рался перебить другой. Октав Семпер задумчиво уставился в кружку. А рыбак Лавр усмехался, удобно облокотясь, и подолом туники вытирал пот с волосатой груди. -- Ну так что, Октав, когда отдашь деньги за проигрыш? Я знаю, что мне нечего бояться. Ты большой господин. Кто еще может себе позволить иметь на ужин целого "льва", как ты? Кругом засмеялись, и владелец петуха-победителя гордо посмотрел по сторонам. Октав молчал. Ах, этот вонючий петух Лео. Этот трус. Этот негодяй. А я-то так его любил и кормил. Делал для него все, что он только ни желал. Октав снова переживал этот бой: как болван крутился его петух-балбес на месте и позволил этому голенастому оборванцу бить себя шпорами. Этот Лавров бродяга так отделал моего драгоценного, что на нем перьев не осталось. Фу! -- Эй ты, костлявая красотка, подай-ка сюда новую кружку! Трактирщица протолкалась к нему с вином: -- Не мешало бы тебе заглянуть в кошель, много ли там еще осталось, Ступид. Ведь это уже пятнадцатая... Он проглотил прозвище потому, что сам обратился к трактирщице со словами не слишком учтивыми, но главным образом потому, что теперь он был ее должником. -- Не беспокойся, красавица, заплачу. Заплачу, но чем, когда? Я должен за пари Лавру и парням. Я должен за осла. Трактирщице. На кого ни посмотрю, всем должен. Но вино дурманит. Спишет долг и даст уверенность, что снова все будет хорошо. Не бойся, Октав, и будь весел! Ведь сегодня праздник! Вино умеет хорошо обманывать: тощая трактирщица исчезает, и в дверях появляется девушка кровь с молоком. Октав запел, и вся таверна присоединилась: А теперь эту кружку до дна осуши И, пока в землю пас не зарыли, Поцелуй посильней, и опять поспеши Выпить кружку, и вновь обними от души Так, чтоб кости от боли заныли И про все мы на свете забыли... Фривольная песня кружилась в смрадном воздухе таверны. Зашедшая сюда Квирина остановилась в дверях с глиняной бутылью в руках. Так пей без лени И на колени, Пока мы живы, садись ко мне!.. Покраснев от смущения, девушка пробралась между столами к стойке. Октав, стараясь перекричать всех, заорал: -- Посмотрите! Наша Квиринка! Снова здесь. На тебя куда приятнее смотреть, чем на эту метлу из таверны. Пойди сюда, девочка, и поцелуй меня! У мужчин горели глаза. У кого стекленели. Движения были размашистые, неуверенные. Волосы слипались от пота. Бороды пропитались вином. -- Девочка, поцелуй! Октав раскрыл объятия навстречу Квирине и орал: Приходи ко мне, девчонка! Ты мне так мила. Что хочу я, чтоб и в море Ты со мной была... Остальные подхватили: Вот и звездочки зажглись В выси голубой, Разреши часок-другой Поболтать с тобой!.. Квирина с отвращением пробежала мимо галдящих мужчин, отталкивая их назойливые руки. Протянула трактирщице бутыль и ждала, повернувшись спиной к пьяницам. Октав медленно пил, пристально рассматривая девушку. Говорят, она танцует в Риме с комедиантами. И живет с Фабием Скавром. Теперь она одна. Фабий слишком распустил язык о каких-то там пекарях, получился скандал. и он бежал. Никто не знает куда. Ищут его повсюду. Один из вигилов говорил, что и в Остию приехала центурия преторианцев искать этого бродягу; сейчас, наверное. пируют где-нибудь в городе. Важная, видно, птица этот Фабий, если из-за него они совершили такой путь. В силки хотят заманить птичку. А его девчонка чертовски удобная приманка. Поэтому вигилы и приехали сюда. Хитрецы наши господа наверху, ничего не скажешь. Я бы тоже так рассчитал. Квирина возвращалась с полной бутылью. Октаву удалось схватить ее за руку: -- Для кого это ты ходишь за вином, красавица? Не у матушки ли вдруг появилась такая жажда? Она видела мутные глаза, почувствовала кислый запах из его рта. Он скользнул рукой по ее плечу к груди. -- Когда мы с тобой это вместе разопьем, девушка? Она вырвалась и ударила его по руке: -- Не приставай, ты, Ступид! И тут же исчезла. Октав зло смотрел ей вслед. "Я тебе покажу Ступида. мерзавка". Все над ним посмеивались. Никому-то он не нужен. Даже эта хромая и та с ним не согласилась бы, не так ли, трактирщица? Еще вина! Ты хочешь, чтобы мы подохли от жажды, как рыба на песке? Октав сжимал кружку и скрипел зубами: "Ты еще меня вспомнишь, девка". Вечером море было спокойным. Как ребенок перед сном, оно играло с зеркальцем месяца, переворачивало его туда-сюда на волнах и прятало в глубину. Квирина бежала по мягкому песку так быстро, как только могла. Босые ноги погружались в сыпучие дюны, песок ласкал ей подошвы и скользил между пальцами. Часть дороги от последних домов заросла густым кустарником. Там он ждет. Уже сейчас она на него сердилась: целые дни скрывается и прячется, а сегодня дважды посылает ее за вином, этот ее сумасшедший. Придется ему об этом сказать! Ночь была ясной. В песке отражался блеск луны. Вот и кусты. -- Гу! -- раздалось за кустом, и Фабий выскочил, испугав Квирину. -- Как мне было грустно без тебя... -- И поэтому ты так меня пугаешь. Послушай, как у меня бьется сердце. Он хотел прижать ее к себе, но Квирина наклонилась за бутылью, которая выскользнула у нее из рук, и проворчала: -- Еще счастье, что она упала на песок. А так бы прощай вино. А за следующей я не пойду, в таверне полно пьяных. Он опустился на мягкий песок к ногам девушки и притянул ее к себе. -- Ну не сердись, мой ворчунишка, и поцелуй меня. Иначе я с отчаяния пойду топиться и при этом простужусь... Она рассмеялась, но тотчас опомнилась и огляделась кругом. -- Ну, смейся же, ты, болтушка, и покажи свои зубки... -- А что, если тебя подстерегают в кустах... вигилы. -- Те уже, наверное, нализались как следует. А разве был какой-нибудь вигил в таверне? -- Нет, -- призналась она, -- но если ты немножко подумаешь... -- Мы прибережем себе на зиму. Сегодня праздник моря, море -- твой второй отец, так пусть же оно здравствует вместе с нами. Где вино? Он наклонился через сидящую Квирину, нащупал в песке бутыль и, подняв, посмотрел на нее. -- За нашу любовь! Вытащив зубами деревянную пробку, он протянул вино Квирине. -- Сначала ты. -- И весело добавил; -- Чтобы мне побольше досталось, понимаешь? -- И опять серьезно: -- За что ты пьешь? -- За то, чтобы боги сохранили мне тебя! Он наклонился к ней и смотрел, как она подняла бутыль и начала пить. Тонкая девичья шея была белой и нежной. Он погладил ее. Квирина поперхнулась и ладонью вытерла губы. -- Ты никогда не перестанешь меня злить, -- сказала она с упреком, -- ты, нарушитель законов и прав. Она протянула ему бутыль и губы. Он поцеловал ее и выпил. -- Теперь снова ты, малышка. Они подтрунивали друг над другом, каждый глоток сопровождая поцелуями. -- Хватит. Я совсем пьяная... -- Остаток я выпью за вас, господа вигилы, за успешное преследование вашего покорного слуги Фабия! Он одним залпом допил вино. -- Фабий, не пей так много, хватит, ведь это вторая бутыль... Он вскочил. -- Ты думаешь, что твой милый свалится с ног от двух бутылей разбавленного вина? Смотри. Я стою, как кипарис. Ты это видишь! Он поднял девушку с песка, взял ее на руки, носил, укачивал, крутил вокруг себя, подбрасывал се вверх и смеялся, как мальчишка. Квирина обхватила руками его шею, болтала в воздухе босыми ногами, ну, мой сумасшедший, еще выше, еще выше. И блаженно прижималась к нему. Фабий споткнулся о камень, и они упали в мягкий песок. Квирина смеялась: -- Ну что, разве я не говорила? Вот посмотрите. Две бутыли подкосили твои ноги. А ты еще уверял, что этого недостаточно... Он схватил девушку за плечи, прижал и крепко поцеловал. Его глаза были совсем близко. Она чувствовала его горячее дыхание на своих губах. -- Ты никогда не надоешь мне. Я никогда не буду сыт тобой, понимаешь? Его огрубевший голос дрожал. Его руки страстно сжимали ее. Звезды, светившие над головой, начали раскачиваться перед ее глазами. Она прикрыла их... Поднялся ночной ветер, неся с собой песок по волнам дюн, расчесал распущенные волосы девушки. Она сидела, опираясь на руки, закинув голову, и смотрела в вышину. Фабий лежал рядом с ней и губами поглаживал ее руку. Они молчали. Море перед ними темнело. Светлые хлопья пены на гребнях волн выскакивали из воды, словно летающие рыбки. Вдали на горизонте поблескивали огоньки факелов на рыбацких барках, которые уже сегодня ушли в море. Вода набегала на плоский берег. Жадно захватывала с собой раковины и песок. Одна волна заботливо разгладила берег, другая рассыпала по нему ракушки. Третья все смыла. И так без конца. Месяц раскачивался на волнах, словно серебристый челн. Квирина любовалась волнами, а Фабий разглядывал ее лицо. -- Помнишь, Фабий, как ты играл в Остийском театре? Ты разорвал свой центункул, и я тебе его зашила. В тот день я в тебя влюбилась. Пряди ее длинных волос щекотали его губы, он вдыхал их запах. -- Тогда я была глупой девчонкой, глупой шестнадцатилетней сумасбродкой, но в тот вечер я шла домой, ничего не видя и не слыша, думая только об одном: быть с тобой рядом, что-то сделать для тебя... Чтобы ты меня заметил... И я убежала в Рим и стала танцевать... Он с умилением слушал эту незатейливую исповедь, потом крепко обнял хрупкие плечики и начал целовать ее глаза и губы. -- Я не могу теперь без тебя жить, Фабий. -- И Квирина прижалась к нему. -- Я немножко боюсь за тебя. Сейчас ты здесь и не должен никуда уходить, я не отпущу тебя... Она гладила его лицо и волосы, на губах и на кончиках пальцев сама нега, в сердце блаженство. Она сказала тихо и радостно: -- Я никогда не была так счастлива, как сегодня, мой дорогой! -- И добавила задумчиво: -- Возьми меня снова на руки, отнеси на корабль, который поплывет далеко, к зеленому необитаемому острову, где только великолепные цветы и разноцветные птицы и мы вдвоем. Это будет Остров счастья. Ты, я и все. Одни. Все время одни, хочешь? Фабий гладил ее черные волосы, целовал губы и смеялся, страстно шепча среди поцелуев: -- Этот Остров счастья, девочка, мы устроим здесь. Дома. На родине. Нашей родине. Если у меня есть ты и мое искусство, я властелин мира. Что мне император! -- Что тебе император... -- повторила она. Потом задумчиво добавила: -- Императора никто не любит, а тебя любит столько людей. Он вскочил и взял девушку за руку: -- И для этих людей я буду сегодня играть. Идем! На ее испуганный взгляд он ответил немного вызывающе, немного раздраженно: -- Все время бояться? Все время жить, скрываясь? Я так не могу. -- Это в тебе говорит вино, милый, -- сказала она примирительно, -- не храбрись... Он беззаботно махнул рукой: -- "Смелому счастье в подмогу!" -- говорит Вергилий. -- Идем! Он потянул Квирину к огонькам жилищ. Глиняная бутыль осталась лежать на разрытом песке. У моряка, говорят, В каждом порту -- любовь, Но обручен моряк Только с зеленым морем. Лишь оно над ним всевластно, Лишь ему он предан страстно, Лишь его во все века Любит сердце моряка. Да, зеленая отрава, Только ты -- моя отрада! Так снимай меня скорей С якорей... Едва отзвучала матросская песенка, в таверну вошел высокий мужчина, а за ним бесшумно проскользнуло маленькое хрупкое создание, укутанное в плащ, только черные глаза смотрели боязливо и испуганно. Мужчина помял длинную редкую бороду и заговорил, коверкая латынь: -- Привет властителям моря, братьям Нептуна. Я пришел из далеких стран, владелец бескрайних земель, сегодня пеший путник, у которого жестокие люди здешних мест недалеко от вашего города, который, говорят, называется Остией, украли коня, ослов и мулов, повозки с дорогими товарами и драгоценными подарками. Мое великолепное платье они сняли с меня. Моих рабов освободили, а меня самого с этой развалиной оставили бедам и опасностям ночи. Я хочу обратиться к властям. Где вооруженные стражи вашего порядка, чтобы твердой рукой вернуть мне то, что мне принадлежало? Рыбаки уже были достаточно подвыпившими, но, несмотря на это, поняли смысл слов чужеземца. Ведь надо же, событие. И какое. Это известие всколыхнет спокойную поверхность дремлющей Остии. Они с участием обратились к чужеземцу: -- Откуда вы, благородный господин? -- С дельты Нила, граждане. -- А что это за куча тряпья? -- Это живая жертва великой Изиде. Поэтому она тоже идет со мной в Вечный город. -- Парень или девушка? -- И то и другое, уважаемые. -- Фу, вот это нравы! И тебе не стыдно! -- Стыд, мои дорогие, -- удивительное слово. Мы, люди владетельные, этим словом не владеем. Очевидно, только низкий плебс может похвалиться этим качеством. Зачем нам, богатым, стыд? Чего нам хочется, то для нас закон, и за свое желание мы платим золотом. -- И у тебя есть золото, человек? -- заикнулся Октав Семпер, и в его затуманенных глазах появился жадный блеск. -- Две бочки золота у меня отобрали. Поэтому я и хочу его вернуть. Ну, где ваши стражники? -- Э. дорогой, ваши попытки напрасны. Наши вигилы нализались, как повелевает Бахус, и давно уже храпят в канаве у дороги. Теперь их не разбудит даже гром. -- Так, значит, за вашим покоем никто не следит и вы отданы на произвол любого грабителя? -- Эй ты, бородач, не болтай попусту. Что там грабители. Мы сами рады, когда видим, как вигилы уходят. А на твои несчастья нам начхать. Пусть тебе помогает твоя Изида. ха-ха! -- Так. значит, в этих краях закон ничего не значит? -- Ты попал в самую точку. Ха-ха! Ничего. Мужчина сверкнул белозубой улыбкой и внезапно заговорил на безупречной латыни: -- Спасибо вам за сообщение, остийские люди, а за ясность ума вы должны быть благодарны этой здоровой воде, которой трактирщик так основательно разбавляет вино. Ну, теперь можно и представиться. Он сбросил плащ, сорвал бороду и расхохотался, видя изумленные лица рыбаков. -- Люди добрые, да ведь это сам Фабий Скавр! Фабий! Фабий! -- Ах ты бездельник! Ах ты чучело комедиантское! Снова ты нас провел, хитрец. Откуда ты! Тем временем из-под плаща вылезла Квирина. Ее появление было встречено взрывом хохота. И снова все обратились к Фабию: -- Говорят, ты здорово отличился в Риме, не так ли? А теперь скрываешься от доносчиков? Пей быстрее. Трактирщица! Рыбы! Оливок! Вина для нашего весельчака и для нашей Квирины! Ну рассказывай! Дайте ему поесть! Он скрывался бог знает где и, конечно, голоден. Ешь! Пей! Рассказывай! Челюсти Фабия заработали. Это прекрасное занятие жевать так, что за ушами трещит, но только рыбаки нетерпеливы, все хотят знать. Октав Семпер таращит глаза на эту пару: вот так дело, птичка уже в силках! О Юпитер Громовержец! -- Рассказывай, что ты играл в Риме, почему тебя за это преследуют, как паршивого пса! Рассказывай, рассказывай! Фабий усмехнулся, сначала Квирине, потом рыбакам. -- Рассказать об этом трудно, друзья. Но если вы дадите мне возможность доесть тунца и запить его вином, я вам это сыграю. Хотите? -- Вот это разговор, дорогой ты наш! Давай играй. Подожди! Как так сыграешь? Ты один? Сколько же вас было в Риме? -- Наверное, двенадцать. -- А здесь ты хочешь играть один? -- Так, может быть, мне послать в Рим за остальными? Все рассмеялись. Послушайте его, он хочет играть один! -- Хотел бы я на это посмотреть! Ну, играй! А ты, девочка, собирай деньги. У каждого из нас еще завалялся какой-нибудь сестерций. Ну так за дело, Фабий! Рыбаки перенесли лавки, сдвинули столы и уселись поплотнее, чтобы освободить место для сцены. Трактирщица стояла в дверях кухни, сложив костлявые руки на ввалившемся животе. Трактирщик подправлял факелы, воткнутые в стены, чтобы лучше светили. Фабий одним глотком допил кружку, вытер губы тыльной стороной ладони и поставил посреди "сцены" стул. Наступила тишина. Только Семпер Ступид не мог угомониться и, обозвав трактирщицу огородным чучелом, потребовал вина. -- Пш-шт! Заткнись, Ступид! -- зашипели на него со всех сторон. Фабий вскинул руки: -- Благородные господа, я приветствую вас, пришедших посмотреть новую комедию! Многочисленная труппа Фабия Скавра покажет вам фарс, который называется "Бездонная бочка". Ну, мои дорогие, веселитесь! Все зааплодировали. Очень интересно, как это сыграет "многочисленная труппа". Фабий подошел к стене. Квирина подала ему глубокую медную миску и дубинку. Миску он надел себе на голову. а дубинку взял в руки. Повернулся к публике. Все рассмеялись: посмотрите, солдат! До чего хорош! Просто лопнуть можно от смеха, ха-ха! Квирина забилась в угол и смотрела. Солдат заговорил. Разве это голос Фабия? Нет! Голос был писклявый, резкий: -- Громы и молнии, люди, не толкайтесь так! У кого тессеры, марш на свои места. У кого нет, смывайтесь! Раз мы в театре -- здесь будет порядок, это так же верно, как то, что я преторианский центурион Тард! Фабий двинулся от стены к середине, расталкивая руками невидимую толпу, эта толпа относила его, он угрожал, рассыпал удары и цветистые проклятия. Потом засопел, вытер пот, приподняв миску, и уселся на стул. -- Фу. Нет, это не люди. Толкаются, словно волы в хлеву. Не уважают представителя власти. Но я вам покажу, бродяги. Я здесь лицо важное. -- Он посмотрел вдаль, как будто на сцену: -- Можно было бы уже и начать. Эй вы, комедианты паршивые, пошевеливайтесь! Таверна сотрясалась от хохота. Великолепный центурион с дырявой миской на башке и с дубинкой! Правда, Фабию часто приходилось сталкиваться с этими вояками. Он хорошо их знает. Центурион, опираясь о дубинку -- символ власти. -- настороженно смотрел перед собой: -- Наконец-то начали! Не до утра же мне торчать здесь! Ого! Что это там на сцене? Пекарня? Ха-ха! Такого в театре еще не было. Посмотрите. Собрание пекарей? Вот глупость-то. Какое нам дело, что один пекарь строит себе новую пекарню, а другой будет печь хлеб из гнилой муки? Главное, что он улучшает хлеб, не так ли? Центурион самозабвенно ковыряет в носу и оглядывается по сторонам. -- Вон там сидит господин префект. С претором. О чем они шепчутся? Префект выглядит рассерженным. Вот так дело! Не происходит ли на сцене чего-нибудь недозволенное? Ага, пекари договорились, что, когда эдил придет проверять качество хлеба, они дадут ему взятку. Это хорошо, ха-ха. Центурион опомнился и вскочил: -- Что? Взятку эдилу? Разве это возможно? Нет, это запрещено! Это неуважение власти, это бунтарство -- о громы! Перерыв. Люди аплодируют как сумасшедшие. Теперь перерыв? Это мысль! А я и не знаю, должен ли вмешаться. Нет, ничего. Префект сидит. -- Он садится и вытирает пот. -- Буду тоже сидеть. Почему эти люди так хлопают? Нет здесь ни голых женщин, ни фривольных речей. даже ни одного пинка или пощечины! Что это за дикий театр? Да к тому же еще такая жара! Центурион облокотился о несуществующую спинку стула, вытирает шею и лоб, обмахивается. Рыбаки кричали, подталкивая друг друга плечами, смеялись. Семпер Ступид незаметно поднялся и тихо вышел через задний вход. И припустился бегом, то и дело оглядываясь назад, не выследил ли его кто-нибудь. -- О громы и молнии, -- пищит центурион важным голосом. -- Вот и продолжение. Ученики пекаря месят хлеб. О Фурии, и это темп? Был бы я их хозяином, я бы проломил им головы! Да они еще и поют: Так что, братцы, надрываться Да стараться -- не спеши... -- Ага, идет сам хозяин с плеткой! Так вам и надо, ленивый сброд! Теперь им достанется! Добавь тому по заднице. Наконец-то хоть какой-то скандал, ха-ха! Центурион оглянулся назад, заржал, похлопал себя по коленям, смех его был такой заразительный, что рассмеялась и Квирина, смеялись рыбаки. Ну и пройдоха этот Фабий, всегда найдет то, что нас всех волнует! А как умеет представить! Этот балбес центурион так глуп, что можно просто надорваться, ха-ха! Игра продолжается. Центурион злится на учеников, которые хотят получать зарплату деньгами, а не гнилым хлебом, бросает настороженные взгляды в сторону префекта, когда эдил на сцене берет взятку. Все хорошо, ничего не случилось. На сцене люди ринулись покупать хлеб, кричат, ругаются, кто эту плеснятину станет есть? А эти господа наверху тоже жрут... Что? -- Разрази меня гром, что это? Они бросили эдила в бочку с тестом. Центурион вскочил и смотрит испуганно. -- Подождите! Я не успеваю следить! И чего эти люди в театре так ревут? Что, сенаторы? О господи! Так это не пекари, а сенаторы в белых тогах с красной каймой! И они пекут не только заплесневелый хлеб, но и паршивые законы? Так это оскорбление сената! В этот момент центурион скинул шлем, отбросил дубинку и выпрямился, и вот уже снова это Фабий, он страстно декламирует заключительные слова своей роли из "Пекарей": Но он ли главный Виновник бед? А как же славный, Тот продувной богатый сброд, Что род от Ромула ведет И тем не менее умело Одно лишь Может делать дело -- Нас обирать?! Не он ли тут И главный вор, И главный плут?.. И точно так же, как тогда, в театре Бальба, взволнованные зрители повскакали со своих мест, вскочила и Квирина, и снова ее охватил страх, как тогда в театре. Никто и не заметил, как тихонько открылись двери. Обвинения Фабия бьют, как град: Весь свой век на них одних Гнем свои мы спины, А они для нас пекут Хлебы из мякины И жиреют что ни час, Словно свиньи, за счет нас... -- Довольно! -- прервал монолог Фабия голос острый, как меч, и в мгновение ока Фабий был окружен центурией вооруженных преторианцев. У входа в таверну стоял Семпер Ступид и выжидательно заглядывал внутрь. Таверна разом затихла. Слышно было только шипение факелов. Центурион преторианцев Камилл подошел к Фабию: -- Ты актер Фабий Скавр? -- Да. -- По приказу императора ты арестован. Следуй за нами! Квирина зарыдала, бросилась к Фабию, пытаясь прикрыть его своим маленьким телом. На лице Фабия не дрогнул ни один мускул. Только в глазах мелькнул испуг, и он наклонился чуть вперед, как животное перед прыжком. Но потом выпрямился и сказал: -- Идем. Он обнял Квирину и почувствовал, как бешено колотится ее сердечко. -- Не забывай меня, моя дорогая. Их оторвали друг от друга. И его, окружив плотным кольцом, повели к коням. Испуганные рыбаки бросились следом за Фабием с криками и проклятьями. Вскоре был слышен только топот и виднелись удаляющиеся огоньки, которые, словно рыжая лисица, убегали со своей добычей в ночь. 29 Звездное небо нависло над Капри. Вечер сменился ночью, но император еще не ложился. Он сидел в таблине над табличками из римской квестуры и считал. Его фиск удерживает больше 2700 миллионов сестерциев. Император экономит деньги вовсе не из жадности, как упрекают его римские богачи. Он экономит на случай эпидемии, на случай землетрясения, которое может разрушить города, на случай финансового кризиса, который может разразиться в любой момент, как это случилось четыре года назад; тогда это обошлось Тиберию в сто миллионов сестерциев. И прежде всего он экономит на случай войны, хотя всеми силами стремится ее не допустить. Армия -- дорогое удовольствие. Каждый солдат даром ест хлеб, а от этого хлеб дорожает. Но ничего не поделаешь. "Армией держится моя власть, -- размышляет Тиберий. -- Макрон невежа, но, что такое армия, он понимает. Сборщики податей в провинциях сдадут в этом году эрарию и фиску столько-то сот миллионов сестерциев, казна снова наполнится, и тогда все будет в порядке". Раб объявил, что до полуночи осталось два часа. Если император не спит, то не спят и слуги. На террасах виллы сидят рабы. Большая их часть окружила вольноотпущенника императора, номенклатора Ретула. Они напряженно ждут. Сегодня ночью перед императором предстанет любимый римлянами актер Фабий Скавр. Что станет с ним, когда взойдет солнце? Всем известно: он подбивал народ к бунту, а за это полагается страшное наказание. Некоторые рабы видели, как Фабий играл на улицах, прежде чем по приказу Макрона их отправили на Капри. Старый номенклатор Ретул видел его не однажды. -- Я вам вот что скажу, этот Фабий -- хороший парень. Не боится сказать, что думает. Народ не даст его в обиду, и если он отсюда не вернется, так увидите, какой шум поднимется в Риме. Рабы, по привычке присев на корточки, слушали и ждали. Между тем внизу к маленькой пристани подошла легкая либурнская бирема. Небольшая процессия направилась по крутой дороге вверх. Восемь факелов, восемь здоровенных преторианцев, они ведут Фабия со связанными руками. Четверо впереди, четверо сзади. Посередине Фабий, а за ним центурион Камилл. Они медленно поднимались к императорской вилле. Камилл всю дорогу из Остии молча разглядывал актера. И во взгляде его была жалость. Он тоже знал Фабия, видел его не один раз и не один раз аплодировал его трюкам и шуткам. Жаль такого человека. Четыре факела впереди, четыре сзади, сейчас они поднимутся на скалистый утес над морем. Фабий двигается механически, как машина. Камилл, утомленный гнетущими мыслями, отстает все больше и больше. -- Подожди, Фабий, не несись так, -- вполголоса говорит центурион, -- ведь наверху тебя не ждет ничего хорошего. Фабий замедлил шаг и, не оборачиваясь, тихо спросил: -- Ты знаешь, что меня ждет? Камилл тяжело засопел. -- Как что? Как что? Зачем этот глупый вопрос? Неужели об этом надо говорить? -- воскликнул он. -- Чему быть, -- сказал Фабий, -- того не миновать... Запыхавшийся центурион просипел сзади: -- Не миновать. А вдруг? Смутьянов мучают, целыми часами рвут тело на части, целыми часами, прежде чем... понимаешь? Фабий вздрогнул: -- Понимаю. Камилл шептал: -- Сейчас подойдем к развилке. Мы пойдем прямо, а дорога направо ведет к утесу. Там близко. Оттуда сбрасывают... ну, ты знаешь. Если ты поторопишься, то будешь там в два счета. Я их задержу, а ты прыгай -- и дело с концом, без мучений. Фабий пошел еще медленнее. -- Почему ты предлагаешь мне это? Ведь тут речь идет о твоей жизни. Центурион заколебался: -- Ну... так... -- и грубо добавил: -- Ты что меня допрашиваешь? -- А потом настойчиво: -- Скажи, хочешь? Фабий минуту помолчал, глубоко вздохнул: -- Не хочу, мой милый. Пусть будет, что будет. Но я все равно очень благодарен тебе. Как тебя зовут? Камилл? Хорошо. Слушай, Камилл, как будешь в Риме. сходи в Затиберье. Спроси моего отца Скавра. Он тебе покажет, где живет моя девушка. Квирина ее зовут. Запомни! Квирина. Отдай ей это кольцо. Я получил его от тетрарха в Антиохии. Красивое кольцо, золото и агат, как ее глаза. Пусть останется ей на память. И кланяйся ей. И отцу кланяйся. -- Передам и скажу, -- заикаясь, произнес центурион. Фабий протянул к нему связанные руки, и Камилл неловко снял кольцо, делая вид, что осматривает веревку. -- Но у меня нет второго для тебя. Чтобы ты выпил на моих... в память обо мне... -- Ты что ж думаешь, актер? За это пить? Некстати ты шутишь, -- обиженно сказал Камилл. -- Кто идет? -- раздался в темноте голос. Перед ними вспыхнули факелы. Под факелами стояли здоровенные стражники-германцы. -- Центурион Камилл и восемь преторианцев, согласно приказу, ведут Фабия Скавра к императору. -- И тихо добавил, обращаясь к Фабию: -- Положись на меня, кольцо отдам кому надо. И все передам... Ночь все тянулась. Предвесенняя, холодная, напоенная запахом моря. Положение звезд на небе указывало, что после полуночи прошел час. Бледно-зеленая, покрытая пятнами луна была похожа на шляпку поганки, торчащей из мха. Император между тем лег и уснул. Нужно ждать, когда он проснется. Камилл отвел Фабия в помещение, где сидели стражники. Восемь преторианцев неотлучно были при нем. Все молчали. Камилл поднес чашу с вином к губам арестованного. Фабий сидел на скамье и смотрел на пламя факелов. Их свет напоминал ему глаза Квирины. Счастье мое! Счастье мое, ты не было долгим! Он вновь переживал часы, проведенные с ней. Этим он скрашивал ожидание, но на воспоминания о любви легла тень, и ожидание сгущало ее. Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию. Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева. Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится! В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл. Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать -- все едино. Приговор не изменится. Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных. Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей. Император жестом удалил стражу и произнес: -- Ты играл в театре Бальба мим о пекарях? -- Да, -- ответил голос, силившийся быть твердым. -- Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой. Всякий скажет, что актер -- это ничтожество. Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда. -- Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. -- Он пожал плечами. -- Поэтому в конце концов у нас не остается никакого... Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти. Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза. -- Кто сочинил этот фарс? -- Я. -- Ты, -- тихо и угрожающе произнес император. -- Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт. -- Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда. -- Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, -- перебил император. -- В чем там было дело? Фабий напряг внимание: -- Твои доверенные, конечно, рассказали тебе... -- Отвечай! -- Речь шла о пекарях и эдиле. -- Аллегория? -- Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами... -- А тебе? Только не лги! "Лгать я не буду", -- подумал Фабий и сказал: -- Тоже. -- Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах? Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил: -- Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин. Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот -- с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху... На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает. Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил: -- Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел. Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил: -- Скажи, а почему ты не изобразил и меня? Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа: -- В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки... -- Так, так, -- нетерпеливо перебил его Тиберий, -- но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня? Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу. Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно. Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал: -- Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает... -- и после гнетущей паузы добавил: -- А про тебя каждый знает все. Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее. Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах -- ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть: Ты жесток, лишен чувств -- хочешь, я скажу о тебе коротко? Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить! Вино ему уже противно, он жаждет крови: Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток. Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота -- так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков. Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови? Фабий ждет, ждет минуту, две, десять. Император похож на раненую птицу, которая готова издать последний крик и напоследок вонзить во врага когти. Нервы Фабия напряжены до предела, он больше не может выносить этого напряжения. В глазах темно. Связанные руки сжимаются в кулаки, ему хочется вцепиться в императорскую глотку. Кто из нас прав? Он, которого ненавидит весь мир, или я, помогающий людям хоть на минуту забыться? За мной стоят сотни, тысячи людей, они со мной по доброй воле, из расположения, из привязанности. А кто стоит за тобой? Если бы ты не платил золотом преторианцам -- ни одна душа не поддержала бы тебя. Ах, броситься и задушить? Нет, нельзя. Руки связаны. Но тогда по крайней мере пусть я буду убит без промедления! Мгновенно! Дыхание Фабия участилось. Перед глазами поплыли красные круги. Внезапно охватившее его безумие парализовало волю. Инстинкт, сумасшедший, дикий инстинкт руководит им, он хотел сократить свои мученья. В нем говорило одно лишь подсознательное стремление довести до бешенства мучителей, сократить пытку. Он истерически закричал: -- Почему ты позволяешь грабить нас? Почему ты допускаешь, чтобы мы бедствовали? И ты наш император? Так-то ты заботишься о Риме? Император впился глазами в осужденного. Кривая ухмылка исказила его лицо: -- Я понимаю. Ты хочешь быстрой смерти. Фабий не слушал, что говорит император, он неистово кричал ему в лицо: -- Ты отбрасываешь слишком большую тень, цезарь! В ней невозможно жить. Все гибнет от ужаса! Было тихо. За спиной императора догорело масло в светильнике, огонек погас. Раб неслышно внес другой светильник. Шорох босых ног за спиной напугал Тиберия. Он вздрогнул и испуганно оглянулся. Понял, что актер заметил это. И тихо сказал: -- Любой человек боится. И я всего лишь человек, хотя на плечах моих императорская тога. И после паузы неожиданно жестко и раздраженно, оттого что дал заглянуть себе в душу, добавил: -- Но только у меня одно преимущество: в моих руках власть. Стоит мне пожелать -- и через минуту Фабия Скавра не будет среди живых! Император выжидающе смотрел на Фабия. Актер был бледен, но спокоен. Казалось, что мысли его где-то далеко. -- Ты не боишься? -- Нет! -- выпалил Фабий. Император наклонился и злобно произнес сквозь зубы: -- Ты не будешь просить, ты не упадешь передо мной на колени, ты не будешь кричать? -- Нет, -- глухо, как бы издалека отозвался Фабий. Император изумленно произнес: -- Что же, ты не боишься смерти? Наступила тишина. Потом Фабий разжал губы и сказал почти шепотом: -- Боюсь. У меня есть милая, отец, друзья... Император невольно тоже понизил голос и повторил: -- Милая, отец, друзья... Странно звучали эти слова в устах человека, который десятки лет жил один. Он с завистью посмотрел на актера. -- После моей смерти ликованье, после твоей -- плач. Ты счастливый человек, гистрион. Фабий поднял голову: -- Я был счастливым, господин... Мы простые люди. Но умеем радоваться тому малому, что имеем... Император пренебрежительно заметил: -- Для комедиантов радость -- ремесло, бросил бы только кто монету... -- Прости, цезарь, я говорил не о комедиантах, я говорил о людях, которые живут за Тибром. Тиберий поднял глаза. В своем презрительном высокомерии под словом "Рим" он подразумевал мраморные дворцы, сенаторов, заговорщиков и убийц. И вдруг увидел тысячи лиц, Затиберье, толпы народа, мерзкие лачуги, которые раньше он видал только издали, с Палатина, миллионы грязных оборванцев, но ведь людей же, в конце концов. Тиберий задумался об этом, картина Затиберья стояла перед глазами. Он тихо повторил: -- Рим, Рим... Фабий, очевидно, понял, о чем думает император, и добавил: -- И мы, простые люди, -- это тоже Рим... Император слушал вполуха. И глухим голосом сказал самому себе: -- Но Рим -- это также и я. Рим -- это также и я. -- И мысленно добавил: "Я вернусь в мой Рим". Все вдруг перестало интересовать императора. Он встал. -- Ты можешь идти! У Фабия подкосились ноги. Атрий, факелы, старик в кресле -- все завертелось перед ним в диком вихре. Он не заметил, что над имплувием атрия занимался день, что звезды поблекли, что побледнело и засверкало зарею небо. Он нерешительно шагнул и недоверчиво спросил: -- Могу идти? Только теперь император понял, что своими словами вернул актеру свободу. Он заколебался. Нужно было бы раздавить этого червя, он смутьян и будет продолжать мутить воду. Сбросить его со скалы. Но гордость Клавдиев возобладала. Этот человек осмелился сказать ему правду в лицо. Пусть убирается, пусть продолжает науськивать народ на сенаторов. Император хлопнул в ладоши. И сказал центуриону личной охраны: -- Отпустите его. -- Я благодарю тебя за жизнь, цезарь! -- Фабий двинулся было к выходу, но вдруг нерешительно остановился. -- Почему ты не уходишь? -- резко спросил Тиберий. -- Ты сказал, что я могу идти, но сенаторы... Тиберий сухо усмехнулся и иронически произнес: -- Пожелай мне долгой жизни, актер. Пока я дышу, никто не посмеет тронуть тебя. Но как только глаза мои закроются, о, тогда пусть боги помогут тебе. Капри -- это крепость, весь остров -- крепость, неприступная твердыня, до отказа набитая вооруженными до зубов стражниками. Сотни копий торчат по обочинам дорог страшным частоколом. Ни шагу нельзя ступить по своей воле. Фабий выходил из виллы "Юпитер". Старый Ретул и рабы, не спавшие всю ночь, чтобы хотя бы взглядом проводить актера к скале, прозванной Смертельный прыжок, вытаращили глаза. Он уходит! Уходит свободный! Фабий возвращался тем же путем. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Он все еще не верил. И все еще дрожал. Над дорийскими храмами в Песте загорался день. Яркий свет разливался все выше и выше над горизонтом, заливая склоны Везувия, отражался в мраморе императорских дворцов. Ворота каприйской твердыни распахнулись. Фабий ступил на палубу биремы, попутный западный ветер надул желтоватые паруса, высоко на мачте распевал юнга. Только теперь Фабий поверил. Он щурился на ярком свете, он дрожал от возбуждения, ему хотелось говорить, но вместо слов из горла вылетал смех. Жизнь! Прекрасная жизнь! Квирина! Лучи солнца плясали на волнах, в рокоте моря слышались уверенность и сила, корабль с шумом рассекал воду. Прекраснейший день изо всех дней! Фабий как сумасшедший обнимал центуриона и целовал его заросшие щеки, ухо, подбородок. -- Давай-ка сюда кольцо, побыстрей, я сам отнесу его своей милой! Приближался берег, его серые утесы круто уходили в море. -- Квирина, отец, вы слышите меня! Я возвращаюсь! Живой! Здоровый! Свободный! Я снова буду играть. Снова тысячи глаз будут смотреть на меня. Благороднейшие сенаторы, низко кланяюсь вам!.. Со мной слово императора! Квирина, детка, готовь центункул и грим! Я снова буду играть! 30 Император проспал целый день. Вечером на террасе он съел несколько сухарей с вином и миску бананов. Ему было тоскливо. Отчаяние, охватившее его после добровольной смерти Нервы, до сих пор не проходило. Ему хотелось забыться и рассеяться после разговора с комедиантом, и он приказал зажечь свет и привести греческого мальчика, которого любил больше всех. Он погружал ногти в тело мальчика. Мальчик стискивал зубы от боли, стонал, стараясь побороть боль, но она была такой внезапной и резкой, что маленькая рука, бессознательно обороняясь, ударила императора. Император призвал стражу, приказал отвести мальчика на нижнюю террасу и наказать пятьюдесятью ударами. Когда мальчика увели, Тиберий, опираясь о палку, тяжело поднялся. Он не любил вставать в чьем-либо присутствии. Слабости и старости при этом скрыть нельзя. И зачем показывать волкам жертву? Ему совсем немного осталось до восьмидесяти, но нужно еще сто лет, чтобы исполнились все желания, а сколько до вступления в царство Аида? Сколько? Миг? Месяц? Год? Отбрасывая тонкую длинную тень, стоял старик у перил террасы, ветер развевал пряди редких седых волос. Он смотрел на море, чернеющее вдали. Пятьдесят ударов палкой по голому телу -- это жестокий приговор. Истязание мальчика началось. Крики разорвали воздух. Тиберий с вожделением смотрел на происходящее. Стоны истязуемого -- это единственное, что его еще волнует. Стоны переросли в отчаянный крик. Император невидимым стоял в тени. Он заметил, что на дальней террасе его звездочет Фрасилл внимательно изучает расположение звезд. "О тебе каждый все знает", -- сказал этот бесстыжий актер. Нет, это неправда. Кто знает об этих черных пропастях, в которые я опустился, чтобы наслаждением вознаградить себя за десятки лет страданий. Кто об этом знает? Об этом знал покойный Нерва. Но он уже ничего не скажет. А сегодня это знает, пожалуй, единственный человек -- Фрасилл. Крик истязуемого мальчика наполнял сад и ночь. -- Мой цезарь, -- раздался издали голос звездочета. -- Откуда ты знаешь, что я здесь, Фрасилл? -- спросил император. -- Прикажи, чтобы прекратился этот крик. Он мне мешает наблюдать. -- Император хлопнул в ладоши. -- И не убивай, если можно. Кровь мешает пророчествам. Посмотрите на этого смельчака! Он диктует императору. И стражнику, который появился около него, ожидая приказания, сказал тихо: -- Отпустите мальчика. -- Спасибо, мой господин, -- послышался голос Фрасилла. Как он мог на таком расстоянии услышать меня? Он заранее знает, что я сделаю? Ах, Фрасилл! Он единственный знает обо мне абсолютно все. Сколько раз он заставал меня во время любовных игр с мальчиками и девочками, дыханием которых я освежал свою старость и так продлевал себе жизнь. Он мог бы рассказать. Кому он может что-то сказать, ведь здесь стерегут каждый его шаг? Но когда меня не будет, то сможет... И написать сможет. А что напишет человек, который читает и мои мысли? Опишет он мои страдания? Мои ночи, полные страха? Мои годы непрерывных мук одиночества? Сможет он написать и то, что написать нельзя? Действительно ли Фрасилл читает мои мысли? Каждую ли он может прочесть? Злая усмешка искривила жестокое лицо старика. Ему пришла в голову страшная мысль: узнает ли этот всевед наперед, что я его минуту спустя прикажу сбросить со скалы в море? Должен ли я это сделать? Должен ли я избавиться от человека, который вот уже сорок лет стареет бок о бок со мной, который десять лет разделяет мое одиночество здесь, на острове, который уже на Родосе во время моего изгнания был для меня всем -- рабом, советчиком, предсказателем, другом? Его советы были ценнее золота. Но это единственный человек, который может поведать обо мне миру больше, чем все остальные. Он видит меня насквозь. Нет. Не напишет. Исчезнет! Через минуту погибнет! Император тихо вошел в комнату, приказал, чтобы палач спрятался за дверью и был готов к работе, и вернулся на террасу. -- Фрасилл! -- окликнул он звездочета. Астролог оглянулся. -- Подойди ко мне! Фрасилл приближается. Тиберий внимательно следит за ним. Вот видишь, колдун, ничего ты не знаешь. Не знаешь, что идешь за своей смертью. Фрасилл подошел к императору и стал на колено, чтобы поцеловать его перстень. -- Почему ты становишься на колени, словно просишь о милости? -- звучит иронический голос императора. -- Я и прошу о милости, -- тихо повторяет грек. -- Ну? За кого? -- Император усаживается. -- За себя, цезарь. Сердце Тиберия забилось сильнее. Император до самого подбородка укутался в шерстяной плащ. Ах ты проклятый, ты действительно читаешь мои мысли! Император спрашивает: -- Долго ли я еще проживу, гадальщик? -- Звезды говорят, что Тиберий... -- Сколько? Сколько? -- настаивает старец. Фрасилл колеблется. Не скажет же он, что императору осталось жить считанные дни. -- В звездах написано, что Тиберий будет господином Рима еще лет десять! -- Как я умру? Это будет кинжал или яд? -- Ни кинжал, ни яд. -- Ты клянешься? -- Клянусь Аполлоном! -- А как долго проживешь ты? -- вырвалось неожиданно у Тиберия. Фрасилл молчит. Рука мнет пурпурную кайму подаренной императором тоги. -- По звездам так же долго, как и ты, цезарь. Но по твоей воле... -- Договаривай! -- Несколько мгновений... Тиберий схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Дыхание было хриплым и прерывистым. "Судьбу, которую предназначили звезды, я не поборю -- подумал Тиберий. -- Я буду жить так же долго, как и он. Я не могу его убить. Я убью себя". Он смотрел на Фрасилла с изумлением. "Этот человек предсказывал его матери Ливии. И говорят, ни разу не ошибся. Он наверняка знает, что у Ливии на совести не одна жизнь. Не одного убрала она, чтобы освободить дорогу к трону ему, Тиберию. Агриппа, Луций, Марцелл. Гай, Германик, Друзилл. Какой страшный перечень! На лбу у императора выступил холодный пот. Человек, которого он никогда не боялся, теперь нагонял на него неведомый страх. Но не обманет ли он меня? Ведь все, что я знаю, я знаю от него. Если он хотел написать, то давно написал и спрятал. Веревкой палача я Фрасилла не одолею, так же как не подавлю стремящийся к власти сенат. Оба старика наблюдают друг за другом. Глаза застывшие, стеклянные, неподвижные. Два старых друга-врага. Оба играют самую большую игру: на жизнь. Император медленно поднимается, встает, тяжело опираясь о палку, не обращая внимания на то, что грек это видит. Фрасилл не склоняет головы, не прячет глаз, в которых трепещет светлая пыль Млечного Пути. Его взгляд становится внезапно бодрым и веселым. Тиберий сообразил: этот толкователь воли звезд снова понял, о чем я думаю! Почувствовал, что я не стану его убивать! Понимает ли он, почему я такой, какой есть? Ах, нет, это не та простая душа, в нем нет той капли человеческого сочувствия, в которой я нуждаюсь. Это слуга и ничего больше. Как мой советник. Как Харикл. Но он действительно преданный слуга". Император раскрыл объятия. Грек почтительно обнял его и не колеблясь прижался щекой к лицу, обезображенному лишаем. Император впал в меланхолический экстаз: -- Я никогда тебя не обижу, друг. Ты вена. питающая мое сердце, ты кровь моих жил. Ты преданный. Тебе одному я верю... Фрасилл обнял колени императора. Тиберий приказал ему встать. -- Мне хотелось бы еще пожить, Фрасилл. Продли мою жизнь. На три года! Всего на три года! Как, скажи, как ее можно продлить?! За каждого, кого пошлю на смерть, получу ли я день жизни? Скажи! Должен ли я, согласно старым преданиям, освежаться человеческой кровью. Посоветуй! Должен ли я ее пить, чтобы жить? Грек усадил трясущегося императора в .кресло и отрицательно покачал головой. Тиберий закричал в гневе: -- Ах, я же знаю, ты трус, ты смешной филантроп, ты как Нерва! Тебе тоже не нравится, когда течет людская кровь. Тебе и голубиной крови жаль, невинная ты душа. Но разве в этом Вавилоне лжецов можно поступать иначе? Разве может кто-нибудь выхаживать голубей на крыше, когда на ней приготовлена западня? Черное, зловещее море монотонно шумело внизу. Император расчувствовался: -- Ты знаешь, почему я такой жестокий, не так ли? -- Тебя сделали жестоким, -- ответил Фрасилл. -- Я знаю твою жизнь. Жизнь полную страданий и горестей. Я знаю это... -- Не только ты. Я недавно слышал, что обо мне каждый знает все... -- Это не так, мой император. Они знают только то плохое... -- Что это "то плохое"? -- повысил голос Тиберий. Астролог сказал настойчиво: -- Не убивай легкомысленно, мой император! В каждом человеке есть что-нибудь прекрасное, в нем есть хотя бы искра от олимпийских богов, и ее жаль. Тиберий слышит тихий, проникновенный голос звездочета, и старый, скептик спрашивает: -- Может ли дерево, которое сто лет росло от корней к кроне, внезапно начать расти от кроны к корням? -- Дерево не может. Но человек -- человек может все, что захочет. Долго молчал император. Потом схватил хрустальную чашу: -- Выпей, грек, за то, чтобы остаток моих дней не был черным. Если для истерзанного и измученного вообще возможно счастье, я сказал бы, выпей за мое счастье. Астролог возлил из чаши: -- В честь Эскулапа и за твое счастье, цезарь! Он пил жадно, большими глотками, стараясь запить эту минуту одурманивающим напитком, притупить вином пережитый страх. -- Есть у меня еще кое-что в мыслях, Фрасилл. Есть у меня еще одно желание -- ты знаешь, очевидно, о нем, мой всевед? Как мог Фрасилл не знать об этом желании. Право, не надо обращаться к звездам, чтобы понять, почему старый император много раз посматривал в направлении, где бьется сердце империи -- Рим. Но Фрасилл, верный своему "удивительному" призванию предсказателя, на этот раз не захотел проявить своей проницательности, а попросил императора быть спокойным и сосредоточенно посмотрел на горизонт. Император напряженно ждал. Медленно глаз звездочета скользнул по созвездиям от Лиры к Лебедю, от Персея к Кастору и Полидевку, от Дракона к Скорпиону. Медленно собирался астролог с мыслями, наконец сказал спокойно: -- Ты мечтаешь вернуться в Рим, мой цезарь. Тиберий мрачно поглядел на Фрасилла и произнес тихо: -- Человека на старости лет тянет туда, откуда он вышел... -- Потом более настойчиво: -- Должен ли я вернуться в Рим? Фрасилл вздрогнул. Опасный вопрос. Он ждал его и боялся ответить. Вернуться в муравейник, который он твердой ногой попирает изо дня в день, который он восстановил против себя смертными приговорами и конфискациями? Но он этого хочет. Это его последнее желание. Он снова поднял глаза к сияющим планетам. Констелляция плохая. Гемма в созвездии Короны имеет цвет свежей крови. Но он хочет вернуться, говорит себе Фрасилл. Мир вздохнет раньше. Вздохну и я... Фрасилл видел в глазах императора такое страстное желание услышать положительный ответ, что уже хотел было согласиться. Но не смог. Почувствовал жалость к человеку, который всю свою жизнь не знал счастья, который не знал, что такое радость, не умел смеяться. И жалость оказалась сильнее страха. -- Уж коли речь идет о деле таком важном, я должен сказать тебе, мой цезарь, всю правду, даже если она тебя огорчит или разгневает. Не возвращайся в Рим. -- Против меня готовится заговор? Тиберий имел в виду Сервия Куриона. Говорят, у него собираются оппозиционеры. Об этом ему сообщил доносчик. Однако Макрон уверял, что сборища бывают у ростовщика Авиолы. Точных доказательств нет. Но удар нужно будет нанести внезапно. По кому? По Сервию? Авиоле? Пусть так или иначе, ясно одно, что в Риме Тиберию не избежать интриг. Фрасилл не сказал ни да, ни нет. Снова посмотрел на звезды: -- Рим -- горячая земля, мой цезарь. Рассадник страстей. Самая сильная страсть -- это ненависть. Она не дает покоя людям, ослепляет их, оглушает... -- Сентенции оставь при себе, -- сказал император неприветливо. -- Что тебе говорят звезды, это я хочу слышать! -- Рак стоит в связи с Гидрой, мой господин... -- Это означает... -- Тысячеглавая гидра стоит против тебя. Словно миллионы муравьев, готовых обглодать мясо до самых костей... Император вскипел: -- Глупец! Что ты болтаешь о муравьях? Я хочу в Рим и не поддамся на твое вранье! И тут же задумался: Фрасилл явно видел, как я хочу вернуться. Он мог мне спокойно сказать -- возвращайся. Что я понимаю в этих звездах? Ведь это тоже обман, как и все в человеческой жизни. Он говорит о гидре, стоящей против меня. Мог бы спокойно послать меня на смерть в Рим. Любой другой так бы и сделал. Император мягко посмотрел на Фрасилла. -- Ты не желаешь моей смерти? -- Нет, господин, -- прозвучал тихий ответ. -- Почему же? Я столько раз тебя обижал. -- Обижал. Каждый стоящий у власти обижает слабых. Я не хочу, чтобы ты лишился жизни, но... -- Договаривай, мой милый. -- Если бы ты смирился... Император поднялся, оперся о стол и захрипел в бешенстве: -- Ты глупец! Идиот! Я должен смириться? Перед кем? Перед своими врагами? Скорее я отомщу во сто крат! О ты, собачья душа! Ты -- ядовитая змея! -- Он, задыхаясь, опустился в кресло, вытер орошенный потом лоб, руками сжал виски. Злость вылилась и внезапно исчезла. Он говорил тихо, извинялся, просил прощения: -- Ах, нет! Прости меня, Фрасилл. Ты действительно мой друг. Прости меня! Император разволновался: вот единственный человек, который мне не враг. Тиберий взял звездочета за руку, и в сердце его проникло давно забытое чувство благодарности. Но, поглаживая руку Фрасилла, он повторял упрямо: -- Но в Рим я все-таки вернусь! Почувствовав усталость, он попросил Фрасилла уйти. Фрасилл удалился. Тиберий остался один. Он встал. Закутался в плащ и вышел на восточную террасу. Удары волн оглушали. Иногда хорошо послушать этот грохот. Он подошел к перилам. факел, горящий на другой террасе, отбрасывал на мозаику пола тень императора. Длинную, большую, величественную. Тень властителя мира перерезала на мозаике нить, с помощью которой Ариадна выводила любимого Тезея из Лабиринта. Лабиринт жизни -- это лабиринт человеческих чувств. Найду ли я путь, человек сто раз отвергнутый, обманутый, брошенный? Найду ли я душу хоть с каплей сочувствия? На мраморных перилах загорелись два желтых огонька. Они приближались. Император вздрогнул, потом рассмеялся. Его кот Рубр. Рыжий, с коричневыми подпалинами кот, любимец Тиберия. Император поднял руку и протянул ее навстречу животному, хотел погладить. Однако кот взъерошился, фыркнул, желтые огоньки быстро отступили во тьму и исчезли. Император стоял, не двигаясь, с протянутой рукой. Потом скользнул ладонью по холодному мрамору перил, которые не могут отстраниться от прикосновения. 31 На огромном пространстве Марсова поля уже на рассвете расположилось шесть отобранных Луцием когорт шестого легиона, больше четырех тысяч солдат при полном вооружении. Высокопоставленные лица собирались в храме богини Беллоны после восхода солнца. Макрон -- среди первых. Луций церемонно приветствовал его. Сопровождаемый восторженными криками толпы, появился на коне Калигула. Металлический шлем прикрывал шишковатый череп, золотой панцирь с изображением колесницы Гелиоса пылал солнечным блеском, кобальтовый, расшитый золотом плащ развевался за всадником. Великий жрец принес в жертву на алтаре перед храмом богини Беллоны корову, свинью и овцу. Из храма доносилось пение жрецов. Жертвенный дым возносился прямо к небу. Императорская свита вскочила на коней. Калигула, с Макроном по правую сторону и с Луцием по левую, направился со всей свитой к солдатам и остановился перед строем. Толпы народа смотрели на него. Калигула поднял правую руку и воскликнул: -- Да здравствует шестой железный легион! Солдаты ответили: -- Честь и слава императору Тиберию! Честь и слава Гаю Цезарю! Потом речь произнес Макрон. Он от имени императора выразил благодарность отсутствующему легату Вителлию, всем центурионам и солдатам за храбрость, проявленную ими на Востоке. Он сообщил им приказ императора: легион останется в Риме впредь до нового распоряжения. После этого Макрон зачитал имена центурионов и солдат, а Калигула сам вручил им награды и знаки отличия за мужество. Наконец, под гром труб Калигула вместе с Макроном и Луцием произвел смотр войскам. Калигула и Макрон на прощание приветствовали солдат. В рядах прогремело: -- Слава Гаю Цезарю! Слава Невию Макрону! Слава легату Вителлию! И, выполнив предписанные формальности, легионеры закричали: -- Слава Луцию Куриону! Четыре тысячи глоток надрывались так, что гудело Марсово поле: -- Слава Луцию Куриону! Луций покраснел, смущенный этим неожиданным проявлением любви своих солдат, покраснел вдвойне, оттого что все это произошло при Калигуле, и приветственно поднял руку. А легион все гремел: -- Куриону! Куриону! Макрон смеялся: -- Смотри-ка, как солдаты Вителлия полюбили Куриона. Тут любовь не на шутку. Да замолчите вы наконец! И, повернувшись к Калигуле, произнес: -- Поедем, мой дорогой? Они направились к Капитолию. Вслед им неслась песня легионеров: Пусть я погиб у Ахерона, Пусть кровь моя досталась псам, Орел шестого легиона, Орел шестого легиона, Как прежде, рвется к небесам!.. Как прежде, храбр он и беспечен, И, как всегда, неустрашим; Пусть век солдата быстротечен, Пусть век солдата быстротечен, Но -- вечен Рим, но -- печен Рим!.. Некоторое время наследник со своей свитой ехал молча. Он улыбался, но его напряженное лицо было злым. -- Чем же, Луций, ты добился такой любви? -- поинтересовался Калигула. В тишине прозвучал ответ Макрона: -- Вителлий писал мне об этом. Просто-напросто Луций жил так же, как и солдаты. Как один из них. Это Вителлий, -- он ухмыльнулся, -- нежил свои старые кости. А Луций, говорят, но давал себе ни минуты покоя. И чтобы немного умерить похвалу, добавил, усмехнувшись: -- Вот они честолюбцы. Вояки. Но ведь это и новые герои Рима, новые Регулы и Муции, мужественные, преданные. Как ты полагаешь? Калигула кивнул. Его душила зависть, но он превозмог себя, повернулся к Луцию и при всей свите сказал ему как только смог горячо: -- Ты можешь рассчитывать на мою любовь, Луций. Ты узнаешь, как Гай Цезарь умеет ценить мужество и верность своих друзей! Очаровательная женщина была Энния, супруга великого Макрона. Очаровательно было в ней все: от глянцевитых черных кудрей до розовых пальчиков с покрытыми лаком -ноготками на ногах в греческих сандалиях. Она раздевалась, чтобы переодеться к обеду у Калигулы, и делала это сама в присутствии мужа. Так бывало нередко. Макрону нравилось сидеть, разглядывая ее полную грудь, а потом неожиданно вскочить и повалить ее на постель. Так было и сегодня. Устав от любовных ласк и вина, которого он выпил немало, Макрон рассматривал ее уже без вожделения. Он отдернул индиговый занавес, который отделял кубикул жены от великолепного атрия. Между коринфскими колоннами белели ряды статуй. -- Посмотри-ка, девочка, в каком мы обществе, а? Тут и Марий, и Сулла, и Юлий Цезарь, и Август, и Тиберий. -- Задерни занавес, мне холодно. Я же голая. Ну и что? -- Не хватает только Калигулы, -- сказал он, задергивая занавес. -- Не торопись, Невий, -- ответила Энния, размышляя, какого цвета муслин ей более всего к лицу. -- Мы должны опережать события, иначе они опередят нас. -- Что? -- Энния подняла голову. -- Разве он скоро станет императором? -- Скоро? Раньше, чем скоро, девочка. В грубом голосе мужа ей послышалась озабоченность. Она прекрасно знала его намерения: не гоняться безрассудно за императорским пурпуром, как Сеян, а приручить молодого императора, обвести его вокруг пальца и направлять его туда, куда захочется Макрону. Властвовать без титула и забот властелина. План мужа ей нравился. Макрон, однако, видел тут и темные стороны: Калигула не из того теста, что старый император. Калигула -- это само непостоянство. Сплошные выверты, сплошные капризы. Сегодня туда, завтра сюда. Эти его неожиданные и изменчивые настроения могут быть страшно опасными. и никто их вовремя не предугадает, разве что жена. Жена, которой муж в постели доверит все, которая, кроме того. если она умна, сумеет вытянуть из него и самые потаенные помыслы. Макрон знал, как Энния нравится Калигуле. Всякий раз, увидев Эннию, он пожирал ее глазами. Стоит ему сделаться императором, и он просто возьмет ее, а его, Макрона, отправит куда-нибудь на край света. Например, в Египет. А может, и в царство Аида. Ничего хорошего в этом нет. Однако события можно предвосхитить: если он сам положит свою жену в постель Калигулы, то удастся сразу убить двух зайцев: он спасет себя от изгнания и будет знать обо всем, что творится в шишковатой башке владыки мира. Но как сказать ей об этом? Макрон слегка колебался и боялся начать. -- Надо видеть его насквозь, но, разрази меня гром, как к нему подступиться? -- вслух заключил он. -- Этого тщеславного болвана не так уж трудно окрутить, -- рассмеялась Энния. -- Достаточно сообразительной женщине взяться за дело. Уж она бы им вертела как хотела. Макрон вскочил. О боги, какая мудрость, да как же здорово вы ей это подсказали! Прямо в точку! Он схватил жену за плечи своими ручищами: -- Ты бы сумела? О, это мысль, Энния! Пусть Венера озолотит тебя! Энния вытаращила глаза: -- О чем ты говоришь, Невий? Он продолжал как опытный актер, как искушенный гистрион, он сгибался от хохота, он был в восторге от ее сообразительности, как будто это она подала ему блестящую мысль. -- О, ты это сумеешь, девочка! Ты его поймаешь на удочку!.. -- Невий! -- Она говорила злобно, размахивая белоснежной, расшитой золотом паллой. -- Не шути так глупо! -- Какие шутки, куропаточка? Ты так хороша, что глаза могут лопнуть. Калигула при виде тебя пыхтит, как кузнечный мех. Ты меня подцепила, а уж этого сопляка тебе подцепить ничего не стоит. Энния поняла, что Макрон не шутит. Она была оскорблена. -- И ты отдашь меня на растерзание этому головастому чудовищу? Этому слюнявому коротышке? Макрон продолжал обдумывать свой план: -- Я думаю, тебе очень пошел бы пурпурный плащ... Она завизжала, как будто ее резали: -- Ты от меня избавиться хочешь, ничтожество! Продать меня, как скотину! Хрипун проклятый! Она в бешенстве продолжала кричать, и Макрон понял, что шутливый тон тут неуместен. Он повернул дело иначе: -- Не надрывайся, Энния, послушай лучше. Это не шутка. Если ты будешь умницей, то сможешь сделать для нас обоих великое дело. Ты будешь императрицей... Он умышленно остановился и подождал. Если Макрон и был ничтожеством, то Энния немногим ему уступала, все ее благородство разлетелось в прах при слове императрица. Макрон продолжал горячо: -- Глупая, думаешь, я не буду потом каждую ночь бегать к тебе на Палатин? Эниия размечталась, даже улыбнулась. Хитрый Макрон мигом почувствовал изменение в настроении жены: -- У тебя будет вилла, какой нет ни у кого в Риме. -- Лучше, чем у Валерии? -- вырвалось у Эннии. -- В сто раз лучше. Да ведь ты и красивее ее. Энния подозрительно взглянула на него, и Макрон тут же добавил: -- Конечно, красивее, честное слово: тебе и быть императрицей. А будешь умницей, так получишь от этого тюфяка письменное подтверждение, прежде чем отправишься к нему в постель. Заманчиво чрезвычайно, но и срам какой для благородной женщины: собственный муж толкает ее в постель урода с тощими ногами и отвисшим брюхом. И тут Энния снова раскричалась, грубо, как делывал это и он: -- Подлец! Свинопас! Сводник проклятый... Макрон зажал ей рот поцелуем. Она колотила его кулаками, кусала, противилась. Брякнула металлическая дощечка. -- Перестань, -- сказал Эннии Макрон и заорал: -- Что там такое? Раздался голос номенклатора: -- Благородный сенатор Гатерий Агриппа просит, чтобы ты принял его, господин, по неотложному делу. -- Пусть подождет. Сейчас я приду! -- крикнул Макрон. Потом наклонился к жене, ласково потрепал ее по щеке: -- Подумай, женщина. Вот расправлюсь с этим толстопузым и вернусь за ответом, императрица. Макрон принял сенатора в таблине, драпировки которого своей зеленью напоминали ему кампанские пастбища. У Агриппы трясся подбородок, когда он поспешно входил, чтобы доказать неотложность своего визита, Макрон даже не встал. Указал гостю на кресло. Гатерий в четвертый раз поклонился, насколько позволяло ему брюхо, и уселся на краешек мраморного кресла. Позади Макрона стоял бронзовый Тиберий. Его прекрасное лицо было молодым, нестареющим. Гатерий благоговейно взглянул на статую водянистыми глазами. -- Моя любовь и преданность нашему... -- ...дорогому императору всем известна, -- грубо прервал его Макрон. -- Знаю. К делу, мой дорогой. У меня мало времени. -- Прости, благороднейший. Я, -- Гатерий говорил прерывисто, -- руководимый чувством преданности... мне удалось... то есть я хочу сказать, я случайно раскрыл... о боги, какая низкая жестокость... прости, что я так нескладно... -- И правда нескладно. Чепуху несешь, дорогой Гатерий. На кого ты хочешь донести? -- Донести! Донести! -- обиделся толстяк. -- Интересы родины и прежде всего безопасность императора заставляют меня... -- На кого ты хочешь донести? -- проворчал Макрон. Гатерий выпрямился в кресле, поклонился в пятый раз, голос его звучал торжественно: -- На Сервия Геминия Куриона. Он готовит заговор против императора. Гатерий умолк. Макрон прикрыл глаза под косматыми бровями. Он злился на Гатерия за то, что тот помешал его разговору с Эннией, когда та уже почти согласилась последовать его плану. Но донос на Куриона -- дело немалое. Макрон живо помнил, как Тиберий всыпал ему за Аррунция. А впрочем, не умнее ли развязать руки заговорщикам, чтобы они старика... Нет. В таких делах лучше всего полагаться на самого себя. Курион. И его мятежные друзья Ульпий, Пизон... Подходящий ли теперь момент, чтобы вмешаться и растревожить осиное гнездо? Зачем в решительную минуту вооружать против себя приверженцев Куриона? Он обдумывал дело медленно, но тщательно. Макрон решил: он прикажет следить за Сервием Курионом и его друзьями, чтобы знать о каждом их шаге. Потом всегда можно будет либо принять решительные меры. либо затягивать расследование до бесконечности, в зависимости от того, какая сложится обстановка. Человек, в руках которого власть, применяет законы, руководствуясь собственными нуждами. Он стрельнул глазами в Гатерия. Сухо осведомился: -- Доказательства? Залитые жиром глаза Гатерия испуганно забегали. Что же это? Всемогущий пособник императора принял его донос совсем не так, как раньше. Властным, грубым и невоспитанным он был всегда, но при каждом новом имени у него начинали сверкать глаза, иногда он даже потирал руки. А сегодня остался холоден. Я сделал промах? Может быть, даже навредил себе? А если есть что-то в слухах насчет Луция Куриона и дочери этого... Так, отступать поздно. Что сделано, то сделано. Пойти к императору? Напрасный труд. Он меня не примет. Говорят, я ему противен. А кроме того, меня к нему не пустит эта куча навозная. Он тихо начал: -- Мой вольноотпущенник... Макрон с ухмылкой прервал его: -- Персии, твой обычный свидетель, да? -- Да, -- неуверенно продолжал Гатерий, -- слышал от раба Сервия о тайных собраниях некоторых сенаторов у Куриона... -- Каких сенаторов? -- Он не запомнил. Он только слышал... Макрон вскочил: -- Слышал, слышал, а даже не знает что. Болтовня! Может, они собирались в кости поиграть, а игра в кости запрещена. Тебе же все заговоры мерещатся. Денежки понадобились, а, сенатор? Гатерий был ошеломлен. Чего бы он ни дал, чтобы оказаться теперь в сотнях стадий[*] от этого грубияна. Он открыл было рот, но не успел произнести ни звука. Макрон бушевал и топал ногами по мраморному полу: [* Стадия -- мера длины, равная 200 м.] -- Хватит с меня твоих доносов, милейший. У любого слова есть лицо и изнанка. А изнанка твоих слов так и прет наружу. Мало тебе, что ли? -- Иначе ты принимал меня прежде, Макрон, -- оскорбленно выпрямился толстяк: дышал он хрипло. -- Закон об оскорблении величества... -- Ладно, -- быстро сказал Макрон, поняв, что зашел слишком далеко. -- Ты сам видел что-нибудь? Слышал? Гатерий начал: -- Во время собрания сената, когда ты увенчал сына Куриона, я видел, как Сервий Курион хмуро слушал императорские похвалы твоей особе, которые содержались в письме... А, вот ты куда! Чтобы я оскорбился. Нет, не выйдет. И Макрон насмешливо сказал: -- Откуда ты знаешь? Может, у него тогда живот болел. Твой вольноотпущенник от кого-то что-то слышал, тебе кажется, что ты видел что-то. Слабое доказательство. Еще раз говорю тебе: мне всегда нужны настоящие доказательства! Макрон слегка поклонился: -- Спасибо, Гатерий, да хранят тебя боги. -- И крикнул вслед уходящему: -- Вечером увидимся на обеде. Калигула ждет тебя. Приходи обязательно! Гатерий вышел от Макрона напуганный и обеспокоенный. Почему это Калигула меня ждет? Он вспомнил неприятную историю в лупанаре. Вздрогнул. У выхода на мозаичном полу была изображена оскалившаяся собака, надпись гласила: "Cave, canem!"[*] Гатерий осторожно перешагнул через собаку и потащился к своей лектике. [* Осторожно, собака! (лат.).] Макрон некоторое время разглядывал прекрасную мраморную спину Венеры, казалось, он о чем-то размышлял, но о чем -- непопятно. Он позвал управляющего: -- Приведи Марцелла! Тихое покашливание. Макрон обрадовался: -- Марцелл, возьми пятьдесят человек. Вы будете тайно следить за дворцом Куриона на Авентине. Ты отвечаешь мне за то, чтоб без твоего ведома туда мышь не проскользнула! Про каждого приходящего и уходящего сразу сообщай. И быстро! Занавес упал, но вдруг опять отодвинулся. Управляющий заглянул внутрь: -- Господин, тебя ждет тут трибун легиона "Августа" из Верхней Германии. Макрон кивнул. Вошел молодой вооруженный мужчина, поздоровался и подал Макрону запечатанный свиток. Макрон хмуро читал. Потом спросил: -- Как начался бунт? -- Солдаты подняли ропот из-за плохой пищи и тяжелой службы. Когда было получено известие, что срок службы будет продлен, так как возросла опасность варварских набегов из-за Рейна, четыре когорты взбунтовались. -- Что предпринял легат? -- Приказал схватить шестнадцать зачинщиков мятежа. С остальными легат ведет переговоры и ждет твоих приказаний. Макрон немного подумал, потом велел принести письменные принадлежности. Написал, запечатал послание. На всякий случай повторил приказ трибуну: -- Передай легату, пусть зачинщиков немедленно обезглавят, другим острастка будет. А перед солдатами пусть выступит и намекнет им, что если они будут служить сверх срока -- а они будут, дорогой, -- то вскорости получат много золотых. Трибун непонимающе вытаращил глаза. Макрон улыбнулся: -- Ну, не пяль глаза и убирайся, милый, торопись! Увидишь, что я тебя не обманул. И приветствуй моих солдат! Глядя вслед трибуну, он подумал: самое время покончить с этим. Хватит с меня старого наставника, который управляется со мной как с мальчишкой, да еще соглядатаев подсылает. Молодого-то уж я на веревочке поведу, куда мне понадобится. Этот с радостью отвалит солдатам денежек, только бы хорошим быть для всех да спину защитить... Энния крутилась в руках рабынь, они уже собирали в складки ее столу из красного шелка и натирали маслом ее волосы, чтобы блестели. Она едва сдерживала слезы. Свинья этот Макрон! А продает ее свинье еще худшей! Скотина. Зверь. И тут мысли ее перескочили на Макроновы ручищи, которыми он так сильно обнимал ее. Она его любит, грубияна. И не перестанет любить, хоть он и вынуждает ее спать с этим головастым извергом. Вот стану императрицей -- только надо заставить этого хомяка дать письменное обязательство, -- вот уж я вам тогда покажу обоим! Что за шум? Это он. Это его шаги. Она отослала рабынь. Макрон отдернул занавес и ввалился в спальню. Крепко обнял Эннию за талию: -- Тебе надо бы начать с Калигулой прямо сегодня вечером. Ну, поняла, как это для нас важно? Она молчала. Он посмотрел на нее и с жаром продолжал: -- Ты сегодня просто изумительна, ничего не скажешь. Прическа, платье, украшенья -- настоящая Клеопатра. А он по всему египетскому прямо с ума сходит. Он от тебя ошалеет, ясно. Ну как, ты согласна, императрица? -- Твоя воля -- это моя воля, -- сказала она с показной покорностью, глядя через его плечо на золоченые квадраты мраморного потолка. Он стремительно поцеловал ее: -- Слава тебе, Энния. И шутливо добавил: -- Хочешь, я куплю тебе Египет со всеми покойниками фараонами? Все получишь, стоит тебе только захотеть. Только следи как следует за этим коварным хитрецом! В постели ты из него вытянешь и самые потаенные его мысли, а уж я-то его штучкам положу конец. Он заметил слезы на ее ресницах. -- Ничего, девочка. Ничего тут особенного нет. Выдержишь. А как надоест он тебе уж очень, скажешь мне. Ведь и на Палатине ни одно дерево не растет до неба! 32 Огромный кабан с клыками, торчащими из пасти, великолепный, как восточное божество, проплыл в триклиний на плечах эфиопов-великанов. Зажаренная до коричневого цвета кожа была еще горяча, и жир, стекавший с нее на огромный серебряный поднос, нежно шипел и щекотал ноздри. На кабаньем пятачке раскачивался золотой диск с цифрой XXX, означающей тридцатое блюдо ужина. Пирующие были поражены. Тиберий издал приказ, запрещавший на пирах подавать целого кабана, как это было заведено в последние годы республики, указав, что половина кабана не менее вкусна, чем целый кабан. И вот Калигула открыто нарушает приказ императора. Зачем он это делает? Как он может рисковать? Что будет, когда император узнает об этом? Возможно, император снова болен и о том, что происходит в Риме, уже не узнает? Макрон, увидев зверя, расхохотался и начал аплодировать. К нему присоединились и остальные. Аплодировали оба консула -- Гней Ацерроний и Гай Петроний Понтий, -- аплодировали сенаторы, всадники и высшие римские чиновники. Калигула со своего ложа смотрел на происходящее, поглаживал ногу своей сестры Друзиллы и принимал аплодисменты с благосклонной усмешкой. Он остановил ликование движением правой руки и сказал, опуская руку снова на сестрину щиколотку: -- Я, внук императора, должен первым соблюдать приказы деда. Но я беру на себя смелость и нарушаю приказ императора, ибо мой мудрый и экономный дед наверняка рассматривал кабана с высоты своих лет, когда уже нельзя есть такие жирные блюда. Возможно, ему повредила бы и одна четвертая часть этого вкусного зверя. То же самое можно сказать и об играх на арене цирка, которых уже давно и несправедливо лишен Рим. Я попытаюсь в этих вопросах уговорить и обломать императора... Аплодисменты были такими бурными, что все вокруг задрожало. Гостям было ясно: Калигула их и весь Рим хочет привлечь на свою сторону. Будущий император заботится о популярности. Им всем понравилось, что он сказал. Пиры в императорском дворце устраивались редко. Все реже и реже. А с того момента, когда одиннадцать лет назад Тиберий оставил Рим, переселившись на далекий остров, не устраивались вообще. Наконец-то наследник трона возобновляет старую традицию пиров на Палатине! Между тем повар разрезал брюхо кабана, из которого вывалилась гора колбас и устриц. Запахи лакомств поднимались ввысь к раскрытому потолку триклиния. Там на краю крыши сидели рабы, сбрасывая из огромной сетки на пирующих лепестки роз, и жадно вдыхали запахи жаркого, которого никогда в жизни не наедались досыта. Кроме Даркона и Вилана, здесь были все союзники Сервия. Старый Курион лежал рядом с Авиолой, прикрывал глаза, словно от усталости, и внимательно следил за Калигулой, который наслаждался паштетом. Друзилла смеялась, глядя, какие большие куски он заглатывал. Калигула пил ради удовольствия пить. Авиола пил, чтобы заглушить в себе беспокойство и страх, единственный, кто притворялся, что пьет, но не пил, был Сенека, лежащий возле любимца Калигулы -- актера Мнестера. Невидимые музыканты ударили по струнам арф и сильнее задули в кларнеты и флейты. Рабыни в оранжевых хитонах скользили среди лож и столов с чашами фисташек. Калигулов "распорядитель сладострастия" Муциан распределил обязанности. Рабу Ксерксу он приказал следить, чтобы с открытой крыши триклиния к гостям постоянно спускались какие-нибудь подарки: корзиночки со сладостями, цветы, флаконы с духами. Сверху Ксеркс следил за молодой очаровательной рабыней, которая предлагала Гатерию орехи. Толстая лапа Гатерия, обросшая рыжими волосами, оказалась под хитоном рабыни. Рабыня Антея, любовница Ксеркса, покраснела. Ксеркс скрипел зубами от гнева. Но в конце концов растянул рот в улыбке и весело оскалил белые зубы: Антея кошачьим движением освободилась от Гатерия и убежала. Калигула лежал на ложе из эбенового дерева и слоновой кости среди цветных подушек. Он целовал плечо Друзиллы. Друзилла терпеливо сносила нежности брата и отсутствующе улыбалась. Она не перестала улыбаться и тогда, когда Калигула снял с головы венок из роз и резким движением бросил его к ногам Эннии. Пирующие наблюдали за этим затаив дыхание. -- Эге, новое созвездие на нашем небе, -- заметил ехидно Бибиен Ульпию. -- Будущий властелин мира и жена ближайшего сподвижника императора. Какой величины в этом созвездии будет звезда Макрона? Авиола наклонился к Сервию: -- Блестящий альянс. Я поспорил бы на тысячу аурей, что Макрон из этого извлечет все, что можно. Виват! -- Он дал рабу наполнить чашу, поднял ее с едва заметной улыбкой в сторону Сервия и осушил до дна. Макрон, преданно улыбаясь Калигуле, шептал Эннии, лежавшей рядом с ним: -- Не играй с этим венком, надень его на голову. Посмотри, как он пожирает тебя глазами. Тебе с ним не придется долго возиться, девочка. Желаю удачи! -- Ты свинья, ты грязный бесстыдник, -- зашептала Энния с неприязнью, вопреки своему правилу. Она была оскорблена грубостью, с которой муж толкал ее в постель Калигулы. Но Калигуле послала многообещающий взгляд. -- Наша драгоценная императорская голова, -- тихо шепнул Мнестер Сенеке, -- выглядит без венка как дыня. побитая градом. -- Сенека усмехнулся. Очевидно, Калигула тоже понимал это. Он встал, театрально раскинул руки и заговорил, словно декламируя стихи: -- Ветер любви сорвал венок с моей головы. Кто даст мне другой? Мужчины и женщины привстали, начали снимать со своих голов венки, бросали их с криками к ногам Калигулы. Он благодарил, посылая женщинам поцелуи. Сверху на невидимых нитях спускался великолепный венок из красных роз. Любимец Калигулы Лонгин, прелестный мальчик с длинными волосами, воскликнул: -- Боги посылают тебе венок! Он помог наследнику надеть его на шишковатую голову. Зал ликовал. По приказу "распорядителя сладострастия" через восемь входов в зал вбежали рабыни со свежими венками для пирующих. Антея обошла стол Гатерия и, возлагая венок на голову Сервия, послала улыбку Ксерксу. На блюдах из оникса рабы разносили в такт музыке лангустов, павлиньи яйца, испеченные в золе, козлиное жаркое с трюфелями и куриный бульон. Столы были уставлены новыми яствами. Свиное вымя, поджаренное на масле, желтки вкрутую с горчицей и перцем, жареные бычьи семенники в вине, мурены, морские угри в остром, пикантном соусе гарум, после которого долго горит во рту. Вино белое, зеленое, желтое, золотое, красное, темно-красное, черное. Полночь давно миновала. Через открытую крышу в триклиний бесшумно слетали лепестки роз. Око небес над триклинием трепетало от сияния звезд, в зал вливался запах палатинских пиний. Калигула решил, что одно из лож возле него должны разделить Луций с Валерией. Оба были этим удивлены. Валерия была счастлива. Она размышляла: пусть видит весь свет -- а гости Калигулы это и есть весь свет, -- что Луций и я... Пусть будет запечатлен наш союз на глазах у всех. Чтобы он не смог от меня ускользнуть... Однако Луций избегает Валерию. Ему противна женщина, лежащая рядом с ним. Ее обнимали сотни рук, от каждого объятия на ней остался след грязи. Оскорбленное самолюбие борется в нем со страстным желанием обладать этой женщиной. Валерия сегодня великолепна. Волосы, собранные в греческий узел, -- это красный металл, ставший воздушным от фиалкового налета. На лицо спадает муслиновая вуаль. Длинные ресницы оттеняют глаза миндалевидной формы. Глаза изменчивы как море. Зеленая палла из нежного кашемира мягко присобрана и на правом плече схвачена золотой пряжкой с большим рубином. Левое плечо обнажено, нежно розовеют крепкие мускулы руки. Желто-шафрановый плащ из тонкого виссона с золотой каймой сброшен на ложе. Палла соскользнула с ноги, обнажив щиколотку и голень. Совершенные линии округлостей влекут. Валерия оглядела зал. Мужчины раздевают ее взглядами. Полуобнаженность возбуждает больше, чем нагота. Отяжелевшие веки Валерии опускаются и поднимаются. Ее взгляд то грустно задумчив, то пугающе хищен. "Ведь каждый из них дал бы мне сейчас же сундук золота, чтобы я только его обняла. Видит ли это Луций?" Прозрачной вуалью из муслина она прикрыла сверкание глаз. Но открытые уста горят и манят. Волосы источают горько-сладкий аромат. Так пахнут смертоносные яды. Она повернулась к Луцию, ей показалось, что он мыслями где-то далеко. Это действительно было так. Она протянула руку, чтобы погладить его, но едва прикоснулась к нему, как он потянулся за вином. Нарочно убрал руку... Ее рука повисла в воздухе, зрачки сузились. Так вот в чем дело. Сенаторский сын стыдится бывшей рабыни. Из-под прикрытых век она наблюдает за любовником. Как его гордые, бесстыдно гордые губы и надменные складки возле рта углубляют пропасть между ними! Гордость столкнулась с гордостью, хотя один стремится к другому всеми помыслами своей души. Взглядом она встретилась с его глазами. Луций молчал, медленно отпивал из чаши. Он усмехнулся ей. Проклятая усмешка. Такая надменная, что она от гнева вонзила ногти в золотую пряжку на руке. Было бы лучше, если бы он ударил ее. Она отодвинулась от него, и зрачки ее заблестели. От выражения мстительной злобы лицо огрубело. Она с вызовом оглядела зал. Чувство безграничной мести охватило ее. По триклинию несутся голоса, рабы выносят остатки яств. Лепестки роз опускаются в недопитые чаши. Твердым шагом вошли молодые нубийцы с большими серебряными амфорами, горлышки которых залиты цементом. Открыли и начали разливать тяжелое, с приправами кантаберское вино. Кантаберское вино пахнет корицей и быстро затуманивает голову. На подиуме танцует египетская рабыня, наполовину дитя, наполовину женщина. После исполнения танца рабыня была продана Гатерию за десять тысяч. Наследник императора без стеснения принял от Гатерия мешочек с золотом. Сунул его в платье Друзиллы. -- Это мне? -- спросила Друзилла. -- Тебе, тебе, моя дорогая. -- Он повернул голову, поцеловал ее ослепительно-белую шею. А Луцию, который сидел недалеко от него, сказал: -- Какая красивая шея, Луций, не правда ли? Но если бы мне захотелось, я перерезал бы ее... Друзилла вяло засмеялась. Луций вздрогнул. Калигула обратился к сестре: -- Ведь ты же меня знаешь, дорогая, -- и начал целовать ее плечо, уставившись на египетскую прическу Эннии. Луций наблюдал за Калигулой. Он слышал о том, как жесток и развращен наследник. Однако он оправдывал его. Шесть лет Калигула был узником ненавистного старика на Капри. Должен он как-то взбунтоваться, должен найти выход из всего этого, ведь он молод и имеет право жить. Скоро он станет императором. Каким он будет правителем? Он сын Германика. Что он может дать Риму, если дойдет по стопам своего отца! А что ожидает меня? Его дружба или... В этот момент Калигула поймал на себе настойчивый взгляд Луция. И тот, словно уличенный в чем-то недозволенном, покраснел и опустил глаза. Калигула приказал наполнить свою чашу. Дал попробовать сестре и встал. Торжественным жестом он поднял чашу, не спуская глаз с Луция. В триклинии воцарилась напряженная тишина. Старое сердце Сервия испуганно забилось. -- Я хочу здесь перед вами выпить с мужем, который достоин называться сыном Рима. Я сам сегодня утром на Марсовом поле убедился, как его любят солдаты, которых он водил в победные сражения. Я хочу выпить со своим верным другом Луцием Геминием Курионом. Луций, покрасневший от неожиданности и счастья, вскочил, поднял чашу и шагнул к наследнику. Зазвенел хрусталь. -- За славу Рима и твою, Луций Курион! -- За твое величие, Гай Цезарь! Они перевернули чаши вверх дном, Калигула обнял и поцеловал Луция. Триклиний сотрясался от ликования. Макрон поздравил Луция. Сенека смотрел на Луция испытующе. Сервий был бледен, мускулы его лица вздрагивали. Какой позор для его сына. А в голове рождался страх: не западня ли это? Он послал предостерегающий взгляд сыну. Ошеломленный Луций не обратил на него внимания. Сервий рассеянно обратился к Авиоле: -- Почему Калигула нас мучает? Почему не скажет, что с Тиберием? -- Почему... почему... почему не скажет? -- повторил как эхо Авиола. Калигула не сказал. Его буйный, развязный смех возносился над шепотом, катившимся по залу, проникая во все уши: старый император не сегодня-завтра умрет! Настанет новая эра в истории Рима! Передаваемое шепотом достигло ушей Сервия. Он заволновался. Он должен знать правду, время не ждет. И обратился к Калигуле: -- Разрешишь ли мне, Гай Цезарь, задать тебе вопрос? Зал мгновенно стих, Калигула приветливо кивнул отцу Луция. -- Я слышал сообщение, которому не хочу верить. Говорят, император серьезно болен... Врачи опасаются... -- Он умышленно не досказал. Калигула взглядом скользнул по Макрону, потом поднял глаза вверх, вскинул руки, и в его голосе прозвучала боль: -- Я надеюсь на милость Эскулапа, который всегда помогал императору... Треск хрустальной чаши в пальцах Ульпия разрядил мертвую тишину. Да, все ясно. На бледном лице Сервия выступил холодный пот. Если император умрет раньше, чем республиканцам удастся захватить важные государственные объекты, если Калигула захватит власть прежде, чем будет провозглашена республика, то все надежды рухнут. До сих пор заговор удалось сохранить в тайне. Теперь наступает решительный момент;, последний удар. Нужно начинать этой ночью. Пренестинская прорицательница, скажи: удастся ли наше дело? Гатерий Агриппа все видит иначе. Веселый, беззаботный Калигула будет иным правителем, чем мизантроп Тиберий. Иной будет и жизнь Рима. Молодой император не станет наступать на пятки слишком предприимчивым сенаторам, как это делал старый. Но так ли это? Калигула подмигнул Макрону. Им двоим известно гораздо больше. Они так же были бы не уверены и испуганы, если бы не знали, что император, хотя и болен, собирается в ближайшие дни вернуться в Рим. И они оба, Калигула и Макрон, должны торопиться. Должны действовать быстро, чтобы в тот момент, когда старец умрет, не начались волнения. Калигула поднялся и скользнул взглядом по триклинию: -- Я пью в честь Юпитера Капитолийского и за быстрое выздоровление нашего любимого императора! Чаши зазвенели. Рабыни в прозрачном муслине ходили между столами, рассыпая арабские ароматы, и жгли в бронзовых мисках ладан. Это было очень кстати, так как воздух в триклинии после сороковой перемены блюд стал слишком тяжелым. Макрон тоже потянулся к флакону с духами. Побрызгал на себя, втянул носом. Запах его не вдохновил. Ему больше был по душе запах сена, деревьев, запах кожи и хлева. И тут он рассмеялся, вспомнив, что, когда он выходит из бани весь надушенный и напомаженный и стоит перед старым императором, ему всегда кажется, что бы он ни делал, он пахнет навозом. И он ясно представил, как император раздувает ноздри и отворачивается. А ведь с Калигулой он так себя не чувствует. Он ему как-то ближе. Хоть бы скорее... Вялая, зевающая Друзилла начала надоедать Калигуле. Он отвел ее спать и вернулся. Теперь он лежал на ложе со своим любимцем Лонгином, перебирая его кудрявые волосы и поглядывая на Эннию. Возбужденный ее многообещающими взглядами, он приказал "распорядителю сладострастия" объявить, что по обычаю Востока сегодня гостям будет разрешено подышать свежим воздухом и воспользоваться развлечениями и освежающими напитками в садах Палатина, прежде чем их снова созовет гонг. Потом будущий император обещал продемонстрировать свое искусство. Нелегко было подниматься после такой обильной еды и выпитого вина. Но что делать? Обещание Калигулы было встречено аплодисментами. Поднимались, спасаясь от вечернего холода, кутались в тоги и медленно, пытаясь сохранить равновесие, выходили через восемь входов из триклиния в сады. Шли величественно, еле волоча ноги, ибо в Риме торопятся только рабы. Ночь светлела. Кора платанов посерела и стволы напоминали в утренней мгле толпу прокаженных. Вдали шумели повозки, которые до восхода солнца должны привезти на Бычий рынок мясо, фрукты и хлеб. Повсюду в укромных уголках сада, предусмотрительно не освещенных, звучали лютни. Некоторые гости направились к огромным из красного мрамора чашам вомитория. Павлиньими перьями они помогали себе освободить в желудке место для следующих лакомств. Многие разбрелись по саду и громкими разговорами пугали птиц в золотых клетках, развешанных на деревьях. Сервий подвел Авиолу к вомиторию и пошел искать сына. Он встретил его на тропинке, между кустами жасмина. Луций шел медленно, в раздумье. -- Какое великолепное общество собрал сегодня у себя Гай Цезарь, -- сказал он громко Луцию. -- Как он тебя отметил! Луций не уловил иронии, внимание Калигулы его радовало, он согласился с отцом. Они шли рядом, и Сервий спокойно обратился к сыну: -- Иди во двор, где рабы ожидают у носилок. В моих носилках возьми шарф, который я там забыл. Принеси его мне. -- И тихо добавил: -- У лектики встретишь Нигрина. Пусть он тотчас же садится на коня и выполнит поручение. Кому и что он должен передать, он знает. Пусть скачет вовсю. Пришло наше время, сын мой! После ужина положи эту записку в дупло дуба. -- Он быстро передал ему маленький свиток и сказал громко: -- Утренний холод вреден для моих бронхов. Возвращайся с шарфом поскорее. мой милый. Луций послушно повернулся и пошел. Сервий стоял и смотрел на светлеющий горизонт. Луций понял: Нигрин должен скакать в Мизен, переправиться на Капри и передать Вару, центуриону личной императорской стражи, преданному Сервию человеку, два слова: "Приветствуем императора". Этот пароль означает "убей!". Нигрин -- надежный человек, Вар точно исполнит приказ. Он будет доволен. Ведь он станет богачом, получит имение с пятьюстами рабами. Солдаты его центурии уйдут из армии и будут работать на полях и виноградниках, которые получат за верность республике. В течение четырех-пяти дней падут обе головы тиранов и отец Луция провозгласит в сенате республику. Две головы. Тиберия и Калигулы. Римский народ будет из-за Калигулы, сына Германика, сетовать и бунтовать. Поэтому Луций с двумя когортами своего сирийского легиона должен будет усмирить эти толпы. За это сенат отблагодарит его. Воздаст ему торжественные почести. Это большая честь! Луций шел механически, куда послал его отец. Боль сжимала виски. Да. Эта минута должна была наступить. Но она пришла раньше, чем он ожидал. Теперь нельзя вывертываться и подыгрывать обеим сторонам. И уклониться нельзя. Нужно решить твердо: республика или император? Он скажет Нигрину: "Передай приказ", -- и эти два слова определят все. Погибнут оба Клавдия, погибнет империя. С ними погибнет и его мечта. Республика сдержанно относится к своим героям. Отдает предпочтение возрасту, заслугам, опыту. Она не раздает золотые венки просто так. И не сделает военного трибуна легатом. Не доверит молодым людям командовать войсками, не предоставит им возможность выиграть битву или войну и возвратиться с тиумфом в Рим. Император может все, если он захочет кого-то отметить. Легат. Командующий армией. Победитель и триумфатор. Это все может император. Тиберий этого делать не будет. А новый император, Калигула? "Я люблю тебя, Луций. Гай Цезарь умеет ценить верность своих друзей!" И здесь на пиру, на глазах у всего Рима: "Я хочу выпить со своим верным другом!" Верный. Верный! Я Гаю -- он мне. Оба верны своей родине. Луций с трудом старался держаться прямо, так его угнетала неопределенность. Он хотел бы, чтобы Тиберий, угрожающий жизни его отца, погиб. Однако Калигулу он хотел спасти любой ценой. Но как это сделать? Как предупредить наследника и не выдать ему того, что он не имеет права выдавать? Голова словно была зажата клещами, боль в висках нарастала. Он ускорил шаг. Сын Куриона передал Нигрину приказ отца. Взял шарф и пошел обратно. Фигура, укутанная в темный плащ и вуаль, преградила ему дорогу. Валерия молча подняла вуаль. Она предоставляла ему возможность в утренней полутьме увидеть сначала ее красивое серьезное лицо. Потом, приоткрыв рот в сверкающей улыбке, показала ему жемчуг зубов. Близко подошла к нему. На него пахнуло теплом и дурманящим ароматом. Луций встревожился. Ему показалось, что он видит, как в глазах Валерии погасли искры. -- Ты мой? -- выдохнула она страстно. Он колебался с ответом. В глазах женщины заметались молнии. Она способна на все. Играть! Еще играть! Еще четыре-пять дней играть. Потом он уже не будет ее опасаться. -- Твой. Только твой, моя любимая! Она прижалась к нему животом и бедрами. Он снова потерял голову. Ее губы были горячими, они жгли. Она отпрянула и спросила подозрительно: -- Где ты был? Он показал шарф отца. Она усмехнулась как человек, который знает больше, чем думает другой. -- Иди передай отцу шарф, а я прикажу отнести себя домой... -- Но Калигула сегодня будет... -- Паясничать, я знаю. Чтобы отвлечь внимание гостей от главного. Луций окаменел, но ничего не сказал. Она снова приблизилась к нему, зашептала: -- Не сходи с ума, Луций! Все напрасно. Калигула будет императором, и скоро. Скоро! И ничто этому не помешает... -- Что ты говоришь, моя дорогая? -- Раньше, чем вы думаете, -- с усмешкой добавила она, -- вы, заговорщики! А кто попытается этому помешать, будет уничтожен. Не притворяйся таким удивленным. Ты что, не знаешь моего отца? -- И вдруг воскликнула страстно: -- Когда ты придешь? Он начал заикаться: -- Приду. Приду скоро, как только... Она прервала его резко, властно: -- Сегодня, час спустя после захода солнца, я тебя жду. Быстрые шаги заскрипели по песку. Луций стиснул зубы от гнева, глядя ей вслед. Потом отнес отцу шарф. -- Ты отсутствовал слишком долго, -- заметил тихо и с упреком Сервий. -- Все было сделано, как ты приказал, отец, -- уклонился Луций. -- Нигрин уже в пути. Сервий кивнул и принялся говорить о том, какое удивительное зрелище готовит им божественный Гай Цезарь своим выступлением. В великолепном кубикуле Калигулы горело двенадцать светильников. Обнаженная Энния лежала рядом с Калигулой на ложе. Наследник храпел. Все тело ее болело от его свирепых нежностей. На ее руках и ногах синие подтеки. Из обкусанных губ сочилась кровь. Энния скрипела зубами от бешенства и унижения. Но на мраморном столе белел пергамент с клятвой Калигулы сделать ее своей женой, как только он взойдет на трон. Тогда она станет настоящей императрицей. Какой ценой она будет выкупать свой пурпурный плащ у этого изверга! Макрон грубиян, но он умеет чувствовать. Он мужчина Это чудовище -- бесчувственная змея. Но он властелин мира Как только Энния это осознала, ее истерзанное тело тотчас перестало болеть. В голове у нее мелькали воспоминания, одна картина сменялась другой как в калейдоскопе. Детство в обедневшем доме, в скромности и страхе перед богами и людьми. Женихи избегали девушки, у которой не было ничего, кроме красоты и родовитого имени Потом пришел Макрон, первый муж в империи после императора, в два раза старше Эннии. Его грубость была ей неприятна. Она хотела слышать романтические слова восхищения, но потом смирилась с этим солдафоном. Женившись на ней, он ввел ее и ее отца в высшее общество. Он по-своему любил ее. Добывал золото, копил его, распоряжался чужими жизнями как когда-то своей, во времена походов Тиберия против Паннонии и германцев, но бабником не был Только одно зло он внес в жизнь Эннии: Валерию, дочь от первого брака, такую же молодую, как и сама Энния. Энния ненавидела рыжеволосую красавицу, которую Макрон осыпал вниманием и подарками. Он хотел вознаградить дочь за все горе, которое она перенесла из-за того, что он в свое время о ней не заботился, а Энния ревновала. Она завидовала Валерии и потому что та получит в мужья молодого, красивого патриция, представителя одного из знатнейших родов. Но сейчас Энния стала любовницей будущего императора. Она будет императрицей. Там л