ежит пергамент с клятвой. Теперь в ее силах расстроить замужество Валерии и помешать ее любви. Ведь стоит ей сказать этому только слово -- и голова Луция падет. Энния не хочет убивать. Но она может сделать так, чтобы Луций с Валерией оставили Рим. Может быть, навсегда. Энния хорошо видела на пиру, что Луций был невнимателен к Валерии. Она наблюдала, как Валерия пыталась его привлечь, и не сомневалась, что это ей удастся. Энния лежит, закинув руки за голову. Рядом с ней храпит будущий император. Она видит его огромную ступню, словно приделанную к тонкой щиколотке. Если бы она повернулась, то увидела бы все его нескладное, грузное тело. Боги, не оставьте меня! Для отвращения и этого немногого достаточно. Энния размышляет. Она знает о слабости этого человека: самолюбие и трусость Калигулы известны всему Риму. На это бить -- и все будет в порядке. Она стала будить Калигулу, он тревожно заворчал во сне. Прошло немало времени, прежде чем ей удалось удачными комплиментами привести Калигулу в хорошее настроение. Она поторопилась встать и, расхаживая по спальне, говорила: -- Великолепный праздник устроил Гай, о, сегодня уже ее любимый Гай! Пир был сказочный. Как на нем проявилась любовь и преданность всех к нему! Только этот Курион -- как он покраснел, когда его взгляд встретился со взглядом Гая. А почему? Не было ли между ними раньше чего-нибудь? Калигула подпер тяжелую голову рукой и прислушался. Посмотрите, какая сообразительная женщина. Как будто и впрямь заглянула в прошлое. Как будто знает о его старой ненависти к Луцию. -- Я понимаю, что ты этого не заметил, мой драгоценный. Ты великодушен. Но следует замечать и такое. Я буду твоими глазами. Я слышала, какой Луций тщеславный. И парад шестого легиона это показал. Если когда-нибудь Луций добьется высокого положения, его влияние возрастет и он может стать опасным для тебя, дорогой. Как этому помешать? Этого не знает преданная тебе женщина. Она только думает: если бы Луций был где-то далеко от Рима, то опасность для тебя, мой божественный, была бы меньше... понимаешь? Калигуле предложение Эннии понравилось. -- Далеко! Вне Рима... Но время еще есть. Увидим. Он протянул руку. Энния испугалась. Но, к ее радости, Калигула потянулся не к ней, а за чашей вина. Она наполнила две. Они выпили в честь Афродиты. -- Я люблю умных женщин, -- заявил Калигула, выпил и позвал рабов. Энния тем временем спрятала пергамент, который гарантировал ей пурпурную мантию императрицы. Дзум-м-м, дзум-м-м, дзум-м-м. Удары кедровых палочек по медному гонгу созывали гостей в триклиний. Все возвращались не медля, памятуя, что сегодня сам наследник покажет свое искусство. Триклиний быстро заполнялся. Ложе Калигулы оставалось пустым. Энния возлегла рядом с Макроном. Чернота волос подчеркивала бледность ее лица, оранжевая шаль прикрывала синяки на руках. Макрон усмехался. В его усмешке сквозила удовлетворенность -- он уже спрятал под своей туникой пергамент Калигулы, взгляд Эннии был гордым и властным. Она забеспокоилась, видя, что Валерия не вернулась в зал. Луций был на ложе один и выглядел усталым. Пил. "Она снова вернула его", -- подумала Энния. Снова она торжествует, эта избалованная "римская царевна". Музыка играла громче, чем в начале вечера. Запахи новых блюд заполняли триклиний. Рабы разливали новые вина. Огромное отверстие в крыше начало светлеть. Раб Ксеркс сверху с беспокойством следил за каждым шагом своей милой. Антея вместе с другими рабынями рассеивала ароматы между столами, избегая стола Гатерия. Тот, занятый фаршированным голубем, только изредка поглядывал на нее. Набивал желудок Авиола, пил Сервий, который сначала не прикасался к вину. Макрон гремел, словно перед солдатами на ученьях. Вилан пел затасканную песенку, Мнестер декламировал монолог Ореста и ударял чашей о стол, подчеркивая долготу строф в гекзаметре. Наполовину пьян был и старый Веллей Патеркулл, подобострастно восхваляющий Тиберия в своей "Истории Рима". Вино одурманивало всех. Потом зазвучали фанфары. Их звуки подхватили напевные флейты и опьяняющие кларнеты. Распахнулся занавес главного входа, и в триклиний въехала колесница, влекомая менадами, на которых были только кожаные пояса. На колеснице стояла большая бочка, на краю которой сидел, омывая ноги в вине, бог Дионис. Виноградный венок спадал ему на лоб, в руке он держал тирс, обвитый плющом, одет он был в короткую золотую тунику, расшитую лапчатыми зелеными листьями. Вокруг колесницы за покрикивающими менадами, которые изображали из себя пьяных, с шумом теснилась толпа косматых сатиров. Пирующие в восторге подняли отяжелевшие головы от столов. Они узнали в Дионисе Калигулу, будущего императора. Гости тяжело встали, некоторые едва-едва держась на ногах, и принялись бурно аплодировать. Выкрики "Привет, божественный Дионис!" смешивались с визгливым "Эвое!" обезумевших менад и сатиров. По знаку Ксеркса на бога и его свиту посыпался дождь розовых лепестков. Колесница остановилась посредине триклиния, и Дионис, зачерпнув золотым сосудом вино из бочки, наполнил кубки Эннии и Макрона. Сто рук подняли свои чаши: -- Мне тоже, о божественный! Пирующие подавили в себе отвращение к вину, в котором Калигула обмыл свои отвратительные ступни, и толпились с чашами у бочки, сыпля комплименты и все более шумно проявляя свои восторги. Ликование достигло апогея, когда Калигула вылез из бочки и принялся исполнять на подиуме вакхический танец, размахивая тирсом. Болтались его тонкие ноги под бесформенной тушей. Калигула отфыркивался и размахивал тирсом вправо и влево, как мухобойкой. Инструменты били, бренчали и пищали. Менады тайком потягивали из чаш на столах. Сенека толкнул Мнестера в бок: -- Не смейся, актер, если тебе дорога жизнь! Мнестер изменился в лице и подобострастно прокричал: -- Какое наслаждение видеть тебя танцующим, божественный! -- О божественный! О великий Дионис! Глаза Луция встретились с глазами Сенеки. Лицо философа было само отвращение. На лице Луция отпечатался стыд. Энния аплодировала, глядя наверх, на искаженные лица рабов, свесившихся над краем раскрытого потолка. Может, выпитое вино, а может, и время, проведенное с Эннией, подкосили ноги танцующего Диониса. Бог повалился на пол. Какая-то часть восторженных зрителей продолжала отчаянно хлопать, думая, что так задуман конец танца, но некоторые бросились поднимать божественное тело. Это было нелегко, так как спасающие весьма нетвердо стояли на ногах. Когда Калигулу наконец подняли, у него на лбу оказалась большая шишка. Он отказался от заботливой помощи, улегся на ложе и через минуту уже спал. Когда рабы под надзором Макрона и Эннии отнесли его, Энния в триклиний больше уже не вернулась. Луций исчез. Макрон водрузился на ложе Калигулы, чтобы заменить хозяина. Он был спокоен и уверен в себе. Хотя пил он много, но отлично владел собой. Разговаривая с сенаторами, он время от времени смотрел на водяные часы, стоящие у ног бронзового Крона. Когда они покажут час после полудня, он разбудит Калигулу и отправится вместе с ним к намеченной цели. Макрон приказал рабам принести новые амфоры тяжелого сицилийского вина, которое усыпляет лучше, чем сок мака. Сам он уже не пил, только притворялся, что пьет. -- За красоту жизни, дорогие! -- возглашал он. Возмущенный Сенека поднялся и вышел. Он тотчас же уедет в Байи. Внизу, под Палатином, шумел тысячеголосый Рим. Соленый ветер дул с моря и ласкал виски. Солнце уже припекало, пронизывая прозрачный воздух, под платанами ослепительно блестел мрамор. Сенека медленно брел по саду, залитому весенним светом. В таком белом сиянии созидал дух античного ваятеля совершенные по форме тела богов и людей. Под таким небосводом без туч рос в Элладе гармоничный человек, который мог уравновесить в себе силу мышц с полетом духа, создавая красоты антики. А что взяли в наследство от Эллады мы, римляне? Где равновесие сердца и духа, где гармония души и тела, Эллада? Где твое стремление к свободному человеческому духу? Сенека уговаривал сам себя: и в старой Греции имели место обжорство и разврат. Но что делать, когда минуты превращаются в непрерывный поток? Разве мы едим для того, чтобы блевать, и блюем для того, чтобы есть? Он вспомнил вомиторий и этот пир, превратившийся в оргию, вспомнил Калигулу и отвращение, подступившее к горлу. Горе нам, римлянам! Погоня за золотом и властью поглотила все живительные соки нашей души, от них осталась только бесплодная почва. Гора эгоизма нас раздавила. В Ахайе человек рос, в Риме его развитие прекратилось. Что осталось в человеке, кроме жажды богатства, власти, наслаждений и крови? Рим превратился в рынок, в публичный дом. Сенека по своему обыкновению возвращался к прошлому. Печально он посмотрел на самую древнюю ромуловскую часть Рима. Старые римские доблести, этот маяк в море грязи. Но их уже нельзя привить на засыхающее дерево. Тысячи червей подтачивают его корни, тысячи паразитов пожирают его почки и побеги. Болезнь Рима -- тяжелая болезнь. Наверное, смертельная. Есть ли еще путь к спасению? Или злая судьба уже отметила лицо Вечного города чертами неизбежного разложения? Рабы разносили новые блюда, им не было счета, и никто их не мог уже есть. Один Гатерий, чудовищный обжора, поглощая паштеты, показывал на свой переполненный стол и кричал: -- Все это уничтожит Ваал! Цветы лотосов в вазах увядали в испарениях пота и смрада. Глаза благородных сенаторов стекленели. На подиуме под звуки флейт фригийки исполняли плавный чувственный танец. Крутобокие девушки с иссиня-черными волосами обнажали прикрытые красными шалями газельи ноги. Пресыщенные гости бросали в танцовщиц кости от жаркого. Огни в плошках еле мерцали и чадили. Статуя Тиберия стояла во главе зала. Широкий лоб сужался к скулам, скулы переходили в острый подбородок, упрямые губы были сжаты. Глазные впадины были пусты. Пирующие читали в них смерть. Ими овладело дикое желание жить -- во что бы то ни стало. "Живи одним днем" -- девиз римских патрициев. Жить всеми чувствами до потери сознания. День, ночь. жизнь -- все это так коротко. Ту минуту, которая наступала, заполнить судорогами наслаждения и удовольствия. Пусть чума опустошит мир, пусть волны сметут с лица земли Рим, пусть империя за ночь превратится в пустыню! Что мне до этого? Если я получаю то, что хочу! После нас хоть конец света! После нас хоть потоп! Мнестер поднял руку и пьяно декламировал: Пусть будет эта ночь ясна, как белый день, Пусть будет голос флейт и тих и златозвучен, Пусть грудь твоя поет мне о любви твоей И дышит страстью паллы твоей багрянец... По приказу Муциана через все входы в триклиний двинулись толпы полуобнаженных женщин. Пламя светильников, развешанных над триклинием, колебалось, дрожало. С потолка уже не сыпались лепестки роз. Рабы испуганно смотрят через отверстия вниз, в зал. Мнестер и претор поссорились. Из-за стиха? Из-за женщины? Бог знает из-за чего. Они выхватили из рук менад тирсы и, словно мечами, стали размахивать ими, сломали и перешли врукопашную. Макрон никем не замеченный удалился. Рабы с интересом наблюдают за картиной побоища. Помятые венки, растоптанные ленты, растрепанные прически, рассыпанный жемчуг на залитых столах, на полу лужи вина. Гатерий набросился на Антею словно зверь. Крик девушки в зале был подхвачен нечеловеческим криком Ксеркса, следившего сверху за своей милой. Рабы ринулись в триклиний будить и вытаскивать пьяных, уснувших сенаторов. Они поддерживают их, относят к носилкам. Ксеркс со своими друзьями медленно поднимают толстое тело заснувшего Гатерия. Освобожденная Антея выбежала из зала. Ксеркс бронзовым светильником ударил Гатерия по лицу и исчез. От боли сенатор пришел в себя. -- Что, что это? Кто им позволил? -- бормотал толстяк, стирая кровь с разбитых губ. -- Мои зубы! Какая собака... Я прикажу распять... -- Благородный господин, -- сказала рабыня, -- тебя ударило вино. Ты упал и ударился о подставку светильника. Посмотри, видишь здесь кровь? Голова Гатерия снова опустилась. Рабы вынесли его рыхлое тело из триклиния. 33 Бальб собирался на работу и рассуждал сам с собой. Так, значит, опять этот комедиант вернулся. У него сердце сжалось от боли, когда в Остии Фабия схватили и поволокли на Капри. Этого он актеру никак не желал, несмотря на то что Фабий свел с ума Квирину. С Капри не возвращаются. Ну, сослали бы его куда-нибудь в Африку, и будет. Пусть там фокусничает и кувыркается перед львами и жирафами. А он, смотри-ка, вернулся. Ладно. Но девчонка! Сегодня утром прилетела как молния: -- Дядя! Фабий ко мне вернулся! Вернулся он! И все. Только пятки засверкали, была такова. Бальб смотрел на дверь, в которой она исчезла. Ну вот, конец твоим мечтам, не будешь ты с ней больше тут хозяйничать. Улетит опять с этим сумасбродом. счастья-то у него больше, чем ума. Что ж делать. Иди, девочка, раз такая твоя судьба. Будь счастлива с ним. Твое счастье -- мое счастье. "Поумнел я", -- сказал себе Бальб. Он выпятил птичью грудь и пошел, довольный собой. Дорога из-за Тибра к курии Цезаря вела Бальба через Большой форум. Толпы народа собрались перед рострами, все орали, кричали, спорили. Бальб быстро сообразил, в чем дело. "Acta Diurna Populi Romani" сегодня сообщила, что император Тиберий серьезно болен. По городу разнесся слух, что император Тиберий возвращается в Рим. Так где же правда? Противоречивые слухи взбудоражили город. Что будет, если император вернется в Рим? Что будет, если старый император угаснет? Кто займет его место? Что выйдет из всего этого? Бальб постукивал молоточком по маленькому долотцу, золотая пластинка поблескивала, гнулась, обретала нужную форму. И во время работы Бальб не переставал размышлять. Недавно особым объявлением сообщили, что сенатор Пизон представил сенату план, осуществление которого должно принести большое облегчение народу: снизить цены на пшеницу и уничтожить подоходный налог. Сервий Курион предложил сенату назначить день народных выборов в магистратуры. Это большое дело, размышлял Бальб, зажимая в тисках золотой браслет. В браслет я потом вставлю опалы. Переливчатые камни будут чудесно гармонировать с желтым металлом. Интересно, как выглядит римлянка, которая украсит свои руки этим браслетом? А мужчина, который снимет вечером браслет с ее руки? Или не снимет, оставит, чтобы во время любовных ласк опалы мерцали перед его глазами? Дороговизна страшная. Если пшеница подешевеет, то и хлеб будет дешевле. Подоходный налог -- семь процентов. В день я зарабатываю двенадцать сестерциев. Из-за налога получается только одиннадцать. Если налога не будет, то в день я заработаю на два асса больше. За месяц -- шестьдесят сестерциев, это значит -- за пять месяцев больше золотого! За год -- два с половиной золотых. И когда-нибудь, когда удастся сделать какое-нибудь дорогое украшение... Ну и деньжищ будет для девочки! Вдруг этот гистрион сбежит и останется она на бобах. Вот как раз ей и хватит на одежду. А уж еда и жилье для нее у меня всегда найдутся. Выборы будут. Да. Этого мы не ждали. До сих пор магистратов назначал император, и его решения никто не смел обсуждать. А теперь, смотри-ка, вдруг перемены! Да какие! Народ сам выберет тех, к кому имеет доверие. Опять будет иметь вес великий, римский сенат. И это будут не слова, не вздор. Это будет на самом деле так. Сенат-то кое на что способен, раз отваживается на такие предложения. Вот и видно, кто заботится о римском народе. Император? Болтовня! Сенат! Наш славный сенат! Да, жизнь-то повеселее пойдет. Молоточек весело бил по долотцу, золото поблескивало, Бальб улыбался. Красивой руке этот браслет придаст еще больше прелести. Рука будет казаться молочно-белой, а браслет золотисто-коричневым, как жженая пшеница. А когда женщина поднимет руку, чтобы поправить прическу, опалы заиграют всеми цветами радуги. Пропади пропадом эта политика! Из-за нее мир так неустойчив. Никакой прочности! Как волны на море. То вспенившийся вал, а то опять пропасть. Уж на что ловки наши сенаторы, а и те уморились. Боятся. Император их сторожит, как кот мышей. Мне-то куда лучше. Сижу под крышей, в тенечке, дождик мне не страшен, солнце не жжет. и плевать мне, кто там наверху ошивается, Тиберий или Калигула. Но лучше всего было бы, если б был сенат. Если У власти один человек, так он как хочет может безобразничать. Но шестьсот-то сенаторов с двумя консулами? Эти все-таки поостерегутся, будут друг за другом смотреть, чтоб другие-то не набивали себе карман за чужой счет! Или нет? Или эти шестьсот тоже друг другу на руку играют? Веселый стук молоточка вдруг прекратился. Перед глазами Бальба поплыли лица известных сенаторов. Этот, начальник мытарей, разбогател на сборе податей в провинциях, тот имеет монополию на драгоценные металлы, третий за громадные деньги строит дома, которые через год-другой разваливаются, потому что материал гнилой, а строили мошенники. И все, все тянут со своих латифундий, но ведь золото не пахнет, говорят сильных мира. И вправду не пахнет, это надо признать, вот ведь я часто держу его в руках -- и ничего. Что-то происходит. Какие-то перемены будут. Вот и обещания. Обещания. Обещания. Подскакивает молоточек, злобно стучит. Болтовня! Обещания -- это пустой звук. Сколько уж лет мы их слыхали! Вонь одна. И теперь так будет. Планы останутся планами, обещания -- лживыми словами, и налог останется, цены на пшеницу хорошо бы хоть не повысились, а о выборах и не мечтай! В маленькое окошко долетели выкрики толпы на форуме: -- Да здравствует Гай Цезарь, сын Германика! Ну, ну, орите, смотрите, чтоб глотка не лопнула. Я не знаю, почему именно Калигула должен спасти Рим. Потому что он сын Германика? Мой отец был необыкновенно рослый человек, а я, его сын, горбат. Так что с этим родством надо поосторожнее. Тому, кто сидит на пуховых подушках, не понять, что на деревянной табуретке сидеть жестко. Вас очень умиляет, что Сапожок мальчиком носил солдатские сапожки? Да ведь это все уловки, чтоб солдат на крючок поймать, чтоб они шли с варварами воевать. Да и теперь то же самое. Populus этот в надписи SPQR. тоже уловка. Думаете, что у Сапожка душа о вас будет болеть, когда ваши козы доиться перестанут? Да ведь с императорских высот и не увидишь, какие там за рекой вши живут. Плевал на них Тиберий, наплюет и Калигула. Какой-то греческий философ хорошо сказал: "Есть люди, которые родились, чтобы повелевать, а есть такие, которые должны покоряться". От этого никуда не денешься, народ римский! Ранним утром Луций пришел на форум. Он не обращал внимания на возбужденную толпу. Он шел поступью солдата, готового ринуться в бой. -- Слава Гаю Цезарю, сыну великого Германика! Выкрикиваемое толпой имя Калигулы проникло в его сознание. В голове зароились мысли. Направленный Сервием посланник смерти мчится во весь опор на юг. Теперь он, видимо, приближается к Альбанским горам. На Капри он будет ждать Калигулу и Макрона. А за ними на всем пути, от самых ворот Рима, будут следить люди Сервия. Когда они оба прибудут на остров, Нигрин скажет центуриону Вару пару невинных слов: "Приветствуем императора!" И тотчас же падут две головы: Тиберия и Калигулы... Нет! Калигула останется жив! Республика не может вернуться. Республика -- это прошлое, а не будущее. Будущее -- это Калигула. "Родина зовет, -- сказал себе Луций. -- И теперь наконец мне понятен ее призыв. Тиберия я предоставлю судьбе, но Калигулу спасу. К этому призывает меня родина. Калигула станет императором с моей помощью". Он ускорил шаги, прошел Субуру и поднялся к Эсквилинским воротам, к садам Мецената. Часть садов Меценат, друг поэтов и Августа, превратил в рощу богов. Здесь, среди кипарисов, платанов и пиний, располагались храмы. Луций остановился перед древней восточной святыней. Magna Mater[*], называемая в Риме Кибелой, помещалась в великолепном храме на самом высоком месте священной рощи. Стройные колонны с коринфскими капителями поддерживали легкий свод. Мраморный портик отражался в озерке. На расстоянии выстрела из лука, к западу от него, стоял простой и скромный храм Цереры. Маленькая открытая ротонда с каменным изображением богини, держащей в руках плоды земли. [* Великая Мать (лат.).] Кибелу, таинственную восточную богиню силы земной, чтили патриции; Цереру, древнеримскую богиню плодородия, почитали плебеи и деревенские жители. Из храма Великой Матери вышел жрец, чтобы приветствовать гостя. Он склонился перед белой тогой, показывая обвитую плющом лысину, потом поднял морщинистое лицо и выслушал просьбу Луция. Луций просил о принесении жертвы и о совете. Жадная рука потянулась за золотым: -- Я вызолочу темя овце, увенчаю ее остролистником, украшу ее плетенками из шерсти, благороднейший. Он окропил Луция чистой водой, провел в храм и поставил лицом к лицу с бронзовым изображением Великой Матери. Сам он воздел руки, прикрыв пестрой тогой лицо, чтобы ничто не отвлекало его. и начал молиться. Невразумительные слова молитвы сопровождались пением юношей, скрытых лазурным занавесом за статуей богини. Потом жрец провел гостя во двор храма, к жертвеннику, и удалился, чтобы приготовить жертву. Луций стоял задумавшись. Его потревожили чьи-то голоса. Через открытую колоннаду он увидел деревенскую чету, которая стояла с корзинкой перед статуей Помоны, супруги Вертумна. покровительницы виноградников и садов. Волей-неволей ему пришлось услышать их разговор. Женщина один за другим выкладывала глиняные горшочки на пьедестал статуи, муж хмуро следил за ее движениями. -- Ну, хватит. Не перебарщивай. Остальные оставь в корзинке. -- Почему? Ведь мы же все их хотели отдать богине за хороший урожай винограда. Муж почесал в затылке: -- Урожай-то был хороший. Ничего не скажешь. Но мог быть и еще лучше. -- Чем больше пожертвуешь, тем больше соберешь, -- заметила женщина. -- Не болтай! Плати, что должна и ни асса больше. Он вдруг разошелся: -- И вообще! Она не сделала того, о чем я ее просил... -- Как так? Ведь урожай был хороший. Почти в два раза больше, чем в прошлом году... -- Да, да только одного винограда! А орехи? А фиги? А каштаны? Это как? Я ее просил весной, чтобы она присмотрела за фиговым деревом, что в углу сада. А дерево сохнет. Присмотрела, нечего сказать! А каштаны? Горькие. Проклятье! Говорю тебе, не давай ей больше ничего! Муж подскочил и вырвал из рук жены корзину, повернулся к богине: -- Ничего больше не получишь. Хватит с тебя. Ни капли больше! И жене: -- Пошли, продадим остальное на рынке. Мне вожжи новые нужны. А деньги счет любят. Хватит! Ничего больше не дам, говорят тебе, пусть хоть лопнет. Он снова повернулся к Помоне: -- Запомни, величайшая: воскресишь фиговое дерево, сделаешь каштаны гладкими и сладкими -- получишь больше. Но не раньше! Идем! Он осторожно поднял корзину с горшками и пошел. Жена, ломая руки и ругая его на чем свет стоит за то, что его поведение перед богиней было недостойно гражданина римского, -- за ним. Но он был доволен, как и все, кто практично устраивал свои дела при помощи практичных римских богов. Луций смотрел на крестьян с пренебрежительной улыбкой: как мелочны эти плебеи, с какой чепухой они пристают к богам. Жрец Великой Матери вернулся к Луцию. Он зажег жертвенный огонь. Храмовый раб привел на веревке разукрашенную для жертвоприношения овцу. Раб шел медленно, веревку держал свободно, чтобы не тянуть животное (это было бы нарушением обряда), и вел овцу к жертвеннику. Дым поднимался прямо к блеклому небу. Жрец освятил жертвенное животное. Полил его голову смешанным с проточной водой вином, сам отпил вина и дал пригубить Луцию. Посыпая темя овцы мукой и солью, остриг клок шерсти и бросил его в огонь. Потом провел ножом черту от лба до хвоста и со словами: "Macta est"[*] закончил освящение. [* Здесь: "Она готова для жертвы" (лат.).] После этого помощник ударом молота убил овцу, жрец специальным ножом разрезал ей горло. Собрал немного крови в миску, смешал ее с вином и мукой и вылил на жертвенник. Луций наблюдал за движением рук жреца, за серебряным перстнем с халцедоном, за худыми запястьями и костлявыми пальцами, он следил за обрядом и дрожал от напряжения. Ярко-красная кровь струйкой стекала с жертвенника, вот уже буроватый ручеек образовался вокруг него. Реки крови видел Луций в Сирии и смотрел на нее спокойно. Но здесь его знобило при виде ничтожной струйки. Луций плотнее закутался в тогу, раннее утро словно бы дохнуло на него холодом. Жрец положил зарезанную овцу на стол жертвенника, полил ее вином и благовониями, вынул внутренности. Подошел гаруспик, тощий как жердь, бородатый, иссохший. Между тем как жрец под пение кларнетов сжигал жертвенный хлеб и ладан, гаруспик изучал внутренности овцы. Потом повернулся к Луцию, лицо которого было искажено волнением. Истощенный гаруспик пристально и не мигая смотрел на молодого человека и возвестил: -- Счастливая твоя звезда. Но теперь она окутана черным туманом и блеск ее потускнел... Луций вздрогнул и отшатнулся. -- ...ты стоишь на распутье, -- цедил слова вещун. -- Ты стоишь на распутье и колеблешься... Размышляешь, какой путь выбрать... Ты в неуверенности... Луций напряженно выдохнул: -- Продолжай! У гаруспика слегка дернулись уголки губ. Он воздел руки к небу: -- Великая Мать говорит тебе: "Без страха следуй за золотой колесницей Гелиоса, выше и выше..." Возглас Луция прервал речь гадателя. Опытный гаруспик почувствовал, что сказал нечто, поразившее просителя прямо в сердце, ему не хотелось дальнейшим испортить дело. Он умолк. Луций бросил ему горсть золотых и гордым жестом дал понять, что знает достаточно. Гадатель исчез, и только кларнеты продолжали торжественный, летящий к небу гимн. Золотая колесница Гелиоса! Панцирь Калигулы! Великое слово богини подтвердило, что он решил правильно! С Калигулой на жизнь и на смерть! Я сделаюсь другом Гая, его наперсником, правой рукой будущего императора. Все почести, каких может достичь римлянин, даст мне Калигула. Он исполнит все мои мечты, и род Курионов... Поток радостных мыслей внезапно прервался -- отец предстал у него перед глазами. Но Луций остался тверд и непреклонен. Отец? Он будет благодарить меня за спасение жизни. Заговор не удастся, как не удался заговор Сеяна. Весь Рим бредит сыном Германика. Даже во время обеда это было ясно, хотя патриции гораздо спокойнее народа. Как ненавидят все старого императора и любят Калигулу! Рим не потерпит убийства своего любимца. В клочья разнесет его убийц. Я иду за Гаем! Я отговорю его возвращаться на Капри. Я буду защищать его со своим легионом на Палатине. Родина -- это Рим! Родина -- это Калигула! Возбужденный до предела, Луций стоял перед жертвенником, с которого стекали на землю последние капли крови жертвенного животного. По тропинке, круто поднимавшейся вверх от Тибуртинской улицы к священной роще в садах Мецената, шли Фабий и Квирина. Тропинка была узка для двоих, но для влюбленных места хватало. Квирина прижалась к Фабию, судорожно за него уцепившись, как будто все еще боялась за него. Шум города едва доносился сюда. Квирина повернулась лицом к Фабию. Он сжал ее голову в ладонях. Лишь теперь это было возможно. Горе наложило отпечаток на лицо девушки, замутило ясные глаза. Не было больше беззаботного ребенка, всегда радостного, смешливого. Перед ним стояла женщина, пережившая утрату самого дорогого человека. И Квирина разглядывала лицо Фабия. Любимое лицо! Этой резкой морщины на лбу раньше не было. В очертаниях губ появилось что-то новое. Это от пережитого, должно быть. Мой милый, как ты должен был страдать! Глаза ее наполнились слезами, она уткнулась ему в плечо. -- Что с тобой, Квирина? Не бойся. Все уже позади, далеко. Девушка подняла голову и улыбнулась сквозь слезы, они текли по ее щекам, но она все-таки улыбалась: -- Ничего, ничего, Фабий! Это от счастья, правда? Вот ты и снова со мной. Она обняла его за шею и стала целовать дрожащими губами. Счастье, конечно, но счастье тревожное. -- Ты больше не оставишь меня, правда? Фабий в волнении гладил ее хрупкие плечики. -- Куда я денусь, маленькая моя. Что тебе в голову пришло. Ну вот, вытри носик и улыбнись. Улыбнись мне... Квирина вытерла кулачками глаза, лицо ее стало спокойнее. На ресницах высыхали последние слезы, она смотрела на Фабия. Никогда раньше не была она так хороша, подумал он в порыве нежности. Он чувствовал, что свершилось что-то значительное, но выразить этого словами не мог. Он гладил ее волосы, вдыхал их аромат, целовал их. Моя жена! Моя верная жена! Так думал он, и об этом говорили его поцелуи. Они приближались к храму Цереры, уже видны были белые колонны маленькой ротонды и статуя богини. Квирина гладила руку Фабия и улыбалась: -- Волюмния мне говорила: ты его больше не увидишь, выброси его из головы, напрасно все это... А я не верила. Я просила богиню, просила и плакала, она должна была вернуть мне тебя... В голосе ее больше не было слез. Она щебетала как птенчик, рассказывала, что делалось в Риме, сколько людей думало о нем, сколько народу сокрушалось, что он не вернется больше к ним... Я жив, говорил себе Фабий. Радость заливала его, сердце бешено колотилось, прыгало от счастья. Он резко стиснул руку Квирины. Она вскрикнула от боли. -- Что с тобой? -- Что это у тебя? Перстень. Мне больно стало. Он весело рассмеялся: -- Тетрарх антиохийский наказывал мне отдать это сокровище самой красивой девушке Рима! Он снял перстень, опустился на колени и протянул его ей. -- Я нашел ее и выполняю приказ... Она растерянно улыбалась. Недоверчиво рассматривала черный камень в золотой оправе. -- Ты шутишь... -- Нет, нет. Перстень твой. Я все равно хотел... -- В голове его промелькнул разговор с центурионом Камиллом на Капри. -- Я все равно хотел отдать его тебе... Он надел кольцо на тонкий палец девушки. Она счастливо рассмеялась. -- Он мне велик. Я его потеряю. Подожди. Она сорвала травинку и обмотала ею золотое кольцо. Потом стала молча разглядывать подарок Фабия. Спросила тихо: -- Почему ты отдал его мне? Он крепко обнял ее. Наконец-то он смог выговорить это: -- Потому что я люблю тебя. Потому что ты моя жена. -- Мой милый, ты вернулся ко мне, -- выдохнула она снова... Они были перед храмом Цереры. Квирина просила: -- Пойдем помолимся богине, поблагодарим ее... Фабий развеселился: -- Молиться? И в самом деле. Император, когда отпускал меня, сказал: "Молись за меня, актер. Пока я жив, никто и волоса не тронет на твоей голове. Но когда я испущу дух, пусть боги помогут тебе..." Квирина побледнела. Схватила Фабия за руку. Стала просить: -- Пойдем помолимся за здоровье императора. Фабий все еще смеялся: -- Ты понимаешь, о чем просишь? Если Тиберий будет жив и здоров -- а моя молитва наверняка будет услышана! -- плохо нам придется. Никаких "Пекарей" не сыграешь уже, опять вернется золотой век "Неверных жен", пинков и глотанья огня. А мне все это поперек горла стоит. Чем же мы кормиться станем в Риме? Фабий больше не смеялся: -- И зачем молиться за человека, который никогда не заступался за нас? Который, вместо того чтобы дать людям работу, бросает им милостыню и делает из них бездельников? -- Пусть! -- упрямо сказала Квирина. -- Но тебе он даровал жизнь! "Почему бы не сделать этого ради нее! -- подумал он. -- Она так настаивает". -- Ну, хорошо, Квирина! Жрица Цереры подошла к ним с серебряным подносом. Она говорила монотонно, профессионально, как торговка на рынке: -- Дорогие мои, спешите поклониться богине, власть ее велика. Вы идете благодарить или просить? -- Благодарить и просить, -- сказала Квирина, глядя на Фабия. Указывая на поднос, жрица продолжала свой монолог: -- Здесь вы найдете фигурки, изображающие то, что лежит у вас на сердце. Для солдата -- изображение Марса, для торговца -- Меркурия, для рыбака -- Нептуна, для крестьянина -- Цереры, для любящих -- Венеры или Амура... -- Амура, -- выдохнула Квирина, Фабий с улыбкой подтвердил. -- Пожалуйста, вот Амурчик с луком и стрелами. Этот из глины, этот из теста, а этот, самый лучший, из воска. Из теста -- сестерций, глиняный -- два, а восковой -- шесть. Какого вы хотите принести в жертву всесильной богине? -- Самого лучшего. Воскового, -- выпалила Квирина. Фабий улыбался. Он выудил шесть сестерциев из кармана туники и подал жрице. Она досадливо приняла деньги: как всегда. Эти оборванцы никогда не дадут больше положенного. Она с завистью поглядела на храм Кибелы. Там другое дело. Там жрец за одну овечку получает столько денег, что и на трех хватило бы. Жрица вздохнула, положила воскового Амурчика на жертвенник, зажгла огонь и принялась молиться. Сухо сыпались слова. -- Взгляни, величайшая... эти двое... воздать тебе благодарность... За что вы благодарите? -- повернулась к ним жрица. -- За жизнь, -- сказал Фабий и прижал к себе Квирину. Ответ был не очень понятен жрице, но это нисколько ее не обескуражило: -- ...за жизнь благодарят. Церера благодатная, и просить хотят о... О чем вы просите? Мгновение стояла тишина, потом Квирина проговорила: -- О здравии и долгой жизни императора Тиберия... У жрицы опустились руки. Никогда еще не случалось, чтобы кто-нибудь из бедняков молился за здоровье императора. Удивительно. Она с изумлением посмотрела на Квирину, но повторила перед богиней ее просьбу. Огонь играл на жертвеннике. Восковой Амур таял в нем. -- Богиня милостиво приняла вашу благодарность и просьбу. -- Жрица поспешно закончила обряд и ушла. Квирина нервно крутила кольцо. Неожиданно оно соскользнуло у нее с пальца и ударилось о мрамор. Черный камень раскололся надвое. Квирина расплакалась. -- Фабий, ты видишь? Дурной знак. Агат разбился. Фабий вздрогнул. Этого не должно было быть. Она перепугается. Будет долго думать об этом. Как ее утешить? -- Глупенькая, ведь это хорошо. Это был твой глаз, понимаешь? Твой блестящий чудный глаз. Но ведь у тебя два глаза. Ну вот, в перстне теперь тоже будут два... Она не улыбнулась и все продолжала мрачно разглядывать черный камень. Фабий был взволнован. Он погладил девушку по голове и тихонько вышел из храма. Луций спускался вниз по песчаной дорожке. Он взглянул на солнце. Еще рано, Калигула спит. На дорогу упала тень. Луций посмотрел, кто это. Глаза его расширились от удивления: -- Фабий Скавр! Фабий удивился не меньше. Он приветствовал Луция поклоном. Счастливое расположение духа сделало Луция более любезным, чем обычно. -- Какая неожиданность, я снова вижу тебя! Говорили, что ты схвачен, что тебя увезли на Капри... Фабий насторожился. Откуда вдруг этот любезный тон после недавних угроз в Альбанских горах? Фабий знал от Квирины, что его выдал Октав Семпер, а не Луций. Несмотря на это, настороженность его не прошла. -- Говорили сущую правду, господин мой. Но я вернулся. Бурная радость прозвучала в словах Фабия. -- Вернулся, -- повторил Луций невероятное слово. -- Император сам говорил с тобой? -- Да... -- И даровал тебе жизнь? -- Если хочешь, называй это так, господин... -- Великодушный дар, -- заметил Луций. -- Скорее, каприз. Я уверен, что император даже и не видел, как я стою перед ним, когда сказал "можешь идти!". Он никогда нас, плебеев, не видит. Никогда не позаботился о том, чтобы облегчить нам жизнь. -- А как он мог это сделать? -- благосклонно улыбнулся Луций. -- Дать народу права, какие тот имел раньше. Вернуть ему выборы, чтобы управление было делом всех, делом общим... -- Res publica... -- машинально повторил Луций. Оба посмотрели друг на друга. Фабий сам удивился этому выводу, Луций был сбит с толку. Смотри-ка, вот тебе и комедиант. До чего додумался! Луций отвел глаза, уставился в землю, но упорно держался задуманной цели: -- Ты ошибаешься, Фабий. Республика не может вернуться. Фабий прикрыл глаза: что это? Неужели со мной говорит сын Сервия Куриона? Возможно, он испытывает меня. Луций свысока продолжал: -- С такой огромной империей не сможет больше справиться ни сенат, ни народ. Один только Гай Цезарь, сын незабвенного Германика, еще сумеет все исправить -- и наверху, и внизу. Только он даст народу Рима то, в чем старый император так упорно ему отказывал. Фабий не верил своим ушам, не знал, что подумать. На чьей же стороне теперь Луций Курион? Луций тихо продолжал: -- Ты принадлежишь к сословию, которое император подвергает гонениям, и, конечно, ненавидишь Тиберия. Гай Цезарь иной. Актеры Мнестер и Апеллес -- его друзья, ты знаешь, наверное. Тебе, актеру, следовало бы... В мозгу Луция промелькнуло воспоминание о "Пекарях" Фабия, в которых тот нападал на сенаторское сословие. Он ехидно договорил: -- Тебе следовало бы расположить к себе будущего императора, гистрион! Внезапная мысль осенила Луция. Он с ударением проговорил: -- Послушай! Гай Цезарь скоро станет императором. Придумай что-нибудь, прославь его на сцене. Какую-нибудь блестящую аллегорию. И оду. Сумел же ты написать сатиру, сумеешь и гимн! У Фабия похолодела спина. Постоянные преследования давно обострили его чувства, теперь же он воспринимал все вдвое острее. А что, если они хотят сделать из меня жертвенного ягненка в своей большой игре? Может быть, это ловушка? -- Калигула отблагодарит тебя по-царски, не бойся. Ручаюсь тебе своим словом! Фабий был бледен. Он ответил почтительно и глухо: -- Когда ты изволил говорить со мной на корабле, то пренебрежительно оттолкнул меня, потому что я не был республиканцем, как ты. Ты изменился! Луций покраснел. Какое унижение! Веселое расположение духа разом покинуло его. Ему стало стыдно, как он ничтожен перед этим паршивым комедиантом. Он задрожал от бешенства, но совладал с собой. И властно сказал: -- Отвечай на мой вопрос! Ты хочешь подготовить зрелище, прославляющее будущего императора Гая Цезаря? Фабий беспокойно заморгал. Он растерянно развел руками, сгорбился и с напускным смирением произнес: -- Ах, ты испытываешь меня, господин мой. Ведь это только шутка? Кровь ударила Луцию в голову. Его трясло от бешенства. Ему хотелось ударить этого юродивого по лицу, вцепиться ему в глотку, задушить. Он с усилием превозмог себя и выкрикнул: -- Ты сделаешь то, о чем я прошу? -- Нет, господин. Не сделаю, -- твердо произнес Фабий. -- Не могу. Я теперь вижу некоторые вещи иначе, чем раньше. Я был на волосок от смерти. В таком положении человек понимает, кто он таков, понимает, что жизнь -- это не фарс. Теперь я держусь тех же взглядов, что ты и твой уважаемый отец. Если бы я потребовался тебе для такого дела, то к твоим услугам, господин... В красном тумане несмываемого позора Луций с ненавистью запомнил слова Фабия. Ледяным тоном он закончил разговор: -- Ну хорошо. Посмотрим! И с величавым достоинством удалился. Калигула встал. Он уже побывал в руках массажистов, банщиков и парикмахеров. Теперь на нем застегивают золотой панцирь, на котором изображен Гелиос на колеснице. Макрон наблюдает. С форума сюда доносился шум толпы. Макрон раздвинул занавески. Море голосов гудело: -- Слава Гаю Цезарю, сыну Германика! -- Ты слышишь, дражайший? Калигула был еще в полусне, голова у него трещала, но он все слышал и самовлюбленно улыбался. Макрон потирал руки. -- Хорошая была идея: приказать, чтобы в сенатских ведомостях поместили сообщение о болезни Тиберия, а? Отличная идея! Теперь настроение в Риме перед тобой как на ладони! Мутными от кутежей глазами Калигула посмотрел на Макрона. -- Спасибо тебе, дорогой Невий. Мой народ получит чего хочет... -- Он намеренно сделал паузу. -- Если Макрон в решающую минуту докажет свою верность... -- Клянусь щитом Марса! -- поднял правую руку Макрон. Калигула моргнул: -- Эта минута уже недалека... Ты полагаешь... ты веришь? -- Себе я верю всегда, -- спокойно сказал Макрон. Но Калигула спокоен не был. Голос его дрожал: -- Нам бы уже пора... -- Все готово, господин мой. Наши лошади и свита. -- Как... как... нет, ничего, -- пробормотал Калигула. -- Едем! Он резко вскочил: -- Я хочу, чтобы все поскорее кончилось. Пошли! Макрон кивнул. Ворота дворца распахнулись, два всадника неслись карьером, за ними -- конные преторианцы. Луций как раз приближался к воротам. -- Мой Гай! -- крикнул он. Лошадь Калигулы пронеслась мимо. Калигула заметил Луция, но не остановился. Макрон на ходу дружески кивнул Луцию. -- О Гай! Боги! Ты слышишь? -- кричал Луций, но его слова потонули в грохоте копыт. 34 Удивительные вещи происходили в те дни, когда Тиберий решил вернуться в Рим. На соррентском побережье у Скотолы внезапно появилась стая саранчи. На другой день утром виноградники около Геркуланума покрылись снегом. Ночь спустя содрогнулась земля- и каприйский маяк рухнул. Император был суеверен с малых лет. Но навязчивое желание вернуться в Рим побороло страх перед плохими предзнаменованиями. -- Почему, почему мне хочется во что бы то ни стало вернуться, Фрасилл? Ты говоришь: констелляция звезд этого не рекомендует. Предзнаменования также меня предостерегают. Разум мне говорит, чтобы я не вступал в Рим. Меня одинаково ненавидят и стар и мал. Скажи мне, Фрассил, какие силы пробуждаются в человеке, когда он хочет вопреки всему добиться своего? Фрасилл, в желто-красной мантии, какую носят восточные маги, смотрел на беспокойное море и молчал. -- Хочу ли я спустя одиннадцать лет вдохнуть гнилой воздух Рима? Хочу ли снова посмотреть на дорогу, по которой я возвращался в триумфе на Капитолий? Или я хочу вернуться в места, где прожил с Випсанией несколько счасливых минут? -- Он склонил голову и понизил голос: -- Скажи! Почему? Ты, вероятно, это знаешь! Фрасилл пожал плечами и ответил вопросом на вопрос: -- Почему изгнанник стремится вернуться на родину? Почему перелетные птицы через моря и горы возвращаются в свои гнезда? Почему путник спешит туда, откуда он вышел? Почему человека снова и снова притягивает пропасть, над которой у него закружилась голова? Оба старца замолчали. На следующий день, за четыре дня до мартовских ид, во времена консулов Гнея Ацеррония Прокула и Гая Петрония Понтия, император с небольшой свитой приплыл в Мизен. Сел в носилки, которые сопровождала конная стража. Следом за ним повозки с рабами и всеми вещами императора. На особой повозке везли в разукрашенной клетке императорского ящера. Процессия, сопровождаемая преторианцами, направлялась по Аппиевой дороге к Риму. Было душно. Тяжелые тучи тянулись по горизонту, закрывая солнце. Император в носилках вспотел. Ежеминутно он откидывал занавески и смотрел, как пейзаж вдоль дороги медленно уплывает назад, хотя рабы сменяются каждый час и очень торопятся. Императору кажется, что они нарочно тащатся так медленно. Что нарочно сдерживают ритм. Он нервно дергает шелковый шарф, со злобой вонзает в него зубы. Ругается, угрожает, бросает рабам -- он, старый скупердяй, -- золотые, чтобы они до наступления вечера достигли ворот Рима. Нигрин, гонец Сервия, спешащий на Капри с паролем смерти, встретил императорскую процессию. Гонец не имел понятия о том, какое сообщение он везет, о чем идет речь, он знал только пароль, который должен был передать. Завидев процессию, он спросил о центурионе Варе, командире личной охраны императора, и узнал, что тот остался на Капри. Пришпорив пятками коня, Нигрин поскакал дальше... Выше человеческих сил было то, чего требовал император. Носильщики не добрались вовремя. Наступила ночь, и император, видя тщетность усилий, приказал остановиться у седьмого мильного столба и на невысоком пригорке у дороги разбить палатки. Он не хочет входить в город ночью как хищный зверь, пришедший за добычей. Он войдет утром, днем, во всей своей славе, с Калигулой и Макроном, которые едут ему навстречу из Рима. Вскоре они появились и сами. Приветствовали императора с исключительной учтивостью. Шпионы Сервия, следящие за Калигулой от самого Рима, были удивлены, узнав, кто разбил лагерь перед городом, и скрылись во тьме. Один из них во весь опор полетел сообщить Куриону, что император у ворот Рима. Император стоял на пригорке. Над городом расплывался желтый свет, отраженный в небе от факелов на форумах, храмах и дворцах. Под этой желтизной бесформенным призраком застыла черная громада Рима. За спиной императора стояли Калигула и Макрон. Они думали об одном и том же, но каждый по-своему. Макрон смотрел на императора. Высокую фигуру в плаще удлиняла тень. Он казался еще выше. Заслоняет. Мешает. Калигула смотрел на Рим. Он смотрел на город, как будто между ним и Римом не было никого... Духота к ночи усилилась, но император дрожал от холода и зябко кутался в плащ. Он стоял неподвижно, он не мог оторвать глаз от силуэта города, медленно расплывающегося в темноте. Он тяжело опирался о палку, будто после долгого бега, и задыхался от противоречивых мыслей. Злые предзнаменования снова всплывали в мозгу: стая саранчи, снежный буран, рухнувший маяк. Предсказания Фрасилла и его совет: не возвращайся! Все становится ему поперек дороги, все ему мешает, предостерегает, препятствует, но он бросается бездумно, нетерпеливо, дико, давит, торопится, он должен идти, он не знает почему, но должен, какое-то чувство его гонит, бешеное желание растет, душит его, разрывает его нервы, кровь в его жилах кипит, это лихорадка, это безумие, но он должен снова увидеть любимый Рим, еще один раз его увидеть, в последний раз... Всего только семь миль. Его сон становится действительностью. Его желание осуществляется. До Рима рукой подать. Завтра он войдет в ворота. Что ожидает его в городе? В это время на колени перед императором упал его любимый слуга, волноотпущенник Ретул. Он бился головой о землю и от страха стучал зубами: -- Мой господин, благородный император, боги тому свидетели, что это не наша вина: твой ящер погиб. Господин, смилуйся, это не наша вина! Император взял факел из рук Макрона и вошел в палатку, Калигула и Макрон последовали за ним. Ретул и три раба, которые в течение нескольких лет заботились об отвратительном животном, рухнули на колени. В окованной серебром клетке лежал дохлый ящер. Тучи муравьев покрывали его и глодали падаль. Тиберий смотрел на это потрясенный. Его амулет на счастье. Муравьи набросились на ящера. Они впиваются в его чешуйчатый панцирь, грызут, так что слышен хруст. Император затрясся: его бил озноб и одновременно ему было душно. Это ожидает меня в Риме! Что теперь? Желание увидеть Рим столкнулось с желанием жить. Судьба ему указывает, что не пришло еще его время, она еще не желает его смерти. Она предостерегает его. Император еще хочет жить. Желание жить сильнее. Сегодня неподходящее время для возвращения в Рим. Но оно придет. Оно придет! Придет! О мой дорогой Фрасилл! Это страшное предзнаменование было последним в цепи плохих примет. Тиберий выпрямился. В нем пробудилась давнишняя энергия вождя. Он указал на Ретула и трех других рабов: -- Каждому по сто ударов. Ретулу двести. -- Господин! Смилуйся! -- запричитал Ретул. -- Мы не виноваты -- мы погибнем... Император не слушал и приказывал дальше: -- Макрон, распорядись, чтобы сняли палатки. Я возвращаюсь на Капри. Торопись! Преторианцы быстро свернули палатки, в ночи слышались крики истязуемых. Вскоре императорская процессия повернула обратно. Шпионы Сервия шли за ней по пятам. Император ночевал в своей вилле за Таррациной и на другой день после захода солнца приблизился к Путеолскому заливу. Перед Байями Тиберий вышел из носилок и сел на коня. Был день мартовских ид, восемьдесят один год назад в этот день погиб под кинжалами Гай Юлий Цезарь. Император все больше дрожал от озноба и во время езды плотнее кутался в пурпурный плащ. Сегодня словно все сговорились против него, и море так разволновалось, что невозможно переправиться на Капри. Он решил переночевать в своей вилле, которую когда-то на мизенском берегу поставил расточительный Лукулл. Ему не хотелось быть одному с Калигулой и Макроном. Он вспомнил, что Сенека недалеко, в Байях. И сказал Макрону: -- Передай Сенеке, пусть придет со мной поужинать! Ванна освежила императора. У него поднялось настроение, озноб прекратился после чаши горячего вина. Император почувствовал прилив сил, в нем снова пробудилась вера в себя. Он все-таки вернется в Рим! Опираясь о палку, он вошел в ротонду малого триклиния и осмотрелся. -- За ужином нас будет больше, чем я думал, -- сказал он с усмешкой, указывая палкой на двенадцать мраморных статуй главных богов, которые полукругом стояли вдоль стен. На темно-синем фоне занавесей, которые в приглушенном свете казались черными, белые тела богов и богинь ослепляли. За императорским креслом в железной корзине горели желто-коричневым пламенем древесные угольки. -- Вы приказали для меня затопить? -- заметил император иронически. -- Вы отравляете мне последние дни. Стоит ли так стараться из-за старика, смотрящего в могилу. Калигула наклонил шишковатую голову и сказал раболепно: -- Дедушка, мой дорогой, как ты можешь... -- Ты на пиру в Риме напился как свинопас. Эта шишка на лбу у тебя от пьянства. Молчи! Я знаю. Эх ты, ничтожество, даже пить не умеешь! Император откинул портьеру и вышел на балкон. Его свита осталась в триклинии. -- Император хочет побыть в одиночестве, -- сказал Макрон. -- Кто-то ему уже проболтался об этом пиршестве, -- заметил Калигула, испытующе глядя на Макрона. -- Не меня ли ты подозреваешь? -- возразил задетый за живое Макрон и тихо добавил: -- Ты же знаешь, что я твой человек, господин. -- На балконе холодно. Тебе не следовало бы там задерживаться, -- заметил Харикл. Только Фрасилл, которого сам император пригласил поужинать с ним, молчал. Все затихли в ожидании. Калигула не выспался и громко зевал. Император глядел с балкона на море. Спускались синеватые сумерки. Зелено-желтая, мертвая серость напомнила ему самый печальный день его жизни. Сад его дома на Эсквилине погрузился именно в такие синеватые сумерки, когда прибыл гонец от Августа. Отчим писал ему, что приказал развести его с Випсанией, которую Тиберий любил всем сердцем. Старая боль внезапно ожила в нем. Она росла от бессильного гнева, оттого что ему не удалось вернуться в Рим. Однако еще есть время. Он растопчет этот муравейник начисто. Он страшно отомстит этой тысячеглавой гидре! За всю жизнь, за десятки лет страданий. На всех падет моя месть. Только дайте мне время, боги! Он повернулся и вошел в триклиний. Сенека уже был там. -- Здравствуй, Анней! Ты действительно живешь недалеко. -- Желание любимого императора для меня закон... Тиберий нервно махнул рукой. Любимый император! Фи! Не нравится мне это. -- Мудрец считает разумным склонять голову перед властелином? Я считаю это неразумным, если речь идет о властелине, у которого есть голова на плечах. Разве не так? Вот, дорогие, еще один повод, чтобы наговорить мне комплиментов. Ну, достаточно. Что делает повар? Спит? Он хочет уморить нас голодом? И в эту минуту появились рабы, разносящие блюда с едой. Макрон ждал, когда император начнет есть. Потом взял из блюда кусок жареного свиного вымени, зажевал, зачавкал. Император, посмотрев на Сенеку, прищурил глаза, словно говоря: ну и мужик! Макрон, ничего не замечая, продолжал чавкать, тыльной стороной руки вытирая жир, стекающий по подбородку, и сообщал новости из Рима. Издали приглушенно звучали арфы. В другое время Тиберий прислушивался к тому, что говорил Макрон. Эти сообщения вносили в его одиночество биение жизни. Сегодня он слушал Макрона одним ухом, другим прислушивался к звукам арф, ел мало, как всегда, и молчал. Сенека, заметив, что Тиберий не интересуется россказнями Макрона, спросил императора о здоровье. Тиберий чувствовал, что по его жилам растекается необычайное тепло. Это было приятно. Хорошо и легко думалось. -- Отлично, мой дорогой. -- ответил император и продолжал словами Сенеки: -- Я провожу дни в ожидании ночи, а ночь, -- в страхе перед рассветом. А как ты? Сенека нахмурился. Посмотрел на императора и сказал уклончиво: -- Я хотел в Байях спокойно поработать, но мне это не удалось. Сообщение о насильственной смерти Кассия Севера выбило меня из колеи... Император ударил кулаком по столу. Его глаза зло вспыхнули. -- Что ты говоришь? Кассий Север? -- Ив гневе он обратился к Макрону: -- Это снова твоя работа? Макрон вскочил и начал оправдываться. Император понял, что он не лжет. -- Кто же тогда его убил? -- Кто бы это ни сделал, -- сказал дерзко Калигула, -- он сделал хорошее дело. Дед, ты сам должен был давно заставить его замолчать. Тотчас, как появилась его хроника. Разве тебе безразлично, что он твою мать изобразил кровожадной, властолюбивой фурией, убивающей каждого, кто стоял на ее или твоем пути? -- Замолчи! -- возмутился император. Убийство старого приятеля Августа претило ему. Однако он чувствовал, что Калигула в одном прав. Север изобразил Ливию в таких черных красках, что на весь род Клавдиев легла тень. И он сказал гордо: -- Такие способы запрещены. Судить виновника, да. Но нанимать убийц? Позор. Расследуй это, Макрон, и сообщи мне. Над чем работал Север? Ответил Сенека: -- Я встретил Кассия недавно в Риме. Он рассказал мне, что пишет трагедию. Очень жаль... -- О чем? -- спросил император. -- О тиране... Возмущение императора обрушилось на Сенеку: -- О тиране. Против тирана! Точно так же, как ты. Все пишете пьесы против какого-то тирана! А где он? -- Голос его срывался. -- Не против меня ли это направлено? Скажи правду! Сенека побледнел. Отблески горящего угля красными пятнами легли на его молочно-белое лицо. Калигула не удержался: -- Это сейчас модно. Сегодня каждый пишет против тирана. -- Сжечь. Все это сжечь! -- заорал Макрон. -- Нет, нет, -- поднял руку Сенека: -- Ради всех богов, только не это. Книга превратится в пепел, а с ней и великие, никогда не возместимые ценности... Тиберий прервал его: -- Тебе жаль книг наших летописцев Корда и Лабиена? Тебе недостает этих памфлетов о моей семье? Разве кто-нибудь имеет право копаться в личной жизни моей матери или моей? Сенека собрал все свое мужество: -- Ты не должен был сжигать книги Корда, Лабиена и Севера, благородный. Ты сам написал сенату: "В свободном государстве дух должен быть свободный". А хорошая книга имеет цену человеческой жизни. -- И тихо досказал: -- В конце концов, идеи нельзя сжечь -- они не горят... Все равно эти книги кто-нибудь спрятал. Я на твоем месте разрешил бы их переписать... Четыре пары глаз посмотрели на Сенеку с удивлением. Почему он играет в такую опасную игру? Но император внезапно притих. Посмотрел на лицо мраморного Аполлона, скользнул взглядом по совершенным чертам божественного лица и иронически кивнул головой Калигуле: -- Запомни это, Гай. Я все оставляю наследнику. Пусть он проявит себя мудрым властелином, лучшим, чем я. -- И без иронии, жестко добавил: -- Я уже ничего менять не буду. Пусть меня боятся, только пусть слушаются. В тишине потрескивали фитильки светильников. Зашелестела сползшая в железной корзинке кучка сгоревших углей. Афина Паллада внимательно смотрела на Тиберия, и император переводил глаза с богини на Сенеку. Ему было жарко. Он поднял чашу, возлил в честь властительницы мудрости и отпил сам. Потом приказал вынести корзину с древесным углем. -- Спасибо за твоего "Тиэста", Анней. Я прочитал. -- Он смешно искривил рот: -- Снова против тирана. А как же иначе? Тиран Тиэст, снедаемый страхом и манией преследования. Он жесток, его жестокость -- оборотная сторона страха. -- И, оглядев лица, на которых снова появилось выражение испуга, засмеялся: -- Не обо мне. Я говорю о Тиэсте, мои милые. Когда трагедию покажут на сцене? Сенека пожал плечами. -- Думаю, не так скоро. Для сцены придется основательно переделать. -- Кого бы ты хотел видеть в роли Тиэста? Апеллеса? -- Конечно, Апеллеса. Но меня просил об этой роли... -- Сенека остановился, но все же решил продолжить: -- Меня просил об этой роли Фабий Скавр, говорил, что давно мечтает о такой роли, а благодаря твоему великодушию он бы мог... Я думаю, что он справится. Когда-нибудь это будет великий актер... -- Но еще больший бунтарь, -- вмешался Тиберий и потом задумчиво добавил: -- Я хотел бы посмотреть на его Тиэста. -- Моя пьеса тебе понравилась, государь? Тиберий покачал головой: -- Прикажи замолчать арфистам, Макрон. -- И к Сенеке: -- Есть нечто, что меня удивляет во всех твоих трудах. Словно по земле, где живут твои герои, прошла чума. Фатум, который имеет столько обличий, у тебя имеет только одно лицо: понурое, безликое, невыразительное... Император против своего обыкновения говорил очень быстро. Его ирония то угасала, то взлетала, словно языки пламени: -- Ты часто выступаешь против эгоизма. И в своих пьесах борешься с эгоизмом. Я размышлял об этом. Послушай: я хочу сохранить свою империю. Сенаторы и всадники-республиканцы заботятся о своих прибылях. А ты, ты тоже хочешь своего: ты не хочешь волноваться. Кто из нас эгоист, мудрец, ты, провозглашающий: кто хочет жить для себя, должен жить для других? Подожди, дай мне досказать. Говорят, я эгоист, вижу все в черном свете. Хорошо, у меня есть основания для этого, ибо на пути к своей цели я встретил горы препятствий. Но почему в черном свете видишь все ты, господин над собой, ты, утверждающий, что настоящее наслаждение -- это пренебрегать наслаждениями? Ты, который может жить в своем почетном спокойствии и оградиться от всего мира? Откуда в тебе, философ, такое море пессимизма, такая лавина пессимизма? Император говорил как в бреду: -- Твоя мораль -- это мораль убийцы. И знаешь почему? Ты имеешь большое влияние на людей. Большее, чем я, большее, чем боги. Сегодня целый Рим подражает тебе, однако в отличие от тебя -- без последствий. Весь Рим вслед за тобой занимается ораторством. Какое влияние будут иметь твои трагедии? Потеря вкуса к жизни: самоубийства как эпидемия. Это хорошая мораль, мой Сенека? Тиберий закашлялся. Калигула делал все, чтобы внимательно слушать. Он, который в последнее время видит себя римским императором, хочет он этого или нет, выглядит ничтожеством в сравнении с Тиберием. Его мысль не в состоянии следить за мыслями старца и тем более их понять. Зависть, чувство неполноценности перерастает у него в ненависть: долго ли еще? Сенека дождался, когда приступ кашля у Тиберия прошел, и сказал: -- Я не могу отвечать за то, что в моих трагедиях отражается наша жизнь. Если самым сильным чувством нашего времени является страх, должен быть страх и в моих пьесах. Я не могу этого видеть иначе... -- Ты даешь силу этой сенаторской сволочи пассивно или активно сопротивляться мне, императору, -- сказал, нахмурившись, Тиберий. -- Ты говоришь о конце света... -- Да, -- перебил Сенека императора, -- я ясно говорю, что конец света будет наказанием человечеству за его развращенность. -- А тиран, конечно, самый развращенный из всех, -- добавил Тиберий, глаза его сверкали, он с нетерпением ждал ответа философа. -- Тиран -- несчастный человек, -- сказал Сенека медленно. -- Раскрой душу тирана, и что ты там найдешь? Она разбита, растоптана, разорвана жестокостью и похотью, измучена страданиями, которым нет конца... -- Измучена страданиями, которым нет конца. -- повторил император тихо. Да, ему это знакомо. Он это пережил. Ему показалось, что перед ним разверзлась бездонная пропасть страха и он стремительно падает в нее. Он побледнел, ловил воздух посиневшими губами. Попытался встать. И не смог. Попытался что-то сказать. Изо рта его вырвался прерывистый хрип. Он схватился руками за горло. Глаза начали вылезать из орбит. Он задыхался. Терял сознание, голова его поникла. Фрасилл испуганно вскрикнул. Все вскочили. Одни в испуге, другие с надеждой. Харикл с помощью Макрона уложил императора на ложе, освободил ворот платья и сделал несколько движений руками, чтобы возвратить ему дыхание. Он приказал принести воды, и Фрасилл смочил ею виски императора. На крик Фрасилла сбежались рабы, которые теперь стояли возле статуй богов и молча смотрели. Калигула внимательно следил за стариком и думал про себя: уже? Сейчас? А вытаращенные на Макрона глаза спрашивали, не наступила ли подходящая минута. Макрон стоял, расставив ноги, как человек, который решился или помочь, или добить. Но боялся перед столькими свидетелями. Врач продолжал делать искусственное дыхание. Некоторое время спустя кровь прилила к лицу Тиберия. Сознание постепенно возвращалось. Император медленно приходил в себя. Сенатор Сервий Геминий Курион сидел в таблине своего дворца и, как предполагал Луций, готовил речь, которой он в сенате возвестит о падении империи и провозглашении республики. Номенклатор объявил о приходе сенатора Ульпия, и Сервий приказал провести его. Ульпий сидел напротив друга. Щеки худого, высокого старика, обычно желтые, были в эту минуту серыми. -- Я только что видел. Сервий, как твой сын шел на Палатин. Наверняка к Калигуле. Ты не знаешь, почему именно в тот момент, когда он должен быть со своими солдатами, он идет в стан неприятеля? Сервий не шевельнулся. Только сердце забилось сильнее и потемнело в глазах. Его сын. Его единственный сын. Последний Курион. Он с мольбой протянул руки к Ульпию: -- Мой Ульпий, я не знаю почему. Не суди несправедливо, ведь мы не знаем, может быть, он кого-нибудь разыскивает во дворце... -- Говорил он тихо, страстно защищая сына. Но голос его перерастал в отчаянный крик, цепляясь за последнюю надежду: -- Я не верю! Ведь это же мой сын! Ульпий молчал. Он смотрел на друга печальными серыми глазами и твердо сказал: -- Если бы он шел с нами, то был бы в эту минуту на Марсовом поле, а не на Палатине! Сервий опустился в кресло. Из глаз его текли слезы. Лучше потерять единственного сына, чем узнать о его измене. Но это невозможно, уговаривал он себя. Этого не может быть. Тогда земля перестала бы быть землей. Тогда солнце должно было бы упасть на Рим и сжечь его. Нет, нет, нет! Мой сын не может предать родину! Но где-то внутри шевельнулось сомнение. Ульпий читал текст речи, приготовленной для сената: "Мы устранили тирана, уничтожившего свободы римского народа. Это сделали мы, верные защитники республиканской чести, которую мы почитаем больше собственной жизни..." Сервий следил за взглядом Ульпия, видел, что он читает, и дрожал всем телом, не в состоянии произнести ни слова, не в состоянии даже думать. Номенклатор постучал: -- Твой гонец, господин... По безвольному движению руки Сервия в комнату вошел мужчина, покрытый дорожной пылью, усталый от быстрой езды, в глазах его читалась боязнь передать плохую весть. Он растерянно смотрел на Ульпия. -- Можешь говорить, -- велел Сервий. -- Мой господин, мы ехали следом за Калигулой и Макроном, у седьмого мильного камня на Аппиевой дороге наткнулись на лагерь к которому те присоединились... -- Какой лагерь? -- спросил Ульпий. -- Преторианцы, гвардия. "Император стоит у ворот Рима" -- так нам сказали. Мы не поверили, подошли ближе к лагерю и при свете факелов увидели его. Что нам делать дальше, господин? Сервий молчал. Потом сказал гонцу: -- Ничего. Возвращайтесь все обратно. Император смотрел из-под прикрытых век. Читать по лицам людей было его любимым занятием. Он читал: лицо Калигулы -- обманутые надежды. Макрона -- ненависть, Харикла -- гордость, что ему удалось воскресить императора, Сенеки -- облегчение, что император не умер в его присутствии, Фрасилла -- напряжение, которое после первого вздоха Тиберия сменилось радостью. Старый император тронут. Посмотрите! Фрасилл уговаривал меня не возвращаться в Рим, он и сейчас боялся за мою жизнь и весь сияет, что я остался жив. Он поднял веки и улыбнулся астрологу. За Фрасиллом стояли рабы. Он видел их. Всю свою жизнь он не обращал на них внимания, не замечал их. Сегодня он словно увидел их впервые. В глазах всех рабов было бесконечное равнодушие, холод, пустота. Император -- не император, человек -- отродье паршивой суки, все равно, все одинаково, пусть уходит, пусть околевает, что нам до этого? Не обращая внимания на ликование своих гостей, не слушая их проявлений радости, он закричал: -- Гордин, воды! Гордин, самый старший из рабов, поспешил выполнить приказ. Он подал императору чашу на серебряном подносе. Гордин служит мне уже пятьдесят лет, и я ни разу не приказал его выпороть, сделал его надсмотрщиком. Старец внимательно приглядывается. Глаза раба смотрят на него: холод, пустота, равнодушие, страшное, оскорбительное равнодушие. Римский император, тиран и деспот, перед которым дрожат колени у царей, воспринял равнодушие своих рабов как тяжелую несправедливость. -- Вон! -- хрипло закричал император. -- Все рабы вон! Гости взволнованно поднялись. -- Что это значит? Он сошел с ума! Император скрипел зубами: -- Собаки, собаки, проклятые собаки. -- Он повернулся к столу. -- Что вы на меня уставились? О ком я говорю? -- И он улыбнулся. -- Совсем не о вас. О рабах говорю. Бесчувственные собаки. Но почему я разозлился? Ведь это не люди, скот. хуже, чем скот... Сенека уважал старого императора. Точнее говоря, старого вояку, удачливого командующего и хорошего хозяина. Он знал, что Тиберий, как и все римляне, практик и не любит теории. Для Сенеки же главное -- принципы, в нем соединены философ и правовед. Сейчас слова императора противоречили его взглядам и убеждениям. Он тихо, но настойчиво подал голос: -- Прости меня, благородный император, но я с тобою не согласен. Рабы такие же люди, как и мы... -- Тиберий мрачно молчал. Макрон, сын раба, а сегодня большой господин, оскорбленно поднял брови. Калигула хрипло рассмеялся и процитировал Марка Теренция Варрона: -- Средства труда делятся на три части: орудия говорящие, издающие нечленораздельные звуки, и орудия немые; к говорящим относятся рабы, к издающим нечленораздельные звуки -- волы, к немым -- телеги. Не люди, а говорящие орудия, мудрый Сенека. Философ помрачнел. С каким удовольствием отделал бы он этого хомяка, но будучи человеком осторожным спокойно сказал: -- Принцип против принципа, мой Гай. По мнению философов-стоиков, все люди равны. Это и мое убеждение. -- Позор! Отвратительно! Оскорбительно! -- кричал Калигула. Тиберий обратился к Хариклу и Фрасиллу. Ему хотелось знать мнение ученых-греков. -- Мы чужеземцы, мой император, -- уклонился Харикл. -- И нам не следует здесь... -- Мы, -- сказал Фрасилл, когда врач замолчал, -- мы, греки, люди чувств. Еще наш Платон высказывался об идеальном государстве, в котором господствует человечность и справедливость... -- Разве ваша Эллада так совершенна? Существует ли в ней эта человечность и справедливость? -- насмешливо взвизгнул Калигула. -- Нет, -- тихо ответил Фрасилл. -- Теперь нет. С приходом римлян у нас все изменилось... -- Все империи держались на рабстве, -- оправдывался Калигула. -- Империя фараонов, Хаммураппи, Навохудоносора, персидского Дария, карфагенская империя, империя Александра Великого... -- Но что стало с этими империями? -- воспользовавшись паузой, прошептал Сенека. Страшная тишина воцарилась в триклинии после этих слов. Так дерзко предсказывать будущее Рима? Тиберий почувствовал, как жар заливает его тело, грудь, шею, голову. Несокрушимой волей он поборол слабость и внимательно посмотрел на философа. -- Ты великодушен, мой Сенека, -- заметил он язвительно, -- если относишь Рим к империям, пришедшим в упадок. -- В словах императора послышался гнев. Но внезапно Тиберий изменил тон: -- Эти империи погибли из-за своих врагов, мой милый, разве не так? -- А разве у Рима нет врагов? У него их больше, чем некоторым кажется, -- заметил Сенека. -- Варвары на границах? -- спросил император. -- Да, -- согласился философ. -- Но еще больше он сам себе враг. В ответ на вопросительный взгляд императора Сенека продолжал: -- Рим, когда-то свет во тьме. когда-то народ над всеми народами, честный и твердый, изменил своим идеалам. Продал честь и героизм за наслаждения. Золото, словно рабские цепи, висит на его ногах. Блеск на поверхности, внутри гниль и ветхость. Это второй яд в теле Рима. -- А его третья болезнь -- ты, ясновидящий Гиппократ? Сенека скептически покачал головой: -- Как мы можем узнать, чем мы больны, если нам даже невдомек, что мы больны? Я думаю, мой господин, что мы гибнем потому, что сильный и слабый ненавидят друг друга и что эта ненависть день ото дня растет. Я думаю, что неслыханная гордость, грубое распутство и животные страсти римских богачей, хотя и ведут Рим к гибели, еще не являются его главной болезнью... -- Договаривай, что ты хотел сказать! Сенека посмотрел в упор своими бледными глазами в горящие глаза старца и, глубоко вздохнув, произнес: -- Рим болен тем, что римский исполин стоит на ногах рабов. Наступила тишина. Картина была точной и правдивой. Все. чем похваляется Вечный город и вся империя, построено руками рабов. Это знает каждый. -- Это самая главная опасность, -- добавил робко Сенека. Император рассердился: -- Самая главная опасность -- это лицемерие. И твое, Сенека! А не твои любимые рабы! Сенека огляделся, нет ли рядом рабов. Потом понизил голос и продолжал: -- Пословица гласит: "Сколько рабов, столько врагов". Но виноваты мы. Мы сами делаем из них врагов, когда за малейшую оплошность приказываем сечь раба и заставляем его голодать. Как можно после этого желать, чтобы он нами интересовался, чтобы испытывал к нам почтение или даже любовь? Единственное, что он может чувствовать, -- это ненависть. Сенека обладал даром убеждения, он поколебал императора. -- Продолжай! Философ снова огляделся и продолжал, понизив голос: -- Что стало бы, если бы наши рабы вздумали нас, господ, пересчитать. Эта мысль, словно ветер, что в эту минуту взметнул занавески, пронеслась по триклинию. Страшная картина: что ни дворец, то четыре-пять членов благородной семьи и сто, двести, триста рабов! Огромная сила говорящего орудия могла бы легко раскрутиться. Разве не сотрясали спартаковские орды три года Римскую империю? Тиберий напряженно слушал Сенеку. После припадка он чувствовал себя необыкновенно бодро. Сидел неподвижно, но все в нем было в движении. Поблескивали зрачки, играли желваки и пульсировали вены на шее и висках, дрожали напряженно пальцы. Сегодня, одним богам известно почему, император уже заранее знал, что скажет тот, кто говорит с ним. Замечание Сенеки о миллионах рабов, считающих своих господ, было устрашающе. Сенека обратился к императору и повторил: -- Не недооценивай этой опасности, мой император! Мы живем на вулкане. Взрыв будет страшный, и мы не знаем, когда это произойдет. Император смотрел на лицо каменного Аполлона. Но видел посиневшее лицо своего последнего друга -- Нервы, когда тот перед смертью сказал ему: "Надвигается что-то страшное, Тиберий. Я не знаю, когда это произойдет. Но я чувствую приближение несчастья и не хочу до него доживать". Образ Нервы сменил образ Октавиана Августа: "Заботься о том, мой Тиберий, чтобы сохранить все, что я тебе оставляю". Тиберий погрузился в воспоминания, словно шел по кровавым следам: они тянулись за бешеным властолюбием Ливии в бесконечность. Усмешка Випсании болезненна, как тогда, когда она с ним прощалась. Император медленно поднимается. Мертвенная желто-зеленая серость превращается у него на глазах в красный поток, который кровавым половодьем прорвал эту серость. Аполлон превратился в раба Гордина. Гордин не говорил. Он упрекал молча. Угрожал без слов, без жестов, как не говорящее, а немое орудие. Гордина сменил кто-то, кого император не мог узнать. Лицо узкое, длинное, благородное. Глубокие морщины у рта много лет подряд прокладывало неодолимое желание, но какое желание, о боги? Глаза из-под высокого лба жгли, словно угли, проникали в зрачки Тиберия все глубже и глубже, жгли, вызывали боль. Гордые губы приоткрылись, император прочел на них слова: "Свобода! Республика!" Теперь он узнал это лицо: Сервий Геминий Курион. Тит Курион. отец Сервия, заклятый враг Тиберия, сказал перед смертью: "Тиберий, это последний гробовщик республики, подготавливает почву для гибели Рима". "Почему гибели?" -- спохватился Тиберий. Никогда он не мог понять, что Тит Курион под этим подразумевал. Ненависть властителя собирает воедино всех приятелей Сервия, всех членов сенатской оппозиции, и губы императора тихо шепчут: "Вы угроза Риму, а .не рабы и варвары! Всем вам я должен был снести головы. Но я жив. Я еще это сделаю!" Он поднялся, величественный, полный силы, с покрасневшим до черноты лицом. Харикл вскочил, взял императора за руку: -- Ты устал, мой император, тебе надо отдохнуть. Уже поздно. Император отстранил врача и прислушался. В уши ворвался странный звук. Он был высокий, писклявый, не исчезал, а все время нарастал и нарастал, усиливался. Император быстро подошел и задернул тяжелый занавес. Ветер вырвал его из рук и обвил императору голову. Внизу бушевало море. Волны мчались, догоняя друг друга, вгрызаясь в пенистые гривы. Вихрь несся по волнам, свистел, шипел, море пенилось и кипело. Император ясно слышал, как внизу завывал этот высокий, нарастающий звук. Он повернулся к статуям богов и к людям. Но глаза застилала красная пелена, красное половодье. Он начал заикаться от страха, сжал кулаки. Великий старец горел как лучина. Красный поток перед глазами приближался, накатывался на него. Испуганные глаза императора устремлены в безграничные дали. Он видит свой Рим. Город, который он сто раз проклял, но который всегда горячо любил. Все ворота раскрыты настежь, и через них со всех сторон в город врываются толпы. Грохот и бряцание оружия, мраморные храмы и дворцы раскачиваются. О, это рычание одичавших глоток! Эти варварские глотки ревут, уже поздно, уже поздно, они нас пересчитали, рабские псы, нас пересчитали варвары от Роны до Дуная и Евфрата... Тиберий закрыл глаза руками, но видение не исчезло. Голос императора стенает: -- О горе, мое наследство, о котором я заботился как только мог! Тучи варваров уничтожают мой Рим! Пламя вырывается со всех сторон, мрамор раскален, золотой Юпитер рухнул вниз с Капитолия, захватчики лижут его золото, врываются в храмы, крушат, жгут... Прекратите ради богов! Рим -- это я! Император оторвал руки от лица и отчаянно захрипел, вытаращив глаза: -- Какой ужас! Мой Рим превращен в груду развалин. Мой город пуст! Ветры шумят в развалинах, ах, как меня мучает этот свист, пощадите, боги, спасите Рим! Меня уничтожьте, меня растопчите, но сохраните мой Рим! Император закачался. -- О боги, он теряет сознание. -- вырвалось у Харикла. -- Воды! Воды! -- И сам побежал за водой. Хаос, беготня, крики. Макрон подскочил и, поддерживая императора, снял у него с пальца перстень -- символ императорской власти. И выбежал из комнаты. С императором остался только Фрасилл. Старик ловил ртом воздух, приподнялся, искал чужие руки. Фрасилл подхватил старца и усадил в кресло. Император посмотрел на него стеклянным глазом, узнал. -- Мой Фрасилл, мой единственный друг... Занавес вздувался от ветра, высокий звук оборвался. Издалека наступала всепоглощающая волна, и над морем рычали фанфары, рычали под сводом беспросветных небес. Это идет судьба, идет звонким шагом, все, что стоит на ее пути, она сметет и растопчет. Дыхание Тиберия слабело. Император умирал. Фрасилл ушел, пытаясь скрыть, что он готов расплакаться. Сенека испуганно бегал по комнатам. -- Ради богов, сделайте что-нибудь! Помогите! -- призывал он Макрона и Калигулу и побежал за Хариклом. В соседней комнате Калигула принимал поздравления Макрона. Потом Макрон вышел на балкон и обратился к преторианцам, расположившимся лагерем во дворе: -- Император умер! Да здравствует император Гай Цезарь! Ликующий рев солдат: -- Да здравствует Гай Цезарь, император! Макрон и рабы опустились перед Калигулой на колени. -- Я буду для вас хорошим правителем, -- обещал Калигула, разглядывая светящийся рубин в перстне, который Макрон уже успел надеть ему на палец. Он обнял и расцеловал Макрона. В это время из триклиния раздался голос Тиберия: -- Фрасилл! Фрасилл! Дай мне воды! Калигула побледнел, трусливым движением снял перстень с руки и зажал его в кулаке. С отчаянием посмотрел на Макрона и зашипел: -- Он еще жив! -- Кто взял у меня перстень? -- кричал Тиберий. -- Где мой... Последнее слово не было произнесено. Калигула через щель в перегородке видел, как Макрон повалил императора и задушил подушкой. После этого спокойный и равнодушный появился на балконе. -- Тебе это показалось, мой император. Тиберий мертв. Вскоре на побережье загорелся огромный костер. Его свет, опережая гонцов, скачущих в Рим, возвещал римскому народу и сенату, что Тиберий скончался. Сенека раскачивался в лектике, которую шесть рабов несли в Байи. Он хмурился, ибо был один в темноте и мог себе позволить быть самим собой. Великий человек и после падения велик, говорил он себе и, вспоминая тупой и ядовитый взгляд Калигулы, вздрагивал.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  35 От Мизена к Капуе, от Капуи к Таррацине и Риму медленно двигалась по Аппиевой дороге погребальная процессия. За гробом в темных скорбных одеждах с покрытой головой шел Калигула. Он утирал слезы куском черного шелка. За ним небольшой группой шли мизенские, путеольские и капуанские сановники. Толпы народа стояли по обеим сторонам дороги. Народ видел, как за телом Тиберия идет внук, глубоко опечаленный его кончиной. Показная грусть не омрачала крестьянских лиц. Вместо того чтобы в тишине скорбеть и плакать о мертвом, они ликующим ревом приветствовали молодого наследника. Радостные крики не смолкали на протяжении всего пути от Мизена к Риму: здравицы в честь Калигулы, выражение любви и преданности Калигуле. -- Дитя наше дорогое! -- Птенчик наш! -- Звезда путеводная! Благодатная! -- Благословение рода человеческого! -- Дорогой ты наш! С тобой снова придет золотой век! Калигула утирал глаза куском черного шелка и слушал. Макрон давно опередил погребальную процессию и, меняя через каждые два часа лошадей, мчался к Риму. В курии собрался сенат. Без Сервия, без Ульпия, без Сенеки. Авиола и другие заговорщики тряслись от страха, сидя в мраморных креслах. На всех лицах напряжение. Макрон поднялся к статуе Тиберия. Встал перед сенаторами со свитком пергамента в руке. Голос его гудел по всей курии: -- Император Тиберий мертв! Приветствуйте, благородные отцы, нового императора, Гая Цезаря! Раздались возгласы, рукоплескания, восторженные крики. Так двадцатипятилетний Калигула сделался законным владыкой мира до того, как вступил в ворота Рима. Весть о смерти императора с помощью сигнальных огней передавалась с мизенского мыса на цирцейскую скалу над Таррациной, оттуда на гору Кав, вершину Альбанских гор. Яркое пламя пронзало ночную тьму. Кассий Херея, трибун императорской гвардии, перехватил донесение огней во дворце Тиберия на Палатине. Следуя приказу Макрона. он тут же отправил глашатаев на улицы Рима. Они выехали на лошадях, освещая путь факелами. Трубачи надували щеки, визг труб наполнил ночь. Император мертв! Люди торопливо вскакивали с постелей, один за другим вспыхивали огоньки в темноте, весть быстро распространялась по городу. Император мертв! Чернь высыпала на улицы и с восторгом вопила о том, о чем аристократы переговаривались друг с другом потихоньку: "Сдох наконец!" "Обжора, пьяница!" "Тиберия в Тибр!" Более рассудительные, изливая ненависть и злорадство, задумывались над свершившимся: Тиберий-то мертв, ладно. Но что будет дальше? Луций не отважился пойти домой. Он ночевал в лагере на Марсовом поле вместе со своими солдатами. Рев трубы разбудил его. Он вскочил. -- Император мертв! Луций схватил за поводья лошадь глашатая: -- Что с Гаем Цезарем? -- Не знаю, господин. Тревожная мысль кольнула Луция: неужели тоже погиб? С Палатина прискакал другой глашатай: -- Да здравствует император Гай Цезарь! -- Жив! Что с ним? Говори скорее! -- Он приближается к Риму, благородный господин! Луций просиял: Гай избежал кинжала заговорщиков! Жрец Великой Матери не ошибся! Вот он. мой час! Солдатская закалка заставляла действовать. Луций велел трубить тревогу, отдал приказания, и вскоре все шесть когорт были на улицах города, чтобы в случае необходимости подавить любые попытки воскресить республику, чтобы обеспечить власть Калигуле. Легионеры орали до хрипоты: -- Да здравствует император Гай Цезарь! Орущие солдаты наводнили форум, где как осиный рой гудела толпа. Чернь присоединилась к ним, к ним присоединились все, весь Рим гремел: "Да здравствует император Гай Цезарь!" Сенатор Ульпий увидел из лектики Луция во главе когорт, прославляющих нового императора. Он слышал крики толпы. Презрением кривились его губы, когда на пути к Сервию Куриону носилки двигались через форум. Вот он, народ римский, во имя которого мы боролись за республику! Продажный сброд! -- Все кончено, Сервий, -- сказал старик Куриону. Сервий сидел, бессильно опустив руки и свесив голову. -- Мы проиграли, Ульпий. Все проиграли. Калигула захватит власть и первым делом истребит всех республиканцев в сенате. До основания. Навеки. Никто после нас не отважится больше выступить против тирана на троне... Ульпий безжалостно отсек: -- Последнюю искру надежды погасил со своими солдатами твой сын... -- Я уже знаю, -- с усилием сказал Сервий и опустил голову еще ниже. -- Что ты намерен делать, Сервий? -- Отойду к предкам. Я ведь из рода Катона, Ульпий. Ты же знаешь. Ульпий кивнул. Помолчал немного, потом произнес: -- Я останусь. Гораздо мучительнее будет жить, чем умереть. Но по крайней мере один сенатор-республиканец останется в Риме. Я затворюсь в доме, не буду выходить, не буду говорить ни с кем, пока не погибну от болезней или по повелению тирана... Они обнялись, оба были тверды и спокойны. Но в глазах Сервия вдруг что-то дрогнуло. Он тихо сказал: -- У меня к тебе последняя просьба, Ульпий. Прости моему сыну, если сможешь... Было обычаем в Риме добрым словом утешить идущего на смерть, даже если это слово была ложь. Но Ульпий уклонился. Ледяными, неумолимыми были его серые глаза. Сервий опустил голову и не решился ничего больше сказать. Он проводил Ульпия до порога дворца, поклонился ларам и изображениям предков в атрии. Подумал о прощании с женой, но потом только покачал головой. Он закрылся в таблине. Хотел написать сыну и не смог. Лепиде написал несколько слов. Потом снял со стены меч, память о походе против варваров на Дунае. Вскоре из-под занавеса, отделяющего таблин, вытекла струйка крови. Восторг, с которым Рим приветствовал нового цезаря, граничил с экстатической одержимостью. Боги Олимпа, очевидно, просто оглохли от просьб, которыми их донимали земные жители, призывая на голову Калигулы благорасположение небожителей. С тех пор как стоит мир, Олимп не слышал столь исступленных славословий. Да в конце концов это было и понятно. Рим вздохнул свободно, избавившись от тени, которую отбрасывал умерший император-мизантроп. Молодой император любит жизнь и веселье. После стольких лет опять все всколыхнется, Калигула возродит золотой век Сатурна уже только потому, что он сын Германика. Если когда-то необычайным уважением пользовались имена Гая Юлия Цезаря и Октивиана Августа, то теперь, во времена Тиберия, более всех уважали имя Германика. Очевидно, потому, что римляне никогда не жили под его правлением. Очевидно, потому, что легенда о полководце, боготворимом солдатами, сделала из Германика героя, если не бога. Очевидно, потому, что старая легенда обещала народу то, чего не было: веселье, благополучие, счастье. И еще, конечно, потому, что любовь римлян к Германику усугублялась историей его смерти, которую одни приписывали матери Тиберия Ливии, а другие -- самому Тиберию. И вот перед ними предстал в ореоле отцовской славы молодой император, надежда римского народа. Римская знать, сенаторы, всадники, владельцы мастерских, торговцы, ростовщики -- все ликовали одинаково шумно. Народ и правящие сословия Рима первые дни правления Калигулы переживали с огромным напряжением и ожиданием. Ликующая толпа окружала императорский дворец, льстивые сенаторы стояли перед входом с поздравлениями и уверениями в преданности на устах. Но ворота дворца были закрыты. Зато по воле императора открылись ворота амбаров и складов. Бесконечной вереницей тянулись повозки, нагруженные копченым мясом, вяленой рыбой, солониной. мукой, фруктами, винными бочками -- подарок императора народу. Помощники квесторов отсчитывали сотни сестерциев каждому, кто подставлял ладонь. За три дня было роздано 35 миллионов сестерциев. Солдатам император роздал сверх того по пятьсот золотых. Римский форум превратился в гигантский триклиний, где угощался весь народ. С ростр гремела музыка, а в паузах ораторы произносили хвалебные речи в честь императора. Под рострами развеселившаяся толпа пила неразбавленное вино за здоровье Гая и пела. Около бочек мелодия песни как-то расползалась и восторженные крики переходили в пьяный рев. В этот день начались торжества в честь древней римской богини Минервы, хранительницы духовных сил человека. Торжества завершились шествием жрецов, они прошли к храмам на Авентине и Целии, где сами приготовили тучные жертвы. Но торжества в честь нового императора затмили праздник Минервы. По городу разнесся слух: император готовит ряд новых постановлений и указов. "Что принесут они каждому из нас?" -- в напряженном согласии думали и богатые и бедные. Сенатор Ульпий сидел в перистиле у себя во дворце. Колоннада перистиля мешала ему видеть форум, Палатин и Капитолий. Да сенатор и не стремился видеть Рим, Он смотрел на бледное, без изъяна небо. И вспоминал прошлое. Он думал о своих предках. В них не было изъяна. Ульпий, вечные республиканцы, стояли перед его взором гордые, неподкупные, честные. Он сам, верный традициям рода, встал вместе с Сервием Курионом во главе тайной сенатской оппозиции. Его девизом была республика. Ульпий участвовал в трех заговорах против Тиберия, все они были раскрыты, но его никто не выдал, и он остался жив. Переживет ли он и четвертый заговор? Или погибнет? Ведь вполне может статься, что Луций выдаст Калигуле заговорщиков. Ульпий ходил по атрию. В свои восемьдесят лет он был еще крепок и силен. Ульпий остановился перед масками своих предков и, к несчастью, потомков. На него смотрели трое его сыновей, которые в сражениях с варварами отдали свою жизнь за родину. Ему казалось, что они взирают на него спокойно и гордо. Разумеется, ведь это его сыновья. Лицо покойной жены имело то же гордое выражение. Ульпий остался на свете один. Один среди масок умерших и статуй богов. Один, окруженный уважением сената и народа. Изображений императоров, которые стояли во всех сенаторских домах, тут не было. Удивительно, но не нашлось никого, кто донес бы за это на Ульпия. И тем более за то, что на том месте, где обычно ставилась статуя Тиберия, Ульпий поставил статую убийцы Цезаря, "последнего великого республиканца" -- Юния Брута. Впрочем, немногие приходили в его дом, а те, что приходили, думали так же, как и он, хотя и не имели мужества выразить свои взгляды. Старик сел и написал послание сенату: "Отягченный годами и болезнью, благородные отцы, я отказываюсь от должности сенаторской. Я не могу более принимать участие в общественной жизни. Вы, безусловно, поймете меня. Да пребудут во славе сенат и народ римский!" Он отослал написанное, расположился в атрии, освещенном слабыми огоньками светильников, позвал управляющего Публия и дал несколько указаний: "Двадцать из моих сорока рабов будут отпущены. Такие-то и такие-то. Каждый получит в подарок сто золотых. Ты, Публий, отправишься в мое имение в Кампании и будешь управлять им. У меня нет наследников. Вот документ, в нем сказано, что после моей смерти имение перейдет в твою собственность, это за службу моей семье. Привратника!" Приковылял старый привратник. "Запри ворота! Прикажи замуровать все калитки в садовой ограде! Спусти собак и не привязывай их даже днем! Никого -- слушай внимательно, что я тебе говорю! -- никого не впускай во дворец без моего позволения, ты понял? Никого!" Рабы! Топот босых ног по мраморному полу. Вытаращенные от страха глаза, хотя для своих домочадцев сенатор был всегда скорее патриархом, чем господином. "Закройте все окна! Заткните щели. Опустите все занавеси. Погасите свет. Пусть везде будет темно. Да, мне нужна тьма. Закройте и комплувий в атрии. К чему мне свет? К чему мне день?" Боязливый озноб охватил рабов: господин готовится к смерти! "Унесите цветы! Разбейте флейты и лютни. Я хочу тишины". Старик умолк, и долго тянулось молчание. -- Ты. господин мой, хочешь... -- прошептал Публий, но договорить побоялся. Ульпий поднял руку и показал на беломраморных богов: "Оберните их темной материей. Закройте лица. Немезиду закопайте поглубже в саду. Только лицо Брута оставьте открытым. Только он останется тут со мной". Ульпий жестом отпустил рабов и управляющего. Руки его безжизненно опустились, он сгорбился в кресле. Дворец окутала тьма. 36 ...четыре есть корня Вселенной: Зевс лучезарный, и животворящая Гера, и Гадес, Также, слезами текущая в смертных источниках Нестис. То, Любовью влекомые, сходятся все воедино, То ненавистным Раздором вновь гонится врозь друг от друга. [Перевод А. Маковельского ("Анталогия мировой философии", т. I, М., 1969).] Это изречение Эмпидокла из Акраганта Октавиан Август приказал высечь под бронзовым барельефом, изображающим четыре источника. Тиберий приказал поместить эту доску в малом атрии своего дворца на Палатине. Влево от доски стояла статуя Августа, вправо -- Тиберия. Калигула сидел в кресле утомленный впечатлениями и переживаниями последних дней. Напряжение, связанное с убийством Тиберия, дорога за его гробом в Рим, похороны, надгробная речь Калигулы в честь умершего императора, первые государственные заботы. И все это перекрывало бешеное ликующее биение крови в жилах: "Я император, я властелин мира!" Упоенный властью, уставший от этого захватывающего упоения, Калигула расположился в малом атрии и разглядывал барельеф. Он воспринимал его по-своему. Он не замечал гармонии форм, не обращал внимания на движение и ритм фигур. Он видел двух женщин -- Геру и Нестис. Первая, матрона с могучей грудью, вторая девушка в расцвете лет, с нежной выпуклостью живота и тонкими бедрами. Зевс был изображен мускулистым гладиатором. Больше всего Калигулу волновал стройный Гадес, кудрявый юноша с чувственным ртом. ...четыре есть корня Вселенной: То, Любовью влекомые, сходятся все воедино, То ненавистным Раздором вновь гонится врозь друг от друга. Он размышлял над этими словами и смотрел на двух своих предшественников на троне. Этот добродушный, бодрый, но хитрый прадедушка, так родная прабабка Калигулы Ливия рассказывала о нем. слегка кривя в усмешке губы, прекрасно играл свою роль избавителя Рима от кровопролитных гражданских войн. С великолепной советчицей Ливией за спиной он дал миру строй, который, внешне сохраняя все привлекательные стороны демократии, незаметно и планомерно сосредоточивал в руках Августа, а вернее, Ливии все элементы государственной власти. Этот мудрый друг философов и поэтов не допустил, чтобы раздором были разлучены источники. Ливия помогла ему всех соединить и подружить: сенаторов с всадниками, патрициев с плебеями, клиентов с патронами, колонов с землевладельцами и императора со всеми. Ливия, стремящаяся удержать бразды правления в своих руках, "заботилась о том, чтобы муж был здоров и весел, и сама поставляла ему любовниц -- не слишком темпераментных, но настолько умелых и искусных в любви, что они не истощали его, а, скорее, способствовали бодрости его духа". Этот, размышлял Калигула, глядя на бюст Августа, не испытывай он скрытой неприязни к Тиберию и не имей под своей крышей непослушной дочери Юлии, мог бы быть действительно всем доволен. Тиберий за него воевал. Агриппа за него думал, Ливия за него управляла, а он только весело смеялся и ставил печать на решения об укреплении императорской власти. Калигула чувствовал, что, не будь Августа с Ливией, не было бы ни империи, ни Калигулы. Божественному Августу наше почтение. Тиберий -- это другое дело. Здесь Ливии пришлось повозиться, прежде чем ядом, веревкой и мечом она расчистила дорогу на трон своему сыну. Ах этот старый палач! Как долго он меня тиранил! Как он пренебрегал мной, когда речь шла о делах государства. Словно я был слабоумным. Ну. смотри теперь из царства Аида, где ты бродишь по лугам, смотри. Я тебе покажу, как я умею управлять. Ты постоянно советовался со всеми: с Сеяном, Нервой, Фрасиллом, Макроном. Постоянно переписывался с сенатом, о каждой глупости писал трактат и "обратите внимание, благородные отцы...". Я по твоим следам не пойду. Я буду управлять империей сам. Посмотришь, как у меня это все закрутится. При тебе любовь источники не соединяла. Одни раздоры, одно недовольство, одна борьба из-за твоего пресловутого "римского мира". Я ни с кем не буду договариваться. Я хочу жить, как должен жить римский император. Я буду твоим антиподом. Отца Германика я подниму на щит, Августа сделаю образцом. Уличному сброду набью живот, народу дам игры, которые Риму и не снились, сенаторам поклонюсь до земли, чтобы их приручить, снижу налоги, расширю торговлю, всем облегчу жизнь. А кому это принесет больше всего выгод? Ну кому бы ты думал, ты, завистливый старик? С форума доносились торжественные звуки фанфар. Глашатаи оповещали, что вскоре император предложит на утверждение сенату новые законы, чтобы в блаженстве жил и радовался сенат и народ римский и вся империя от Сены до Евфрата. Калигула выглядел удовлетворенным. Встал и процитировал: Много есть чудес на свете, Человек -- их всех чудесней. [Перевод С. Шервипского (Софокл "Трагедии", М " 1958).] Он рассмеялся и перефразировал стих Софокла: Много есть чудес на свете Римлянин -- их всех чудесней. Калигула с вызовом поднял глаза на статую. Его победоносное чувство исчезало под напряженным взглядом Тиберия. Он вспомнил Мизен. Вздрогнул и выскользнул из атрия. В рабочем кабинете его ожидали Макрон и писец Сильвий. Макрон не оставлял императора ни на минуту. Он делал все, чтобы стать для молодого властелина незаменимым. Подсказал, как вести себя на похоронах. Посоветовал произнести над гробом деда трогательную речь, каждому легионеру выплатить по пятьдесят золотых и привлечь на свою сторону народ, задобрив его вином, угощениями и деньгами. Не забыл он замолвить слово и об "отцах города". Макрон стоял за спиной, готовый дать совет, когда это потребуется. Временами император краснел от гнева, когда осознавал, как рабски он исполняет приказы своего советника, но в конце концов понял, что иначе не может. Макрон -- человек опытный, во всем разбирается. Но мне не нравится, что он не отходит от меня ни на шаг. Не хочет ли он сделать из меня послушного исполнителя своей воли? Что предпринять, ведь пока он мне нужен. Временно... На столе перед императором росла груда деревянных табличек, покрытых воском, на которых писец Сильвий начертал распоряжения императора и сообщения для "Acta Diurna". Номенклатор объявил о приходе Луция Куриона. Император поднялся навстречу и братски обнял его. Он знал уже от Макрона, что когорты шестого легиона по приказу Луция подготовили ему торжественное вступление в Рим и были готовы потопить в крови любую попытку выступить против нового императора. Он трогательно поблагодарил Луция. Ему сообщили и о самоубийстве отца Луция, и он снова обнял приятеля. -- Почему твой отец, мой дорогой... Ах, какая это потеря для Рима! -- Величественный жест рукой в сторону писца: -- Я диктую, пиши! Этим приказом я назначаю свой императорский совет, который будет помогать мне в управлении. Членами императорского совета я назначаю Гая Невия Сертория Макрона, префекта претория. Далее Луция Геминия Куриона... Луций покраснел от счастья и неожиданности. -- Мой дорогой, что ты говоришь, я -- член императорского совета? Так нельзя, у меня и возраст неподходящий... Калигула рассмеялся, преисполненный доброты и ласки: -- Мы одного возраста, Луций. А разве я гожусь в императоры? Пиши, Сильвий: -- Я предлагаю и горячо рекомендую славному сенату, чтобы вместо умершего Сервия Куриона он избрал своим новым членом Луция Геминия Куриона за его заслуги перед родиной и императором. На глазах у Луция император подписал свое распоряжение. Макрон усмехался: хорошо, хорошо. Где-то в тайниках души радостно застучало: хорошо для родины, для Валерии и для меня. Сильную позицию никогда не мешает подкрепить. Луций дрожал. Все это означает, что Калигула ничего не знает о заговоре, который готовил Сервий. Честолюбивый Луций жадно внимал словам императора. Все выше и выше за колесницей Гелиоса! -- Кого вы мне еще предложите в императорский совет? -- спросил Калигула. Оба задумались. Макрон, как всегда, оставался практиком: посоветовал управляющего императорской казной Каллиста и сенатора Гатерия Агриппу. Калигула обоих отверг с досадой. Каллист -- вольноотпущенник, не из благородных! А Гатерий? Эта змея? Нет. Луций посоветовал дядю Калигулы Клавдия. Калигула задумался. Озорная усмешка тронула уголки его губ, когда он представил себе Клавдия: заикается, хромает, мыслями витает в облаках, копается в этрусских и карфагенских погребениях, уступает капризам любой женщины, но для представительства лицо вполне подходящее... -- Ты прав, Луций, -- сказал он и обнял приятеля, словно хотел напомнить о своей братской любви и о том, что давно забыта мальчишеская зависть. -- Отличная идея. Мой дорогой дядя. В конце концов, ему нельзя отказать в том, что в своем роде он личность. Запиши его, Сильвий. Кто следующий, Луций? -- Я бы еще предложил, -- начал Луций и покраснел в растерянности. -- Ну говори, дорогой, кого? -- Сенатора Ульпия... -- Самого ревностного республиканца, -- вырвалось у Макрона. Калигула был удивлен. Рука его соскользнула с плеча Луция. -- Это честный человек, -- объяснял Луций, глядя в землю. -- Он любит родину больше своей жизни. Отец уважал его. Его почитает весь римский народ... Воцарилась тишина. Луций забеспокоился, но решил не уступать и настойчиво продолжал: -- Имя Ульпия в императорском совете создаст представление о свободах... -- Ему пришло в голову слово "республиканских", но он проглотил его и досказал: -- Демократических свободах, пойми меня правильно, цезарь, по-гречески: свободах... -- Перикловых, не так ли?