ельным хозяином. Да и почему бы виноторговцу не угостить приятеля бутылочкой? Рад, что вы повеселились, мальчики. Надеюсь, и вы, сударыни, приятно провели день. Мисс Рози, вы вернулись, чтобы напоить стариков чаем? А Джеймс-то у нас молодцом! Дошел до Гановер-сквер, миссис Маккензи, и никакой боли в ноге. - А я готова огорчиться, что он так быстро выздоравливает, - откровенно призналась миссис Маккензи. - Вот он поправится, и мы уже не будем ему нужны. - Что вы, дражайшая! - вскричал полковник, поднося к губам ее прелестную ручку. - Вы будете, непременно будете нужны ему. Джеймс так же неопытен в жизни, как наша мисс Рози, к, не будь меня рядом, не сумел бы о себе толком позаботиться. Кто-то должен жить с ним, раз я уезжаю в Индию, да и моему мальчику нужно прибежище, - добавил наш добрый служака упавшим голосом. - Я надеялся, что родня будет больше привечать его... Ну, да бог с ними... - вскричал он уже веселее. - Я, наверно, не пробуду там и года! А может, и совсем не придется ехать. Я ведь второй по списку. Двое наших престарелых генералов могут в любой день отдать богу душу, и как только я получу полк, я вернусь и останусь дома. А пока меня не будет, милейшая моя сударыня, смотрите за Джеймсом и не оставляйте заботами моего мальчика. - Уж будьте покойны! - отвечала вдова, вся засияв от радости; она схватила молодого человека за руку и сжала ее в своей, а на добром лице его отца появилось то трогательное, благословляющее выражение, которое делало его в моих глазах самым красивым из виденных мной людей. ^TГлава XXIV,^U в которой братья Ньюком снова сходятся в добром согласии Повесть наша, как, разумеется, уже понял рассудительный читатель, писалась на покое, когда отшумела молодость и осталось позади долгое плаванье, а с ним и все опасности и приключения, о коих здесь ждет речь, - ветры попутные и противные штормы, подводные рифы, кораблекрушенья, спасительные острова и все прочее, с чем столкнулся Клайв Ньюком в начале своего жизненного пути. События в таком повествовании излагаются последовательно, но не обязательно во взаимосвязи. Вот повстречались два корабля - один капитан навестил другого - и снова поплыли, каждый в своем направлении. На "Клайве Ньюкоме" заметили сигналы встречного судна - вышла вся вода и припасы, - и, оказав бедствующему нужную помощь, наш капитан покидает его, чтоб больше не увидеть. Один или два корабля из нашей флотилии потерялись в бурю и плачевным образом затонули; другие, жестоко побитые штормом, возвратились в гавань или были выброшены на неведомые острова, где счастливую команду ждали всякие непредвиденные блага. Да и автор сей книги, получивший в руки судовой журнал Клайва, дабы составить из истории друга два томика in octavo {В восьмую долю листа (лат.).}, ведет рассказ на свой манер: говорит то, чего не говорил Ньюком; описывает воображаемых людей и события, коим никак не мог быть свидетелем, и допускает ошибки, на которые ему еще укажут критики. Всем известно, к примеру, что большинство описаний в "Путешествиях Кука" придуманы доктором Хоксвортом, "составителем" этой книги. В нашей тоже приводятся диалоги, которых никак не мог слышать рассказчик, и прослеживаются мотивы, которыми руководствовались люди, безусловно не поверявшие их автору; а потому заранее предупреждаем читателя, что рассказ наш построен в значительной степени на домыслах сочинителя и что творит он его, как умеет, из разрозненных записей, пересказанных ему разговоров и собственного, верного или нет, понимания изображаемых характеров; и печатаются эти авторские домыслы и догадки точно тем же шрифтом, что и достоверные факты, как это принято в серьезных исторических трудах. Со своей стороны, я полагаю, что речи, приписанные Клайву, его батюшке и всем прочим, не менее подлинны, чем орации у Ливия и Саллюстия, и лишь об одном прошу правдолюбивого читателя: не сомневаться, что изложенные здесь события, в том числе и происходившие без свидетелей, либо стали мне позднее известны, как составителю данной хроники, либо, по логике вещей, несомненно предшествовали известным нам обстоятельствам. Случись вам, к примеру, прочитать на обломке римского камня "QUE ROMANUS" и ваши обширные познания в древности позволят вам утверждать, что когда-то перед этим стояло еще "SENATUS POPULUS" {Сонат и народ римский (лат.).}. Вы смотрите на изуродованную статую Марса, Бахуса, Аполлона или римского воина и невольно приставляете ей мысленно недостающую руку, ногу или нос, коих лишило ее время или варвары. Каждый рассказывает, что знает и как умеет, и при этом излагает факты по своему разумению, - на том стоят мистер Джеймс, Тит Ливий, шериф Эдисон, Робинзон Крузо и все прочие историки. Ошибки неизбежны даже в лучших из этих книг, а еще больше в них сомнительных и необоснованных утверждений. Но вернемся к своему делу и продолжим нашу историю. Мне придется здесь прибегнуть к догадкам, чтобы сообщить вам о некоторых событиях, которым я самолично не был свидетелем и о которых ни от кого не слышал. Предположим, что Клайв есть - Romanus и нам надлежит восполнить надпись двумя предшествующими словами: Senatus Populusque. Когда миссис Маккензи с ее пригожей дочкой прожили несколько месяцев в Лондоне, откуда и не думали уезжать, хотя поврежденная нога мистера Бинни зажила и служила ему теперь так же исправно, как прежде, нежные чувства между полковником и его родней на Парк-Лейн начали оживать. Но откуда мы, вообще, знаем, что там была ссора или, по крайней мере, охлаждение? Не такой был человек Томас Ньюком, чтобы обсуждать с кем-либо подобного рода дела. Однако слово-другое, случайно оброненное в беседе нашим простодушным джентльменом, позволили тем, кого занимали его семейные дела, сделать подобный вывод. После поездки полковника с сыном в Ньюком Этель постоянно находилась при бабушке. Полковник специально ездил в Брайтон, чтобы повидать свою маленькую любимицу, но двери леди Кью так и не открылись ему ни в первый, ни во второй, ни в третий раз. Даже свирепая физиономия на дверном молотке ее сиятельства была любезнее той гримасы, какую состроила эта пожилая дама, увидев Нъюкома из своей коляски во время прогулки по окрестностям. Правда, когда однажды полковник увидел свою хорошенькую племянницу - самую очаровательную в восхитительной кавалькаде амазонок, ехавших за учителем верховой езды, мистером Уиски, - Этель ему обрадовалась, и в глазах ее засияло прежнее выражение доверчивости и любви; но когда он подъехал, она вся как-то напряглась, когда заговорил о Клайве, отвечала очень сдержанно и так погрустнела, когда он простился, что сердце его невольно сжалось от боли и сострадания. И он воротился в Лондон, только разок за всю неделю взглянув на свою милочку. Случилось это в то самое время, когда Клайв писал упомянутую "Битву при Ассее" и в превратностях битвы со своим замыслом забыл и о мисс Этель и об отце, - обо всем, кроме своей грандиозной работы. Пока шло сражение за Ассей, Томас Ньюком, по-видимому, имел объяснение со своей невесткой, леди Анной; он чистосердечно открыл ей свои мечты касательно женитьбы Клайва, и она была вынуждена так же прямо сообщить ему, что семейство Этель имеет в отношении нее совершенно иные планы, нежели те, какие возникли в уме нашего простодушного полковника. Раннюю сердечную привязанность он полагал надежной защитой для юноши. Полюбить благородную девушку, добиваться и ждать ее и, завоевывая ее сердце, достигнуть, бог даст, каких-либо жизненных успехов - что может быть лучше для его мальчика? И велика ли беда, коли два юных существа, обретшие друг друга, начнут совместную жизнь со скромными средствами? Ведь счастье в доме куда драгоценнее любой роскоши. Такой благородный юноша, каков, слава богу, его сын, - преданный, честный, во всем настоящий джентльмен, - вполне достоин руки своей кузины; а сам полковник питал к Этель такую безграничную привязанность, и она отвечала ему такой искренней нежностью, что он, в простоте души, думал, будто небо благословило его упования, молился об их исполнении и мечтал о том, как окончит военные походы, повесит на стену свою саблю и лучшая из дочерей станет лелеять и согревать его старость. Будь у его сына такая подруга, а у него такая дочь, он счел бы себя на закате дней счастливым и вознагражденным за сиротское детство, одинокую молодость и печальную жизнь изгнанника. Вот какими бесхитростными планами поделился полковник Ньюком с маменькой Этель, и та, наверное, была тронута его исповедью, ибо всегда питала к нему симпатию и уважение и в последующих семейных распрях и междоусобицах оставалась ему другом. Но главой дома и распорядителем во всех делах сэра Брайена Ньюкома был Барнс Ньюком, эсквайр, а Барнс Ньюком, эсквайр, ненавидел кузена Клайва и называл его не иначе, как жалким мазилкой, наглым снобом, чертовым молокососом и кем-то еще в этом роде; и Барнс, как всегда, не стесняясь в выражениях, рассказал в банке об этой истории дяде Хобсону, дядя Хобсон принес услышанное домой, на Брайенстоун-сквер, и сообщил миссис Ньюком, а миссис Ньюком не упустила случая высказать на сей счет свое мнение полковнику и поскорбеть душой о пристрастии иных людей к аристократии. Тут только полковник понял, что Барнс - враг его сына, и между дядей и племянником, очевидно, произошло довольно бурное объяснение, ибо Томас Ньюком вскоре после этого сменил банкира, а "Братья Хобсон" уведомили его письмом, что он превысил свой счет, чем, по словам Клайва, вызвали его глубокое возмущение. - Не иначе, как у них там что-то разладилось, - говорил мне сей проницательный юноша. - Какие-то у полковника раздоры с обитателями дома на Парк-Лейн - очень уж редко он туда нынче ходит. Обещал сопровождать Этель, когда ее будут представлять ко двору, и не поехал. Однако спустя несколько месяцев после появления на Фицрой-сквер племянницы мистера Бинни и его сестрицы ссора между братьями Ньюком, должно быть, пришла к концу, - по крайней мере, на время, - и наступила пора примирения, хотя, возможно, больше видимого. Причиной столь приятной перемены в душах трех братьев оказалась неожиданно для себя самой прелестная малютка Рози Маккензи - как довелось мне узнать из краткой беседы с миссис Ньюком, которая соизволила пригласить меня на обед. Поскольку за два предшествующих года она ни разу не удостоила меня подобным гостеприимством и совершенно подавляла при встречах своей чопорной любезностью, то я поначалу, когда мистер Ньюком изустно передал мне в клубе Бэя ее приглашение, чуть было не отверг его и не мог говорить о нем без досады, - сезон шел к концу, все в городе поразъехались и приглашение на обед не являлось большой честью. - И что это вдруг пришло им в голову ни с того ни с сего пригласить меня на обед в августе? - сказал я, обернувшись к одному светскому старичку, коему случилось быть в той же комнате. - Два года не знались, а тут вспомнили. - Ах, голубчик, - ответствовал мой знакомец (то был, разумеется, мой добрый старый дядюшка, майор Пенденнис), - я слишком давно вращаюсь в свете, чтобы задаваться подобными вопросами. Сегодня эти люди с тобой дружат, а завтра знать тебя не хотят - обычное дело. Тебе, верно, случалось видеть леди Рокфор? Я сорок лет дружил с ее мужем, когда-то неделями гостил у них в именье, - она меня знает не хуже, чем статую короля Карла на Чаринг-Кросс, - да нет, в сто раз лучше! - и вот, раззнакомилась на целый сезон: проходит мимо, словно меня нет на свете. Так что же я делаю, сэр? Сам не замечаю ее. Да-да, есть она, нет - мне все равно; а ежели встречусь с ней где-нибудь за столом, то так же не вижу ее, как в "Макбете" пирующие не видят Банко. И чем же все это кончается? Да тем, что она, сменив гнев на милость, подходит ко мне в прошлый вторник и любезно сообщает, что муж ее едет в Уилтшир и зовет меня с собой. Я справился о семействе (ведь Гарри Буттер помолвлен с мисс Чеддер - чертовски выгодная партия для всех Рокфоров!), и мы, как прежде, сердечно пожали друг другу руки. Разумеется, она не станет плакать о моей смерти, как ты понимаешь, - добавил с усмешкой этот почтенный старый джентльмен, - да ведь и я не облачусь в глубокий траур, ежели с ней что стрясется. Ты поступил правильно, сказав этому Ньюкому, что еще не знаешь, будешь ли свободен, и что, прежде чем дать ответ, должен проверить, не приглашен ли куда-нибудь еще. Этим людям совершенно нечего задирать нос, а они задирают, сэр. Иные из этих банкиров до того важны и величественны, словно они британские пэры. Берут себе жен из знатных семей и подавай им все лучшее. Однако я б на твоем месте пошел, Артур. Я как-то обедал у них месяца два назад; банкирша что-то тогда говорила о тебе, - что ты, мол, очень дружишь с ее племянником и оба вы ужасные повесы, - кажется, что-то в этом роде. "Мальчишки, сударыня, всегда мальчишки, черт возьми", - сказал я ей. "Но ведь они такими и вырастут", - ответствовала она, покачав головой. Странная особа, очень уж чванливая! А за столом было до невероятия скучно, глупо и учено. Старик был в тот день разговорчив и доверителен, и я записал еще несколько его замечаний касательно моих друзей. - Этот ваш индийский полковник, по-моему, человек достойный, - объявил майор. Сам он изволил забыть, что тоже служил в Индии, и вспоминал об этом лишь в беседе с великими мира сего. - Он, кажется, не слишком знает свет, и мы с ним не очень близки. Я не бываю у него на обедах - Фицрой-сквер такая чертова даль! К тому ж, entre nous, странные там обеды, а уж компания и того чудней! Тебе там место - писателю надо на всяких людей поглядеть, я же, знаешь ли, другого склада. А посему мы с Ньюкомом не очень скучаем друг без друга. Говорят, он хотел женить твоего друга на этой восхитительной молодой особе, дочери леди Анны - прелестнейшей из появившихся в этом сезоне. По крайней мере, так считает молодежь. Сразу видно, сколь чудовищно наивен в светских делах полковник Ньюком. Его сынок может с тем же успехом мечтать об этой девице, как о какой-нибудь наследной принцессе. Ее прочат за лорда Кью, попомни мое слово. Эти финансовые воротилы обожают родниться со знатью. Кью перебесится, и они отдадут за него мисс Ньюком; а если не за него, то за какого-нибудь другого аристократа. Его папаша Уолем был слабодушный малый, но бабушка - старая леди Кью - чудовищно умная старуха, хотя и слишком суровая мать: одна из ее дочерей сбежала с каким-то нищим. Нет, ты подумай, этот бедняга Ньюком вообразил, будто его сын - партия для своей кузины. Ну можно ли хуже знать жизнь? А правда, что он решил отдать сына в художники? Что только творится на свете, черт возьми! В художники!.. Черт знает что! В мое время отдать сына в художники было все равно что в пирожники или в парикмахеры, черт возьми! - И, протянув племяннику на прощанье два пальца, достойный майор зашагал вниз по Сент-Джеймс-стрит до следующего клуба, в котором также состоял членом. Добродетельная хозяйка дома на Брайенстоун-сквер была сама любезность и добродушие, когда мистер Пен-деннис переступил порог ее жилища. Но как же я удивился, застав здесь в полном составе всю компанию, обитавшую близ Святого Панкраса: мистера Бинни, полковника с сыном, миссис Маккензи - на редкость миловидную и нарядно одетую - и мисс Рози в платьице розового крепа, с жемчужными плечиками, румяными щечками и восхитительными белокурыми локонами, такую свеженькую и хорошенькую - любо-дорого смотреть. Но едва только мы успели обменяться поклонами, рукопожатиями и глубокомысленными замечаниями о прекрасной погоде, как видим из окна, выходящего на площадь, что к дому подкатывает фамильный рыдван (на козлах фамильный кучер в фамильном парике), и тут же узнаем карету леди Анны Ньюком, из которой на наших глазах высаживаются - сама упомянутая особа, ее маменька, дочка и супруг сэр Брайен. - У нас нынче семейный вечер, - шепчет довольная миссис Ньюком осчастливленному автору этих строк, с коим беседует в оконной нише. - И, памятуя вашу близость с нашим братом полковником Ньюкомом, мы решили пригласить вас, чтоб доставить ему удовольствие. Не будете ли вы так добры повести к столу мисс Ньюком? Каждый старался быть милым и приятным. - Как поживаете, дражайший братец? - спрашивал сэр Брайен. - Как рада я вас видеть, милейший полковник! И как хорошо вы выглядите! - восклицала его супруга. Мисс Ньюком протянула руки и кинулась к дядюшке, и ее хорошенькое личико с минуту было так близко от него, что, клянусь честью, мне показалось, будто она хочет его поцеловать. Даже леди Кью выступила вперед с приветливой, хотя, признаться, жутковатой улыбкой, собравшей множество морщин вкруг ее крючковатого носа и обнажившей ее зубы (верней, превосходную, совсем новую вставную челюсть), протянула руку полковнику Ньюкому и любезно сказала: - Сто лет вас не видела, полковник. Затем она столь же милостиво и радушно обратилась к Клайву: - Хочу пожать вам руку, мистер Клайв; слыхала о вас много лестного. Говорят, вы сейчас рисуете прелестные вещи и скоро станете знаменитостью. А до чего добра и любезна леди Анна Ньюком с миссис Маккензи! Оказанный прием заставляет миловидную вдовушку зардеться от удовольствия. Когда же леди Анну знакомят с очаровательной дочкой миссис Маккензи, она шепчет на ухо польщенной матери: "До чего мила!" Приблизившаяся Рози и впрямь глядит розочкой и, хорошея от смущения, приседает в изящном реверансе. Этель так рада была встрече с любимым дядюшкой, что сперва больше никого и не замечала. Но вот к ней подходит Клайв, и ее глаза сияют еще ярче от радостного удивления: кузен стал настоящим красавцем. Поскольку Клайв сейчас находится с семьей в Италии и едва ли в ближайшие месяцы увидит эту книгу, позволю себе заметить, что он гораздо красивее, чем представил его иллюстратор; и если сей несговорчивый художник надумает изобразить именно эту сцену, пусть имеет в виду, что обязан отдать должное внешности нашего героя. Есть у мистера Ньюкома маленький карандашный портрет Клайва как раз в этом возрасте - восхитительный рисунок, который полковник увез с собою туда, куда ему вскоре предстоит отбыть, а затем привез обратно. Одним людям пристало скромное платье, другим - нарядное, и Клайв с мол оду был из их числа - пропадал у портных, носил красивые запонки и кольца, усы и длинные волосы и все такое прочее и вообще имел натуру широкую, живописную, блестящую. Его любимцем издавна был тот шотландский рыцарь из "Квентина Дорварда", который отрывал одно или два звена от своей золотой цепи, чтобы попотчевать друга или заплатить за бутылочку. Когда у Клайва не имелось денег, он запросто мог отдать приятелю кольцо или дорогую булавку. Серебряные туалетные приборы и парчовые шлафроки были для него в ту пору непременной принадлежностью гардероба. Людям более холодного темперамента доставляло истинное наслаждение греться в лучах его красоты, его щедрого, веселого нрава. Его смех бодрил, как вино. Не то чтобы он был чересчур остроумен, просто он был приятен. Легко краснел; глаза его увлажнялись, стоило рассказать ему о каком-нибудь великодушном поступке. Очень любил детей, а также всех представительниц прекрасного пола от году и до восьмидесяти лет. Однажды, когда, веселой компанией возвращаясь со скачек, мы оказались по пути из Эпсома в дорожном заторе и седоки впереди стоящего экипажа принялись осыпать нас грубыми шутками и хватать под уздцы наших лошадей, Клайв в мгновение ока соскочил с козел и через минуту уже сражался с полудюжиной врагов; шляпа его слетела, белокурые волосы растрепались, голубые глаза метали молнии, губы и ноздри трепетали от гнева, и он так работал правой и левой, que c'etait un plaisir a voir {Что одно удовольствие было смотреть (франц.).}. Отец его сидел в экипаже на заднем сиденье и взирал на него с удивлением и восторгом - зрелище было и впрямь поразительное. Полисмен X. разнял бойцов, и Клайв с ужасающей рваной раной на сюртуке - от плеча до пояса - вернулся на козлы. Я никогда еще не видел, чтобы Ньюком-старший так ликовал. Форейторы просто рты разинули от его щедрых чаевых и выразили готовность везти "его светлость" и на следующие скачки. Покуда мы занимаемся описанием Клайва, Этель все стоит и смотрит на кузена, и он, покраснев, опускает глаза под ее взглядом. На лице ее появляется выражение лукавства. Она проводит пальчиками по своим хорошеньким губкам и подбородку, украшенному очаровательной ямочкой, и как бы тем выказывает восхищение его усами и бородкой. Они у него теплого золотисто-каштанового оттенка и еще не знакомы с бритвой. На нем - свободный галстук и сорочка тончайшего батиста с рубиновыми пуговицами. Волосы его, более светлые, чем борода и усы, ниспадают волнами на широкие плечи. - А знаете, дражайший полковник, - говорит леди Кью, многозначительно взглянув на него и глубокомысленно покачав головой, - сдается мне, что мы были правы. - Не сомневаюсь, что ваше сиятельство всегда правы, только в чем именно сейчас? - спрашивает полковник. - Да в том, что держались от него подальше. Ведь Этель уже десять лет как сговорена. Разве Анна вам не сказала? Страсть как глупо с ее стороны! А впрочем, все матери любят, чтобы молодые люди сохли по их дочкам. Ваш сын положительно самый красивый юноша во всем Лондоне. А кто этот самонадеянный молодой господин у окошка? Мистер Пен... как? А правда, что ваш сын такой испорченный? Мне говорили, будто он отчаянный повеса. - Я никогда не слышал, чтоб он совершил или вознамерился совершить какой-нибудь дурной, ложный или неблагородный поступок, - отвечает полковник. - И если кто-то оклеветал перед вами моего мальчика, то, кажется, я догадываюсь, кто его недруг... - А девушка на редкость хорошенькая, - перебивает его на полуслове леди Кью. - И матушка так моложава! Этель, душечка, полковник Ньюком должен представить нас миссис и мисс Маккензи. И Этель, кивнув Клайву, с которым успела лишь перемолвиться двумя словами, вновь подает руку дядюшке и вместе с ним подходит к миссис Маккензи и ее дочери. А теперь пусть художник, коли он сумел нарисовать Клайва, заострит новый карандаш и набросает нам портрет Этель. Ей семнадцать лет; она чуть выше среднего роста, лицо горделивое и серьезное, но временами озаряется лукавством и сияет добротой и приветливостью. Мгновенно подмечающая в других притворство и неискренность, не терпящая глупости и чванства, она сейчас гораздо непримиримей и язвительней, чем станет позже, когда годы, страдания смягчат ее нрав. В ясных ее глазах сияет сама правда, готовая, быть может, даже с излишней поспешностью, восстать против лести, низости или обмана и при встрече изничтожать их и разить презрением. Сказать по чести, эта юная особа, только начав выезжать в свет, сразу же успела восстановить против себя часть мужчин и большинство женщин. Наивные молодые кавалеры, которые поначалу толпились вокруг нее, привлеченные ее красотой, стали побаиваться приглашать ее на танец. Один начал догадываться, что она его презирает; другой заметил, что его пошлые комплименты, восхищавшие стольких благовоспитанных девиц, у мисс Ньюком вызывают лишь смех. Юный лорд Крез - предмет мечтаний всех девушек и мамаш - с изумлением убедился, что совершенно ей безразличен и что она способна дважды или трижды за вечер ему отказать, протанцевав столько же раз с нищим Томом Спрингом, девятым сыном в семье, который только ждет, когда получит корабль и снова отправится в море. Девицы боялись ее злого языка. Казалось, она знает, какие fadaises {Пошлости, вздор (франц.).} шепчут они своим кавалерам в перерывах между вальсами, и синеокая Фанни, строившая глазки лорду Крезу, виновато опускала их долу, когда на нее смотрела Этель; Сесилия начинала петь еще фальшивее обычного; Клара, остроумно и живо злословившая в сторонке, завлекая в свои сети одновременно Фреда, Томми и Чарли, тревожно смолкала и теряла дар речи, когда Этель с холодным видом проходила мимо; а старая леди Спиннинг, которая приманивала на свою крошку Минни то молодого Джека Палтуса из гвардии, то пылкого простачка Боба Сельди из военного флота, сматывала удочки, едва в комнате появлялась Этель, вспугивая и рыбака и рыбку. Что же удивительного, что прочие нимфы Мэйфэра страшились беспощадной Дианы, чьи взгляды были как лед, а стрелы разили без промаха: Но те, кому не приходилось остерегаться ее стрел и обижаться на ее холодность, могли восхищаться ее красотой; даже знаменитая скульптура из парижского музея, которую, по словам Клайва, она напоминала, не превосходила ее чистотой линий. Волосы и брови ее были черны, как смоль (последние, согласно мнению иных физиономистов, были, пожалуй, чуточку густоваты, что придавало ее очам некоторую строгость и заставляло трепетать тех, кто, зная за собой вину, попадался ей на глаза), однако лицо у нее было удивительно беленькое, а щечки румяные, как у самой мисс Рози, которая, будучи блондинкой, имела законное право на подобные прелести. Черные волосы мисс Этель от природы слегка волнились, словно легкий ветерок пробегал по melan hudor; {Черной воде (греч.).} эти волны еще девятнадцать веков назад были в моде у римских матрон, а с недавних пор стали предметом стараний и наших красавиц, подражающих им при помощи всяких ухищрении, папильоток и, если не ошибаюсь, железных щипцов. Глаза у мисс Этель были серые; рот крупный; зубы блестящие и ровные, не хуже, чем у самой леди Кью; голос низкий и приятный, улыбка же, когда она загоралась в ее глазах и озаряла личико, была прелестна, как луч весеннего солнца; порой ее глаза метали молнии, а иногда, хоть и редко, проливались дождем. Ее сложение... но так как высокая, стройная девушка облачена в ниспадающее до пят белое муслиновое платье, слегка перехваченное у талии лазоревой лентой и скрывающее даже руки (фасон этот, кажется, называется demie-toilette {Полупарадный туалет (франц.).}), - давайте просто поклонимся этому прелестному образу Юности, Скромности и Здоровья и постараемся представить себе его, как умеем. Мисс Этель церемонно присела перед миссис Маккензи и поглядела на нее очень пристально и спокойно, отчего вдова несколько опешила и смешалась; зато Рози ее новая знакомая протянула руку и приветливо улыбнулась, на что девушка ответила тем же, зардевшись от смущения, - краснела она тогда по любому поводу, и румянец очень шел ей. А миссис Маккензи, та расплывалась в улыбке, такой широкой, такой непоколебимой, такой неправдоподобно лучезарной, что только самое большое полукружие, какое можно нарисовать, не исказив черты оригинала до полной карикатурности, способно передать ее, вздумай художник изобразить пухлое лицо вдовушки, каким оно было в течение всего этого летнего вечера: когда ждали обеда (в это время люди обычно бывают весьма угрюмы); когда ее представляли всем собравшимся; когда к ней подвели наших давних знакомых, Фанни и Марию (ах, какие милые крошки, очаровательные малютки, и до чего похожи на папеньку и маменьку!); когда сэр Брайен подал ей руку и повел вниз к столу; когда к ней с чем-нибудь обращались; когда Джон предложил ей мяса, а джентльмен в белом жилете - вина; когда она принимала угощение или отказывалась от него; когда мистер Ньюком рассказал ей какую-то глупейшую историю, а полковник весело прокричал с другого конца стола - "любезнейшая миссис Маккензи, вы сегодня ничего не пьете! Соблаговолите осушить со мной стаканчик шампанского!"; когда новый слуга из деревенских облил ей плечо соусом; когда миссис Ньюком подала дамам знак встать из-за стола и, уж конечно, там, в гостиной, куда они удалились. - Миссис Мак стала просто невыносима после этого обеда на Брайенетоун-сквер, - рассказывал мне Клайв спустя некоторое время. - Леди Кью и леди Анна не сходят у нее с уст. Заказала себе в дочке белые муслиновые платья, как у Этель, купила Книгу пэров и вызубрила наизусть всю родословную семейства Кью. Куда ни едет - чтоб непременно слуга сидел на козлах рядом с кучером. Поставила в гостиной подносик для визитных карточек, и в нем уже который день карточка леди Кью всегда каким-то образом оказывается сверху, хоть я всякий раз, как захожу в ту комнату, засовываю ее под низ. Что до бедненькой леди Троттер, губернаторши Сен-Квттса, и епископа Тобагското, так те совсем вышли из игры, - миссис Мак больше недели их не вспоминает. Во время всего обеда прелестная юная особа, сидевшая рядом со мной, поглядывала на миссис Маккензи, как мне показалось, довольно часто и без особого расположения. Мне мисс Этель задала несколько вопросов о Клайве, а также о мисс Маккензи, причем в таком тоне, словно я был обязан ей отчетом, и держалась со мной столь покровительственно, что это не всякому пришлось бы по вкусу. Я друг Клайва, да? Школьный товарищ? Давно его знаю? И хорошо? Нет, в самом деле, хорошо? А правда, что он очень безрассудный? И распущенный? Кто ей сказал? Речь не об этом! (Она краснеет.) Значит, это неправда? Уж вы-то, наверно, знаете! Так он не испорченный? Очень добрый и благородный? Нет, правда, скажите? Любит свою профессию? А он очень талантлив? Нет, честное слово? Как хорошо! И что они находят дурного в его профессии?! Ничем не хуже, право, чем у ее папы или брата. А художники, они ужасные повесы? - Совсем не обязательно, не больше прочих молодых людей. - А мистер Бинни, он богат? Кому он собирается оставить свои деньги - племяннице? Вы их давно знаете? Мисс Маккензи и в самом деле такая милая, как кажется? Не очень умная, да? А миссис Маккензи выглядит очень... Нет, благодарю, я больше не хочу. Бабушка (она глухая и ничего не слышит) бранила меня за то, что я читала вату книгу, и отняла ее у меня. Потом я ее достала и прочла до конца. По-моему, в ней нет ничего худого. Но почему у вас там такие злые женщины? Или вы не встречали хороших? - Нет, почему же, я знаю двух, которые лучше всех на свете: они набожны, не думают о себе и делают много добра; они живут в провинции. - Так почему же вы не вывели их в какой-нибудь книге? Почему не изобразили моего дядюшку? Он такой хороший - лучше не придумаешь! Когда я еще не выезжала, мне довелось слышать, как одна молодая леди (мисс Амори, дочь леди Клеверинг) пела вашу песню. Я никогда еще не разговаривала с писателем. Правда, у леди Какаду я видела мистера Лайона и слышала, как он сказал, что нынче ужасная жара, и по всему было видно, что ему действительно жарко. А кто сейчас самый известный писатель? Вы скажете мне, когда после обеда придете наверх, - и юная особа чинно удалилась вслед за матронами, которые встали из-за стола, чтобы подняться в гостиную. Мисс Ньюком следила за каждым движением сидевшего рядом с ней сочинителя, любопытствуя знать, каковы привычки у этих людей, говорят ли они и ведут себя, как все остальные, и чем отличаются от светских господ. Вволю насладившись внизу вином и политикой, джентльмены поднялись в гостиную, чтобы насладиться кофеем и милой дамской беседой. Еще до этого мы слышали сверху бренчание фортепьяно и хорошо знакомые нам звуки двух песенок из тех пяти, что пела мисс Рози. Когда вошли мужчины, обе девицы разглядывали альбом, лежавший на столике у стены; в нем было много рисунков Клайва, сделанных им еще в дни ранней юности для; развлечения его маленьких кузин. Творенья эти, по-видимому, очень нравились мисс Этель, и мисс Маккензи разглядывала их с большим интересом и удовольствием. Но точно такое же восхищение вызывали у нее открытки с видами Неаполя, Рима, Марблхеда в графстве Сассекс из все остальное в альбоме; ее восхищали берлинский попугай и спаньель, нарисованные хозяйкой в часы досуга, восхищали "Зерцало Красоты", "Цветы Любезности" и прочие подобные вещи. О картинках она говорила, что они хорошенькие и миленькие, о стихах, что они миленькие и хорошенькие. А что ей больше по вкусу - "Стихи букету фиалок" мистера Цирлих или "Стансы гирлянде роз" мисс Манирлих? Но мисс Маккензи оказалась совершенно не способна ответить, какой из этих двух шедевров нравится ей больше, - они оба такие хорошенькие! Она, по обыкновению, воззвала к маменьке. - Откуда мне знать, душа моя, - ответила та, - я только жена солдата, воевавшего по всему белу свету. У меня в отличие от тебя, не было ни учителей рисования, ни учителей музыки. Это ты, деточка, должна меня наставлять в таких делах. Подобный оборот вконец озадачил Рози, привыкшую получать от матери готовые суждения так же, как платья, капоры, шарфики, туфельки, перчатки, да еще с указанием, в каком порядке их надевать; а равно и советы, сколько кусочков сахару положить в чай и сколько съесть за завтраком малинового варенья, - словом, во всех своих потребностях, духовных и физических, полностью полагаться на родительницу. Сама же Рози готова была восторгаться всем на свете. Любит ли она музыку? О да, конечно! Беллини и Доницетти? О да, конечно! А танцы? У бабушки не танцевали, но она обожает танцы, и мистер Клайв, право же, чудесный танцор (это признание вызывает улыбку у мисс Этель). Нравится ли ей жить в провинции? О да, она там так счастлива! А в Лондоне? В Лондоне восхитительно, и на взморье тоже. Она, право, не может сказать, где лучше, - в Лондоне или в провинции: ведь рядом нет маменьки, которая решила бы за нее, - та сейчас прилежно внимает сэру Брайену, втолковывающему ей какие-то истины, и улыбается что есть мочи. Мистер Хобсон Ньюком даже заметил, обращаясь к мистеру Пенденнису, в своей изысканно-остроумной манере: - Эта женщина скалится, как чеширский кот. Интересно, кто был тот натуралист, который впервые подметил такую особенность котов, обитающих в графстве Чешир? Итак, относительно суждений мисс Маккензи трудно утверждать, что они отличаются определенностью, глубиной или оригинальностью, однако не подлежало сомнению, что нрав у нее добрый и что она всегда довольна и счастлива; а улыбка, сияющая на ее хорошеньком личике, обнаруживает, к большой для нее выгоде, две ямочки на се розовых щечках. Зубки у нее белые и ровные, волосы красивого оттенка, а ее прелестная округлая шейка и гладкие плечики белее снега. Она ласково и добродушно беседует с Фанни и Марией - бесценными дочками миссис Хобоон, - но те приводят ее в полное замешательство своими познаниями в астрономии, химии, ботанике и прочих изучаемых ими науках. - Ах, мои милочки, - говорит она, - я ведь ничегошеньки не смыслю в этих ученых вещах. Хоть мне и ужасно жаль! Этель Ньюком смеется. Она тоже сущая невежда во всех этих науках. - Слава богу, что не я одна такая необразованная, - говорит простодушная Рози. А малютки с важным видом обещают научить ее - если маменька позволит. Словом, все, от мала до велика, склонны оказывать Рози покровительство; это скромное, простодушное и незлобивое создание вызывает к себе благорасположение окружающих, тронутых ее кротостью, нежностью и миловидностью. Слуги на Фицрой-сквер прислуживают ей с куда большей охотой, чем ее шумливой, улыбающейся маменьке. А дядюшка Джеймс, тот прямо души не чает в своей маленькой Рози; ее присутствие в кабинете никогда ему не в тягость, а вот сестрица утомляет его своей навязчивой благодарностью и неотступными стараниями угодить. Покидая дом на Брайенстоун-сквер, я уловил, как сэр Брайен Ньюком говорил кому-то: - Дело (какое - я, разумеется, не мог догадаться) - вполне подходящее. Мамаша, как видно, умнейшая женщина. ^TГлава XXV,^U которую читателю предстоит провести в трактире После того как мисс Ньюком утратила интерес к нравам сочинителей, мне больше не довелось в тот вечер с ней разговаривать. Побеседовав с мисс Маккензи, она весь остаток вечера провела со своим дядюшкой полковником Ньюкомом и, прощаясь с ним, сказала: - Так вот, дядюшка, приходите завтра, и мы с вами поедем на верховую прогулку, хорошо? - на что полковник с готовностью согласился. Она сердечно пожала руку Клайву, очень ласково, хотя, как мне показалось, немного покровительственно, простилась с Рози, чинно присела перед миссис Маккензя и удалилась вслед за своими родителями. Леди Кью уехала раньше; как сообщила нам потом миссис Маккензи, ее сиятельство отправилась вздремнуть после обеда. Я ничуть бы не удивился, если б узнал, что ее стало клонить ко сну от рассказа миссис Мак про бал у губернатора Тобаго, на котором супруга его преосвященства, миссис Митра, повздорила из-за места с женой Главного судьи, леди Панкине. Изящный кабриолет увез наших дам на Фицрой-сквер в сопровождении обоих почтенных индийских джентльменов, а мы с Клайвом пошли домой пешком, чтобы выкурить дорогой по обычной гаване. Тут-то Клайв и сказал мне, что между банкирами и его батюшкой были, по-видимому, какие-то нелады, ибо полковник до этого дня много месяцев не виделся с братьями и всякий раз мрачнел при упоминании о них. - По-моему, они вообразили, что я влюблен в Этель, - объявил сей проницательный юноша. - Полковник, тот, наверно, был бы доволен, если бы я стал ухаживать за ней. Это, как видно, и привело к ссоре. Теперь они, без сомнения, решили, что я неравнодушен к Рози. И какого черта все так спешат меня женить?! Спутник Клайва заметил, что "брак дело похвальное - оберегает святость чувств и прекрасно охраняет нравы юношества". В ответ на что Клайв спросил: - Так что же ты сам не женишься? Это, как ему справедливо было замечено, не аргумент, а личный выпад, который не относится к вопросу о том, что "брак дело похвальное...", и так далее и тому подобное. Мистер Клайв рассмеялся. - Рози - прелестное созданье, - сказал он, - она всегда благодушна, хоть миссис Маккензи, наверное, изводит ее. Она едва ли особенно умна, но мила собой необыкновенно, и красота ее день ото дня покоряет все больше. Что же до Этель, то ничего возвышенней и величавей я не видел с тех пор, как созерцал луврскую богиню. Эти выезды ко двору и каждый вечер балы, где толпа безмозглых юнцов льстит ей, вконец испортили ее. Но как хороша, черт возьми! Повернет свою лебединую шею и глянет из-под черных бровей!.. Если бы я писал ее волосы, я сделал бы их, пожалуй, почти синими, а сверху бы покрыл лаком. Они и впрямь синие. А как посажена головка!.. - И он сигарой начертил в воздухе воображаемую линию. - С нее можно писать Юдифь, не правда ли? А какая бы великолепная получилась из нее дочь Иродиады! Вот она сбегает по лестнице в ослепительном парчовом одеянии (как у Паоло Веронезе); в обнаженных руках блюдо; каждый мускул выявлен, как у прославленной Дианы из Лувра; на устах безумная усмешка, и несет она страшную, окровавленную, застывшую голову. Я уже вижу эту картину, сэр! Вижу! - И он принялся крутить усы, точь-в-точь как его бравый старик. Я не мог не рассмеяться такому сходству и поведал о нем своему другу. Он, по обыкновению, разразился страстным панегириком своему родителю, высказал желание походить на него и в конце концов, снова разгорячившись, объявил, что готов, если отец этого хочет, немедленно жениться. - И почему бы не на Рози? Она милая малютка. Или на этой великолепной мисс Шеррик. Какая голова! Настоящий Тициан! Я глядел и сравнивал их краски тогда, на завтраке у дядюшки Ханимена. В личике Рози все оттенки жемчужные. Ее надо писать молоком, сэр! - воодушевился наш живописец. - Обращал ты внимание, какие у нее серые тени под глазами и розовато-сиреневый отсвет на щеках? Только Рубенс сумел бы это передать. Но мне почему-то не хочется даже мысленно оставлять юную девушку наедине с этим старым сластолюбцем Питером-Паулем. Рози для меня - полевой цветок, сэр, резвящееся дитя. Прелестная, нежная малютка! Когда она идет по улице, мне даже хочется, чтоб ее кто-нибудь обидел и я мог бы поколотить нахала. Она похожа на маленькую певчую птичку, сэр, какую-нибудь трепещущую конопляночку, pavidam quaerentem matrem {Ищущую свою встревоженную мать (лат.).}, которую вы посадили бы на руку, гладили ее перышки, а она щебетала бы у вас на пальце. Мисс Шеррик - та вызывает совсем иные чувства. Она великолепна, величава, волоока... - Недалека, - подсказал его собеседник. - Недалека? И что ж! Иным женщинам и надлежит быть недалекими. К тому же то, что ты называешь глупостью, я величаю покоем. Мой идеал - женщина тихая, медлительная, царственно-ленивая. Мне подайте благодатную деву с лилией в руках, не вострушку-трещотку, что хихикает да судачит. Какая-нибудь разбитная особа была бы для меня смерти подобна. Взять, к примеру, миссис Мак - вечно ухмыляется, подмигивает, кивает, подает знаки, и ты еще будь добр отвечать! Три дня она казалась мне восхитительной; я, признаться, был даже влюблен в нее - насколько это возможно после... Ну да ладно, я, наверно, никогда больше по-настоящему не полюблю!.. Так почему бы этой Шеррик не быть недалекой, скажи на милость? Вкруг истинной красоты всегда царит молчание. Мы же умолкаем, сэр, при виде величественного океана, величественных звезд или какого-нибудь величественного пейзажа. На пантомиме мы смеемся, а в храме безмолвствуем. Когда в Лувре я увидел великую Венеру, я сказал себе: "Будь ты живой, о божественная, ты отверзала бы свои прелестнейшие уста только для речей тихих и медлительных и лить с тем покидала бы свой пьедестал, чтобы прошествовать до близстоящего ложа и снова принять позу, исполненную красоты и покоя". Быть прекрасной - этого достаточно. И если женщине это удается, то можно ли от нее требовать большего? Мы же не требуем от розы, чтоб она пела. А живость ума, по-моему, так же не пристала истинной красоте, как не пристало королеве отпускать шуточки на троне. Слушай, Пенденнис, - прервал себя вдруг мой восторженный спутник, - не найдется ли у тебя еще сигары? А не пойти ли нам к Финчу, поиграть на бильярде? Только одну партию - ведь еще совсем рано. А то, может, пойдем в "Пристанище". Нынче среда, и там, знаешь, соберутся все наши. Мы стучимся в дверь в старом-престаром закоулке Сохо. Нам отворяет старая служанка с добрым и забавным лицом и, дружески кивнув, говорит: - Здравствуйте, сэр, давненько вас что-то было не видать. Доброго здоровьечка, мистер Нюкум. - Кто есть? - Да почти все в сборе. Мы проходим через уютный маленький буфет, где у огромного очага, на котором кипит необъятных размеров чайник, восседает опрятная пожилая леди, а два джентльмена уписывают холодную баранину с индийскими пикулями; около миссис Нокс, хозяйки заведения, мы замечаем скульптора Хиксопа и неустрашимого ирландского предводителя Моргана - главного репортера из "Морнинг пресс" - и раскланиваемся с ними на ходу. Потом коридором мы проходим в заднюю комнату, где нас встречает приветственный гул голосов, хотя людей, сидящих там, почти не видно в табачном дыму. - Чертовски рад лицезреть тебя, мальчик! - послышался зычный голос (больше ему уже не распевать в веселой компании). - А мы только что толковали о твоей неудаче, благородный юноша! О том, что Академия отбила атаку твоих ассейских воинов. Может, ты устрашил придворных живописцев варварской картиной ужасов войны? А ты, Пенденнис, что глядишь с такой жаждой во взоре? Распусти свой галстук белоснежный, о великолепнейший из щеголей, и я выставлю тебе стаканчик грога или ты выложишь денежки и угостишь меня, дружище, и поведаешь нам, как живут светские господа. - Так витийствовал старина Том Сарджент, тоже газетчик - боец старой закалки и большой книгочий, обладатель неплохой собственной библиотеки; он уже сорок лет подряд изо дня в день сидел на своем месте у камелька в этом славном "Пристанище", где собирались художники, скульпторы, литераторы, актеры и проводили немало приятных часов в шумливых и добродушных спорах, расходясь зачастую лишь после того, как солнце начинало золотить улицу, а Бетси тушила ненужную больше лампу и шла запирать врата гостеприимного "Пристанища". Многое с тех пор переменилось, хотя было все это не так уж давно. Стоит вспомнить о тех днях, как перед глазами возникают милые, знакомые лица, а в ушах звучат веселые голоса и песни. Это здесь они встречались, наши честные и добрые друзья, в те дни, когда "Пристанище" и вправду было пристанищем, дилижансы еще не перевелись, до казино еще не додумались, клубы были малодоступны, полы посыпали песком, в углах стояли треугольные ящики с опилками, люди курили трубки и посещали трактиры. Юные Смит и Браун, обитавшие в Темпле, не ходили тогда в "Полиантус" или "Мегатериум", чтобы получить на обед суп из раков, тюрбо в сухарях, котлеты а-ля Чертешто и пинту сент-эмильонского, а брали от Кока через толстого старшего лакея бифштекс и пинту портера, в театре не стеснялись сидеть в задних рядах и на ужин довольствовались скромной закуской в трактире. Какое наслаждение даже сейчас читать у Чарльза Лэмба об этих ужинах! Пунш, карты, свечи, с которых надо снимать нагар, устрицы в складчину, незатейливые радости! Кто теперь снимает нагар со свечи? И разве человек, который обедает в восемь часов вечера, станет дома ужинать? Да, маленькие эти сборища, о коих многие из нас еще помнят, навсегда ушли в прошлое. Какие-нибудь двадцать пять лет равны целому веку - так изменилась жизнь нашего общества за эти пять пятилетий. Сам Джеймс Босуэлл, объявись он сейчас в Лондоне, не нашел бы там ни одного трактира, - это заведение, как и большой извозчичий рыдван, исчезло с лица земли. Многие взрослые люди, читающие этот исторический экскурс, никогда такого экипажа не видывали, а про ромовый пунш только и знают, что его попивали их предки. Старый весельчак Том Сарджент сидит в "Пристанище" с дюжиной славных собутыльников. Они дотемна корпят над своими книгами, картинами, юридическими трактатами и сходятся здесь для невинных ночных забав и бесед. Спорят о литературе, о политике, о живописи и театре, по-приятельски подтрунивают друг над другом, прихлебывая из своих дешевых кружек, а когда они особенно в духе, то поют веселые старые песни, милые баллады, прославляющие любовь и вино, и знаменитые морские песни в честь старой Англии. Кажется, я и сейчас слышу мощный голос Джека Брента в печальном, но полном достоинства рефрене "Перебежчика" ("Вот потому-то лови минуту и будь же весел, пока ты здесь..."), или чистый тенор Майкла Перси, который выводит припев ирландской песенки: "А кому какое дело, будет так иль будет сяк!", или Марка Уайлдера, горланящего свою застольную "Garryowen na gloria". Песни эти пользовались любовью у веселых завсегдатаев "Пристанища". Право гостя на ту или иную из них считалось священным; его почтительнейше просили исполнить ее и слушали тем охотнее, чем она была старее и знакомее. До чего все переменилось с тех пор, как мы встречались с тобой, честный Том Сарджент! Нынешний главный репортер N-ской газеты (сей ответственный пост занимал тогда наш Том), наверное, ездит в парламент в собственном экипаже и обедает с министрами. Вкруг Тома разместились степенные члены Королевской Академии, веселые, идущие в гору члены-корреспонденты, сотрудники газеты "Пэл-Мэл" и других редакций; адвокат, чье имя еще, возможно, когда-нибудь прославится; а может быть, какой-нибудь скульптор или хирург, пока еще не практикующий, и два-три светских господина, которым больше по душе бывать в этой любопытной компании, чем на других, более изысканных сборищах. Здесь бывал капитан Шендон, и его шутки стали достоянием местной истории. Заглянул разок философ Фил-лин и попытался, по своему обыкновению, прочитать лекцию, но его метафизические построения рухнули под градом насмешек. Марака, который так важничает из-за того, что пишет в "Икс-Ревыо", попробовал было поважничать в "Пристанище", но поперхнулся от дыма и свял от взрывов хохота. Дик Уокер, тайно бунтовавший против власти Сарджента, однажды, дабы придать себе веса, привел в "Пристанище" какого-то юного лорда из "Синих Столбов", но был так безжалостно "высечен" Томом, что даже этот приятель хохотал над ним. Мы слышали, будто титулованный юнец потом рассказывал, что его водили в одно "чег-товски стганное место, и нагод там пгестганный"; впрочем, ушел он явно очарованный обхождением Тома, хотя больше среди нас не появлялся. Возможно, он просто не сумел найти сюда дороги. Днем можно было пройти мимо дверей "Пристанища" и даже не заподозрить, что это оно и есть. - Мне думается, - говорил Чарли Ормонд (он был тогда членом-корреспондентом Королевской Академии), - мне думается, что днем его в самом деле нет. Когда мы уходим и Бетси тушит газовый рожок у входа, все исчезает - и дом, и дверь, и стойка, и Бетси, и мальчишка, что разносит пиво, и миссис Нокс, - словом, все наше "Пристанище". Оно и впрямь теперь исчезло; его больше не сыщешь ни днем, ни ночью - разве что призраки наших веселых собутыльников еще приходят туда по ночам. Когда за столом потекла дружеская беседа и пошли вкруговую стаканы, а Клайв и его приятель с подобающей скромностью ответили на разные вопросы, предложенные милым стариной Томом, признанным главой нашей ассамблеи и старейшиной почтенного сего вигвама, тут вдруг отворяется дверь, и радостные возгласы собравшихся приветствуют еще одну знакомую фигуру, едва она возникает из клубов табачного дыма. - Привет тебе, о Бейхем! - говорит Том. - Чертовски рад лицезреть тебя, Фредерик! Бейхем спешит сообщить, что его дух в смятении, и требует пинту для поддержания бодрости. - Откуда к нам летишь, ночная птица? - вопрошает папаша Том, весьма приверженный к белому стиху. - Только что с Кэрситор-стрит, - отвечает Бейхем с тихим вздохом. - Навещал одного беднягу, угодившего в яму. - А, это вы, Пенденнис! Вы его знаете - это Чарльз Ханимен. - Кто?! - кричит Клайв, вскакивая с места. - "О вещая моя душа! Мой дядя?" - ворчит Бейхем. - Я, право, не заметил Малыша. И все же, как ни грустно,это правда! Читателю известно, что предшествующие страницы нашей бесхитростной хроники охватывают период более трех лет, и пока истекал отпуск Томаса Ньюкома и отрастали усы Клайва, жизнь прочих лиц, связанных с нашей историей, тоже шла своим чередом, и одним прибывало счастье, а других оно покидало. Повествование наше до сих пор представляло собой ряд неторопливых сцен, так что волей-неволей приходилось вести его в настоящем времени, а автор исполнял роль хора в трагедии: он пояснял от случая к случаю, - то напрямик, то намеком, - что произошло между актами и как очутились герои в том или ином положении. В современном театре, как то ведомо театральным критикам, пояснения к действию чаще всего выпадают на долю второстепенных персонажей. Обычно это - два прогуливающихся джентльмена из приятелей сэра Гарри Таланта, которые приветствуют молодого баронета в столице, а заодно рассуждают о скупости старого набоба, его дядюшки, и о глубине чувств, питаемых героем к леди Аннабель, premiere amoureuse {Героине (франц.).}. Или же это одетая в белое полотно наперсница облаченной в белый атлас героини. Или - "эй, Том, мошенник!.." - камердинер, либо выездной лакей, более или менее смышленый и дерзкий, этот отлично нам знакомый тип слуги в ботфортах и ливрейном кафтане с красным воротником и обшлагами, которого сэр Гарри безбожно честит и весьма нерегулярно оплачивает, но упорно держит при себе. Или Люсетта, служанка леди Аннабель, которая относит ее billets-doux и прочитывает их по дороге, знает все семейные тайны, прячет любовника под кушетку и в интермедиях поет куплеты. Так и нам сейчас предстоит заглянуть в частную жизнь Чарльза Ханимена, проникнуть в тайны преподобного джентльмена и поведать публике о том, что произошло с ним за те последние несколько месяцев, когда он лишь изредка, хотя и не без приятства появлялся на нашей сцене. Пока у племянника его пробивались усы, а деньги и отпуск зятя приходили к концу, надежды мистера Ханимена начали увядать, проповеди тускнеть, а его блестящая некогда слава сходить на нет. Немало причин способствовало его плачевному нынешнему состоянию. Часовня леди Уиттлси, когда ни заглянешь в нее, теперь не бывает переполнена. На церковных скамьях зияют пустые места, и уже не трудно устроиться с удобством у самой кафедры, откуда проповедник, глянув поверх приложенного к глазам платочка, не увидит больше лорда Дремли: его светлость ходит нынче спать в другое место; а вслед за ним откочевал и весь правоверный бомонд. И не приходится бедному пастырю бросать умильные взгляды на парижские шляпки аристократок и читать восторг на обращенных к нему прелестных личиках обитательниц Мэйфэра. В часовне сидят теперь безвкусно разодетые купцы из соседних лавок со своими семействами, а одну из лучших скамей занимает дворецкий Ридли с сыном и супругой. Конечно, у старого Ридли вид самый благородный - плешивая голова, вместительный жилет и молитвенник с золотым обрезом, - и у Джей Джея прекрасное одухотворенное лицо, но миссис Ридли!.. На ее пухлой физиономии так и написано: кухарка и экономка. Да и музыка здесь уже не та, что прежде. Ушел этот бунтарь и привереда бас Гаркни и сманил с собой четырех лучших мальчиков-певчих - они исполняют теперь куплеты в "Музыкальной пещере". Ханимен с полным правом может жаловаться на гонения и сравнивать себя с отшельником, ведь он действительно проповедует в пустыне. Когда-то его, как раньше другого пустынника - святого Иеремию, посещали львы. Больше они к нему не ходят. Львы, посещающие пастырей, лижут теперь стопы другим духовным отцам; они пресытились застарелыми проповедями бедняги Ханимена. За последние три года у Ханимена повсюду расплодились соперники и увели его овечек в свои овчарни. Мы же знаем, что эти наивные твари всегда бегут друг за дружкой - такова их овечья природа. Быть может, в церкви Святого Иакова, что совсем рядом, объявился новый проповедник - смелый, решительный, блестящий, общепонятный, образованный, но не педантичный; его мужественный голос проникает в сердца, его проповеди толкуют о жизни, об отношениях между людьми, о мудрости общежития, а не только о вере; и люди - самые учтивые, умные, начитанные, нарядные и эгоистичные толпой валят к нему в церковь послушать разок-другой его поучения. А так как людей умных, начитанных, нарядных и прочее и прочее на свете достаточно много, их яркая процессия не иссякает круглый год, до отказа заполняя церковь святого Иакова. А потом рядом появится какой-нибудь кликуша-шарлатан, у которого ни знаний, ни учености, ни милосердия и который только и умеет запугивать публику угрозами и будоражить силой своего гнева, и она будет толпой ходить к нему, покуда ей не наскучит гром его проклятий. А тем временем старые мирные церкви по соседству все так же звонят в свои колокола и по воскресеньям отворяют врата свои для смиренных прихожан и рассудительного пастыря, который всю неделю трудится в школе и у одра болезни, даруя кроткий свет, вдумчивое поученье или безмолвную помощь. Мы лишь изредка виделись с Ханименом - его общество было не слишком занимательным, а жеманство при ближайшем рассмотрении весьма утомительным, - однако Фред Бейхем неусыпно наблюдал за священником со своих антресолей у миссис Ридли и по временам докладывал нам о его делах. Вот и теперь мы услышали печальное известие, которое, разумеется, умерило веселость Клайва и его товарища; а Ф. Б., сохраняя свою всегдашнюю невозмутимость, обратился к Тому Сардженту и сказал, что имеет сообщить нам нечто важное с глазу на глаз; и Том с еще пущей невозмутимостью промолвил: - Ступайте, дети мои, вам лучше обсудить сей предмет вдали от шума и ликования бражников. - И он позвонил в колокольчик и приказал Бетси подать ему стакан рома с водой и второй такой же за его счет мистеру Десборо. Мы удалились в соседнюю комнату, где для нас зажгли газовый рожок, и Ф. Б., прихлебывая из кружки пиво, поведал нам о злоключениях бедного Ханимена. - При всем моем уважении к присутствующему здесь Клайву, - начал Бейхем, - и к святости его юных и нежных чувств скажу все же, сэр, что ваш дядюшка Чарльз Ханимен - никуда не годный человек. Я знаю его вот уже двадцать лет - с тех самых пор, как учился у его батюшки. Старушка, мисс Ханимен, та, как говорится у нас, картежников, козырной масти; таков же был и старый Ханимен. А вот Чарльз и его сестрица... Я наступил под столом на ногу Ф. Б., он, видно, забыл, что сестрица эта была матерью Клайва. - Хм!.. О вашей покойной матери я... хм!.. могу лишь сказать vidi tantum {Только видел (лат.).}. Я почти не знал ее. Она очень рано вышла замуж, и я тоже был очень молод, когда она уехала из Баркхембери. Ну, а Чарльз, тот выказывал свой нрав сызмальства - и притом не слишком приятный, - отнюдь не образец добродетели. У него всегда был талант залезать в долги. Ума не приложу, на что он мог тратиться, кроме леденцов и мраморных шариков, только он занимал деньги у всех подряд - будь то мы, ученики, или даже конюх старого "Носатика" (вы уж извините, но так мы в шутку величали вашего дедушку - мальчишки всегда остаются мальчишками, что поделаешь!); так даже у отцовского конюха он занимал деньги. Помню, я здорово отдубасил Чарльза Ханимена за этот позорный поступок. В колледже он вечно был в долгах, вечно испытывал трудности, хотя со стороны было не сказать. Его пример да будет вам наукой, дитя мое! Его и мой, коли на то пошло. Взгляните на меня, - я, Ф. Бейхем, "потомок королей, тосканским скипетром издревле помававших", боюсь пройти по улице, чтоб не попасться на глаза башмачнику, и содрогаюсь всем своим мощным телом, когда кто-нибудь положит мне руку на плечо, как давеча на Стрэнде вы, Пенденнис, - у меня прямо ноги подкосились. Я много ошибался в жизни, Клайв. Я это знаю. Если не возражаете, я закажу еще кружку пива. А не найдется ли у миссис Нокс в буфетной холодного мяса, Бетси? И как всегда рассолу. Уф!" Передай ей мой поклон и скажи, что Ф. Б. голоден. Так я продолжаю. Ф. Б. совершил множество промахов, и он это знает. Порой он, возможно, обманывал; но никогда не был таким законченным мошенником, как Ханимен. Клайв недоумевал, как ему отнестись к подобной аттестации его родственника, приятель же его прыснул со смеху, в ответ на что Ф. Б. только степенно кивнул и возобновил свой рассказ. - Не знаю, много ли он позаимствовал у вашего батюшки, скажу только, что Ф. Б., будь у него половина этих денег, жил бы припеваючи. Не ведаю я и того, сколько его преподобие вытянул у бедной брайтонской старушки, своей сестрицы. Часовню свою, как вы, наверно, знаете, он заложил Шеррику, который получил на нее все права и может в любой день выставить его вон. Я не считаю Шеррика плохим человеком. По-моему, он человек хороший. Мне известно, что он не раз оказывал помощь попавшему в беду. Ему хочется проникнуть в общество - вполне законное желание! Поэтому вас и пригласили тогда на завтрак вместе с ним, а он пригласил вас к себе обедать. Надеюсь, обед был хороший. Я бы тоже охотно поехал! В конце концов векселя Ханимена скупил Мосс, а его зять с Кэрситор-стрит заполучил самого проповедника. Его там заждались. Один иудей заграбастал часовню, другой - проповедника. Правда, неплохо?! Теперь Шеррик может превратить часовню леди Уиттлси в синагогу и посадить главного раввина на кафедру, с которой когда-то толковал Священное писание мой дядюшка епископ. Сейчас акции этого предприятия котируются невысоко. Мы тут с Шерриком вдоволь посмеялись. Нравится мне этот еврей, сэр. Он рвет и мечет, когда Ф. Б. является к нему и спрашивает, нет ли лишнего билетика, хоть на хорах. Бедняга Ханимен из кожи вон лез, чтобы переманить назад всех своих прихожан. А я помню времена, когда дело процветало, - ложи (простите, скамьи) абонировались на весь сезон, и даже спозаранку не раздобыть было местечка. И тут Ханимен разбаловался и стал по нескольку раз читать одну проповедь. Публике надоело глядеть, как льет крокодиловы слезы этот старый мошенник!.. Тогда мы прибегли к музыкальным эффектам. Тут-то и пришел на помощь Ф. Б., сэр. Какой это был ход! И его сделал я, сэр. Только ради меня и стал петь Гаркни, - почти два года он ходил у меня трезвый, как апостол Матфей. Но Ханимен не заплатил ему, - что крику было в доме божьем! - и вот Гаркни ушел. А тут еще вмешался в дело Шеррик. Прослышал он об одном человеке из Хэмстеда, который показался ему подходящим, и заставил Ханимена нанять его за большие деньги. Вы, наверно, его помните, сэр! Это - преподобный Симеон Киррпич, самый низкий субъект из всей Низкой Церкви, сэр, рыжий коротышка, который напирал на звук "г" и гнусавил, как все ланкаширцы; он так же подходил для Мэйфэра, как Гримальди для Макбета. Они цапались с Ханимепом в ризнице, точно кошка с собакой. Этот разогнал добрую треть наствы. Человек он был честный и даже не без способностей, только не очень богобоязненный, - назидательно пояснил Ф. Б. - Я сказал об этом Шеррику, едва только его услышал. Посоветуйся он со мной заблаговременно, я сберег бы ему немалые деньги, куда больше той безделицы, из-за которой мы с ним тогда повздорили, - деловой спор, сэр, маленькое расхождение из-за пустячного дела трехмесячной давности, породившего меж нами временное охлаждение. А Ханимен, тот, как всегда, лил слезы. Ваш дядюшка - великий мастер лить слезы, Клайв Ньюком. Он приходил к Шеррику со слезами на глазах и умолял его не брать этого Симеона; но тот все же взял его. Так что отдадим должное бедняге Чарльзу - крах леди Уиттлси был не только его рук делом; Шеррик тоже повинен в том, что предприятие прогорело. Тогда, сэр, наш бедный Чарльз вздумал поправить свои дела женитьбой на миссис Мустанг: она была без ума от него, и дело почти сладилось, невзирая на ее сыновей, которые, как легко понять, были в ярости. Но Чарли так любит врать, сэр, что солжет, даже если ему нет от того никакой корысти. Он объявил, что часовня дает ему тысячу двести фунтов в год да еще, мол, у него есть собственный капитал; а как они стали смотреть бумаги с невестиным братом, стряпчим Брвггсом, тут и выяснилось, что все это - сплошное вранье, - ну, вдова, ковечно, на дыбы, знаться с ним больше не хочет. Она женщина деловая и все девять лет, что ее бедный муженек провел у доктора Диета, сама управлялась в их шляпном магазине. Отличный магазин - это я привел туда Чарльза. Мой дядюшка епископ всегда заказывал там шляпы, и там же долгое время изготовляли покрышки для этого скромного вместилища разума, - сообщил Ф. Б., прикоснувшись к своему высокому лбу. - Он бы заполучил вдовушку, ручаюсь вам, - со вздохом добавил Ф. В., - кабы не эта злосчастная ложь. Ей не нужно было денег. Их у нее достаточно. Она мечтала проникнуть в общество и потому хотела выйти за джентльмена. Но чего я не могу простить Ханимену, это того, как он поступил с бедным стариком Ридли и его женой. Ведь это я привел его к ним. Я думал, они будут брать с него плату помесячно и денег у него вдоволь, - словом, что я устроил им выгодное дело; да и сам он не раз говорил мне, что у них с Ридли все честь честью. А между тем он не только не платил за квартиру, но еще занимал у них порядком, и когда давал обеды, вино ему покупали Ридли. Сам не платил и не давал им пустить исправных жильцов. Все это он сам рассказал мне, заливаясь слезами, когда нынче прислал за мной, - и я пошел к мистеру Лазарусу, сэр, пошел в это львиное логово, ибо друг был в беде, сэр! - возвестил Ф. Б., горделиво озираясь. - Не знаю, сколько он им задолжал. Ведь какую бы сумму он ни назвал, все равно соврет. От Чарльза ни слова правды не дождешься. Но Ридли-то какие молодцы, вы подумайте, - ни разу не обмолвились Ф. Б. об этом долге! "Мы бедны, но у нас есть кое-какие средства, так что мы можем и подождать. К тому ж мы надеемся, что мистер Ханвмен когда-нибудь нам заплатит", - сказала мне миссис Ридли нынче вечером. Она растрогала меня до глубины души, сэр, - продолжал Бейхем, - и я крепко обнял и расцеловал старушку, чем немало удивил маленькую Канн и юного Джей Джея, вошедшего в комнату с картиной под мышкой. Но она сказала им, что целовала мистера Фредерика еще в ту пору, когда Джей Джей не родился на свет. И это правда: она была доброй, верной слугой, и я, обнимая ее, был движим самыми высокими чувствами, самыми высокими, cap! Тут вошла старая Бетси и объявила, что ужин "дожидает мистера Бейхема и позднота несусветная", и мы с Клайвом, предоставив Ф. Б. его трапезе и пожелав миссис Иокс спокойной ночи, отправились по домам. ^TГлава XXVI,^U в которой полковник Ньюком продает своих лошадей Я нисколько не удивился, когда на другой день рано поутру увидал у себя полковника Ньюкома, которому Клайв успел сообщить важную весть, принесенную накануне Бейхемом. Целью полковника, о чем вряд ли надо рассказывать тем, кто его знает, было выручить из беды шурина, и, будучи полным невеждой во всем, что касалось стряпчих, судебных приставов и их обычаев, он решил прийти за советом в Лемб-Корт, выказав тем немалое благоразумие, ибо я, во всяком случае, больше своего простодушного гостя понимал в делах житейских и мог добиться у кредиторов лучших условий мировой для бедного арестанта, а вернее, для полковника Ньюкома, который и был в этом деле страдательным лицом. Благоразумно заключив, что нашему доброму самаритянину лучше не видеться с невинной жертвой, каковую он вознамерился снасти, я оставил его на попечение Уорингтона в Лемб-Корте, а сам поспешил в арестантский дом, где сидел под замком недавний баловень Мэйфэра. Меня впустили к нему, и при виде меня слабая улыбка заиграла на устах узника. Его преподобие был небрит; он уже успел позавтракать - я увидел стакан из-под коньяка на грязном подносе с остатками завтрака. На столе лежал засаленный роман из библиотеки на Чансери-Лейн. Но в тот момент наш проповедник был занят сочинением одного, а может, и нескольких из тех многословных писем, тех красноречивых, витиеватых и старательно продуманных посланий, снизу доверху испещренных подчеркнутыми словами, где с подчеркнутой страстью обличаются _козни злодеев_, равнодушие, если не _хуже_, друзей, на чью помощь, _казалось бы, можно было надеяться_, и гнусные проделки этих абрамов; упоминается о непредвиденном отказе Смита вернуть одолженные ему деньги, хотя автор письма рассчитывал на него, как на _Английский банк_; и в заключение дается _клятвенное обещание_ (надо ли говорить, в сопровождении скольких благодарственных слов) вернуть долг в такую-то сумму не _позже следующей субботы_. Этот текст, несомненно, знакомый бывалому читателю по множеству сходных, хоть и написанных разной рукой писем, теперь исправнейше воспроизводился беднягой Ханименом. Здесь же на столе, в винном стакане, лежала клейкая облатка, а в прихожей, разумеется, дожидался посыльный, чтобы доставить письмо по назначению. Такие письма всегда передают через посыльного, о котором упоминается в постскриптуме; и он всегда сидит у вас в прихожей, пока вы читаете письмо, и вам не однажды напоминают, что "...там молодой человек дожидается ответа, сэр". Я был далек от мысли, что Ханимен правдиво изложит действительное состояние своих дел человеку, уполномоченному их рассмотреть и уладить. Ни один должник не признается сразу во всех долгах; он будет обрушивать на своего агента или заступника сюрприз за сюрпризом и представит ему счет от башмачника лишь после того, как будут удовлетворены притязания портного. Я не сомневался, что баланс, предъявленный мне Ханименом - ложный. Слишком уж мало с него причиталось. - Моссу с Уордор-стрит сто двадцать фунтов (а ведь он на мне тысячи заработал!) - негодует Ханимен. - Прослышал бездушный вест-эндский торгаш, что я в беде. Все они между собой связаны, дражайший Пенденнис, и, как стервятники, кидаются на добычу! Еще у портного Боббинса исполнительный лист на девяносто восемь фунтов, (а у него ведь вся клиентура через меня. Я его человеком сделал!). Башмачнику Тоббинсу, его соседу с Джермин-стрит, еще сорок один фунт, - вот и все. Мое вам слово - все. Через несколько месяцев я получу с прихожан плату за места и смогу разделаться со всеми этими хищниками. Иначе гибель моя окончательна и неотвратима, и меня ждут тюрьма, унижение и позор. Я это знаю и могу это вынести. Я был слишком слабоволен, Пенденнис, я готов сказать: "Меа culpa, mea maxima culpa" {Моя вина, моя величайшая вина (лат.).} - и... нести... свою... кару! - Никогда, даже на лучших своих проповедях он не декламировал так проникновенно. Потом, отвернувшись, он спрятал лицо в носовой платок - правда не такой белый, как те, коими он прикрывал свои чувства у леди Уиттлси. Нет нужды рассказывать здесь о том, как удалось добиться от этого увертливого грешника дальнейших покаяний; как вырвали у него признание о размерах его долга добрейшей миссис Ридли и о делах его с мистером Шерриком. В конце концов поверенный полковника Ньюкома пришел к заключению, что оказывать помощь такому человеку бесполезно и что Флитская тюрьма будет подходящим убежищем для этого безрассуднейшего служителя божия. К исходу дня господа Тоббинс и Боббинс стакнулись со своим Сент-Джеймским соседом, мистером Доббинсом, и от этого поставщика галстуков, перчаток и носовых платков прибыл такой счет, который сделал бы честь самому щеголеватому из всех молодых гвардейцев. Мистер Уорингтон был одного мнения с мистером Пенденнисом и настаивал на том, чтобы предоставить дело закону. - Стоит ли заботиться о человеке, - говорил он, - который сам о себе не заботится? Пусть отвечает по закону за свои долги. А когда он выйдет из тюрьмы, дайте ему двадцать фунтов и пусть едет капелланом на остров Мэн. По доброму грустному лицу полковника я понял, что такой суровый приговор ему не по душе. - Во всяком случае, пообещайте нам, сэр, - настаивали мы, - что сами вы ничего не заплатите и даже не попытаетесь встретиться с кредиторами шурина: предоставьте это тем, кто знает жизнь. - Знает жизнь!.. - вскричал Ньюком. - Да коли я ее до сих пор не узнал, молодые люди, то, верно, никогда уже не узнаю. Да, проживи он мафусаилов век, и тогда любой мальчишка обвел бы его вокруг пальца. - Не скрою от вас, - сказал он после паузы, во время которой советом трех были выпущены целые тучи дыма, - что у меня... есть некий запас, отложенный, право же, на всякие прихоти. Из этих денег я обязан помочь бедняге Ханимену. Сумма не слишком большая. Хотел я, правда, на эти деньги... Ну да бог с ними! Пускай Пенденнис обойдет всех этих поставщиков и постарается с ними договориться, ибо счета их, без сомнения, непомерно раздуты. По-моему, так будет правильно. Кроме всех этих купцов, есть еще добрейшая миссис Ридли и мистер Шеррик. Надо повидаться и с ними, и, если возможно, снова поставить на ноги этого злополучного Чарльза. Разве не читаем мы о прощении заблудшего, а ведь у каждого из нас есть свои прегрешения, мальчики. В расчеты Ханимена с мистером Шерриком нам не было нужды входить: этот джентльмен вел себя по отношению к проповеднику с отменной порядочностью. - Неужто вы думаете, я дал бы этому малому хоть шиллинг, не заручившись распиской? - сказал он нам, смеясь. - У меня их штук пятьдесят, а то и сто. Вот одна из них, за подписью этого странного типа, как его... Бейхема, в качестве поручителя. И парочка же, я вам скажу! Ай-яй-яй! Ну, да я их не трону. Я одолжил ему денег под заведение, что над нами, - Шеррик указывает на потолок, ибо мы сидим в его конторе в погребах леди Уиттлси, - потому что считал это выгодной спекуляцией. Так оно вначале и было: Хашшен нравился публике. Вся знать ходила его слушать. Нынче сборы уже не те. Он сошел со сцены. Да и нельзя ждать от человека, чтобы он всю жизнь собирал полный зал. Когда я пригласил в свою труппу мадемуазель Бравур, то первые три недели невозможно было пробиться в театр. А следующий сезон она не давала и двадцати фунтов сбора в неделю. То же самое было и со Спиртли, и со всей этой "серьезной драмой". Поначалу все шло отлично. Большие сборы, аншлаги, "наш бессмертный бард...", и всякое такое. Тогда театр, что напротив, стал показывать тигров и французских наездников; и теперь завывания Спиртли слушали только оркестранты да те, кто ходил на даровщинку. Везде махинации. Чем только я не промышлял - всем, наверное: театрами, недвижимостью, акциями, векселями, входил в газовые и страховые общества, а теперь вот взялся за эту часовенку. Бедняга Хаяимен! Я не стану ему вредить. А с этим рыжим малым, которого я пригласил, чтобы спасти дело, я, видать, дал маху. Пожалуй, он только напортил. Ну да не могу же я знать толк во всем. Меня не учили с детства разбираться в проповедниках - как раз наоборот. Когда я услышал в Хэмстеде этого Симеона, ну, думаю, - подойдет. Я тогда часто ездил по пригородам, сэр, - это у меня с тех пор, как я держал труппу и колесил по провинции, - в Кемберуэл тогда ездил, в Излингтон, Кеннингтон, Клептон, - и всюду выискивал юные дарования. Выпьем-ка по стаканчику хереса и пожелаем удачи бедняге Ханимену. А что до вашего полковника, так он молодчина, сэр! Такого человека я еще не видывал. Приходится иметь дело с кучей жулья - и в Сити и в свете, и среди щеголей и среди прочих, знаете ли, так что встреча с подобным человеком для меня прямо-таки утешение. Я для него что хотите сделаю. А вы неплохо поставили эту вашу газету! Я ведь и газеты тоже пробовал, только неудачно, не возьму в толк почему. И торийскую издавал, и умеренно либеральную, и совершенно сногсшибательную ультрарадикальную. Слушайте, а что, если основать религиозную газету под названием "Катехизис" или что-нибудь в этом роде? Годится Ханимен в редакторы? Боюсь, что в часовне ему уже не удержаться! - На том я и ушел от мистера Шеррика, почерпнув из беседы с ним немало полезного и весьма утешившись относительно судьбы Ханимена. Торгаши, алкавшие Ханименовой крови, были умиротворены; и даже мистер Мосс, удостоверившись, что наш проповедник неплатежеспособен и вынужден будет предстать перед судом по делам о несостоятельности, если он, Мосс, не согласится на мировую, которую мы уполномочены были ему предложить, внял голосу рассудка и распростился с вексельной бумагой, украшенной подписью бедняги Ханимена. Переговоры наши чуть было не сорвались из-за неуместной вспышки Клайва, внезапно пожелавшего вышвырнуть юного Мосса в окошко, однако этот "весьма неджентльменский со стороны Нюкоба поступок" привел лишь к осложнениям и оттяжкам. Словом, в следующее воскресенье Ханимен уже читал у леди Уиттлси премилую проповедь. Его очень полюбили в арестантской, и мистер Лазарус даже сказал: - Кабы не высвободили их к воскресенью, я отпустил бы их на проповедь с провожатым, чтобы туда и обратно. По-джентльменски ведет себя джентльмен, так и я с ним по-джентльменски. Длинный счет миссис Ридли был без слова оплачен до единого фартинга. Но Ханименовы изъявления раскаяния и признательности полковник принял довольно холодно: ему всегда претила выспренность. - Вот видишь, мой мальчик, - сказал отец Клайву, - до чего доводят человека долги: он начинает лгать и вынужден обманывать бедных. Подумать только, он бежит от собственной прачки, заискивает перед портным, отнимает хлеб у детей бедняка. Клайв, как мне показалось, покраснел и смутился. - Ах папа, - сказал он, - боюсь... что я тоже кое-что задолжал. Небольшую сумму, фунтов сорок. Двадцать пять за сигары и пятнадцать Пенденнису. И... меня это все время ужасно мучает. - Глупый мой мальчик, - сказал отец, - про счет за сигары я знаю и уже оплатил его на прошлой неделе. Все, что у меня есть - твое, так и знай. И покуда в этом кошельке сыщется гинея - полгинеи твои. Только давай заплатим все наши долги до... до исхода этой недели. А теперь ступай вниз и спроси у Бинни, можно ли мне зайти к нему потолковать кой о чем. - Когда же Клайв ушел, его отец сказал мне с чувством: - Ради бога, Артур, берегите моего мальчика от долгов, когда меня здесь не будет. Я ведь очень скоро уезжаю обратно в Индию. - Зачем, сэр? Ведь у вас еще год отпуска, - возразил я. - Да, но без жалованья. Эта история с Ханименом, знаете ли, окончательно исчерпала мои запасы, предназначенные на расходы в Европе. А расходы эти оказались куда значительней, чем я думал. Во всяком случае, я превысил счет у моих братьев, и мне пришлось затребовать денег у своих калькуттских агентов. Что ж, годом раньше, годом позже (если за это время не умрут два наших старших офицера, после которых я должен получить повышение и полный полковничий оклад) - я надеюсь здесь окончательно обосноваться. Годом раньше, годом позже, не велика беда! Пока меня не будет, Клайв отправится в путешествие - совершенствоваться в своем искусстве и знакомиться с великими школами живописи. Когда-то я мечтал поехать с ним вместе. Но l'homme propose... {Человек предполагает... (франц.).} Пенденнис. Нынче я думаю, что юноше не на пользу постоянная родительская опека. Вы, молодые, слишком умны для меня. Я не читал ваших книг, меня не учили всему тому, что вы знаете; нередко я чувствую себя среди вас старым болваном. Я вернусь туда, сэр, где у меня есть друзья и где я что-то собой представляю. Я знаю, что в нашем старом полку найдется несколько лиц, и белых и темнокожих, которые озарятся радостью при виде Томаса Ньюкома. А вас да благословит бог, Артур. Вы, здешняя молодежь, так холодны в обращении, что старику поначалу и невдомек, что о вас думать. Мы с Джеймсом Бинни сперва, как вернулись домой, частенько про вас толковали, - все думали, вы над нами смеетесь. Но вы не смеялись, я знаю, помилуй вас бог, и да пошлет он вам добрую жену и сохранит вас от всех соблазнов. Вот, я купил часы, и мне бы очень хотелось, чтоб вы носили их в память обо мне и моем сыне, к которому были так добры, когда оба вы, мальчиками, учились в старых стенах школы Серых Монахов. Я пожал ему руку, пробормотав что-то бессвязное о моем уважении и привязанности. Можно ли было знать его и не питать к нему этих чувств? Решение было принято, и добрый наш полковник стал без шума, но усердно готовиться в обратный путь. В эти немногие дни, оставшиеся до отъезда, он еще охотней и чаще прежнего дарил меня своим доверием и даже сказал, с присущей ему добротой, что видит во мне почти что сына и надеется, что я буду для Клайва добрым советчиком и старшим братом. Но кто, увы, подаст совет советчику? Ведь у меньшого брата было немало достоинств, коих не замечалось у старшего. Жизнь не ожесточила Клайва и даже не испортила. Однако я, кажется, отвлекся, занявшись лицом, сему рассказу посторонним, а потому спешу возвратиться к истории, составляющей предмет моей книги. Полковник Ньюком сообщил мне, что сейчас, когда ого отъезд - дело решенное, его особенно радует и трогает поведение его друга Бинни. - Джеймс - благороднейший из смертных, Пенденнис, я горжусь тем, что столь многим ему обязан, и открыто говорю об этом. Дом этот, как вам известно, я арендую у нашего предприимчивого друга мистера Шеррика и должен платить ему до конца договорного срока. Джеймс взял все обязательства на себя. Конечно, дом чересчур велик для него, но Бинни говорит, что он ему по душе и что он намерен остаться здесь, а ведение хозяйства поручить сестре и племяннице. Клайв, - тут голос говорившего, как мне показалось, слегка дрогнул, - будет по-прежнему приходить сюда, как домой, так говорит верный Джеймс, да благословит его бог! Джеймс оказался богаче, чем я думал, этак тысяч на сто рупии, - заметьте это, мои юный друг. Мистер Винни сообщил мне под секретом, что, если его племянница мисс Рози выйдет за человека, ему приятного, он оставит ей значительную часть своего состояния. Удостоенный доверием возразил, что уже связан обещанием, в ответ на что полковник с понимающим видом сказал: - Я так и думал. Одна пташка шепнула мне на ухо имя некоей мисс А. Я знал ее деда: весьма обязательный был господин, давал мне в долг в бытность мою субалтерном в Калькутте. Скажу вам по секрету, милейший мой молодой друг, я очень желал бы, чтобы кто-нибудь разъяснил известному вам юному джентльмену, что мисс Мак-кензи славная, миловидная и добропорядочная девушка и что она могла бы его полюбить. Если бы вы, молодые люди, женились благовременно на добродетельных и достойных женщинах, - какова, без сомненья, мисс хм... Амори, - то избегли бы половины соблазнов, коим подвержена юность: не стали бы распущенными, как можно об иных подумать, или, что еще хуже, себялюбивыми и холодными. И я молю господа, чтобы мой Клайв поскорее обрел тихую пристань вдали от всех искушений и сочетался браком с какой-нибудь достойной девушкой вроде племянницы Бинни. Возвратившись на родину, я поначалу строил касательно сына другие планы, но им не судьба была осуществиться. А зная его пылкий нрав и наглядевшись на его повадки, я все время боюсь, как бы мой юный повеса не угодил в какую-нибудь историю с женщиной, и мечтаю оградить его от опасности. Итак, старики наши придумали благой план, согласно которому их дети должны были пожениться и жить не тужить, совсем как сказочные принц с принцессой; а милейшая миссис Маккензи (вы же знаете, что, водворившись в доме брата, она чуть ли не объяснялась в любви полковнику) - милейшая миссис Мак готова была отказаться от собственных упований, лишь бы ее миленькая Рози была счастлива. Мы шутя говорили, что едва отбудет отец Клайва, как в добавление к Рози выпишут Джози. Но малютка Джози находилась целиком под влиянием бабушки и повела себя более серьезно и благочинно: в письмах высказывала сомнение, нравственно ли ходить в оперу, в Тауэры и музеи восковых фигур; и меньше, чем через год, вышла замуж за Монстра-старшего из церкви доктора Макблея. В скором времени в "Морнинг пост" появилось объявление о продаже трех лошадей (следовало описание примет и родословная), "принадлежащих одному офицеру, возвращающемуся в Индию. Обращаться к конюху на конюшне дома 120 на Фицрой-сквер". Совет директоров пригласил подполковника Ньюкома на обед в честь кавалера ордена Бани второй степени, генерал-майора сэра Ральфа Регби, назначенного главнокомандующим в Мадрас. Клайв тоже получил приглашение, и. как он рассказывал: "...После обеда пили за здоровье родителя, сэр, и старик произнес такую ответную речь - просто прелесть!.." Мы втроем совершили паломничество к Серым Монахам и долго бродили по обезлюдевшему школьному двору: были Варфоломеевы каникулы, и мальчики разъехались по домам. Нас сопровождал один из добрых старых обитателей богадельни, которого оба мы с Клайвом узнали; мы немного посидели в комнатенке капитана Скарсдейла (он был участником войны в Испании, но потом продал патент и на склоне лет вынужден был искать убежища в этой тихой гавани). Мы беседовали, как беседуют только влюбленные да бывшие соученики, о вещах, им одним интересных. Полковник простился по очереди со всеми своими друзьями, молодыми и старыми; съездил в Ньюком, чтобы еще раз на прощание поблагодарить за все миссис Мейсон; переночевал у Тома Смита и провел денек с Джеком Брауном; навестил все школы для мальчиков и девочек, в которых учились вверенные его заботам дети, чтобы сообщить их родителям в Индии самые последние и достоверные сведения; недельку пожил в Марблхеде, где стрелял куропаток, - если бы не охота, говорил Клайв, там было бы просто невыносимо; а оттуда поехал в Брайтон, чтобы погостить немножко у доброй мисс Ханимен. Что же касается семейства сэра Брайена, то оно, едва прекратились парламентские заседания, разумеется, покинуло столицу. У Барнса был, конечно, охотничий участок в Шотландии, куда дядя с кузеном за ним не последовали. Остальные отправились за границу: сэру Брайену надо было лечиться на водах в Ахене. Братья расстались вполне дружески, а леди Анна и все юное поголовье от души пожелали полковнику счастливого пути. Сэр Брайен, наверно, даже спустился с братом из гостиной к парадной двери своего парк-лейнского дома; больше того, вышел на улицу и проводил его до кареты - совсем как старенькую леди Капиталл (из приемной до самого экипажа), когда она приезжала в банк проверить свой счет. Но Этель не удовольствовалась подобного рода прощанием: на следующее утро к дому на Фицрой-сквер подкатил кеб, откуда вышла дама под вуалью; она пробыла пять минут наедине с полковником Ньюкомом, и, когда он вел ее назад к экипажу, в глазах его стояли слезы. Миссис Маккензи, наблюдавшая за всем этим из окон столовой, шутливо осведомилась у полковника, кто такая его пассия. Ньюком очень сурово ответил, что ему не хотелось бы слышать легкомысленных речей по адресу молодой особы, которую он любит, как родную дочь, и Рози, мне кажется, была огорчена тем, что его слова относились не к ней. Это было за день до того, как все мы отправились в Брайтон. Пансион мисс Ханимен абонировали для мистера Бинни и его дам, а Клайв и ее дражайший полковник поселились по соседству. Прибыл туда и Чарльз Ханимен и произнес там одну из лучших своих проповедей. В Брайтоне же оказался и Фред Бейхем, выглядевший особенно благородно и величественно где-нибудь на молу или на прибрежной скале. По-моему, у него состоялся какой-то разговор с Томасом Ньюкомом, в результате которого для Ф. Б. наступил период пусть недолгого, но очевидного процветания. Кто из знавших полковника не был им облагодетельствован, чьи глаза не смотрели на него с умилением? Ф. Б. был очень растроган проповедью Чарльза, в каковой, разумеется, все мы уловили намек. Слезы потоком лились по загорелым щекам Фреда, ибо он был человек весьма чувствительный и, что называется, раскаяниый грешник. Малютка Рози и ее маменька плакали навзрыд - к превеликому изумлению сдержанной мисс Ханимен, не подозревавшей о возможности такого влагоизвержения, и к замешательству бедного Ньюкома, которому неприятно было даже косвенное восхваление его особы в божьем храме. Был на этот раз в церкви и добрейший мистер Джеймс Бинни; но как бы ни проявляли или ни подавляли своих чувств собравшиеся, не было, мне думается, в этом тесном маленьком кружке ни одного, кто не пришел бы сюда с чистым помыслом и открытым сердцем. Последний раз слышал наш добрый друг звон воскресных колоколов на родном берегу - не скоро он услышит их вновь. Когда мы вышли из церкви, нашим глазам предстал бескрайний морской простор, в котором отражалась яркая синева небес и на каждой из бессчетных волн играл солнечный луч. Я и сейчас вижу, как шагает вдоль берега этот добрый человек, а рядом, прижавшись к нему, идет его сын. Немало порадовал полковника приезд мистера Ридли. Дворецкий прибыл засвидетельствовать ему свое почтение из Сассекса, где находились замок и парк лорда Тодмордена. - Мне вовек не забыть доброты полковника, - говорил растроганный Ридли. - Их милость взяли теперь себе в дворецкие одного юношу, коего он, Ридли, самолично и взыскательно всему обучил, так что может ручаться как за самого себя. Впредь он и будет прислуживать барону. А его самого их милость поставили управляющим и жалованье положили со всегдашней их щедростью. Вот мы с миссис Ридли и надумали, сэр, уж простите нас, относительно сына нашего, мистера Джона Джеймса Ридли (славный и порядочный он юноша, с гордостью можно сказать), что ежели соберется мистер Клайв за границу, оченно бы мы были горды и счастливы, кабы и Джон Джеймс с ним поехал. А деньги, что вы нам так щедро выплатили, полковник, мы ему отдадим, так уж мисс Канн все умно присоветовала. А барон заказал Джону Джеймсу картину за хорошую плату и пригласил сына нашего отобедать с ними за их собственным столом, сэр, за которым я им тридцать пять лет верно и исправно прислуживал... - В этом месте речи, составленной им, очевидно, заранее, голос Ридли сильно дрогнул, и больше он не сказал ни слова, ибо полковник сердечно пожал ему руку, а Клайв, вскочив с места, захлопал в ладоши и объявил, что ехать в путешествие с Джей Джеем по Франции и Италии - его заветная мечта. - Только мне не хотелось просить об этом моего дорогого отца, - сказал он, - у него ведь и без того было много лишних расходов. К тому же я знаю, Джей Джей слишком независим, чтобы поехать в качестве моего нахлебника. Койка на пароходе была заказана полковником заблаговременно. На этот раз он часть пути ехал сушей, так что благородное судно "Пиренейско-Восточной компании" должно было доставить его только до Александрии. Багажа у него было не больше, чем у какого-нибудь субалтерна. Когда бы не дружеские настояния Клайва, он, верно, только и повез бы с собой что свой старый потертый мундир, столько лет служивший ему верой и правдой. До Саутгемптона он доехал вдвоем с Клайвом; Ф. Б. и я прибыли туда дилижансом: мы испросили позволения проводить нашего доброго старого друга и сказать ему на прощание: "Храни вас бог!" И вот наступил день отплытия. Мы осмотрели его каюту; вокруг нас, как всегда на борту большого судна в день отплытия, царила невообразимая суета. Но мысли наши, как и у сотни других людей в тот день, поглощены были только одним человеком. На залитой солнцем палубе собираются тесные кучки друзей, грустно обменивающихся последними напутственными словами. Они не замечают окружающей сутолоки - не слышат возгласов офицеров и судовой команды, деловито снующих взад и вперед, топота и пения матросов у кабестана и звука судового колокола, возвещающего миг разлуки матери с сыном, отца с дочерью, жены с мужем, пока еще держащих друг друга за руки. Мы видели, как у штурвала беседуют Клайв с отцом. Потом они спустились вниз; и тут какой-то пассажир попросил меня поддержать его почти бесчувственную супругу и свести ее с корабля. За нами шествовал Бейхем, неся на руках двоих их малюток - отец отвернулся и ушел на корму. В последний раз ударил колокол, и на судне объявили: "Провожающие на берег!" Еще не отзвучали эти слова, как пароход начал вздрагивать, огромные его колеса забили по воде, а из труб вырвались черные предвестники его отбытия. Стоя у края пристани, мы увидели, как на палубу вышел мертвенно-бледный Клайв, и едва он сошел на берег, как за ним убрали трап. С пристани разнеслось троекратное ура, которому ответили стоявшие на шканцах матросы и пассажиры на палубе, и вот благородный корабль сделал свой первый рывок на предначертанном ему пути в океан. - Вон он, вон он, благослови его бог!.. - кричит Фред Бейхем, - размахивая шляпой. Не успел я разглядеть нашего доброго друга, махавшего нам с борта, как леди, которую муж поручил мне свести на берег, упала без чувств ко мне на руки. И к ней судьба была немилостива, к бедняжке. О страдания сердец, отторгнутых друг от друга, о печаль души, жестокая, жестокая разлука - ужель нам терпеть вас до того самого дня, когда слезы не смогут больше увлажнить наших глаз и не будет для нас ни печали, ни горя? ^TГлава XXVII^U Юность и сияние солнца Хотя нужда в деньгах заставила Томаса Ньюкома вернуться в Индию, - в родных краях он, как выяснилось, не мог прожить на свои доходы, - тем не менее он был человеком вполне состоятельным и к моменту вторичного отъезда из Европы имел в Индии двести тысяч рупий в различных ценных бумагах. "Тысяча в год, - размышляя он, - да еще проценты с моих двухсот тысяч рупий позволят нам безбедно жить на родине. Когда Клайв женится, я смогу дать ему десять тысяч фунтов да еще выделять пятьсот фунтов в год из моего содержания. Если жена ему попадется с деньгами, то они будут жить припеваючи, а что до его картин, то пусть себе рисует для удовольствия, сколько вздумает". Ньюком, как видно, не брал серьезно в расчет, что сын его может зарабатывать продажей картин, и Клайв казался ему юным принцем, избравшим себе забавой живопись. Муза изящных искусств пока что не пользуется в нашем обществе полным признанием. Светскому джентльмену позволительно поразвлечься с ней, но чтобы взять ее на горе и радость, отказаться от лучших партий и прилепиться к ней душой! Припять ее имя!.. Иных респектабельных господ это так же шокировало бы, как если бы их сын женился на танцовщице. Ньюком оставил в Англии ренту на сто фунтов в год, основная часть которой должна была перейти его мальчику после совершеннолетия. Кроме того, он поручил своим лондонским банкирам выплачивать Клайву приличное годовое содержание. - А если этого не достанет, - заботливо добавил он, - выпиши чек господам Фрэнксу и Мерривезеру, моим калькуттским агентам; для них твоя подпись будет все равно что моя. Перед отъездом он привел Клайва в контору господ Джолли и Бейнза (на Фог-Корт, пройти с Леденхолла), лондонских представителей господ Фрэнкса и Мерривезера. Мистер Джолли - лицо почти мифическое для всей конторы - с недавнего времени женат на леди Джулии Джолли, владеет поместьем в Кенте, евангелист и деятельный участник молитвенных собраний в Эксетер-Холле, знал бабушку Клайва, - как же, как же, миссис Ньюком, замечательная была женщина. Бейнз имеет дом близ Риджентс-парка, но мечтает при случае перебраться в Бел-грэйвию; у него музицирующие дочки, за столом, что ни день, бывают герр Мошелес, Бенедикт, Элла, Осборн; а мисс Юфимии Бейнз посвящена си-бемольная соната (опус девятьсот тридцать шестой), специально для нее написанная ее покорным и преданным слугой Фердинандо Блитцем. Бейнз надеется, что его юный друг станет частым гостем на Йорк-Террас, где девочки будут просто счастливы его видеть. Дома он рассказывает о странной причуде полковника Ньюкома, который дает сыну тысячу двести или даже полторы тысячи в год и хочет сделать из него художника. Флора и Юфимия обожают художников, а посему полны интереса к юноше. - Пока мы с его отцом толковали о делах в приемной, он сидел и рисовал карикатуры, - говорит мистер Бейнз и показывает рисунок, изображающий торговку апельсинами, которую Клайв приметил возле банка и запечатлел у них в конторе на промокательном листе. - Зарабатывать ему не нужно, - добродушно прибавляет мистер Бейнз. - К тому же он своими картинами, по-моему, много не заработает. - А любит он музыку, папочка? - спрашивает одна из дочек. - Как жаль, что его не было на нашем последнем вечере. А нынче сезон уже кончился!.. - Да и молодой мистер Ньюком уезжает. Он приходил ко мне сегодня за аккредитивом; рассказывал, что едет через Швейцарию в Италию. Его адрес - Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер. Престранное местожительство, не правда ли? Занесите мистера Ньюкома в адресную книжечку и пригласите в следующий сезон к обеду. Готовясь к отъезду, Клайв запасся целым арсеналом мольбертов, складных стульчиков, зонтов и альбомов, самых добротных и красивых, какие только могли предложить господа Соуп и Айзик. У Джей Джея прямо глаза заблестели при виде этих восхитительных принадлежностей искусства - листов гладкого картона, полированных этюдников и блестящих, уложенных рядами в коробку тюбиков с красками, которые, казалось, так и звали - "выдави меня!". Когда бы краски делали художника, а этюдник открывал секрет писания этюдов, я бы тут же кинулся к господам Соупу и Айзику, но - увы! - эти милые игрушки не больше способны создать живописца, чем клобук инока. В доказательство того, что он всерьез считает искусство своей профессией и даже намерен зарабатывать им на жизнь, Клайв отнес продавцу эстампов на Хэймаркет четыре рисунка на спортивные темы и продал их по семь шиллингов шесть пенсов за штуку. Когда он получил от мистера Джонса полтора соверена, восторгу его не было границ. - За одно утро я шутя могу сделать полдюжины таких картинок, - прикидывал он. - Итого, по две гинеи в день, это выходит двенадцать, ну, скажем, десять гиней в неделю, - ведь в воскресенье я не буду работать, да и на неделе вдруг захочется передохнуть. А десять гиней в неделю - это пятьсот фунтов в год, то есть почти столько, сколько мне нужно. Мне даже не придется трогать денег моего милого старика. Он написал своему доброму батюшке пылкое послание, полное счастливых и нежных слов, которое тот получит через месяц после прибытия в Индию и будет читать своим друзьям в Калькутте и Барракпуре. А Клайв созвал друзей-художников и устроил пирушку в честь этих тридцати шиллингов, избрав для сей цели трактир "Королевский Герб" в Кенсингтоне, столь чтимый многими поколениями живописцев. Тут был Гэндиш и гэндишиты и лучшие представители натурного класса с Клипстоун-стрит, а вице-председателем был Джей Джей, возле которого восседал Фред Бейхем, в чью обязанность входило произносить речи и резать баранину. И уж поверьте мне, столько здесь было спето веселых песен и осушено заздравных кубков, что, верно, в целом Лондоне не сыскалось бы в те дни такой веселой компании. Высший свет разъехался; Парк, когда мы шли через него, был пуст, и листья Кенсингтонского сада падали от усталости после столичного сезона. А мы всю дорогу, пока шли по Найтс-бриджу и вдоль ограды Парка, горланили песни, и возчики, ехавшие на Ковент-Гарденский рынок и остановившиеся передохнуть в трактире "На Полдороге", с удивлением внимали нашему хору. Теперь уже нет этого трактира, и веселые полуночники не оглашают больше округу своим пением. Затем Клайв и Джей Джей сели на пароход и поплыли в Антверпен. Любителям живописи легко представить себе, какое наслаждение испытали наши друзья, попав в живописнейший из всех городов мира, где они сразу очутились в шестнадцатом веке; где гостиница, давшая им кров (старый мой знакомец - "Великий Пахарь", больше мне не вкусить твоего гостеприимства и уюта - тебя сровняли с землей!), так походила на придорожную таверну, в стенах которой Квентин Дорвард впервые повстречал свою возлюбленную; где из окон домов под островерхими крышами и с диковинных крылечек словно бы глядят рыцари Веласкеса и бургомистры Рубенса; где стоит все та же Биржа, что и триста лет назад, и для полноты картины остается лишь облачить толпящихся здесь людей в короткие панталоны и широкие фрезы и примыслить им бороды и шпаги; где по утрам просыпаешься под перезвон колоколов с восхитительным ощущением жизни и счастья; где по улицам бродят настоящие монахини, а каждая фигура на площади Мэр, каждая прихожанка в черной одежде, преклонившая колени в церкви или входящая в исповедальню (в настоящую исповедальню!), так и просится в новенький альбом. Если бы Клайв везде рисовал столько же, сколько в Антверпене, господа Соуп и Айзик составили бы себе недурной капиталец, снабжая его необходимыми принадлежностями. После Антверпена адресат Клайва получил письмо, помеченное: "Hotel de Suede {Гостиница "Швеция" (франц.).}, Брюссель" и содержащее пространный панегирик удобству и кухне этого заведения, где вино, по словам пишущего, не знает себе равных в Европе. Затем следовало описание Ватерлоо, к коему прилагался набросок замка Угумон, где Джей Джей был изображен в виде бегущего французского гренадера, а Клайв преследовал его в мундире лейб-гвардейца верхом на огромном скакуне. Следующее письмо - из Бонна; в нем имеются довольно посредственные стихи о горе Драхенфельз, рассказ о нашем бывшем товарище по школе Серых Монахов Край-тоне, теперь студенте университета, о так называемой "коммерц" - веселой попойке и о студенческой дуэли в Бонне. "Кого бы ты думал, я здесь встретил? - пишет далее Клайв. - Тетушку Анну, Этель, мисс Куигли и малышей, - весь полк под командованием Куна! Дядюшка Брайен остался в Ахенс, где оправляется от приступа. А моя прелестная кузин