  когда пришлось снова
ввести налоги, чтобы были средства на игры, находятся бездельники, которые
пишут обо мне на стенах всякие мерзости!  Позакрывать что ли опять цирки и
амфитеатры?  Но что такое Рим без состязаний,  без гладиаторских боев, без
звериного рева?  Без пиров и  наслаждений?  Провинциальный городок,  улицы
которого завалены отбросами,  в  котором даже  благородные люди  спят ночь
напролет!  Рим  --  это царь городов.  Риму нужен свой фараон.  Фараон был
богом. Неприкосновенным, священным. Таким должен быть и император римский.
По  нему будет судить мир  обо всей Римской империи.  И  поэтому я  должен
стать Солнцем,  богом Ра! И даже выше египетского бога, потому что Римская
империя выше всего на свете!"
   Когда  рабыни  собрали в  складки императорскую тогу,  его  туалет  был
закончен.  Он  вышел в  перистиль дворца,  чтобы подышать свежим воздухом.
Аромат духов тянулся вслед за ним.
   Когда-то  Тиберий  приказал  между  колоннами портика  поставить статуи
римских героев и консулов. Калигула шел мимо этой шпалеры и одно за другим
разглядывал лица.
   Сципион,  Марий,  Цинна, Сулла, Помпей, Красе, Цезарь, Антоний. Менений
Агриппа,   Октавиан  Август,  Германик,  Тиберий.  Могущественная  власть,
уничтожение   противников  мечом   и   коварством,   расширение   империи,
победоносное сражение, триумф.
   Ум, хитрость, твердость, жестокость, насилие.
   Сила, сила, сила. И в довершение всего -- слава.
   Все они на вечные времена остались в  памяти людей.  Чем прославлю себя
я? Кем я войду в историю?
   Мысли   его   блуждали.   И  вдруг  он  вспомнил,  как  прабабка  Ливия
рассказывала,   что   Менений   Агриппа  посоветовал  Августу,  когда  тот
достраивал  Пантеон,  прокопать  канал через Истм в Элладе. О. это было бы
гениально!  А  Тиберий однажды, когда лихорадка напала на Рим, сказал, что
прикажет  осушить  Помптинские  болота  --  рассадник  малярии.  Тоже дело
великое. Тиберий говорил еще и о том. что необходимо расширить русло Тибра
и  превратить  Остию.  в  большой  морской порт. Что, если я?.. Этим можно
перещеголять  разом  и  Августа и Тиберия! Ярче всех имен воссияет в веках
имя Гая Цезаря!
   Тут он вспомнил,  что эрарий совершенно пуст, а фиск почти истощен. Вот
и  твори великие дела,  когда в кармане ни асса.  Он нахмурился.  Вот она,
благодарность за  щедрость правителя!  Народ наживается,  а  у  императора
скоро на благовония денег не хватит,  но экономить я не буду.  Надо искать
новый источник доходов.  Но где?  Авиола прав: Риму нужны новые провинции!
Этот путь приведет к славе и богатству, каких еще мир не видывал.
   И я добьюсь этого.  Боги благосклонны ко мне!  Я все могу. Я повелитель
мира!  Только вот пустая казна меня бесит.  Но мне все позволено! Отобрать
золото у  тех.  у кого оно есть,  --  мое святое право,  потому что золото
нужно мне для блага народа.  Он хитро усмехнулся:  если просто взять,  эти
золотые ослы завопят:  воровство,  грабеж.  Но  если я  их обыграю,  они и
пикнуть не посмеют!  А потом,  ведь я задумал великие дела:  Истм, болота,
водопровод, Остия...
   Через минуту Кассий Херея уже мчался верхом лично пригласить нескольких
богатейших сенаторов к императору -- на небольшой ужин и для игры в кости.
   Калигула расхаживал по  перистилю среди статуй диктаторов и  величайших
сынов Рима.  Его взволновали собственные замыслы. Он был опьянен призраком
славы.  Но  превыше всего,  превыше всех великих дел  была для него старая
мечта:  триумф. Покорить эту таинственную, недоступную задунайскую землю и
сделать ее римской провинцией!
   Величайший триумф всех времен!
   Некоторое время император забавлялся,  представляя себе,  что это будет
за зрелище. Он сам, триумфатор, за ним -- тысячи пленников, сотни повозок,
груженных военной добычей,  звери,  украшающие триумфальное шествие. Он на
золотой колеснице, запряженной двенадцатью укрощенными пантерами, в одежде
фараона.
   Калигула  вспомнил  Египет, где был мальчиком вместе с отцом. Египет он
всегда  любил больше, чем Италию. Яркую и страстную Александрию -- больше,
чем Рим; Изиду почитал превыше Юноны, Минервы и Венеры. С каким ликованием
приветствовала  тогда  Александрия  Германика!  Рим  холоден,  в  нем  нет
фантазии, вдохновения. Я перенесу свою резиденцию из Рима в Александрию. Я
сделаю  Александрию  столицей  мира. И там отпраздную триумф! Великий жрец
храма  Сераписа  возложит  на мою голову синюю корону и золотую повязку со
змеиной головой и сверкающими бриллиантами.
   Тем временем сумрак окутал перистиль. Тень от статуи Цезаря упала перед
Калигулой  в  тот  момент,  когда  Кассий  Херея сообщил, что приглашенные
сенаторы ожидают своего императора. Он перешагнул тень, как некогда Цезарь
Рубикон,  и  усмехнулся:  сегодня  и я позабавлюсь игрой в кости. Калигула
оставил  гостей  дожидаться его в триклинии и зашел к своей супруге Лоллии
Павлине,  которая сменила изгнанную Ливию Орестиллу. Попросил ее разделить
ужин с ним и избранными сенаторами.
   Она отнекивалась.  Ей будет скучно.  Единственная женщина среди древних
стариков.  Игра в  кости?  Но  ведь Гаю  известно,  что это ее  никогда не
интересовало.  Однако,  заметив,  что  император  нахмурился,  вздохнула и
позвала рабынь, велела одеть себя.
   Сенаторы ждали. На одутловатых лицах было написано спокойствие, но руки
в  складках тоги,  где  были  спрятаны набитые золотом мешочки,  двигались
беспокойно. Медленно, совсем медленно, но неудержимо закрадывался в сердца
страх.  Немного иной,  чем при Тиберии.  Менее определенный,  напоминающий
ощущение человека,  который в  темноте гладит  мягкую шерсть и  не  знает,
кошка это или тигр.
   В  начале правления Калигулы им  не на что было жаловаться.  Жизнь была
похожа на опал в золотой оправе, переливающийся и играющий всеми красками.
Но недавно над Римом нависло черное облако.  Разнесся слух,  что император
снова  открыл доносчикам дорогу на  Палатин.  И  в  первую очередь Гатерию
Агриппе,  который сидит  тут  и  разглядывает всех  из-под  прикрытых век.
Дурной знак.  И  одновременно со слухом о доносчиках заговорили о страшном
деле:  овдовевший и бездетный сенатор Рувидий, который недавно унаследовал
от дяди и брата огромное состояние,  под давлением суда написал завещание,
которым все свое имущество отказывал императору.  Через неделю после этого
Рувидий получил в подарок корзину великолепных персиков.  Зачем Рувидий ел
их?  Доверился или знал,  что должен их съесть?  Позавчера его похоронили.
Люди  видели,  как  знахарка Локуста выходила из  дворца  императора.  Эта
женщина, говорят, знает толк в ядах...
   О Рувидий не говорили ни в базилике, ни на форуме и даже дома. Никто не
решался судить поступки императора. Но у сенаторов и всадников перехватило
дыхание:  казалось, что в предгрозовой тишине послышались кошачьи шаги все
ближе и ближе подбирающегося грабителя и убийцы. Тиберию нужны были головы
врагов, Калигуле -- деньги. Это в сто, в тысячу раз опаснее для них.
   Номенклатор объявил  о  выходе  императора.  Сенаторы  легко  вскочили,
подняли руки в приветствии:
   -- Ave Gaesar imperator! Ave domina nostra Lollia Paulina![*]
   [*  Слава  цезарю  императору!  Слава  госпоже  нашей  Лоллии  Павлине!
(лат.).]
   Они рассыпались в  любезностях перед Лоллией.  Венера умрет от зависти,
если увидит сегодня супругу императора.
   Гай  был  в  превосходном  настроении.   Набив  рот  паштетом,  смеясь,
рассказывал он,  как,  гуляя по перистилю, перешагнул тень Цезаря и как он
сегодня  превзойдет Цезаря  в  игре.  Все  рукоплескали этой  великолепной
шутке.
   После ужина началась игра.  Все уселись вокруг большого круглого стола,
крышка которого по  краям была приподнята,  чтобы кости не  падали на пол.
Рабы принесли каждому по три фишки и  серебряный сосуд,  из которого кости
бросали на стол.
   Каждый  из  тех,  кто  сидел  за  столом,  исключая скучающую Лоллию  и
императора,   обладал   несметным  богатством,   размеры  которого  трудно
определить.  Калигула гадал.  Самым  богатым он  считал  Гатерия Агритппу.
Потом Даркона.  У того,  правда,  недвижимость небольшая,  всего несколько
вилл  и  латифундии в  Кампании,  зато  есть такой товар,  который ценится
превыше всего:  тысячи рабов.  Он  их покупает,  продает,  и  баснословные
доходы  рекой  льются  в  его  карман.  Потом  Пизон.  сборщик  податей  в
нескольких  провинциях,   у  него  огромный  годовой  доход,  да  еще  ему
принадлежит почти половина Лукании и четверть Сицилии.  Бибиен, миллионер,
наживается на  общественных постройках и  огромных  императорских заказах.
Друз в финансовом мире Рима человек новый.  говорят, у него крупные имения
в Италии,  но основной егo доход --  от поставок зерна.  Он,  кажется, еще
хочет  после Рувидия прибрать к  рукам кожевенное производство.  Почему бы
нет? Посмотрим только, сколько он за это даст.
   -- Игра веселит душу,  друзья,  --  сладко говорит император.  -- Итак,
повеселимся.  Вы,  верно,  удивлены тем,  что  я  пригласил вас для игры в
кости,  которую  сам,  по  примеру  Августа и  Тиберия,  запретил простому
народу?  Нет,  нет,  дорогие.  Ну  скажите сами,  разве кому-нибудь из нас
принесет ущерб проигрыш в  двести тысяч или миллион сестерциев?  Ну а если
убогий грузчик,  пекарь разносчик овощей,  играя в  кости или в  астрагал,
проиграет в трактире весь свой дневной заработок?  Я обязан думать о благе
народа.  Поэтому мы и вынуждены наказывать простолюдинов за азартные игры.
Итак,   начнем?   Какую  назначим  ставку?  Слишком  высокую  не  советую.
Пятьсот...
   Когда Калигула сделал заранее рассчитанную паузу,  несколько пар глаз в
приятном изумлении перед низкой ставкой вскинулись на императора.  О горе!
Император считал не в сестерциях.
   -- ...пятьсот золотых? -- закончил он фразу.
   У них дух занялся.  Пятьдесят тысяч сестерциев.  Что будет дальше, если
таково начало?
   Император подал  Лоллии свой  кубок,  предлагая ей  начать игру.  Кости
стукнулись о стенки сосуда и шлепнулись на дубовый стол -- двойка, тройка,
пятерка.
   Калигула засмеялся и поцеловал жену в мочку уха с рубиновой серьгой:
   -- Ты меня пустишь по миру, дорогая.
   Сначала выиграл Гатерий, потом Даркон, потом Друз, потом снова два раза
подряд Гатерий.  Когда он в третий раз забирал выигрыш,  то сообразил, что
за  несколько минут  выиграл пять  тысяч  золотых.  Он  было  издал  звук,
отдаленно напоминающий смех, но тут же осекся. "Лучше бы не выигрывать так
много", -- подумал он и взглянул на императора.
   -- Тебе жаль меня,  Гатерий?  Не волнуйся.  Я умею проигрывать. Повысим
ставку до тысячи золотых.
   Гатерий опять выиграл. После него Пизон и Даркон, потом три раза подряд
Друз,  а ставка все повышалась и повышалась,  так что в конце концов дошла
почти  до  миллиона сестерциев.  Испуганные глаза следили за  императором,
который все время проигрывал.
   -- Ты  и  в  самом деле разоришься,  --  со  светской легкостью сказала
Лоллия, но в словах ее слышался нешуточный упрек.
   Император  немного  нервничал.   Он  потягивал  вино,   принуждал  пить
остальных, а сам неестественно смеялся.
   -- Ваш  император,  мои  милые,  станет нищим,  если Фортуна вовремя не
смилостивится над ним.
   -- Но ведь мы рядом с тобой, цезарь, -- раболепно проговорил Друз.
   Калигула словно ждал его слов.
   --  Правильно,  Друз.  Ты  ведь так или иначе будешь не беднее Рувидия,
когда получишь после него кожевенное производство...
   -- Ты знаешь об этом, благороднейший? -- почтительно улыбнулся сенатор.
   -- Говорят, что ты стремишься к этому.
   -- Да. Я веду переговоры с квестором Муцием Паллой.
   -- А сколько ты ему предлагаешь за концессию?
   -- Двадцать миллионов, -- ответил Друз.
   Император от  хохота  чуть  не  надорвал  живот.  Друз  забеспокоился и
осторожно добавил:
   --  Мы  почти  обо  всем  уже  договорились. Муций просил двадцать пять
миллионов.  Думаю,  что  на  двадцати  двух  мы  сойдемся. Сенат, конечно,
одобрит эту сделку.
   Квакающий и дребезжащий смех Калигулы не особенно радовал слух.  Но это
смеялся император.
   -- С Муцием тебе нечего толковать. Он дурак. Решаю дело я, понял?
   Ледяное молчание воцарилось в перистиле.  Он решает!  Вопросы,  которые
всегда решал квестор, для которых высшей инстанцией было решение сената?
   Друз сжимал в руках серебряный кубок. И, заикаясь, выговорил:
   -- И... и... сколько... сколько же?
   Император посерьезнел:
   -- Во времена Тиберия царил мир.  Тогда,  конечно, можно было заплатить
за кожевенную монополию двадцать пять миллионов.
   Пауза. Глаза откупщиков повылезали из орбит.
   --  Я  должен  заявить  с  горечью,  но  будущее мне не видится в столь
розовом  свете.  В  недавно  полученных  секретных донесениях сообщается о
волнениях  варваров  за  Дунаем  и  Рейном.  Так  или иначе, но кожевенную
концессию мы не можем теперь уступить меньше, чем за сто миллионов.
   Друз хотел что-то сказать, но возражать императору было немыслимо.
   --  Я  дам  сто  миллионов,  -- сказал он с виду спокойно, но голос его
дрогнул.
   --  Пришли их утром мне, -- закончил разговор правитель, будто речь шла
о  паре  голубей; потом бросил кости и снова проиграл. Сенаторы следили за
игрой, но мысли были заняты другим: царил мир -- разве будет война?
   Император проигрывал уже второй миллион.
   Теперь счастье улыбалось Даркону,  он равнодушно сгребал деньги. Он был
бы  так же  невозмутим и  в  случае проигрыша,  он  ведь даже сам не  знал
размеров своего состояния.  Спрос на рабов,  особенно у всадников, которые
все богатели и  богатели,  постоянно повышался.  За  один день он  наживал
больше, чем все богачи Рима, вместе взятые, за неделю. Теперь он с большим
бы  удовольствием проиграл,  но  ему как нарочно везло,  и  он опять сгреб
новый выигрыш: полмиллиона.
   Наконец Даркон решился.  Запустил руку  в  складки тоги и  из  кожаного
мешочка вынул жемчужину величиной с  лесной орех.  Подержал ее в  пальцах.
Холодный матовый блеск завораживал.  Жемчужина была  похожа на  кокон,  из
которого должна  выпорхнуть нежно-серебристая бабочка.  Лоллия захлопала в
ладоши от восторга.
   Даркон старался говорить так,  чтобы его дар императору не был похож на
подкуп и был бы принят, как подобает.
   -- Я  хотел поставить эту жемчужину на  кон,  ибо ювелиры предлагают за
нее  десять  миллионов.  Но  может  быть,  ты,  благороднейший,  позволишь
поднести ее тебе в  честь твоего выздоровления.  Когда боги вернули тебя к
жизни,  я  был  на  Делосе и  не  мог  сам прийти и  поклониться тебе.  Не
соблаговолишь ли  ныне  в  своей бесконечной милости принять от  меня этот
дар, мой цезарь?
   Калигула мигом раскусил замысел Даркона.  Надо сию  же  минуту обуздать
спесивца,   который  так   явно,   так   глупо  при   всех   хочет  купить
благосклонность императора.  Он схватил жемчужину, приказал наполнить свой
хрустальный кубок и бросил ее в вино. Лоллия вскрикнула.
   О  боги,  какое зрелище!  Жемчужина,  равная по  ценности великолепному
дворцу,  медленно таяла в  вине,  превращаясь в  бледное облачко,  которое
редело и редело, покуда не исчезло. В мертвой тишине император выпил вино.
   Лоллия от злости заплакала.  Гости,  люди умеренные и скупые,  пришли в
ужас  от  безрассудной  выходки  Калигулы.  Они  не  знали,  что  сказать.
Смеяться? Изумляться? Их недоумение разрешилось рукоплесканием.
   -- Ставь, Даркон, -- сказал император, -- не повысить ли нам ставки?
   Атмосфера царила  тяжелая  и  напряженная.  Лоллия  перестала плакать и
внимательно следила за игрой.
   Император кинул кости,  вышли две тройки и пятерка. У Даркона -- "пес":
три единицы.  Все засмеялись.  Выиграл Пизон.  Трясущимися руками он сгреб
выигрыш.
   -- Наш дорогой Пизон до утра станет самым богатым человеком в  империи,
-- значительно проговорил Калигула. У Пизона на лбу выступил холодный пот,
когда император добавил:  --  Не  только благодаря везению в  игре,  но  и
благодаря мне,  это  я  позволил  повысить  в  провинциях дани,  налоги  и
пошлины.
   Калигула забавлялся замешательством Пизона.  Он упорно и  с  намеренной
очевидностью разглядывал капли пота, стекавшие по щекам сборщика податей.
   -- Здесь жарко, не правда ли. Пизон? Охлажденного вина и вазу со льдом!
-- приказал император и снова обратился к Пизону:  --  Я всегда забочусь о
своих друзьях!
   Ударились о стол фишки. Калигула в первый раз выиграл. В банке было три
миллиона. Император рассмеялся:
   -- Вот как нужно играть, сенаторы. Я ставлю выигрыш целиком. Добавите?
   Любому  миллионеру станет  не  по  себе,  если  приходится ставить  три
миллиона.  Руки у всех тряслись. Лица вытянулись от напряжения и усталости
и уже не могли скрыть тревоги.
   Брякали кости.  У императора вышло "senio",  благословение Венеры,  три
шестерки.  Банк принадлежал ему.  Он  опять поставил весь его  целиком.  И
опять вышло "senio". Император сгреб огромный выигрыш.
   Теперь ставки спустились до каких-то жалких ста тысяч.  Два раза подряд
выиграл Бибиен.  Потом Даркон и Гатерий. Когда в банке собрались миллионы,
выиграл император. Так повторялось несколько раз.
   Они  поняли:  Калигула  жульничает,  его  фишки  с  противоположной  от
шестерки стороны  утяжелены металлическими пластинками.  Сенаторы стиснули
зубы и,  бледные,  с  тоской в  глазах,  продолжали игру.  Управляющие все
носили и носили им из дома золото,  чтобы было что проигрывать. На столике
возле императора росла гора золотых и расписок.
   Гости  императора уже  проигрывали целые состояния,  а  больше всех  --
Пизон.  Два дворца и  две виллы,  пожалуй,  со всем,  что в  них есть.  Он
пыхтел,  денег ему было жалко.  "Но, -- мелькнуло в голове. -- пусть уж он
лучше  отворяет жилы  моим  сундукам,  чем  выпустит мою  кровь".  Так  же
рассуждали и остальные.
   Неожиданно Калигула поставил серебряный сосуд на  стол.  По его приказу
рабы убрали кости.
   -- Довольно. Фортуна слишком благосклонна ко мне. Я знаю, что вы умеете
проигрывать так же,  как и  выигрывать,  но мне не хотелось бы,  чтобы вы,
покидая меня,  ощутили хотя бы тень недовольства.  Я выиграл действительно
много.
   Они  вяло  пытались  протестовать,  но  он  движением руки  заставил их
замолчать и  указал на ложа и столы,  уставленные винами и яствами.  Гости
ждали,  что он  возляжет первым,  но Калигула продолжал расхаживать взад и
вперед по триклинию,  приглашая Лоллию и  гостей есть и  пить.  То и  дело
останавливаясь, он говорил:
   -- Недавно  мне  довелось  услышать,  что  меня  упрекают в  роскоши  и
распутстве.  В расточительстве.  Дорогие благовония,  в которых я купаюсь,
редкие ткани,  забавы.  пирушки,  даже моего Инцитата и его конюшню ставят
мне в упрек.
   -- Кто? Кто осмелился? -- наперебой восклицали возмущенные гости.
   Он презрительно усмехнулся:
   -- Не знаю и  не хочу знать.  Ничтожные людишки.  Презренные вши.  Они,
верно,  до сих пор не могут забыть скрягу Тиберия. Но я спрашиваю вас, что
оставил после себя Тиберий, чем он прославил себя в веках? Ничем. И вот вы
теперь смотрите на гору золота,  которую с помощью благосклонной Фортуны я
выиграл у  вас.  И  думаете:  какое облачение будет куплено на эти деньги?
Какие пиры поглотят наши миллионы?  Сколько жемчужин растворит в вине этот
расточитель?  Нет,  нет.  дайте мне договорить.  Вы ошибаетесь. Это золото
предназначается не  мне,  мои дорогие.  --  Калигула остановился,  он  был
хорошим оратором и  поэтому взвешивал каждое слово.  Позой были его жесты,
позой была речь --  все было позой.  --  Фараоны оставили миру в  память о
себе огромные гробницы в виде пирамид. Они воздвигли в пустыне загадочного
сфинкса.  А я. друзья мои... -- Он шагнул к ним и произнес патетически: --
Я воздвигну себе памятник,  который не только не уничтожат тысячелетия, но
за который Рим и весь мир будут благодарны мне во веки веков!
   Он возбужденно дышал.  Запавшие глаза расширились от волнения, он стоял
в позе, напоминающей великого Августа, планы его были грандиозны:
   --  Рим,  сердце мира. столица империи, расположен вдали от моря. Но не
настолько далеко, чтобы он не мог стать крупной гаванью. Я сделаю из Остии
великолепный морской порт. Я прикажу углубить и расширить Тибр, чтобы даже
самые большие корабли могли подходить к самому Эмпорию, к центру Рима.
   Поднялось ликование. Торгашеские души мгновенно оценили, как удешевятся
все перевозки, если товары не надо будет выгружать на морском берегу.
   -- Слушайте дальше.  Я  прикажу прорыть канал на Истме в  Ахайе,  чтобы
кораблям не нужно было обходить Пелопоннес.
   -- Великий,  великий цезарь!  Какая  мысль!  Чего  стоят пирамиды и  их
бессмысленное великолепие в сравнении с этим? Пока будет существовать мир,
память о тебе не умрет!
   Но император размахнулся еще шире:
   -- А ради нашего города, ради нашего Рима я прикажу осушить Помптинские
болота;  топи  в  окрестностях  Рима,  смертоносный  рассадник  лихорадки,
источник моровых поветрий я превращу в плодородные поля!
   Они ликовали, рукоплескали, славословили.
   Даркон громко воскликнул:
   -- Великий сын Германика! Вечная тебе слава! Ты отец отечества!
   Калигула улыбался.
   -- Теперь вы убедились,  дорогие мои,  что проиграли не напрасно.  Ваше
золото поможет осуществлению моих замыслов.
   -- ...достойных богов,  -- выкрикнул Пизон, оратор, самый способный изо
всех гостей,  хотя в угодливости Даркон и Гатерий, несомненно, намного его
превзошли.
   -- Если бы ты,  мой цезарь,  воздвиг новый Олимп,  поднимающийся к небу
выше,  чем Вавилонская башня Навуходоносора, если бы ты создал новых богов
и  сам  занял  престол  верховного бога,  то  и  тогда  ты  не  сделал  бы
человечеству столько добра, сколько сделаешь, осуществив свои замыслы!
   Они окружили его,  выражая свое удивление и восторг.  Лоллия поцеловала
его  в  губы.  Калигула стоял  среди  них  и  щурился  от  яркого  пламени
светильников. Он был счастлив.

        50

   Водяные часы отсчитали полночь.
   Стук в ворота. Лай собак на цепях. Сторож, тоже привязанный на цепь, не
торопится   открывать  калитку.  Среди  красных  языков  пламени  мелькают
преторианские шлемы. Сенатор, внезапно разбуженный, дрожит. Из спален жены
и детей слышится плач. Затем дребезжащий голос в атрии:
   -- Император Гай Цезарь передает тебе привет.  Затосковав по  приятному
обществу  своих  друзей,   он   приглашает  тебя,   благородный  господин,
пожаловать в императорский дворец.
   -- Сейчас? В полночь?
   -- Тотчас, мой господин. Император не любит ждать.
   Звуки  шагов и мерцание факелов удаляются. В голове сенатора и его жены
тотчас появляется лицо Рувидия и отравленные персики.
   -- Вернешься ли ты,  мой супруг?  О Юнона, хранительница семьи, сжалься
над нами.
   Так  это  происходило во  дворцах сенаторов,  которых император сегодня
изволил пригласить.  Он  выбирал их  со злорадством.  Он не забыл,  как во
время  новогодних подношений они  старались отделаться от  него:  Аплувий,
Котта, Габин, Коммин, Лавиний и Гатерий Агриппа.
   Отборные,  сильные рабы, отличные бегуны, галопом несли своих господ на
Палатин, вызывая у них неприятные ощущения в желудке.
   В  вестибюле дворца  их  встречал Кассий Херея  с  непроницаемым лицом,
молчаливый,  как всегда.  В  ответ на  вопросы он  только пожимал плечами.
Когда приглашенные собрались, он вывел всех, к их удивлению, во двор.
   Восемь  огромных нубийцев держали на  плечах императорскую лектику.  Из
нее раздался голос Калигулы:
   -- Приветствую  вас,  мои  дорогие.  Мне  и  вам  не  хватает  приятных
развлечений после наших забот о  государстве и народе.  Не организовать ли
нам что-нибудь сообща.  Наши добрые знакомые бодрствуют за вином.  Устроим
им приятный сюрприз своим неожиданным приходом. Ну, за мной, друзья!
   При  свете  факелов  сенаторы увидели  Кассия  Херею  и  личную  охрану
императора на  конях.  Они оглянулись,  отыскивая свои носилки.  Напрасно.
Лектики исчезли,  и  Херея  кивком  предложил им  занять  места  по  бокам
императорских носилок. Восемь огромных нубийцев подняли носилки.
   Благородные  сенаторы  должны были сделать то же самое. Что это значит?
Плестись  рядом с императорскими носилками пешком как рабы! Чувство испуга
с  каждым шагом увеличивалось и превращалось в чувство непримиримой обиды.
Зачем  он нас так унижает? Никому из них даже в голову не пришло вспомнить
новогодний  подарок,  поднесенный императору. Они не могли найти ответа на
свой вопрос.
   Спустившись  с   Палатина  к  храму  Весты,   носильщики  и  факельщики
направились вдоль озера Ютурны к храму божественного Августа и свернули на
Тускул и  через  Велабр к  Остиевым воротам.  По  ровному месту носильщики
пошли быстрее.  Чтобы поспевать за  ними,  сенаторы должны были  прибавить
шаг.  О боги главные,  второстепенные и третьестепенные! Полубоги, герои и
все девять муз! Какое унижение!
   Гатерий Агриппа вот уже тридцать лет не  сделал ни одного лишнего шага,
ибо при такой комплекции и большом животе он не любил двигаться и от этого
все больше толстел.  Такими же толстыми были Аплувий и  Коммин.  Несколько
меньше Котта и Габин. И лишь сенатор Лавиний был высоким и худым.
   Прежде чем благородные сенаторы доковыляли до  Велабра,  они вспотели и
запыхались.  А носильщики лектики -- вот горе! -- все ускоряли шаг, словно
подгоняемые невидимым бесом. И так, в очень быстром темпе они прошли через
Бычий рынок мимо храмов Геркулеса и Цереры к Тригеминским воротам.
   Гатерий,   с  глазами,  вытаращенными  от  напряжения,  катился,  шумно
отфыркиваясь.  Длинная  тога  путалась  в  ногах, он поднимал ее до колен,
придерживая обеими руками. Когда они вынуждены были ускорить шаг, он начал
спотыкаться,  ноги у него подгибались. С бешенством и завистью оглядывался
он  на  худощавого  Лавиния и краем тоги вытирал на бегу пот, ловя воздух,
словно  гончая  собака.  Так же чувствовали себя и остальные, когда бегом,
спотыкаясь,   при  свете  факелов  приблизились  к  Тригеминским  воротам.
Единственное,  что  им принесло некоторое облегчение, -- это пустые улицы.
Не  хватало,  чтобы  кто-нибудь увидел их в таком унизительном положении и
разнес  новость  по  Риму!  Кроме  того,  они надеялись, что эти ворота --
конечная  цель  их  пути,  здесь,  возле  складов соли, у Тибра находились
таверны, которые высмотрел Калигула. Но это оказалось не так. Им предстоял
еще  долгий  путь  вдоль  портика  Эмилия, а булыжная мостовая увеличивала
мучения  бегущих  сенаторов,  и  еще  в  три раза страшнее было то, что на
улицах  начали  появляться люди. Шли рабочие на пристань Эмпория, таращили
глаза  на  мужчин  в  тогах  с  сенаторской каймой, бегущих за лектикой из
эбенового  дерева,  золота  и  слоновой  кости  --  весь Рим знал, что она
принадлежит императору. Завтра, вернее, уже сегодня, весь Рим будет знать,
уже сегодня весь город будет смеяться! Проклятый! Тысячу раз проклятый!
   Благородные  отцы  пытались  краем  тоги  прикрывать  лица.   Они  едва
передвигали ноги,  задыхались и  хрипели.  Струйки пота  с  лысин  и  лбов
заливали глаза.  В ушах начало шуметь. Почему? Зачем он так их унижает? Не
сошел ли он с ума?
   Гатерий  поскользнулся,   упал  в   грязь  и  поднял  крик.   Процессия
остановилась.  Рабы и  ранние прохожие в конце концов поставили Гатерия на
ноги. Он дышал тяжело, ловя воздух ртом, серые его глаза помутнели, он уже
ничего не понимал и смирился с судьбой.
   Из  лектики  был  дан  приказ  двигаться дальше.  Напоминая ораву  едва
передвигавших  ноги  пьяниц,   сенаторы  не  могли  уже  ни  ворчать,   ни
проклинать,  ни думать.  Единственное, что они воспринимали, -- это хохот,
доносившийся из закрытых носилок, и им казалось, что над ними смеется весь
Рим,  не только император, не только все патриции, арделионы, народ, рабы.
Им казалось,  что колонны храмов,  обелиски,  дворцы и  лачуги качаются от
смеха и грозят обрушиться на них!  Пускай они обрушатся! Пускай засыпят их
бренные тела, их позор!
   Посиневшие,  едва дыша, они добрались наконец до таверны "Белая лилия",
стоящей  на  перекрестке,  откуда  начиналась Остийская дорога.  У  "Белой
лилии" было два лица.  так же как и  у всего,  что было Римом.  Со стороны
Эмпория -- харчевня самого низкого пошиба, со стороны Авентина -- таверна,
в которой мог остановиться и патриций.
   Из  лектики,  которую  нубийцы  осторожно  поставили  на  землю,  вышел
император.  Сенаторы потащились за ним. Они даже и не поняли, как попали в
таверну,  как очутились на  грубых лавках за грязным каменным столом.  Они
сидели униженные, с безвольно поникшими головами, с закрытыми глазами.
   Когда  они  их  открыли,  то  увидели перед собой Луция Куриона,  а  за
соседним  столом  актеров  Апеллеса,  Мнестера  и  Фабия  Скавра.  И  этот
насмешник  должен  видеть  их  унижение?  Когда  же  этому  придет  конец,
милосердные боги?
   Император, шумно приветствуемый посетителями таверны, был в приподнятом
настроении.  Шутка  удалась  на  славу.  Великолепно  пробежались сквалыги
сенаторы, осмелившиеся сэкономить на подарках властелину мира.
   Он  чмокнул Мнестера и  приказал трактирщику,  стоявшему перед  ним  на
коленях.
   -- Закуски соленые и сладкие! Вино! Неразбавленное! Мы устали с дороги.
Всей таверне вино!  --  кричал он,  обведя рукой столы, за которыми сидели
грузчики и  перевозчики с  тибрской пристани,  завтракая супом и пшеничной
кашей. Они молчали от смущения, пораженные видом благородных сенаторов.
   В другое время Фабий от души повеселился бы,  увидев римских правителей
в таком состоянии.  Однако сегодня -- он сам не знал почему -- ему было не
до смеха. И даже появилось желание -- незаметно улизнуть. Но в этот момент
Мнестер указал на него императору.
   -- Фабий --  великолепный имитатор.  Подражает голосам животных, птиц и
людей,  копирует их.  Все умирают со смеху.  Сегодня на Велабре в цирке он
подражал животным и  людям.  Это  было зрелище для  богов!  Зрители его не
отпускали и требовали, чтобы он повторил!
   -- Фабий, Фабий, -- произнес император. -- Да, я знаю. Это тот... -- он
заморгал глазами и приказал: -- Фабий Скавр, подойди ближе!
   Фабий встал и приблизился. От императора его отделял только стол, всего
два-три шага.
   Они уставились друг на друга.
   Императору был  симпатичен этот  актер.  Лицо  дерзкое,  выразительное,
взгляд упрямый.  Он наверняка мог подчинять себе людей. Но что-то в глазах
актера не понравилось императору.
   -- Ты  тот,  которого  мой  дед  император Тиберий  приказал привести в
кандалах на Капри, а потом отпустил?
   -- Да,  мой цезарь,  --  ответил Фабий,  не спуская глаз с  императора,
сияющего  от  хорошего  настроения.  Калигула с  интересом и  любопытством
разглядывал актера.
   --  Почему  он  приказал  тебя  привести,  я  знаю, -- сказал император
благосклонно, и его припухшие губы ехидно задергались. -- Ты отделал эдила
и высмеял благородных господ. Но я не знаю, почему Тиберий тебя отпустил?
   Именно поэтому, хотел сказать Фабий, но вовремя спохватился. Он коротко
передал свой разговор с  Тиберием и  заметил,  что  старый император был к
нему великодушен.
   Луций не  спускал с  Фабия глаз,  вспоминая все их  встречи на  триреме
"Евтерпа",  и  в  Альбанских горах на рассвете у виллы Макрона,  и у храма
Цереры.  Последнюю встречу Луций не  забудет никогда.  Он  со  злорадством
наблюдал,  как Фабий, впервые представ перед Калигулой, бессознательно его
раздражает:  разве не  знает этот безумец,  что только Калигула может быть
великодушным?
   Фабий внимательно разглядывает лицо императора.  Какое оно странное. Он
никогда не видел таких лиц.  Лицо некрасивое.  Но у тысяч людей некрасивые
лица, однако все в них гармонично и все вместе хорошо. А у этого нет. Лицо
словно сложено,  словно сшито из нескольких частей, и не все подходят друг
к  другу.  Чересчур нежна улыбка на пухлых губах,  а  глаза,  ввалившиеся,
глубоко сидящие в  глазных впадинах,  не  знают  об  улыбке,  они  смотрят
пронзительно.  Такое впечатление,  будто когда-то это лицо было разбито, а
потом  слеплено,  причем  из  разных частей.  Такие  черты  нельзя сложить
воедино.
   Когда Фабий сказал,  что старый император был к  нему великодушен,  ему
показалось,  что на какой-то миг с лица Калигулы спала маска, сделанная из
разбитого,  склеенного, но улыбающегося лица, под ней он увидел другое. Он
не успел уловить то. другое, спрятанное: маска снова его скрыла, император
благосклонно улыбался.
   Хороший актер,  подумал про себя Фабий, ну я тоже не из последних. И он
надел на себя личину уважения и покорности.
   -- Он иногда бывал великодушен,  когда речь шла о мелочах. -- Император
приглушил злой смысл своих слов веселым тоном.  -- Иногда он поддавался, я
бы сказал, приступу великодушия. Ты явно ему понравился.
   Внезапно Фабий понял голос Калигулы.  Он юлил,  подлавливал, набрасывал
петли.  В этом голосе тоже что-то кроется. Самоуверенность? Величие? Фабий
не знал что.
   Он вспомнил Тиберия.  Тот не играл.  Когда он мне сказал:  "Ты думаешь,
что я не боюсь?" --  он не лгал.  Это было величие и ничтожество вместе. С
Калигулой дело обстоит иначе. Мы оба занимаемся жонглированием.
   -- И мне ты нравишься, Фабий, -- усмехнулся император.
   Фабий поднял руки и поклонился:
   -- Это бесконечное счастье для меня, мой добрейший!
   Калигула  краешком  глаза  посмотрел  на сенаторов, у которых при слове
"добрейший" в глазах вспыхнула ненависть. Калигула злорадствовал. Он знал,
как сенаторы ненавидят Фабия. Значит, развлечение должно продлиться!
   Вот  гордость  Рима  -- сенаторы! Они с удовольствием целуют мне руки и
ноги. но упрямо держатся за свои прибыли и за все преимущества, которые им
дает  их  положение, забывая о том, что только у императора, только у меня
вся  власть.  Они  пробежались, а теперь вот сопят и зябко кутают взмокшие
спины  и  животы  в  тоги  да  еще  заливают в глотки вино, чтобы избежать
простуды. Ну, подогреем их немножко, как говорил Тиберий.
   -- Мои  друзья,  утомленные государственными заботами,  конечно,  будут
рады развлечься. Я тоже, Фабий. Продемонстрируй нам свое искусство. Выбери
кого-нибудь из присутствующих и  изобрази его,  а мы повеселимся.  Выбирай
кого-нибудь,  ну,  например,  меня.  Сегодня день развлечений и  никому не
будет позволено сердиться на тебя.
   Фабий поклонился:
   -- Я   никогда  не  рискну  изобразить  тебя,   мой  император.   Лучше
кого-нибудь другого.
   Он  огляделся и  остановил взгляд на Гатерии,  который был ближе всех к
нему.  Наклонил голову,  прикрыл рукой  губы,  и  над  самым ухом  Гатерия
раздалось рычание тигра. Это было так правдоподобно, тигр был так близко и
такой страшный, что перепуганный Гатерии вскочил.
   Однако быстро разобравшись, уселся снова, процедив сквозь зубы:
   -- Ничтожество! Неотесанный хам! Грубиян!
   И  в  это  время  Фабий  заговорил жирным голосом Гатерия,  с  таким же
злобным оттенком,  точно так же  выговаривая "р".  И  его голос невозможно
было  отличить  от  голоса  Гатерия:   "Ничтожество!   Хам!   Неотесанный!
Грубиян!".
   Император и вся таверна разразились хохотом и аплодисментами.
   Фабий отошел от стола,  а смех нарастал.  Это шел не Фабий, это тяжелой
поступью переваливался брюхатый Гатерии,  ставил ноги, как слон, топ, топ,
и фыркал при этом,  словно загнанный вол, и так же, как Гатерии, стирал со
лба пот и наконец развалился на лавке.
   Калигула хохотал до слез.  Смеялись все,  кроме Гатерия.  У  того глаза
помутнели от  злости,  он  почти  терял  сознание от  бешенства.  Это  уже
слишком!  Гатерии схватил бронзовый кубок с вином и со всей силой бросил в
лицо Фабию.  Фабий поймал его. слоновьим шагом Гатерия подошел к столу и с
поклоном поставил кубок перед сопящим сенатором.
   Император, аплодируя, закричал, покрывая всеобщий смех:
   -- Отлично!  Я  и  не подозревал,  какой ты воинственный,  мой Гатерии.
Фабий, не сдавайся! Хотел бы я увидеть вас на арене!
   Гатерии  взял  себя  в  руки,  заставил  трезво  мыслить.  Он знал, что
последующие мгновения будут решающими. Он поступил опрометчиво, достаточно
одного слова, чтобы впасть в немилость. И он засмеялся.
   -- У тебя заболят глаза, мой божественный, если я предстану перед тобой
в  уборе гладиатора.  А  мне не  хотелось бы причинять тебе боль.  Я  хочу
только радовать тебя.  У  меня  есть  пять  иллирских рабов,  парни один к
одному,  я отдал их в гладиаторскую школу. Разреши прислать тебе их завтра
в подарок для твоих игр в амфитеатре.
   -- Я  буду  очень  рад,  --  ответил  император,  и  Гатерий облегченно
вздохнул.  Но,  как  оказалось,  преждевременно,  так  как  Калигула желал
развлекаться любой ценой.
   -- Ну,  если не хочешь на арену,  тогда спой для меня. Ты знаешь, как я
люблю песни.  И ты их тоже любишь,  ведь не зря же ты подарил мне на Новый
год лютню. Эй, есть здесь лютня? Подай ему, Мнестер!
   Напрасно Гатерий пытался и на этот раз спасти уши императора.  Пришлось
взять лютню в  руки.  Резкие выкрики и  хрип,  что  следовало принимать за
песню Гатерия об  Афродите,  действительно были полны отчаяния.  Император
смеялся,  закрывал уши, наконец взял лютню и передал ее Лавинию, сидевшему
рядом с  Гатерием.  Лавиний еще  больше вытянул и  без  того  длинную шею.
приподнял редкие брови и замычал какую-то старинную песню,  в которой царь
Нума Помпилий обращался к богам.
   Императору  наскучило  нескладное пение.  Он  был  задет  тем,  что  ни
Гатерий, ни Лавиний не восхваляли его величия. Он вырвал лютню у Лавиния и
подал Котту.
   Котта  знал,  чего  жаждет император.  Из  трусости он  готов  был  ему
угодить, но просто не знал, как это сделать. Решил продекламировать что-то
из  Вергилия о  красоте винограда,  который зреет под лучами божественного
солнца.  При этом он поклонился в сторону Калигулы, надеясь, что себялюбец
император примет слова о  солнце на  свой счет.  Но  он  ошибся.  Калигула
сегодня  жаждал  быть  воспетым,   хотел  во  что  бы  то  ни  стало  быть
прославленным,  поэтому его хорошее настроение как рукой сняло.  Он  начал
хмуриться,  побагровел от злости и приказал взять лютню Коммину.  Тот,  от
природы не  отличавшийся сообразительностью,  забренчал и  запел  какие-то
затасканные куплеты.  Калигула затрясся от гнева, вырвал у него инструмент
и передал Мнестеру, злобно пробурчав:
   -- Мои сенаторы и вправду не отличаются хорошим вкусом,  если судить по
выбору песен. Возможно, его больше у актеров.
   Мнестер,  "любимчик императора", любил Калигулу приблизительно так, как
человек любит змею, сидящую в его рукаве и готовую в любую минуту ужалить.
Но  Мнестер  был  хитрецом;  он  сразу  понял,  чего  хочется самолюбивому
властелину.  Поэтому он  умело  провел  рукой  по  струнам и,  с  собачьей
преданностью   глядя   на   императора,   начал   импровизировать  пустой,
затасканный панегирик:

                  Послушай, о Цезарь, сын славных богов,
                  Что хочет сказать тебе раб из рабов,
                  Который был рад бы в сражении пасть
                  За то, чтобы вечной была твоя власть:
                  Когда б не шутом я, а скульптором был,
                  В честь дел твоих, Цезарь, великих
                  Я тысячи статуй твоих бы отлил,
                  Таких же, как ты, златоликих...

   Фабий сжал губы,  чтобы не рассмеяться.  Император милостиво улыбался и
протянул  Мнестеру  руку  для  поцелуя.   Потом  приказал  передать  лютню
Апеллесу, которого он ценил гораздо выше Мнестера. И сказал гордо:
   -- Сейчас вы услышите мастера, друзья!
   Апеллес  окаменел.  Должен ли он возвеличивать Калигулу выше богов, как
это  сделал Мнестер? Выше своего Ягве? Заповеди Моисея этого не позволяют.
Единого  бога...  Он  был  выбит  из колеи. Несколько раз нервно провел по
струнам,  они глухо зазвучали под его пальцами, два раза он приоткрыл рот.
И не смог.
   Калигула нахмурился.
   -- Долго ли  я  буду ждать?  Ты  такой знаменитый актер,  для  которого
пустяк найти слова, достойные твоего императора.
   Волнение Апеллеса росло,  он  краснел,  бледнел,  но  в  душе его  зрел
протест,  его гордость восставала против желания императора,  все ждали, и
напряжение росло. Актер положил лютню на стол и сказал в отчаянии:
   -- Я  не  умею  импровизировать,  мой  божественный,  как  Мнестер,  не
сердись, но у меня не получится, прости... Я действительно не могу...
   Гнев Калигулы был страшен. Он закричал в бешенстве:
   -- Херея!  Стража,  сюда!  Разденьте этого  жида,  привяжите к  столбу,
пятьдесят ударов кнутом!
   Император злобно оттолкнул Мнестера, который бросился в ноги просить за
друга.  Сенаторы замерли в страхе. Из-за этого терзать человека, даже если
он актер? Ведь он же свободный человек, римский гражданин. Любимец народа.
Разве  Калигула  не  понимает, что он делает? Он, что, сбесился? О горе! А
что  теперь  нас  ждет  после  того,  как  он  всех так унизил? Грузчики и
поденщики  вставали  из-за  столов, не скрывая изумления. С какой радостью
убрались  бы  они  отсюда,  но  побаивались,  а  вдруг  император и на них
разозлится.
   Экзекуция началась. Удар кнута рассек кожу, на спине Апеллеса выступили
первые капли крови.  Актер застонал от боли,  сжал зубы.  Однако выдержать
долго не смог.  Боль была невыносимой, и он закричал. Он кричал все громче
и  громче.  Кровь лилась.  Калигула,  возбужденный видом крови,  вскочил и
уставился на лицо истязуемого.
   Фабий стоял в толпе,  он видел спину своего друга и лицо императора. Он
замер от страха:  какое лицо,  какое лицо! Это лицо внезапно обрело форму.
Все  части слились воедино.  Теперь это было истинное лицо императора!  На
нем исчезло все,  что делает человека человеком.  Пасть гиены с ощеренными
зубами.  На  такое лицо смотреть страшно,  от  него боль сильнее,  чем  от
ударов плетью. Остекленевшие, неподвижные глаза Калигулы расширились, губы
дрожали от сладострастия.
   -- Вы слышите?  У него нежный голос и при пытках,  не так ли?  А ну-ка,
добавьте!
   Луция  трясло  от   отвращения.   Он   должен  вмешаться,   он   должен
воспрепятствовать  этой  бесчеловечной  расправе,   он   должен  попросить
императора, но он не смеет. От стыда за свое малодушие кровь ударила ему в
лицо.  Он  с  мольбой посмотрел на  императора,  но тот не обратил на него
никакого внимания.
   -- Сильнее! Сильнее! Он выдержит! Ну, пой! Теперь импровизируй!
   Кровь стекала струйками по спине.  Истязуемый выл от боли.  Но Фабий не
видел этого,  он даже не слышал криков, он видел только страшную, жаждущую
крови,   безжалостную  пасть  чудовища,   которое  наслаждалось  мучениями
Апеллеса.
   Все стояли не шевелясь и как завороженные смотрели на страшное зрелище,
даже пламя светильников словно застыло.  В таверне царила гробовая тишина.
Слышались равномерные удары плетки и  стоны Апеллеса,  его  воющий плач  и
глухие удары,  рвущие кожу. Даже ко всему привыкшие преторианцы вытаращили
глаза,  а  сенаторам казалось,  что каждый удар по  Апеллесу падает на  их
спины, рвет кожу до крови, добирается до костей.
   Внезапно истязуемый захрипел,  мышцы  расслабились,  безжизненное тело,
поддерживаемое веревками, сползло на пол.
   Калигула выпрямился,  огляделся. Увидел вокруг себя хмурые, подавленные
лица. Нервно задергался. Ему перестало здесь нравиться.
   -- Ну, мои сенаторы, признаете, что вид крови освежает? Надо переменить
помещение. Херея! Подъем! К девушкам на Субуру, развлекаться!
   Император,   бросив  хозяину  несколько  золотых,  вышел  из  трактира.
Сенаторы поплелись следом за ним.
   В  трактире остались только  актеры  и  рабочий  люд  с  пристани.  Они
отвязали Апеллеса,  привели его в чувство, расстелили плащи и положили его
на  лавку.  Жена трактирщика промыла ему  раны.  Потом приложила повязку с
холодящей мазью.  Фабий присел возле Апеллеса, когда он взял его руку, она
еще судорожно дергалась, будто отсчитывала удары.
   Посетители таверны потихоньку начали расходиться на работу и,  выйдя за
дверь,  сплевывали  и  посылали  проклятия  императору.  Фабий  и  Мнестер
остались с Апеллесом до рассвета.
   Как  ослепший человек  видит  до  конца  жизни  перед  собой  последнюю
картину,  которую зафиксировали его глаза,  так и  Фабий,  куда бы  он  ни
посмотрел, всюду видел звериное лицо Калигулы.
   Он был бы рад разбить это лицо вдребезги,  но оно не разбивалось и  все
время стояло перед ним.  И он понял -- не будет для него жизни, если он не
смоет с  себя позор:  как он мог смотреть и  молчать,  когда на его глазах
была осквернена и опорочена человечность. Что теперь делать?
   У актера нет меча за поясом.  Но у него есть другое оружие,  куда более
опасное.  Единственный путь,  который мне  остается,  говорил себе Фабий и
смотрел на  закрытые глаза Апеллеса.  Но  перед собой он  видел все то  же
бесчеловечное лицо.
   Я напишу пьесу. Я напишу пьесу о чудовище, которого называют человеком.
Я не могу иначе. Если я хочу быть человеком, я должен это сделать. Разве я
смогу теперь смотреть людям в глаза?

        51

   Год  и  один день прошли с  той минуты,  как император Тиберий испустил
дух, удавленный руками Макрона.
   Год  и  один день прошли с той минуты, как Калигула захватил власть над
Римской  империей, приветствуемый таким ликованием, какого не знал ни один
правитель ни до, ни после него.
   Полгода  прошло  с  той  поры,  как  Калигула  --  "благословение  рода
человеческого" и  "любимец народа"  --  ожесточился,  безжалостно устранил
Макрона и начал свое страшное правление.
   По  Куприевой дороге,  вверх,  мимо храма Теллус,  двигались ко  дворцу
Ульпия сенаторские носилки.  Человек в белой, отороченной двумя пурпурными
полосами тоге  вылез у  ворот из  лектики.  Ворота были  накрепко заперты,
сквозь  решетку человек увидел,  что  по  двору  бегают  огромные собаки и
оглушительно лают.  Дом был мертв,  он  походил на заколдованный замок,  в
котором никто  не  живет.  Человек ударил молотком в  медную доску.  Вышел
старый одноглазый привратник.
   -- Сенатор Ульпий никого не принимает, господин.
   -- Я знаю,  --  сказал человек,  -- я знаю это. Но все же... Назови ему
мое имя. Сенека.
   -- Сенека, -- удивился привратник и поплелся в дом. Философ ждал.
   День клонился к  вечеру,  день прозрачный и  искристый.  как  хрусталь,
сияющий,   солнечный,   полный   чистого  света,   полный  нежных  запахов
пробуждающейся земли.
   Привратник вернулся,  засов отодвинулся,  раб придержал собак,  и гость
вошел. Управляющий Публий приветствовал его на пороге и провел в дом.
   Они миновали перистиль и вошли в атрий. Здесь было темно, как в склепе.
Темная ткань  закрывала комплувий,  отверстие,  через  которое прежде сюда
проникал свет и дождь;  только на алтаре,  перед фигурками ларов, трепетал
огонек масляного светильника.  Статуи богов  и  богинь у  стен  атрия были
обернуты материей,  жутко было на  ощупь пробираться мимо окутанных тканью
статуй,  брести в  полутьме мимо бассейна,  в  котором когда-то  из  пасти
бронзового дельфина била струя воды и который теперь был нем. Тишина здесь
стояла мучительная. Управляющий провел Сенеку в таблин.
   Там,  где  раньше  днем  играло солнце,  теперь единственное окно  было
заколочено. От стен несло холодом, воздух был сырой, затхлый.
   Старый  сенатор  сидел  в  кресле  при  свете  двух  светильников,  это
освещение делало его благородное лицо восковым и безжизненным.
   Ульпий поднялся, обнял гостя и усадил его.
   --  Тебя первого, Сенека, я принимаю здесь с тех пор, как скончался мой
друг Сервий Курион.
   -- Я весьма дорожу этой честью, мой Ульпий. Ты восхищаешь меня тем, что
живешь здесь один, отрешившись от мира, в гордом спокойствии...
   -- Я  не  живу,  мой  милый,  --  прервал его седовласый старик.  --  Я
медленно умираю.  Готовлюсь отправиться в царство Аида.  Это так хорошо. Я
не  вынес бы  атмосферы,  которая царит там,  внизу,  атмосферы подлости и
преступлений.  До конца дней моих я буду верен тому, чем жили мои предки и
я.  В  одиночестве,  в темноте,  в тишине.  Безумствам когда-нибудь придет
конец,  и  тогда ваши дети и внуки смогут без стыда взглянуть в лицо тому,
на кого я могу взирать с чистой совестью, но те, что правят там, внизу, не
могут.
   Сенека оглянулся и  увидел то,  на  что указывал старик.  Там,  лицом к
Ульпию,  стоял бюст  "последнего республиканца" Юния Децима Брута,  убийцы
Цезаря.
   -- Вместе с ним я прозябаю тут, с ним говорю, под его взглядом умру. До
последнего вздоха я буду завидовать его подвигу.
   Управляющий Публий принес сушен