лейси (так она себя называла) лишь после того, как она поступила с ним... ну, так, как обычно поступают подобные женщины. Он предложил поместить детишек в Йоркширскую школу - довольно дешевую, - но она не пожелала с ними расстаться. Скандал она подняла, чтобы выговорить себе более выгодные условия, в чем и преуспела. Ему очень хотелось избавиться от нее; он говорил, что это камень у него на шее, и что его мучают угрызения совести, а вернее сказать - опасения. Он был просто вне себя. Когда повесили того парня, который убил женщину, так помню, Барнс сказал, что вполне его понимает. Юноши заводят в молодости такие связи, о которых потом жалеют всю жизнь. Он раскаивался от души - в этом ему можно поверить, он хотел жить прилично. Моя бабушка устроила это дело с Плимутроками. Старая леди Кью, как вы знаете, все еще за рулевого в нашей лодке, и никому не уступит своего места. Старики, они все знают. Барнс малый неглупый, по-своему даже остроумный, и вполне может быть приятным, когда захочет. Тут не было и речи о принуждении. Надеюсь, вы не думаете, что молодых девиц томят в темницах и подвергают пыткам? Но в Шантеклере целый выводок дочек, и старому Плимутроку нечего дать за ними. Дочь его по своей воле избрала Барнса, а тот вполне осведомлен о ее прежней истории с Джеком. Вчера этот бедняга появился так неожиданно, что девушка упала в обморок. Но она готова нынче же свидеться с ним, коли он того пожелает. Сегодня в пять утра я отдал ему записку от леди Плимутрок. Если он думает, что леди Клару к чему-то принуждают, пусть услышит из ее собственных уст, что она сама так решила. Девушка выходит за своего избранника и будет честно исполнять свой долг. Вы еще молоды, а посему кипите и негодуете при мысли, что юная особа, едва справившись с одним чувством, способна возгореться новым... - Я возмущаюсь не тем, - говорит Клайв, - что она порывает с Белсайзом, а тем, что выходит за Барнса. - Вы просто не любите его и знаете, что он ваш враг. Он и впрямь, юноша, не слишком лестно о вас отзывается. Изображает вас этаким непутевым гулякой, да скорей всего и правда так думает. Ведь все зависит от того, в каком свете нас представить. Друзья рисуют нас так, враги иначе, и я частенько думаю, что обе стороны правы, - продолжал этот проповедник житейской терпимости. - Вы не выносите Барнса и не находите в нем никаких достоинств. А он в вас. На Парк-Лейн происходили жаркие схватки по поводу вашей милости в связи с некими обстоятельствами, о коих я не хочу говорить, - сказал лорд Кью с достоинством. - Чего же добились злопыхатели? Мне по душе и вы и ваш батюшка, которого я считаю достойнейшим человеком, хотя иные пытались представить его расчетливым интриганом. Оставьте мистеру Барнсу, по крайней мере, право на людское снисхождение, и пусть он кому-то нравится, хотя не нравится вам. А что до этой романтической страсти, - продолжал молодой лорд, постепенно загораясь и оставляя те выражения и словечки, каковыми мы обычно уснащаем свою речь, - до этой трогательной повести о том, как Дженни и Джессами полюбили друг друга с первого взгляда, ворковали и целовались под сенью дерев, а потом поселились в шалаше, чтоб и впредь целоваться и ворковать, - боже, какая глупость! Это годится для романов, над которыми вздыхают девицы, но всякий хоть что-то сумевший понять в жизни, знает, какая все это чепуха и бессмыслица. Я не хочу сказать, что молодые люди не могут встретиться, сразу полюбить друг друга, в тот же год пожениться и жить в любви и согласии до ста лет; но это высший удел, боги даруют его лишь Филемону и Бавкиде, да еще разве очень немногим. Остальным же приходится идти на компромисс, устраиваться, как сумеют, и брать добро пополам со злом. А что до бедных Дженни и Джессами, так бог ты мой, - оглянитесь на своих друзей, прикиньте, сколько вы знаете браков по любви и многие ли из них оказались счастливыми. Рай в шалаше! А кто будет платить за шалаш? За чай со сливками для Дженни и бараньи отбивные для Джессами? Если же ему придется довольствоваться холодной бараниной, они поссорятся. Приятные же им предстоят трапезы, когда в буфете шаром покати! Вы осуждаете браки по расчету в нашем мире. Но даже монархические браки основаны на таком же принципе. Мой мясник прикопил денег и выдает дочку за молодого скотопромышленника. Чета скотопромышленников процветает и женит своего сына уже на дочери олдермена. Стряпчий приискивает меж своих клиентов жениха повыгодней для мисс Петиции, а сынка устраивает в коллегию адвокатов, проводит в парламент, где тот выдвигается, становится стряпчим по делам казны, сколачивает себе состояние, заводит дом на Белгрэйв-сквер и выдает следующую мисс Петицию за пэра. Не обвиняйте нас в своекорыстии: мы не хуже, чем наши соседи. Мы поступаем, как все и светская девица избирает лучшую из возможных партий, совершенно так же, как мисс Табачница, когда за ней ухаживают два молодых человека из цеха зеленщиков, дарит своей благосклонностью того, кто ездит с рынка на осле, а не того, кто торгует вразнос. Эта речь, произнесенная его сиятельством с заметным воодушевлением, несомненно, предназначалась в поучение Клайву, и наш юноша, надо отдать ему должное, не замедлил понять ее смысл. Он сводился к следующему: "Коли некоторые титулованные особы ласково обходятся с вами, молодым человеком, у которого только и есть, что пригожая внешность, хорошие манеры да триста - четыреста фунтов годового дохода, то не слишком полагайтесь на их любезность и оставьте честолюбивые мечты, которые вам, как видно, подсказало тщеславие. Плывите в одном русле с медной посудой, сударь Глиняный горшок, но соблюдайте дистанцию! Вы - милый юноша, и все же иные отличия не про вас, они для тех, кто получше. Вы можете с тем же успехом просить премьер-министра о первом свободном ордене Подвязки, как ждать, что на вашей груди заблещет такая звезда, как Этель. Ньюком". Прежде чем Клайв явился со своим обычным визитом в отель напротив, туда прибыл последний из высоких участников предстоящего Баденского семейного конгресса. Войдя в гостиную леди Анны Ньюком, Клайв вместо пунцовых щечек и ярких глазок Этель узрел желтое, как пергамент, лицо и хорошо ему знакомый крючковатый нос старой графини Кью. Выдержать взгляды, бросаемые по обе стороны этого мыса из-под кустистых черных бровей, было нелегким делом. На все семейство нагоняли ужас нос и глаза леди Кью - это были ее сильнейшие орудия власти. Одну только Этель ее грозный лик не повергал в страх и смирение. Кроме леди Кью, в гостиной находились ее сиятельный внук, леди Анна, вся детвора, от мала до велика, и мистер Барне,. но никого из них Клайв не имел желания видеть. Смущенный взгляд, который Кью бросил на Клайва, отнюдь не лишенного природной наблюдательности, позволил ему понять, что в разговоре только что упоминалось его имя. Барнс, за мгновение перед тем, как всегда, на чем свет стоит поносивший Клайва, поневоле потупился при виде кузена. Клайв уже отворял дверь, когда Барнс величал его мерзавцем и негодяем, так что, естественно, вид у него был виноватый. Что же до леди Кью, этой многоопытной политиканки, то ни тени смущения или какого-либо иного чувства не отразилось на ее старческом лице. Мохнатые брови ее были чащами, скрывавшими тайну, а непроницаемые глаза - бездонными колодцами. Она протянула Клайву два своих старых подагрических пальца, каковые он волен был подержать подольше или выпустить сразу, а затем он удостоился счастья пожать руку мистеру Барнсу, который, с радостью заметив, как смутил Клайва прием леди Кью, решил обойтись с ним подобным же образом и столь высокомерно бросил ему при этом: "Здрасте", - что кузен с удовольствием запихнул бы ему это приветствие обратно в, глотку. Мистер Барнс, этот своеобразный молодой человек, почти у каждого, кто с ним сталкивался, вызывал настоятельное желание задушить его, расквасить ему нос или вышвырнуть его в окошко. И хотя биографу пристало быть беспристрастным, я должен признаться, что до некоторой степени испытывал подобную же потребность. Он выглядел много моложе своих лет, не отличался представительностью, но при этом с таким несносным высокомерием третировал равных себе, да и тех, кому в подметки не годился, что очень многим хотелось поставить его на место. Клайв сам рассказал мне об этом маленьком эпизоде, и я, как мне ни прискорбно, должен поведать здесь о недостойном поступке своего героя. - Мы стояли с Барнсом поодаль от дам, - рассказывал Клайв, - и тут между нами произошла маленькая стычка. Он однажды уже пытался совать мне два пальца, и я тогда сказал ему, что пусть либо подает всю руку, либо вообще не подает. Ты знаешь, как этот нахал любит стоять, откинувшись назад и расставив свои маленькие ножки. Я и наступил, черт побери, каблуком на его лакированный носок и так нажал, что мистер Барнс издал одно из самых громогласных своих проклятий. - Поосторожней!.. Ах, чтоб вас! - взвизгнул Барнс. - А я думая, вы ругаетесь только при женщинах, Барнс, - ответил Клайв вполголоса. - Это вы черт знает что говорите при женщинах, Клайв! - прошипел его кузен в совершенной ярости. Тут мистер Клайв вышел из себя. - В каким обществе вы предпочитаете услышать, что я считаю вас хлыщом, Барнс? Может быть, при всех, в парке? Так выйдем и потолкуем. - Барнсу нельзя появиться в парке, - со смехом возразил лорд Кью, - там его поджидает другой джентльмен. Двое из трех молодых людей по достоинству ощенили эту шутку. Бмосъ, что Барнс Ньюком, эсквайр из Ньюкома, не был в их числе. - Чему вы там смеетесь, молодые люди? - окликнула их леди Анна в своей безграничной наивности и простодушии. - Уж верно, чему-нибудь нехорошему. Подите-ка сюда, Клайв! Надо сказать, что едва наш юный друг удостоился в знак приветствия прикосновения двух пальцев леди Кью, как ему дано было понять, что его свидание с этой любезной дамой окончено; ибо ее сиятельство тут же подозвала свою дочь и принялась с нею шептаться. Тогда-то Клайв и угодил из лап леди Кью в объятия Барнса. - Клайв отдавил Барнсу ногу, - весело объяснил лорд Кью. - Наступил Барнсу на любимую мозоль, и ему теперь придется сидеть дома. Вот мы и смеялись. - Гм!.. - проворчала леди Кью. Она-то знала, на что намекает ее внук. Лорд Кью в самом устрашающем виде изобразил на семейном совете Джека Белсайза с его огромной дубинкой. Ну как было не повторить такую шутку! Пошептавшись со старой графиней, леди Анна, очевидно, сумела умерить гнев своей матушки против бедного Клайва, ибо, когда он приблизился к обеим дамам, младшая ласково взяла его за руку и сказала: - Мы очень жалеем о вашем отъезде, милый Клайв. Вы были нам большой помощью в путешествии. Право же, вы были на редкость милы и услужливы, и мы все будем очень по вас скучать. Ее добрые слова до того взволновали великодушного юношу, что краска прилилаа к его щекам и на глаза, возможно, навернулись слезы, - так он был ей признателен за сочувствие и поддержку. - Спасибо вам, дорогая тетушка, - сказал он, - вы были очень добры и ласковы ко мне. Это я буду грустить без вас, и все же... пора мне ехать и браться за работу. - Давно пора! - вмешалась свирепая обладательница орлиного клюва. - Баден - неподходящее место для молодых людей. Они заводят здесь знакомства, от которых нечего ждать добра. Посещают игорные залы и проводят время с беспутными французскими виконтами. Мы слышали о ваших подвигах, сэр. Остается лишь пожалеть, что полковник Ньюком не взял вас с собой в Индию. - Что вы, маменька! - вскричала леди Анна. - Уверяю вас, что Клайв вел себя здесь примерно. Нотации старой леди вывели Клайва из чувствительного настроения, и он заговорил с некоторой запальчивостью: - Вы всегда были добры ко мне, дражайшая леди Анна, и ваше ласковое слово для меня не внове. А вот на советы леди Кью я никак не смел рассчитывать - они для меня неожиданная честь. Мои подвиги за игорным столом, на которые изволит намекать ваше сиятельство, известны моему батюшке, а джентльмена, чье знакомство вам угодно почитать недостойным, он сам мне представил. - И все-таки, милый юноша, вам пора ехать, - повторила леди Кью, на сей раз с полнейшим добродушием; ей понравилась смелость Клайва, и, пока он не мешал ее планам, она готова была обходиться с ним вполне дружелюбно. - Поезжайте в Рим, во Флоренцию, куда хотите, прилежно учитесь, возвращайтесь с хорошими картинами, и все мы будем рады вас видеть. У вас большой талант - эти рисунки действительно превосходны. - Не правда ли, маменька, он очень даровит? - с жаром подхватила добрая леди Анна. Клайв снова расчувствовался, он готов был обнять и расцеловать леди Анну. Как бываем мы благодарны - как тронуто бывает честное, великодушное сердце одним-единственным добрым словом, услышанным в трудную минуту! Пожатие ласковой руки придает человеку сил перед операцией, позволяет без стона выдержать устрашающую встречу с хирургом. И вот хладнокровный старый хирург в юбке, вознамерившийся излечить мистера Клайва, взял тонкий сверкающий нож и сделал первый надрез очень аккуратно и точно. - Как вам, должно быть, известно, мистер Ньюком, мы съехались сюда по своим семейным делам, и, скажу вам без обиняков, на мой взгляд для вас же лучше будет находиться отсюда подальше. Узнав, что вы здесь, я в письме к моей дочери высказала, как я этим недовольна. - Но это была чистая случайность, маменька, уверяю вас! - воскликнула леди Анна. - Конечно, чистая случайность, и по чистой случайности я об этом узнала. Одна маленькая пташка прилетела в Киссинген и сообщила мне. Ты безмозглая гусыня, Анна, я сто раз тебе это говорила! Леди Анна советовала вам остаться, а я, милый юноша, советую уехать. - Я не нуждаюсь ни в чьих советах, леди Кью, - ответил Клайв. - Я уезжаю потому, что так надумал, и меня незачем провожать и выпроваживать. - Ну, разумеется, и мой приезд - для мистера Ньюкома сигнал к отъезду. Я ведь пугало, от меня все разбегаются. Но сцена, которой вы вчера были свидетелем, мой милый юный друг, и весь этот прискорбный скандал на гулянье должны были убедить вас, как глупо, опасно и безнравственно, да, да, безнравственно со стороны родителей допускать, чтобы у молодых людей зародилось чувство, от которого могут произойти лишь неприятности и бесчестье. Вот вам еще одна добрая гусыня - леди Плимутрок. Я вчера не успела приехать, как прибегает ко мне моя горничная с известием о том, что произошло в парке. И я, как ни устала с дороги, тотчас поспешила к Джейн Плимутрок и весь вечер провела с ней и с этой бедной малюткой, с которой так жестоко обошелся капитан Белсайз. Она вовсе о нем не думает, ей до него и дела нет. За те два года, что мистер Джек свершал свои тюремные подвиги, ее детское чувство прошло; и если этот несчастный льстит себя мыслью, что так сильно взволновал ее вчера своим появлением, то он глубоко ошибается, - можете это передать ему от имени леди Кью. Девушка просто подвержена обморокам. Ее с самого приезда пользует доктор Финк. Прошлый вторник она упала без чувств при виде крысы у себя в комнате (у них прескверное помещенье, у этих Плимутроков!). Неудивительно, что она испугалась, встретив этого грубого пьяного верзилу! Она просватана, как вы знаете, за вашего родственника, моего внука Барнса, - он для нее во всех отношениях хорошая партия. Они одного круга и посему друг другу подходят. Она славная девушка, а Барнс столько натерпелся от особ иного рода, что теперь по достоинству оценит семейные добродетели. Ему давно пора остепениться. Я говорю вам все это совершенно чистосердечно. А ну-ка обратно в сад, пострелята, играйте там! - Это относилось к невинным малюткам, которые, резвясь, примчались с лужайки, расстилавшейся под окнами. - Что, уже наигрались? Вас прислал сюда Барнс? Ступайте наверх, к мисс Куигли. Нет, постойте! Подите и пришлите сюда Этель. Приведите ее вниз, слышите? Несмышленыши затопали наверх к сестрице, а леди Кью ласково продолжала: - В нашей семье давно условлено о помолвке Этель с моим внуком лордом Кью, хотя о подобных вещах, как вы знаете, любезный мистер Ньюком, лучше наперед не говорить. Когда мы виделись с вами и вашим батюшкой в Лондоне, то слышали, будто и вы... будто вы тоже помолвлены с молодой особой вашего круга, с мисс - как ее? - мисс Макферсон... мисс Маккензи. Этот слух пустила ваша тетушка, миссис Хобсон Ньюком, - вот взбалмошная дура, скажу я вам! Оказывается, все это выдумки. Не удивляйтесь, что я так осведомлена о ваших делах. Я - старая колдунья и знаю много всякой всячины. И в самом деле, как леди Кью разузнала вое это, сносилась ли ее горничная с горничной леди Анны, и обычным путем или волшебством получала графиня столь точные сведения, так и не установлено нашим летописцем. Скорее всего, Этель, которая за минувшие три недели выяснила это интересное обстоятельство, сообщила его во время дознания леди Къю, и тут, очевидно, произошла схватка между бабушкой и внучкой, о чем, впрочем, у автора жизнеописания Ньюкомов нет точных данных. Мне известно лишь, что такое бывало часто и осады, и стычки, и генеральные сражения. Если мы слышим пушки и видим раненых, то догадываемся, что был бой. Как знать, может, и здесь произошла великая битва, и мисс Ньюком перевязывает наверху свои раны? - Вам, наверно, захочется проститься с кузиной, - продолжала леди Кью как ни в чем не бывало. - Этель, детка, здесь мистер Клайв Ньюком, он пришел со всеми вами проститься. По лестнице, перебирая ножками, спускались две девочки, держась с обеих сторон за подол старшей сестры. Она была несколько бледна, но глядела надменно, почти воинственно. Клайв встал ей навстречу с кушетки, на которую старая графиня усадила его подле себя на время ампутации. Встал, откинул волосы со лба и совершенно спокойно сказал: - Да, я пришел проститься. Вакации мои кончились, и мы с Ридли едем в Рим. Прощайте, и да благословит вас бог, Этель, Она подала ему руку и произнесла: - Прощайте, Клайв. - Но рука ее не ответила на его рукопожатие и упала, едва он разжал пальцы. Услышав слово "прощайте", маленькая Элис громко заревела, а крошка Мод, существо необузданное, затопала красными башмачками, повторяя: "Не надо пласай!.. Пусь Ляйв остается!..". Рыдающая Элис уцепилась за штаны Клайва. Он весело подхватил обеих на руки, как делал это сотни раз, и посадил на плечи, где они так любили сидеть и теребить его белокурые усы. Он осыпал поцелуями их ручки и личики и тут же ушел. - Qu'as-tu? - осведомился мосье де Флорак, повстречавший его на мосту, когда он возвращался к себе в отель. - Qu'as-tu, mon petit Glaive? Est-ee qu'on vient de t'arracher une dent? {Что с тобой, мой маленький Клайв? Тебе что ли, зуб выдрали? (франц.).} - C'est ca {Вот именно (франц.).}, - ответил Клайв и направился в Hotel de France. - Эй, Ридли! Джей Джей! - прокричал он. - Прикажи выкатывать бричку, и поехали! - А я думал, мы выступаем только завтра, - ответил Джей Джей, наверно, догадавшийся, что что-то случилось. И в самом деле, мистер Клайв уезжал на день раньше, чем думал. На следующее утро он проснулся уже во Фрейбурге. Он увидел перед собой величественный древний собор, - как это не походило на Баден-Баден с его лесистыми холмами, милыми дорожками и липовыми аллеями, на этот прелестнейший балаган на всей Ярмарке Тщеславия. Музыка, людская толчея, зеленые столы, мертвенно-бледные лица крупье и звон золота, - все это ушло далеко-далеко. В памяти осталось только окно в Hotel de Hollande; он вспоминал, как прелестная ручка отворяла его спозаранку и утренний ветерок тихонько шевелил кисейную занавеску. Чего бы он только ни дал, чтоб еще хоть раз взглянуть, на него! И когда в тот вечер он бродил в одиночестве по Фрейбургу, ему хотелось заказать лошадей и скакать назад в Баден-Баден, чтобы опять очутиться под этим окном и позвать: "Этель, Этель!" Но он возвратился в гостиницу, где его ждали тихий Джей Джей и бедняга Джек Белсайз, которому тоже выдернули зуб. Мы чуть не забыли о Джеке, сидевшем в задке брички, как и подобает второстепенному персонажу нашей истории, - да, по правде сказать, и Клайв тоже едва ие забыл о нем. Но Джек, поглощенный своими делами и заботами, посовал вещи в саквояж и, не сказав ни слова, вынес его на улицу, так что Клайв, усаживаясь в свою маленькую бричку, уже застал его там, в клубах дыма. Видели их отъезд из окна Hotel de Hollande или нет, не знаю. Ведь не за каждую занавеску может заглядывать биограф, как бы ни был он любопытен. - Tiens, le petit part {Никак, малыш уезжает (франц.).}, - сказал, вынимая изо рта сигару, Флорак, который всегда попадался им на пути. - Да, уезжаем, - ответил Клайв. - Садитесь, виконт, у нас в бричке есть четвертое место. - Увы, не могу, - отвечал Флорак. - Дела! Мой родственник и повелитель герцог Д'Иври едет сюда из Баньер-де-Бигора. Он говорит, что я ему нужен: affaires d'etat {Государственные дела (франц.).}. - Как рада будет герцогиня... Поосторожней с этой сумкой! - прокричал Клайв. - Как рада будет ее светлость... - Правду сказать, он плохо понимал, что говорит. - Vous croyez, vous croyez? {Вы думаете, вы так думаете? (франц.).} - переспросил мосье де Флорак. - Коль скоро у вас свободно четвертое место, я знаю, кому бы следовало его занять. - Кому же? - осведомился наш молодой путешественник. Но тут из дверей Hotel de Hollande вышли лорд Кью и БарнС Ньюком, эсквайр. Увидев бородатую физиономию Джека Белсайза, Барнс снова скрылся в дверях, а Кью перебежал через мост к отъезжающим. - Прощайте, Клайв! Прощай, Джек! - Прощай, Кью! Они крепко пожали друг другу руки. Форейтор затрубил в рожок, карета тронулась, и юный Ганнибал оставил позади свою Капую. ^TГлава XXXI^U Ее светлость В одном из баденских писем Клайв Ньюком с присущим ему чувством юмора и, как всегда, со множеством иллюстраций, описал мне некую высокородную даму, которой был представлен на водах своим приятелем, лордом Кью. Лорд Кью путешествовал по Востоку с сиятельной четой Д'Иври - герцог был давним другом их семейства. Лорд Кью и был тем самым "К" из путевых записок мадам Д'Иври, озаглавленных "По следам газели. Записки дочери крестоносцев", об обращении коего она так страстно молила бога, - тем самым "К", который спас ее светлость от арабов и совершил множество других подвигов, описанных в этом пылком сочинении. Правда, он упорно утверждает, что не спасал герцогиню ни от каких арабов, если не считать одного нищего, который клянчил бакшиш и которого Кью отогнал палкой. Они совершили паломничество по святым местам, и что за жалкое зрелище, рассказывает лорд Кью, являл собой в Иерусалиме старый герцог, шествуя с пасхальным крестным ходом босой и со свечой в руке! Здесь лорд Кью расстался с титулованными супругами. Его имя не встречается в последней части "Следов", изобилующих, нужно сказать, темными и напыщенными разглагольствованиями, приключениями, коим никто, кроме ее светлости, не был свидетелем, и мистическими изысканиями. Не отличаясь ученостью, герцогиня, подобно другим французским сочинителям, выказывала завидную смелость и выдумывала там, где ей не хватало знаний; она мешала религию с оперой и выделывала балетные антраша перед вратами монастырей в кельями анахоретов. Переход через Красное море она описывала так, словно сама была очевидицей этого великого события, про злосчастную страсть фараонова старшего сына к Моисеевой дочери повествовала, как о достовернейшем факте. В главе о Каире, упоминая о житницах Иосифа, она разражалась неистовой филиппикой против Потифара, которого рисовала подозрительным и деспотичным старым дикарем. Экземпляр ее книги всегда стоит на полке в баденской публичной библиотеке, ведь мадам Д'Иври каждый год посещает этот модный курорт. Его светлость не одобрял этой книги, опубликованной без его согласия, и называл ее одним из десяти тысяч безумств герцогини. Сей аристократ был сорока пятью годами старше своей жены. Франция - страна, где особенно распространен милый христианский обычай, известный под названием mariage de convenance, о коем как раз сейчас так хлопочут многие члены описываемого нами семейства. Французские газеты ежедневно сообщают, что в bureau de confiance {Посреднической конторе (франц.).}, где главой мосье де Фуа, родители могут устроить браки своих детей без всяких трудов и с полной гарантией. Для обеих сторон все сводится только к деньгам. У мадемуазель столько-то франков приданого, у мосье такая-то рента или такое-то количество земли в пожизненном, либо полном владении, или etude d'avoue {Адвокатская контора (франц.).}, или магазин с такой-то клиентурой и таким-то доходом, каковой может удвоиться, если благоразумно вложить в дело такую-то сумму. И вот соблазнительная матримониальная сделка совершилась (такой-то процент посреднику) или расстроилась, и никто не горюет, и все шито-крыто. Не берусь за незнанием тамошней жизни судить о последствиях упомянутой системы, но коль скоро литература страны передает ее нравы и французские романы отражают действительность, то можно представить себе, что там у них за общество, в которое мой лондонский читатель может попасть через двенадцать часов после того, как перевернет эту страницу, ибо эти места отделяют от нас всего двадцать миль морского пути. Старый герцог Д'Иври принадлежал к древнему французскому роду; он бежал с Д'Артуа, воевал под началом Конде, провел в изгнании все царствование корсиканского узурпатора, и хотя в революцию он утратил девять десятых своих богатств, оставался могущественным и знатным вельможей. Когда судьба, точно задумав пресечь этот славный род, поставлявший Европе королев, а крестоносцам знаменитых предводителей, отняла у Д'Иври обоих его сыновей и внука, наш сиятельный вдовец, отличавшийся стойкостью духа, не пожелал склониться перед грозным врагом и, презрев нанесенные ему тяжкие удары, уже на седьмом десятке, за три месяца до Июльской революции, торжественно обвенчался с родовитой девицей шестнадцати лет, взятой для этого из монастырской школы Sacre Coeur в Париже. В книге регистрации гражданских браков под их фамилиями стояли самые августейшие свидетельские подписи. Супруга дофина и герцогиня Беррийская поднесли новобрачной богатые подарки. Через год на выставке появился портрет кисти Дюбюфа, с которого смотрит прелестная юная герцогиня, черноокая и чернокудрая, с ниткой жемчуга на шее и алмазной диадемой в волосах, прекрасная, точно сказочная принцесса. Мосье Д'Иври, чья молодость, наверно, прошла довольно бурно, все же отлично сохранился. Назло своей врагине-судьбе (кто-нибудь, пожалуй, решит, что судьба питает пристрастие к знати и находит особое удовольствие в поединках с князьями - Атридами, Бурбонидами и Д'Ивридами, оставляя без внимания разных Браунов и Джонсов) его светлость, по-видимому, вознамерился не только оставить по себе потомков, но и доказать, что над ним самим не властны годы. В шестьдесят лет он оставался молод или, по крайней мере, имел моложавый вид. Волосы его были так же черны, как у его супруги, а зубы так же белы. Встретив его погожим днем на Большом бульваре в толпе молодых щеголей или увидев, как он с грацией, достойной самого старика Франкони, скачет на лошади в Булонеком лесу, вы бы лишь по величавой осанке, приобретенной в дни Версаля и Трианона и даже в мечтах недоступной нынешней молодежи, отличили его от тех юношей, с которыми он, что греха таить, предавался до свадьбы множеству милых забав и безумств. Он был завсегдатаем оперных кулис, словно какой-нибудь журналист или двадцатилетний повеса. Подобно всем молодым холостякам, он только перед самой женитьбой se rangea {Остепенился (франц.).}, как говорят французы, и простился с театральными Фринами и Аспазиями, решив отныне посвятить себя своей очаровательной молодой супруге. Но тут случилась ужасная июльская катастрофа. Старые Бурбоны снова отправились в дорогу, - все, кроме одного хитроумного отпрыска этого древнего семейства, который разъезжал среди баррикад, даря улыбками и рукопожатиями тех, кто только что выдворил из Франции его родственников. Герцог Д'Иври, лишившись положения при дворе и должностей, немало прибавлявших к его доходам, а также места в палате пэров, был не больше склонен признать узурпатора из Нельи, чем того, который вернулся с Эльбы. Бывший пэр удалился в свои поместья. Он забаррикадировал свой парижский дом от всех приверженцев короля-буржуа, в том числе от ближайшего своего родственника, мосье де Флорака, который, привыкнув в последние годы присягать подряд всем династиям, в отличие от него, легко присягнул на верность Луи Филиппу и занял место в новой палате пэров. В положенный срок герцогиня Д'Иври родила дочь, принятую благородным отцом без особой радости. Герцогу нужен был наследник - принц де Монконтур, который заменил бы его сынов и внуков, уже отошедших к праотцам. Однако больше господь не благословил их детьми. Мадам Д'Иври объехала все курорты с целебными водами; они с мужем совершили несколько паломничеств, приносили дары и обеты святым, почитавшимся покровителями супругов Д'Иври или вообще всех супружеских пар; но святые оставались глухи: они сделались неумолимы с тех пор, как истинная религия и старые Бурбоны были изгнаны за пределы Франции. Уединенно живя в своем старинном замке или в мрачном особняке Сен-Жерменского предместья, светлейшие супруги, наверно, наскучили друг другу, как то порой бывает с людьми, вступившими в mariage de convenance, да и с теми, кто сгорая от страсти, сочетается браком против родительской воли. Шестидесятишестилетнему господину и даме двадцати одного года, живущим вдвоем в огромном замке, не избежать за столом присутствия гостьи, от которой нельзя затвориться, хотя двери всегда на запоре. Ее имя Скука, и сколько нудных дней и томительных ночей приходится проводить в обществе этого грозного призрака, этого непременного сотрапезника, этого бдительного стража вечерних часов, этого докучливого собеседника, не отстающего и на прогулке, а по ночам прогоняющего сон. Поначалу мосье Д'Иври, этот отменно сохранившийся вельможа, не допускал и мысли, что он не молод, и не давал повода людям так думать, если не считать его крайней ревности и неизменного желания избегать общества других молодых людей. Вполне возможно, что герцогиня полагала, будто все мужчины красят волосы, носят корсеты и страдают ревматизмом. Откуда же было знать больше невинной девице, отправленной под венец прямо из монастыря? Но если в mariages de convenances герцогская корона вполне подходит прелестному юному созданию, а прелестное юное создание - старому господину, все равно остаются кое-какие пункты, которые не под силу согласовать никакому брачному маклеру, а именно темпераменты, неподвластные всяким мосье де Фуа, и вкусы, кои не означишь в Мрачном контракте. Словом, брак этот был несчастлив, и герцог с герцогошей ссорились не меньше любой плебейской четы, постоянно бранящейся за столом. Эти безрадостные семейные обстоятельства заставили мадам пристраститься к литературе, а мосье к политике. Она обнаружила, что обладает большой неоцененной душой, а когда женщина откроет в себе такое сокровище, она, конечно, сама же назначает ему цену. Быть может, вам попадались ранние стихи герцогини Д'Иври под названием "Les Cris de l'Ame" {"Вопли души" (франц.).}. Она читала их близким друзьям, вся в белом, с распущенными волосами. Стихи имели некоторый успех. Если Дюбюф написал ее юной герцогиней, то Шеффер изобразил ее в виде Музы. Это произошло на третьем году супружества, когда она восстала против власти герцога, своего мужа, настояла на том, чтобы впустить в свои гостиные изящные искусства и словесность, и, отнюдь не поступаясь набожностью, вознамерилась свести вместе таланты и религию. Ее посещали поэты. Музыканты бренчали ей на гитарах. И муж, войдя к ней в гостиную, непременно натыкался на саблю и шпоры какого-нибудь графа Альмавивы с Больших бульваров или заставал там Дона Базилио в огромном сомбреро и туфлях с пряжками. Старому джентльмену не угнаться было за прихотями своей супруги: он задыхался, у него стучало в висках. Он принадлежал старой Франции, она - новой. Что знал он об Ecole Romantique {"Романтической школе" (франц.).} и всех этих молодых людях с их Мариями Тюдор и Польскими башнями, с кровавыми историями о королевах, зашивающих своих любовников в мешок, об императорах, беседующих с разбойничьими атаманами на могиле Карла Великого, о Буриданах, Эрнани и прочем вздоре? Виконт де Шатобриан, конечно, талант и будет жить в веках; мосье де Ламартин, хотя и молод, однако же, очень bien pensant; {Благомыслящий (франц.).} но, ma foi {По правде сказать (франц.).}, куда как лучше Кребийон-младший, а посмеяться - так какой-нибудь bonne farce {Хороший фарс (франц.).} мосье Вадэ. Высокие чувства и стиль ищите у мосье де Лормиана, хоть он и бонапартист, и у аббата де Лиля. А новые все - гиль! Все эти Дюма, Гюго, Мюссе - мелюзга! "Лормиан, сударь вы мой, - любил он говорить, - будет жить, когда всех этих ветрогонов давно позабудут". Женившись, он перестал ходить за кулисы в оперу, но был бессменным посетителем "Комеди Франсез", где можно было слышать его храп на представлении любой из великих французских трагедий. После событий тысяча восемьсот тридцатого года герцогиня была некоторое время столь ярой сторонницей Карла, что муж и нарадоваться не мог, и наши заговорщики сперва очень ладили. У ее светлости, охочей до приключений и сильных чувств, не было большего желания, как сопутствовать герцогине Беррийской в ее отважном путешествии по Вандее, к тому же переодевшись мальчиком. Однако ее уговорили остаться дома и помогать благому делу в Париже, а герцог покамест поехал в Бретань предложить свою старую шпагу матери своего короля. Но герцогиня Беррийская была обнаружена в Ренне, в печной трубе, после чего обнаружилось и многое другое. Толковали, будто в этом была отчасти повинна наша глупенькая герцогиня. Ее окружили шпионами, а иным людям она готова была выболтать все что угодно. Когда его светлость явился в Горитц с ежегодным визитом к августейшим изгнанникам, то был принят весьма прохладно, а супруга дофина просто отчитала его. По возвращены! в Париж он обрушился с упреками на жену. Он вызвал на дуэль адъютанта герцога Орлеанского, графа Тьерседена (le beau Tiercelin) {Красавца Тьерселена (франц.).}, из-за какой-то чашки кофе в гостиной и даже ранил его - это в свои-то шестьдесят шесть лет! Племянник герцога, мосье де Флорак, во всеуслышанье восхищался храбростью своего родственника. Надо признаться, что пленительный стан и яркие краски, доселе чарующие нас на портрете светлейшей мадам Д'Иври кисти Дюбюфа, сохранялись так долго лишь силой искусства. "Je la prefere a l'huile {В масляных красках она мне больше нравится (франц.).}, - говорил виконт де Флорак о своей кузине. - Обращалась бы за румянцем к мосье Дюбюфу, а то ее нынешние поставщики и вполовину так не пекутся о натуральности оттенка". Иногда герцогиня появлялась в обществе с этими накладными розами на лице, иногда же мертвенно-бледной. Один день она казалась пухленькой, на другой неимоверно тощей. "Когда моя кузина выезжает в свет, - объяснял тот же хроникер, - то надевает на себя множество юбок, c'est pour defendre sa vertu {Чтобы защитить свою добродетель (франц.).}. Когда же она впадает в благочестие, то отказывается от румян, ростбифов и кринолинов и fait absolument maigre" {Становится невероятно тощей (франц.).}. Назло своему мужу, герцогу, она стала принимать виконта де Флорака, когда же он ей надоел, дала ему отставку. Пригласила в духовники его брата, аббата Флорака, но скоро отставила и его. - "Mon frere, ce saint homme ne parle jamais de Mme la Duchesse, maintenant, {Мой брат, этот святой человек, никогда теперь не упоминает о герцогине (франц.).} - говорил виконт. - Наверно, она исповедалась ему в каких-то choses affreuses, - oh oui, affreuses, ma parole d'honneur" {Ужасных вещах, - да-да, - ужасных, ей богу (франц.).}. Поскольку герцог Д'Иври был архилегитимистом, герцогине пришлось стать ультра-орлеанисткой. "Oh oui! Tout ce qu'il y a de plus Mme Adelaide au monde"! {О да, ни дать ни взять мадам Аделаида (франц.).} - восклицал Флорак. "Она без ума от Регента. Она стала поститься в день казни Филиппа Эгалите, этого святого и мученика. Правда, потом, чтобы позлить мужа и вернуть назад моего брата, она вздумала обратиться к пастору Григу и стала посещать его проповеди и службы. Когда же сия овца вернула себе прежнего пастыря, то Григу получил отставку. Затем аббат вновь ей наскучил; он удалился, покачивая своей доброй головой. Видно, понаслушался от нее такого, что никак не укладывалось у него в голове. Вскоре после этого он вступил в доминиканский орден. Правда, правда! Наверно, страх перед ней заставил его спрятаться в монастырь. Вы повстречаетесь с ним в Риме, Клайв. Поклонитесь ему от старшего брата и скажите, что этот нечестивый блудный сын стоит раскаянный среди свиней. Правда, правда! Я только жду кончины виконтессы де Флорак, чтобы завести семью и остепениться! Так как мадам Д'Иври уже побывала легитимисткой, орлеанисткой, католичкой и гугеноткой, ей потребовалось еще приобщиться к пантеизму, искать истину у этих бородатых философов, которые отрицают все, вплоть до чистого белья, увлечься эклектизмом, республиканизмом и черт знает чем еще! Все эти перемены запечатлены в ее книгах. "Les Demons" {"Демоны" (франц.).} - католическая поэма; ее герой Карл Девятый, а демонов почти всех перебили во время Варфоломеевской ночи. Моя милая матушка, не менее добрая католичка, была поражена смелостью этой мысли. В "Une Dragonnade, par Mme la Duchesse d'Ivri" {"Драгоннада; сочинение герцогини Д'Иври" (франц.).}, автор уже целиком на стороне вашего вероучения; эта поэма написана в период увлечения пастором Григу. Последний опус: "Les Dieux dechus, poeme en 20 chants, par Mme la d'I" {"Поверженные боги, поэма в двадцати песнях, сочинение мадам Д'И." (франц.).}. Берегитесь сей Музы! Если вы ей приглянетесь, она от вас не отстанет. А если вы будете часто с ней встречаться, она решит, что вы влюблены в нее и расскажет мужу. Она всегда рассказывает такие вещи моему дядюшке - потом, когда вы уже ей наскучили и она успела с вами рассориться! Да что там!! Однажды, в Лондоне, она решила стать квакершей; надела квакерское платье, стала ходить к их пастору, да только и с ним, как со всеми, разругалась. Видно, квакеры не занимаются самобичеванием, а то несдобровать бы моему бедному дядюшке! Тогда-то и пришел черед философов, химиков, естествоиспытателей и бог весть кого еще! Она устроила в своем доме лабораторию, где, подобно мадам де Бринвилье, училась готовить яды, и часами пропадала в Ботаническом саду. А когда она сделалась affreusement maigre {Ужасно тощей (франц.).}, то стала ходить только в черном и забрала себе в голову, что очень похожа на Марию Стюарт. Она надела жабо и маленькую шапочку, говорит, что приносит несчастье каждому кого любит, а комнаты свои называет Лохливеном. То-то достается владельцу Лохливена! Верзила Шуллер, трактирный герой и воплощение вульгарности, идет у нее за Ботуэла. Крошку Мажо, бедного маленького пианиста, она величает своим Риччо; юного лорда Птенча, приехавшего сюда со своим наставником, господином из Оксфорда, она окрестила Дарнлеем, а англиканского священника объявила своим Джоном Ноксом. Бедняга был искренне этому рад. Остерегайтесь этой тощей сирены, мой мальчик! Бегите ее опасных песен! Ее грот весь усыпан костями жертв. Смотрите, не попадитесь!" Впрочем, такие предостережения, вместо того чтобы заставить Клайва стеречься сиятельной дамы, наверно, только вызвали бы у него горячее желание познакомиться с ней, когда бы его не отвлекало более благородное чувство. Принятый в салоне герцогини Д'Иври, он был этим поначалу весьма польщен и держался там весьма непринужденно в любезно. Не даром же он изучал картины Ораса Берне. Он очень мило нарисовал, как лорд Кью спасает ее светлость от арабов, оснащенных множеством сабель, пистолетов, бурнусов и дромадеров. Сделал прелестный набросок ее дочери Антуанетты и замечательный портрет мисс О'Грэди, малюткиной гувернантки и dame de compagnie { Компаньонки (франц.).} ее матери, - мисс О'Грэди, которая говорила с резким ирландским акцентом и должна была обучать свою питомицу правильному английскому выговору. Но подведенные глаза и деланные улыбки француженки не шли в сравнение с естественной свежестью и красотой Этель. Клайв, удостоенный звания личного живописца при Королеве Шотландской, стал пренебрегать своими обязанностями и перешел на сторону англичан; так же поступили и некоторые другие приближенные герцогини, в немалой степени вызвав тем ее недовольство. Мосье Д'Иври постоянно ссорился со своим родственником. Всякие там политические и личные разногласия - длинная история! Сам в молодости человек безрассудный, герцог не прощал виконту де Флораку его безрассудства, и, сколько ни делалось попыток к примирению, они кончались ничем. Один раз глава рода приблизил к себе виконта, но вскоре опять отстранил за чрезмерную дружбу с его женой. Справедливо, нет ли, но герцог ревновал супругу ко всем молодым людям, ее окружавшим. "Он подозрителен, потому что у него хорошая память, - с гневом говорила мадам де Флорак. - Он думает, что все мужчины такие, как он". - "Дядюшка сделал мне честь, приревновав ко мне", - сдержанно заметил виконт, и, пожав плечами, принял свое изгнание. Когда-то старый лорд Кью очень сердечно встретил в Англии французских эмигрантов, в числе коих был и мосье Д'Иври, и теперь этот вельможа хотел во что бы то ни стало принять семейство Кью во Франции столь же гостеприимно. Он все еще помнил, или утверждал, будто помнит, как хороша была леди Кью. Укажите мне сегодня какую-нибудь страшную старуху, о которой не ходила бы такая же утешительная легенда. Впрочем, скорее всего, это не легенда, а правда - ведь старухи сами так о себе говорят. Столь невероятные превращения поневоле наводят на философские мысли. Когда старый герцог и старая графиня при встрече пускались в воспоминания, их разговор с глазу на глаз пестрел словечками, понятными лишь для посвященных: В нем оживали старые сплетни; чьи-то былые проказы, поднимались из гроба и кружились, бормотали, гримасничали, подобно тем грешным монахиням, которых под сатанинские завывания фагота вызывают из могил Бертрам и Роберт-Дьявол. Брайтонский Павильон опять полнился народом. В Раниле и Пантеоне задавали балы и маскарады; Пердита была снова разыскана и шла в менуэте с принцем Уэльским, а миссис Кларк отплясывала с герцогом Йоркским - ну и танец же это был. Старый герцог ходил в жабо и в буклях, а старая графиня носила фижмы и прическу на валике. Если появлялся кто-нибудь из молодежи, старики меняли тему, и леди Кью искала спасенья в рассказах про старого доброго короля Георга и его старую добрую и безобразную королеву Шарлотту. Ее сиятельство приходилась родной сестрой маркизу Стайну и кое в чем напоминала этого незабвенного пэра. Во Франции у них была родня, и леди Кью всегда имела в Париже pied-a-terre {Пристанище (франц.).}, где собирались сплетники и еплетницы из благомыслящих и пересказывали друг другу всевозможные слухи, порочащие правящую династию. Это она привезла Кью, совсем еще мальчиком, к мосье и мадам Д'Иври, чтобы те ввели его в парижское общество. Герцог, одно из имен которого дано было при крещении его сиятельству Фрэнсису Джорджу Ксавье графу Кью, виконту Уолему, принял его как родного сына. Если леди Кью кого-нибудь ненавидела (а ненавидеть она умела весьма основательно), то это свою невестку, вдовствующую виконтессу, и окружавших ее методистов. Оставить мальчика у матери, среди всех этих попов и дряхлых псалмопевиц?! Fi donc {Фу! (франц.).}. Нет, Фрэнк - ее, леди Кью, чадо: она воспитает его, женит, оставит ему свои деньги, если он возьмет жену ей по вкусу, и научит его жить. И она научила его жить. Водили вы своих детей в лондонскую Национальную галерею, и показывали им "Mariage a la Mode"? {"Модный брак" (франц.).} Не превысил ли художник своих прав, так жестоко наказав всех виновных? Если эта притча неверна и множество юных кутил не подтвердили ее своим примером и раскаянием. я готов разорвать лежащую передо мной страницу. В детских сказках бывает, как известно, добрая фея, готовая дать герою полезный совет, и злая, что хочет сбить с пути юного принца. Возможно, вы и сами чувствовали, как порой Доброе правило зовет вас припасть к его благородной груди, а Пагубная страсть увлекает в свои объятья. Но не тревожьтесь, сострадательные! Презрев всякие сюрпризы и театральные эффекты, прямо скажем этим добрым душам, пекущимся о судьбе юного лорда Кью, что на выручку ему спешит Добрый дух. Окруженная царедворцами и вассалами, La Reine Marie {Королева Мария (франц.).} порой милостиво подсаживалась к зеленому столу, где счастье когда улыбалось ее величеству, а когда отворачивалось от нее. Ее приход обычно вызывал немалое оживление у рулетки, которая пользовалась особым ее покровительством, как игра, вызывающая больше душевных волнений, чем методичная trente et quarante. Цифры ей снились, у нее были свои магические формулы, чтобы вызывать их из небытия; она подсчитывала косточки от персиков, запоминала номера домов и наемных карет и была суеверна, comme toutes les ames poetiques {Как все поэтичные души (франц.).}. В игорный зал она приходила с хорошенькой агатовой бонбоньеркой, полной золотых. А как любопытно было видеть ее ужимки и наблюдать ее поведение, когда она то обращалась к богу, то ликовала, то впадала в отчаянье. По одну руку от нее играла графиня де ля Крюшон, а по другую баронесса фон Шлангенбад. Когда ее величество проигрывала всю наличность, то снисходила до займа, но не у этих дам, поскольку те, зная монаршую привычку, всегда либо были без денег, либо проигрывали, либо - выигрывали, но сразу же прятали выигрыш в карман, не оставляя на столе лишней монеты, либо же своевременно исчезали, как всегда поступают придворные, когда счастье изменяет их монарху. Ее гвардию составляли ганноверец, граф Понтер, шевалье Шпаго, капитан Шуллер из невесть какого английского полка - любого из ста двадцати числившихся в составе британской армии, - и прочие дворяне и аристократы российского, греческого и испанского происхождения. Мистер и миссис Джонс (из англичан), познакомившиеся с герцогиней в Баньере, где остался для лечения подагры ее супруг, упорно катили за ней до самого Баден-Бадена, ослепленные блеском общества, в которое попали. Мисс Джонс писала в Лондон такие письма дражайшей своей подруге мисс Томпсон на Кембридж-сквер, что юная эта особа прямо-таки лопалась от зависти. А Боб Джонс, успевший за время путешествия отрастить усы, уже стал с презрением подумывать о бедной малютке Фанни Томпсон, поскольку теперь он был вхож "в первейшие дома Европы". Еще, глядишь, дверцу его экипажа украсит герб какой-нибудь графини. А что если поместить рядом два герба - его и графини, а сверху оба увенчать короной? Этак еще шикарней! - Вы знаете, герцогиня называет себя Королевой Шотландской, а меня своим Юлианом Авенелом! - в восторге рассказывал Джонс Клайву, описавшему мне в письме, какая метаморфоза произошла с сыном стряпчего, нашим бывшим однокашником, которого я помнил сопливым мальчишкой. - Я слышал, Ньюком, что герцогиня собирается учредить орден, - изливался совершенно упоенный Боб. У всех ее адъютантов было по несколько орденов в петлице, за исключением, конечно, бедняги Джонса. Когда в Баден-Бадене появилась мисс Ньюком со своими спутниками, мосье де Флорак, подобно всем, ее видевшим, был очарован ее красотой. - Я все расхваливаю ее герцогине. Хочу доставить кузине удовольствие, - говорил виконт. - А поглядели бы вы, что с ней было, когда ваш друг мосье Джонс вздумал восхищаться мисс Ньюком! Она прямо зубами заскрипела. Кью-то, какой хитрец! Всегда говорил о ней как о мешке с золотом, на котором ему предстоит жениться. Этакий, мол, золотой слиток из Сити, дочь лорда-мэра. А что, всех английских банкиров такие прелестные дочки? Вот если бы виконтесса де Флорак покинула сей мир, украшением коего служит, я бы непременно представился очаровательной мисс и поспорил бы с Кью! - Что победа досталась бы ему, виконт нисколько не сомневался. Когда леди Анна Ньюком впервые появилась на ба в баденском курзале, герцогиня Д'Иври попросила графа, Кью (она называла его notre filleul {Наш крестник (франц.).}) представить ее своей тетке и ее очаровательной дочери. - Mon filleul не предупредил меня, что вы так прелестны, - сказала она, бросив на лорда Кью взгляд, несколько смутивший его сиятельство. Ее любезность и приветливость не знали границ. Ласки и комплименты не прекращались весь вечер. Она говорила матери, а заодно и дочери, что не видела девушки прелестней Этель. Отныне, встречая на прогулке детей леди Анны, она бежала к ним и прямо душила их поцелуями, на удивленье своим адъютантам - капитану Шуллеру и графу Понтеру, не знавшим за ней такой слабости к детям. Ну что за лилии и розанчики! Какие восхитительные малютки! Какая чудесная компания для ее Антуанетты!.. А это ваша гувернантка мисс Куигли? Позвольте вам представить, мадемуазель, вашу соотечественницу мисс О'Грэди. Надеюсь, наши дети будут всегда вместе. - А гувернантка из ирландских протестантов хмуро глядела на гувернантку из ирландских католиков: их разделяли воды Война. Маленькая Антуанетта, эта одинокая крошка, рада была друзьям. - Мама целует меня только на променаде, - рассказывало им бесхитростное дитя. - Дома она меня никогда не целует. Однажды, когда лорд Кью играл с детьми вместе с Клайврм и Флораком, Антуанетта спросила его: - Почему вы больше к нам не приходите, мосье де Кью? И почему мама говорит, что вы lache? {Подлый (франц.).} Она сказала это вчера тем мосье. А почему про вас, кузен, она говорит, что вы обыкновенный бездельник? Вы ведь всегда так добры ко мне, и я люблю вас больше всех тех мосье. Ma tante Florac a ete bonne pour moi a Paris aussi. Ah, qu'elle a ete bonne! {Тетушка Флорак тоже была добра ко мне в Париже. О, как она была добра! (франц.).} - C'est que les anges aiment bien les petits cherubins {Ангелы всегда любят маленьких херувимов (франц.).}, а матушка моя ангел, понимаешь?! - воскликнул Флорак, целуя малютку. - Но ведь ваша матушка жива, - сказала маленькая Антуанетта, - отчего же вы плачете, кузен? - Все трое свидетелей были растроганы этой сценой. Леди Анна Ньюком принимала все ласки и комплименты ее светлости с холодностью, примечательной для столь доброй и любезной дамы. А Этель инстинктивно чувствовала в этой женщине что-то дурное и сторонилась ее надменно и сдержанно. Француженка, разумеется, не могла простить такого обращения, однако не умеряла своих улыбок, комплиментов, ласк и изъявлений восторга. Ее светлость присутствовала при обмороке Клары Пуллярд; обрушив на бедняжку целый поток нежностей и утешений, а также гору шалей и флакончиков с нюхательной солью, она даже вызвалась проводить ее домой. Она несколько раз посылала справиться о состоянии cette pauvre petite {Этой бедной малютки (франц.).}. A как же она поносила этих англичан за их ханжество! Представьте на миг, как она и весь ее кружок сумерничают в тот вечер за чайным столом: мадам де Крюшон и мадам фон Шлангенбад и их покорные усатые рыцари - барон Понтер, граф Шпаго, маркиз Яго, принц Якимо и почтенный капитан Шуллер. Сидят эти вурдалаки при луне всем синклитом и грызут чье-то доброе имя - только и слышатся смешки, ядовитые шуточки да лязг зубов. Как они рвут на части чьи-то нежные косточки и смакуют лакомые кусочки! - Поверьте, мой маленький Кью, здешний воздух вам вреден. Даже просто опасен. Придумайте какое-нибудь неотложное дело в Англии. Ну, скажем, сгорел ваш замок или сбежал управляющий, и его надо поймать. Partez, mon petit Kiou, partez {Уезжайте, мой маленький Кью, уезжайте! (франц.).}, не то быть беде, - предостерегал молодого лорда один из его друзей. ^TГлава XXXII^U Сватовство Барнса Еще до приезда Барнса, Этель делала не одну попытку сблизиться со своей будущей невесткой: она гуляла с леди Кларой, каталась с ней верхом, беседовала и возвращалась домой не слишком восхищенная умом этой девицы. Мы ведь уже говорили, что мисс Этель расположена была скорей нападать на женщин, чем восхищаться ими, и несколько строго судила знакомых ей светских особ одного с ней пола и возраста. Впоследствии думы и заботы умерили ее гордыню, и она научилась снисходительней смотреть на людей; но в те поры и чуть попозже она не терпела людей пошлых и даже не трудилась скрывать своего к ним пренебрежения. Леди Клара очень боялась будущей золовки. Ее робкие мыслишки, готовые вырваться на простор и резвиться, грациозно играя, и доверчиво бежать на веселый призыв Джека Белсайза, и брать корки из его рук, шарахались прочь при виде Этель, этой суровой нимфы с ясными глазами, забивались в самую чащу и прятались в тени. Кому не случалось наблюдать, как две простодушные девицы или, скажем, двое влюбленных, открывая друг другу свои сердца, смеются своим незатейливым шуткам и болтают, болтают без умолку, пока вдруг не появится маменька со строгим лицом или гувернантка с извечными нотациями, и вот беседа тут же смолкает, смех замирает, и невинные пташки перестают щебетать. Робкая от природы, леди Клара испытывала перед Этель тот же почтительный страх, что и перед папенькой и маменькой, тогда как вторая сестра, вострушка лет семнадцати, сорвиголова с мальчишескими замашками, нисколько не боялась мисс Ньюком и пользовалась у нее куда большей симпатией. Юные девицы порой страдают от несчастной любви, терзаются, льют горькие слезы, не спят ночами и прочее, но только в самых сентиментальных романах люди всечасно поглощены своей страстью, а в жизни, насколько мне известно, разбитое сердце довольно-таки редкое явление. Томасу изменила возлюбленная, какое-то время он в отчаянье, докучает приятелям вздохами и стонами, но постепенно приходит в себя, с аппетитом съедает обед, интересуется предстоящими скачками, и вот уже он опять в Ньюмаркете увлеченно заключает пари. Маленькая мисс перестрадала и оправилась - и ей уже интересно, какие новинки привезла из Парижа мадам Кринолин, и она принимается размышлять над тем, что ей больше к лицу - голубое или розовое, и советуется с горничной, как переделать весенние платья для осени; она опять берется за книги, садится к фортепьяно (быть может, лишь несколько песен теперь не поет из тех, что певала раньше), вальсирует с капитаном, краснеет, вальсирует дольше, лучше и в сто раз быстрее Люси, идущей в паре с майором, оживленно отвечает на милые замечания капитана, вкушает легкий ужин и уже совсем умильно поглядывает на него пред тем, как поднять окно экипажа. Клайв мог не любить своего кузена Барнса Ньюкома, и антипатию его разделяли многие другие мужчины, однако дамы держались иного мнения. Бесспорно одно: Барнс, когда хотел, умел быть вполне приятным молодым человеком. Конечно, он злой насмешник, но многих забавляют подобные злоречивые юнцы; ведь мы не склонны очень сердиться, услышав, как вышучивают нашего соседа или даже какого-нибудь приятеля. Вальсирует Барнс отменно, что правда, то правда, меж тем как Некто Иной, признаемся прямо, весьма неуклюж, вечно наступал на ноги своими огромными сапожищами и без конца извинялся. Вот Барнс, тот способен кружить свою даму по залу чуть не до обморока. А как он зло высмеивает всех после танца! Он не красив, но в его лице есть что-то необычное и приметное, а руки и ноги у него маленькие и изящные - уж этого не отнять. По пути из Сити он ежедневно заходит к пятичасовому чаю, невозмутимый и сдержанный, и всегда-то у него куча смешных историй, которым смеется маменька, смеется Клара, а Генриетта, которая еще не выезжает, прямо умирает со смеху. Папенька очень высокого мнения о деловых качествах мистера Ньюкома; будь у него в юности такой друг, дела у него, бедненького, обстояли бы сейчас лучше. Надумают они куда-нибудь поехать, мистер Ньюком всегда к их услугам. Разве он не достал им чудесную комнату, чтоб они могли видеть процессию лорда-мэра,, и разве Клара не умирала со смеху, когда он рассказывал, как выглядели все эти купчины на балу в Меншен-Хаусе? Он бывает на всех вечерах и балах и никогда не кажется усталым, хотя встает очень рано; танцует он только с ней; всегда рядом, чтоб подсадить леди Клару в экипаж; на приеме во дворце он был даже очень импозантен в мундире ньюкомских гусар, темно-зеленом с серебряным позументом. А как восхитительно рассуждает с папенькой и другими мужчинами о политике! Он убежденный консерватор, исполненный здравого смысла и всяких знаний, и нет у него этих опасных новых идей, свойственных нынешней молодежи. Когда бедненький сэр Брайен Ньюком совсем сдаст, мистер Ньюком будет заседать вместо него в парламенте и возвратит семье положение, утраченное ею со времени царствования Ричарда III. Ведь Ньюкомы пришли тогда в полный упадок. Дед мистера Ньюкома явился в Лондон с сумой за плечами, совсем, как Уиттингтон. Ну разве это не романтично? Так проходил месяц за месяцем. Понадобился не один день, чтоб заставить бедную леди Клару позабыть прошлое и утешиться. Наверное, не было дня, чтобы ей не открывали, глаза на пороки и провинности того, другого. Возможно, окружающие и хотели бы щадить чувства девушки, но чего ради им было оберегать бедного Джека от заслуженного порицания? Отчаянный мот, позор всего сословья, - и только подумать, что отпрыск старого Хайгета ведет подобную жизнь и учинил такой скандал! Лорд Плимутрок считал мистера Белсайза сущим извергом и дьяволом во плоти; он собирал и пересказывал домашним все истории, служившие не к чести бедного Джека (а их, разумеется, было немало) и говорил о нем с пеной у рта. После нескольких месяцев неустанного ухаживания, мистер Барнс Ньюком был принят как жених, и леди Клара ожидала его в Баден-Бадене, отнюдь не чувствуя себя несчастной, когда однажды, прохаживаясь с батюшкой по променаду, нежданно узрела пред собой призрак былой любви и без чувств упала наземь. Барнс Ньюком, когда считает нужным, умеет быть очень кротким и деликатным. Все его замечания по поводу прискорбного случая отличались редким тактом. Он не допускал и мысли, что волнение леди Клары было вызвано каким-нибудь чувством к мистеру Белсайзу, ее просто огорчили воспоминания и напугало внезапное появление человека, их пробудившего. - Не будь для меня законом не впутывать имя дамы в мужскую ссору, - с достоинством говорил Ньюком старому Плимутроку, - и не сбеги Белсайз отсюда как раз вовремя, я бы непременно проучил его. Но он вместе с другим авантюристом, относительно коего я не раз предупреждал родных, покинул Баден-Баден нынче днем. Я рад, что оба они уехали, особенно капитан Белсайз, - ибо нрава я, милорд, горячего и не уверен, что мог бы сдержаться. Когда граф Плимутрок пересказал лорду Кью эту примечательную тираду Барнса Ньюкома, о благоразумии, выдержке и достоинстве которого старик был самого высокого мнения, его собеседник только мрачно кивнул и проговорил: "Да, Барнс решительный малый и бьет наповал". Он постарался сдержать смех, пока не распростился с сиятельным Плимутроком, зато потом, конечно, вволю нахохотался. Он сообщил эту историю Этель и похвалил Барнса за удивительное самообладание, - чего рядом с этим стоила шутка об огромной дубине! Барнс Ньюком тоже посмеялся: у него было большое чувство юмора, у этого Барнса. - Пожалуй, вы могли бы одолеть Джека, когда он давеча возвращался от Плимутроков, - заметил Кью. - Бедняга был так потрясен и так ослабел, что даже Элфред мог бы свалить его с ног. Ну, а в другое время вам это было, бы трудновато, милейший Барнс. Тут мистер В. Ньюком опять обрел свое достоинство и объявил, что шутки шутками, но пошутили и хватит. И можно не сомневаться, что уж это он сказал от души. Прощальное свидание любящих происходило весьма чинно и благородно. При сем, разумеется, присутствовали родители девицы. Джек, явившись на зов Плимутроков, предстал перед ними и их дочкой с видом побитого пса. - Мистер Белсайз, - произнес милорд (бедняга Джек потом в душевной тоске поведал эту историю Клайву Ньюкому), - я должен извиниться перед вами за те слова, какие вырвались у меня вчера в пылу гнева. Я сожалею о них, как, несомненно, и вы о том, что дали для них повод. Мистер Белсайз, не отрывая глаз от ковра, сказал, что крайне сожалеет. Тут вступила леди Плимутрок, сказав, что раз уж капитан Белсайз в Баден-Бадене, он, наверно, хотел бы слышать от самой леди Клары, что того, с кем она помолвлена, она выбрала по доброй воле, хотя, разумеется, с ведома и по совету родителей. "Не так ли, моя милая?" - Да, маменька, - ответила леди Клара и низко присела. - А теперь нам остается с вами проститься, Чарльз Белсайз, - объявил милорд с некоторым волнением. - Как родня и старый друг вашего батюшки, я желаю вам добра. Надеюсь, что последующие годы будут у вас счастливее минувших. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Прощайте, Чарльз. Подай руку капитану Белсайзу, Клдра. И вы, леди Плимутрок, будьте добры пожать Чарльзу руку. Вы ведь знали его ребенком и... и... нам очень жаль, что приходится так расставаться. Таким манером был наконец выдернут больной зуб мистера Джека Белсайза, и на этом мы пожелаем счастливого пути ему и его товарищу по несчастью. Востроглазый маленький доктор фон Финк, пользующий чуть ли не все лучшее общество Баден-Бадена, целый день колесил по городу с достоверным рассказом относительно случая на променаде, вокруг которого злопыхатели, завистники и непосвященные нагородили уже множество несуразных подробностей. Что такое, - леди Клара была невестой капитана Белсайза? Вздор! Кто же не знает состояния дел капитана: ему думать о женитьбе все равно, что мечтать взлететь в воздух! Кто сказал, что при виде него леди Клара лишилась чувств? Она упала в обморок еще до того, как он подошел; она подвержена обморокам, и только на прошлой неделе, как ему точно известно, они случались с ней трижды. У лорда Плимутрока в правой руке нервный тик, и он всегда потрясает палкой. И сказал он вовсе не "убью", а "Хью" - так зовут капитана Белсайза. Как, разве в Книге пэров он назван не Хью? Говорите, Чарльзом? Вечно они напутают в этой Книге пэров! Конечно, эти беспристрастные объяснения возымели свое действие. Злые языки, разумеется, мигом смолкли. Публика осталась вполне удовлетворена, - такова уж публика. На следующий вечер в собрании был бал; леди Клара приехала и танцевала с лордом Кью и мистером Барнсом Ньюкомом. В обществе царило благодушие и доброжелательство, и об обмороке вспоминали не больше, чем помышляли о поджоге курзала. Только дамы де Крюшон и фон Шлапгенбад и другие ужасные особы, с которыми разговаривают одни мужчины, а женщины лишь обмениваются поклонами, продолжали твердить, что англичане - страшные ханжи, и на все заверения, объяснения и клятвы доктора Финка отвечали: "Taisez-vous, Docteur, vous n'etes qu'une vieille bete" {Ах, перестаньте, доктор, вы просто старый дурак (франц.).}, - и дерзко поводили плечами. Леди Кью тоже присутствовала на балу, любезная, как никогда. Мисс Этель прошлась несколько раз в вальсе с лордом Кью, однако наша нимфа была в тот день особенно непримирима. Боб Джонс, который безмерно восхищался ею, попросил позволения пригласить ее на вальс и попытался занять ее воспоминаньями о школьных годах Клайва Ньюкома. Он рассказал, как Клайв участвовал в одной драке, и мисс Ньюком как будто слушала его с интересом. Затем он изволил выразить сожаление, что Клайву взбрело в голову стать художником, и тут мисс Ньюком посоветовала ему непременно заказать свой портрет, поскольку внешность у него, как она уверяла, весьма живописная. Мистер Джонс готов был продолжить эту приятную беседу, но мисс Ньюком прервала его на полуслове и, сделав реверанс, воротилась на свое место, подле леди Кью. - А назавтра, сэр, - рассказывал Боб автору этих строк, коему посчастливилось обедать с ним за общим столом Верхнего Темпла, - когда я встретил ее на променаде, она даже не узнала меня, сэр. Эти светские господа так важничают, что поневоле станешь республиканцем. Мисс Этель и впрямь была горда, очень горда, и нрав у нее был не из легких. Она не щадила никого из родных, только с милой своей маменькой была неизменно добра, да еще с отцом, с тех пор, как он заболел, держалась очень ласково и заботливо. Но леди Кью она давала сражение за сражением и спешила на выручку тетке Джулии, на которой графиня постоянно упражняла свою способность к мучительству. Барнса Этель обливала презрением, и тот совсем пасовал перед ней; не щадила она и лорда Кью - добродушие не избавляло его от ее насмешек. Графиня-бабушка явно ее побаивалась; она даже перестала травить при ней леди Джулию, - потом она, конечно, сторицей отыгрывалась на бедняжке за ту любезность, которую проявляла при внучке. Особенно резка и несправедлива Этель была с лордом Кью, тем более что молодой граф в жизни не сказал ни о ком худого слова, а если кто не разит других, на него грех нападать. Однако его незлобивость, по-видимому, только ожесточала юную воительницу; она метала стрелы в его честную, открытую грудь, и грудь эта кровоточила от ран. Родные только дивились ее жестокости, а молодой джентльмен был оскорблен в своем достоинстве и лучших чувствах беспричинными нападками кузины. Леди Кью полагала, что знает причину этой враждебности, и попыталась урезонить мисс Этель. - Уж не написать ли нам письмо в Люцерн, чтобы вернуть назад этого Дика Тинто? - сказала графиня. - Да неужели ты так глупа, Этель, что сохнешь по этему повесе с русой бородкой? Рисует он прелестно. Что ж, уроками он, пожалуй, сотню-другую в год заработает, и нет ничего проще, как расторгнуть твою помолвку с Кью и свистнуть назад этого учителя рисования. Этель собрала в кучу все рисунки Клайва, бросила их в камин и подожгла свечой. - Премилый поступок, - сказала леди Кью. - Теперь ты вполне меня убедила, что совсем не думаешь о молодом Клайве. Мы состоим с ним в переписке, да? Ведь мы кузены, не так ли, и можем писать друг другу миленькие родственные, письма. Еще месяц назад старая дама употребила бы против Этель оружие поощутимей насмешки, но теперь она побаивалась пользоваться грубыми приемами. - Ах! - вскричала Этель в порыве гнева. - Что за жизнь мы ведем! Как продаете и покупаете вы своих детей и как при этом торгуетесь!.. Не о бедняжке Клайве мои мысли. У нас с ним разные дороги в жизни. Я не могу порвать с родными, а как бы вы его приняли я хорошо знаю. Будь у него деньги, тогда иное дело: тогда бы вы его встретили с распростертыми объятьями. Но он всего только бедный художник, а мы, как ни как, банкиры из Сити. Мы принимаем его у себя в доме, но смотрим свысока, как на тех певцов, с которыми мама так любезна в гостиной, однако ужинать им подают внизу, отдельно от нас. А чем они хуже нас? - Мосье де С. из хорошей семьи, душа моя, - возразила леди Кью, - и когда он бросит петь и составит себе состояние, то, конечно, будет снова принят в обществе. - Вот-вот, состояние!.. - не унималась Этель. - Об этом вся наша забота! С тех пор как стоит мир, люди еще никогда не были так откровенно корыстны! Мы признаемся в этом, мы этим гордимся. Мы обмениваем титулы на деньги и деньги на титулы, и так изо дня в день. Что побудило вас выдать маму за папу? Его ум? Да будь он хоть ангелом, вы отвергли бы его с презрением, сами знаете. Вашу дочь купили на папины деньги, точно так же, как раньше купили Ньюком. Придет ли день, когда мы перестанем так чтить маммону!.. - Не для нас с тобой Этель, - ответила бабушка не без сочувствия; быть может, ей вспомнились далекие дни, когда она сама еще не была продана. - Нас продают, продают, как турчанок, - продолжала девушка. - И вся разница в том, что наш властелин не может иметь больше одной черкешенки зараз. Нет, мы не свободные люди. Я ношу зеленый билетик и жду, когда за мной придет покупатель. Но чем больше я думаю о нашем рабстве, тем больше им возмущаюсь. Почему эта бедная девушка, что выходит за моего брата, не взбунтуется и не убежит? Если б кто-нибудь был мне дороже всей этой светской суеты, почета, богатства, особняков и титулов - я бы все бросила и уехала с ним; только все это мне дороже. И куда я пойду, дочь своих родителей? Ведь я принадлежу обществу, как все наше семейство. Это вы воспитали нас, и вы за нас в ответе. И почему нет у нас монастырей, куда можно было бы скрыться! Вы сыскали мне хорошую партию, раздобыли прекрасного мужа, не слишком умного, но доброго, очень доброго; хотите сделать меня, как говорится, счастливой, а я предпочла бы ходить за плугом, как здешние женщины. - За плугом ты ходить не станешь, Этель, - сухо ответила бабушка. - Все это детская болтовня. Дождь испортит тебе лицо, через час ты уже будешь без сил и вернешься домой позавтракать: ты принадлежишь своему кругу, милочка, и ничем не лучше других - хорошенькая, как ты это отлично знаешь, но довольно строптивая. Счастье еще, что у Кью такой добрый нрав. Уймись хотя бы до свадьбы - не всякий день красивой девушке выпадает такая удача. Ты его отослала, и он ушел, испуганный твоим бессердечием, и сейчас если не играет в рулетку или на бильярде, то, верно, размышляет о том, какая ты несносная маленькая ведьма, и что, может быть, лучше, пока не поздно, остановиться. Твой бедный дед до свадьбы и не подозревал, что я с характером. Потом, другое дело. Нам всем полезны испытания, и он выдержал свое с ангельской кротостью. Леди Кью тоже на этот раз выказывала удивительное благодушие. И она умела, когда нужно, обуздать свой нрав, и, поскольку всем сердцем хотела этой свадьбы, предпочитала улещивать и задабривать внучку, а не бранить ее и запугивать. - Что вы так стараетесь об этом браке, бабушка? - спросила Этель. - Кузен мой не слишком влюблен, по крайней мере, мне так кажется, - добавила она, покраснев. - Лорд Кью, будем говорить прямо, не проявляет особой пылкости, и, думается, предложи вы ему ждать еще пять лет, охотно бы согласился. Почему же вы так спешите? - Почему, моя милая? Да потому что девицам, которые мечтают работать в поле, надо ворошить сено, пока солнце светит; потому что Кью, мне думается, пришло время остепениться; потому что он, без сомнения, будет лучшим из мужей, а Этель - прелестнейшей из графинь в Англии. - И старая леди, обычно отнюдь не склонная к нежностям, поглядела на внучку с откровенной любовью. Этель перевела глаза на зеркало, и, наверное, его блестящая поверхность подтвердила ей слова старухи. Так стоит ли нам бранить девушку за то, что она залюбовалась своим ослепительным отражением, за то, что она сознавала эту приятную истину и наслаждалась своим триумфом? Лучше оставим ей ее долю юного тщеславия, желания повелевать и принимать поклонение. А между тем рисунки мистера Клайва потрескивали у ее ног в камине, и никто не заметил, как угасла последняя искра этого неяркого пламени. ^TГлава XXXIII^U Леди Кью на конгрессе Когда леди Кью услышала, что в Баден-Бадене находится мадам Д'Иври, что она необычайно любезна с Ньюкомами и гневается на лорда Кью, старуха дала волю своему свирепому нраву; по временам ей удавалось держать этого зверя на привязи, и он не лаял и не кусался, но только с него снимали намордник, приводил в трепет всех родственников ее сиятельства. Кто из них не был в свое время покусан, истерзан, сбит с ног или как-нибудь еще напуган и изувечен этим бешеным зверем? Трусливые ласкали его и носили ему кости; благоразумные обходили его стороной; но беда была тем домочадцам, кому выпало на долю стелить подстилку, кормить и, вежливо говоря, делить конуру с "Растерзаем" леди Кью. Спору нет, неистовый характер, если ему, как часто бывает, сопутствует известное великодушие и смелость, - неоценимый дар природы для любого джентльмена или леди. Тот, кто всегда готов накинуться на других, непременно пользуется в семье наибольшим уважением. Ленивые устают препираться с ним, робкие льстят ему и стараются задобрить, а так как почти все мы робки и ленивы, злонравный волен творить, что хочет. Он командует, и ему подчиняются. Если он гурман, к обеду подают его любимые кушанья, а вкусы других приносятся ему в жертву. Если она (мы столь вольно чередуем "он" и "она", ибо дурным характером может обладать как женщина, так и мужчина) облюбовала себе место в гостиной, ни родители, ни братья, ни сестры не смеют его занять. Когда она хочет ехать в гости, маменька, несмотря на мигрень, бежит одеваться, а папенька, который ненавидит эти чертовы сборища, безропотно поднимается после обеда к себе и надевает свой видавший виды белый галстук, чтобы ехать с дочерью и просидеть до самого котильона, хотя он допоздна корпел в присутствии и завтра чуть свет ему снова туда идти. Когда в летнюю пору семейство отправляется в путешествие, она, а не кто другой, решает, куда им ехать и где остановиться. Он запаздывает, его ждут с обедом, и ни один из домашних, хоть умирай он с голоду, не посмеет сказать ни слова. А как все ликуют, когда он благодушен! Как летят на его звонок слуги, как спешат угодить ему! Как терпеливо дожидаются они разъезда гостей и с какой готовностью выбегают под дождь, чтобы кликнуть кеб! А ведь никому нет дела, довольны или нет мы с вами, у которых ангельский характер и, как известно, нет привычки выказывать недовольство или гневаться. Наши супруги едут к модистке, присылают нам счет, и мы его оплачиваем; наш Джон сперва сам прочитает газету, а уж потом явится на звонок и подаст ее нам; наши сыновья разваливаются в наших любимых креслах, наполняют дом своими дружками и курят в столовой; портные шьют нам кое-как; мясники подсовывают самую постную баранину; лавочники раньше срока требуют с нас плату, ибо знают, что у нас доброе сердце, а слуги наши уходят из дому, когда вздумается, и, не таясь, угощают на кухне ужином своих знакомых. Но стоит леди Кью произнести: Sic volo, sic jubeo {Так хочу, так повелеваю (лат.).}, и все близкие, как один, не говоря ни слова, бросаются исполнять ее приказание. Если в семье вдруг заведутся, что бывает весьма редко, сразу два таких властных и деспотичных характера, то, разумеется, возникнет соперничество, чреватое многими осложнениями. А случись когда семейству Баязетов повстречать на улице каких-нибудь других свирепых турок, и уже неизбежна отчаянная схватка, в которую вовлекаются союзники обеих сторон и даже непричастные к спору соседи. Именно это, как ни грустно, произошло и теперь. Леди Кью, привыкшая к беспрекословному повиновению домочадцев, любила диктовать свою волю и чужим. Она судила об окружающих с большой свободой. Суждения ее, как полагается, пересказывались; и если о ком-нибудь она отзывалась резко, то в передаче слова ее, разумеется, не проигрывали. Герцогиня Д'Иври возбудила ее необузданный гнев, и теперь леди Кью давала ему волю, где бы ни слышала это ненавистное имя. - Что она не сидит с мужем? Таскается по свету с оравой бродяг-бильярдистов, а бедный старый герцог тем временем мучается подагрой. Да еще придумала величать себя Марией Стюарт!.. Впрочем, кое в чем она ее достойна, хотя мужа своего пока еще не убила. Ну, уж если она Королева Шотландская, то я не прочь сделаться Елизаветой Английской, - заключила старая леди и потрясла своим морщинистым кулаком. Все это было сказано при публике на гулянье, в присутствии общих знакомых; и уже через несколько минут стало известно герцогине; разумеется, ее светлость, а также достопочтенные князья, графы и прочие вельможи из ее свиты, коих старая графиня обозвала бильярдистами, не поскупились на ответные любезности. Были вытащены на свет божий позабытые сплетни, ходившие о леди Кью в те стародавние времена, когда почти никого из ныне здравствующих Ньюкомов не было и в помине, и потому не попавшие в круг внимания автора предлагаемой хроники. Леди Кью негодовала на дочь (порой любые поступки ее ближних вызывали недовольство старухи) даже за ту сдержанную учтивость, с какой леди Анна принимала авансы герцогини. - Завезти ей карточку! Еще, понимаю, послать с лакеем, но поехать самой, чтоб она тебя видела (ведь она смотрела в окно, я знаю!), да ты что, рехнулась, Анна?! Тебе не следовало вылезать из кареты. Да ведь ты такая рохля, что, останови тебя разбойник на большой дороге, ты бы только сказала ему "благодарю вас, сэр" и отдала кошелек. Да-да. И если б миссис Макхит явилась потом к тебе с визитом, ты бы, чего доброго, нанесла ей ответный! Кабы подобные речи велись только за спиной герцогини и ничто не высказывалось ей в лицо, все могло бы еще обойтись благополучно. Вздумай мы ссориться со всеми, кто тайком чернит нас, и бросайся мы на них с кулаками при всякой встрече - мы не знали бы ни дня покоя! Злословие не возбраняется в обществе. Ты про меня сказал пакость, я про тебя, а встретимся - друзья друзьями. Кому из нас не случалось - и притом нередко, - войдя в гостиную, догадаться по лицам наших милых знакомых, что здесь только что, когда мы уже, возможно, поднимались по лестнице, обсуждались наши маленькие странности. Разве это портило нам вечер? Разве мы обижались, негодовали, обменивались колкостями? Ничуть не бывало. Мы просто дожидались ухода кое-кого из наших милых друзей и уж тут брали реванш. Моя спина к услугам соседа. Пусть себе строит какие угодно рожи у меня за спиной - при встрече же мы будем улыбаться друг другу и пожимать руки, как подобает воспитанным людям, которым даже безукоризненно чистая манишка не так нужна, как безукоризненно любезный вид и выходная улыбка. В этом и состоял просчет леди Кью. Она хотела, по некоторым причинам, выжить мадам Д'Иври из Баден-Бадена и сочла наилучшим для этого средством беспардонный тон и грозные взгляды, коими прежде ей удавалось многих запугать. Но Королева Шотландская тоже была особой решительной, и ее царедворцы стояли за нее горой. Одни из них не могли отступать, ибо не имели чем расплатиться по счетам, другие же отличались храбростью и не желали покидать поле боя. Вместо того, чтобы задобрить и умиротворить мадам Д'Иври, мадам де Кью решила смелой атакой опрокинуть врага и выбить с его позиций. И она принялась за дело чуть ли не с первой же встречи. - Как грустно мне было узнать, ваша светлость, что герцог лежит больной в Баньере, - начала старая леди, едва наши дамы встретились и обменялись обычными приветствиями. - Очень любезно, что ваше сиятельство интересуется здоровьем мосье Д'Иври. Герцог в таких годах, что не любит путешествовать. Вам больше повезло, дражайшая миледи, вы не утратили gout des voyages {Любовь к путешествиям (франц.).}. - Я приехала к своей семье, дражайшая герцогиня! - И как, верно, осчастливили своих близких! А вы, леди Анна, должно быть, слов нет как рады приезду столь нежной маменьки! Позвольте вас представить: ее сиятельство мадам де ла Крюшон - ее сиятельство мадам де Кью. Миледи - сестра любезнейшего маркиза Стайна, которого вы знали, Амброзина! Баронесса де Шлангенбад - леди Кью. Вы не находите у нее сходства с маркизом? Эти дамы наслаждались гостеприимством великолепного Гонт-Хауса и посещали знаменитые приемы, на которых блистала очаровательная миссис Кроули, la semillante {Резвушка (франц.).} Бекки! Как жаль, что "Отель-де-Гонт" теперь так захирел! А восхитительная миссис Бекки, вы не знаете, что с ней, миледи? Герцог утверждает, будто она была самая spirituelle {Остроумная (франц.).} из всех англичанок, каких он когда-либо видел. - Тут Королева Шотландская оборачивается к своей статс-даме и шепчет ей что-то на ухо, пожимая плечами и постукивая себя по лбу. Леди Кью поняла, что мадам Д'Иври говорит о ее племяннике, нынешнем лорде Стайне, который не в своем уме. Герцогиня оглядывается и, завидев поодаль одного из своих друзей, манит его к себе. - Вы еще не знакомы с капитаном Шуллером, графиня? Он украшение нашего общества! На зов герцогини развязной походкой подошел страшный детина с огромной сигарой в зубах, в пестром жилете и с видом заядлого бильярдиста. Атака графини Кью не принесла ей большого успеха. Она была представлена дамам Крюшон и Шлангенбад и чуть не сподобилась знакомства с капитаном Шуллером. - Уж вы мне позвольте, ваша светлость, хотя бы английских друзей выбирать себе по вкусу, - сказала леди Кью, притопывая ногой. - Ну разумеется, сударыня! Так вам не нравится наш милый мосье де Шуллер? Смешной вы народ, англичане, не в обиду вам будь сказано. Диву даешься, как вы кичитесь своей нацией и как стыдитесь своих соотечественников! - Некоторые люди, ваша светлость, не стыдятся ничего! - вскричала леди Кью, выйдя из себя. - Эта gracieusete {Любезность (франц.).} на мой счет? Ну как любезно! Наш милый мосье де Шуллер конечно не образец благовоспитанности, однако не так уж плох для англичанина. В своих странствиях я встречала людей куда менее воспитанных, чем английские джентльмены. - Кто же это? - осведомилась леди Анна, тщетно пытавшаяся положить конец их пикировке. - Английские леди, сударыня! Я не о вас, милая леди Анна, вы добрая душа и слишком мягкосердечны, чтобы тиранить других. Так маневры многоопытной руководительницы и главы той ветви семейства Ньюкомов, о которой сейчас пойдет речь, имели совсем не те результаты, каких ждала и на какие рассчитывала престарелая леди. Да и кто может всегда и все предвидеть? Даже наимудрейшим это не дано. Когда его величество Людовик XIV пристраивал внука на испанский престол, основывая нынешнюю почтенную испанскую династию, предполагал ли он, что готовит погибель своему королевскому дому и навлекает на себя гнев всей Европы? Думал ли покойный король Франции, желавший повыгодней женить одного из любимых своих отпрысков и раздобыть послушному и бесхитростному юноше прекрасную испанскую принцессу с короной и королевством в придачу, что этой ловкой сделкой он ставит под удар судьбу всей своей августейшей семьи? Мы приводим только самые возвышенные примеры, чтобы показать, каким образом действия столь благородной старой дамы, как леди Кью, навлекли уйму бед на ни в чем не повинных членов ее семейства, благополучию коих она стремилась содействовать, употребив для этого свой многолетний опыт и бесспорную житейскую мудрость. Мы можем быть лукавы, знать жизнь и людей, вынашивать превосходные планы и мудреные расчеты, но вот обычный поворот судьбы, и все наши планы и расчеты рушатся, как карточный домик. Мы можем быть мудры, как Луи-Филипп, этот хитроумный Улисс, коим так восхищаются все благомыслящие люди, годами терпеливо строить козни, ухищряться, изворачиваться, хитрить, осторожничать, кого-то стращать, кого-то улещивать, но стоит вмешаться высшим силам, и, глядь, прахом пошли все наши старания и козни. Подданными леди Кью, этого престарелого деспота, этого властного Людовика XIV в черных накладных буклях и чепце с лентами, этого прехитрого Луи-Филиппа в тафтяной юбке, были ее внуки, Фрэнк и Этель, только -кровь у них была горячая, норов капризный, и как ни погоняла она их, ни взнуздывала, ни школила на манеже, а объездить все-таки не могла. Особенно строптива была в те поры Этель: она грызла удила и не боялась хлыста, но бабушка с ней все же управлялась, вызывая восхищение всей семьи; считалось, что это под силу одной леди Кью. Барнс говорил, что только бабушка может держать в узде его сестрицу. Он-то не мог, это не подлежало сомнению. Маменька та и не пробовала; она была так добра и так неспособна кого-либо взнуздывать, что скорей сама готова была стать под седло и дать на себе ездить; нет, никто, кроме ее сиятельства, не в состоянии был справиться с девушкой, - так полагал Барнс, который весьма чтил леди Кью и боялся ее. - Если не держать Этель в руках, она невесть что может натворить, - говорил ее братец. - Она способна удрать с учителем чистописания, ей-богу. Его собственная невеста после отъезда столь не ко времени появившегося Джека Белсайза была умиротворенной, довольной и никаких иных чувств не выказывала. Она мгновенно прибегала на зов и шла тем аллюром, какого требовал ее хозяин. Она смеялась, когда надо, улыбалась и хихикала, когда ей что-нибудь рассказывали, танцевала, когда ее приглашали, восседала рядом с Барнсом в фаэтоне Кью и принимала жениха, правда, без восторга, но, во всяком случае, приветливо и учтиво. Трудно передать, с каким презрением смотрела на нее будущая золовка. Самый вид этого терпеливого и робкого существа раздражал Этель, и она в присутствии Клары становилась еще более резкой, капризной и заносчивой. Как раз в это полное событиями время к семье присоединился брат леди Клары, уже упоминавшийся нами капитан Кочетт. Виконт Кочетт был совершенно поражен, восхищен и очарован мисс Ньюком, ее живостью и умом. - Решительная особа, клянусь честью! - говорил его милость. - Танцевать с ней - одно удовольствие! Она так высмеивает всех девиц, что от них только пух летит. Да и остальным крепко достается, клянусь честью! И все же, - добавлял молодой офицер с присущей ему наблюдательностью и юмором, - танцевать с ней - это пожалуйста, а вот жениться - увольте. Тут я тебе не завидую, Кью, дружище. Но лорд Кью и не считал себя достойным зависти. Он находил свою кузину очаровательной, полагал вместе с бабушкой, что она будет прелестной графиней, и думал, что деньги, которые леди Кью подарит или оставит новобрачным, будут для него не лишними. На следующий вечер в курзале был бал, и мисс Этель, обычно очень скромная в своих туалетах и одевавшаяся проще других, явилась в таком богатом и роскошном наряде, какого никто на ней еще не видел. Ее пышные кудри, сверкавшие белизной плечи и ослепительный туалет (это, кажется, был наряд, в котором она представлялась ко двору) поразили собравшихся. Она затмила всех прочих красавиц; так что свита герцогини Д'Иври только молча взирала на это блистательное юное создание: дамы - неприязненно, мужчины - восхищенно. Ни одна из графинь, герцогинь и принцесс, русских, испанских или итальянских, не могла поспорить с ней красотой и изяществом. В то время в Баден-Бадене гостило несколько нью-йоркских дам, - где их только нет сейчас в Европе! - но и они не превзошли великолепием мисс Этель. Супруга генерала Иеремии Банга утверждала, что мисс Ньюком способна украсить собой любую бальную залу на Пятой авеню; это единственная хорошо одетая англичанка, которую генеральша видела в Европе. Какой-то юный немецкий герцог изволил признаться своему адъютанту, что ему очень нравится мисс Ньюком. Все наши знакомцы были единодушны: мистер Джонс из Англии объявил ее "сногсшибательной"; бесподобный капитан Шуллер, оценив ее по всем статьям, со знанием дела и весьма откровенно высказал свое одобрение. Сиятельный Кочетт глядел на нее во все глаза; он поздравил своего старого товарища по оружию с таким приобретением. Только лорд Кью не выказывал восторга, да мисс Этель и не ждала от него этого. Она была прекрасна, как Золушка на балу у принца. Только к чему такое великолепие? К чему такой роскошный наряд, эти обнаженные плечи, ослепляющие вас красотой и белизной? Она была одета вызывающе, словно актриса варьете, едущая ужинать в ресторан "Trois Freres". - Ну точь-в-точь мадемуазель Мабиль en habit de cour, {В придворном туалете (франц.).} - заметила мадам Д'Иври, обращаясь к мадам фон Шлангенбад. Барнс, танцевавший со своей невестой визави с сестрой и восхищенным Кочеттом, тоже был поражен видом Этель. Маленькая леди Клара выглядела перед ней жалкой школьницей. Приверженцы ее величества Королевы Шотландской один за другим покидали ее в тот вечер, побежденные юной красавицей, и если эта своевольная девица задумала восторжествовать над герцогиней Д'Иври, позлить старую леди Кью и досадить жениху, то это ей вполне удалось. Казалось, девушке доставляло удовольствие дразнить всех троих; что-то ожесточало ее в равной мере против друзей и врагов. Старая графиня кипела гневом, который изливала на леди Анну и Барнса. Этель почти одна только и поддерживала оживление бала; она не желала ехать домой и пропускала мимо ушей намеки и приказания. Она ангажирована еще на столько-то танцев. Не танцевать с графом Понтером? Но это неучтиво, раз она обещала. Не вальсировать с капитаном Шуллером? Он для нее не подходящий кавалер? Тогда почему же с ним знается Кью? Лорд Кью, что ни день, беседует на променаде с капитаном Шуллером. Ужель она такая гордячка, что не признает друзей лорда Кью? И она обворожительной улыбкой приветствовала капитана, как раз подошедшего во время этих словопрений, и положила им конец, закружившись по залу в его объятиях. Легко понять, как приятно было мадам Д'Иври наблюдать отступничество своих клевретов и триумф юной соперницы, которая так хорошела с каждым вальсом, что другие танцоры останавливались и смотрели на нее: мужчины - исполненные неподдельного восхищения, дамы, поневоле разделяя его. Хоть и сердилась старая леди Кью, хоть и знала, как неприятны ее внуку выходки Этель, но даже ей трудно было не любоваться прекрасной бунтаркой, в чьем девичьем сердце достало силы противостоять непреклонной воле деспотичной старухи. А когда неодобрение выразил мистер Барнс, девушка только вскинула дерзкую головку, пожала своими прекрасными плечиками и пошла прочь с презрительным смехом. Словом, мисс Этель вела себя как самая отчаянная и безрассудная кокетка: разила наповал своими глазками, без умолку болтала, не скупилась на улыбки, выражения признательности и смертоносные взгляды. Какой злой демон руководил ею? Пожалуй, знай она даже, какие беды это за собой повлечет, она и тогда бы не унялась. Бедному лорду Кью подобное легкомыслие и своеволие доставляло горькое чувство обиды. Этот титулованный молодой вертопрах много лет знался со всякой полупочтенной публикой. Он был своим человеком в притонах, на балах в честь парижских див и за кулисами на родине и за границей. Хорошенькие головки никому не известных женщин в пышных локонах кивали ему из театральных лож и сомнительных колясок, раскатывающих по Парку. Он вел жизнь молодого повесы, смеялся и кутил с другими мотами и их собутыльниками, и это ему наскучило. Быть может, он вспомнил свою раннюю безгреховную жизнь и втайне мечтал к ней вернуться. И хотя он водился со всякими отщепенцами, он, как святыню, хранил в своей душе идеал семейного счастья. Он верил, что у порядочных женщин не бывает недостатков. Двуличия он не понимал; злонравие приводило его в ужас; прихоти и капризы, как видно, казались ему исключительным свойством женщин дурных и низких, а отнюдь не благородных девиц из хорошего дома, воспитанных доброй маменькой. Этим от природы полагалось любить своих близких, слушаться родителей, помогать бедным, почитать супруга и обожать детей. Смех Этель, наверно, пробудил его от столь наивных грез, и он увидел, как она проносится мимо него под бравурные звуки оркестра. В тот вечер он больше ни разу не пригласил ее танцевать, ушел в игорный зал, потом вернулся, а она все кружилась и кружилась под музыку. Мадам Д'Иври заметила его смятение, его расстроенное лицо, однако не получила от этого удовольствия, ибо знала, что виной всему Этель. Когда в романах и пьесах, а также, смею думать, и в жизни, своенравная героиня вдруг решает испытать силу своих чар и пококетничать с сэром Генри или же с капитаном, герой удаляется и в отместку начинает ухаживать за другой; однако оба они быстро раскаиваются в своем безрассудстве, мирятся, и тут падает занавес или кончается повесть. Но есть люди, слишком благородные и простодушные для подобного рода ухищрений и любовного притворства. Когда Кью бывал доволен, он смеялся, когда печалился, он молчал. Ни грусть свою, ни радость он не желал прятать под личиной. Ошибка его, пожалуй заключалась в том, что он позабыл, как молода Этель, не понял, что ее выходки можно объяснить не столько злым умыслом, сколько шаловливостью и избытком энергии, и что раз уж юношам дозволено иметь грешки, повесничать и наслаждаться жизнью, то и девицам надо порою прощать их куда более невинные проказы и взрывы игривого своеволия. Когда мисс Ньюком согласилась наконец ехать домой, лорд Кью подал ей белую накидку (под капюшоном блестящие локоны, румяные щечки и сверкающие глазки Этель казались, как на зло, еще восхитительней) и, не промолвив ни слова, закутал девушку в это очаровательное одеяние. В благодарность за услугу, она дерзко присела перед ним в реверансе, на что он ответил мрачным поклоном и отошел к старой леди Кью, чтобы одеть ее сиятельство и проводить до кареты. Мисс Этель сочла уместным обидеться на обиду кузена. Для чего же тогда балы, коли не танцевать? Она кокетничала? Огорчила лорда Кью? Но почему ей было не танцевать, если ей хотелось? Она просто понятия не имела, отчего он надулся. И потом, это было так занятно - увести всех вассалов у Королевы Шотландской, ну просто потеха! И она пошла спать и, пока зажигала свечу и поднималась по лестнице, не переставая пела, разливаясь в руладах. Она так чудесно провела вечер, так было весело!.. А когда за ней закрылась дверь ее спальня, она, возможно (впрочем, откуда это знать сочинителю?), выбранила свою горничную (а та и в толк не могла взять, чем она недовольна). Бывает, так, знаете ли, что после блистательной победы вдруг нахлынет печаль, и вы, разбив на голову противника, жалеете, что завязали бой. ^TГлава XXXIV^U Завершение Баденского конгресса Мы уже упоминали о старой деве-ирландке, которую герцогиня Д'Иври держала в качестве компаньонки, а также учительницы английского языка для своей маленькой дочери. Когда мисс О'Грэди некоторое время спустя покинула семейство Д'Иври, она стала повсюду рассказывать самые ужасные подробности о жизни своей бывшей хозяйки. Множество страшных легенд ходило теперь в обществе с легкой руки этой разгневанной девицы, и лорд Кью даже был вынужден пресечь ее красноречие, так как не желал, чтобы все эти неприятные истории дошли до слуха его молодой графини, с которой он тогда совершал свадебное путешествие в Париж. Обитавшая здесь мисс О'Грэди, оказавшись в стесненных обстоятельствах и узнав из газет о прибытии в отель "Бристоль" графа и графини Кью, посетила молодую чету и попросила их купить билеты на устраиваемую ею лотерею, где разыгрывался замечательный бювар слоновой кости (единственный осколок ее прежнего благополучия), каковую вещь она давала возможность приобрести своим друзьям и знакомым. Собственно, мисс О'Грэди уже несколько лет жила на доходы, получаемые от розыгрышей сего бесценного бювара; многие благочестивые дамы из предместья Сен-Жермен, принимая к сердцу ее злоключения, облегчали их посредством нехитрой системы лотерейных билетов. В лотерее мисс О'Грэди могли участвовать не только католики, но и протестанты, и лорд Кью, как всегда великодушный, приобрел у нее столько билетов, что охваченная раскаяньем О'Грэди поведала ему о заговоре, причинившем ему в свое время немало неприятностей, и о своей неблаговидной в нем роли. - Да если бы я знала, что за человек ваше сиятельство, - говорила умиленная мисс О'Грэди, - никакие пытки не заставили бы меня сделать то, что я сделала и в чем жестоко раскаиваюсь. Одна злая женщина, милорд, очернила ваше сиятельство в моих глазах, женщина, которую я некогда звала своим другом и которая оказалась самой вероломной, порочной и опасной из всех представительниц нашего пола. - Так частенько говорят компаньонки о своих патронессах, когда их разлучает ссора, когда наперсницы получают отставку и уносят в своей памяти семейные тайны, а в сердце жажду мести. Назавтра после бала, на котором так отличилась мисс Этель, старая леди Кью приехала пораньше, чтобы еще раз наставить внучку и своевременно предостеречь ее против пустого кокетства, - особливо с господами, которые встречаются только на водах и не вхожи в приличное общество. - К тому же, помни, Кью с норовом. Он не вспыльчив, как мы с тобой, душечка, - говорила старая леди (она решила быть пуще обычного ласковой и осторожной), - зато, коли рассердится, то надолго, и до того упрям, что его почти немыслимо задобрить или успокоить. Куда лучше быть такими, как мы, милочка, - продолжала старуха, - разозлишься, пошумишь, и все, но - que voulez-vous? {Что поделаешь? (франц.).} - такой уж у Фрэнка характер, с этим надо считаться. - И она продолжала говорить, подкрепляя свои наставления примерами из семейной истории, подтверждающими, что Кью похож на своего деда, ее покойного супруга, а еще больше на покойного своего родителя, лорда Уолема, который, разумеется, по вине невестки, без конца ссорился с ней, своей матерью, - под конец они даже не знались. От рассказов леди Кью перешла к поучениям и настоятельнейшим образом посоветовала своей слушательнице щадить чувствительность жениха, если ей дорого собственное благополучие и счастье достойнейшего человека, каковой в умелых руках будет ходить по струнке. Сама леди Кью, как мы знаем, держала в руках все семейство, и редко кто осмеливался перечить ей. Этель молча выслушивала наставления бабушки и только постукивала ножкой об пол, отбивая веселую барабанную дробь, но вдруг не выдержала и, к удивленью старухи, дала волю гневу - лицо ее пылало, голос дрожал от возмущения. - "Достойнейшего человека"! - вскричала Этель. - Которого вы мне избрали!.. Я все знаю про этого "достойнейшего человека"! Спасибо за такой подарок и вам и всему семейству! Вы только и делали весь прошлый год, - да, все вы, и папа, и брат, и сами вы! - что без конца пели мне в уши про грехи одного бедного юноши, которого решили выставить испорченным и развратным, тогда как не было за ним никакой вины - да-да! - никакой, кроме его бедности! Не вы ли, бабушка, твердили мне, что Клайв Ньюком не нашего круга, объясняли, что он ведет беспутную жизнь и, вообще, гуляка и мот и такой уж плохой - хуже некуда!.. Это он-то плохой!.. Да я знаю, что он хороший, правдивый, честный, великодушный, хотя еще недавно Барнс что ни день приносил о нем какую-нибудь грязную сплетню, - наш Барнс, который сам, по-моему, ничуть не лучше... других молодых людей. В той газете, что папа тогда у меня отнял, было что-то про Барнса, я знаю. И вот вы приходите, качаете головой и воздеваете руки, потому что я с кем-то не тем потанцевала. Вы утверждаете, что я поступила дурно, - мама уже говорила мне это нынче утром, и Барнс, конечно, тоже. Вы приводите мне в пример Фрэнка, его предлагаете мне любить, слушаться и почитать.