тщеславия" авторские отступления  и  "гнездовой"  принцип  создания
образов. Как иногда трактуются содержание и формы проявления этой  общности,
можно судить по статье Н. Д. Чечулина "Основа общего плана  книги  "Война  и
мир""  {Н.  Д.  Чечулин  (1863-1927)  -  историк,  профессор  Петербургского
университета, позднее член-корр. АН СССР, автор  книги  "Русский  социальный
роман XVIII в." и др.}. Автор приходит к выводу о  связи  великого  русского
романа с произведением  Теккерея.  "Не  только  общей  концепцией,  -  пишет
Чечулин, - но и многими подробностями и частностями в  обрисовке  характеров
напоминает "Война и мир" названный английский роман,  и  пунктов  совпадений
так много, а сходство столь  значительно,  что  допустить  просто  случайное
совпадение - никоим образом невозможно, а необходимо заключить, что "Война и
мир" написана под влиянием "Базара житейской  суеты""  (Э  548).  Делая  ряд
оговорок,  что  влияние  чисто  внешнее,  критик  переходит  к   конкретному
детальному  сходству  в  двух  романах:  семейство  Ростовых   соответствует
семейству Седли, семейство Болконских - Осборнам, Пьер Безухов - вариативный
тип  Доббина;  находятся  в  романе  Теккерея  лица,  которым   у   Толстого
соответствуют Берг и Элен; взаимные отношения Ростовых, Болконских  и  Пьера
подобны тем, какими связаны у Теккерея Седли, Осборны и  Доббин,  а  главные
члены этих семейств отмечены у обоих писателей сходными  чертами  характера.
Критик не ограничивается указанными произведениями. Чечулин подкрепляет свою
аргументацию примером одинакового фабульного хода в "Крейцеровой  сонате"  и
"Ярмарке  тщеславия"  -  это  известная  "сцена  измены",   сопровождающаяся
музыкой, с внезапным возвращением обманутого мужа.
     Подобные параллели, основанные на сопоставлении внешней  канвы  сюжета,
оставляют в тени сложные  процессы  формирования  характеров.  Не  требуется
особых усилий для доказательства существенного и  глубокого  различия  между
Осборном-сыном и Андреем Болконским, майором Доббином и Пьером Безуховым. По
справедливому  замечанию  В.  А.  Богданова,  "духовной   биографии   Андрея
Болконского или Пьера... хватило бы  на  несколько  романов...  толстовского
героя отличает неисчерпаемость мотивов и даже в финале он открыт новым идеям
и стремлениям, новым началам" {В мире Толстого: Сб.  статей.  М.,  1978.  С.
138-139.}. "Наташа Ростова - это я", - сказал Л. Н. Толстой. Вряд ли мог  бы
такое говорить об Эмилии Теккерей, который в конце романа назвал ее  "нежной
повиликой". В Наташе сконцентрировано главное для писателя-реалиста свойство
проявлять  свое  многогранное  индивидуальное  "я"  в  различных   жизненных
обстоятельствах, в стремлении к равновесию и гармоничности с природой.
     Теккерей саркастически изображает жизнь и нравы английского буржуазного
общества, где "единственная цель - нажива, а ничем  не  прикрытый  эгоизм  -
движущая сила всех поступков" (Э 881, с. 222). У Толстого "мысль  народная",
положенная  в  основу  "Войны  и  мира",   обнаружила   необычайную   широту
возможностей жанра романа-эпопеи, "романа-потока". Фактор воздействия одного
писателя на другого должен изучаться не только с точки зрения "влияния", а в
плане сложных "ответных реакций" (Э 928).
     В одном из черновых вариантов статьи "О том, что  называют  искусством"
(1896  г.)  Толстой,  критикуя  искусство  декаданса,  замечает:  "Диккенсы,
Теккерей... кончились. Подражателям их имен легион, но они всем надоели"  (Э
604а). И как бы подводя итог литературе и искусству реализма XIX в., Толстой
в одной из своих последних бесед (22 апреля 1910 г. состоялась его встреча с
Л. Андреевым) произнесет: "Я вспоминаю, в мое  время  были  Гюго,  Дюма-сын,
Диккенс, Теккерей. Эти были сразу (в одно время). А теперь..."  (Э  920,  с.
232). В связи с этим представляют интерес записи  английского  журналиста  и
публициста Р. Э. К. Лонга, неоднократно встречавшегося с Толстым в 1898-1903
гг. "Английская литература, - делился Толстой с  Лонгом,  -  чересчур  много
внимания  уделяет  интриге,  приключениям,  случайным  обстоятельствам.  Они
слишком озабочены поисками увлекательного сюжета  и  отдают  дань  случайным
запросам своего времени... Вы  дали  миру  отличных,  прекрасных  юмористов,
вообще огромное количество законченных, образованных писателей" (Э  791,  с.
114) 5. Нет сомнения, что последние слова Толстого относились и к  Теккерею.
"Яснополянские записки" Д. П. Маковицкого проливают дополнительный  свет  на
отношение позднего Толстого к английской реалистической школе, в  частности,
к Теккерею.  Толстой  всегда  подчеркивал  познавательное  и  воспитательное
значение английских романов: "Мне многое нравится в Англии,  но  то,  что  я
знаю  о  ее  народе,  почерпнуто  мной,  главным  образом,   из   английской
литературы" (Э 791, с. 113).
     В  современном  английском  и  американском   литературоведении   четко
обозначился интерес к теме "Теккерей и Л. Толстой"  {Отдельные  высказывания
на эту тему находим уже у Б.  Шоу,  Г.  Джеймса,  Г.  Уэллса  (Э  792).}.  В
юбилейном 1978 г., когда  мир  отмечал  150-летие  со  дня  рождения  Л.  Н.
Толстого, в  США  были  опубликованы  доклады,  зачитанные  на  VIII  съезде
славистов  в  Загребе  {American  Contribution  to  the  VIII  International
Congress of Slavists (3-9 Sept.,  1978).  Columbus  (Ohio),  1978.  Vol.  2.
(Literature).}. В  докладе  Дж.  М.  Холквиста  "Писал  ли  Толстой  романы"
ставилась  задача:  определить  своеобразие  толстовского  романа   в   ряду
классического европейского романа  Бальзака,  Стендаля,  Теккерея,  Флобера.
Сопоставляя эстетические взгляды Толстого с концепциями  ведущих  романистов
XIX в., в частности с теорией Теккерея,  Холквист  приходит  к  выводу,  что
великий русский писатель в своих  романах  "борется  с  классической  формой
этого жанра XIX века и, таким образом, делает свой вклад  в  историю  романа
как такового" {Ibid. P. 279.}. Теккерей может быть  признан  примером  того,
чего старался избегать Толстой: реалист Теккерей пытался "имитировать  вещи,
в то время как Толстой искал путь передачи сути вещей" {Ibid. P. 273.}.
     В  записках  Д.  П.  Маковицкого  зафиксировано   следующее   признание
писателя:  "В  старости  читать  про  любовь  скучно.  У  французов   романы
загромождены любовными сценами... У англичан -  Диккенса,  Теккерея  описаны
спорт, парламент и другое" (Э 920).
     Попытку сопоставить социально-психологические романы  "Анна  Каренина",
"Мадам Бовари" и  "Ярмарка  тщеславия"  предпринял  Джон  Мерсеро-младший  в
статье "Теккерей, Флобер, Толстой и психологический роман". Ведущим  приемом
создания характеров у  Теккерея  Мерсеро  считает  "стилизацию",  сходную  с
техникой "причуд" романа XIX столетия: "...Манера и  писательские  приемы  в
"Ярмарке тщеславия" сильно напоминают Филдинга или даже Смоллета. Как  роман
нравов, "Ярмарка тщеславия" имеет такую же основную структуру, что и  старый
плутовской роман" {Ibid. P. 500}.  Сопоставляя  теккереевских  персонажей  с
героями  произведений  Толстого,  Мерсеро   отдает   предпочтение   русскому
писателю, считая, что образы "Ярмарки тщеславия"  "плоски"  (flat),  как  бы
лишены глубины и объемности: "Бекки  никогда  не  меняется  кардинально,  ее
характер представляет ряд качеств и ряд настроений" {Ibid. P. 506}. Толстой,
замечает критик, не только повествует, но и "изображает или показывает своих
героев и события, в которых  они  участвуют".  Он  раскрывает  эмоциональное
состояние  героев,  выявляя  таким  образом  те  области  сознания,  которые
недоступны для постороннего наблюдения.  Сочетание  "плоских"  и  "объемных"
(round)  характеров  присуще  Теккерею,  Толстому  и  Тургеневу,  в  повести
которого "Дым", например, только Ирина  и  Литвинов  наделены  физической  и
психологической реальностью.
     Интересные сопоставления эстетических взглядов и творчества Теккерея  и
Толстого проводит профессор Оксфордского Мертон Колледжа Джон Кэри  в  книге
"Теккерей: расточительный гений" {Carey J.Thackeray:  Prodigal  Genius.  L.,
1977.  -  P.  92.}.  Автор  отмечает  сходные  моменты  в  неприятии  обоими
писателями некоторых форм символики и условности в литературе  и  искусстве.
Оба с  большими  оговорками  принимали  жанр  трагедии,  которая  навязывала
неизменный, предопределенный взгляд на мир. Как и Толстой,  Теккерей  считал
трагедии Шекспира перенасыщенными и неправдоподобными, "Короля Лира" находил
скучным, особенно эпизод,  когда  тот  проклинает  дочерей,  что  напоминало
Теккерею "душераздирающие проклятия" в Книге Псалмов {Ibid. P. 97.}.
     В 1836 г. Теккерей опубликовал под псевдонимом Теофила  Вогстафа  серию
рисунков, изображающих сцены из балета Дидло  "Флора  и  Зефир",  в  котором
танцевали Мария Тальони и Перро. Главная цель Теккерея состояла в том, чтобы
показать  абсолютную  абсурдность  попытки  двух  взрослых  людей   передать
человеческие эмоции, выделывая антраша в воздухе.  Принять  эти  условности,
убеждает  нас  Теккерей-сатирик,  значит  отказаться  от  естественности   и
простоты. О том же говорит и Толстой в сцене  посещения  Наташей  оперы.  Ей
становится стыдно и неловко от того, что она видит на сцене, она воображает,
что и публика чувствует фальшь. Аналогичный эпизод встречается у Теккерея  в
ранней повести "Дневник Кокса". Кокс и его жена никогда не бывали в  театре,
и в первый свой приход,  так  же  как  и  Наташа,  поражены  притворством  и
аплодисментами.  Прозаичное  перечисление  Коксом  фиглярств  на   сцене   в
определенной степени созвучно  толстовскому  описанию.  Но  структура  этого
фрагмента у Теккерея иная: если Толстой  представляет  неиспорченный  взгляд
Наташи как единственно правильный, то Теккерей избирает  своим  простодушным
зрителем грубого  и  невежественного  Кокса,  чье  мнение  мы  не  можем  ни
полностью  разделить,  ни  полностью  отвергнуть.  Следует   добавить,   что
аналогичные мысли о балете Толстой высказал также в 1898 г. в первых  главах
трактата "Что такое искусство?".
     В необычном ракурсе Кэри освещает проблему изображения войны  в  романе
Толстого и в  "Ярмарке  тщеславия".  Описание  Толстым  военных  событий  не
находят  параллелей  у  английского  писателя.  "Ярмарка"  построена  вокруг
"грохочущей  пустоты":  гром  пушек  слышен  на   улицах   Брюсселя,   город
наводняется слухами и дезертирами. Позже просачиваются кое-какие сведения  о
том, как вели себя в битве герои книги. Впрочем, и у Теккерея было намерение
сражение при Ватерлоо ввести через восприятие Доббина или Родона Кроули,  он
обращается к Мюрею с просьбой прислать "Историю Ватерлоо" Г. Р. Глейга, но в
окончательном  тексте  этих  сцен  нет.   Причины,   по   которым   Теккерей
"обескровил" свой роман, понятны. Его жизненный опыт не был так богат, как у
Толстого. Если последний сражался на Кавказе и в  Севастополе,  то  Теккерей
едва ли держал ружье. Эти рассуждения Кэри представляются, однако, несколько
наивными. Если Толстой создал огромную фреску с многочисленными деталями, то
Теккерей по преимуществу предлагает отдельные  рисунки.  Наибольшее  отличие
двух романов заключается во взгляде на мир. Толстой верил в  фундаментальную
"хорошесть" человечества. Шедевр его - гимн  жизни.  Роман  Теккерея  суров,
скептичен, наполнен горечью... И все же это  единственный  английский  роман
данного периода, который по теме и диапазону выдерживает сравнение с "Войной
и миром" {В приемах описания войны к эпопее Толстого, по мнению Кэри,  ближе
всего роман "Барри Линдон" (р. 190). Можно  оспорить  параллель,  касающуюся
трактовки образа Наполеона Толстым  и  Теккереем.  Нельзя  согласиться  и  с
определением    авторских    отступлений     Толстого     как     бессвязных
историко-философских размышлений, искуственно вставленных в роман  (р.  189,
194, 195).}.
     В постановке ряда принципиальных  вопросов  эстетики  взгляды  Толстого
находят точки соприкосновения с  теоретическими  концепциями  Теккерея.  Оба
писателя не признают абсолютных истин. Почти все оценки Теккерея и  Толстого
основаны на сопоставлении  литературы  с  жизнью,  т.  е.  все  эстетические
положения проверяются жизненной  практикой.  Литература  должна  быть  верна
жизни  -  таково  твердое  убеждение   английского   писателя,   аналогичные
высказывания встречаются и в  трактатах  Толстого  об  искусстве.  Отправным
моментом как в эстетике  Толстого,  так  и  в  суждениях  Теккерея  является
положение, что реалистическое искусство заключается в том, чтобы  изображать
подлинную действительность, передавать правду. В "Севастопольских рассказах"
Толстой сформулировал свой знаменитый принцип, которому он не изменял ни  на
йоту: "Герой же моей повести... всегда был, есть и будет прекрасен - правда"
(4,  59).  Подобных,  отнюдь  не  декларативных  высказываний  у   писателей
множество, нет необходимости цитировать их,  важно  отметить,  что  освоение
мира  Толстым  и  Теккереем  было  эстетическим  освоением  мира.  Оба   они
первостепенное значение придают и другому критерию искусства. "...Простота -
необходимое  условие  прекрасного,  ...прекрасное  должно  быть  просто",  -
провозглашает Толстой {Гольденвейзер А. Б. Вблизи  Толстого.  М.,  1959.  С.
313.}. Того же мнения придерживается и  Теккереи,  требующий  от  литературы
"мужественной и честной... простоты".
     Некоторая  близость  взглядов  Толстого  и  Теккерея  проявляется  и  в
отрицательном отношении к романтизму, "изысканной"  литературе.  Подчеркивая
известное сходство эстетических взглядов  Теккерея  и  Толстого,  необходимо
отметить и то, что их разделяет.  Английскому  писателю  чужда  христианская
этика, тогда как, по Толстому, искусство должно  быть  "орудием  перенесения
религиозно-христианского сознания из области разума  и  рассудка  в  область
чувства"  (30,234).  По-разному  объясняли  причины   недоступности   народу
величайших произведений  культуры  Теккереи  и  Толстой.  Оба  утверждали  и
отстаивали принципы подлинного  реалистического  искусства,  но  различие  в
философских взглядах, а также  различие  эпох,  естественно,  наложило  свой
отпечаток. Отношение Толстого к Теккерею помогает понять формы и  содержание
развития реализма  и  является  примечательной  страницей  русско-английских
литературных связей.


        ^TС. Э. НУРАЛОВА^U

        ^TЗАПИСКА ТЕККЕРЕЯ И.С. ТУРГЕНЕВУ^U

     История взаимоотношений двух великих писателей И. С. Тургенева и У.  М.
Теккерея   представляет   собой   интересную   страницу    русско-английских
литературных  связей  XIX  в.  Трудно  восстановить  доподлинно  картину  их
недолговременного знакомства из-за недостатка точных сведений.  Но,  тем  не
менее ясно, что в целом литературные, да и просто дружеские  контакты  между
ними не установились.
     Во время трех  поездок  в  Англию  (1857,  1858,  1859  гг.)  Тургенев,
по-видимому, несколько раз встречался  с  Теккереем.  Возможно,  что  первая
встреча  произошла  11  июня  1857  г.  на  обеде  у   видного   английского
литературного и общественного деятеля  Ричарда  Милнза,  любившего  собирать
прославленных знаменитостей в  своем  салоне  {Данные  приводятся  по  книге
Waddington P. Turgenev and England. L., 1980. P. 48. В  богатой  фактическим
материалом    монографии    новозеландский    литературовед    гипотетически
восстанавливает содержание разговоров двух писателей (п. 51-55, 73-76).}. На
обеде присутствовали Теккерей, Дизраэли, Маколей и еще мало тогда  известный
в  Европе  Тургенев  (в  Англии,  например,  его  знали  только   по   плохо
переведенным "Запискам охотника"). Впервые о своем знакомстве  с  английским
романистом Тургенев упомянул в письме к П. В. Анненкову от 27 июня (9  июля)
1857 г.: "...был в Англии - и, благодаря двум-трем удачным  рекомендательным
письмам сделал множество  приятных  знакомств,  из  которых  упомяну  только
Карлейля, Теккерея, Дизраэли, Маколея..." (Э 718, с. 123).  Через  неделю  в
письме  к  М.Н.  Толстой  от  4  (16)  июля,  Тургенев  высказывается  более
определенно: "...сделал множество знакомств (между прочим, я был представлен
Теккерею, который мне мало понравился)" (Э  718,  с.  129).  Причину  своего
отрицательного  отношения  он  позже  объяснял   так:   "...автор   "Ярмарки
тщеславия" - увы! - сам весь заражен осмеянным им пороком" (Э 243). В апреле
1858 г. Тургенев вновь приезжает в Лондон. 16 (28) апреля  он  присутствовал
на обеде в Обществе английского литературного фонда, о котором позже написал
статью для  дружининской  "Библиотеки  для  чтения"  (1859,  Э  1).  Соседом
Тургенева по столу значился Теккерей, однако он отсутствовал по  болезни.  И
все же 9 мая 1858 г., согласно  дневниковой  записи  Теккерея,  единственной
отметке его знакомства с Тургеневым, встреча произошла {Thackeray W. M.  The
Letters and Private Papers: In 4 vol./Ed.  by  G.  N.  Ray.  Lo;  Cambridge.
Mass., 1946. Vol. 4. P. 392.}.  Писатели  встретились  в  доме  Теккерея  на
Онслоу Сквэйр.

     <IMG src="t101.gif">

     По  утверждению  английского  журналиста  Генри   Сазерленда   Эдвардса
{Ibid.}, установлению взаимопонимания  между  ними  во  многом  помешало  то
обстоятельство, что Тургенев посетил Теккерея  без  какого-либо  приглашения
или  предварительной  рекомендации,   представившись   почитателем   таланта
английского реалиста. Современный исследователь П. Уоддингтон  не  исключает
возможности отнести это свидетельство к встрече 9 мая 1858 г., хотя признает
некоторую натянутость такого предположения {Waddington P. Op. cit. P.  73.}.
Однако в рукописном отделе  ИРЛИ  в  архиве  Н.  К.  Михайловского  хранится
пригласительная записка Теккерея, обращенная, как мы полагаем, к Тургеневу и
проливающая новый свет на отношения двух романистов {ИРЛИ. Ф. 181  (арх.  Н.
К. Михайловского). Оп. 3. Ед. xp. 333. Э 1.}. Вот текст записки:

     36 Onslow Sqre

     Dear Sir,
     Can you dine with me on Sunday 9th at 7.30. I have been  twice  unlucky
in my calls in Holies St.

                                                      Always sincerely yours
                                                      W. M. Thackeray

     Or if not on Sunday to day at 7. I have only 2 American ladies  and  my
own daughters.

     Перевод:

     36 Онслоу Сквэйр

     Дорогой сэр,
     не смогли бы Вы пообедать со мной в воскресенье 9-го числа, в  7.30?  Я
дважды не мог застать Вас на Холлс-стрит.

                                                      Искренне уважающий Вас
                                                      В.М. Теккерей

     Если не в воскресенье, то сегодня в  семь.  У  меня  будут  только  две
американские леди и мои дочери.

     Судя по почерку, приписка сделана рукой самого  Теккерея.  Основной  же
текст написан кем-то другим, возможно, одной из  дочерей  писателя.  И  хотя
сведения, содержащиеся в записке, невелики, они позволяют считать  адресатом
Тургенева.
     По указанному в начале письма адресу Теккерей проживал с 1854  по  1862
г. Упомянутая в записке улица, где находилось приглашаемое лицо, значится на
письмах Тургенева, посланных из Лондона в мае 1858  г.  В  письме  к  Полине
Тургеневой от 26 апреля (8 мая) 1858  г.  он  напоминал:  "Мой  адрес  Холле
Стрит, а не Ноллс-Стрит" (Э 718, с. 216). А в письме к В. П. Боткину  от  28
(29) апреля того же года Тургенев приглашал его  остановиться  в  Лондоне  у
себя на квартире по адресу: 11, Holies Street, Cavendish Square (Э  718,  с.
217).
     Приглашение в записке назначено на 9-е число, воскресенье, без указания
месяца. 9 мая 1858 г., когда состоялась встреча писателей, пришлось как  раз
на воскресенье {См.: Хронологический справочник (XIX и XX века). Сост. М. И.
Перпер. Л., 1984. С. 13.} .
     В приписке Теккерей упоминает двух  американских  леди.  Очевидно,  это
были американские гости м-с Фелпс и м-с Оуэн, как мы выясняем из дневниковой
записи писателя от 6 мая 1858 г. {Thackeray W. M. The  Letters  and  Private
Papers.  Vol.  4.  P.  392.  По  свидетельству  Уоддингтона.  Теккерей  даже
намеревался посетить Россию с дочерьми в 1862 г. см. Waddington. P. Op. cit.
P. 75.}
     Прямых свидетельств писателей о содержании  их  бесед  нет.  Приходится
довольствоваться только скупыми воспоминаниями современников. Е. Я. Колбасин
рассказывал, со слов Тургенева, что Теккерей  был  удивлен,  узнав  о  своей
популярности в России. О русской литературе он был осведомлен очень слабо  и
даже сомневался в ее существовании. Л. Ф. Нелидова  (псевдоним  писательницы
Л. Ф. Ламовской) вспоминала, по рассказу  Тургенева,  как  Теккерей  выразил
желание  услышать  русскую  народную  песню.  О  сходном   эпизоде,   чтении
Тургеневым вслух стихотворения Пушкина в присутствии Теккерея, сообщал Я. П.
Полонский (Э 952а).
     Важно отметить, что в некоторых англо-американских некрологах Тургенева
он был даже назван "русским Теккереем", попутно отмечалось  большое  внешнее
сходство писателей {См.: Waddington P. Op. cit. P. 51.}.
     Об оценке  Теккереем  творчества  Тургенева  сведений  не  сохранилось.
Немного и непосредственных  откликов  Тургенева  на  творчество  английского
собрата, правда,  косвенные  свидетельства  позволяют  сделать  определенные
выводы. Уже  в  первом  из  известных  нам  отзывов  Тургенева  в  письме  к
английскому   литературно-музыкальному   критику    Генри    Чорли    (1849)
проницательно  охарактеризованы  достоинства  и  слабые   стороны   "Ярмарки
тщеславия":  "Это  хорошая  вещь,  сильная  и  мудрая,  очень  остроумная  и
оригинальная.  Но  зачем  понадобилось  автору  поминутно  возникать   между
читателем и героями и с каким-то  старческим  self-complacency  пускаться  в
рассуждения, которые большей частью настолько же бедны и  плоски,  насколько
мастерски обрисованы характеры" (Э 944а).
     В одном из писем к Тургеневу (середина ноября 1852 г.) Некрасов сообщал
о выходе 11-го номера "Современника", в  котором  были  помещены  очерки  об
английских снобах Теккерея. "Ты, конечно, не будешь ими  доволен,  но  мы  в
восторге", - заключал поэт (Э 606, с. 184).  Что  дало  основание  Некрасову
быть  уверенным  в   отрицательной   оценке?   Сатирические   характеристики
персонажей играли в творчестве Тургенева важную, но не  преобладающую  роль,
тогда как сатира Теккерея - сильнейшая и неотъемлемая часть его  творчества.
"Книга снобов" - воплощение негодующей  сатиры  Теккерея  -  чужда  лиризма,
столь характерного для творчества Тургенева. Зато  поздний  роман  "Ньюкомы"
привлек  Тургенева,  по-видимому,  именно  своей   поэтичностью   и   тонким
психологизмом. Поэтому-то Колбасин писал Дружинину: "Спешу Вам передать, что
Ваш разбор "Ньюкомов" привел их (Тургенева и Некрасова. - С. Н.) в  восторг,
и вообще этот небольшой разбор обратил внимание на  себя  очень  многих"  (Э
601а). Конечно же, Тургеневу импонировало  не  дружининское  умиление  перед
отсутствием в  романе  "гнева  и  пристрастия",  а  сосредоточение  внимания
критика на  многокрасочности,  психологической  достоверности  изображаемого
Теккереем мира.
     Главное, что не мог принять Тургенев  в  литературно-этической  позиции
Теккерея, которого он ценил "за полную и беззаветную правду" (с. 15, 24), на
наш взгляд,  заключается  в  следующем.  Социальный  скептицизм  английского
писателя,     лишивший     его     каких-либо      иллюзий      относительно
буржуазно-аристократической Англии, привел  к  пессимистическому  неверию  в
возможности  ее  низших  слоев,  к   безысходному   признанию   незыблемости
существующего строя. Присущая Теккерею позиция стороннего  наблюдателя  была
неприемлемой для Тургенева, в  творчестве  которого  наиболее  важен  анализ
психологии современного человека, заблуждающегося и ищущего истину, страстно
стремящегося к новой, лучшей жизни.


        ^TГ. Д. АСЛАНОВА^U

        ^T"КАЖЕТСЯ, ТЕККЕРЕЙ..."^U

     Восемнадцатилетний Афанасий Фет был первым читателем русских  переводов
произведений Диккенса и Теккерея. Было это в 1838 г., когда он жил вместе  с
Иринархом Введенским в пансионе профессора Московского  университета  М.  П.
Погодина. В мемуарах "Ранние годы моей жизни" Фет пишет: "Сколько раз, уходя
поздно вечером из комнаты Введенского, мы с Медюковым изумлялись легкости, с
которою он, хохоча и по временам отвечая  нам,  сдвинув  очки  на  лоб,  что
называется, строчил с плеча переводы из Диккенса и Теккерея,  которые  затем
без поправок отдавал в печать" (Э 480, с. 137).
     Фет  не  был  слишком  усердным  студентом  и  университетские  занятия
предпочитал обществу Введенского, с которым сблизился с первого  знакомства.
Разумеется, он не мог оставить без внимания увлеченную переводческую  работу
своего друга.
     О чтении Фетом  романов  Диккенса  и  Теккерея  в  более  поздние  годы
сведений  в  его  биографических  материалах  нет.  И,  на  первый   взгляд,
совершенно неожиданно в письме от 7 июня 1890 г. к графу Алексею Васильевичу
Олсуфьеву, филологу-дилетанту, помогавшему Фету в эти годы в  его  переводах
латинских поэтов, появляются следующие строки: "...вчерашнее любезное письмо
Ваше  напомнило  мне  роман,  кажется,  Теккерея,  в  котором  герой   пишет
прекрасный роман, но в то же время  подвергается  значительному  неудобству:
среди течения рассказа перед ним вдруг появляется король Эдуард и  вынуждает
автора с ним считаться; видя, что король положительно не дает  ему  окончить
романа, автор прибегает к следующей уловке: он  заводит  для  короля  особую
тетрадку, и как только  он  появляется  в  виде  тормоза  среди  романа,  он
успокоит его в отдельной тетрадке и снова берется за работу.
     Нельзя ли и нам точно так же поступить с нашим трудом, в  воззрении  на
который мы никогда с Вами не сойдемся" (Э 981).
     О каком романе Теккерея и почему вспоминает здесь Фет?
     Прежде всего, библиографические разыскания показали,  что  ситуация,  о
которой он пишет, связана вовсе не с романом Теккерея, а с историей  мистера
Дика из  романа  Диккенса  "Дэвид  Копперфильд".  Переводы  этого  романа  с
оригинала в 1851 году печатались в журналах "Современник"  и  "Отечественные
записки".  Безусловно,  Фет   читал   "Дэвида   Копперфильда"   в   переводе
Введенского, опубликованном в "Отечественных записках".
     Из  всех  героев  Диккенса  именно  мистер  Дик  должен  был   особенно
запомниться поэту. Сопоставим историю мистера Дика и некоторые события жизни
Фета.
     На вопрос Дэвида о фамилии мистера Дика бабушка говорит: "...он терпеть
не может этого имени. Это одна из его странностей. Впрочем, и то сказать,  в
этом ничего нет удивительного; он был сильно обижен человеком, который носит
это  имя"  {Здесь  и  далее  текст  романа   цитируется   по   переводу   И.
Введенского.}. Теперь вспомним, какой тяжелой травмой, перевернувшей всю его
жизнь, было для мальчика Афанасия Шеншина превращение его в  Афанасия  Фета,
как ненавидел он это  имя.  Рассказывая  о  мистере  Дике,  бабушка  говорит
Дэвиду,  что  она  не  могла  остаться  равнодушной  к  "судьбе  бедного   и
беззащитного мистера Дика, от которого отказался весь свет". Многие годы Фет
ощущал себя "отверженным", по его словам, "человеком без имени".  С  большим
трудом, только в 53 года он добился возвращения себе фамилии Шеншина и права
наследования.
     Образ мистера Дика был интересен Фету и еще в одном отношении.  В  1851
году, когда он читал роман Диккенса, уже вполне расцвел  его  "дар  безумных
песен"  (к  этому  времени  вышли  два  его  поэтических  сборника).  Эпитет
"безумный", столь охотно применявшийся Фетом к своему лирическому дару,  был
синонимом той бессознательно-стихийной  творческой  силы,  которая  в  своем
"безумном парении" помогает поэту прорвать плен будничной действительности.
     И конечно же, внимание Фета не  могла  не  привлечь  творческая  манера
"сумасшедшего"  писателя  из  романа.  Рассказывая  о  ней,  Диккенс   очень
оригинально говорит о самой сущности  поэтического  выражения  мироощущения,
понятного далеко не всем. "Такой способ выражения не всегда нравится  толпе,
привыкшей ощупью ходить по земле", - говорит бабушка Дэвида, и она  советует
мистеру Дику "освободиться от загадочного способа  выражения  о  собственном
своем   лице".   Интуитивно-лирическое,   неподвластное   рассудку    начало
творчества, которое предстает  перед  мистером  Диком  в  образе  казненного
короля Чарльза Первого (так в переводе И. Введенского), диктующего ему  свои
мысли,  было  воспринято  Фетом  как  родственный  ему  способ   творческого
самовыражения.
     Много лет спустя Фет вспомнил  о  приеме  мистера  Дика  отделаться  от
собственных мыслей при  работе  над  "заказным"  произведением.  Назойливого
короля он, правда, называет Эдуардом: очевидно, остались в памяти английские
короли Эдуарды, а придуманный Введенским Чарльз Первый  забылся.  Интересно,
что манера работы мистера Дика над мемуаром удивительно  точно  проецируется
на занятия Фета в последние годы его жизни. Он много  переводит  на  русский
язык и комментирует произведения римских поэтов. Постоянным его помощником с
осени 1886 года стал А. В.  Олсуфьев.  При  подготовке  к  изданию  эпиграмм
Марциала не все у них шло гладко, и  Фет  в  шутку  предлагает  для  случаев
разногласия завести особую тетрадь, как это делал мистер Дик.
     Вообще же, сам процесс перевода другого  поэта,  видимо,  представлялся
Фету своеобразной "заказной" работой, где он не  имеет  права  на  выражение
собственных мыслей. Это опять было похоже на то, чем занимался мистер Дик.
     Можно предположить, что этими соображениями Фет делился с Толстыми. Как
продолжение такого разговора воспринимаются строки из его письма от 31 марта
1887 г. к Софье Андреевне: "...жена  моя,  по  прочтении  последнего  письма
Вашего, воскликнула: "какая прелесть - письма графини: точно побываешь у них
и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до  какой  степени  я  в
этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож  на  того  сумасшедшего
английского романиста,  у  которого  выскакивающий  внезапно  король  Эдуард
заслоняет самое дело. К счастью,  самый  род  труда  моего  заставляет  меня
прибегать к тому же спасительному  средству.  Перевод  оригинального  текста
идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию
и примечаниям". И далее в этом же письме: "...но если  бы  тяжкая  неурядица
моих экономических  дел  могла,  хотя  бы  отдаленно,  переходя  в  порядок,
приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного  труда,  то  гордости
моей не было бы и пределов.
     Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард!" (Э 981).
     Почему Фет ошибся,  называя  автором  романа  Теккерея?  Представляется
убедительным мнение Е. Ю. Гениевой (см. стр. 8 настоящего издания).
     В этой связи можно вспомнить еще  один  пример  подобной  ошибки  Фета.
Среди любимых его поэтических изречений было следующее:

                         А в том, что как-то чудно
                         Лежит в сердечной глубине,
                         Высказываться трудно.

     Неоднократно цитируя его, старик Фет упорно приписывает его Лермонтову,
хотя нашел его некогда в стихотворении Огарева "Исповедь".


        ^TМ. И. ШИШЛИНА^U

        ^TИ. И. ВВЕДЕНСКИЙ - ПЕРЕВОДЧИК ТЕККЕРЕЯ^U

     Переводить  -  занятие  увлекательное,   но   в   определенном   смысле
неблагодарное. Расхожее представление о переводчике -  соавторе  писателя  -
если и верно, то лишь на сравнительно краткий срок. В отличие от  оригинала,
имеющего полное право "стареть" и не утрачивающего при этом своей  ценности,
старый перевод теряет читателей.  Язык  изменяется,  и  выражения,  которыми
пользовался переводчик, могут стать странными: то неоправданно  грубыми,  то
по-смешному устаревшими. Читателю перевода трудно судить  о  том,  насколько
эти изменения соответствуют тем, которые произошли в  восприятии  оригинала,
да, скорее  всего,  соответствия  и  не  велики:  разные  языки  развиваются
по-разному. Так возникает потребность в новом переводе.
     Сегодняшнему читателю У. М. Теккерея имя И.  И.  Введенского  мало  что
скажет {Об И. И. Введенском  см.  обстоятельную  и  научно-аргументированную
статью Ю.Д. Левина (Э 943 и 966).}. Между тем, первые переводы  Теккерея  на
русский язык, сделанные  Введенским,  на  полвека  пережили  своего  автора,
умершего в 1855 г., а его же перевод "Домби и сына" Диккенса  последний  раз
переиздавался уже в 1929 г.

     <IMG src="t102.gif">

     Господство английского реалистического романа в  русской  периодической
печати сороковых-шестидесятых годов прошлого века хорошо  известно.  Русская
читающая публика получала переводы любимых авторов из рук И. И.  Введенского
с 1847 по 1851 г. Срок небольшой, тем не менее на долгие годы его  переводы,
неоднократно подвергавшиеся обоснованной  критике,  но  неизменно  читаемые,
сделались "образцовыми". Что же мы можем узнать о Введенском, первом русском
"соавторе" Теккерея? Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в
г. Петровске Саратовской губернии. Его отец был священником в селе  Жуковки.
Детей он воспитывал по старинке, игр и удовольствий не одобрял.  В  записках
Введенского сохранился следующий текст, по стилю и  содержанию  напоминающий
житийную  литературу,  но  написанный  от  первого  лица,  что  придает  ему
пародийный оттенок: "При огненном  воображении,  полученном  от  природы,  я
вовсе однакож не имел игривости,  свойственной  детям...  Какая-то  странная
задумчивость,  вовсе  несвойственная  ребенку,  была  во  мне  отличительной
чертой.  Словом,  я  был  ребенок-философ"  (Э  370,  с.  179).   Маленького
"философа" Введенского начали учить с четырех лет,  а  в  восемь  отвезли  в
пензенское духовное училище. Ему предстояли  долгие  годы  учебы,  формально
законченной только в 1842 г.
     Во все время ученья Введенский с  особенным  интересом  изучает  языки.
Кроме  обязательных  для  духовного  училища  греческого  и  латыни,  он   в
тринадцать лет начинает самостоятельно учить французский, в  семинарии  учит
немецкий и древнееврейский, а в академии - итальянский и английский.  А.  А.
Фет,  познакомившийся  с  Введенским  в  1838  г.,  вспоминает:  "По  латыни
Введенский писал и говорил так же легко, как по-русски, и  хотя  выговаривал
новейшие  языки  до   неузнаваемости,   писал   по-немецки,   по-французски,
по-английски и по-итальянски в  совершенстве"  (Э  490,  с.  131).  Известны
письма  Введенского  к  знакомому,  писанные  на  латыни.  Занятия   языками
продолжались и по окончании учебы. В 1844 г. Введенский, тогда  тяготившийся
службой в Дворянском полку,  занимается  греческим  и  латинским  языками  в
надежде (так и не осуществившейся) получить "латинское  место"  в  гимназии.
Годом раньше вместе с  А.  П.  Милюковым  {А.  П.  Милюков  -  публицист,  в
описываемые годы - преподаватель  средних  учебных  заведений.}  и  учителем
немецкого языка  в  Дворянском  полку  Е.  Э.  Краузольде  нанимает  учителя
английского - некоего мистера Гильмара, причем все трое удивляют англичанина
ясным пониманием английских текстов и чудовищным  их  произнесением.  Скорее
всего, этот недостаток с помощью мистера Гильмара был Введенским  исправлен,
а потому ходившие в пору переводческой славы Введенского анекдоты о том, что
при встрече с Диккенсом он принужден был изъясняться письменно -  не  более,
чем широко разошедшаяся шутка. Вскоре, вспоминает Милюков, "Введенский напал
на занятие,  которое  и  доставило  ему  известность  в  нашем  образованном
обществе: это были переводы Диккенса, Купера, Теккерея и  других  английских
романистов, до тех пор едва известных у нас  по  именам"  (Э  478,  с.  66).
Введенский действительно  начал  переводить  английских  авторов  не  раньше
середины сороковых годов. Сам он в письме Я. И. Ростовцеву, начальнику штаба
военно-учебных заведений (1849), сообщает: "В половине 1847  года,  тридцати
двух лет от роду,  я  принялся  изучать  английский  язык,  и  плодом  этого
изучения был прежде всего перевод мой огромного диккенсова романа  "Домби  и
сын", который был напечатан в "Современнике" за  1848  год"  {Рус.  старина.
1879. Т. 25, кн. 8. С. 742.}. Ту же  дату  -  1847  год  -  он  повторяет  в
прошении, представленном  им  в  Совет  императорского  Санкт-Петербургского
университета, о включении его в число претендентов  на  вакантную  должность
адъюнкт-профессора русской словесности (1851) (Э 470, с.  258).  Введенский,
конечно, преувеличивает здесь внезапность своих занятий английским языком. В
1847  г.  из-под  пера  Введенского  не  только  уже  выходили  рецензии  на
английские книги, но и появился его первый перевод - "Отечественные записки"
напечатали "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". К чему  было
Введенскому представлять  свое  знание  английского  языка  столь  недавним,
непонятно, а его и так не слишком скромные заявления,  что  "в  моих  только
переводах Диккенс впервые начал выражаться по-русски достойным  его  языком"
(Э 470, с. 259), в таком контексте принимали совсем странный вид.
     Существует  неправдоподобное,  но  чрезвычайно  забавное  свидетельство
Фета, который якобы видел, как Введенский переводил. "Нуждаясь в деньгах, И.
И. обращался к книгопродавцу Наливкину, прося у него  и  у  других,  которых
имен  указать  не  умею,  переводной  работы.  Сколько  раз,  уходя   поздно
вечером... мы с Медюковым изумлялись легкости, с которою  он,  хохоча  и  по
временам отвечая нам, сдвинув очки на лоб, что называется, строчил  с  плеча
переводы из Диккенса и  Теккерея,  которые  затем  без  поправок  отдавал  в
печать" (Э 490, с. 137). Не говоря о том, что первая публикация Теккерея  на
русском языке относится только к 1847 г. (а Фет общался с Введенским с  1838
по 1840 г.), переводы Диккенса, появлявшиеся в это время,  Введенскому  тоже
не принадлежали. Фет писал свои воспоминания почти  через  сорок  лет  после
смерти Введенского, и на его  юношеские  впечатления,  должно  быть,  немало
потускневшие, наложилась позднейшая переводческая слава Введенского.
     Внешние  события  биографии  Введенского  заключаются,  в  основном,  в
перемещениях его из одного  учебного  заведения  в  другое.  В  1834  г.  он
оканчивает курс в семинарии и  с  разрешения  отца  поступает  в  Московскую
Троицкую духовную академию. Введенский учится усердно  и  много  читает,  по
большей части светскую литературу. Между тем, приближается окончание  учебы.
И тут происходит событие, имеющее для биографа Введенского необычный,  почти
детективный интерес: его исключают из академии. Сам Введенский  описал  свой
уход из академии в письме к О. И. Сенковскому {О. И. Сенковский  (1800-1858)
- известный востоковед, писатель и публицист, в описываемые годы -  редактор
и издатель "Библиотеки для чтения".} (в 1847 г.): "Проникнутый ненавистью  к
семинарскому образованию, я решился пожертвовать всеми его  выгодами,  и  за
шесть только месяцев до получения степени магистра православной теологии,  я
решился бросить академию, с тем, чтобы поступить в университет" (Э  470,  с.
253). Действительно, Введенский  не  раз  говорил  о  своей  несклонности  к
занятиям богословием. "Бросая беспристрастный  взгляд  на  самого  себя,  не
обольщаясь самолюбием, скажу без дальних околичностей, что я, будучи  одарен
пламенным воображением, более  способен  заниматься  теми  науками,  которые
имеют отношение  к  практике,  каковы  литература,  история,  поэзия,  а  не
философия"  (Э  370,  с.  185).  Г.  Е.  Благосветлов,  использовавший   при
составлении  своего  биографического  очерка  личные   бумаги   Введенского,
приводит отрывок из письма к матери: "Что я буду делать в духовном звании? -
пишет Введенский. - Я не приготовлен к нему: мои наклонности влекут  меня  в
другую сторону. Я обману вас, себя, людей и Бога, если пойду  в  противность
голосу своей природы" (Э 370, с. 186).
     Итак, Введенский, судя по всему, не был удовлетворен учением в академии
и не желал принять сан, тем более для него тягостный, что, как пишет  А.  П.
Милюков, "из-под тяжелого гнета тогдашней духовной школы... он вынес взгляд,
далеко не согласный с принятыми верованиями" (Э 478, с. 73). Между  тем,  по
словам хорошо осведомленного  Е.  Г.  Благосветлова,  решение  расстаться  с
академией им окончательно принято не было. Оно пришло "сверху":  в  середине
января 1838 г. Введенский, бывший  одним  из  самых  одаренных  и  прилежных
учеников, был отчислен из  академии.  "Застигнутый  врасплох  непредвиденным
событием, - пишет Благосветлов, - лишенный всяких средств  к  существованию,
Введенский сильно заболел и около шести  месяцев  пролежал  на  госпитальной
койке" (Э 370, с. 186).
     Что же произошло? Что заставило администрацию  исключить  талантливого,
подававшего большие надежды студента? Благосветлов об этом не говорит.  Зато
А. А. Фет, познакомившийся с Введенским как раз в это время, рекомендует его
как "чуть ли не исключенного за непохвальное поведение из Троицкой  духовной
академии" (Э 490, с. 130). Но Фет - пристрастный и неприязненный  свидетель.
Его отвращение  к  бывшему  товарищу  породило  не  только  полные  желчного
негодования страницы "Ранних годов моей жизни", относящиеся  к  Введенскому,
но и  крайне  несимпатичного  литературного  персонажа:  Иринарха  Ивановича
Богоявленского, циничного "душеведа",  забавляющегося  чужими  слабостями  и
бедами {См.: Фет  А.  А.  Семейство  Гольц//Рус.  вестник.  1870.  Э  9.  С.
280-321.}.
     Вероятно,  не  желая  предпочесть  ни  ту,  ни  другую   версию   ухода
Введенского  из  академии,  составитель  биографической  статьи  о   нем   в
энциклопедии Брокгауза и Эфрона осторожно сообщает, что в 1838 г. Введенский
был уволен по болезни.  Как  бы  то  ни  было,  исключение  в  конце  концов
обернулось для Введенского  благом.  Оправившись  от  болезни,  он  поступил
учителем в пансион М. П.  Погодина  {М.П.  Погодин  (1800-1875)  -  историк,
писатель, профессор  Московского  университета.},  где  и  поселился.  Таким
образом, узкие "выгоды" семинарского образования заменились неопределенными,
но более широкими возможностями светской карьеры.
     Одновременно Введенский поступает на  словесный  факультет  Московского
университета. Впрочем, ни ученье в Университете, слишком  поздно  начатое  и
потому  почти  бесполезное,  ни  преподавание  у  Погодина  Введенского   не
удовлетворяли. Вспоминая  о  своем  пребывании  в  пансионе,  он  сетует  на
отсутствие свободного времени: "От раннего утра  до  позднего  вечера  я  не
принадлежал самому себе и редкий день мог  употребить  на  собственную  свою
работу" (Э 370, с. 186). В противоположность ученикам Погодина,  сохранившим
о нем благодарную память (см. воспоминания Ф. И. Буслаева  (Э  483),  А.  А.
Фета), учитель Введенский своего коллегу и "хозяина" не  любил.  Яркое  тому
свидетельство - характеристика Погодина  в  очерке  Благосветлова.  Так  как
Благосветлов много общался с Введенским и пишет отчасти "с его  голоса",  то
фельетонную  хлесткость,  с   которою   обрисован   "известный   славянофил,
профессор, г. П.",  можно  считать  столько  же  принадлежащей  Введенскому,
сколько Благосветлову. В пансионе Введенский пробыл недолго: в  начале  1840
г., бросив Университет, он отправляется в Петербург. Что послужило  причиной
столь решительных  действий,  неясно.  А.  А.  Фет,  бывший  очевидцем  этих
событий, как и в случае с академией, выставляет причиной ухода  из  пансиона
неблаговидные поступки  Введенского,  но  Фет,  как  мы  видели  на  примере
переводов  Введенского  "из  Диккенса  и  Теккерея",  свидетель  ненадежный.
Рассказ же Благосветлова, с виду подробный и обстоятельный, в сущности темен
и противоречив.
     Петербург, в котором Введенский живет поначалу  "бездомным",  делается,
для него прочным пристанищем {В начальную  пору  своей  петербургской  жизни
Введенский посетил Белинского.  Памятью  об  этой,  впрочем,  чисто  деловой
встрече осталось письмо Введенского, отправленное Белинскому в 1847  г.  Для
характеристики  Введенского  это  письмо  довольно  примечательно,   поэтому
приводим его полностью: "Милостивый Государь Виссарион Григорьевич!  Раз  по
приезде из Москвы, явился к Вам  бесприютный  студент  с  просьбой  о  Вашем
содействии. Студент  давно  перестал  быть  студентом,  но  до  сих  пор  не
позаботился возвратить долга. Это называется неблагодарностью,  для  которой
нет извинений. Он и не извиняется, а  припоминает  только  пословицу:  mieux
tard que jamais. (лучше поздно, чем никогда  (фр.)).  С  глубоким  почтением
честь имею быть Иринарх Введенский (В. Г. Белинский  и  его  корреспонденты.
Гос. б-ка СССР им. Ленина. Отд. рукописей. М.,  1948.  С.  40).}.  Здесь  он
снова поступает в Университет и в два года оканчивает его,  выйдя  с  правом
кандидата по философскому факультету. Еще  раньше  (с  1840  г.)  начинается
счастливое для Введенского сотрудничество с  "Библиотекой  для  чтения".  По
словам  Благосветлова,  "за  1842  год  большая  часть  критических   статей
"Библиотеки для чтения" принадлежит прекрасному перу Введенского" (Э 370, с.
187).
     В 1842 г. Введенский получает  место  преподавателя  русского  языка  и
словесности в Дворянском полку.  Хотя  именно  здесь  предстояло  раскрыться
педагогическому таланту Введенского, преподавание  поначалу  показалось  ему
"пыткой". Даже через два года после начала службы Введенский не может с этой
"пыткой" примириться. "...Промучившись 20 лет в учебных заведениях,  убив  в
них всю свою жизнь, я  получил  в  награду  ненавистное  право  играть  роль
шарлатана в военно-учебных заведениях, где имею честь преподавать  риторику,
логику,  эстетику,  психологию,  то  есть  целую  стаю  химерических   наук,
выдуманных для подавления мысли" (Э 470, с. 254), -  пишет  он  Сенковскому.
Мелькают и такие нешуточные настроения:  "Не  далее,  как  через  три  года,
считая с 1844, я уничтожу себя" (Э 470, с. 257).
     В это время в одном из писем к Сенковскому Введенский высказывает также
свой взгляд на то, как же должно преподавать словесность: "Всякому известно,
что в литературе нашей нет ни одного явления, которое бы не стояло  в  самой
тесной связи с какой-нибудь из иностранных литератур.  Следовательно,  чтобы
сделать понятными наши литературные произведения и оценить их  относительное
достоинство,  необходимо  всякий   раз   делать   справки   с   литературами
иностранными; а в таком случае, какое огромное и в то же  время  благородное
поприще открывается  для  преподавателя  русской  словесности.  Его  первая,
непременная обязанность - изучить древние и новые  языки  и  проследить  ход
умственного развития во  всех  европейских  государствах.  Тогда,  и  только
тогда,  он  может  надеяться  на  основательное   изучение   и   собственной
словесности" (Э 470, с. 255). Введенскому не верилось, что со  временем  это
"обширное и благородное поприще" откроется и ему. Тем не менее, восторженные
воспоминания его учеников говорят о том,  что  Введенский-преподаватель  был
близок  к  обрисованному  в  письме  идеалу.  "В.,  читая  историю   русской
литературы, познакомил нас и с литературой всей  Западной  Европы,  -  пишет
бывший воспитанник Дворянского полка А. Н. Миклашевский. - Обширные  записки
русской литературы его каждый взял с собою, по выходе в офицеры" (Э 484,  с.
111-125). Даже ослепнув,  он  не  прекращал  педагогической  деятельности  и
продолжал читать лекции, приводя на память не только  даты  и  факты,  но  и
обширные цитаты из разбираемых произведений.
     Кроме нескольких статей по русской литературе и  множества  критических
отзывов о самой разнообразной литературе  в  периодической  печати,  плодами
ученой и педагогической деятельности Введенского были литографированные  для
учеников военно-учебных  заведений  "История  русской  литературы"  и  "Курс
словесности".
     Любимый  учениками,  уважаемый  начальством  (Я.  И.   Ростовцев   явно
Введенскому покровительствовал, а после его смерти  выхлопотал  даже  пенсию
для осиротевшего семейства), Введенский и  в  Дворянском  полку  не  избежал
неприятностей. И весьма серьезных. В 1849 г. в связи с  делом  Петрашевского
он удостоился доноса со стороны Ф.  Ф.  Вигеля  (бывший  "арзамасец",  автор
известных  "Записок",  дослужился  уже  до  тайного  советника  и  занимался
"иностранными  исповеданиями").  Ответом  на   этот   донос,   по   странной
случайности даже предупредившим его,  послужило  письмо  Введенского  Я.  И.
Ростовцеву. Подчеркивая свою занятость, Введенский  писал:  "Никакие  связи,
никакие общества, даже почти никакие  знакомства  не  существуют  для  меня"
{Рус. старина. 1879. Т. 25, Э 8. С.  742.}.  Этому  письму,  продиктованному
"политическими" соображениями, полностью доверять нельзя.  Не  позднее  1847
г., как это видно из воспоминаний Милюкова,  Введенский  стал  устраивать  у
себя еженедельные вечера, которые разные мемуаристы называют  то  пятницами,
то средами. На этих вечерах регулярно бывали А. Н. Пыпин, В. Д. Яковлев,  Г.
Е. Благосветлов, В. Н. Рюмин, А. П. Милюков, а иногда Н. Г.  Чернышевский  и
В. В.  Дерикер.  "Предметом  разговоров  были  преимущественно  литературные
новости, но часто затрагивались и вопросы современной политики. В  1847-1848
гг. события в Европе сделались  даже  главною,  почти  исключительною  темою
бесед, как и в других кружках тогдашней  петербургской  молодежи...  С  этим
связывались, конечно и вопросы социальные, и сочинения Прудона,  Луи  Блана,
Пьера Леру нередко вызывали обсуждения и споры. Впрочем, горячих почитателей
социализма в этом кружке не было" (Э 478, с. 72).
     Каких же взглядов придерживался сам Введенский? Мнение недоброжелателей
едино. Вигель, знавший  Введенского  только  "по  заочности",  называет  его
человеком с "изумительными правилами  безнравственности  и  безбожия"  {Рус.
старина. 1871. Т.  6.  С.  697.}.  Более  определенную  характеристику  дает
Введенскому и А. А. Фет, считавший  его  "типом  идеального  нигилиста".  По
мнению Фета, "ни в политическом, ни в  социальном  отношении  он  ничего  не
желал, кроме денег для немедленного удовлетворения мгновенных  прихотей"  (Э
490, с. 135). Короче говоря, Фет считал, что у Введенского убеждений не было
вовсе.
     Как  это  ни  странно,  несмотря  на  наличие  достаточного  количества
воспоминаний разных лиц о Введенском, несмотря на его собственные заметки  и
письма,  представить  себе  его  общественную  позицию   не   легко.   Люди,
неприязненно к нему настроенные, выставляют его  нигилистом,  а  большинство
доброжелателей, осторожно обходя  "острые  углы",  защищают  Введенского  от
этого "обвинения". "Кто был свидетелем его литературных суждений  и  слышал,
как мало он придавал значения тенденции в искусстве и  как  живо  чувствовал
эстетическую сторону художественного произведения, тот, конечно, никогда  не
причислил бы его к школе наших поклонников утилитаризма,  т.  е.  нигилизма.
Если он интересовался радикальными мнениями  в  литературе  и  политике,  то
далеко не разделял их" (Э 478, с. 173-174).
     Вместе с тем Милюков  признает,  что  "у  Введенского  были  убеждения,
которые  по  тому  времени  должны  были  казаться  слишком  несогласными  с
авторитетно-консервативными взглядами, а протест против  рутинных  мнений  в
науке и литературе высказывался им смело и  резко,  но  он  никогда  не  был
пропагандистом своих личных воззрений" (Э 478, с. 172-175). А вот что  пишет
о Введенском Благосветлов: "Наука была всем для  него.  На  уважении  к  ней
основывались все его убеждения, верования и житейские отношения" (Э 370,  с.
189).
     В несколько ином ключе  высказывается  один  из  учеников  Введенского,
опубликовавший  в  1904  г.  под  псевдонимом  "Старый   артиллерист"   свои
воспоминания:  "Ярый  противник   крепостничества   и   рабства,   поклонник
умственного и нравственного развития, он открывал нам  новый  неведомый  мир
мыслей и чувств" {Рус. старина. 1904, Э 6. С. 592.}.
     По всей вероятности, каждое из приведенных свидетельств, исключая разве
что лжесвидетельство Вигеля, в какой-то  мере  справедливо.  Введенский  был
разносторонней  и  даже  противоречивой  личностью,  так  что  разноголосица
современников естественна.
     Показательны отношения Введенского с церковью. Задыхавшийся в академии,
он  в  Петербургском  университете  удивляет   профессоров   необычным   для
словесника выбором темы диссертации: "О троичности Божества", а в  дневниках
(привычка?) неоднократно обращается к Богу с просьбами укрепить его дух  для
разных, впрочем, совершенно светских дел. На смертном одре  он  отказывается
призвать священника и объясняет свой поступок нежеланием лгать  в  последние
минуты жизни. "Если есть бессмертие, то мы с вами увидимся",  -  говорит  он
находящимся  при  нем  близким.  В  этой  "как  бы"  шутке  -  мировоззрение
Введенского. Поклонник науки, то есть точного знания, в  вопросах  веры  он,
вероятно,  был  агностиком.  Что  же  касается  его  мыслей  о  справедливом
социальном устройстве, то здесь судить трудно.  Будучи  демократом  в  кругу
друзей и учеников, он мог, благодаря "богатому воображению",  проникаться  и
охранительным духом. По крайней мере, ненавистные занятия риторикой  научили
его достаточно убедительно и даже пылко рассуждать на заданную тему. Об этом
говорит, в частности,  уже  упоминавшееся  оправдательное  письмо  к  Я.  И.
Ростовцеву. Вот отрывок из  этого  письма:  "Кажется,  впрочем,  обвиняют  и
подозревают меня в каком-то либерализме, или  злонамеренном  распространении
мнений, противных существующему ходу вещей... считаю делом  недобросовестным
и  даже  бесчестным  распространять  между  молодыми  людьми  такие  мнения,
которые... могут противоречить предписаниям высшей власти, удостоившей  меня
своим доверием... Предположив даже для себя полную  возможность  следить  за
ходом политических предметов, я глубоко убежден, мой образ мыслей ни в  коем
случае не был бы в разладе с  коренными  началами  развития  жизни  русского
народа. Тот должен  быть  глупец,  или  человек  злонамеренный,  не  любящий
России, кто желает для  своего  отечества  перемен,  подобных  тем,  которые
обуревают в настоящее время Западную Европу. Что касается  до  преподавателя
русской словесности, он очень  хорошо  знает,  что  русская  литература,  со
времен  Петра  I,  одолжена  главнейшим  образом   содействию   и   вниманию
правительства... Пушкин не совершил бы и половины своих трудов, если  бы  не
был поощряем Высочайшим вниманием к его таланту" {Рус. старина. 1879. Т. 25,
Э 8. С. 74.}.
     Как  видим,   "слишком   несогласными   с   авторитетно-консервативными
взглядами и убеждениями" здесь и "не пахнет". Разве что нарочитые выражения,
вроде  "в  каком-то  либерализме"  и  нелепая  фраза  о  Пушкине  заставляют
усомниться в искренности автора этих строк.
     В доносе Вигеля  Введенский  назван  задушевным  другом  Петрашевского.
Никто из людей, лично знавших Введенского, об этом знакомстве не  упоминает;
напротив, некоторые косвенные данные говорят о том, что прямых связей  между
ними не было. Вместе с тем некоторые из знакомых Введенского были вхожи и  в
кружок Петрашевского.
     К счастью для Введенского, наветы Вигеля ему не повредили. Письмо  было
принято Я. И. Ростовцевым благосклонно. Он не только  не  лишил  Введенского
места, но тремя годами позже  повысил  его  в  должности,  назначив  главным
наставником-наблюдателем  за  изучением  русского  языка  и  словесности   в
военно-учебных заведениях.
     Незадолго до этого Введенский предпринял  попытку  получить  кафедру  в
Университете. Неудача этого предприятия сильно огорчила его, тем более,  что
получивший кафедру М. И. Сухомлинов {Сухомлинов М. И. (1828-1901) -  филолог
и историк, автор "Истории  Российской  академии",  профессор  Петербургского
университета.}, судя по свидетельствам современников, вовсе  не  превосходил
его в познаниях и красноречии.
     В 1853 г.  осуществилась  давнишняя  мечта  Введенского  о  поездке  за
границу. Желание повидать "чужие края" родилось у него еще в детстве,  когда
он двенадцатилетним мальчиком прочитал "Письма русского путешественника"  Н.
М. Карамзина. Впоследствии Введенский говорил, что это  была  первая  книга,
прочитанная  им  с  любовью.   Намерение   увидеть   Европу,   подкрепленное
убеждением,  что  для   "основательного   изучения   литератур   иностранных
необходимо путешествие"  (Э  470,  с.  253),  наконец  исполнилось.  Обычную
"образовательную поездку", которую дворянские недоросли совершали  рано,  не
обремененные   излишними   познаниями,   попович   Введенский    проделывает
сорокалетним человеком. Лондон для него - почти что "свой" город: ведь здесь
живут герои Диккенса и Теккерея, с которыми Введенский "не  расстается"  уже
семь лет. Не удивительно, что Лондон нравится  ему  больше  Парижа:  записки
Введенского об англичанах дышат наивным и несколько смешным  восторгом.  "На
берегах Темзы  человек  является  истинным  богатырем,  -  пишет  он,  -  по
произволу распоряжается силами природы для собственного  блага,  знает  цену
жизни и умеет окружить ее тысячами наслаждений: здесь не выступает на  сцену
шарлатанство, чтобы играть высокими  интересами  человечества,  здесь  умеют
любить  и  ненавидеть  истинно  по-человечески.  Вот  где  узнаешь  наглядно
истинное достоинство и колоссальное могущество человека. Вот  где  явственно
различаешь рассвет новой цивилизации. Недаром англичанин съедает в сутки  по
восьми фунтов и выпивает по четыре бутылки крепкого портеру: это имеет  свое
важное значение" (Э 370, с. 191).
     Будучи в  Лондоне,  Введенский  пытается  нанести  визит  Диккенсу,  но
безуспешно: Диккенс в это время был в отъезде. Легенда об их встрече, широко
распространившаяся  и  поддержанная  даже  близким  к  Введенскому   А.   П.
Милюковым, недостоверна {Историю возникновения этой легенды подробно осветил
Ю. Д. Левин в  статье  "Иринарх  Иванович  Введенский  и  его  переводческая
деятельность" (см. Э 943).}.
     Заграничное  путешествие  было  последним  светлым  периодом  в   жизни
Введенского. Вскоре по возвращении он ослеп.  Благосветлов  пишет,  что  это
несчастье приключилось с  Введенским  вследствии  употребления  бинокля  при
осмотре достопримечательностей Парижа и Лондона. Конечно,  дело  было  не  в
бинокле: у Введенского и раньше было слабое  зрение,  которое  он  вовсе  не
щадил, работая нередко буквально с утра до ночи. Пораженный ужасным  (а  для
книжника - в особенности) недугом, Введенский не терял  присутствия  духа  и
даже продолжал работать. Но не только зрение ему  отказало  -  здоровье  его
становилось все хуже, и 14 июня 1855  г.  на  сорок  втором  году  жизни  он
скончался.

     Введенский перевел с английского два романа Теккерея: "Базар  житейской
суеты" и "История Пенденниса", а также пародийный "Опыт  продолжения  романа
Вальтера Скотта "Айвенго"".  Из  Диккенса  Введенским  были  переведены  три
романа: "Домби и сын" (первая крупная работа Введенского,  опубликованная  в
1847 г. журналом "Современник" под заглавием "Торговый дом под фирмою  Домби
и сын"), "Замогильные записки Пиквикского клуба"  (Отеч.  зап.,  1849-1850),
"Давид Копперфильд" (Отеч. зап., 1853) и  рассказ  "Договор  с  привидением"
(Отеч.  зап.,  1849).  Кроме  того,  им  переведен  роман  Фенимора   Купера
"Дирслейер" (Отеч. зап., 1848),  Коррер  Белл  (псевдоним  Шарлотты  Бронте)
"Дженни Эйр" (Отеч. зап., 1849), Каролины Нортон "Опекун" (Отеч. зап., 1852)
и Оливера Голдсмита "Векфильдский священник" (этот  перевод  опубликован  не
был и, очевидно, не сохранился).
     Работал Введенский с невероятной скоростью. Так, например, за один  год
были  переведены  два  больших  романа:  "Давид  Копперфильд"   и   "История
Пенденниса". Это значит, что Введенский должен был переводить по  пять-шесть
страниц ежедневно. И это при том, что  переводы  были  для  него  "побочным"
трудом - основное время отнимало преподавание.  Остается  предположить,  что
Введенский, по выражению Фета, "строчил" свои  переводы,  торопясь  сообщить
читателю новости "литератур иностранных". Может быть, это отчасти  объясняет
ту удивительную смесь небрежности  и  мастерства,  которая  свойственна  его
переводам.
     Обыкновенно переводная литература отличается от  оригинальной  излишней
правильностью, приглаженностью языка.  Переводы  Введенского  являют  полную
противоположность этому  общему  правилу.  Временами  у  читателя  возникает
впечатление, что перед ним подлинный авторский текст, а не "слепок" с  него.
Причиной  тому  не  только  литературная  одаренность  Введенского,   но   и
своеобразие  его  переводческих  принципов.  Дело  в  том,  что  Введенский,
исполненный глубочайшего почтения по отношению к переводимым им писателям  и
бывший,  по-видимому,  благодарным  и  вдохновенным   читателем,   не   имел
особенного  уважения  к  самим  текстам.  "Буква"  интересовала   его   лишь
постольку, поскольку через ее посредство  ему  становился  доступным  "дух".
Нимало не сомневаясь в том, что дух понят им верно, он передавал его  своими
словами, то  близкими  к  подлиннику,  то  совершенно  "новыми".  Как  пишет
Благосветов, Введенский "не влачился раболепно за своими образцами".  Отсюда
- огромные достоинства и огромные недостатки его переводов.
     Основное  достоинство  -  свободный  и  гибкий  язык  и  естественность
диалогов. В переводах Введенского персонажи действительно говорят по-русски,
сквозь живой разговорный язык не  "просвечивают"  чужеродные  синтаксические
структуры,  английским  междометиям  и  "сорным"  словам  он  умело  находит
общеупотребительные  соответствия.  Впрочем,  Введенский   чувствовал   себя
свободным не только в выборе русских  слов,  соответствующих  оригиналу,  он
также чувствовал себя свободным от необходимости быть точным и не считал  за
грех сокращать или расширять текст по своему усмотрению. "Расширяя" диалоги,
он вводил в них дополнительные "разговорные" обороты,  малозначащие  "видишь
ты", "послушай", "право" и т. д.  Там,  где  эти  добавления  умеренны,  они
оживляют диалог, но это приобретение  сопровождается  значительной  потерей:
переводимые произведения частью утрачивают свое стилистическое своеобразие и
начинают походить одно на другое.
     Складывается  парадоксальная  ситуация.  Стиль  Введенского   настолько
самобытен, что его переводы  почти  так  же  легко  опознать  по  нескольким
страницам, как, скажем, произведения Толстого или Достоевского.  Зато  автор
оригинала угадывается с трудом. Введенский  любил  сочные,  яркие  краски  и
нередко усиливал то, что в оригинале было дано более тонко и бледно.
     В целом  переводы  Введенского  напоминают  по  стилю  его  собственные
литературные опыты - автобиографические заметки, письма.  Следующий  отрывок
из  юношеского  письма  Введенского  вполне  бы  мог  попасться  читателю  в
каком-нибудь   из   переводов   Диккенса   или   Теккерея:   "Многоуважаемый
благодетель! Все обстоит доселе хорошо, а денег опять ни  одной  полушки.  В
правом кармане сочельник, а в левом великий пост. Сделайте милость, пришлите
25 рублей..." и т. д. (Э 370, с. 185-186).
     Публике переводы нравились. Живость изложения делала  чтение  легким  и
увлекательным. Зато мнения  критики  разделились.  Одни  поддерживали  общий
толк, называя переводы первоклассными, другие не без  основания  находили  в
них  множество  недостатков.  Среди  них  главный  -  невнимание   к   стилю
подлинника. Вскоре по выходе в свет "Базара житейской  суеты"  "Современник"
писал:  "Он  [Введенский]  начал  переводить  Теккерея  точно  так  же,  как
переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор, тонкое различие
наивного  бесхитростного  Теккерея  от  глубоко-шутливого  Диккенса  исчезло
совершенно" (Э 296, с. 93).
     Во многом  это  замечание  верно.  Введенский  редко  "смягчает"  текст
подлинника и обыкновенно эти смягчения вызываются цензурными  соображениями.
Так, английское "pinched herself on bread and water" (морила себя  хлебом  и
водой) он переводит  как  "была  чрезвычайно  умеренна  и  строго  соблюдала
посты". Гораздо чаще, увлекаемый желанием насмешить читателя, он употребляет
более резкие выражения, чем те, что  есть  в  оригинале.  Таким  образом  он
нередко огрубляет юмор не только якобы "наивного  бесхитростного"  Теккерея,
но и самого Диккенса. Вот тому пример:

     "...and recieving from Smangle a gentle intimation through the medium a
water-jug..." ("The Posthumous Papers of the Pickwick Club")

     ...мистер Смэнгл с помощью кувшина воды деликатно намекнул ему...

     ...за что получил  в  награду  стакан  холодной  воды...  ("Замогильные
записки Пиквикского клуба". Пер. И. Введенского)

     Порой, не сумев как следует перевести саму  шутку  и  желая  восполнить
пробел, Введенский окружает ее "смешными" словами собственного сочинения:

     ... it was dark, and the torches being brought Wamba said: "Guffo, they
can't see their way in the argument, and are going to throw a  little  light
upon  the  subject".  The  Lady  Rowena  being  absorbed  in  a  theological
controversy with Father Wil-libad called  out  to  know  the  cause  of  the
unseemly interruption (W. M. Thackerey. "Pronosals  for  a  continuation  of
..Ivanhoe"").

     ...Стемнело, и когда внесли факелы, Вамба сказал: "Гуффо, здесь  спорят
о вещах столь темных, что не худо бы пролить немного  света".  Леди  Ровена,
отвлеченная от метафизического спора с отцом  Виллибальдом,  осведомилась  о
причинах неприличного веселья. (Пер.З. Александровой)

     ...Спросили кубки. Уамба, обращаясь к Гуффо, юному пастырю гусей, почти
такому же дураку, как он сам, сказал: "ну, у них в  глазах  зарябило  -  вот
теперь разве прояснится спорный пункт". Гуффо засмеялся над этой древней как
Ирод остротой: леди, может быть действительно начавшая путаться в  метафорах
и  иносказаниях,  приказала  узнать,  кто  так  дерзко  осмелился   нарушить
благочестивую тишину. ("Опыт продолжения романа Вальтер  Скотта  "Айвенго"".
Пер. И. Введенского)

     Спору нет, Введенский переводит "живо", но часто не соблюдает "штилей",
причем в снижении или  повышении  их  сравнительно  с  оригинальным  текстом
закономерности не видно. Примеров можно было бы привести множество,  но  они
слишком обширны для этой статьи.
     Вставки Введенского  иногда  совершенно  необъяснимы.  Порой,  устранив
сочтенный скучным авторский текст, он тут же добавляет свой, ничуть не более
занимательный. Вот, например, пространная вставка, которой открывается глава
"Кавалеры мисс Эмори" в "Истории Пенденниса" Теккерея. На двух  с  половиной
страницах переводчик рассуждает о любви и о том,  сколько  времени  отнимает
"подобное развлечение": "Во-первых, много часов вашего драгоценного сна,  вы
ворочаетесь на постели и думаете об обожаемом  предмете:  поздно  встаете  и
идете  к  завтраку,  когда  уже  наступил  полдень  и  все  ваше   семейство
давным-давно разошлось к своим дневным занятиям". И так далее  и  в  том  же
насмешливом, несколько циничном тоне, не совсем уместном рядом  с  рассказом
об искренней и  пылкой  любви  Генри  Фокера.  В  той  же  главе  переводчик
неоднократно опускает по одному-двум предложениям.
     Пропуски  чаще  всего  устраняют  авторские  замечания,   "замедляющие"
действие, либо сокращают "утомительно-длинные" речи  персонажей.  Иногда  по
непонятной небрежности Введенский опускает какие-либо сведения,  важные  для
понимания дальнейшего  текста.  Так,  в  романе  Фенимора  Купера  Дирслейер
рассуждает о разности характеров сестер Гуттер, проявившейся в убранстве  их
спальни, но само описание обстановки Введенский уничтожил,  а  потому  мысли
Дирслейера кажутся бессвязными и беспочвенными.
     Разновидностью "вставок" Введенского можно считать его пересказы, более
пространные, чем оригинальный текст. Примеров множество:

     This -

     Вот! (Здесь) -

     Вот мы и пришли, сударь мой.


     Oh -

     О! (А!) -

     Вижу, любезный, вижу,


     and finally laughed outright -

     и наконец, от души расхохотались

     разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха

     he began to feel rather cool about legs

     зябнут ноги

     кровь начинает мало-по-малу холодеть в его потрясенном организме

     Внимание  современного  читателя   переводов   Введенского   несомненно
остановится на необычной,  "безграмотной"  передаче  собственных  имен.  Вне
всякого сомнения,  переводчик  обладал  достаточными  сведениями  в  области
английской фонетики и мог верно передать  звучание  имен  и  названий  -  во
многих случаях он так и делал,  иногда  более  точно,  чем  принято  теперь.
Например, английское "Greenwich" он передает как "Гринич",  т.  е.  ближе  к
действительному звучанию этого слова, чем привычное  теперь  "Гринвич".  Имя
"Armory" (в современном переводе "Амори")  {В  современном  переводе  М.  Ф.
Лорие подчеркнуто созвучие этого имени со словами "амур", "амуры".} он верно
транскрибирует как "Эмори": так его произносит у Теккерея один из персонажей
("Emery"), и именно на такое произношение указывает  не  случайное  сходство
этой вымышленной фамилии со словом "amorous".
     При всем том  переводчик  не  придавал  фонетике  особенного  значения.
Транскрипция  соседствует   у   него   с   транслитерацией   (ср.   тот   же
"Greenwich""Гринич" и, скажем, "Tattersall" - "Таттерсаль"); звуки [л] и [и]
он превращает в "о" ("Stubble" - "Стобль", "Currer" - "Корpep",  "Fulham"  -
"Фольгем" и т. д.); имена, хотя и  даются  обыкновенно  "этимологически",  в
традиционных для русского языка формах (Henry - Генрих;  Walter  -  Вальтер;
Judith - Юдифь; Paul - Павел), иногда (очевидно  тогда,  когда  нет  русской
традиции) просто транслитерируются (Amelia -  Амелия),  а  иногда  принимают
чужую, инородную окраску (Blanch - Бьянка). Бывает, что вместо одного  имени
переводчик подставляет другое, отчасти из соображений благозвучия, отчасти в
соответствии с традиционными  представлениями  о  "подходящем"  имени.  Так,
актриса Maria Pinckney превращается в Марию Кельверлей,  причем  теряется  и
звучание, и семантическая  нагрузка  имени:  любящая  узкие  панталоны  мисс
Розовая Коленка - это смешнее, чем любящая их мисс Кельверлей.
     Совершенно обыкновенна в переводах Введенского, так же, впрочем, как  и
в других переводах того времени, своеобразная русификация имен:  Florence  -
Флоренса, Georgy - Джорджинька, Plantain I Co - Плетнем и Ко.
     Однажды Введенский высказал  свое  скептическое  отношение  к  вопросам
фонетики на страницах "Отечественных записок": "Скоро, нет сомнения,  мистер
Вильям  Thackeray  сделается  известным  в  русской  литературе  под  именем
Теккерея, Тэккре, Заккре, или, может  быть,  &#920;аккерея,  как,  вероятно,
назовет его "Библиотека для Чтения", доказавшая  очевиднейшим  образом,  что
английское th соответствует во всех отношениях греческой &#952;ите,  хотя  в
современном мире никто не знает, какой  звук  эта  буква  издавала  в  устах
грека. Но в нашем журнале  господин  Thackeray  назывался  Теккереем  еще  в
апрельской книжке за 1847 год..."
     Равнодушие Введенского к фонетической правильности понятно.  Перед  ним
стояли задачи более общие: заставить заговорить героев переводимых книг, как
если бы они родились "под  русским  небом".  В  целом  переводы  Введенского
тяготеют  к  русификации,  и  если  слово  "postillion"  он   переводит   не
нейтральным "возница", а чисто национальным  "ямщик",  то  ожидать  от  него
бережного отношения к звучанию английских имен было  бы  странно.  Напротив,
чем менее по-английски они звучат,  тем  лучше  вписываются  в  общий  стиль
переводов.
     Встречаются у Введенского и ошибки. Так,  в  "Базаре  житейской  суеты"
Эмилия Седли не позволяет посторонним переодевать и мыть  своего  ребенка  -
это было бы для нее так же неприятно,  как  если  бы  чужие  руки  протирали
(wash) миниатюрный портрет  ее  мужа.  Совершенно  ясное  "wash"  Введенский
переводит  словом  "уничтожить",   тем   самым   лишая   смысла   сравнение,
употребленное писателем, т. к. сопоставимое - два вида ревности - становится
теперь несопоставимым. Примеров подобной невнимательности немало. В "Истории
Пенденниса" фразу "Ah! is this the boy that prayed at his mother's knee  but
a few years since..." Введенский переводит так: "Увы! уже ли это  тот  самый
мальчик, который  только  несколько  лет  назад  читал  молитвы  на  коленях
матери?.." Молиться, сидя  у  кого-либо  на  коленях,  а  точнее,  сидеть  у
кого-нибудь на коленях, молясь - диковинное занятие,  тем  более,  что  речь
идет не о младенце, а о юноше.
     Поскольку ошибки Введенского чаще всего не связаны с особой  трудностью
текста, их можно объяснить разве что торопливостью.
     Сопоставление  переводов  Введенского  с  оригиналами  показывает,  что
недостатков в них - множество.  И  все-таки  он  прославился  как  "отменный
переводчик". Почему? Введенского прославила публика, а публика не сличала  и
не критиковала. Читатели читали,  им  было  интересно,  книги,  переведенные
Введенским, "жили", заставляли печалиться и радоваться. Книги следовали одна
за  другой,  читатель  не  успевал  опомниться,  "проглатывая"  их,  и   был
благодарен переводчику  за  это  увлекательное  чтение.  Даже  после  смерти
Введенского, когда успели опомниться и когда критические  голоса  (они  были
всегда, но некогда было к ним прислушиваться) были услышаны, когда появились
"правильные понятия" о задачах перевода,  даже  тогда  переводы  Введенского
оставались самыми интересными, самыми живыми.
     Введенский сам много  сделал  для  того,  чтобы  выработалась  "теория"
перевода. Его "Базар житейской суеты" вызвал к жизни целую дискуссию.
     Более того, встречая  в  своей  работе  различные  трудности,  он  стал
делиться ими с читателями, помещая в сложных  местах  комментарии  с  своему
переводу. Эти  комментарии  иногда  поясняли  незнакомые  русскому  читателю
реалии, а иногда содержали отрывки оригинального текста с пояснением, почему
избран именно  данный  перевод.  В  целом  переводы  Введенского  не  только
отвечали "стандартам" своего времени - они были выше их.
     Несомненной удачей Введенского были переводы  Диккенса.  По  счастливой
случайности  темперамент  переводчика  совпал  с  темпераментом  автора,  и,
несмотря на  множество  мелких  расхождений  перевода  с  оригиналом,  "дух"
произведений Диккенса был  передан  Введенским  верно.  Введенский  сохранил
яркость и "одномерность" диккенсовских персонажей, добрый, балаганный, можно
сказать, развлекательный юмор и типичный для Диккенса  контраст  смешного  и
трогательного. У Диккенса  смех  и  слезы  рядом,  но  не  вместе.  Все  это
Введенский сохранил.
     В "Vanity Fair" смешным может быть что угодно,  и  плохое,  и  хорошее,
причем  смеются,  точнее  подсмеиваются  все:  рассказчик  над   персонажем,
персонажи друг над другом.  У  Диккенса  смеется  сам  автор,  добродушно  и
весело.  У  Теккерея  -  проницательный  и   не   слишком   доброжелательный
рассказчик. Автору не до  смеха.  Спрятанный  под  ухмыляющейся  маской,  он
грустно созерцает людские несовершенства.
     Если у Диккенса отношение автора к  своим  героям  очевидно,  а  "лицо"
рассказчика вполне определенно, то у Теккерея рассказчик  "гримасничает",  и
то как рассказано, не менее важно, чем то, что рассказано, ведь  от  верного
понимания "точки зрения" зависит нравственный смысл сказанного. Поэтому  при
переводе особенно важно сохранить интонацию подлинника во  всех  частностях:
Введенскому это не удалось либо от невнимания, либо от  недостатка  времени.
Зачастую привычный  иронический  тон  Теккерея  в  переводе  пропадает.  Вот
несколько примеров из "Пенденниса":

     ...Harry embraced his fond parent with the utmost affection...

     Гарри с чувством заключил в объятия свою нежную родительницу.

     Гарри с нежностью обнял добрую маменьку... (пер. И. Введенского)


     ...poked his lordship in the side with his cue...

     Гарри ткнул его светлость кием в бок

     тронул его в бок кием... (пер. И. Введенского)


     ...his lordship was blessed a fifth girl...

     Бог благословил его светлость [еще одной] дочерью, пятой по счету

     у лорда была еще пятая дочь... (пер. И. Введенского)

     Упраздняя  авторскую  иронию  в  одних  случаях,   Введенский   нередко
иронически изображал то, о чем в оригинале  рассказывалось  нейтральным  или
даже сочувственным тоном.

     She talked constantly to him about this dead father, and spoke  of  her
love for George to the innocent and wondering child; much more than she ever
had done to George himself, or to  any  confidante  of  her  youth.  To  her
parents she never talked about this matter; shrinking from baring her  heart
to them. Little George very likely could understand no better than they; but
into his ears she poured her sentimental secrets unreservedly, and into  his
only ("Vanity Fair")

     Она постоянно рассказывала ему о покойном отце и говорила о своей любви
к нему, - с невинным, непонимающим ребенком она была откровеннее, чем в свое
время  с  самим  Джорджем  или  какой-нибудь  близкой  подругой  юности.   С
родителями она никогда не говорила на эту тему:  она  стеснялась  раскрывать
перед ними свое сердце. Вряд ли  маленький  Джордж  понимал  ее  лучше,  чем
поняли бы они, но ему и только ему  доверяла  Эмилия  свои  сердечные  тайны
(пер. М. Дьяконова)

     Беспрестанно говорила она об этом умершем отце и рассказывала по тысяче
раз в день, как она любила и обожала его. Ребенок слушал разиня рот... Очень
вероятно,  что  малютка  Джордж  совсем  не  понимал,  о  чем  это   твердит
беспрестанно его плаксивая мамаша; но  в  его  только  уши,  целиком  и  без
малейшего остатка, мистрисс Эмми изливала  все  свои  сантиментальные  тайны
("Базар житейской суеты". Пер. И. Введенского)

     Внимательный читатель Теккерея вряд ли станет хохотать, рыдать или даже
безмятежно радоваться.  Введенский  старается  восполнить  эти  "недостатки"
иногда самым неожиданным образом. Так, например,  маленький  Джордж  Осборн,
глядящий из окна на отъезжающего "навеки" Доббина (картина во всяком  случае
не веселая), сравнивается переводчиком с  "бессмертным  мистером  Пиквиком",
некогда так же глядевшим из окна на Гозуэльскую улицу.  В  результате  таких
усовершенствований  грустное  не  становится  веселым,  но  перестает   быть
подлинно  грустным.  Появляется  в  переводах   Введенского   даже   типично
диккенсовский счастливый конец. Впрочем, диккенсовский ли? Ведь уже в первом
своем переводе "Опыт продолжения романа Вальтер Скотта "Айвенго"" переводчик
"улучшает" финал. В оригинале читаем:

     "...but I don't think they had any other children or were  subsequently
very  boisterously  happy.  Of  some  sorts  of  happiness   melancholy   is
characteristic, and I think these were a solemn pair and died rather early"

     "...но думаю, что других детей у них  не  было  и  что  счастье  их  не
выражалась в шумной веселости. Бывает счастье, подчеркнутое печалью;  и  мне
кажется, что эти двое были всегда задумчивы и не слишком долго  зажились  на
свете" (пер. З. Александровой).

     Введенскому,  а  может  быть,  редактору  не  понравился  философичный,
скептический тон автора. "Исправленный" Теккерей выглядит так:

     "...но было ли у них много детей, или, говоря библейским  слогом,  была
ли Ревекка многоплодна как Лия, - это решится  во  втором  томе,  образующем
такое количество томов, которого достаточно будет на то, чтобы вы  сами  (т.
е. А. Дюма) выкупили замок Монте-Кристо".

     Безоблачным счастьем наделяет переводчик и Эмилию Осборн, к которой  на
протяжении романа сам относился с большей суровостью, чем автор:

     "Fonder than he is of me", Emmy thinks with a sigh. But he never said a
word to Amelia that was not kind and gentle; or thought of a  want  of  hers
that he did not try to gratify"

     "Больше, чем меня", - думает Эмми и вздыхает. Но он ни разу  не  сказал
ей неласкового или недоброго слова и старается выполнить всякое ее  желание,
лишь только узнает о нем (пер. М. Дьяконова)

     "И больше, чем меня", - думает со вздохом мистрисс Эмми. Но это едва ли
справедливо. Вильям всегда ласкал и лелеял свою нежную  супругу,  и  Амелия,
как можете вообразить, отвечала ему тем же (пер. И. Введенского)

     То, что молчаливо признается в оригинале, здесь  отрицается,  а  потому
заключительные строки романа о тщете  человеческого  счастья  отрываются  от
контекста и "повисают в воздухе".
     Созданный Введенским Теккерей оказался и впрямь  похожим  на  Диккенса,
только "похуже". В  этом  новом  писателе  публике  понравилось  сходство  с
великим  собратом,  зачастую  приданное  переводчиком.   Действительные   же
свойства произведений Теккерея хотя и остались - нельзя же  было  совсем  от
них избавиться - но тона уже не задавали и потому из достоинств превратились
в несовершенства.
     При  этом   удивительнее   всего   то,   что   Введенский   сам   точно
охарактеризовал  творчество  Теккерея  в  биографической   статье   о   нем,
помещенной в 1849 г. в "Отечественных записках". Называя Теккерея сатириком,
он в то же время подчеркнул меткость и глубину его сатиры. Казалось бы,  под
меткостью и глубиной Введенский имеет  в  виду  психологическую  тонкость  и
убедительность - между тем именно  эта  сторона  дарования  Теккерея  в  его
переводах сильно сглажена.
     Так в чем же тогда заслуги Введенского?
     Во-первых,  он  дал  читателям  возможность  быстро  и  не   понаслышке
познакомиться с новейшими произведениями английских писателей.
     Во-вторых, заставил полюбить эти произведения  и  пробудил  в  обществе
острый интерес к творчеству  английских  романистов.  Читали  повсюду  -  от
скамей духовных семинарий до острогов. И часто - в переводах Введенского.
     В-третьих, эти переводы самой яркостью своих достоинств  и  недостатков
сослужили  добрую  службу  русской  переводческой  школе.  Из-за  отсутствия
строгой системы Введенскому удалось совместить то, что  потом  проповедовали
разные переводческие школы: буквальная точность соседствует у него с вольным
пересказом, реальный комментарий с  русификацией.  Короче  говоря,  переводы
Введенского - прекрасный учебник для переводчиков,  целый  кладезь  примеров
удачного и неудачного, для читателей  -  увлекательные,  хотя  и  не  всегда
похожие на свои "прообразы" книги. Для  истории  литературы  (существует  ли
история переводной литературы?) - интересный, достойный изучения этап.


     <IMG src="t103.gif">

     Но сегодняшний день "Ярмарка  тщеславия"  выходит  в  переводе  Михаила
Алексеевича Дьяконова. Как и его предшественник И. И. Введенский, он не  был
удовлетворен привычным переводом заглавия романа и искал такой,  который  бы
соответствовал библейской цитате, выбранной Теккереем  для  названия.  Может
быть, "Ярмарка суеты"... Но, увы, победила привычка. Так и стоит до сих  пор
на титуле книги "Ярмарка тщеславия", хотя специалисты не  устают  повторять,
что "Базар житейской суеты" явно лучше...
     К сожалению, были в истории нашей страны годы, когда имя М.А. Дьяконова
исчезло из книги. Он был незаконно  репрессирован.  Но  "Ярмарка  тщеславия"
продолжала издаваться, у редакторов возникали вопросы, ответить на них  было
некому. Заботу о труде М. А. Дьяконова взяли на себя Р. Гальперина и  М.  Ф.
Лорие. Трудно удержаться  и  не  сказать,  что  Марии  Федоровне  Лорие  наш
читатель обязан замечательными переводами "Пенденниса", "Ньюкомов".
     Имя М. А. Дьяконова, как видно ил библиографического  указателя,  вновь
появилось на титуле романа в I960 г. Но переводчика  давно  уже  не  было  в
живых.
     Трагический парадокс,  но  в  обширной  библиотеке  его  сына,  видного
ученого-востоковеда, переводчика Игоря Михайловича Дьяконова не  сохранилось
ни одного экземпляра "Ярмарки тщеславия" в переводе  отца.  Перевод  Михаила
Алексеевича Дьяконова вернулся в семью Дьяконовых лишь в 1986  г.,  когда  в
издательстве "Книга" к 175-летию со дня рождения Теккерея  вышло  редкое  по
своим  полиграфическим  достоинствам  издание   самого   известного   романа
писателя, на титуле  которого  читаем:  "Ярмарка  тщеславия",  перевод  М.А.
Дьяконова.

        ^TИ.М. ДЬЯКОНОВ^U

        ^TМИХАИЛ АЛЕКСЕЕВИЧ ДЬЯКОНОВ^U

     Михаил Алексеевич Дьяконов сделался переводчиком оттого, что женился на
бесприданнице. Он был студентом экономического  факультета  Политехнического
института  в  Петербурге  и  женился  на  курсистке  Женского   медицинского
института. Они познакомились  в  Ташкенте  в  1902  г.,  когда  он  был  еще
гимназистом. Мария Павловна тогда только что окончила Оренбургский  институт
благородных девиц, где учились дочери  безденежных  офицеров,  и  когда  они
познакомились, работала классной дамой в Ташкентской женской гимназии.  Отец
ее по разным  обстоятельствам  оставил  военную  службу,  был  инженером  на
строительстве Закаспийской железной дороги,  заболел  тифом  и  умер.  Семья
оказалась без средств и даже без пенсии;  Мария  Павловна  была  третьей  из
шестерых детей и потому была бесприданницей из бесприданниц.
     Знакомство возобновилось в Петербурге, куда оба приехали  учиться.  Все
началось с попытки Михаила  Алексеевича  учить  Маню  английскому  языку  (в
институте благородных девиц учили французский и немецкий). Английского языка
она не выучила, но зато в 1906 г. они поженились.
     Отец  Михаила  Алексеевича  отнесся  к  невестке  хорошо,  но  он   был
"подкаблучником" и слушался свою красавицу жену. А мать Михаила  Алексеевича
имела все основания быть недовольной тем, что сын женился на  бесприданнице,
поскольку она сама, выходя замуж, тоже была бесприданницей  и  считала,  что
такая ситуация  не  должна  повториться  с  ее  сыновьями.  Поэтому  молодые
студенты не получили никакой материальной - или  моральной  -  поддержки  от
родителей, а стипендии в те времена не было. Жили  они  впроголодь.  Поэтому
надо было либо давать уроки,  либо  зарабатывать  переводами.  Сначала  была
переведена на русский язык книга "Тормаза Вестингауза", за ней последовали и
другие, ей подобные, но помогало чувство юмора,  которым  Михаил  Алексеевич
был щедро наделен.
     Потом Михаил Алексеевич окончил Политехнический институт и поступил  на
службу в Азовско-Донской коммерческий банк. Дела семьи - уже было двое детей
- поправились, и  Михаил  Алексеевич  смог  даже  сам  материально  помогать
младшей сестре жены и своему младшему брату. Но банк закрылся в 1918  г.,  и
он перешел на работу в Гужевой трест  (управляющий  извозчиками),  а  вскоре
после этого - в Госиздат, главным бухгалтером.
     Тысяча девятьсот девятнадцатый, тысяча  девятьсот  двадцатый  и  тысяча
девятьсот двадцать первый годы были в Петрограде нелегкими. Стояли  очереди,
на человека выдавалась восьмушка хлеба, дров не было, на  перекрестке  около
дома собаки рвали труп павшей лошади, жильцы по ночам дежурили в  подворотне
с оружием  (от  налетчиков);  на  маленького  новорожденного  третьего  сына
выдавалось молоко в  особом  учреждении,  справедливо  называвшемся  "Каплей
молока",  куда  надо  было  ходить  (чтобы  выстоять  очередь)  за   полтора
километра; но можно было покупать молоко и у пригородных  жительниц,  только
они брали плату мебелью, и квартира вскоре опустела.
     Михаил Алексеевич был человек веселый  и  общительный,  у  него  быстро
завелось множество друзей в литературном мире. И,  по  его  обстоятельствам,
естественно было опять взяться за переводы. По вечерам  в  холодной  комнате
вся семья собиралась вокруг стола  и  при  свете  "коптилки",  сделанной  из
масленки для швейной машинки с острой длинной капельницей, работали: старший
сын готовил уроки, средний, пятилетний, читал Шекспира (детские книги сожгли
- дети болели дифтерией, а дезинфекции не было  -  одежду,  игрушки,  книжки
пришлось спалить); жена шила и штопала, а Михаил Алексеевич  переводил.  Вся
эта ситуация могла хоть кого повергнуть в депрессию,  но  Михаил  Алексеевич
находил во всем  смешную  сторону:  если  кто-либо  начинал  жаловаться,  он
придумывал какую-нибудь неожиданную  шутку  и  приговаривал:  "tout  passe!"
("все проходит!").
     Так он запомнился: пестрая узбекская тюбетейка, черный, как смоль, чуб,
маленькое пенсне, голубые добрые и веселые глаза, ярко-рыжие усики - и  нос,
готовый всегда вздрогнуть от внутреннего смеха; наклоненная голова и  быстро
пишущая рука. Весь вечер, половину ночи.
     Литературные успехи были  значительными:  за  первое  издание  перевода
романа Эптона Синклера "Джимми Хиггинс" был выдан мешок картошки. (Эта книга
потом переиздавалась десять или двенадцать раз, уже  за  гонорар,  и  Михаил
Алексеевич говорил, что Джимми - его четвертый и самый  почтительный  сын  -
столько лет кормит родителя!)
     Но самое главное заключалось в том, что очень скоро  Михаил  Алексеевич
стал воспринимать работу переводчика как потребность и радость.  Время  было
переломное также и во всех  областях  литераторского  труда:  впервые  вышло
"Искусство  перевода"  К.  И.  Чуковского  и  Н.  С.   Гумилева,   возникали
переводческие студии, из  которых  наиболее  замечательной  была,  вероятно,
студия М. Л. Лозинского, давшая  классические,  прочно  вошедшие  в  русскую
литературу стихотворные переводы Киплинга, Эредиа и других поэтов. Испытывал
себя на этом поприще (тоже  в  переводах  из  Эредиа)  и  Михаил  Алексеевич
Дьяконов.
     Пост  главного  бухгалтера  Госиздата  позволял  делать   много   добра
братьям-писателям. И братья-писатели считали Михаила  Алексеевича  своим:  в
пустой квартире копилось все больше книг, выходивших тогда в таком множестве
- стихи и проза, альманахи; много было именных экземпляров с напечатанным на
контртитуле текстом: "Экземпляр Михаила Алексеевича Дьяконова".
     Ему все было  интересно,  во  всем  хотелось  участвовать.  Первое  его
оригинальное произведение было напечатано  (кажется,  в  журнале  "Печать  и
революция") на пари: часть публиковавшихся в  журнале  стихов  были  низкого
качества, и Михаил Алексеевич объявил, что он тоже берется напечатать  любой
стихотворный набор слов, даже вовсе  лишенный  смысла.  И  напечатал.  Потом
писал рецензии - на  переводы,  на  стихи;  рецензии  иной  раз  ядовитые  и
убийственные.  Так,  один  тогдашний   и   небезызвестный   поэт   умудрился
опубликовать (конечно, в порядке "революционного" эпатажа) такие стихи:

                         Утомленный работою тяжкою,
                         После людьми по душам бесед,
                         Сам себе напоминаю бумажку я,
                         Выброшенную в клозет.

     Михаил Алексеевич написал на это "самую короткую  в  мире  рецензию"  -
длиной в одну строчку:
     "Удалимся же от места гибели поэта".
     Рецензии подписывались псевдонимами: "Пау Амма" (по имени краба в одной
из "Вот так сказок" Киплинга), или "Триэмиа" (по именам членов семьи: Михаил
(сам Михаил Алексеевич), Мария (жена), Михаил, Игорь,  Алексей  (три  сына).
Из-за сокрытия себя под псевдонимом  Михаил  Алексеевич  иной  раз  принимал
"пациентов", приходивших жаловаться на рецензию самому рецензенту.
     В 1922 г. Лев Михайлович Михайлов-Политикус  (могила  его  на  Марсовом
поле - площади Жертв  революции,  в  Ленинграде),  назначенный  в  то  время
советским полпредом в Норвегию, предложил Михаилу Алексеевичу место главного
бухгалтера нашего торгового представительства в Осло:
     - Старым специалистам мы не доверяем, наши не знают финансового дела, а
вы будете работать честно.
     Михаил Алексеевич согласился; с 1921 по 1929 г. (с небольшим перерывом)
он был главным бухгалтером,  начальником  финансового  отдела,  заместителем
торгпреда и опять начальником финансового отдела торгового представительства
СССР в Осло.
     Но переводческое искусство стало для него уже  потребностью.  Здесь,  в
Осло, он перевел с французского два тома романа-эпопеи Ромэна  Роллана  "Жан
Кристоф", затем с норвежского - книги о путешествиях Руала Амундсена. Там же
был переведен "впрок"  -  потому  что  заказа  от  издательства  не  было  -
поразительный роман норвежской  писательницы  Сигрид  Унсет  "Кристин,  дочь
Лавранса". Бытовой норвежский язык Михаил Алексеевич к тому  времени  хорошо
знал, но для такого перевода, как этот, надо было  совершенствоваться,  и  в
работе над первым томом ему помогала знакомая - Н. Е. Гейнц. Уже значительно
позже Михаил Алексеевич переработал первый том и перевел второй, и издал их,
правда, с сокращениями. Полностью роман вышел только в 1962 г. (третий том -
в переводе Ю. А. Яхниной и Л. Ю. Брауде).
     По возвращении в Ленинград экономическая  работа  М.  А.  Дьяконову  по
многим причинам  не  заладилась;  он  поступает  редактором  в  издательство
"Academia", а позже - в издательство  Арктического  института.  Но  в  конце
концов он уходит и из института и целиком отдается литературе.
     Вновь занявшись литературной деятельностью в начале  30-х  гг.,  Михаил
Алексеевич быстро стал одним из ведущих переводчиков того времени - имя  его
часто  можно  было  услышать  наравне  с  именами  А.  А.  Смирнова,  А.  А.
Франковского и М. Л. Лозинского.
     Переводил Михаил Алексеевич  много  -  в  свет  вышло  далеко  не  все.
Объяснялось это иногда тем, что он брался за  работу  не  тогда,  когда  был
заказ, а когда его увлекало  то  или  иное  произведение;  иногда  тем,  что
издательство,  заказав  книгу,  потом  отказывалось  от   нее   или   просто
подвергалось очередной реорганизации. Домашняя  экономика  профессионального
экономиста М. А. Дьяконова от этого немало страдала - семья жила по принципу
"когда густо, когда пусто".  Как-то,  еще  в  Норвегии,  Михаил  Алексеевич,
получив неожиданный  гонорар,  заказал  бадью  гоголь-моголя  для  соседских
детишек и вынес ее во двор; а потом, по опустошении бадьи, повез детишек  на
трех такси в кино. При таких чертах его  характера  "пусто"  в  доме  бывало
чаще, чем "густо". Происходили такие разговоры с женой:
     - Миша, у тебя штаны рваные, надо купить новые.
     - Не для того я деньги зарабатываю, чтобы штаны покупать.
     Работа над переводом была у  Михаила  Алексеевича  делом  коллективным,
общесемейным. Если что-нибудь его затрудняло, раздавался  сигнальный  свист:
на консультацию вызывались сыновья  {Эти  консультации  приводили  иногда  к
результатам,  для  публики  неприемлемым.  Так,  когда   Михаил   Алексеевич
редактировал старый, заслуженный,  но  уже  устаревший  перевод  "Кукольного
дома" Ибсена, сыновья закричали, что по-норвежски героиню пьесы зовут  вовсе
не Нора, а Нура. Он долго  сопротивлялся,  но  все  же  в  вышедшем  в  свет
переводе появилась Нура. Публика этого не приняла.}.
     Иной раз им даже поручался какой-нибудь  кусок,  и,  конечно,  вставные
стихи (если такие были). И Мария Павловна призывалась к совету.
     Долгие годы работал он над переводами только после  службы,  по  ночам.
Эта привычка осталась у него до конца жизни.
     А переводчик он был добросовестный. В переводческом  искусстве  20-х  -
30-х  гг.  господствовал  пафос  борьбы  с  традицией   старых   ремесленных
переводов: с одной стороны, переводов-подстрочников (это  когда  переводчик,
не понимая смысла текста, наивно думал,  что  если  он  переведет  слово  за
словом по словарю, "буквально", то  читатель  поймет  то,  чего  он  сам  не
понял); и переводов-"фантазй" (это когда переводчик, что-либо не поняв,  тут
же придумывал что-нибудь свое). Михаил Алексеевич был  сторонником  перевода
точного,  но  такого,  чтобы  он  мог  занять  достойное  место  в   русской
литературе, чтобы оригинал был передан хорошим русским языком.
     Известна история, рассказанная К. И. Чуковским со слов  переводчика  В.
О. Стенича, как тот, переводя французский роман с немецкого, не понял  фразу
из письма героини к дедушке, где она советовала ему взять прислугу, чтобы та
облегчила ведение хозяйства бабушке. Фраза была переведена так: "возьми себе
девочку, чтобы не  утруждать  бабушку".  Потом  уже  по  всей  книге  Стенич
"обрабатывал" стилистически ни в чем не повинную героиню в духе ее совета, и
в книге она из скромной женщины превратилась в разухабистую бабенку.  Такого
с М. А. Дьяконовым случиться не могло, а когда  ему  пришлось  редактировать
перевод "42 пареллели" Джона Дос Пассоса, сделанный тем же В.  О.  Стеничем,
то дело дошло до товарищеского суда между ними. В. О. Стенич  был  человеком
исключительного дарования и воображения, но  с  точки  зрения  литератора  с
характером М. А. Дьяконова, он должен был бы  сдерживать  свое  воображение,
передавая русскому читателю все же переводимого  автора,  а  не  собственный
блестящий талант.
     Конечно, как все в мире, стареют и переводы. Из работ М.  А.  Дьяконова
пережили его  на  много  десятилетий  только  три  -  "Антуанетта"  Роллана,
"Кристин, дочь Лавранса" Сигрид Унсет и "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Это  и
справедливо - великий труженик во всем, Михаил Алексеевич  ни  в  одну  свою
другую работу не вложил столько труда и столько любви.
     С "Ярмаркой тщеславия" сыновья-консультанты дали  ему  бой  в  связи  с
названием.  В  самом  деле,  "Vanity  fair"  значит,  конечно,  не  "Ярмарка
тщеславия", а "Ярмарка суеты" - здесь vanity перекликается с  библейским  (и
поэтому хорошо знакомым с детства каждому англичанину) "Vanity of  vanities,
saith the Preacher: all is vanity" ("Суета сует, говорит Екклесиаст,  -  все
суета"). Но "суета" имеет в русском языке два значения:  во-первых,  "тщета"
(так именно в Библии) {Впоследствии И. М. Дьяконов,  переводя  "Екклесиаст",
употребил именно слово "тщета".}, и во-вторых, "бестолочь, суетня".  Сказать
"Ярмарка  суеты"?  Это  казалось  надостаточно  ясным.   Михаил   Алексеевич
остановился было на "Ярмарке житейской суеты" - но дело решило издательство,
не пожелавшее отказаться от названия хотя и неправильного, но привычного.
     Со второй половины 30-х годов  Михаил  Алексеевич  обратился  к  совсем
другой, литературно-исторической деятельности. Им была написана  серия  книг
по истории полярных исследований: с детских лет увлеченный морем, романтикой
морского флота, он задумался над полярными странствиями еще в середине 20-х,
когда переводил книги Амундсена; а теперь он занялся этим предметом всерьез,
откликаясь на  огромное  увлечение  всего  народа  Северным  морским  путем,
эпопеей "Челюскина", папанинцами на Северном полюсе. Работая в  издательстве
Арктического института, М. А. Дьяконов был дружен  или,  во  всяком  случае,
близко знаком со многими нашими знаменитыми полярниками того времени - Р. Л.
Самойловичем, Н.  Н.  Ермолаевым,  В.  Ю.  Визе,  Н.  В.  Пинегиным,  Б.  Г.
Чухновским. На столе его появились книги  Крашенинникова,  Нансена,  Роберта
Скотта. Его большая "История полярных исследований" вышла в  Архангельске  в
1939 г. - там еще не знали, что с ним случилось.
     В тяжелой беде он  поддерживал  дух  товарищей  по  несчастью  -  почти
дословно рассказывал им изо дня в день "Графа Монте-Кристо".
     Загорелым, в "пиратском" платке, то  во  главе  какой-нибудь  отчаянной
экскурсии в леса под Старым Крымом или на боте вдоль берегов  Крыма  ("ведет
нас Пылжик, морской пират, и с ним не страшен ни рай, ни ад"), то окруженным
детьми, которым рассказывались невероятные приключения, то "почетным  членом
женского клуба" в доме отдыха писателей, всегда живым, всегда занимательным,
полным шуток и веселья - таким его  запомнили  многие  посетители  Коктебеля
30-х гг. И много лет подряд почтенные старики и старые  дамы  перед  смертью
дарили автору этих строк, последнему оставшемуся в живых  из  семьи  Михаила
Алексеевича Дьяконова, хранившиеся у них в память о нем его шуточные  стихи,
записки, коктебельские камушки.
     Он прожил пятьдесят три года.


        ^TОСНОВНЫЕ ВЕХИ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ТЕККЕРЕЯ^U

     <IMG src="t004.gif">

     1811 г. Уильям Мейкпис Теккерсй родился в Калькутте;  единственный  сын
сотрудника Ост-Индской Компании, Ричмонда Теккерея, который умер в 1815 г.
     1817  г.  Теккерея  посылают  учиться  в  Англию:   сначала   школа   в
Саутгчмптоне, Чизвик, затем (1822- 1828) - Чатерхаус, Лондон. Мать  Теккерея
выходит  замуж  за  капитана  (позже  он  получил   звание   майора)   Генри
Кармайкла-Смита и возвращается из Индии (1818) в Англию. С отчимом  Теккерея
связывали самые теплые отношения.
     1829-1830 гг. Обучение Теккерея в  колледже  Св.  Троицы  в  Кембридже.
Теккерей проигрывает значительную часть состояния, оставленного ему отцом, в
карты. В 1830 г. оставляет Кембридж, не окончив образования. Уезжает на семь
месяцев в Германию, живет в основном в Веймаре, встречается с Гете.
     1831-1832 гг.  Изучает  юриспруденцию  в  Миддл-Темпле,  не  оканчивает
курса.
     1833-1834 гг. Парижский корреспондент газеты "Нэшенел стэндард", быстро
закончившей свое существование.
     1834-1835 гг. Изучает  живопись  в  Париже.  Банк,  куда  были  вложены
деньги, оставленные отцом, "прогорает":  Теккерей  остается  без  средств  к
существованию.
     1836 г. Женится, вопреки  желанию  матери,  на  Изабелле  Шоу,  которую
встретил в Париже, переезжает в 1837 г. в Лондон. От этого брака  было  трое
детей: Анна Изабелла ("Анни", позже леди Ритчи, 1837 -  1919),  Джейн  (1838
1839, умерла в младенчестве), Харриет ("Минни", позже миссис  Лесли  Стивен,
1840-1875). В 1840 г. жена Теккерея сходит  с  ума,  остальную  часть  своей
жизни проводит в частных пансионах и лечебницах, вплоть до смерти в 1893 г.
     1836 г. Теккерей публикует сатирические  литографии  "Флора  и  Зефир".
Предлагает свои услуги в качестве иллюстратора "Записок  Пиквикского  клуба"
Диккенсу,  получает  отказ.  Решает  оставить   карьеру   художника-графика.
Занимается  журналистикой,   сотрудничает   с   многочисленными   журналами,
газетами, в первую очередь с журналом "Фрэйзерс"  (здесь  в  1837  1838  гг.
выходят его "Записки Желтоплюша"), с 1842 г. "Панчем" - (здесь с 184(i  1847
гг. печатается "Книга снобов"). Периодически уезжает в Париж.
     1840 г. Выходит "Парижская книга очерков", за ней следуют другие  книги
путевых заметок: "Ирландские зарисовки" (1843), "Путешествие из Корнхилла  в
великий Каир" (1846).
     1844 г. В журнале "Фрэйзерс" выпусками выходит роман "Барри Линдон".
     1846 г. Теккерей обосновывается в Кенсингтоне, на улице Янг, 13; сюда к
нему переезжают Анни и Минни, которые до этого жили с бабушкой.
     1847-1848  гг.  Публикуется  "Ярмарка  тщеславия",  а  с  ней  приходит
признание.
     1848 г. Начало романа Теккерея с Джейн Брукфилд, женой  его  давнишнего
друга, преподобного Уильяма Брукфилда.
     1848-1850 гг. Выходит выпусками роман "Пенденнис". Полемика Теккерея по
вопросам искусства и позиции писателя с коллегами-литераторами, в частности,
с Диккенсом. Ответом на многочисленные упреки стала  статья  "О  собственном
достоинстве литературы".
     1851 г. Выступает в Лондоне и других  городах  с  лекциями  "Английские
юмористы XVIII в.". Эти лекции Теккерей прочтет и во время своей  поездки  в
Америку в 1852-1853  гг.  Ко