--  перебил император.  Он  прикрыл глаза,
сквозь узкие щелки наблюдая за  собеседником --  Луций понял,  что  сказал
лишнее. -- Или еще лучше -- республиканских! -- отрезал император.
   Луций покраснел от волнения. О боги, сам себе все испортил!
   Калигула встал. Прошелся по комнате. Казалось, он сам испытывает боль и
сам готовится нанести удар.  Внезапно он остановился и  театральным жестом
вскинул руку.
   -- Я  знаю,  что в Риме еще и сейчас многие тайно мечтают о республике.
Старые легенды до  сих пор волнуют,  рождают мечты и  надежды.  Но  я,  --
хриплый голос императора возвысился.  --  я удовлетворю и эти желания. Мой
народ будет иметь больше благ  и  свобод,  чем  при  республике.  Это  моя
священная клятва  родине!  Я  назначаю сенатора Марка  Элия  Ульпия членом
императорского совета! -- заявил он торжественно и взял Луция под руку. --
Я  ценю твои советы,  друг.  Ты должен постоянно быть при мне.  Ты пойдешь
сейчас со мной,  а ты,  Невий?  Я приму представителей сената, всадников и
плебса. Для Тиберия сенат был врагом. Для Гая Цезаря он будет советчиком.


   Со  скоростью урагана по  Риму  распространилась весть,  что  император
собирается обнародовать ряд новых законов.
   Огромный  форум  быстро  заполнялся.   Люди   пробирались  к   трибуне,
собирались  группами,  возбужденно  разговаривали  и  жестикулировали.  Из
боковых улочек текли все  новые людские потоки,  толпа на  форуме густела,
напряжение росло.  К  полудню перед рострами яблоку негде было  упасть,  а
люди все прибывали, форум всасывал их, словно большая губка воду. По краям
площади галдели и  пели те,  кто  не  смог пробраться сквозь плотную массу
тел.
   Над  шумом  взволнованной толпы  взвивались  напевные  выкрики  уличных
торговцев рыбой и оливками,  которые,  одним богам известно как, со своими
лотками  всегда  умудрялись пролезть еще  на  пару  шагов  вперед.  Низкое
весеннее  солнце  жгло  затылки,  озаряло  белые  тоги  сгрудившихся перед
императорской курией.  Впереди  сенаторов двигались рабы,  ударами  локтей
расчищая дорогу своим господам.
   За  префектом города шел  сухощавый мужчина,  держа высоко над  головой
письменные принадлежности,  чтобы не  потерять их  в  толпе.  Чья-то  рука
схватила его за плащ:
   -- Муций, что нового?
   Писец  из  префектуры оглянулся,  увидел  знакомого,  понизил  голос  и
обронил торопливо:
   -- Часть завещания Тиберия отменена... -- и исчез в волнах толпы.
   Известие летело дальше.
   -- Завещание Тиберия отменено!
   -- Почему? Что в нем было? Кто его отменил?
   Догадки множились, возмущение росло, ожидание натягивало нервы.
   Со   стороны  императорского  дворца   зазвучали  горны.   Все   головы
повернулись  к  Палатину.   Оттуда  на  форум  спускалась  целая  центурия
преторианцев, их металлические шлемы блестели на солнце. Вместе с ними шел
глашатай,  а рядом с ним трубачи.  Звуки горнов приближались. Толпа охотно
расступилась,   отряд   прошел  к   трибуне.   Под   рострами  преторианцы
остановились и повернулись к толпе.
   Глашатай поднялся наверх и приставил рупор к губам.
   Наступила напряженная тишина. Потом прозвучал громкий голос:
   -- Сенат  сообщает народу  римскому,  что  единодушно отменил ту  часть
завещания Тиберия, в которой умерший император предложил, чтобы Гай Цезарь
управлял вместе с пятнадцатилетним братом Гемеллом.
   Голос в толпе взвизгнул:
   -- Правильно, сенат! Да здравствует Гай!
   -- Император выплатит все до асса по завещанию Тиберия.
   -- Как  только император представится сенату,  он  тотчас отправится за
прахом своей матери и  старшего брата,  чтобы привезти их в Рим и достойно
похоронить...
   Взволнованное  собрание  застыло.  Мужчинам  его  поступок  понравился,
женщины от умиления растрогались.  Вот это сын!  Вот это брат! Кто уважает
родную кровь, уважает любую кровь!
   -- Малолетнего  брата   Гамелла  император  признает  своим   сыном   и
наследником. Он будет носить старый титул princeps iuventuris.
   Одобрительные возгласы.  Скавр притянул Квирину,  стоявшую к нему ближе
всех.
   -- Молодец император,  а?  Другой бы за то, что ему подстроил Тиберий в
завещании, брата бы возненавидел, а он такое!
   Квирина кивала,  соглашаясь,  но о  Гемелле не думала.  Она смотрела на
Фабия,  морщила лоб  и  повторяла слова Тиберия,  которые старый император
сказал Фабию на Капри:  "Как только я закрою глаза,  да помогут тебе боги,
актер!" Девушка крепко схватила Фабия за руку.  Он оглянулся, понял, о чем
она подумала, усмехнулся и сжал ее ладонь:
   -- К чему эти испуганные глаза,  девочка?  Не надо думать о плохом. Все
будет хорошо!
   Труба загудела, глашатай продолжал выкрикивать в металлическую воронку:
   -- С  момента  прочтения этого  приказа  всем  политическим заключенным
объявлена амнистия.  Всем гражданам империи предоставляется свобода слова.
Всем  гражданам,  высланным  во  времена  Тиберия  в  изгнание,  император
разрешает вернуться.
   Аплодисменты бурные, нескончаемые. Столько людей возвратится домой!
   -- Ты  слышишь?  Разве  я  не  прав?  --  смеется  Фабий.  Она  кивнула
повеселевшая.  И  старый скептик Бальб  сиял,  словно полная луна.  Бурный
темперамент Фабия выплескивался через край:
   -- Свобода слова, люди добрые! Вот теперь мы сыграем!
   Стоящие рядом узнают Фабия.
   -- Разумеется. Здравствуй и играй, Фабий! Мы хотим развлекаться!
   -- Замолчите, вы, там! Тихо!
   -- Император желает,  чтобы все  события были сохранены для потомства и
поэтому  снимает  запрет  и  разрешает распространять запрещенные Тиберием
сочинения Кремуция Корда, Тита Лабиена, Кассия Севера...
   -- Слава императору Гаю Цезарю!  --  раздалось под рострами, пронеслось
перед   курией,   толпы  волнуются,   восторженно  аплодируют  великодушию
императора.
   -- Запомни,  Квинте,  эту  минуту,  --  поворачивает голову белобородый
старец к сидящему у него на плечах внуку.
   -- Вор!  Держите вора! -- раздается женский голос. -- Он украл у меня с
руки золотой браслет!
   -- Тихо!
   -- Император отменяет все налоги, которыми Тиберий обложил народ...
   -- А-а-а! О-о-о! Люди добрые! Слава тебе, наш любимец!
   Каменная лавина аплодисментов несется,  гудит,  рассыпается, незнакомые
люди обнимаются, кричат, плачут, падают на колени, простирают руки к небу:
буря  ликования,   всхлипываний,  рева  до  хрипоты.  В  этом  шуме  тонет
сообщение,  что император возобновляет старый обычай публиковать сообщения
о доходах и расходах империи для контроля всех граждан.
   -- Конец нищете!
   -- Вот теперь мы заживем!
   -- Слава тебе, сын Германика!
   Скавр аплодировал и ревел от радости.
   Звуки трубы несколько успокоили взволнованный народ.  Сообщение сменяет
сообщение,  одно  невиданнее другого,  старая  политика Тиберия трещит  по
швам.
   -- Император запрещает доносы.  Прежние доносчики будут изгнаны.  Новые
будут подвергаться казни...
   О бессмертные боги!  Самый страшный бич римской жизни уничтожен. Свиньи
доносчики,  вон из города, топор палача приготовлен для вас! Конец страху!
Конец  тирании!  Бальб  аплодировал исступленно,  Авиола и  сенаторы тоже.
Фабий  сжимает  руку  Квирины  до  боли.  Пусть  будет  больно,  ведь  это
великолепно,  треснувший агат в  кольце ничего не  значит,  никакого злого
предзнаменования,  да  здравствует наш  император!  Звонкий голос  Квирины
трепещет над шумом толпы.
   Едва  аплодисменты  стихли,   через  толпу  на  ростры  пробился  новый
глашатай:
   -- Император отменяет следующие три закона,  введенные Тиберием:  закон
против взимания налогов и  дани в провинциях,  закон против прелюбодеяния,
закон против роскоши.
   Перед курией возликовала римская знать. Часть толпы заколебалась.
   -- Как же так? Прелюбодеяние запрещается?
   -- Нет. Наоборот!
   -- Не болтай, болван!
   -- Но ведь это так. Чем ты слушаешь, носом...
   -- Ну как же все-таки будет? Будет роскошь или нет?
   -- У кого деньги есть, у того и будет.
   -- Послушай!  Но ведь это все на руку республиканцам и богачам?  Жрать,
напиваться, прелюбодействовать...
   На форум выбежало сто рабов с блюдами солонины и копченой рыбы, въехали
тележки с большими сосудами вина.
   Бальб  и  Скавр  пошли  запасаться закуской и  вином.  Фабий и  Квирина
остались. Девушка мечтательно улыбалась.
   -- Вот это будет жизнь, Фабий!
   Скавр  и  Бальб принесли еду  и  кружку вина.  Все  ели  копченую рыбу,
запивали вином, веселые, счастливые. Новый глашатай вышел на ростры.
   Еще что-то? Боги, что еще? Чего еще можно желать?
   Глашатай читал:
   -- Император приказывает, чтобы были возобновлены и быстро подготовлены
состязания в Большом цирке и гладиаторские игры в амфитеатре Тавра.
   Крик восторга расколол небо. Народ, бродяги, знать -- все ревели хором.
Это   настоящий  Элизиум!   Это  подлинный  рай!   Наступает  золотой  век
человечества!
   И  наконец,   последнее  сообщение:   император  закрепил  за  высокими
магистратами  их  функции,  рекомендовал сенату  выбрать  сенатором  Луция
Геминия Куриона, назначенного им членом императорского совета.
   Сообщение вызвало удивление.
   -- Вот это дело!  --  выкрикнул кто-то, выражая недоумение всех. -- Сын
республиканца -- член императорского совета! Ха-ха! Такого еще не бывало!
   Фабий слышал последнее сообщение.  Луций Курион. Он мне будет мстить за
оскорбление возле храма Цереры.  И за Калигулу,  да и за пьесу.  Глупость.
Этот сегодня о каком-то гистрионе и не вспомнит.
   -- Где вы,  люди? -- кричал Фабию и Квирине Скавр, пробираясь к ним. --
Пошли, что ли, пока мы в этой толчее не потерялись.
   Скавр пил на ходу. Бальб был угрюм.
   -- За  новый золотой век  человечества!  --  кричал подвыпивший Скавр и
удивлялся,  обращаясь к Бальбу:  --  Что ты хмуришься,  чеканщик?  Выпей и
порадуйся вместе с нами!
   -- Ну что ж, -- сказал Бальб и выпил.
   --  Ты  не радуешься, малыш, -- заметил зло Скавр. -- Я этого не снесу.
Выкладывай тотчас почему!
   Бальб вяло усмехнулся:
   -- Так,  не знаю. Ты, пожалуй, подумаешь, что у меня не все дома. Уши у
меня такие же,  как у тебя, слышал все, как и ты, так чего еще, ликовать и
все. Но мне это как-то...
   -- Не сходи с ума,  человек! -- выкрикнул Скавр и остановился. -- Какая
муха тебя укусила?
   -- Что-то уж слишком много этих чудес.  -- Бальб попытался пошутить: --
У меня порядочный бурдюк на спине, но и там это как-то не укладывается.
   -- Ты балда,  Бальб,  -- сплюнул Скавр. -- Ты что, глухой, что ли? Тот,
кто слышал только часть,  и  то должен быть без ума от радости.  Ну скажи,
кто из нас ожидал подобных вещей!  Я  рад,  что живу в  это время,  что на
старости лет почувствую и увижу, как хороша жизнь...
   -- Только не  очень торопись,  --  бросил Бальб.  --  Я  себя все время
спрашиваю, надолго ли этих чудес хватит.
   -- Ты, черномазая кикимора! -- бушевал Скавр.
   Бальб разозлился.
   -- Не ори,  старый!  Пройдет время,  поговорим.  Ты забыл притчу: новый
властелин всегда хуже старого...
   -- Перестань, а то я тебя ударю! -- разозлился Скавр.
   -- Говорят также,  --  продолжал Бальб упрямо.  --  что на смену одному
тирану приходит другой, еще хуже...
   -- Дождешься, что я тебя смажу по носу, если не перестанешь, -- угрожал
Скавр.
   Бальб  замолчал и,  орудуя локтями,  с  трудом стал  пробираться сквозь
толпу.
   Стемнело. Повсюду загорались факелы. Тысячи огненных грив раскачивались
на ветру.  На семи римских холмах вспыхнули костры.  Они полыхали,  бросая
отблески на мраморные колонны храмов.
   Толпа шумела как море. Прибой тысяч голосов грохотал, дробился, опадал,
снова поднимался, наполняя воздух взрывами.
   Освобождение от тирании Тиберия!
   Наконец можно будет дышать!
   Свобода! Уверенность в завтрашнем дне!
   Благосостояние и игры! И игры!
   Слава величайшему из императоров, Гаю Цезарю!
   Толпы стекались бог знает откуда,  заполняя форум и  прилегающие улицы.
Ростры рассекали толпу на два потока. Один направлялся по улице Этрусков к
Тибру,  другой,  возглавляемый жрецами, через холм Победы на Палатин. Туда
же шли Бальб и Скавр. Фабий и Квирина отстали от них.
   Императорский  дворец был освещен сотнями огней: море фонарей и факелов
превратило ночь в день.
   Император  готовился предстать перед  народом.  Рабыни  заканчивали его
туалет, Макрон и Луций присутствовали при этом обряде.
   Луций  смотрел  на  золотой  венок,   который  величественно  лежал  на
пурпурной подушке.  Дубовый венок, символ императорской власти! Гай Цезарь
достоин этой власти.  Уже при вступлении на трон он принес Риму неоценимые
реформы.  Конец доносам.  Конец страху.  И самое важное: свобода человеку!
Луций смотрел на императора с восторгом и любовью.  Он думал:  и мой отец,
будь он жив, превозносил бы тебя, мой дорогой!
   Лицо  Макрона хранило невозмутимость, но ход его мыслей был иной, чем у
Луция.  Он  был, как и Тиберий, рачительный хозяин и думал сейчас о казне.
Выдать каждому солдату по горсти аурей -- это умно, он сам это посоветовал
императору.  Разбросать  пару миллионов сестерциев среди римского сброда в
честь  вступления на трон -- это понятно. При таком событии без парадности
не  обойтись.  Потратить  кучу  золота на гладиаторские игры и хищников --
этого  много  лет  ожидает  Рим. Но снижать или полностью отменять налоги?
Приостановить  постоянный приток доходов? Выглядит это великолепно, но что
будет  дальше?  Что будет с казной через два-три года? Какой это умник ему
нашептал?  С  кем  еще  император  советуется?  Курион? Похоже на то: этот
мальчишка столько же понимает в хозяйстве, сколько я в астрономии. Молодой
человек  на  троне  хочет управлять по-своему. Только смотри не надорвись,
сынок!  Потом прибежишь: Макрон, посоветуй! Да как бы не было поздно. Надо
с Эннией что-нибудь придумать, чтобы тебя поставить на место...
   Калигула в пурпурном плаще, с золотым венком на голове вышел на балкон,
за  ним  Макрон и  Луций.  Светильники на  палках были  подняты еще  выше,
восторженный  рев   толпы   сотрясал  воздух.   Безумие  толпы  передалось
императору.  Он смотрел и слушал,  упоенный.  захваченный, обезумевший еще
больше, чем те, внизу.
   Повернувшись к  Луцию,  он,  отличный оратор,  от  волнения и  восторга
зашептал заикаясь в ухо приятеля, пытаясь перекричать живое море:
   -- Посмотри --  римский народ.  Тиберий его не  знал,  и  за  это народ
ненавидел Тиберия.  Какая преданность! Ничего подобного не пережил ни один
властелин в истории.  ну скажи!  Нет! Даже фараоны, даже ассирийские цари,
даже Александр Македонский.  О, олимпийские боги! Как это великолепно, как
они меня любят!  --  Он  повернулся к  толпе,  вскинул руку и.  покраснев,
закричал:
   -- Я  люблю вас,  я  люблю вас  всех!  --  На  пальцах его рук сверкали
кольца.  В экстазе он срывал одно кольцо за другим и бросал их в толпу. Из
горла вырывался хрип:  --  Я  ваш на всю жизнь и до смерти ваш!  --  Целые
состояния,  скрытые в сверкающих бриллиантах, рубинах, изумрудах, летели в
воздух.  По приказу Луция хранитель казны Каллист принес сундук с ауреями.
Калигула обеими  руками  зачерпывал золотые и  бросал  в  толпу,  пока  не
опустошил сундук.
   Толпа бесновалась.  Вскинув вверх правую руку, толпа рычала: Ave Caesar
Imperator!
   Калигула  задыхался от  волнения.  Он  шагнул  вперед  и  приветствовал
римский народ по  римскому обычаю.  На  вскинутой руке сверкал только один
перстень -- символ императорской власти.


   Фабия и Квирину толпа тащила через форум к реке. Квирина еще никогда не
переживала ничего подобного. Ослепленная, оглушенная, она, спотыкаясь, шла
за Фабием и  судорожно держала его за руку,  боясь потерять.  Ей казалось,
что она очутилась в сказочном Вавилоне, где сегодня собрались люди со всех
концов света!
   Форум  был  похож  на  большую коробку,  через  дырявую крышку  которой
проглядывали  звезды.  В  этой  коробке  метался,  кипел,  шумел,  кричал,
тараторил народ на всех языках мира.
   Фабий надрывался, стараясь перекричать этот Вавилон:
   -- Посмотри, Квирина!
   Группа вигилов пробиралась против течения,  они  попали в  живую реку и
теперь беспомощно размахивали руками,  держа мечи над головой, но толпа их
тащила в обратном направлении.
   Улица  Этрусков была  забита.  Три  огромные повозки  с  белым  хлебом,
бочками вина и корзинами оливок стояли,  окруженные людьми. Люди хватались
за   борта,   хватались  за  спицы  огромных  колес,   взбирались  наверх.
Надсмотрщик их отгонял,  пытался соблюсти порядок, но это было невозможно.
Лавина  тел  заливала этот  неподвижный островок,  вверх  вздымались руки.
Рабы, обливаясь потом, разбрасывали буханки хлеба и оливки, которые тотчас
исчезали в  частоколе протянутых рук.  Кто-то  просверлил бочку,  брызнуло
вино,  все  начали  проталкиваться к  этому  благодатному источнику,  один
подставлял шапку, другой -- ладони или открытый рот.
   От хранилищ подъезжали новые телеги и увязали в толчее.  На них мясники
разрезали жареных кабанов,  телят  и  свиней  и  разбрасывали благоухающие
куски жаркого.  Вот сегодня-то  уж мы наедимся!  Да здравствует Гай!  Этот
умеет пустить пыль в глаза! Этот не скряга, не то что старец!
   На  берегу  Тибра  преторианцы готовили фейерверк.  По  реке  бороздили
разукрашенные лодки.  Река искрилась от фонарей,  укрепленных на лодках, и
напоминала ленту,  расшитую блестящими бусинками. Белые и красные ракеты с
треском взлетали в воздух и падали в воду, на улицы, украшенные гирляндами
зелени. Всюду танцы, песни, крики.
   Квирина была околдована этим бешеным вихрем, каждая жилка в ней играла:
   -- Фабий! Вот это красота! Я готова танцевать от радости!
   --  А  ноги  у  тебя не устали? -- Но ему тоже не терпелось излить свою
радость.  --  Император  сегодня  накормил и напоил весь Рим... Может, нам
тоже стоит сделать что-нибудь? Достойное... сегодняшнего торжества?
   Она вскрикнула восторженно,  а  он  уже тащил ее  за руку,  расталкивая
толпу,  к  портику Эмилия.  От  белых колонн отражались отсветы огня,  рев
голосов здесь был  сильнее.  Фабий вскочил на  пьедестал,  на  котором еще
вчера стояла статуя Тиберия.  Он прислонился спиной к  мрамору и  с высоты
оглядел толпу. Смеющаяся каппадокийка с удивлением подняла глаза, когда из
ее  поднятой руки  вдруг исчез тамбурин.  Над  ней  стоял мужчина,  звенел
тамбурином и громко декламировал "Агамемнона" Эсхила:

               Не насытится счастьем никто из людей
               И никто не поднимет пред домом своим
               Заградительный перст, чтобы счастью сказать:
               "Не входи, неуемное. Хватит".
   [Перевод С. Апта (Эсхил "Трагедии", М., 1971).]

   -- Посмотрите,  Фабий!  --  услышал он из толпы, и седой рыбак оперся о
пьедестал и прокричал ему:
   -- Что беснуешься.  Фабий? Стишки? Кому нужен сегодня твой театр? Через
пару  дней  начнется новый  театр:  гладиаторы и  львы.  Такой цирк  стоит
посмотреть! Собирай вещички и пошли с нами пить!
   Мужчина в  патрицианской тоге усмехнулся и  сказал благородной матроне,
стоящей возле него:
   -- И  правда пришло время покончить с эллинизацией.  Довольно греческих
трагедий и  дурацких фарсов.  "Квадриги в  действии --  вот  это настоящая
красота...
   У  Фабия опустились руки,  он  медленно слез  с  пьедестала.  Ничего не
говоря,  насупленный, погруженный в свои мысли, он тянул девушку за собой.
Толпа миновала их, крича и тараторя. Вокруг звучали фривольные песенки.
   -- Пойдем  домой.  Квирина.  Цирк!  --  сказал Фабий  и  добавил зло  и
насмешливо: -- Здесь все цирк.
   -- Вместо того чтобы смеяться на  наших фарсах,  они будут смеяться над
нами,  зачем им теперь театр, когда у них будет более впечатляющее зрелище
-- с кровью...
   Они лежали рядом на кровати,  в темноте.  Издалека до них доносился рев
ликующего Рима.
   -- Что нам остается,  моя дорогая? -- продолжал Фабий. -- Будем убирать
мертвецов в цирке или бегать,  словно клиенты, на поклон патрону и за пару
сестерциев в  день  прислуживать ему.  А  можно стать бродягой и  быть  на
содержании государства. Фу! Я побираться не стану!
   Ей нравилась его гордость.
   -- Мы  могли бы  поехать в  Остию,  к  маме.  Ты  бы рыбачил...  --  и,
почувствовав,  как он нервно дернулся в темноте,  быстро досказала:  -- На
время, пока людям не надоест цирк, понимаешь?
   Фабий  молчал.  Он  смотрел  вверх,  в темноту. Из этой черноты на него
наплывали  неприятные воспоминания: слова Тиберия, когда тот его отпустил.
Сенаторы,  оскорбленные его пьесой о пекарях. Угроза Луция Куриона у храма
Цереры.
   Он не сказал, о чем думал.
   -- Сейчас в  Риме на  прожитие мы  не  заработаем.  В  деревне бы  это,
пожалуй,  удалось,  там нет цирков и  хищников.  Но  тащиться от деревни к
деревне неудобно, Квирина.
   Словно серебряные монеты, рассыпавшиеся по мрамору, зазвенел ее смех.
   -- Неудобно?  С  тобой?  Ах  ты  глупый!  --  И  она  осыпала его  лицо
поцелуями.

        37

   Еще пылали на  римских холмах огни жертвенников.  Еще не умолкли голоса
охрипших жрецов всех  коллегий,  возносящих благодарственные молитвы богам
за  то,  что послали им  такого удивительного императора.  За  это чудо на
троне.  Дым  жертв  и  благовоний заслонял божественные лица.  Целые стада
скота  сгоняли из  сенаторских латифундий для  гекатомб в  Рим,  арделионы
бегали по форуму и  у ворот императорского дворца и вопили о том,  сколько
животных  "их"  сенатор  пожертвовал  в  честь  императора.  Переполненные
желудки томили жрецов,  мяса было много,  а жира и того больше.  В римских
анналах говорится,  что  за  неполных три  месяца правления Гая  только на
италийской земле в его честь было принесено в жертву 160 тысяч животных. А
жертвоприношения все продолжались...
   Было  уже  за полдень, небо затянулось тучами, накрапывал мелкий дождь.
Луций  проснулся,  но продолжал лежать в постели. Вчера Калигула пригласил
его  поужинать в обществе друзей, с которыми раньше, еще до того как стать
императором,  он  болтался  по  субурским трактирам и публичным домам. Они
собрались  в  бывшем  дворце  Тиберия. Дворец был неприветлив. несмотря на
великолепное  угощение,  музыку  и разноплеменных красоток, собранных сюда
расторопным  Муцианом, который и раньше устраивал все увеселения Калигулы,
ибо Гай, даже сделавшись императором, не изменил своих привычек. Было сыро
и  сумрачно, казалось, что по узким сводчатым переходам все еще бродит дух
старого  императора.  Долго  новый  император и его гости чувствовали себя
неуютно, много потребовалось вина, возбуждающей музыки и ласк девиц, чтобы
гости наконец развеселились.
   -- Я ненавижу этот дворец.  Он больше походит на тюрьму, чем на жилище,
-- заявил  Калигула.   --  Я  приказал  Бибиену  подготовить  план  нового
дворца...
   -- ...достойного нашего  сияющего Гелиоса,  достойного Гая  Цезаря!  --
льстиво  воскликнул  актер  Мнестер.   Все  зааплодировали.  Луций  и  вся
разгульная компания  Калигулы:  актер  Апеллес,  возница  Евтихий,  Кассий
Лонгин --  первый муж сестры Калигулы Друзиллы,  Эмилий Лепид,  прозванный
Ганимедом,  -- новый супруг Друзиллы, и еще волосатый гигант Дур, командир
личной  охраны  Калигулы.  Сама  Друзилла тоже  присутствовала.  Она  была
старшей  из  трех  сестер  Калигулы.  Ливилла  --  средняя  и  младшая  --
Агриппина.
   С  Друзиллой  дело  нечисто,  размышлял Луций, разглядывая стену своего
кубикула,  на  которой  была  изображена  в помпейском стиле спящая нимфа,
подстерегаемая  сатиром.  У  этой  нимфы  такие  же  округлые формы, как у
Друзиллы. И то же нежное выражение лица. С Друзиллой дело нечисто. Смотрит
ребенком.   Сама   невинность.   А  вчера  вечером  прижималась  к  своему
августейшему  брату  и  любовнику,  спокойно улыбалась бывшему мужу Кассию
Лонгину  и брезгливо отстранялась от нового мужа Лепида Ганимеда, которого
ей  навязал Калигула. Эта девочка повидала уже немало. Кассия Лонгина она,
говорят,  любила.  Чтобы их разлучить, Калигула назначил его проконсулом в
Вифинию,  и  вчерашний  кутеж  был,  собственно,  устроен  по  случаю  его
проводов.  Ганимеда, этого изнеженного модника, Друзилла терпеть не может.
Это  было  заметно.  Очевидно,  Калигула и будет настоящим и постоянным ее
любовником. Постоянным едва ли, плутовато улыбнулся Луций нимфе. В полночь
император  проводил  сестру  спать и приказал привести к себе медноволосую
Параллиду  из  лупанара Памфилы Альбы. Во всем, кроме своих медных кудрей,
она  похожа  на  египтянку.  а  все, напоминающее Египет, чарует Калигулу.
Луций даже вздрогнул, вспомнив, как эта девка впилась в губы Калигулы. Вот
это  наслаждение! Но, разумеется, совсем не то, что с Валерией. Он сердито
повернулся на бок. Параллида в тысячу раз лучше. Не лжет, не притворяется,
она   девка   и   не  скрывает  этого.  Слушает,  что  ей  говорят,  и  не
распоряжается. Женщина должна быть женщиной, а не военачальником и лжецом.
Он  упорно  гнал  воспоминания  о Валерии, ненавидел свою тоску по ней, но
отделаться от нее не мог. Гнев против нее рос, но страсть не проходила...
   Калигула,  говорят,  питает слабость к Параллиде.  Часто ее приглашает.
Вчера исчез с  ней  на  час.  Потом привел и  предложил ее  Ганимеду.  Она
раскричалась:  ни  за  какие  деньги с  этой  девицей Ганимедом!  Калигула
хохотал до  слез.  Потом ни с  того ни с  сего заявил,  что на днях Макрон
разведется с  Эннией,  и  он,  император,  возьмет ее  в  жены.  Это  была
неожиданность.  Что из этого выйдет?  Напились мы по этому поводу так, что
голова гудела.
   Апеллес меньше всего  подходит к  этой  веселой компании.  Помалкивает,
пьет мало,  не  шутит,  не  смеется.  Но  вчера повел себя умно.  До небес
превозносил новые постановления Калигулы.  Тот делал вид,  что не  слушает
лестных слов,  а сам навострил уши и весь сиял.  Это правда,  тщеславен он
безмерно, и все же он благословение Рима, его слава...
   За занавесом послышался вопросительный кашель Нигрина.
   -- Войди, Нигрин.
   -- Господин мой, пожаловали гости.
   -- Так рано?
   -- Уже четвертый час пополудни.
   -- Кто?
   -- Сенатор Луций Анней Сенека.
   Луций вскочил с постели: Сенека!
   -- Он явился с соболезнованием.
   -- Проведи его к матери,  Нигрин.  Я сию минуту приду.  А ко мне пришли
рабов!
   Он одевался быстро.  Панцирь оказался на нем гораздо скорее,  чем тога.
Прическа? Лишнее. Скорее, скорее, поторапливайтесь вы, ленивые кошки!
   Он  нашел гостя и  мать в  перистиле.  За  колоннадой виднелся сад.  На
листья лавров и  олеандров падали мелкие капли дождя.  Но  было  тепло,  и
воздух благоухал.
   Философ сочувственно обнял Луция. Слова соболезнования. слова ободрения
и утешения. Судьба неумолима.
   --  Пусть  ваша  печаль  пройдет,  прежде  чем луна довершит свой путь.
Сервий  был  великий  человек.  Вся  его жизнь была проникнута честностью,
мудростью  и  благородством,  а  они бессмертны. Он делал то, что говорил,
говорил,  что  думал,  думал,  как чувствовал. Я глубоко преклоняюсь перед
памятью Сервия Куриона.
   У  Луция каждый раз  ныли кости при  малейшем упоминании о  честности и
благородстве отца.
   Лепида исплакавшимися глазами глядела на  сына.  Его это раздражало.  С
тех пор как умер отец, в глазах ее стоял укор. Сегодня ночью она не спала,
ожидая его возвращения. Он сказал ей, что был на ужине у Калигулы.
   -- Как хорошо, что это случилось! -- произнесла она сдавленным голосом.
   Он затрясся от злости,  когда понял,  что она хотела сказать:  "Хорошо,
что отец лишил себя жизни и не видит, что ты делаешь".
   Лепида не отводила взгляда от сына.  Жизнь отца была честной,  мудрой и
достойной --  вот  что было написано в  ее  застывших глазах.  Она встала,
извинилась, попрощалась с философом и ушла.
   Луций усадил гостя, приказал принести закуски и вино. Сенека отказался.
Он попросил сушеного инжира и чашу воды.  Луций подумал о вчерашнем ужине,
и просьба философа прозвучала как насмешка. Однако он все исполнил.
   -- Император изумляет меня,  --  заговорил Сенека.  Он улыбался. -- Мне
казалось,  что я знаю людей.  Что я хороший психолог.  И что же.  Луций, я
вынужден признаться,  что постановления молодого императора убедили меня в
моей ошибке.
   Наконец-то он признает мою правоту, сиял Луций, он, умнейший из римлян!
   -- Я видел Гая Цезаря в Мизене,  в день смерти Тиберия.  Я сомневался в
нем. Я считал его узурпатором и боялся той минуты, когда он возьмет власть
в  свои руки.  Как я  тогда ошибался!  Что же мне теперь остается?  Только
каяться и тебе, моему ученику и другу, поверить свои мысли...
   -- Я счастлив,  что ты говоришь это.  Именно ты,  мой дорогой Анней! --
горячо начал Луций.  --  Если бы мой отец... ах, даже поверить трудно. То,
что Гай сделал для римского народа за последние три дня,  не сумел сделать
ни один император за целую жизнь.
   Сенека  кивал  и  следил за  каплями,  которые падали на  листья лавра.
Листья сверкали, точно серебряные.
   -- Ты  только вообрази,  мой дорогой учитель,  что он сказал вчера:  "Я
хочу дать Риму не  только все свободы республики,  но  и  все великолепие,
довольство и блеск принципата". Поразительно, правда?
   -- Блеск,  да,  блеск,  --  задумчиво проговорил Сенека.  -- Наше время
славит блеск превыше добродетели...  Ах,  прости мою неточность:  славило!
Теперь,  разумеется,  все будет иначе. -- Потом он вспомнил: -- Я ведь иду
из сената.
   -- Что было в сенате?
   -- Мало и  много.  Одно неожиданное известие и одна замечательная речь.
Известие о  том,  что Ульпий отказался от сенаторской должности.  Говорят,
из-за  возраста и  болезней.  Да,  он  стар,  это так.  Но  больным он  не
выглядел.
   -- Ульпий? -- изумленно повторил Луций.
   -- Это  всех взволновало.  Все  почитают Ульпия.  Даже его  враги.  Это
великий римлянин. Человек безупречный, непогрешимый, цельный...
   А я советовал Калигуле сделать его своим советником,  думал Луций.  Он,
конечно, откажется. И это бросит на меня тень.
   Сенека продолжал:
   -- Представь себе,  мальчик (он называл так Луция.  только когда сильно
волновался),  ты только представь себе:  потом в сенат вошел император,  и
его  приветствовали с  неслыханным воодушевлением.  Нам всем не  терпелось
услышать его  первую речь.  Изумительно,  мой  мальчик!  Он  поклонился не
только богам,  Августу и деду. Столь же глубоко он поклонился сенату. Я до
сих  пор слышу его слова:  "Будучи возрастом молод и  неискушен опытом,  я
хочу, принимая после своего деда власть над Римом и миром, от всего сердца
просить вас о  благосклонности,  любви и  поддержке.  Вот я  смиренно стою
перед  вами  и,  полный глубокого уважения к  вам,  прошу,  чтобы все  вы,
благородные отцы,  ибо отца моего,  Германика,  нет среди живых, видели во
мне своего сына и верили в мою сыновнюю любовь к вам!"
   Луций вскочил от волнения:
   -- Великий Гай Цезарь! -- вскричал он в восхищении.
   Сенека продолжал:
   -- Гай  Цезарь  к  тому  же  и  великий актер,  Луций.  Он  сказал еще:
"Представ  сегодня  перед  вами,   отцы   возлюбленной  отчизны,   я   даю
торжественную клятву в том, что всегда буду слушаться ваших добрых советов
и  уважать вашу  мудрость,  ради которой вы  и  были призваны сюда,  чтобы
делить со мною заботы о государстве..."
   -- О боги! Могу себе представить, как принял сенат речь императора!
   -- Не можешь, Луций, -- усмехнулся Сенека. -- Никогда прежде я не видел
в  сенате  такого  ликования.  Курия  сотрясалась:  "Началась  новая  эра!
Возвращается золотой век Сатурна! Слава Гаю!" Гатерий Агриппа предложил за
эту  речь  почтить  императора  титулом "Отец отечества". Бибиен предложил
титул   "Добрейший   из  господ",  Доланий  --  "Сын  легиона",  Турин  --
"Божественный".  Представь, мой мальчик, император отверг их все и сказал:
"Нет, досточтимые отцы сенаторы, я всего лишь слуга своего народа!"
   -- Замечательно! -- выдохнул Луций.
   Лицо  Сенеки  омрачилось.  Возбуждение прошло,  он  спокойно смотрел на
мокрые блестящие листья. Потом медленно сказал:
   -- Да.  Замечательно.  Даже слишком замечательно. Невероятно. Это почти
недоступно человеку. Может быть, только герой может...
   Они молча сидели друг против друга, но смотрели в сад. Молодой и свежей
была  зелень.  Почки  на  платанах  раскрывались навстречу дождю,  из  них
выглядывали бледные листочки.  Капли разбивались о  гладь воды в  фонтане,
трепетали на щеках бронзовой нереиды и казались слезами.
   Сенека  закашлялся.  Он  кашлял  сухо.  долго,  как  кашляют астматики.
Наконец кашель кончился,  он отдышался,  потом заговорил.  Тихо, как будто
издали, доносились до Луция его слова:
   -- Ты  мой ученик,  мальчик.  Я  еще не стар,  и  свойственная старости
сентиментальность мне  чужда.  Тем  не  менее мне хочется поверить кому-то
свои мысли. Дома, ты знаешь, я одинок. Могу ли я поверить их тебе?
   -- Это большая честь для меня, Сенека, -- искренне сказал Луций. -- И я
дорожу ею.
   --  Так  вот,  я думаю об этом с самого утра. _Почему_ император делает
все  это.  До  недавних  пор  изъеденный  пороками,  жестокий и тщеславный
мальчишка.  Невежественный,  это  о  нем  говорил  еще  Тиберий.  Тиберий,
несмотря  на  все  свои  недостатки,  был личностью; Гай в сравнении с ним
всего  лишь проказливый сорванец. А теперь эта речь, и более того -- дела!
Меня мучает вопрос: _почему_ он таков?
   Дождь прекратился. Капли сползали по животу нереиды на ее нежные ножки.
   -- Эта перемена?  Перелом в человеке?  Скрывал ли он раньше свои добрые
качества или теперь скрывает дурные?
   Луций озадаченно посмотрел на учителя. Сенека продолжал:
   -- Может быть,  тогда это было обыкновенное юношеское упрямство?  Может
быть,  теперь  это  истинная  доброта  сердца,  которую  породило сознание
ответственности за  огромную державу,  отданную ему в  руки?  Он дозволяет
прелюбодеяние!  Для себя?  Разумеется.  В  этих вещах он  никогда не  имел
власти над собой. Как же он будет властвовать над миром?
   Луций  подумал  о  вчерашней  попойке,  ему  вспомнился холодный  блеск
зеленоватых глаз, в которых была жажда наслаждений, похвал и лести. На миг
он заколебался.  Но только на миг.  Нет,  нет. Ведь император сказал: "Все
свободы республики и весь блеск принципата!"
   -- Ну хорошо,  возобновятся гладиаторские игры.  Что это,  честолюбивое
стремление  затмить   старого  императора?   Желание  понравиться  народу?
Возможно,  он  сам хочет смотреть,  как песок арены впитывает человеческую
кровь? Почему он делает все это? -- Сенека говорил тихо, будто про себя.
   Он помолчал, потом, наклонившись к Луцию, прошептал:
   -- В  сенате  позади  меня  сидел  Секстилий.  Ты  знаешь его.  Человек
серьезный,  справедливый.  После речи императора он сказал мне на ухо: "Не
кажется ли тебе, что мы только что слушали лицемера?"
   Луций вскочил.  И возбужденно заговорил,  словно желая заглушить в себе
что-то:
   -- Нет-нет! Нет, Сенека! Подло судит Секстилий. Он несправедлив, как он
может говорить такое.
   Сенека  выпрямился,  плотнее  закутался в  окаймленную пурпуром тогу  и
произнес:
   -- И я того же мнения,  что ты,  Луций.  Впрочем,  время проверит слова
поступками и измерит постоянство начинаний.
   Он вдруг перешел на другую тему:
   -- Я  слыхал,  что  император назначил тебя  членом своего совета.  Это
большое отличие для человека твоих лет.  Но это и большая ответственность,
Луций.
   До сих пор Луций имел опору в отце. Теперь он впервые почувствовал себя
самостоятельным  человеком,   хозяином  своих  решений.   Чувство  прежней
зависимости от отца оттеснила самонадеянность.  Жажда,  горячая жажда быть
таким же значительным лицом, каким был отец, подчинила все его помыслы. Он
с достоинством произнес:
   -- Я знаю. И буду помнить об этом.
   Сенека понял. Он обнял молодого человека за плечи:
   -- У самоуверенности два лица.  Держись же истинного.  мальчик. И тогда
твоя самоуверенность будет твоей совестью.  А если тебе потребуется совет,
что ж, я всегда буду рад...
   -- Спасибо. Но может быть, и не потребуется...
   Сенека улыбнулся.
   -- Я знаю, о чем ты думаешь, Луций. Я -- дитя Фортуны, все мне удается,
все боги на моей стороне,  если я  возношусь все выше и выше за колесницей
Гелиоса...
   Луций  вытаращил глаза.  Боги,  этот  человек видит  меня  насквозь.  И
осуждает?
   Но  философ улыбался дружески и,  проходя с  Луцием по  атрию,  глубоко
поклонился изображению Сервия.
   -- И честолюбие имеет два лица, милый. Лучше то, которое делает упор на
честь. Прощай, мой Луций!

        38

   Весна в этом году оказалась такой щедрой на цветы и запахи, что Рим был
переполнен ими.  Словно  природа  соревновалась с  добротой,  которой  Гай
Цезарь одаривал римский народ.
   Золотой век Рима вернулся.
   Исчезли  голод  и  нужда.  Император  действительно стал  благодатью  и
гордостью  рода  человеческого.  Закон  об  оскорблении величества,  закон
страха, был забыт.
   Календарные   торжества   сменялись   празднествами,    организованными
императором. Открылись ворота амфитеатра Тавра и Большого цирка. По морю и
по  суше  свозились в  Рим  стада зубров,  медведей,  львов и  тигров.  Из
зверинца в  подземельях Большого цирка целые ночи доносился рев  хищников,
этот давно забытый звук,  который ласкал слух римлян,  обещая великолепные
зрелища.
   Арестанты,   осужденные  и   рабы-гладиаторы  выступали  против  хищных
животных и  коротким мечом  или  копьем или  с  трезубцем и  сетью.  Кровь
хищников перемешивалась с  человеческой кровью,  желтый  песок  становился
багровым, император и тысячи людей ликовали. А театр прозябал, актеры жили
одним днем за счет сборов за небольшие выступления на улицах.
   На  пиршествах неразбавленное вино  текло  рекой и  не  половина кабана
предлагалась гостям, как во времена Тиберия. а иногда даже пять кабанов. В
Путеолах стояла императорская яхта из кедрового дерева.  Корма и нос судна
были  обиты золотыми пластинами,  на  палубе крытый триклиний,  перистиль,
бассейн и сад с пальмами и апельсиновыми деревьями.
   Император ошеломлял своих приятелей и  весь  народ.  Он  поражал самого
себя,  восхищался самим собой,  чудесами роскоши и великолепия, которые он
придумывал.


   Сегодня,  в  первый  день  месяца  Гая  Юлия  Цезаря,  в  Риме  большие
торжества.
   Сенат  предложил императору консульство тотчас после его  вступления на
трон.  Но  благородный властелин отверг его.  Он  не будет лишать почестей
консулов, выбранных ранее. Однако, если сенат настаивает на этой чести, он
примет  ее  с  благодарностью  и  почтением.  Но  приступит  к  исполнению
обязанностей  только  тогда,   когда  закончится  срок  избрания  нынешних
консулов.  Какая скромность! Какое уважение к согражданам! Далее император
провозгласил,  что вторым консулом он хотел бы видеть своего дядю Клавдия,
которого Тиберий всегда отстранял от  власти,  и  что  оба будут консулами
только два  месяца,  чтобы  не  особенно мешать тем,  кто  уже  был  ранее
предназначен на  эту должность.  Консульские полномочия император сложит в
последний день месяца Августа, в который ему исполнится двадцать пять лет,
и отчитается перед сенатом и народом о своей деятельности.
   Итак,  под звон бубнов, рев фанфар и ликование толпы император входит в
театр Марцелла,  с левой стороны идет Макрон, с правой -- Клавдий. Сегодня
здесь состоится торжественное заседание сената с участием римского народа.
   Сегодня сам  император приносит жертву  богам,  ибо  он  является также
великим  понтификом  и,   кроме  высшей  гражданской  и   военной  власти,
сосредоточивает  в  своих  руках  и  высшую  духовную  власть.   Понтифики
прислуживают ему.  Льется кровь жертвенных животных.  Душистые травы чадят
на  алтаре,  император и  его пятидесятилетний дядя передают торжественную
клятву в руки принцепса сената. Потом император говорит.
   Говорить,  и  умело  говорить,  должен  каждый государственный деятель.
Заика  Клавдий  потому  и  служит  объектом  насмешек, что не умеет делать
этого. Калигула говорить умеет. Он отличный оратор, пожалуй, только Сенека
не  уступает  ему,  да  и  то  скорее как мыслитель, чем как декламатор. У
императора  сильный  голос,  и  он  великолепно  владеет им. Вовремя умеет
понизить,  вовремя  делает его твердым и мужественным или проникновенным и
теплым. С губ его слетают слова выразительные, захватывающие:
   -- Я  вижу и слышу,  что сенат и народ римский снова счастливы.  Это не
моя заслуга,  благороднейшие отцы.  Я делаю что могу,  чтобы Рим расцвел и
жил жизнью,  достойной Великого города.  Что мог бы  я  без помощи богов и
вашей?  Но  всего  этого мало.  Моя  мечта --  спустить Элизиум на  землю,
устроить рай  и  блаженство во  всей империи.  Это  моя  обязанность перед
родиной.  Сейчас как консул и всегда потом я буду защищать свободу и права
римского народа. Я отдам свою кровь по капле за славу наших легионов...
   После общих фраз император осудил все недостатки правления Тиберия.  Он
осудил их  резко,  безжалостно,  обещая,  что  сам будет руководствоваться
иными  принципами.  Живыми  красками он  нарисовал сенату  картину  такого
идеального правления,  взаимопонимания и  справедливости,  что  сенат  был
потрясен.
   И  в  заключение император коснулся двух вопросов,  двух своих решений,
действительно ошеломляющих.
   -- Я  придерживаюсь такого мнения,  что в  свободном государстве и  дух
должен быть свободен, -- гремел он со сцены, не отдавая себе отчета в том,
что  повторяет слова  ненавистного Тиберия,  --  поэтому я  решил отменить
закон об оскорблении величества.
   Сенаторы вытаращили глаза,  напрягли слух.  Громы Юпитера! Хорошо ли мы
слышим?  Наш смертоносный бич не только забыт,  но и совсем сломан!  Долой
страх,  долой ужас,  теперь мы будем не только спокойно дышать днем,  но и
ночью:  и  не придет за нами в  темноте центурия преторианцев,  не придет.
Император хочет жить в мире с сенатом. Слава ему!
   Когда ликование улеглось, император продолжал:
   -- Я   решил,    далее,    что   права   граждан,    подавляемые   моим
предшественником,  я  верну народу.  Поэтому сегодня здесь я заявляю,  что
высшие  магистраты  не  будут  в  дальнейшем  назначаться  императором или
сенатом,  а будут избираться народным собранием.  Первые выборы я назначаю
на декабрьские календы этого года!
   Огромное  помещение театра сотрясается от бурных аплодисментов и криков
тысячеглавой  толпы.  Выборы!  И  даже  точно  установлена  дата  выборов.
Народное  собрание  снова  будет существовать. Конец самоуправству одного.
Народ  будет  решать. Император возвращает народу республиканские права...
Что?  Какие?  Да, настоящие республиканские. Император дает народу то, что
когда-то  ему  дала  республика.  Да он уже дал, больше, чем могла бы дать
республика.
   Сенаторы совсем  не  в  восторге от  выборов.  Но  за  отмену закона об
оскорблении величества, за спокойные ночи сойдет и это. Ведь золото решает
все.  Оно и выборам придаст нужное направление.  И сенаторы демонстративно
ликуют вместе с народом.
   Гай, наш дорогой! Благодарим тебя. уважаем тебя. любим тебя.
   Аплодисменты  не  прекращаются.  Император  от  удовольствия  закрывает
глаза. Потом несколькими словами заканчивает свою речь.
   После выступления императора,  ко всеобщему удивлению. поднялся Сенека.
Он очень редко выступал в  сенате:  скорее как оратор и защитник в тяжбах,
которые  сенат  передавал  судебной  комиссии.   Сотни  лиц  с   интересом
повернулись к нему.
   -- Наш  император,  который тотчас  по  приходе к  власти показал всему
миру, какими идеями, словами и поступками может и должен руководствоваться
правитель, облеченный властью, какая ни одному человеку даже и не снилась,
обратился сегодня к нам, принимая должность консула. Следуя примеру отца и
Августа,   он  своей  речью  доказал  нам,  что  хочет  достигнуть  вершин
совершенства в управлении государством. Оба решения. принятые им, являются
славой для монарха, высшим доказательством просвещенности нашего государя.
Мы по праву здесь слышим и повторяем: благодарим тебя, уважаем тебя, любим
тебя!  И  я  добавляю:  восхищаемся тобой,  великий император.  --  Сенека
откашлялся и возвысил голос:  --  Мудрейшие отцы!  Я предлагаю,  чтобы все
реформы, которые император Гай Цезарь провозгласил, вступая на трон, и его
сегодняшняя  речь  были  запечатлены навечно  и  ежегодно  произносились в
сенате.
   Сенат и народ поднялись со своих мест.  буря аплодисментов не смолкала.
Калигула  был   польщен  предложением  самого  влиятельного  сенатора,   с
удовлетворением прикрыл глаза и усмехнулся.
   Клавдий  наклонился к  нему.  Добродушно улыбаясь,  он  шептал  на  ухо
племяннику:
   -- Ну и хит-трец этот Сенека. Он лов-вит тебя на слове. Хочет проверить
твои слова на деле, как го-говорят...
   Водянистые  глаза императора расширились и похолодели. Вы посмотрите на
этого  идиота  Клавдия!  Он  хитрее,  чем  кажется. Калигуле и в голову не
пришло,  что  Сенека внес свое предложение с таким умыслом. Он внимательно
разглядывал худое лицо астматика философа. Улыбка на лице Гая застыла.
   Луций вернулся из  императорского дворца на рассвете.  Долго отсыпался.
Проснувшись,  беспокойно бродил по  дворцу,  словно чего-то ища.  Но,  как
всегда,  избегал атрия,  где среди предков находилась восковая маска отца.
Он  вспомнил Ульпия.  Совсем недавно он решил навестить старца,  но дворец
Ульпия оказался запущенным,  безмолвным, покинутым. Только псы буйствовали
за  оградой.  Привратник сквозь решетку закрытых ворот спросил его  имя  и
ушел, медленно волоча ноги. Вернулся он быстро:
   -- Старый сенатор Луция не примет.
   -- Почему? Он, очевидно, болен?
   -- Нет, не болен. Но не примет.
   -- Громы  Юпитера!   Он   не  примет  сенатора  Луция  Куриона.   члена
императорского совета, друга императора?
   -- Нет,  не примет,  --  сухо повторил привратник, ушел и оставил Луция
стоять перед решетчатыми воротами.
   Какое оскорбление!  Какой позор!  Разве этот  упрямый старец не  знает,
какую власть я имею?  Стоит мне сказать Гаю два слова, ах, какой это позор
для меня!
   Луций написал Ульпию письмо.  Старик вернул его нераспечатанным.  Луций
несколько раз  пытался подкараулить Ульпия  возле  дворца,  зная  привычку
сенатора выходить по вечерам на прогулку.  Ждал напрасно. Старик не вышел.
Он словно умер.
   "Почему я хочу с ним говорить?" -- спрашивал Луций сам себя.
   Он не знал точно. Ему хотелось поговорить с Ульпием. Об отце, о котором
он  не  говорил  ни  с  кем.  Он  хотел  оправдать  свою  измену?  Измену?
Бессмыслица!   Ульпий  в  этом  своем  затворничестве  должен  знать,  что
император дал  Риму больше,  чем ему дала бы  республика.  К  чему сегодня
говорить о  республике?  Старая  ветошь,  изжившая себя  традиция.  Старый
комедиант замуровал себя в  доме и играет в последнего республиканца.  Вот
смех-то! Позер. Комедиант. Но все-таки я хотел бы с ним поговорить...
   Луций вышел из дому.  Он не надел сенаторской тоги и  не сел в носилки.
Он надел простой панцирь, хотя уже не был солдатом, и сел на коня. Он ехал
к Сенеке. Хоть с ним поговорит. Четвертый мильный столб по Аппиевой дороге
за Капенскими воротами.
   -- Господин после заседания сената тотчас уехал в Байи.
   Луций  вернулся  домой.   Приказал,  чтобы  ему  принесли  пергамент  и
письменные принадлежности. Решил написать Сенеке.
   Послеполуденное солнце падало в  таблин.  Лучи  танцевали на  мраморной
доске стола, веселые и проворные.
   "Мой самый дорогой!
   Да,  самый  дорогой,  это  не  простая фраза: после кончины отца ты для
меня,  мой  Сенека,  самый  дорогой  человек.  Это  не  только  уважение к
известному  учителю,  которое говорит во мне. Знают боги, и я клянусь ими,
что это любовь к тебе."
   Да.  Я  действительно люблю  этого человека.  Я  всегда получал у  него
совет.
   "Я  хотел  поговорить  с  тобой,  мой  благороднейший,  после заседания
сената. Но мне пришлось сопровождать императора. А сегодня я уже не застал
тебя в Риме. Ты предлагал мне в любое время обращаться к тебе за помощью и
советом."
   Помощь --  это великое слово. Почему я склоняю голову перед Сенекой, я,
сегодня  человек  более  влиятельный,  чем  он.  Луций  тяжело  вздохнул и
продолжал писать.
   "Я  хотел  ехать  к  тебе  в  Байи,  но не могу оставить Рим. Император
нуждается  во  мне,  и,  кроме  того,  я  должен  ежедневно  готовиться  к
состязаниям  квадриг в Большом цирке, где в последний день августа -- день
рождения  Гая!  --  буду  защищать  зеленый  императорский  цвет. Да еще я
помогаю  ему  готовиться  к  свадьбе  с  Эннией, бывшей женой Макрона. Сам
видишь, что из Рима я уехать не могу..."
   Не  мог и не хотел: в Байях сейчас находился Авиола с Торкватой, там же
была  и  Валерия.  Луций  грыз  стиль,  и перед глазами вставало последнее
свидание  с  Валерией  перед  ее  отъездом.  Она не хотела оставлять Рим и
Луция,  хотя  этикет  предписывал  это  женщине  ее  положения.  Луций  ее
уговаривал:  а что, если ты заболеешь в Риме, моя божественная? Я приеду в
Байи   за   тобой.   Она   долго   колебалась.   Прежде  чем  уехать,  она
поинтересовалась,  окончательно ли он разошелся с Торкватой. Она уже давно
просила  его,  чтобы  он написал Торквате. Просила? Приказывала! Луций все
еще  отдалял  этот  шаг.  Он не хотел брать Торквату в жены. Однако ему не
хотелось  злить  Авиолу,  который  великолепно  знал  об  участии  Луция в
готовившемся  покушении.  Он  не хотел в жены и Валерию из-за ее прошлого,
хотя  она  притягивала  его к себе своей чувственной красотой. И боялся ее
власти и мстительности. Поэтому Луций был в нерешительности, колебался.
   -- Я это дело решу с Торкватой сам лично,  -- пообещал он при прощании.
Быстрый блеск в глазах Валерии говорил ему: все равно я сделаю с тобой что
захочу.  Не сделаешь!  -- думал он. У меня такая защита, с которой тебе не
справиться. Она уехала. Письма, полные нежных слов, путешествовали из Рима
в Байи и полные упреков -- из Байи в Рим.
   "Нет,  нет.  В  нынешнем году я, к сожалению, не увижу прекрасные Байи,
мой  Сенека,  не  воспользуюсь морем и прежде всего твоим милым обществом.
Поэтому  я  пишу  тебе  это  письмо.  Что  тревожит  меня, спрашиваешь ты.
дорогой.  Удивительная вещь: я хотел поговорить с сенатором Ульпием. Он не
принял  меня.  Письмо  вернул  мне нераспечатанным. Он не выходит из дома.
Никого  не принимает. Но почему он не принял сына сенатора Сервия Куриона,
который  был  его  ближайшим  другом!  Не  понимаю.  И  в этом состоит моя
просьба: не мог бы ты открыть мне двери Ульпиева дома?"
   Сенека единственный, кому бы это могло удаться. Это должно ему удаться.
Почему  Ульпий  избегает меня?  Почему  меня  избегают и  другие сенаторы?
Словно они пренебрегают мной.  Разве я  мог в  ту  минуту,  когда Калигулу
провозгласили   императором,    не   помешать   попытке   республиканского
переворота?  Они благодарить меня должны, что я вовремя предотвратил это и
скрыл следы готовившегося заговора!  Ульпий должен был бы благодарить меня
в  первую очередь.  Но  он и  другие сенаторы думают,  что отец лишил себя
жизни не потому,  что потерял надежду на возвращение республики,  а  из-за
меня!
   Луций  отшвырнул  стиль  и  вскочил.  Он  кричал,  обращаясь к стене: с
государственной точки зрения разумно мое решение, а не их! Все последующие
события подтвердили, что я был прав, поверив в доброе и великое сердце Гая
Цезаря.  Я знаю, почему они дуются на меня, почему меня сторонятся, почему
Ульпий закрывает передо мной двери!
   "У меня есть только одно объяснение его отношения ко мне. Ты сам назвал
это  качество  губительным  для  человечества: это зависть. Я замечаю ее у
многих.  Они  избегают  меня.  Завидуют,  что император возвысил меня, что
выделил, назначив в императорский совет, меня, самого молодого сенатора."
   Луций нажимал на стиль,  словно хотел придать своим словам значимость и
выразительность.  Словно хотел убедить в  этом самого себя.  Да,  это так,
зависть малых к великому. Он самодовольно усмехнулся и продолжал писать.
   "Малые часто завидуют,"
   однако он не смог написать слово "великим". Колебался минуту и написал:
   "сильным,  и эта горькая судьба предназначена ныне мне. Только на тебя.
на  твой  светлый  ум,  мой  дорогой,  я  могу  сегодня  положиться -- и с
нетерпением буду ждать гонца от тебя с письмом..."
   Луций подписался. Свернул пергамент и вложил его в великолепный футляр.
   Через десять дней Луций получил ответ от Сенеки. Пропустил первые фразы
приветствия и прочитал:
   "Авиола  привез  в  Байи  свою  дочь Торквату, твою невесту. Я от всего
сердца желаю тебе счастья с этой прелестной девушкой, но и завидую тебе. Я
завидую прежде всего ее верности тебе, ибо на торжественном ужине, который
Авиола  устроил  после  приезда,  много  молодых благородных римлян вились
вокруг  нее, и все напрасно. Ты тот счастливец, который держит ее сердце в
своей руке... Ваш дом будет раем..."
   Счастливый! Счастливый! Ты так думаешь, философ! Ничего ты не знаешь. Я
совсем несчастливый. Зачем мне верность Торкваты? Когда-то я мечтал о доме
вместе с ней.  Но сегодня уже нет.  Ах,  та другая!  Валерия! Это огонь, в
котором мне бы хотелось сгореть и  снова быть и  снова гореть.  При каждой
встрече с ней я чувствую,  как страстно она любит меня и как,  несмотря ни
на  что,  я  люблю ее.  Как ее  образ не покидает меня ни днем,  ни ночью,
постоянно живой и  захватывающий...  Но я  не могу жениться на ней!  Этого
Курион себе не может позволить!
   Луций проглатывал строчки, искал имя Ульпия.
   "Нет,  мой  дорогой,  в  этом вопросе я помочь тебе не могу. хотя мне и
очень  жаль,  но  не  могу.  Кто  я,  сомневающийся человек, в сравнении с
благородным  старцем, который, даже если бы он и ошибался, стоит выше нас,
стеблей  на  ветру, как гора Этна. сжигаемая внутренним огнем, но чистая в
своей неподкупной честности?"
   Луций читал, сжав зубы. Да, это именно то, за что я его ненавижу. Пусть
погибнет,  пусть  околеет в этой своей неприступной крепости! Когда его не
станет,  я  вздохну  свободно.  Тогда  мне никто не будет напоминать своим
существованием  о моей измене. Я схожу с ума! Какой измене? Реально видеть
вещи,  предусмотрительно  и  мудро  разрешить  запутанную  ситуацию -- это
дипломатическое  искусство,  а  не измена. О ты, старый блаженный безумец!
Луций смеялся, губы его смеялись, но в душе его были горечь и смятение.
   "И многие другие, ты пишешь, избегают тебя, и ты видишь причину этого в
зависти.  Конечно, в наше время -- а в какое не будет? -- зависть является
одним  из проклятий человечества. Каждому она известна, ведь мы завидуем и
молодости  и  здоровью,  не  только  богатству и почестям. Но я думаю, мой
Луций,  что  поступил бы как лгун и лицемер, если бы не сказал тебе, что я
по  этому  поводу думаю. Я вижу в этом не только зависть, но и нечто иное.
Твоя  семья,  твой  род  восходят  к  славным предкам, гордящимся Катоном,
столетия  на своем щите носили они символ республики. И твой отец гордился
этим. Ты первый Курион, изменивший ему."
   Молнии Юпитера! Как он со мной говорит? Разве я мальчик, которого может
поучать кто угодно?
   "Я  слышу  твою  реплику  на  мои  слова,  Луций: "Разве ход событий не
говорит  в  мою пользу?" Да. Ты прав. Ты раньше, чем все мы, понял величие
императора,  которому мы благодарны за неоценимые дары. Однако многие люди
считают,  что  всегда следует уважать верность и бескомпромиссность. Я сам
всегда  придерживаюсь  мнения,  что  только  просвещенный  монарх способен
управлять империей. Здесь ты абсолютно прав, что идешь за Гаем Цезарем. Но
тот  факт,  что  ты  сразу  достиг почестей, неслыханных в твоем возрасте,
наверняка  восстановил  против  тебя  тех,  кто  в  таком способе перемены
жизненных точек зрения видит вероломство и корыстолюбие..."
   Луций бросил письмо на пол и в бешенстве стал топтать его. Вероломство!
Корыстолюбие!  Верность,  даже  если  она  означает  ошибку  и  несчастье!
Олимпийские боги,  какая тупость и  отсталость!  Какая дерзость!  Ты  тоже
глуп, мой философ! Ты так же завистлив, как и все остальные! Успокоившись,
Луций поднял письмо, расправил его и прочитал дальше:
   "Увижу  тебя  на состязаниях в честь дня рождения императора. Это ясно,
что  в  этот  день  я  приеду  в  Рим.  А  разве  можно  не  приехать. Я с
воодушевлением  хочу  отпраздновать  великий  день  государя, который стал
благословением для народа..."
   Луций спрятал письмо,  чтобы его  не  нашла мать.  Послал раба к  Приму
Бибиену  и  Юлию  Агриппе,  приглашая их  сегодня вечером в  лунапар "Лоно
Венеры",  куда, как говорят, поступил новый товар: великолепные куртизанки
из  Александрии.  Объятие такой женщины --  река  забвения,  а  в  этом он
нуждался в первую очередь.

        39

   Золотая труба сверкает на солнце.  Лоснятся надутые щеки трубача.  Визг
трубы прокладывает дорогу обеим повозкам. Ту-ру, ту-ру-ру!
   Сбруя черной кобылы,  запряженной в первую повозку,  расшита блестками,
на голове ее султан из розовых перьев фламинго.  Цокают копыта по каменным
плитам  Кассиевой  дороги.  В  повозке,  размалеванной  красными  цветами,
трясется на поклаже Лукрин в  зеленом тюрбане на голове и  трубит время от
времени.  Рядом с ним сидит Волюмния,  у нее в левой руке вожжи,  в правой
кнут.
   Тяжело груженные телеги с  товарами из Рима съезжают на обочину,  чтобы
пропустить вперед этих сумасбродов, возчики пялят на них глаза.
   Волюмния разукрашена,  как ярмарочный балаган.  На ней индиговый плащ с
серебряными  звездами,   в  волосах  красные  бантики,   в  ушах  огромные
жемчужины, плащ скреплен золотой пряжкой, на толстой голой руке браслет из
слоновой кости.
   Крестьяне останавливают своих мулов и  глазеют на это великолепие.  Что
им до того,  что золото --  всего лишь позолота,  слоновая кость --  кусок
бычьего рога,  а  огромные жемчужины из  египетского стекла.  Да они и  не
поймут этого, ослепленные блеском мишуры.
   На  другой  повозке,  в  которую  была  впряжена  пегая  лошадь с белым
султаном  из  перьев,  сидело пятеро. Кроме Фабия. сплошные недомерки, так
что  груз  на обеих повозках был примерно одинаковый. Они не были разодеты
так  крикливо,  как  Волюмния, и все же с первого взгляда было ясно, что и
они  принадлежат  к  актерскому клану. Квирина -- в зеленом сидоне, черные
волосы  рассыпаны  по  плечам,  Памфила -- в розовом, на белокурых волосах
венок из листьев хмеля, Муран -- в лиловой тунике и со взбитыми кудрями, а
редкозубый Грав завернут в поношенную тогу, вид у него, как у мумии. Фабий
был возницей, на плечи он накинул свой шафрановый засаленный плащ и строил
рожи прохожим.
   Ту-ру, ту-ру, ту-ру-ру!
   Металлический рев лукриновой трубы летит вперед, предупреждая о пестрой
актерской труппе,  которая криком  и  смехом будоражит всех  на  Кассиевой
дороге.
   У  каждого  трактира  повозки  останавливаются.  Актеры  вваливаются  и
растекаются,  как  талая  вода,  закручивая в  водоворот всех  распивающих
дешевое вино посетителей.  Актеры приносят новости из Рима, они все видят,
всюду суют свой нос.  до  всего им дело.  Из каждого вытянут что-нибудь то
лестью,  то шуткой.  Кое-кому шпильку подпустят, за сестерций заплачут, за
другой рассмеются, позволят себя угостить да еще и долгов наделают, а то и
курицы после них не досчитаешься.
   Но вечером,  когда на двух кольях натянута черная материя и слабый свет
скрытых  за  ящиками  огней  освещает сцену,  перед  зрителями открывается
красочная жизнь,  безумный вихрь,  огневая пляска,  страстная серенада под
аккомпанемент лютни,  шутки такие,  что от смеха живот надорвешь, -- и вот
уже  забыт должок,  а  курицу злой дух  украл,  пусть и  комедиантам кусок
перепадет за то, что устроили такое зрелище, такое веселье!
   Каждый день на новом месте, кругом новые люди. Все менялось вокруг них,
и  только  одно  было  неизменно --  представление.  Они  играли там,  где
оказывались к вечеру,  независимо от того,  был ли это город или несколько
покосившихся домишек.  Фабий  с  шутками  и  прибаутками представлял своих
собратьев публике.  Волюмния и Грав жонглировали,  Лукрин неуклюже пытался
им подражать и  всех смешил;  Памфила и  Муран изнывали в  любовном дуэте,
Квирина исполняла танец  нимфы.  Никто особенно не  утруждал себя,  только
Фабий работал больше других.
   Особенно полюбился зрителям его насмешник Саннио, хотя доставалось всем
от него изрядно. Никому спуску не давал.
   Фабий  умел  еще  до  представления,  сидя  в трактире, заставить людей
разговаривать  по-свойски и вытянуть из них всю подноготную, он нюхом чуял
и  мотал  на  ус,  кто  у кого в печенках сидит, кто кому свинью подложил,
словом,  выведывал  больное  место  каждого. А вечером зрители лопались от
хохота,  когда Саннио с обсыпанным мукой лицом, с карминными губами от уха
до  уха,  в  заплатанной  дерюге  и дурацком колпаке вытаскивал из публики
ничего  не  подозревавшую жертву. Ха-ха! А сосед-то наш, Эмакс! Купил вола
по  дешевке,  а  уж как доволен-то был своей хитростью, даже на вола венок
нацепил,  будто  это  драгоценность  какая,  а  привел домой -- оказалось,
дармоед!  А  вот  сосед  Делий,  ребятишек  своих посылает у соседей инжир
воровать!  А вот... Но злорадный смех крестьян замирал, едва Фабий брал на
мушку  их собственные грешки. Они начинали беспокойно ерзать, кому приятно
слышать  о  себе  то,  что  стараешься  утаить,  но  Фабий ни перед кем не
оставался  в  долгу.  Каждый  получал  свою  долю,  и  в  конце концов это
примиряло всех. освежало атмосферу, словом, приносило пользу.
   Когда  после представления актеры садились в  свои  повозки,  крестьяне
махали им вслед и просили приезжать снова. И долго стояли на дороге, когда
уж  не  было  слышно и  стука колес,  лишь  полночная луна освещала пустую
дорогу. И наконец, посмеиваясь, расходились, вспоминая представление.
   Квирине нравилось путешествовать. Ее не смущали дорожные неудобства, не
смущало и то, что каждый день приходилось повторять одно и то же надоевшее
представление.  Она  была  счастлива,  потому что  Фабий был  с  ней.  Она
смотрела на него с восхищением, он казался ей владыкой маленького царства,
где  все подчинялось его воле.  Фабий заботился обо всем,  поспевал всюду.
Устанавливал сцену, готовил факелы и лучины, укреплял занавес. В следующий
миг он уже был в соседнем доме,  где одалживал стол или сундук.  И Квирина
была там,  где был Фабий.  Она помогала ему,  как умела. У нее были ловкие
руки,  поэтому ее заботам поручили костюмы. Она стирала и зашивала туники,
хитоны, плащи, покрывала, расшитые блестками пояса, чинила занавес.
   После представления она обходила зрителей с  медной тарелкой.  Тут даже
вечно  недовольный  Кар  изумленно  поднимал  брови.   Клянусь  крылышками
Меркурия!  Как ей удается собрать больше, чем опытной Волюмнии или кокетке
Памфиле, что она такое делает?
   И  опять  от  селения к  селению громыхали повозки,  рассыпая радость и
веселье,  в  праздник превращая будни,  и исчезали так же внезапно,  как и
появлялись.


   Стоило  актерам  остановиться,  как  к  ярким повозкам сбегались стайки
детей.  Босоногие,  кудлатые  ребятишки  с благоговением следили за каждым
движением,  они  буквально  пожирали глазами невиданные сокровища, которые
Квирина  и  Волюмния  сгружали  с  повозок.  Чумазые  карапузы были просто
счастливы,  когда  им позволяли подержать в грязных ручонках эти волшебные
предметы. А вокруг Квирины, самой юной из труппы, собирался целый рой. Она
украшала  девочек  сверкающими  блестками.  учила  танцевать, рассказывала
разные  истории,  и  дети  слушали разинув рты. Взамен они приносили ей из
дома сушеный инжир, а один маленький почитатель Квирины принес даже клетку
с дроздом. И она приняла этот дар.
   Крестьяне приходили под  вечер  после  работы  поболтать с  актерами  и
приносили с собой немного оливок или рыбы на закуску. Все тут было так же,
как в Риме, за Тибром. Люди приходили к Фабию и поверяли ему свои заботы:
   -- Ты  бы  про  нас  сочинил да  сыграл!  Да  только смеяться тут будет
нечему.
   Приходили со своими ежедневными хлопотами:  как вылечить овец от парши?
Как избавиться от долгоносика в амбаре? Вол не ест ничего...
   Фабий припоминал то немногое,  что знал из Марка Порция Катона.  В  его
трактате "О  земледелии",  предназначенном для  владельцев больших имений,
много  хороших советов.  "...больному волу  дай  проглотить сырое  куриное
яйцо.  На другой день натри дольку чеснока,  смешай с вином и, пренебрегая
собственной жаждой,  дай  выпить волу натощак".  От  долгоносика?  "Обмажь
амбар глиной с оливковым жмыхом и мякиной. Если у овцы парша, выкупай ее в
бобовом отваре с вином и оливковым жмыхом".
   Фабий учил,  как узнать,  есть ли  в  вине вода,  как хранить чечевицу,
советовал,  как сделать питье от запора, как заговаривать вывих, знал, что
делать, если быка укусила змея...
   Пока   Фабий   демонстрировал  свое   врачебное   искусство,   Волюмния
предсказывала крестьянам по  руке судьбу.  Хитрая гадалка всегда угадывала
что-нибудь из прошлого своей жертвы и этим приводила всех в изумление. Она
советовала, чего следует остерегаться, говорила, чего избежать не удастся,
ничего не поделаешь, но эти предсказания были, как правило, приятными...


   Весна  проглядывала из  липких  почек,  а  на  южных  склонах  гор  уже
вспыхнули розовые цветы миндаля.
   Кассиева дорога тянулась к северу и вела актеров в Тревиниан,  где,  по
приглашению Федра,  Фабий  должен  был  остановиться со  своей  труппой на
некоторое  время.   Уже   остались   позади   Сторта,   Вейи   и   Баккан,
расположившийся у подножия потухшего вулкана.  Целью сегодняшнего дня была
Паккувиана, латифундия сенатора Паккувия. Управляющий имением Перенний был
двоюродным братом мужа Волюмнии Ганио.
   Почему бы не навестить богатых родственников?  Волюмния живо изображала
щедрость Перенния.  Актеры смеялись:  у  нашей  Волюмнии знакомые по  всей
империи!  Ей все приятели:  и преторианцы,  и доносчики, и землевладельцы.
Может, ты и с императором в родстве? -- поддразнивали они ее.
   Под  скрип  повозок  Волюмния  рассказывала,  что  управляющий Перенний
всегда у нее одалживался,  почему бы теперь, свидетель Меркурий, и из него
не  вытянуть чего-нибудь?  Потешим их  там немножко,  а  уж  налопаемся на
неделю вперед!
   Они  галдели,  перебивая друг  друга,  и  каждый уже  видел перед собой
полную миску  и  глотал слюнки,  а  дорога убегала назад.  Солнце начинало
припекать. Даже утром было жарко.
   Они не проехали и десяти стадий,  как Памфила заметила, что их нагоняет
отряд римских вигилов на конях.
   -- Великолепно,  -- шепнул Грав, толкнув Фабия в спину. -- Теперь у нас
будет вооруженная стража.
   Фабий оглянулся и стиснул зубы.  На шутку он не ответил.  Он смотрел на
всадников,  которые галопом приближались к  ним,  и  ему  казалось,  что у
каждого из них злобное лицо Луция Куриона.  "Так, значит, он приказал меня
схватить!"  --  промелькнуло у  него в  голове.  Месть за оскорбление.  Он
оглянулся на Квирину.  Та сидела,  прислонившись спиной к мешкам,  прикрыв
глаза от солнца,  и напевала что-то под стук колес.  Ничего не подозревает
даже, маленькая моя...
   Всадник догнал повозки, старший остановил лошадей.
   -- Кто такие?
   Грав  выпятил птичью грудь  и  провозгласил:  "Мы,  дражайший,  римская
труппа  актеров.   Прославленная  труппа  Фабия  Скавра,  которого  имеешь
возможность лицезреть. В его руках поводья нашей колесницы..."
   Фабий метнул на Грава сердитый взгляд. Солдат улыбнулся и погладил усы:
   -- Привет, Фабий! Так это ты, я тебя узнал. Куда путь держите?
   Фабий почувствовал, что он не та добыча, за которой гоняются вигилы.
   -- По свету, центурион, несем веселье людям...
   Тот  дружески махнул  ему  рукой,  тронул  коня,  и  всадники понеслись
дальше, миновав первую повозку, из которой Волюмния обеими руками посылала
им воздушные поцелуи.


   Паккувиана была деревенькой сенатора Паккувия, живущего в Риме. Рядом с
пышным господским домом находились конюшни, хлевы для быков, волов, коров,
овчарня,  птичник, мельница, сараи, амбары, сушильни, прессы для выжимания
вина и масла, печи для обжига извести, мастерские. За постройками -- поля,
пастбища,   луга,   огороды,  фруктовые  сады,  пруды,  а  по  склонам  --
бесконечные виноградники.
   Несколько раз в году сенатор Паккувий наведывался сюда, чтобы выжать из
своего  управляющего  Перенния  все,  что  удастся.  Прошли  для владельца
хорошие  времена: хозяйство больше не оправдывало себя. Рабов теперь стало
мало.  старые источники иссякли, а новые не появились, потому что был мир,
а  рабов  поставляли в основном войны. Рабы работали с неохотой, медленно,
нарушали  правильный  ход сельскохозяйственных работ, портили инструменты,
притворялись  больными,  убегали.  Управляющий  Перенний, вольноотпущенник
хозяина,  как  и  положено управляющему, не забывал своих интересов. Земля
поэтому  истощалась, поля зарастали, оливковые деревья и виноградники были
заброшены.  Чтобы  хозяйство  вконец не развалилось, он добрую часть земли
отдал  внаем  колонам, имеющим поблизости небольшие усадьбы, а они платили
ему  натурой  и работали на хозяйских полях; ничего больше управляющий для
хозяина сделать не мог.


   Обе повозки громыхали по полевой дороге.  Небо затянулось тучами, южный
морской  ветер  усилился,  собиралась гроза.  Волюмния  и  Фабий  погоняли
лошадей,  повозки с  грохотом неслись по  разбитой дороге,  так что ездоки
чуть было не  пооткусывали себе языки.  Был  почти полдень,  до  цели было
недалеко, но неожиданно налетел вихрь.
   Начался дождь.  Потоки воды  залили людей,  лошадей,  повозки,  дорогу,
сверкали молнии,  насквозь промокшие актеры въехали в ворота имения.  Рабы
выбежали навстречу, отвели повозки под навес, где хранился инвентарь.
   Когда актеры переоделись,  управляющий принял их  со своей супругой как
вельможа.
   -- Мой  дом принадлежит вам,  --  изрек Перенний,  как будто он  и  был
хозяином  имения,  а  сам  тем  временем жадно  разглядывал прелести своей
могучей родственницы. Его супруга подарила Фабию полную восхищения улыбку.
"Кто же не знает прославленного Фабия Скавра!  Я  сама видела тебя в Риме.
Будьте как дома!"
   Потом они принялись в  триклинии за роскошный обед из запасов Паккувия.
Жена  управляющего усадила Фабия рядом с  собой,  сама наливала ему  вино.
расточая  лесть  и  улыбки.  А  он  улыбался хозяйке,  набив  рот  жареной
индейкой,  с  вызывающим изумлением смотрел на  белые  плечи  и  возвращал
хозяйке комплименты с  большими процентами.  Когда комплимент был особенно
удачен,  Фабий толкал под столом Квирину. Девушка усердно жевала, чтобы не
расхохотаться.
   Актеры выделывали нечто сверхъестественное: не успевал раб поставить на
стол полное блюдо,  как  оно  оказывалось опустошенным.  Благословите боги
Волюмнию и ее сородичей!
   После обеда рабы  помогали актерам подготовить сцену для  старого фарса
"О неверной жене". Они были веселы. Из-за грозы на работу их не послали, в
честь  приезда  актеров  им  дадут  сегодня мяса  да  к  тому  же  удастся
посмотреть комедию.
   Ударили в медный котелок.
   На сцену вышел Фабий,  он эффектно сбросил рициний, прикрывавший желтую
тунику, на которую Квирина нашила красные кружочки. В этой тунике он играл
впервые.  Фабий  тронул струны гитары,  выбежала Квирина и  пляской начала
представление. Потом играли фарс.
   "Неверная  жена"  относилась  к   старинным  римским  мимам,   народным
представлениям.  Франтиха Флора наставляет рога  своему мужу --  сапожнику
Сексту с его подмастерьем Примом.  Застигнутая на месте преступления,  она
утверждает, что Прим лечит ее от глистов.
   Флору   на  этот  раз  играла  Волюмния,  ей  хотелось  блеснуть  перед
управляющим.  Она  складывала  губки  бантиком,  изображая  невинность,  и
стыдливо,  как  девочка,  слушала  своего  соблазнителя  --  Мурана. Муран
закатывал  глаза,  таял, вздыхал, будто бы от любви, но скорее оттого, что
ему  не  хватало рук, чтобы обнять Волюмнию. Любовники изнывали в объятиях
друг  друга,  когда  на  сцену  прокрался  сапожник  Секст  --  Лукрин. Он
заскрежетал  зубами, сдернул с себя плащ и. вытянув руки, закрылся им, как
занавесом.  Из-за  плаща он следил за неверной женой и ее любовником. А те
предавались  весьма  смелым  ласкам.  Соблазнитель Прим начал раздеваться.
Лукрин  замер.  Прим  повесил  тунику на руку сапожника! Сапожник с криком
выскочил из-за плаща. Флора завизжала, Прим пустился наутек...
   Во  время этой суматохи прибежал надсмотрщик.  Он  что-то  взволнованно
прошептал, Перенний вскочил и направился к выходу.
   На сцене все завершалось грубоватыми куплетами:

                Сказала Флора, рассмеявшись вслед за ним:
                -- Прошу тебя, не трать напрасно слов.
                Не видел разве ты того, как Прим
                Меня лечил однажды от глистов?..

   Фабий громко произнес:

                Но этот Секст был глупым, как осел,
                И не увидел ничего смешного в том.
                Хоть средство от глистов он все ж нашел --
                Задрал подол и выпорол ремнем.

   Жена управляющего корчилась от  смеха,  она  так  хлопала,  что чуть не
отбила ладони.  Актеры раскланивались.  Зрители поднимались с мест.  Рабов
надсмотрщики выгнали во  двор.  Там  они  узнали,  что раб Агрипор сбежал!
Управляющий приказал пустить по следу гончих. На темных лицах рабов горели
испуганные глаза. Горе нам! Сколько голов полетит теперь!
   Сарай  был  освещен двумя  фонарями.  Актеры  молча  смывали грим.  Они
заметили,  что управляющий ушел еще до окончания представления.  И  теперь
недоуменно размышляли, что бы такое могло произойти.
   Лукрин  мыл  руки,  Муран  и  Памфила  убирали грим  в  ящик,  Волюмния
старательно причесывалась:  у нее с управляющим назначено свидание,  когда
его жена заснет.  Квирина сняла зеленое покрывало нимфы и, сидя на ящике и
обхватив колени руками, смотрела снизу на Фабия. Фабий снял новую тунику с
красными кружочками. Обнаженный до пояса, он снимал с лица остатки грима и
улыбался девушке.
   И  лишь  жужжание  запутавшейся в  паутине  мухи  нарушало  напряженное
молчание.
   Дверь  сарая  скрипнула.   Вошел  Грав  и  закрыл  ее  за  собой.   Все
вопросительно смотрели на него.
   -- Когда мы играли, сбежал раб. Они. говорят, уже напали на его след. С
собаками.
   В тишине раздался шепот Квирины: "Что с ним сделают, когда поймают?" Ей
никто не ответил, и она обратилась к Фабию: "Скажи, что?"
   -- Когда мне было пятнадцать лет, у господина сбежал раб. Десяток рабов
распяли, остальных избили... Меня тоже. Пятьдесят ударов каждому.
   В неясном свете Квирина увидела шрамы на спине Фабия. Она вздрогнула. И
опять наступила тишина.
   Издали послышалось заунывное пение.  Возле ям,  куда  сваливают остатки
еды, вечером после работы собираются рабы.
   Там они разговаривают, поют или молчат. Господин разрешает это, ведь за
ними  следят надсмотрщики с  собаками.  Гортанный голос затянул печальную,
протяжную песню:

                 Газель, золотая как летнее солнце,
                 От стада отбившись, в лесу потерялась.
                 Пять дней, понапрасну из сил выбиваясь,
                 Искала она и звала безответно
                 Своих убежавших куда-то подружек...
                 И вот погибает газель золотая.

   Песня  оборвалась.  Лай  и  топот  копыт.  Все  ближе и  ближе.  Крики,
причитания. Ближе, ближе. Актеры застыли. И голос управляющего как бритва.
   -- Так ты  говоришь,  что не  хотел убегать?  Что ты  только спрятался,
чтобы сожрать украденное сало?  Замолчи!  Не визжи! Надсмотрщик! Пятьдесят
ударов! И неделю с ядром на ноге! Я тебя проучу, падаль!
   Причитания усилились.  Было слышно, как раб, всхлипывая, умоляет, потом
его поволокли по земле. "В эргастул", -- подумала Квирина.
   Волюмния вдруг отложила гребень. Не пойдет она к управляющему. Напрасно
он будет ждать ее.
   -- Уйдем? -- повернулась она к Фабию. Тот понял и кивнул.
   Стоны осужденного удалялись,  слабели,  затихали,  даже  собак не  было
больше слышно. В напряженной тишине жужжала муха.
   Сюда не долетело ни звука.  Ни стонов, ни крика истязуемого. но Квирина
слышала все  это.  Кровь  стучала в  висках,  будто сквозь сон  доносились
звуки,  крик.  который  все  разрастался и  разрастался:  как  ужасна  эта
невидимая сцена и безумное жужжание мухи.
   Квирина прижалась к Фабию, дрожа как в лихорадке.
   -- Фабий! Пятьдесят ударов! Это ужасно!
   Фабий гладил ее по голове, успокаивая этого испуганного ребенка.
   -- Знаешь, Квирина, ему повезло. Пятьдесят ударов -- это не смертельно.
Он  их  выдержит,  раны  заживут,  и  опять  все  будет  в порядке. Только
несколько  шрамов останется. Что значит боль в сравнении с тем. что завтра
он опять увидит солнце! Ведь он мог погибнуть, он же раб.
   Фабий притянул Квирину к себе и коснулся губами ее губ:
   -- Что значит лишения? Ведь и это жизнь. Пусть мне будет больно, только
бы ты была со мной. Только бы ты была со мной!


   Тревиниан,  небольшой  городок,  амфитеатром расположившийся на  крутом
берегу озера,  тонул в  зелени миндаля и  акаций.  В  мраморном фонтане на
площади журчали хрустальные струи, вода сюда поступала с Сабинских гор.
   Повозки свернули на  уходящую вверх  улицу;  стайка собак  и  ребятишек
проводила их  до самых ворот белого,  уединенного домика.  Фабий постучал.
Через некоторое время калитку открыл всклокоченный,  заросший мужчина,  он
был  немного старше  Фабия,  но  в  сравнении с  ним  выглядел маленьким и
щуплым.  Неприветливое лицо прояснилось,  когда он  узнал гостя,  холодные
колючие глаза потеплели.  Он  обнял Фабия,  обнял остальных и  тех  троих,
которых видел  впервые.  Потом помог завести повозки во  двор  и  распрячь
лошадей. Это был Федр, баснописец.
   Федр,  по  происхождению  македонянин,  в молодости был рабом Октавиана
Августа.   Император   отпустил   юношу,  чтобы  тот  мог  посвятить  себя
переложению  басен  Эзопа,  а  впоследствии и сочинению своих собственных.
Федр  начал  издавать  их, непомерно гордясь плодами своего творчества. Но
скоро  его  карьере пришел конец: при Тиберии префект претория Сеян принял
на  свой  счет  одну  из  издевательских басен и поставил сочинителя перед
судом, где сам был истцом, свидетелем и судьей. Федру пришлось отправиться
в  изгнание.  После  падения Сеяна он не захотел вернуться в неблагодарный
Рим.  На  деньги,  вырученные  от  своих  басен,  которые снова можно было
распространять, он купил домик в Тревиниане, подальше от Рима, подальше от
мира.
   Федр повел своих гостей в  сад,  расспрашивая по  пути о  своих римских
знакомых.  На одной из террас сада стояла пергола, изящная беседка, сплошь
увитая виноградом,  ионические колонны из  шлифованного туфа  поддерживали
крышу.  Они уселись за  большой каменный стол,  и  Федр сам со своим рабом
Транием принес гостям хлеб,  сало,  овечий сыр,  вино.  В  углу беседки на
подставке из песчаника стояла мраморная фигурка какого-то животного.
   -- Этого раньше не было,  --  сказал Фабий.  он был тут не впервые.  --
Кошка?
   Федр усмехнулся. В его кривой улыбке была ирония и издевка:
   -- Это  символ нашего Рима.  И  давно это  уже  не  волчица,  а  просто
лицемерная кошка.  Эта старинная этрусская работа. Крестьяне принесли. Они
выкопали ее  из могильника,  там она оберегала покой давно умерших древних
обитателей этих краев.  Должно быть,  невысокого они  были мнения о  своих
согражданах, -- улыбнулся Федр, -- раз их покой приходилось охранять таким
образом. Этруски давно уж прах и тлен, кошки покидают могилы, но недоверие
человека к  человеку осталось прежним,  ежели не возросло.  Ничего не ново
под луной, друзья.
   -- Рим теперь полон кошек, -- заметил Грав.
   -- А все осталось по-старому,  правда?  Человек человеку волк. так было
во времена Плавта,  так и теперь,  --  прервал его Федр и рассмеялся. -- А
все-таки этот зверь мне милее, чем изображение богов и императоров. Этих я
не держу.
   -- Наш  Федр иначе понимает красоту,  чем  римские богачи.  Посмотрите:
вместо  Аполлона листья,  которыми играет ветер,  вместо бюста  императора
гибкий можжевельник, -- вставил Фабий.
   -- Разве увитая плющом колонна не прекраснее, чем наш Сапожок?
   Хозяин и гости рассмеялись.
   Федр добавил:
   -- Вещи и люди не суть только то,  чем они являются в действительности.
Главное в них то, что хотим видеть мы сами.
   Из сада открывался прекрасный вид на Сабинское озеро.
   -- Сколько бы раз я тут ни бывал, этот край не перестает поражать меня,
-- говорил Фабий, меж тем как хозяин разливал вино по глиняным кружкам. --
Меня нисколько не удивляет, что тут и не вспоминаешь о Риме.
   -- Здесь тебе, наверно, хорошо писать, -- отозвалась Волюмния. -- Но ты
так одинок...
   Федр метнул взгляд в сторону состарившейся героини:
   -- Писать здесь  хорошо.  А  если  человек одинок,  значит,  он  уже  в
неплохом обществе.
   -- Над  чем ты  теперь работаешь,  дорогой Федр?  Ты  много пишешь?  --
спросил Грав, с трудом разжевывая сало.
   -- У меня есть несколько новых басен.
   -- Когда ты их издашь? -- поинтересовался Фабий.
   Опять эта ироническая и скептическая улыбка.
   -- Когда благороднейшему Сосию заблагорассудится: я ведь не отказываюсь
от гонораров в пользу его благороднейшего кармана, как римские поэты, и не
пьянствую  с  ним.  -- Он пригладил светлую бородку. -- Я пока читаю басни
здешним  рыбакам. Одна понравилась им, и они сделали из нее песню. Теперь,
когда я ее слушаю, я и сам не знаю: Федр это или нет?
   -- А как она поется? -- поинтересовалась Квирина.
   Федр  немного  поартачился.  Говорил,  что  не умеет петь. Они просили,
настаивали. Наконец он дал себя уговорить и затянул:

                        Рос на дворе зеленый лавр.
                        И вольно рос, и смело.
                        Но вот пришла к нему коза
                        И весь его объела.

                        Но хоть коза объела лавр
                        До малого листка,
                        Как прежде нету у нее
                        Ни капли молока.

                        Авгуры склонны видеть в том
                        Загадочное что-то:
                        Летят на землю из козы
                        Стихи вместо помета...

   -- А гонорар какой? -- задыхаясь от смеха, спросила Волюмния.
   -- Как и  за  остальные басни.  Золотые на меня не сыплются,  зато рыба
есть. -- Федр самодовольно закончил: -- Тревинианцы ценят своего поэта.
   Квирина слушала,  приоткрыв рот.  Она слышала от Фабия много басен,  но
автора  представляла  себе   совершенно  иначе  и   теперь  была   немного
разочарована.  Римские поэты,  которых она  встречала,  были утонченными и
изящными. Этот лохматый остряк вовсе на них не походил. Как далеко от Рима
он  живет!  Она  скользнула  глазами  по  крышам  Тревиниана и  с  детским
простодушием ляпнула:
   -- Немного тут у тебя слушателей.
   Глаза Федра,  как рожки потревоженной улитки,  уставились на девушку, и
он высокомерно произнес:
   -- Лучше  двадцать хороших слушателей,  чем  тысячи  таких,  которые не
умеют чувствовать настоящее искусство!
   Фабий поспешил исправить промах Квирины:
   -- Ты прав.  В деревне у тебя более благодарная публика, чем в Риме. --
Глаза его смеялись.  --  Хотя мы  из  Рима.  но все-таки надеемся,  что ты
сочтешь нас  достойными своих басен.  Прочти нам ту,  о  которой ты  точно
знаешь, что ты ее автор!
   -- Да,  да,  пожалуйста! -- оттопыривая губы, попросила Волюмния, к ней
присоединились и остальные.
   Федр только этого и  ждал.  Он  еще некоторое время отказывался,  потом
пригладил рукой всклокоченные волосы и прочитал басни о волке и собаке,  о
царе зверей льве и обезьяне,  о бородатых козах, об орле, и вороне, о лисе
и змее и еще разные другие; все они были остроумны.
   Актеров особенно потешила басня о кукушке, соловье и осле:

                 Одним прекрасным летним днем
                 Поспорили Кукушка с Соловьем
                 О том, чье пенье
                 Способно большее доставить наслажденье.
                 Судьей, чтоб истина бесспорною была,
                 Решили пригласить они Осла.
                 Петь первой выпало Кукушке:
                 Стук топора раздался па опушке...
                 После нее, усевшись средь ветвей,
                 Светло и празднично защелкал Соловей.
                 Прослушав спорящих, Осел сказал:
                 -- Понятно.
                 Трель Соловья искусна, но -- невнятна.
                 А нужно просто петь и живо,
                 Чем пение Кукушки и красиво...
                 И потому, любезный Соловей,
                 Все лавры -- ей!

   Фабий вскочил: "Прекрасно!" И опять начался галдеж.
   Фабий схватил Федра за плечи:
   -- Ты  только себе представь,  как брала бы за живое каждая твоя басня,
если бы  ты переделал ее для театра?  Ведь театр --  это огромный простор!
Напиши для меня что-нибудь! Ты умеешь это делать!
   Лукрин,  который, набив брюхо, всегда засыпал, при слове "театр" открыл
глаза:
   -- Люди добрые, прошу вас, передайте от меня Фабию, чтоб он хоть теперь
забыл слово "театр!"
   Просьба Фабия доставила Федру удовольствие,  но  он  не  показал этого.
Наоборот, делал вид, что колеблется, пожимал плечами:
   -- Не знаю, сумею ли я... и потом, как ты себе это представляешь? Какую
именно басню...  Но я попробую,  Фабий.  Подумаю. Может быть, что-нибудь и
выйдет...
   Федр  смотрел  на  озеро,  но  видел  римский амфитеатр. Двадцать тысяч
зрителей  слушают сочинение Федра, восторгаются, бушуют, аплодируют. Какой
успех!  Прощай,  мой Сосий! Мне больше не нужно ждать, чтобы ты из милости
выпустил несколько басен. Ты не волен уменьшить мою славу.
   Скрипнуло колесо.
   Это раб Траний черпал из бочки воду и при этом насвистывал.
   -- Ему весело. Ты, очевидно, добрый хозяин, -- заметил Фабий.
   Федр поморщился:
   -- Я  не хозяин,  а Траний не раб.  Просто он помогает мне,  а иногда я
ему.  Ведь я сам был рабом,  и ты,  Фабий,  тоже, мы знаем, что это такое.
Поэтому я всегда покровительствую рабам.
   -- Да, и в Риме тебе было не по себе. Теперь все иначе. Представь: рабы
вошли в моду! Все теперь говорят о них, подобно Сенеке. Это не орудия! Это
друзья,  убогие братья,  ну да ты знаешь. Ты со своими взглядами тоже стал
бы моден в Риме.
   Федр бросил на Фабия колючий взгляд:
   -- Я в Риме?
   -- О,  теперь там из фонтанов бьет вино,  а не вода, по городу развозят
сало, в толпу швыряют монеты, император -- сама щедрость и великодушие.
   Баснописец скептически сощурился:
   -- Боги страдают капризами,  как овцы глистами.  -- Он хитро улыбнулся.
-- Что же ты заманиваешь меня в Рим, а сам сбежал оттуда?
   Фабий наклонился к нему через стол,  на секунду заколебался,  подумал о
большой, трагической роли, которую хотел бы сыграть, а потом проговорил:
   --  Рим  помешался,  им  не  нужно ничего, кроме цирка и залитой кровью
арены.  Я  не  знаю,  что  мне делать. Опять эти дурацкие пинки и похабные
шуточки?  И так бесконечно? Я люблю все делать наперекор, понимаешь? -- Он
невесело  улыбнулся  и  язвительно  продолжал: -- А к чему мне придраться,
если  все  вокруг  напоминает  олимпийский  симпозиум?  Ты только оглянись
кругом!  Все  безупречны,  просто великолепны. Император прекрасный, сенат
прекрасный, магистраты прекрасные, даже преторианцы и те прекрасны; так за
что  же мне, клянусь фуриями, уцепиться?! Неужели я должен, как это делает
римский  сброд,  бездельничать  и  клянчить  у  государства  хлеб и двести
сестерциев  в месяц? -- В голосе Фабия была горечь. -- Вот мы и тащимся от
одного места к другому, словно не актеры, а бродячие комедианты. Но это не
то!  Во имя бессмертных богов, напиши для меня что-нибудь! Ведь ты сочинял
для театра!
   Федр молчал и задумчиво барабанил пальцами по столу.  Квирина слушала с
изумлением.  Она и не предполагала,  что теперешнее настроение Фабия имеет
такие глубокие корни.  Она  не  отрывала глаз  от  лица любимого,  твердая
складка у  его  рта пугала ее.  Ведь ей  самой так нравились эти переезды!
Фабий продолжал:
   -- Я не верю,  что простая смена правителя, хорошего или дурного, может
изменить людей и  они  сделаются хорошими или  дурными.  Я  не  верю,  что
несколько раздач сделают народ счастливым.  --  Фабий отпил из кружки.  --
Арена!  Она у всех нас отбивает хлеб.  Люди веселятся.  только когда видят
кровь.  Федр,  подумай-ка над таким сюжетом.  --  И  он,  торопливо глотая
слова,  начал излагать его:  --  Представь, трибуны заполнены животными. В
ложе  царь --  лев  --  со  своими приближенными.  Тигры в  роли претора и
префекта.  На втором плане шныряет армия преторианских шакалов,  в  нижних
рядах кресел белые грифы,  хищники; над ними -- пава и сороки, еще выше --
гиены,  блюдолизы-ослы,  продажные обезьяны и  стада блеющих баранов --  а
теперь смотри!  Открываются ворота бестиария,  поют фанфары,  и  на  арену
вываливаются люди!  На  трибунах  рев,  визг,  гиканье,  клекот,  мычание:
"Первосортный товар  предлагает наш  царь!  Ну,  давайте,  лысые  сволочи!
Грызитесь!  Кусайтесь! Царапайтесь! Рвите мясо, пусть течет кровь! Вот это
зрелище!" Что ты на это скажешь, Федр?
   Этот сюжет захватил Федра.  У Квирины горели глаза.  Волюмния хлопала в
ладоши.  Лукрин колотил кулаками по столу. Вот это мысль! Грав восторженно
заговорил:
   -- А  назначение этого  зрелища?  Пусть  зрители в  зверье узнают самих
себя, увидят свою кровожадность, пусть видят, на кого они похожи.
   -- Ах,  да,  --  загорелся Федр.  --  Это  совсем неплохо.  Надо только
сгустить все,  что-то сказать намеками, что-то вложить в уста рассказчика,
показать столкновения среди зверей-зрителей...
   -- Тут  есть одна загвоздка,  --  заметил Фабий.  --  Народ ведь начнет
забавляться, принимая все на свой счет. А если лев в ложе узнает себя?
   -- О  нет!  Император великодушен,  --  сказала Волюмния,  и  все к ней
присоединились.
   -- Ты боишься? -- колко спросил Федр.
   Фабий  поглядел  на Квирину. Дело ведь не в нем. Теперь он не один. Как
тяжело  ей  было, когда из-за "Пекарей" его поволокли к Тиберию. Он развел
руками:
   -- Разве не страшно лезть в пасть ко льву?
   Поэт улыбнулся:
   -- Не бойся. Я буду осмотрителен.
   И  он  начал говорить о  подробностях,  будто уже  видел все действие в
целом.  Заходило солнце. Вода в озере стала золотой. Почернели кипарисы. А
два автора в увитой плющом беседке пылали, как пучки соломы, и лихорадочно
придумывали, как воплотить на сцене замысел Фабия.

        40

   Трубы звучали со всех римских холмов долго, настойчиво. Рим пробуждался
для  торжественного празднования императорского дня  рождения.  Миллионный
город поднялся весь до единого.  Даже дворцы патрициев ожили, хотя для них
был слишком ранний час. Но наш император страдает -- трижды жаль его и нас
-- бессонницей  и   любит  точность.   Точность  является  старой  римской
добродетелью,  хотя  иногда  удивительно неприятна.  Ничего не  поделаешь.
Вставать!   Ускорить  ванну,   причесывание,  одевание,  завтрак,  сегодня
торжественный день.


   Луций Курион великолепно выглядел в седле, когда рысью мчался с Марсова
поля.  где он ночевал, к Палатину, приветствуемый овациями плебса, который
еще  затемно заполнил до  отказа артерии города.  На  груди  Луция сверкал
серебряный панцирь с  колесницей Гелиоса.  Император оказал  Луцию  особую
милость, разрешив носить серебряный панцирь, подобный его, золотому.
   Луций бросил поводья стражнику у  ворот императорского дворца и взбежал
по лестнице. Его проводили в приемную.
   Макрон сидел в  кресле у эбенового столика один.  На нем был чешуйчатый
панцирь, обычный панцирь преторианца. Луций поздоровался и сел напротив.
   -- Он уже встал? -- спросил Луций.
   Макрон кивнул.
   -- Принял ванну и причесывается.
   -- Спал хорошо?
   -- Мало. Как всегда. Говорят, распугал всех во дворце еще затемно.
   Мускул на  лице  Луция задергался.  Этот  свинопас никогда не  научится
говорить почтительно. Даже об императоре.
   -- У  тебя был  вчера тяжелый день,  мальчик,  --  говорил Макрон своим
хриплым голосом.
   Луций поправлял панцирь и хмурился: до каких пор он будет называть меня
мальчиком?
   Военный парад на  Марсовом поле был великолепен.  Марс наверняка ничего
подобного в  жизни не  видел.  И  очень умно ты это придумал,  что солдаты
орали только "Гай Цезарь", а меня и тебя не упоминали.
   Луций молчал.
   -- Ты  дипломат,  солнце  мое  серебряное,  --  признательно  продолжал
префект.  --  Правильно  тебя  император выбрал  в  популяризаторы.  Новая
функция,  и посмотрите,  как ее удачно использовал Курион. Но ты сенатор и
поэтому должен был сегодня быть в тоге.  а не в форме.  Ведь ты не солдат.
Но я знаю,  тебе хочется блеснуть этим Гелиосом на панцире.  Ха-ха-ха! Ну,
не злись. Он тебе идет. Валерия будет на тебя пялить глаза.
   Макрон встал и зашагал по залу, словно по плацу.
   Луций  забеспокоился.  Он  наблюдал за твердым шагом Макрона. Спросил с
притворной страстью:
   -- Валерия вернулась из Байи?
   -- А как же. Ради императора она должна была приехать в Рим. Но главное
из-за тебя.  Только не притворяйся.  Я могу себе представить,  как тебе не
терпится.  До вечера ты выдержишь,  надеюсь.  --  Макрон остановился перед
Луцием. -- Послушай, особенно удались тебе овации, когда император в храме
Беллоны благодарил сенат и народ за честь избрания его консулом.  Это было
великолепно организовано.
   -- Было за что аплодировать,  а ты думаешь иначе,  Невий?  --  отплатил
Луций Макрону за  его "мальчика".  Макрон тотчас обратил на  это внимание.
Эге! Впервые он назвал меня Невием. Фамильярность по отношению к тестю или
дерзость?
   -- Было за что аплодировать.  -- поддакнул он. -- То, что он сделал как
консул,  было отлично,  а  что  обещал сделать как  император,  это просто
великолепно!  Молодец наш молодой.  Но  не  уверяй меня,  что ты для этого
ничего не сделал.  Аплодисменты после каждой фразы... Отлично! Сколько это
стоило?
   -- Разве дело в деньгах?
   -- Ты прав.  В эффекте.  И нюх у тебя на это хороший. Но еще я хотел бы
знать,  как  тебе  удалось уговорить этих  чародеев,  чтобы дым  постоянно
поднимался вверх,  хотя ветер дул  как  сумасшедший?  Это  был потрясающий
трюк.
   -- Какой дым?
   -- Во время жертвоприношения,  когда император освящал Августов храм на
форуме, -- Макрон разозлился. -- Не изображай передо мной, будто ничего не
знаешь!  Этого я  тебе не советую делать!  Мне не нравится,  когда со мной
валяют дурака!
   Луций, довольный, усмехнулся:
   -- Ты так думаешь?  Никакой это не трюк.  Алтарь находился на восточной
стороне храма, а ветер был западный. Вот и весь секрет!
   Макрон посмотрел па Луция с завистью, но сказал без ехидства:
   -- Все  тебе  удается.  Ты  рожден  под  счастливой звездой.  --  Потом
продолжал язвительно,  шагая по залу.  --  Только не известно, как еще все
обойдется  в  цирке.   Сегодня  может  решиться  многое,   мальчик.   Будь
внимателен. -- Он посмотрел на дубовую дверь. -- Цирк -- самая большая его
страсть,  это ты  знаешь.  Лучше разбей квадригу,  дай себя переехать,  но
проиграть ты  не  имеешь права.  Иначе я  не  представляю,  что будет.  Он
отправит тебя на Рейн, а Валерия лишится жениха.
   Луций из-под прикрытых век бросил на Макрона взгляд,  полный ненависти.
Жених Валерии! Ах, мой префект, так далеко мы еще не зашли. Эта игра скоро
кончится.  Я знаю.  Ты и она, вы сделаны из железа. Отступление -- это вам
незнакомо. Только нападать и властвовать. Но я тоже крепкий орешек. Я тоже
люблю нападать и  никогда не подчинюсь гетере,  да кроме того,  еще дочери
раба.  Ей бы очень хотелось водить меня на веревочке,  как собачку.  Но не
торопись.  Я буду вершить судьбами людей,  а не она моей!  Даже если, даже
если...  У  Луция  при  воспоминании о  поцелуе Валерии холодок прошел  по
спине.  Он  вцепился руками в  подлокотники кресла и  нахмурил лоб.  Я  не
положу проститутку в  постель Курионов.  Пепел отца воспламенится.  Да,  у
тебя отец -- префект претория. Но это так мало для Куриона. Он метит выше.
Очень высоко. Не сенаторская дочь Торквата, не дочь всемогущего Макрона, а
Ливилла, сестра императора! Луций внезапно зло рассмеялся:
   -- У тебя сегодня тоже будет день не из приятных, мой Макрон...
   -- Почему? -- спросил префект.
   -- "Каково тебе будет,  когда на глазах у ста шестидесяти тысяч человек
в цирке рядом с Калигулой сядет императрица, твоя бывшая жена?
   Удар не достиг цели. Макрон улыбнулся.
   -- Ты удивляешься Калигуле?  Энния -- отличная женщина. А императору мы
должны желать самого лучшего,  разве нет?  А ты не волнуешься?  -- перевел
Макрон речь на  другое.  --  Это будет тяжело.  У  синего,  как я  слышал,
отличный арабский конь...
   Луций выпятил грудь, и серебро панциря метнуло молнии.
   --  Я волнуюсь? Ты же сам сказал, что я дитя Фортуны. Или, если хочешь,
Фортунин жених.
   Макрон не понял намека,  но что-то ему в Луций не понравилось.  Слишком
самоуверен? Спесивость патриция? Самомнение любимца императора? Не слишком
ли  рано ты начал заноситься,  мальчик?  Восемь месяцев назад в  таверне в
Таррацине ты  сидел  передо  мной  паинькой и  пожирал Валерию глазами.  А
теперь слишком явно стал зазнаваться.  Начинаешь обходить меня. Не думаешь
ли  ты  оставить меня позади?  Даже Валерия над тобой уже не имеет власти,
как мне кажется.  Я знаю.  теперь у тебя опора посильнее. Ну да не забывай
моей поговорки милый: даже на Палатине ни одно дерево не растет до неба!
   Дубовые двери растворились, вошел император. Луций вскочил.
   -- Ах!  Ты выглядишь сегодня как бог,  мой Гай! -- с восторгом произнес
Луций.
   -- Великолепнее фараона, -- поспешно присоединился Макрон.
   Император  усмехнулся,   принимая  их   поздравления.   Потом   спросил
заботливо:
   -- Ты в хорошей форме, Луций?
   -- Я  думаю,  мой дорогой.  Ради тебя я  должен выиграть,  иначе я  дам
растоптать себя коням.
   -- Представители от сената, жрецов, коллегий и магистратов ожидают тебя
в атрии, мой император, чтобы поздравить тебя, -- сообщил Макрон.
   -- Я  приму их в  перистиле.  Вы оба будете со мной.  В  здании слишком
жарко. А потом в цирк!
   -- Лектику или коня? -- спросил Макрон.
   -- Ничего. Я пойду пешком.
   -- Тогда охрану...
   -- Нет,  мой  Невий.  Я  не  пойду в  сопровождении преторианцев.  Ведь
никакая опасность мне не угрожает.
   --  Никогда  не известно, -- бубнил Макрон. -- А что, если какой-нибудь
сумасшедший...
   Луций перебил его:
   -- И  сумасшедший должен любить императора.  А  как  утверждает Сенека,
любовь народа -- лучшая охрана для монарха.


   Большой цирк напоминал половинку огромной раковины, наполненной розовым
мясом.
   Желтый песок арены рабы посыпали киноварью,  амфитеатр сверкал белизной
тог,  то  тут,  то там мелькали цветастые одежды женщин.  Воздух дрожал от
жары.  Все сверкало перед глазами,  так что больно было смотреть. Цирк был
набит зрителями до  краев.  Сенаторы заполнили кресла против императорской
ложи.  Рядом в  ложах разместились понтифики,  весталки,  чуть  дальше,  в
служебных ложах, -- эдил и претор.
   Рабы  разносили фрукты  и  разбавленное вино.  На  самом  верхнем  ряду
напротив императорской ложи  расположились Скавр и  Бальб.  Чуть  ниже  их
сидели Мнестер и Апеллес.
   -- Ого,  люди  добрые,  --  обратился к  сидящим сзади Мнестер,  --  вы
знаете, что после состязаний квадриг будут бороться преступники с тиграми?
Император приказал привезти из Индии двести штук.
   -- Б-р-р-р, вот будет крови, -- заметил Бальб.
   Мнестер пожал плечами.
   -- Ну и что? У крови прекрасный цвет.


   Раздались звуки фанфар, возвестившие появление императора.
   Под  оглушительные крики и  бурные овации,  какими римляне подбадривали
только   хищников,    бросающихся   на   гладиаторов,    в    ложу   вошел
двадцатипятилетний властелин мира  в  сопровождении своей  супруги  Эннии,
сестры Ливиллы и Макрона.
   Он  действительно выглядел как  бог.  Длинный пурпурный плащ  тончайшей
шерсти делал стройной его располневшую фигуру. Туника из фиолетового шелка
была  расшита  серебряными  цветами  лотоса.   На  голове  золотой  венок.
Императорский перстень украшал его руку.
   Ложа императора была затенена полосатой оранжевой тканью,  но  Калигула
вышел из-под тента, щуря глаза от солнца, поднял руку для приветствия.
   Цирк аплодировал, гудел от восторга.
   Император  приветливо поклонился на все стороны. Макрон стоял в глубине
ложи.  У  него  было  неприятное  чувство, рука, поднятая в приветственном
жесте,  отяжелела.  И в голову все чаще приходили странные мысли: не лучше
ли  было  при  старом  тиране,  который  торчал  на  далеком  острове и не
вмешивался  в  его  дела,  а  теперь  вот  постоянно терпи под носом этого
благодетеля.   Сначала   было  похоже,  что  этот  зеленый  молодец  будет
заниматься  состязаниями  и волокитством, а государственные дела полностью
предоставит  ему.  А  оказалось,  он  всем  хочет заниматься сам: править,
воевать,  судить,  распоряжаться финансами... Надо его немножко угомонить.
Энния  должна бы больше уделять ему внимания. Макрон скользнул взглядом по
своей  бывшей  жене.  "Черт  возьми,  ну и хороша же моя баба! Вырядилась,
словно  царица  Савская.  Ужасно  неприятно, что она должна... Фу!" Макрон
перевел  глаза  на  императорскую  сестру  Ливиллу. Она смотрела на мужчин
наглыми  томными  глазами. Макрону Ливилла не нравилась. Она не была такой
утонченной  и  нежной,  как  Энния.  От  матери Агриппины она унаследовала
резкие черты; с детства вступившая в кровосмесительную связь с братом, она
носила на лице следы бесстыдства. Широкие ноздри, чувственные губы, низкий
лоб. Облаченная в фиолетовый муслин, плотно прилегающий к телу, она стояла
рядом с Эннией, словно обнаженная.
   Император,  хотя аплодисменты не  смолкали,  опустился в  кресло и,  не
поворачиваясь, обратился к Макрону:
   -- Все в порядке, Макрон? Можем начинать?
   Он  говорит  со  мной через плечо, как с погонщиком, подумал Макрон, но
ответил почтительно:
   -- Да, мой император.
   Калигула подал знак эдилу.
   Фанфары зазвучали где-то  высоко в  разных концах цирка.  Молодой атлет
подошел к ложе императора.  Принял из рук Калигулы горящий факел и.  держа
его над головой,  обежал арену.  Потом взбежал по  ступенькам на постамент
посреди цирка  и  бросил  факел  в  бронзовую чашу,  наполненную маслом  и
смолой. Как только пламя взметнулось вверх, фанфары зазвучали снова.
   Торжественно открылись ворота, и сомкнутыми рядами в цирк вошли атлеты,
возницы, гладиаторы и борцы в шлемах, с мечами и щитами.
   -- Ave Gaius Caesar imperator Augustus!
   Их приветствие потонуло в реве толпы.
   Среди  возниц  шел  и  Луций.  У  Валерии, сидящей в ложе весталок, дух
перехватило.   В  короткой  белой  тунике,  подпоясанной  зеленой  лентой,
статный,  рослый,  он казался ей божеством. Луций не посмотрел на нее. Его
взгляд  был обращен к императору, потом он перевел его на Ливиллу. Миновав
императорскую ложу, он шел дальше, ни на кого не обращая внимания.
   Макрон  разглядывал цирк. Великолепно. Зрелище, которое ни с чем нельзя
сравнить. А что будет, когда на арену выйдут тигры, львы и гладиаторы! Рим
живет,  как  должен  жить  центр мира. Одни такие игры стоят сто миллионов
сестерциев.  А  это  повторяется  не  менее двух раз в месяц. Настроение у
людей  поднимается,  цена  денег  падает.  Я  должен  был  бы предостеречь
императора. Но предостеречь