вух дней и назавтра, в воскресенье, почтительно поведет свою милую старую нянюшку в церковь. То-то будет для нее праздник! Вот она идет со своим полковником и его красавцем-мальчуганом, мистер Хикс, викарий, поглядывает на Томаса, сам преподобный доктор Балдерс смотрит на него с кафедры, а прихожане все оборачиваются и, конечно, перешептываются: что это, мол, за статный офицер с прелестным юношей сидят в церкви возле миссис Мейсон, а потом заботливо провожают ее домой? Субботу и воскресенье проведет полковник со славной старушкой, а в понедельник двинется в обратный путь: во вторник ему надобно быть в Лондоне, у него там важное дело - как-никак его однополчанина, Тома Хэмилтона, будут принимать в члены Восточного клуба. Может ли полковник пропустить такое событие?! Он покидает "Королевский Герб", проходит между двумя рядами слуг, выстроившихся до самой кареты, - горничные нежно на него поглядывают, лакеи улыбаются, конюхи кланяются, услужливый Тэплоу захлопывает за ним дверцу кареты, и в тот же вечер распивочная объявляет его "молодцом"; к исходу следующего дня все жителя этого делового города знают о приезде в отбытии Томаса Ньюкома, хвалят его за доброту и благородство и, без сомнения, сравнивают с титулованным братом, каковой совсем на него не похож и с некоторых пор известен в городе своих отцов под насмешливой кличкой "Хрюком". Славной старушке Мейсон предстоит посетить и принять множество людей, и каждый, разумеется, будет восторженно обсуждать с ней блистательное появление полковника. Миссис Мейсон станет показывать свою новую индийскую шаль и роскошную Библию, напечатанную крупным шрифтом и снабженную трогательной надписью: "От Томаса Ньюкома его дорогому давнему другу"; а ее служанка вынесет гостям посмотреть полученное ею в подарок платье. Викарий полюбуется Библией, миссис Балдерс восхитится шалью, а простодушные знакомые нашей старушки, гуляя в воскресенье у величественных ворот Ньюком-парка, увенчанных новеньким баронетским гербом, витых, золоченых и запертых на засов, всякий раз будут рассуждать про милейшего полковника и его черствого брата. Разве сэр Брайен навещал когда-нибудь бедных старушек или хоть освободил кого-нибудь от арендной платы? Бедным только и помощи от Ньюком-парка,, что несколько тонких одеял, горсточка угля да билетики на похлебку. А уж как богат-то полковник!.. Слава богу, тридцать пять лет без малого прожил в Индии, что там у баронета, - капля в море по сравнению с ним! Добрейший, богатейший, лучший из людей, - вот каков наш полковник. Все эти обстоятельства и порожденные ими толки безусловно "вдохновили красноречивое перо "Любопытного" на саркастическую заметку в "Ньюком индепендент", которую мы прочли из-за плеча сэра Брайена в предыдущей главе. Можете не сомневаться и в том, что Томас Ньюком вскоре после своего приезда в Англию нанес также визит и добрейшей мисс Ханимен в Брайтоне. Завистник Голер, хмуро глянув однажды из окна своей гостиной, на котором засиженный мухами билетик по-прежнему возвещал о наличии свободных комнат, испытал новое унижение: перед дверьми мисс Ханимен остановилась желтая почтовая карета, высадила двух джентльменов и, пренебрегши апартаментами мистера Голера, повезла их слугу и вещи куда-то в другое место. Пока этот бедняга проклинал свою горькую судьбу и с еще большим ожесточением - счастливую судьбу мисс Ханимен, эта достойная маленькая особа торжественно приняла полковника и заключила его в свои сестринские объятия. Гостю была представлена верная ключница Ханна, и он пожал ей руку. Полковник прекрасно знал Ханну: он и недели не прожил на родине, как уже успел получить в подарок корзину с несколькими банками варенья и копченым языком ее изготовления. А в тот же вечер, когда слуга Томаса Ньюкома распаковал в соседней гостинице его пожитки, Ханна завладела одной из сорочек полковника: они с хозяйкой давно сговорились сшить своему благодетелю дюжину новых сорочек. Все подарки, какие Ньюком когда-либо посылал из Индии своей преданной свояченице, были вынуты из сундуков, где они хранились завернутые в хлопчатую бумагу и пересыпанные лавандой. Стоял жаркий июньский день, но мисс Ханимен все равно накинула на плечи свою огненно-красную кашмировую шаль; у ворота она приколола огромную брошь с изображением гробницы Тадж Махал в Агре, а браслеты, о которых она обычно говорила: "Туземцы, как я слышала, носят их на ногах, душечка", - украшали поверх рукавов ее худые старческие руки, дрожавшие от счастья, когда их ласково пожимал лучший из полковников. А как они потрудились нынче утром, эти руки! Какие сбивали кремы! И что за триумф кондитерского искусства являли собой ее пироги! Полковник и десяти минут не пробыл в доме, как на столе уже стояли ее прославленные телячьи: котлеты. Весь дом был по-праздничному убран в честь его приезда. Мистер Кун - обходительный иностранец от жильцов со второго этажа - приготовил какое-то французское кушанье. Салли стояла на часах: ей надлежало, едва только перед домом остановится карета полковника, бросить котлеты на сковородку. Глаза вашей доброй хозяйки сияли, а голос ее и милые старческие руки дрожали, когда, подняв стакан искристой мадеры, она провозгласила тост за здоровье полковника. - И будьте покойны, дражайший полковник, - сказала мисс Ханимен, кивая головкой, украшенной каким-то сооружением, которое все топорщилось кружевами и бантами, - будьте покойны, нам не придется пить за вас плохое вино! Вино было из его посылок. Тут же красовались его китайские каминные экраны, рабочая шкатулка сандалового дерева, костяной ящичек для карт, а также предмет восторгов маленького Клайва и главное украшение старушкиной гостиной - чудесные резные шахматы из белой и розовой слоновой кости в виде маленьких сипаев и мандаринов, с башнями на слонах, розовым Георгом III и его королевой на одной стороне доски и белым китайским богдыханом и богдыханшей на другой. Маленькое пиршество, устроенное мисс Ханимен, было признано верхом совершенства; когда же с едой было покончено, у дверей послышался топот детских ножек, и в гостиной появились: во-первых, рослая няня с младенцем, так и плясавшим у нее на руках; во-вторых и в-третьих, две девочки в белых платьицах, панталончиках, с длинными локонами, голубыми глазами и такими же голубыми бантами в волосах; в-четвертых, маленький Элфред, уже вполне оправившийся от болезни, и, в-пятых, державшая его за руку и красневшая, как роза, мисс Этель Ньюком. За церемониймейстера была ухмылявшаяся Ханна. "Ньюкомовы детки в гости к полковнику, с вашего позволения, мэм!.." - объявила она, учтиво приседая, и, расправив на себе новый шелковый передник, кивнула мистеру Клайву с видом сообщницы. Ханна тоже была во всем новом, и платье ее так и хрустело и шуршало в честь полковника. Мисс Этель, не переставая краснеть, подошла к дядюшке, и наш честный служака тоже весь зарделся, вставая ей навстречу. Поднялся с места и мистер Клайв, чтобы обнять крошку Элфреда: они были большими друзьями. Стоя у стола, Клайв улыбнулся и поклонился Этель, продолжая при этом уплетать имбирные пряники. А полковник Томас Ньюком и его племянница мигом влюбились друг в друга, точь-в-точь как принц Камаральзаман и китайская принцесса. Я уже отверг одного иллюстратора - бедняга оказался совершенно неспособен передать благородную красоту и трогательность, бесспорно присущую тем людям и событиям, о которых пойдет речь в нашей книге; я не слишком верю в то, что и заменивший его художник сумеет сделать такой портрет мисс Этель Ньюком, какой удовлетворил бы ее друзей и ее самое. Как изобразить этот румянец, о котором мы говорили? Разве нарисуешь его тушью и пером? А доброта полковника?.. Она сияет в его взоре, придает особое выражение морщинкам у его глаз, окружает его лицо каким-то подобием ореола. Какой художник воссоздаст ее? Старые мастера, писавшие святых, пользовались для этой цели позолоченным нимбом, но разве красоту души передашь позолотой? И поскольку эта задача не по силам художнику, пусть читатель постарается сам представить себе все разнообразие чувств, которое отражалось на добром лице полковника, когда он глядел на Этель: здесь была и рыцарская галантность, и восхищение девичьей прелестью, и нежность старшего к ребенку. - Мама прислала нас поздравить вас с возвращением на родину, дядюшка, - сказала мисс Этель, приближаясь к нему, а личико ее продолжало сиять румянцем, который она принесла с собой в комнату, как пленительный символ юности, скромности и красоты. Положив на свою загорелую ладонь ее тонкую белую ручку, отчего она показалась еще белее, полковник разгладил седые усы, нагнулся и поцеловал эту ручку с превеликой грацией и достоинством. Казалось, не было никакого видимого сходства, и все же во взгляде девочки, в ее голосе и движениях было что-то, от чего сердце его сжалось и из глубин прошлого ему улыбнулся милый образ. Тридцать пять лет спустя вновь блеснули ясные глаза, сиявшие ему в юности, - глаза, которые в эти долгие годы преданной любви он видел только в снах и воспоминаниях, будто они смотрели на него уже с небес. Ему припомнилась такая же склоненная белоснежная шейка, такие же локоны, такая же легкая поступь, стройный стан и тонкая ручка, лежавшая в его руке, когда-то давно, много тысяч дней тому назад. От прошлого не уйдешь - гласит старая поговорка. Подобно тому, как в бреду люди начинают вдруг говорить на языке своего детства, в вас порой пробуждаются воспоминания, а вместе с ними оживают и былые чувства столь же сильные, как во дни, когда мы лишь о них и говорили, когда радовались виду милого лица, звуку милого голоса, пока не пришлось нам с горькими слезами и неподдельным отчаянием оплакивать тяжкую утрату. Ведь разлука - та же смерть, по крайней мере, в этой жизни. Вот любви наступил конец; ее унесли в гробу или умчали, рыдающую, в почтовой карете, ее больше нет - погребенная в могиле, она навсегда скрылась от нас. Но она осталась частью нашей души и здесь пребудет вечно. Разве мать перестает любить погибшее дитя, а влюбленный - свою подругу, если даже подле него сейчас воркует любящая жена, а вкруг нее толпятся хоть два десятка веселых малюток. Нет сомнения, что пока наш воин держал в своей руке ручку племянницы, этот маленький талисман перенес его в царство теней, и он увидел перед собой Леонору... - Здравствуйте, дядюшка! - пропели дуэтом девочки* номер два и три. Полковник выронил талисман; мысли его вернулись к действительности. Младенец что-то приветливо лепетал ему, подпрыгивая на руках у кормилицы. Элфред взглянул мельком на своего дядюшку в белых брюках и тут же обратился к Клайву с просьбой нарисовать ему что-нибудь, а еще через минуту уже сидел у него на коленях. Он вечно на кого-нибудь или на что-нибудь забирался, прыгал через стулья, просовывался между прутьями, ходил на голове и садился на голову другим, и чем скорее поправлялся, тем больше он крушил все вокруг. Много лет спустя после того, как он съехал от них, мисс Ханимен с Ханной вспоминали о разрушениях, произведенных этим мальчиком в их доме. И когда уже бравым гвардейским офицером он приехал в Брайтон повидаться с ними, они показали ему ту китайскую вазу, синюю с драконами, на которой он непременно хотел посидеть и которую потом горько оплакивал. Когда веселая компания малышей ушла гулять по морскому берегу, полковник снова уселся за свой прерванный десерт. Мисс Ханимен занимала его разговором об этих детях и их матери, о достоинствах мистера Куна и о красоте мисс Этель, многозначительно поглядывая при этом на Клайва, который, покончив, наконец, с имбирными пряниками, вином и десертом, уставился в окошко. Какая добросердечная женщина, молодая или старая, не любит заниматься сватовством? - Она напомнила мне одну женщину... - сказал полковник, не поднимая глаз от тарелки. - Ну конечно!.. - вскричала мисс Ханимен, а сама подумала, как, должно быть, изменилась Эмма за годы жизни в Индии: ведь она была блондинками ресницы у нее были белесые, да и ножка не слишком мала. Но с чего вы взяли, милая мисс Ханимен, что полковник Ньюком вспомнил сейчас покойную миссис Кейси? Он выпил изрядное количество мадеры, на сердце у пего потеплело от бесхитростного радушия здешних обитателей, молодых и старых, и он отправился с визитом наверх, представ перед невесткой с самым учтивым своим поклоном, какой и полагается столь знатной даме. И пока он сидел у них, Этель со свойственной ей непосредственностью не отходила от него ни на шаг. Где только он выучился этим прекрасным манерам, которыми все мы, знавшие его, так любовались? Его отличала естественная простота, чувствовалось, что мысли у него всегда добрые и великодушные, а сердце чистое, чуждое всему показному и лицемерному. Должно быть, французы, с которыми он так дружил в юности, передали ему что-то от изящества своего vieille cour {Старого двора (франц.).}, по крайней мере, его сводные братья ни у кого не унаследовали этих качеств. - И почему Барнс писал мне про своего дядю-полковника, будто он смешной и нелепый? - говорила леди Анна вечером своей дочери. - Он обворожителен. В жизни не видела подобного аристократизма! Он напомнил мне моего дедушку, только тот был манерней и голос у него был сиплый - от нюхательного табака. Курит он, правда, слишком много, но как изящно каждое его движение! И этого человека дядюшка Хобсон и твой бедный милый папочка изобразили нам каким-то медведем! Еще кто бы другой, а то мистер Ньюком - да у него же манеры простолюдина! Нет, полковник прелесть! Что Барнс нашел в нем смешного? Хотела бы я, чтоб у Барнса был такой благородный вид! Но нет, он пошел в своего бедного милого папочку. Que voulez-vous {Что поделаешь (франц.).}, душа моя! Ньюкомы люди почтенные, с достатком, но благородства - никакого! Я не заблуждалась на этот счет, когда выходила за твоего бедного милого папочку. А такой человек, как полковник Ньюком, заслуживает всяческого внимания с нашей стороны - я это сразу поняла. Вернемся в Лондон, я представлю его всей родне - пусть знает, бедняжка, что у него есть и более презентабельные родственники, чем те, которых он встретит на Брайенстоун-сквер, у миссис Ньюком. Как только вернемся домой, непременно сходи на Брайенстоун-сквер. Надо будет позвать твоих кузин с гувернанткой и устроить им маленькую вечеринку. Миссис Ньюком - невыносима, но нельзя пренебрегать родственниками, Этель. Когда ты начнешь выезжать, ты должна будешь бывать на ее балах и обедах. Девушке нашего круга надлежит помнить о своем долге перед семьей, а иной раз и приносить себя в жертву. Возьми в пример меня. Почему я вышла замуж за твоего бедного милого папочку? Из чувства долга. Ну счастлива ли твоя тетушка Фанни, которая сбежала с капитаном Канонбери? У них одиннадцать душ детей, они живут в Булони и умирают с голоду. Подумай только - трое ее сыновей носят желтые чулки и учатся в школе для офицерских детей. Их туда пристроил твой папа. Будь жив мой отец, он бы просто помешался с горя! Она приходила ко мне на Парк-Лейн с одним из этих несчастных мальчиков, но я не могла его видеть, - такие меня охватили чувства! Когда моя горничная - у меня была тогда француженка-горничная, Луиза, помнишь? (Она была ужасного поведения! И Превийе тоже была, ужасного поведения.) Так вот, когда Луиза вошла и доложила, что меня спрашивает внизу леди Фанни с молодым господином qui portait des bas jaunes {В желтых чулках (франц.).}, я не в силах была видеть этого бедняжку. Я велела проводить Фанни ко мне в спальню и даже легла в постель - лишь бы она не обиделась. А эта негодница Луиза рассказала ей все, когда они потом повстречались в Булони. Ну, хватит нам болтать, душечка. Спокойной ночи. Да хранит тебя бог! Это окна полковника, - гляди, вон он курит на балконе! - а там, наверно, комната Клайва. Хороший он мальчик. - С его стороны было очень мило нарисовать Элфреду столько картинок. Спрячь их куда-нибудь, Этель! Мистер Сми видел у нас на Парк-Лейн кое-какие его рисунки и сказал, что, судя по ним, у мальчика незаурядный талант. А какой талант к рисованию был у твоей тетки Эмили! Только она рисовала цветы. У меня вот особых таланте" не было - так говорила маменька, а доктор Белпер сказал однажды: "Дражайшая леди Уолем (тогда еще дедушка был жив), а нет ли у вашей дочери, мисс Анны, таланта пришивать пуговицы и печь пудинги?" Спокойной ночи, моя радость! Храни тебя бог, Этель! Полковник заметил с балкона мелькнувшую в окне стройную фигурку и с нежностью поглядел ей вслед. И пока таял в воздухе дым его сигары, он построил чудесный воздушный замок, в котором владычествовал Клайв, а хозяйкой была очаровательная Этель. - Какая милая девочка! - размышлял он. - Такая непосредственная и благородная, веселая и жизнерадостная. Как уважительно она держится с мисс Ханимен. Как ласкова с братцами и сестрицами. А какой приятный голосок! Какая маленькая беленькая ручка! Когда я держал ее на ладони, мне казалось, будто это сидит беленькая пичужка. Обязательно надо носить перчатки... И костюм, Бинни говорит, у меня старомодный. А какая бы вышла восхитительная пара - Клайв и эта малютка! Ее глаза напомнили мне те, другие, которые я видел последний раз сорок лет назад... Хорошо бы Клайв женился на ней! Будь с ним такая милая девушка, он избежал бы опасностей и злоключений, которые подстерегают молодых людей. Я тоже мог быть счастлив и сделать счастливой свою подругу, да не судил господь. Так мне, видно, на роду написано. Пусть хоть Клайву выпадет счастье, и тогда я спокойно скажу: "Nunc dimittis" {Ныне отпущаеши (лат.).}. Сегодня больше ничего не нужно, Кин. Можете идти спать. - Благодарю вас, полковник, - отозвался Кин; он вышел из спальни, где стелил хозяину постель, но только хотел уйти, как полковник его окликнул: - Скажите, Кин, а что, мой синий сюртук староват? - Совсем вытерся на швах, сударь, - отвечал слуга. - Хуже, чем у других? И Кин вынужден был признать, что одеяние полковника имеет весьма диковинный вид. - Купите мне новый сюртук и проследите, чтоб я не носил и не делал ничего, что не принято. Я давно не был в Европе и не знаю здешних обычаев, но готов им поучиться. Кин удалился, говоря себе, что старик у него молодчина, каковое суждение он успел уже высказать слуге леди Анны, мистеру Куну, во время недавних совместных возлияний. И поскольку даже самым великим из нас не избегнуть суда прислуги, - счастье тому, о ком она говорит хорошо. ^TГлава XVI,^U в которой мистер Шеррик сдает дом на Фицрой-сквер Несмотря на свой злосчастный визит к няне в родной город и издевательскую заметку в "Ньюком индепендент", полковник продолжал пользоваться расположением на Парк-Лейн, куда наш достойный джентльмен захаживал чуть ли не каждый день и где встречал радушный, можно даже сказать сердечный прием, по крайней мере, у женщин и у детей. Кто, как не дядя Ньюком возил детвору в цирк Астли? Я сам видел его там с целой оравой детишек, которым он был под стать. Он от души смеялся шуткам мистера Мерримена на арене и затаив дыхание следил за битвой при Ватерлоо: его поразило сходство (прямо не отличишь, сэр!) исполнителя главной роли с императором Наполеоном, чью могилу он посетил по пути в Европу, как он с гордостью сообщил маленьким друзьям, облепившим его со всех сторон. Девочки, младшие дочки сэра Брайена, сидели, ухватившись каждая за палец его честной руки; справа и слева ликовали и хлопали в ладоши малыши Элфред и Эдвард, а в глубине ложи восседали мистер Клайв и мисс Этель, наслаждавшиеся представлением с тем достоинством, какое приличествовало их возрасту и степенности. Что до Клайва, то по части развлечений он заметно перерос своего батюшку, убеленного сединами воина. До чего приятно было слушать, как смеялся наш полковник шуткам клоуна, и наблюдать, с какой простодущной нежностью поглядывал он на ликующую детвору. А как щедро угощал он их в антракте сластями! Вот он сидит среди малышей и с превеликим удовольствием ест апельсин. Право, не знаю, сколько бы запросил мистер Барнс Ньюком за то, чтобы отсидеть пять часов со своими младшими братьями и сестрицами в ложе театра, на виду у публики, да еще при всех есть апельсин. А когда крошку Элфреда отдали в Харроу, полковник Ньюком, конечно, поспешил вместе с Клайвом навестить мальчонку и набил его карманы деньгами. Можно ли поместить капитал лучше, чем подарив деньги школьнику? Каким душевным теплом воздастся вам за это впоследствии! Блажен дающий и блажен принимающий. Вспомните, как вы сами в юности радовались такому подарку, и в первый же погожий день поезжайте в школу к племяннику и оставьте ему немного деньжат. В полковнике столь сильна была страсть к благодеяниям, что он готов был осыпать щедротами также и тех своих юных племянников и племянниц, которые жили на Брайенстоун-сквер. Однако миссис Ньюком была слишком добродетельна, чтобы потакать подобному баловству. К огорчению своих приехавших на каникулы отпрысков, она велела им вернуть дяде блестящие золотые соверены, которыми тот хотел их порадовать, а бедного джентльмена отчитала за то, что он развращает ее мальчиков. - Я _никого_ не осуждаю, - говорила она, - и ни на кого _не намекаю_. - Это, разумеется, значило, что она не намекает на Парк-Лейн. - _Возможно_, есть дети, которым разрешают брать деньги у взрослых знакомых их родителей. _Возможно_, в других семьях дети только и смотрят вам в руки, сызмальства приучаясь тем самым к корыстолюбию. В каждом доме _по-своему_, - я никого не порицаю. Я только смотрю, делаю выводы и молюсь о благополучии моих _собственных_ крошек. Они ни в чем не терпят нужды. Небеса в своей щедрости даровали нам всякие радости, окружили нас роскошью и красотой. Зачем нам одалживаться у других, когда нам самим отпущено столько благ? Чтобы я позволила _своим_ мальчикам брать деньги!.. Я б сочла это неблагодарностью, полковник Ньюком, отсутствием христианского смирения. Заметьте, я ни на кого _не намекаю_. Отправляясь в школу, они получают от отца по соверену и еще шиллинг в неделю на карманные расходы, а это более чем достаточно. Когда они живут дома, я стараюсь доставить им все разумные развлечения. Я отправляю их в Политехнический музей с профессором Хиксоном, который любезно взял на себя труд познакомить их с чудесами науки и диковинами техники; посылаю их в картинные галереи и в Британский музей, сама вожу их на восхитительные лекции, которые читают в обществе на Элбимарл-стрит. В театр я их не пускаю. Я не порицаю тех, кто ходит по театрам, отнюдь нет! Кто я такая, чтобы позволить себе судить других? Когда вы написали мне из Индии о своем желании, чтобы мальчик познакомился с творениями Шекспира, я тут же вам уступила. Зачем мне становиться между отцом и сыном? Я разрешила мальчику посмотреть пьесу и даже послала его в кресла с одним из наших лакеев. - Но сами-то вы щедро одаряли его деньгами, дорогая моя Мария, - промолвил наш простодушный полковник, улучив минуту, когда она прервала свои поучения. Однако не так-то просто было унять Добродетель. - А все почему, полковник Ньюком?! - воскликнула Добродетель, приложив пухлую руку к сердцу. - Да потому, что я была Клайву in loco parentis {Вместо родителя (лат.).}; он был мне сыном, а я ему матерью. Я потакала ему больше, чем собственным детям, относилась к нему с истинно материнской нежностью. _Тогда_ он был счастлив в моем доме. _Тогда_ его, верно, реже звали на Парк-Лейн, чем на Брайенстоун-сквер (впрочем, я ни на кого _не намекаю_). _Тогда_ не бывало, чтоб он почти неделю кряду ходил в другой дом и только разок заглянул к нам. Он был тогда простодушным, доверчивым и благородным мальчиком. Его не прельщали высокие чины и громкие титулы. Ничего _этого_ он не видел на Брайенстоун-сквер. Я ведь всего-навсего жена негоцианта и дочь провинциального стряпчего, я не могу собирать за своим скромным столом аристократов. А и могла бы - не стала. Я для этого слишком преданна семье, слишком честна и прямодушна и, наконец, скажу вам прямо, - слишком _горда_. И вот... вот приезжает на родину его батюшка, я сдаю мальчика ему с рук на руки, и больше он к нам не ходит: у нас ведь не встретишь никого из знати. При этих словах из ее крохотных глазок потекли слезы, и она прикрыла свое круглое лицо носовым платком. Случись полковнику Ньюкому открыть нынче поутру газету и заглянуть в отдел так называемой светской хроники, он, без сомнения, понял бы, что побудило его невестку выказать столько праведного негодования. "Морнинг пост" сообщала, что вчера на обеде у сэра Брайена и леди Ньюком присутствовали его превосходительство персидский посол Бакшиш-Бей, достопочтенный Карамболь Роу с леди Луизой Роу, председатель Контрольной палаты, граф X., графиня Кью и граф Кью, сэр Карри Ботон, генерал-майор Хукер с супругой, полковник Ньюком и мистер Хорэс Фоги. Позднее на вечере у ее милости присутствовали такие-то и такие-то. Сей перечень громких имен миссис Ньюком прочла мужу за завтраком с обычными своими комментариями. - Председатель Контрольной палаты, председатель Совета директоров, бывший генерал-губернатор Индии и полный набор этих Кью! Ей-богу, Мария, наш полковник попал в неплохую компанию! - вскричал мистер Ньюком, разражаясь смехом. - Такой обед и тебе следовало для него устроить. Было бы ему с кем поговорить об Индии. А у нас за столом он сидел между старенькой леди Трухли и профессором Дуббсом. Немудрено, что он заснул после обеда. Я и сам раза два задремывал, пока профессор Дуббс вел свой бесконечный спор с доктором Вздормели. Этого Вздормели сам черт не уймет! - Доктор Вздормели человек ученый, его знают по всей Европе, - отвечала с важностью Мария, - и всякий образованный человек предпочтет его общество этим титулованным ничтожествам, с которыми породнился твой братец. - Ну вот, пошла! И всегда-то ты, Полли, стараешься как-нибудь поддеть леди Анну и ее родственников, - добродушно отозвался мистер Ньюком. - "Поддеть"! Что за вульгарные у вас выражения, мистер Ньюком! Что мне за дело до титулованной родни сэра Брайена? Для меня знатность - ничто. Людей ученых, светочей ума я предпочитаю всем обладателям громких титулов. - Вот и ладно, - заметил ее супруг Хобсон. - У тебя свой круг, у леди Анны - свой. У тебя один обычай, у нее - другой. Ты женщина незаурядная, душечка Полли, кто ж этого не знает? А я - простой земледелец, и все. Ты довольна - и я доволен. Собирай себе за столом, кого хочешь, пусть они себе разговаривают хоть по-гречески, хоть об алгебре - мне все едино! Право, душечка, ты, наверно, даже самым ученым из них не уступишь. - Я не щадя сил пытаюсь наверстать упущенное и пополнить пробелы своего образования, - отвечала миссис Ньюком. - Вы взяли за себя дочь бедного сельского стряпчего, мистер Ньюком, не у пэров искали вы себе подругу. - Еще бы, не такой я дурак! - вскричал мистер Ньюком, с восхищением оглядывая свою пышнотелую подругу, сидящую за серебряным чайником. - Я не получила должного образования, мистер Ньюком, однако, постигнув благо учения, приложила, надеюсь, все силы, дабы развить дарованные мне богом скромные таланты. - Скромные? Ну и ну!.. - воскликнул муж. - Не говори глупости, Полли. Ты же прекрасно знаешь, что ты женщина незаурядная, не мне чета. Я это сознаю. Да ведь и одного на семью хватит. Книги, душечка, это по твоей части. Ага, подали лошадь! Так вот, заехала б ты нынче к леди Анне. Ну съезди, навести ее, будь умницей! Она, конечно, женщина взбалмошная и все такое, и Брайен немножко дерет нос, но в общем малый он неплохой, и мне бы хотелось, чтобы вы с его женой больше дружили. По пути в Сити мистер Ньюком заехал на Фицрой-сквер, номер сто двадцать, поглядеть домик, который снял его брат полковник со своим индийским другом, мистером Бинни. Хитрая бестия этот Бинни! Привез из Индии деньжат и теперь ищет, как бы их понадежнее пристроить. Его познакомили с братьями Ньюком, и Хобсон составил о друге полковника весьма лестное мнение. Дом оказался просторный, хотя, по чести сказать, мрачноватый. Совсем недавно здесь помещался не слишком процветавший пансион для девиц. След от медной дощечки мадам Лятур по сей день виден на высокой черной двери, изукрашенной в жизнерадостном стиле конца прошлого века - бараньими черепами по углам, гирляндами и погребальной урной в центре. Мадам Лятур, одно время даже державшая огромную желтую колымагу, в которой ее юные питомицы катались по Риджентс-парку, была беженкой из родных мест (родилась она в Излингтоне, и папаша ее звался Григсон), а теперь вдобавок вынуждена была эмигрировать из этого дома, преследуемая по суду Сэмюелом Шерриком, тем самым мистером Шерриком, чьи винные погреба подрывали устои часовни леди Уиттлси, где читал свои проповеди медоточивый Ханимен. Дом этот принадлежал мистеру Шеррику. Иные утверждают, что его настоящее имя Шадрах и будто бы у них на памяти он мальчишкой продавал апельсины, потом был хористом в опере, а после секретарем у одного великого трагика. Мне все это неизвестно. Может быть, он был компаньоном мистера Кэмпиона из Подворья Шепхерда, а может, и нет. Так или иначе, а у него чудесный загородный дом в Сент-Джонс-Вуд, на Эбби-Роуд, всегда полный гостей - довольно шумливых, по большей части спортсменов; ездит он всегда - верхом или в карете - на великолепных лошадях, имеет ложу в опере и свободный доступ за кулисы. Чернявый, с блестящими глазами и эспаньолкой, он весьма недурен собой, носит драгоценные камни и в подпитии поет душещипательные романсы. Кому дело до того, какую веру исповедовали предки мистера Шеррика и чем он занимался в юности? А представил его полковнику и Бинни мистер Ханимен, человек, разумеется, достойный всякого уважения. Мистер Шеррик снабжал их вином из тех самых бочек, над которыми так упоительно проповедовал Чарльз Ханимен. Вино было недорогое, - как торговец вином, он не представлял собой никакой опасности. Если с ним расплачивались наличными, как это делали наши простодушные друзья, Шеррик был поистине сама любезность. Когда дом был снят, у Клайва, мистера Бинни и полковника появилось, как вы догадываетесь, новое развлечение: они ходили по аукционам, к обойщикам и по мебельным магазинам, чтоб обставить всем нужным свое новое жилище. В доме царил особый уклад: в нем было трое хозяев и при них четверо или пятеро слуг. Кин состоял при полковнике и его сыне, расторопный паренек из рассыльных при мистере Бинни, а миссис Кин, в чьей власти находились две служанки, была за повариху и домоправительницу. Сам полковник с великим мастерством готовил плов, карри, баранье рагу и тушеное мясо с картофелем. Сколько трубок мы там выкурили, удобно расположившись в столовой, гостиной или другой комнате! Какие приятные вечера проводили мы над книгами мистера Бинни или за бутылкой его голландского джина! А еще там устраивались званые обеды, на которых почти всегда находилось место и для автора этой хроники. У Клайва был наставник - некий Грайндли из колледжа Тела Христова, - рекомендованный нами и не слишком утруждавший юного джентльмена. А того, положительно, занимало одно рисование. Он рисовал собак, лошадей, слуг, начиная с подслеповатого рассыльного и кончая розовощекой девицей, племянницей миссис Кин, которую эта добродетельная экономка всегда старалась побыстрее вызвать из его комнаты; рисовал своего батюшку в самых различных видах - спящим, гуляющим или в седле, а также маленького весельчака Бинни, то примостившим на стуле свои пухлые ножки, то скачущим на низкорослой резвой лошадке. Вот бы кому иллюстрировать нашу повесть, да только он забросил графику нынче. С юным Ридли он встречался теперь ежедневно; покончив утром с Грайндли, классическими языками и математикой и совершив верховую прогулку с отцом, Клайв неизменно отправлялся в школу живописи Гэндиша, где Ридли успевал уже порядком потрудиться к тому времени, когда его юный друг и покровитель, оставив книги, только брался за кисть. - Да! - восклицает Клайв, если заходит речь о тех далеких днях. - Славное было время! Пожалуй, в целом Лондоне не было юноши счастливей меня. В его мастерской и сейчас висит написанный за один сеанс портрет чуть лысеющего, седоватого человека с пышными усами, мягкой полуулыбкой и грустным взглядом. И Клайв, показывая своим детям портрет их дедушки, говорит, что во всем свете не было человека благороднее его. ^TГлава XVII^U Школа живописи Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может, скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы, некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну, скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти жилища еще сохраняли приличный вид - окна часто мыли, дверные молотки и дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города. Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце. Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью - развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа - скрывается простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность, облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый, умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он - миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо". Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, - где, как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя, сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер Клайв Ньюком утверждает, что время, когда он обучался живописи дома и за границей, было для него самым счастливым. Конечно, рассказ о житье художников может оказаться таким же невыразительным, как канцелярское описание какой-нибудь пирушки или запись беседы двух влюбленных, но поскольку летописец уже привел своего героя к этой поре его жизни, придется рассказать и о ней, прежде чем перейти к дальнейшим событиям настоящей хроники. Само собой разумеется, что наш юноша не раз советовался со своим любящим батюшкой о том, какую ему избрать профессию. Ньюком-старший вынужден был признать, что по части математики, латыни и греческого из любой сотни мальчиков - пятьдесят не уступали его сыну в способностях и, по крайней мере, столько же были прилежнее его; военная служба, по мнению полковника, была в мирные дни неподходящей профессией для юноши, склонного к безделию и забавам. Пристрастие же мальчика к рисованию было всем очевидно. Его учебники были испещрены карикатурами на учителей, пока Грайндли объяснял ему урок, он, сам того не замечая, успевал прямо у него под носом набросать его портрет. Словом, Клайв решил, что он будет художником - и больше никем, и вот в возрасте шестнадцати лет приступил к регулярным занятиям живописью под руководством знаменитого мистера Гэндиша, проживавшего в Сохо. Гэндиша рекомендовал полковнику Эндрю Сми, эсквайр, член Королевской Академии и видный портретист, которого он однажды встретил на обеде у леди Анны Ньюком. Мистеру Сми довелось видеть кое-что из рисунков Клайва, сделанных им для кузин. Рисовать для них было его любимым занятием, и он охотно проводил за ним целые вечера. За год он нарисовал сотни маленьких Этель, а тем временем это прелестное юное создание с каждым днем становилось все привлекательней, и фигура маленькой нимфы казалась все женственней, все грациозней. Рисовал он, разумеется, и Элфреда, и всех обитателей детской, тетю Анну с ее бленгеймскими спаньелями, мистера Куна с серьгами в ушах, величавого Джона с ведерком угля и вообще все, что видел в этом доме. - У мальчика огромный талант, - льстиво утверждал мистер Сми. - Какая сила и самобытность в каждом рисунке! Взгляните на этих лошадей - великолепно, ей-богу!.. А Элфред верхом на пони, а мисс Этель в испанской шляпе с развевающимися по ветру волосами!.. Надо обязательно взять этот рисунок и показать Лендсиру. И обходительный живописец изящно заворачивал рисунок в лист бумаги, прятал его на дно шляпы и потом клялся, что великий художник пришел в восторг от произведения юноши. Сми привлекали не только способности Клайва к рисованию; он считал его заманчивой моделью для портрета. Что за цвет лица!.. Какие изящные завитки волос, какие глаза!.. Такие голубые глаза не часто нынче встретишь! А полковник!.. Вот если б он согласился позировать ему несколько сеансов в мундире бенгальской кавалерии - серым с серебряным шитьем, а на нем кусочек алой ленты, чтоб чуть подтеплить тона! Художнику теперь редко представляется возможность изобразить подобную цветовую гамму, говорил мистер Сми. Попробуйте что-нибудь сделать с нашей убийственной алой формой! Даже Рубенсу редко удавался багрянец! Возьмите всадника на знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре, - красные тона, положительно, портят все полотно! Нет, дымчатый цвет и серебро, что может быть лучше?! Все это не помешало мистеру Сми написать портрет сэра Брайена в огненно-красном мундире помощника наместника графства и одолевать просьбами каждого знакомого офицера, чтоб тот согласился позировать ему при полном параде. Клайва Ньюкома академику написать удалось, - разумеется, из чистой дружбы и еще потому, что ему нравился сюжет, хотя, конечно, он не мог отказаться от чека, присланного ему полковником за раму и портрет. Сам же старый воин не поддавался ни на какие уговоры и не хотел позировать никому, кроме сына. Он говорил, что ему совесть не позволяет истратить пятьдесят гиней на изображение своей заурядной физиономии. Шутки ради он предложил Бинни запечатлеть свой лик на холсте, в чем его рьяно поддержал Сми, однако честный Джеймс, хитро подмигнув, объявил, что он и без того красавец и ему нет надобности прибегать к краскам. Когда, отобедав на Фицрой-сквер, где происходила беседа, мистер Сми удалился, Джеймс Бинни высказался в том смысле, что академик сей не более, как старый шарлатан, и возможно, что суждение это было не столь уж далеко от истины. Приблизительно того же мнения держались и некоторые молодые друзья доброго полковника, от души потешавшиеся над маститым живописцем. Хитрый Сми так же ловко пользовался лестью, как кистью и красками. Он ловил джентльменов на званых обедах, заманивал наивных к себе в студию и, прежде чем те успевали опомниться, "снимал с них головы". Однажды, идя по Хауленд-стрит, от Темпла к дому полковника, мы увидели, как из подъезда мистера Сми выскочил его превосходительство сэр Томас де Бутс в полной генеральской форме и мгновение спустя очутился в своем экипаже. Кучер как раз ушел подкрепиться в соседний кабачок, и сэр Томас сидел в фаэтоне, облаченный в пурпур и злато, а кругом восторженно скакали уличные мальчишки и кричали "ура!". Заметив нас, он весь побагровел - какой живописец передал бы эти малиновые тона?! Он был одной из многочисленных жертв мистера Сми. И вот в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком, полковник Ньюком вышел из дому с сыном и достославным мистером Сми, членом Королевской Академии, и направился к мистеру Гэндишу, жившему неподалеку. Юный Клайв, наделенный редким даром подражания и, как всегда, пояснявший рассказ рисунками, изобразил друзьям свое свидание с профессором. - Ей-богу, Пен, ты должен на него взглянуть, - говорил Клайв. - Этот Гэндиш - невероятная личность! Иди к нему в ученики; таких веселых ребят в целом свете не встретишь. Гэндиш называет их штудентами и при этом цитирует: "Hars est celare Hartem" {"Искусство в том, чтобы скрывать искусство" (искаж. лат.).}, ей-богу! Гэндиш угостил нас бутылкой вина с пирожным и еще кухонной латынью в придачу. А родитель мой был великолепен, сэр. Перчатки надел, - он их, ты знаешь, надевает по самым торжественным случаям, - ну прямо щеголь-щеголем. Ему бы в генералах ходить; вид у него самый фельдмаршальский, верно? А ты бы посмотрел, как он расшаркивался перед миссис Гэндиш и ее разряженными дочками, сидевшими вокруг подноса с пирожным. Поднял стакан, отвесил им низкий поклон и говорит: "Надеюсь, милые барышни, вы нечасто заглядываете в мастерскую? Ведь при вашем появлении молодые джентльмены, без сомнения, перестают смотреть на статуи". А они, между прочим, редкостные пугала! Но мой милый старикан считает каждую женщину красавицей. - Рассматриваете мою Боадисею, мистер Сми? - спрашивает Гэндиш. И досталось бы ему у Серых Монахов за такое произношение! - А?.. Да-да, - отвечает мистер Сми; он останавливается перед картиной и всматривается в нее эдак, из-под ладони, точно ищет, куда бы лучше ударить эту Боадицею. - Я написал ее, когда вы были еще юношей, Сми, за четыре года до вашего избрания в Академию. В свое время имела успех - в картине немало удач, - рассказывал Гэндиш. - Впрочем, настоящей цены мне за нее не дали, вот она и висит здесь. Не ценят у нас высокого искусства, полковник, грустно, но факт. - И верно, что "высокого"! - шепчет язвительный Сми. - Как-никак четырнадцать футов высоты. - И тут же добавляет во всеуслышанье: - В картине много удач, как вы говорите, Гзндиш. Например, ракурс, в котором подана эта рука, - блестяще!.. И красная драпировка, собранная в правом углу, выполнена очень искусно! - Да, высокое искусство!.. Это вам, Сми, не портреты писать, - говорит Гэндиш. - Одни натурщики для древних бриттов обошлись мне в тридцать фунтов, а я только начинал выходить в люди и незадолго перед тем женился на моей Бетси. Узнаете Боадицею, полковник? В римском шлеме, панцире и с древним копьем в руке. Все подлинное, сэр, все писано по образцам самой что ни на есть настоящей античности. - Все, кроме самой Боадицеи. Она остается вечно юной, - ответствовал мой родитель и, помахивая в такт тростью, прочел несколько строк из Купера: Когда исходит кровью королева Британии - воительница наша, Исхлестанная римскими плетями... - Прелесть что за стихи!.. - восклицает Клайв. - Я, помнится, когда-то переводил их алкеевой строфой. - И, весело рассмеявшись, он вернулся к своему рассказу. - Ах, надо непременно записать эти стихи в альбом! - вскричала одна из девиц. - Это вашего сочинения, полковник? А Гэндиш - тот ведь интересуется лишь собственными творениями - не унимался: - Моя старшая дочь, эскиз портрета, выставлявшегося в тысяча восемьсот шестнадцатом году. - И вовсе не в шестнадцатом, папа!.. - возражает мисс Гэндиш. А она, надо сказать, совсем не птенчик на вид. - Вызвал восторг, - продолжал Гэндиш, не обращая ни на что внимания. - Могу показать, что тогда писали о нем в газетах; особенно нахваливали его "Морнинг кроникл" и "Экземинер". Мой сын в образе младенца Геркулеса, удушающего змея, над фортепьяно. Первый вариант моей картины "Non Hangli, said Hangeli" {Искаженное "Non Angli, sed Angeli" - "Не англы, но ангелы" (лат.).}. - Угадываю, кто послужил моделью для ангелов, - вмешался мой батюшка. Каков старик-то! Но это он чересчур!.. Впрочем, Гэндиш слушал его не больше, чем мистера Сми, и продолжал умащать себя маслом, как, я читал, то в обычае у готтентотов. - Я сам тридцати трех лет от роду! - объявил он, указывая на портрет джентльмена в лосинах и сапогах, по всему судя, из красного дерева. - Я мог стать и портретистом, мистер Сми! - Да, кое-кому из нас повезло, что вы занялись высоким искусством, Гэндиш, - ответил мистер Сми; он отхлебнул из бокала и, поморщившись, поставил его на стол: вино, и вправду, было не из лучших. - "Две девочки", - продолжал неукротимый мистер Гэндиш. - Мотив для картины "Дети в лесу". Вид на Пестум; писан мной с натуры во время путешествия с покойным графом Кью. Доблесть, Свобода, Красота и Коммерция оплакивают вместе с Британией кончину адмирала виконта Нельсона - аллегория, созданная мной в юности, вскоре после Трафальгарской битвы. Мистер Фьюзели, увидев ее, сэр, сказал мне, тогда еще штуденту Академии: "Держитесь античности, юноша. Нет ничего выше ее". Так и сказал. Соблаговолите пройти со мной в мой атриум, и вы увидите мои величайшие полотна, тоже из английской истории. Английский живописец, работающий в историческом жанре, должен брать сюжеты по преимуществу из отечественной истории, сэр. К этому я и стремился. Отчего не строят у нас храмов, где даже неграмотный мог бы воочию познакомиться со своей историей? Отчего мой Альфред висит здесь, в сенях? Все потому, что нет у нас заботы о людях, посвятивших себя высокому искусству. Известен вам этот эпизод, полковник? Король Альфред, спасаясь бегством от датчан, укрылся в пастушьей хижине. Хозяйка, женщина простая и грубая, приказала ему испечь лепешку, и бежавший монарх взялся за сей низкий труд, но в мыслях о судьбе государства совсем позабыл про лепешку и дал ей подгореть, за что был побит женой пастуха. Мной взят момент, когда женщина замахивается на короля, а он принимает удар, величественно и в то же время смиренно. На заднем плане в дверь хижины входят королевские военачальники, чтоб возвестить о победе над датчанами. В отворенную дверь глядит заря, символизирующая рождение надежды. Легенду эту я обнаружил во время своих исторических изысканий, и сотни, да, сотни художников с тех пор воспользовались ею, сэр, - настолько она всем понравилась. А я, открывший ее, по-прежнему остаюсь владельцем своей картины! А теперь, полковник, - не унимался зазывала, - посмотрим коллекцию моих скульптур. Вот, это - Аполлон. Это - знаменитая Венера Анадиомена, украшение Лувра. Я лицезрел ее во всей красе в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Лаокоон. Нимфа работы моего друга Гибсона. Как видите, это единственная статуя современного автора, допущенная мной в мир античности. А сейчас поднимемся по этой лестнице в мастерскую, где, надеюсь, будет прилежно трудиться мой юный друг, - мистер Ньюком. Ars longa est, мистер Ньюком, a vita... {Искусство - вечно... Жизнь... (лат.).} - Я в страхе ждал, - рассказывал Клайв, - что тут мой папенька процитирует свое любимое изречение, начинающееся словами "ingenuas didicisse..." - но он удержался, и мы вошли в комнату, где сидело два десятка учеников, которые при нашем появлении подняли головы от рисовальных досок. - Здесь ваше место, мистер Ньюком, - сообщил живописец, - а здесь - вашего юного друга... Как его, вы сказали?.. - Я еще раз назвал ему Ридли. Ведь мой добрый старик, как ты знаешь, обещал платить и за него. - Это - мистер Чиверс, мой старший ученик, а в отсутствие моего сына и здешний староста. Мистер Чиверс - мистер Ньюком. Джентльмены, это мистер Ньюком, ваш новый соученик. Мой сын, Чарльз Гэндиш - мистер Ньюком. Усердие, джентльмены, усердие! Ars longa. Vita bre-vis, et linea recta brevissima est {Искусство - вечно. Жизнь - коротка, а прямая линия - наикратчайшая (лат.).}. Сюда, полковник, вниз по лесенке, через дворик в мою штудию. Итак, джентльмены... Вот!.. - объявил Гэндиш и отдернул занавеску. Вволю нахохотавшись над этим рассказом в лицах, мы спросили Клайва, что за шедевр был там в студии. - Шапку по кругу, Джей Джей! - крикнул Клайв. - Леди и джентльмены, платите! А теперь входите, представление начинается... - Но мошенник так и не сказал нам, какое творение Гэндиша скрывалось за занавеской. Не слишком удачливый живописец, мистер Гэндиш был превосходным учителем и хорошим судьей чужих работ. Вслед за описанным визитом Клайв явился к нему со своим другом, Джей Джеем, уже в качестве ученика. Один - почти горбатый, невзрачный, плохо одетый и понурый - скромно примостился за своей рисовальной доской; другой, - сияя красотой и здоровьем и одетый у лучшего портного, - вошел в мастерскую в сопутствии двух адъютантов - отца и мистера Сми, заранее расхваленный на все лады почтенным Гэндишем. - Спорю, что ему давали вино с пирожным! - объявил один из учеников, эпикуреец с саркастическим складом ума. - И каждый день будут давать, коли он захочет. И в самом деле, Гэндиш щедро потчевал Клайва сладкой лестью и пьянящими восхвалениями. Рукава у Клайва были на шелковой подкладке, рубашка - с запонками, ни цветом, ни тонкостью полотна не походившая на тот сомнительный предмет туалета, который являл миру Боб Граймз, когда снимал сюртук, чтобы переодеться в рабочую блузу. Клайву подавали лошадь к самому крыльцу Гэндиша, выходившему на одну из верхних улиц Сохо. Когда же он садился на коня и лихо отъезжал прочь, вслед ему из окна гостиной улыбались девицы Гэндиш, а из дома напротив бросали нежные взгляды их соперницы, черноокие дочки танцмейстера Левисона. Простодушные ученики Гэндиша единогласно высказались в том смысле, что Клайв - "молодчага" и к тому же - "франт и хват". Притом он еще и рисовал прекрасно. Тут не могло быть двух мнений. У Гэндиша, конечно, все рисовали друг на друга карикатуры, но когда рыжеволосый верзила-шотландец мистер Сэнди Макколлоп, изобразил в смешном виде Джона Джеймса, Клайв в отместку нарисовал такой портрет Сэнди, что вся комната покатилась со смеху. Тут каледонский великан принялся осыпать товарищей язвительными упреками, называя их скопищем трусов и подхалимов и присовокупляя к этому другие более грубые эпитеты, и тогда Клайв скинул свой щегольской сюртук и пригласил мистера Макколлопа на задний двор, где и преподнес ему урок, им самим полученный когда-то в школе Серых Монахов, - точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу возможности видеть голову Лаокоона, каковую ему надлежало скопировать. Продлись поединок еще хоть немного после блестящих выпадов Клайва правой и левой, превосходство шотландца в летах и весе могло бы привести к иному исходу; однако на шум битвы из своей мастерской появился профессор Гэндиш и глазам своим не поверил, увидев, что сталось с глазами бедного Макколлопа. Шотландец, надо отдать ему должное, не затаил против Клайва злобы. Они подружились и оставались друзьями не только у Гэндиша, но и в Риме, куда оба потом отправились продолжать образование. Мистер Макколлоп давно уже стал знаменитостью; его картины - "Лорд Ловат в темнице" (на ней также изображен рисующий Ловата Хогарт), "Взрыв часовни в Филде" (написана для Макколлопа из Макколлопа), "Истязание ковенанторов", "Убиение регента", "Умерщвление Риччо" и прочие исторические вещи, все, разумеется, из истории Шотландии, - доставили ему известность как в северных, так и в южных графствах; глядя на мрачные эти полотна, трудно было поверить, что Сэнди Макколлоп - редкостный весельчак. Не прошло и полугода после упомянутой стычки, как они с Клай-вом стали закадычными друзьями, и это по ходатайству Клайва мистер Джеймс Бинни заказал Сэнди первую картину, для которой тот избрал веселый сюжетец: юный герцог Ротсей умирает в подземелье голодной смертью. Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis {Мужскую тогу (лат.). Иносказательно: стал взрослым мужчиной.}, и с несказанной радостью обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его внешности. Школа Uэндиша находилась в столь близком соседстве с обителью Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили. И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив тем, что его мальчику хорошо. ^TГлава XVIII^U Новые знакомцы Клайв презабавно рассказывал нам о питомцах Гэндиша, столь различных по возрасту и сословию, среди которых он прижился благодаря своему неизменно веселому и доброму нраву, помогавшему ему всюду, куда бы его ни забросила судьба. Он так же свободно чувствует себя в богатой гостиной, как и в общем зале какого-нибудь питейного заведения, и так же мило ведет беседу с благовоспитанной владелицей особняка, как и с разбитной трактирщицей, наполняющей за стойкой кружки своих посетителей. Скоро все до единого гэндишиты прониклись расположением к молодому Ньюкому - начиная со старшего ученика, мистера Чиверса, и кончая постреленком Гарри Хукером, который в свои двенадцать лет так проказничал и так рисовал, как не всякий в двадцать пять, а также младшим учеником крошкой Бобом Троттером, бегавшим для всей мастерской за апельсинами, яблоками и грецкими орехами. Клайв поначалу испытал немалое удивление при виде этих жалких пиршеств и того, какую радость доставляли они иным из учеников. Гэндишиты были любителями польской колбасы, не скрывали своего пристрастия к пирогам с мясом, спорили на кружку имбирного пива и отдавали долги тем же шипучим напитком. Был среди них один юнец иудейского вероисповедания, которого вся мастерская угощала, шутки ради, свиными сосисками, бутербродами с ветчиной и тому подобным. Этот молодой человек (впоследствии он очень разбогател и лишь три месяца назад обанкротился) покупал кокосовые орехи и с выгодой сбывал их товарищам. В карманах у него всегда были мелки, булавки для галстука, пенальчики, на которых он не прочь был заработать. С Гэндшнем он держался крайне развязно, и тот, очевидно, его боялся. Поговаривали, что профессор находится в довольно стесненных обстоятельствах и что Мосс-старший имеет над ним тайную власть. Когда Ханимен с Бейхемом однажды зашли в мастерскую повидать Клайва, оба были крайне смущены, узрев юного Мосса, - он сидел и срисовывал Марсия. - Папаша знает этих господ, - сообщил он потом Клайву; его миндалевидные глаза блестели злорадством. - Зашли бы как-нибудь, мистер Ньюком, когда будете на Уордор-стрит, может, мы окажемся вам полезны (слова он произносил в нос, так что получалось "зашли бы каг-дибудь, бистер Дюкоб...", и так далее). Этот юноша мог достать билеты почти в любой театр, и он раздавал или продавал их у Гэндиша и с упоением рассказывал про шикарные маскарады, которые посещал. Клайв немало посмеялся, встретив однажды мистера Мосса на подобном балу в алом кафтане и высоких ботфортах. - Гей!.. Вперед!! - выкрикивал он, обращаясь к другому восточному джентльмену, своему младшему брату, облаченному в костюм гардемарина. Однажды Клайв купил у мистера Мосса полдюжины театральных билетов и роздал их товарищам по мастерской. Когда же назавтра этот любезный юноша попробовал всучить ему другие билеты, Клайв с достоинством ответил: - Благодарю вас за услугу, мистер Мосс, но я, когда хожу в театр, предпочитаю платить у входа. Мистер Чиверс сидел обычно в углу мастерской, склонившись над литографским камнем. Это был неуклюжий и желчный молодой человек, вечно распекавший младших учеников, которые, в свою очередь, смеялись над ним; вторым по рангу и возрасту был упомянутый нами Макколлоп. Поначалу и тот и другой держались с Клайвом даже грубее, чем с остальными, и больше придирались к нему, - его богатство раздражало их, а щегольство, непринужденные, свободные манеры и явный авторитет у младших казались им обидными. Сперва Клайв тоже отвечал Чиверсу враждой на вражду и не давал ему спуска. Но когда он узнал, что Чиверс - сын бедной вдовы, содержит мать на те деньги, которые выручает за литографские виньетки у нотных издателей и за уроки в одной хайгетской школе; когда Клайв увидел - или так ему показалось, - какими голодными глазами следит из своего угла старший ученик за тем, как его юные сотоварищи уписывают бутерброды с сыром и сласти, - неприязнь молодого Ньюкома, смею вас заверить, тотчас сменилась сочувствием и теплом, и он стал отыскивать и, конечно, отыскал способ подкормить строптивого Чиверса, не задев его самолюбия. Неподалеку от Гэндиша находилось, а может, и сейчас находится другое заведение, готовившее живописцев, а именно школа Баркера, которая имела то преимущество, что в ней были натурные классы со множеством костюмов и обучались здесь более продвинутые ученики. Баркериты и гэндшпиты враждовали и соперничали, как в стенах студий, так и вне их. У Гэндиша больше студентов попало в Королевскую Академию, и среди его выучеников было трое медалистов; молодой живописец, недавно посланный Академией в Рим, тоже был из числа гэндишитов. Бар-кер, напротив, ни в грош не ставил Трафальгар-сквер и зло вышучивал академическую манеру. Выставлялся он на Пэл-Мэл и Саффолк-стрит и смеялся над стариком Гэндишем и его картинами, изничтожая его англов и ангелов и разнося в клочья короля Альфреда с его лепешками. Студенты обеих школ встречались в кофейной и бильярдной Ланди, курили там и вели бурные споры. До того, как Клайв с Джей Джеем поступили к Гэндишу, баркериты брали верх в этом постоянном соперничестве двух академий. Фред Бейхем, знавший наперечет все столичные кофейни и украсивший своими инициалами двери, по крайней мере, тысячи питейных заведений, стал с некоторых пор завсегдатаем Ланди, где играл с художниками на бильярде, не гнушался обмакнуть усы в кружку пива, если ему ее выставляли, и щедро угощал других, когда бывал при деньгах; он считался почетным членом академии Баркера. А если гвардеец, позировавший для одного из героических полотен Баркера, почему-либо не являлся на сеанс, Бейхем обнажал свои мускулистые руки и крепкие плечи и становился в позу принца Эдуарда, которому Элеонора высасывает яд из раны. Потом он водил друзей на выставку и, указывая на картину, говорил: - Поглядите на эти бицепсы, сэр! Узнаете? Это шедевр Баркера, а мускулы-то Ф. Б., сэр! Ни в какой другой компании не чувствовал себя Ф. Б. так свободно, как у художников; его часто можно было видеть в их дымных логовах или на чердаках, где гулял ветер. Это от него Клайв узнал о том, как упорно борется с нуждой мистер Чиверс. А сколько умных советов мог при случае дать Ф. Б., сколько добрых дел числилось за этим веселым отщепенцем и на сколько еще подтолкнул он других! Наставления этого чудаковатого советчика были в ту пору жизни весьма полезны для Клайва и, как утверждает наш молодой друг, спасли его от многих и многих напастей. Через несколько месяцев после появления в Сохо Клайва и Джей Джея школа Гэндиша стала брать реванш у соперников. Молчаливый Ридли был признан гением; его копии отличались удивительным изяществом и мастерством, а рисунки - тонкой прелестью и богатством: фантазии. Мистер Гэндиш ставил его талант себе в заслугу, а Клайв всегда с готовностью признавал, скольким обязан вкусу друга, его увлеченности и мастерству. Что касается самого Клайва, то если в академии дела его шли успешно, за ее стенами ему сопутствовал полный триумф. Он был хорош собой и отважен, его веселость и прямодушие восхищали и покоряли всех. Денег у него была уйма, и он сорил ими, как юный монарх. Он запросто обыгрывал на бильярде завсегдатаев Ланди - даже грозному Ф. Б. мог дать фору. Песня, которую он пел на веселых ужинах, славилась меж друзей, и не было для Джей Джея большего счастья, чем слышать звонкий голос друга или наблюдать, как, точно по волшебству, повинуются юному чемпиону бильярдные шары. Клайв не был лучшим из питомцев Гэндиша. Поговаривали даже, что, ходи он в студию пешком, профессор вряд ли бы так превозносил его, так часто ставил в пример другим. Девицы Гзндиш, не скроем того, разыскали в Книге пэров родословную дядюшки Ньюкома, и Гэндиш-младший, очевидно, не без тайного расчета, сделал набросок картины, на которой, в полном соответствии с этой правдивой книгой, изображалось, как некий предок Клайва весело шествует на костер в Смитфилде, окруженный толпой мерзких доминиканцев, чьи увещания, как видно, нисколько не действуют на мученика из рода Ньюкомов. А Сэнди Макколлоп нарисовал картину на другой сюжет: цирюльник короля Эдуарда Исповедника подстригает бороду оного монарха. В ответ на эту сатиру Клайв любезно изобразил вождя клана Макколлопов, Сони Вина Макколлопа, который спустился с гор в Эдинбург и впервые в жизни с изумлением созерцает пару штанов. Такими веселыми шутками забавлялись изо дня в день молодые люди из студии Гэндиша. Всех как-нибудь да высмеивали. Кто немножко косил, того изображали со страшным косоглазием; юношу, наделенного от природы длинноватым носом, насмешники рисовали с каким-то чудовищным хоботом, а маленького иудея Боби Мосса с Уордор-стрит представили однажды в трех шапках и с мешком старьевщика за плечами. Не щадили и сгорбленную спину бедного Джей Джея, пока Клайв не ополчился на тех, кто рисовал его друга в виде ужасного горбуна, и не объявил им, что смеяться над подобным уродством - позор! Наш друг, юноша прямой, великодушный и добрый, отличался, по чести говоря, некоторой долей надменности и деспотизма, и возможно, тогдашний его образ жизни и окружение способствовали развитию этих природных недостатков, так что недоброжелатели, обвинявшие его в чрезмерном самомнении, были не столь уж неправы. Он, как известно, сам горько сожалел о том, что его рано забрали из школы, - ему, по его собственным словам, было бы только полезно еще годик-другой получать трепку от старины Ходжа; он сетовал и на то, что его не послали в колледж, - пусть там даже специально не воспитывают скромность, ты научаешься ей поневоле, ибо встречаешь равных себе, а то и лучших, тогда как в студии бедного мистера Гзндиша, пожалуй, не было никого, кто бы не льстил ему, не смотрел на него снизу вверх, не восхищался им от души или притворно. Его родовитость и богатство производили неотразимое впечатление на этих простых ребят (хоть не на всех в равной мере), и они с готовностью бегали по его поручениям и всячески оспаривали друг у друга благосклонность молодого набоба. Природное чистосердечие делало его жертвой их лести, а веселый и общительный нрав приводил его в такое общество, от которого ему следовало бы держаться подальше. Боюсь, что этот хитрец Мосс, чьи родители торговали мебелью, картинами, настоящими и поддельными драгоценностями, бессовестно сбывал Клайву перстни, цепочки, запонки, блестящие булавки и прочую дребедень, каковую наш бедный франт прятал в ящик и решался надеть только будучи уверен, что его не увидит ни отец, ни мистер Бинни, пристально следивший за ним своим проницательным оком. Ежедневно, вскоре после полудня, Клайв выходил из дому: в этот час ему полагалось начинать занятия у Гэндиша. Но всегда ли наш юный джентльмен сидел за рисовальной доской, когда его батюшка полагал, что он прилежно срисовывает античные образцы? Боюсь, его место иногда пустовало. Его друг Ридли работал изо дня в день и притом с утра до ночи. Не раз этот маленький труженик замечал отсутствие своего покровителя и, разумеется, мягко пенял ему; но если Клайв приходил, то задание свое выполнял удивительно быстро и хорошо; а Ридли был слишком предан юному шалопаю, чтобы обмолвиться дома о его легкомысленном поведении. Моим беспристрастным читателям, наверно, приходилось слышать, как сокрушается маменька их друга Джонса о том, что ее мальчик слишком усердствует в колледже, или как охают сестрицы Гарри, что он день-деньской просиживает в суде, а ночью, упрямый, еще читает свои нудные юридические книги, стоящие таких денег, - так недолго и здоровье подорвать! Проницательные читатели без лишних слов понимают, что отвлекало юного Клайва Нъюкома. А меж тем его отец, искушенный в жизни не больше наивных сестер Гарри или нежной маменьки Джонса, был уверен, что мальчик непогрешим и лучшего просто нет на свете. - Если этот молодой человек будет и впредь вести себя столь же примерно, он превратится в образец добродетели, - говорил о Клайве его кузен Барнс Ньюком. - Вчера я повстречал его в Воксхолле в обществе юного Мосса, чей папаша дает деньги в рост и торгует разным хламом на Уордор-стрит. С ними было еще два или три молодых джентльмена, по всей вероятности, тоже старьевщики, которые весь день собирали тряпье, а под вечер пришли повеселиться и выпить в беседке аракового пунша. Очаровательный юнец этот кузен Клайв, и, чует мое сердце, он еще прославит наше семейство. ^TГлава XIX^U Полковник у себя дома Дом нашего милейшего полковника выкрасили заново, но от этого он, подобно измятой физиономии мадам Лятур, сильно румянившейся на склоне лет, выглядел только хуже. Кухни были мрачные, конюшни мрачные, коридоры длинные и темные, на стеклянной террасе гулял ветер, высокая каменная лестница с широкими ступенями навевала тоску, а в обветшалой ванной, всхлипывая и шипя, грустно текла из бака вода, - таковы были невеселые черты, из которых складывался облик дома. Но полковник находил его вполне уютным и веселым и обставил его, как умел, не ломая головы. В один прекрасный день привезли целый воз стульев, назавтра прибыл фургон, груженный решетками для каминов, каминными щипцами, стеклянной и фаянсовой посудой - в количестве, пожалуй, чрезмерном для одного дома. Шторы в малой гостиной были желтые, а в большой - зеленые. Ковер полковник купил за гроши - дешевле пареной репы, сэр! - на распродаже, в лавке на Юстон-сквер. Для лестницы он ковра не покупал - какой смысл? Зачем только люди устилают свои лестницы коврами?! Его собственные комнаты были заставлены удивительными и никчемными вещами; здесь были полки, сколоченные им самим, сундуки камфарного дерева, древнеиндийские одеяния, - к чему ему всякие новомодные безделушки? Старому служаке и без этого было хорошо. Зато спальня для гостей была обставлена со всей роскошью: здесь стояла кровать величиной с генеральскую палатку и высокое трюмо, а пол был покрыт красивым новым ковром, тогда как сам полковник брился у себя перед маленьким треснувшим зеркальцем, стоившим не дороже штанов короля Стефана, и ходил по голым доскам, которые, подобно обнаженным плечам старой мисс Кощей, приличней было бы чем-нибудь прикрыть. Опочивальня мистера Бинни была уютной и опрятной и вполне отвечала своему назначению. Клайву отвели кабинет и спальню наверху и позволили меблировать их по своему усмотрению. Уж то-то было им с Ридли раздолье на Уордор-стрит! Каких только восхитительных цветных гравюр они не накупили - и со скачками, и с охотой, и с красавицами; одни вырезали и наклеили на экраны, другие вставили под стекло и собственноручно повесили на стену. А когда все было готово, устроили вечеринку и в письменной форме пригласили полковника, мистера Бинни, двух джентльменов из Лемб-Корта, что в Темпле, мистера Ханимена и Фреда Бейхема. Уж этого непременно! А он прямо так и ответил: - Если будет мистер Шеррик, - заметьте, я ничего такого не говорю, но советую тем, кто плохо знает Лондон, поосторожнее выбирать знакомых, - так вот, если будет мистер Шеррик, мальчики, - вы что-то очень с ним сдружились в последнее время! - то Ф. Б. вынужден почтительнейше отклонить приглашение. Мистера Шеррика не пригласили, и, следовательно, Ф. Б. пришел. Шеррика позвали в другой раз. И чудной же народ собирал наш честнейший полковник в этом чудном доме, таком неуютном, мрачном, темном и таком милом! Этот гостеприимнейший из смертных любил собирать вкруг себя друзей, и, признаться, публика, посещавшая вечеринки, которые устраивались на Фицрой-сквер, оказывалась подчас весьма разношерстной. Здесь бывали и корректные чиновники Ост-Индской компании с Гановер-сквер, и художники, приятели Клайва, - джентльмены всех возрастов с бородами всех видов и в платье всевозможных покроев. По временам появлялся кто-нибудь из приятелей Клайва по школе и во все глаза разглядывал людей, средь которых очутился. Иногда на эти приемы приглашались и дамы, и безмерная учтивость нашего доброго хозяина искупала в их глазах необычный характер его гостей. Им не часто случалось видеть таких странных, патлатых молодых людей, как эти художники, и таких удивительных женщин, какие собирались у полковника Ньюкома. Он покровительствовал всем бедным вдовам и старым девам; какой-нибудь отставной капитан с целым выводком дочек обретал в нем верного друга. Полковник обычно посылал за ними экипаж и потом отвозил их обратно в отдаленный пригород, где они жили. Гэндиш с супругой и четыре мисс Гэндиш в пунцовых платьях также были непременными гостями на вечеринках полковника. - Я восхищаюсь гостеприимством нашего славного воина, сэр, - заявил мистер Гэндиш. - Армия - моя давняя страсть. Я три года служил в ополчении Сохо - до самого конца войны, сэр, до самого. А какое величественное зрелище представлял собой мистер Фредерик Бейхем, когда кружился в вальсе или кадрили с кем-нибудь из престарелых гурий, посещавших вечера полковника! Ф. Б., как и подобало столь добросердечному человеку, всегда выбирал в партнерши самую дурнушку и развлекал ее весь вечер глубокомысленными комплиментами и изысканной беседой. Полковник тоже танцевал кадриль, причем танцевал ее с величайшей серьезностью; вальс еще не был принят в его времена, а кадрили он обучился в Калькутте, когда она только входила в моду, эдак в 1817 году. И разве, увидевши однажды, можно было забыть, как вел он в танце какую-нибудь престарелую девицу, как кланялся ей по окончании танца и с каким достоинством исполнял фигуру только для кавалеров. Не будь у Клайва Ньюкома такого чувства юмора, он, наверно, не раз покраснел бы за своего простодушного родителя. Но он обладал этим качеством, и старик был ему бесконечно дорог своей искренностью, добротой и детской доверчивостью. - Нет, ты только погляди на моего старика, Пенденнис, - говорил он. - Гляди, как он ведет к фортепьяно эту вековушку, мисс Тидсуэлл. Ну прямо настоящий герцог! Держу пари, она уверена, что скоро станет моей мачехой, от него все женщины без ума, молодые и старые. "Пускам не бросит мне упрека!" И пошла: "Клянусь, он пересилит! горе, как пташка запоет в просто-о-о-оре!" Ах ты, старая! пичуга! А папочка, гляди, стоит и в такт покачивает седой головой - ни дать ни взять сэр Роджер де Коверли. Здравствуйте, дядюшка Чарльз!.. Слушай, Макколлоп, как у тебя идет дело с этим герцогом Как-его-там, который! помирает с голоду в подземелье? Гэндиш говорит, получается здорово. - И юноша отошел к своим живописцам. Тут приближается мистер Ханимен; на лице его играет слабая улыбка - словно луч луны на фасаде часовни леди Уиттлси. - В жизни не видывал более странных сборищ, - шепчет мистер Ханимен. - Приходишь сюда и сразу чувствуешь, что Лондон необъятен, а мы - лишь малые песчинки в нем. Ничуть, надеюсь, не преступив долга священнослужителя, более того, настоятеля одной из лондонских часовен, я удостоился быть принятым во многих хороших домах, но из здешних гостей, - разумеется, весьма уважаемых, - доселе, по-моему, не встречал ни единого. И где только мой почтенный зять выискивает подобных людей? - Вот этот - профессор Гэндиш, - отвечает собеседник мистера Ханимена, - выдающийся, хотя и непризнанный художник. Только людская зависть помешала ему стать членом Королевской Академии. Неужто вы не слыхали о знаменитом Гэндише? - Как ни прискорбно мне сознаться в своем невежестве, но я мало, непозволительно мало сведущ в изящных искусствах. Да и можно ли этого требовать от священника, поглощенного делами церкви? - Гэндиш, сэр, - один из величайших талантов, когда-либо попранных нашими неблагодарными соотечественниками. Свое первое знаменитое творение - "Альфред в пастушьей хижине" (сюжет этот, по его словам, никто до него не разрабатывал) он выставил в тысяча восемьсот четвертом году. Однако внимание публики было отвлечено победой при Трафальгаре и смертью адмирала Нельсона, и работа Гэндиша прошла незамеченной. В тысяча восемьсот шестнадцатом он создал свою великолепную "Боадицею". Она перед вами - вон та леди в тюрбане желтом платье с белой вставкой. В тот же год Боадицея стала миссис Гэндиш. А уже в двадцать седьмом году явил миру своих "Non Angli, sed Angeli". Два из этих ангелов - его дочери, те девицы в платьях цвета морской воды, а юнец в нитяных перчатках - херувим с той же картины. - Откуда вам все это известно, удивительный вы человек? - спрашивает мистер Ханимен. - Просто я все это уже двадцать раз слышал от самого Гэндиша. Он рассказывает это каждому и при каждой встрече. И сегодня за обедом рассказывал. Боадицея с ангелами приехали позже. - И насмешник же вы, мистер Пенденнис! - говорит священник и грозит мне пальцем в сиреневой лайковой перчатке. - Беги разума злонаправленного! Впрочем, я знаю, при эдаком складе ума нелегко удержаться... Здравствуйте, дражайший полковник! У вас сегодня столько народу. Какой чудесный бас у этого джентльмена! Мы только что восторгались им с мистером Пенденнисом. Песня про волка как нельзя лучше позволяет выявить богатство его вокальных данных. Рассказ мистера Гэндиша о себе и своем творчестве занял все то время, что мужчины сидели за столом после ухода дам. Мистер Хобсон Ньюком успел тем временем вздремнуть, а сэр Карри Ботон и еще несколько военных и штатских гостей полковника сидели молча в явном замешательстве; только честный Бинни с обычным своим добродушным и проницательным видом потягивал кларет и ронял по временам лукавые замечания соседу. За обедом рядом с ним восседала величавая и мрачная миссис Ньюком: возможно, ей испортили настроение бриллианты леди Ботон, - миледи с дочкой явились во всем блеске, так как вечером ехали на придворный бал, - а может быть, она злилась на то, что не получила приглашения во дворец. Торжество там начиналось довольно рано, и всем ехавшим туда пришлось покинуть дом полковника сразу же после обеда; прощаясь, леди Анна Ньюком сказала, что ей очень, очень жаль уезжать. Вообще, леди Анна была в тот день ровно настолько же мила и любезна, насколько неприветлива была ее невестка. Ей все нравилось у родственников. Она и не думала, что в этой части города есть такие прелестные дома. Обед был, по ее мнению, просто восхитительный, мистер Бинни - такой "милочка", а этот осанистый джентльмен в отложном воротничке a la Байрон - просто кладезь ума и премудрости. Он что, знаменитый художник, да? (Обходительный мистер Сми имел что сказать по этому поводу, однако воздержался.) Эти художники - такие чудаки; умники и забавники!... Еще до обеда она настояла, чтобы Клайв показал ей свое обиталище с картинами, гипсовыми слепками и коллекциями трубок. - Ах ты скверный-прескверный мальчишка, ты что, начал курить? - спрашивала она, любуясь этими предметами. Все здесь ее восхищало, и восторгам ее не было границ. Невестки так сердечно расцеловались при встрече, что просто трогательно было видеть двух родственниц, столь дружных между собой. - Целую вечность вас не видела, Мария, моя милочка! - воскликнула одна. - Обе мы так заняты, Анна, моя милочка! И вращаемся в разных кругах!.. - томно отозвалась другая. - А сэр Брайен не приедет? Видите, полковник, - она обернулась к хозяину дома и игриво ударила его по плечу веером, - что я вам говорила? Сэр Брайен не приедет! - Его задержали в палате общин, моя милочка. Всякие там ужасные комитеты!.. Он очень сожалел, что не может быть. - Знаю, знаю, моя милочка, у парламентских деятелей всегда сыщется оправдание, ко мне тоже много их ездит!.. Мистер Шэлуни и мистер Макшени - лидеры нашей партии - частенько вот так же меня подводят. Я так и знала, что Брайена не будет. Мой-то муж специально приехал нынче утром из Марблхеда. Нас бы ничто не заставило пренебречь приглашением брата. - Еще бы! Из Марблхеда я прискакал поутру, а перед тем четыре часа провел на покосе, потом до пяти сидел в Сити, да еще пришлось завернуть к Тэттерсолу, лошадку присмотреть. Измучился, точно кирпичи таскал, и голодный как волк, - сообщил мистер Ньюком, не вынимая рук из карманов. - Пенденнис, как здоровье? Мария, ты помнишь мистера Пенденниса? - Конечно же, - ответствовала томная Мария. Тут было доложено о прибытии миссис Гэндиш, полковника Тофэма и майора Маккрэккена, а затем во всем блеске, в бриллиантах и перьях появились леди Ботон и мисс Ботон, приглашенные на бал ее величества, и сэр Карри Ботон, не вполне еще привыкший к новому мундиру и чувствовавший себя весьма неловко в голубых панталонах с блестящими серебряными лампасами. Восхищенный Клайв во все глаза глядел на этих пленительных женщин в шуршащих и переливчатых парчовых юбках, в перьях, бриллиантах и прочем великолепии. Тетушка Анна приехала еще не в бальном наряде; а вот тетушку Марию новоприбывшие прямо в краску вогнали: она-то думала, что здесь будет к месту простое, закрытое платье на манер квакерского, да и перчатки на ней еще более несвежие, чем всегда. Правда, у нее маленькая изящная ножка, и она имеет привычку выставлять ее из-под платья, да только что там ножка миссис Ньюком по сравнению с прелестной крохотной туфелькой, которую будто ненароком являет взорам гостей мисс Ботон! Выглянет из шуршащих складок белая атласная туфелька и розовый чулок, и тут же пугливо юркнет в свое убежище, - и как ни легка была эта ножка, она раздавила миссис Ньюком. Не мудрено, что она сердится и смотрит тучей; а ведь некоторых из присутствующих, кто позлораднее, даже забавляет ее досада. Мистеру Сми и тому не удается утешить ее своими комплиментами. Она остается к ним так же неподатлива, как порой его холсты - к краскам. А что она пережила, оставшись одна в гостиной, когда отбыли все дамы, приглашенные на обед, и стали съезжаться званные на вечер; что тут пережила она, а точнее сказать - они, мне даже подумать страшно. Первыми прибыли Боадицея с ангелами. Мы догадались об этом потому, что к десерту, краснея, явился юный мистер Гэндиш. Одно за другим слуга называл имена гостей, о которых миссис Ньюком и слыхом не слыхивала. Старые и молодые, некрасивые и хорошенькие, они все были в своих лучших платьях и, конечно, с изумлением разглядывали миссис Ньюком, так нарочито по-будничному одетую. Когда мы встали из-за стола и поднялись в гостиную, то увидели, что она сидит в стороне от всех, постукивая веером по краю камина. Остальные дамы расположились поодаль маленькими группками, ожидая прихода мужчин и начала веселья. Мистер Ньюком вошел в гостиную зевая и во всеуслышанье сказал жене: - Поехали отсюда, черт возьми! Они спустились вниз и, дождавшись своего экипажа, покинули Фицрой-сквер. Вскоре, опираясь на руку приятеля, появился мистер Барнс Ньюком; он был оживленней и нарядней обычного, с пребольшущим цветком в петлице. - Мое почтение, Пенденнис! - восклицает он с особой развязностью. - Вы что, здесь обедали? По вас видно, что здесь. - (По нему было видно, что он тоже где-то отобедал.) - А меня пригласили только на soiree с холодной закуской. Кто был на обеде? Моя мамаша, Ботоны, и еще я видел здесь дядю с тетушкой - они внизу, в библиотеке, дожидаются экипажа; он совсем спит, а она сидит злая, как черт. - Отчего миссис Ньюком говорила, будто я не встречу здесь ни единого знакомого? - спрашивает его спутник. - Напротив, их здесь уйма! Вон Фред Бейхем пляшет, как арлекин. Вон старина Гэндиш, который учил меня рисованию. А вот и мои брайтонские друзья - твой дядюшка, Барнс, и его сын. Кем они мне доводятся? Ведь, наверно, кем-то доводятся. Премилый мальчуган этот твой, кузен. - Хм!.. Премилый... - бормочет Барнс. - Не пьет, не терпит лести, не заводит прихлебателей, нрава самого смирного!.. Прелестный мальчик! Видите того длинноволосого горбуна, с которым сейчас беседует наш юнец? Это его первейший друг. Знаете, кто таков? Сын дворецкого, что служит у старого Тодмордена. Ей богу, правда! - Предположим. Ну и что с того, черт возьми? - замечает лорд Кью. - Дворецкие - самые респектабельные люди на свете. А отец есть у каждого, никуда не денешься. Я бы, например, мечтал походить на дворецкого, когда буду в годах. Пошлите десяток лакеев от Гантера в палату лордов, и вы думаете, они чем-нибудь уступят большинству наших пэров? Взять, к примеру, лорда Уэсткота. Вылитый дворецкий. Вот почему страна ему так доверяет. Я всякий раз, как с ним обедаю, ловлю себя на мысли, что ему самое место у буфета. Ба, вот ползет этот несносный старый Сми. Как поживаете, мистер Сми? Мистер Сми улыбается самой сладкой из своих улыбок. В алом бархатном жилете, сверкая кольцами и алмазными запонками, Эндрю Сми, несомненно, являет собой великолепный образец стареющего денди. - Мое нижайшее почтение дорогому милорду! - возглашает этот вкрадчивый господин. - Вот уж не думал повстречать здесь ваше сиятельство! - А почему бы это, черт возьми?! - с раздражение" спрашивает лорд Кью. - Или здесь неприлично бывать, мистер Сми? Я всего пять минут как пришел, а уже в третий раз слышу эту фразу: от миссис Ньюком, которая там, внизу, дожидается своего экипажа и прямо кипит злобой, от нашего кичливого Барнса и, наконец, от вас. Тогда зачем вы сами сюда ходите, Сми? Мое почтение, мистер Гэндиш! Как поживают изящные искусства? - Ваше лестное внимание дарует им новые силы, ваше сиятельство, - отвечает мистер Гэндиш. - Ваше славное семейство всегда поощряло искусство. Весьма польщен, ваше сиятельство, что вы признали меня в этом доме, где нас нынче собрал досточтимый родитель одного из моих подопечных. Юный мистер Клайв подает большие надежды, а для любителя просто на редкость даровит! - О да, удивительно даровит!.. - подхватывает мистер Сми. - Сам я не анималист и не слишком высоко ставлю этот род живописи, однако наш юноша, по-моему, рисует лошадей с удивительным вдохновением. Надеюсь, леди Уолем в добром здравии? Довольна ли она портретом сына? Ваш брат, кажется, назначен в Стокгольм? Ах, если бы мне удалось написать еще и старшего брата, милорд! - Я работаю в историческом жанре, но если бы ваше сиятельство пожелали увековечить себя на холсте, надеюсь, вы вспомнили бы преданного слугу вашей семьи, Чарльза Гэндиша! - восклицает профессор. - Я точно Сусанна между двумя старцами, - говорит лорд Кью. - Пощадите мою невинность, Сми. А вы, мистер Гэндиш, не искушайте меня своими речами. Я не хочу, чтобы меня рисовали. Я не гожусь для исторического полотна, мистер Гэндиш. - Алкивиад позировал Праксителю, а Перикл - Фидию, - возражает Гэндиш. - Ну, аналогия не совсем точная, - вяло замечает лорд Кью. - Вы, разумеется, ничем не хуже Праксителя, но я не вижу, в чем мое сходство с Алкивиадом. Нет, в герои я не гожусь, а красавцем меня даже Сми не сделает. - Но я приложу все старания, милорд! - кричит мистер Сми. - Не сомневаюсь, любезнейший, - отвечает лорд Кью, глядя на живописца с чуть заметным презрением. - А где же полковник Ньюком, мистер Гэндиш? Мистер Гэндиш ответствовал, что наш любезный хозяин танцует кадриль в соседней комнате, и молодой человек направился туда, чтобы поздороваться с устроителем этого вечера. Ньюком держался с молодым пэром почтительно, но без всякого низкопоклонства. Он лишь воздавал должное рангу, а не его обладателю, как выставлял почетный караул по случаю прибытия командующего. Он никогда не изменял своей холодной сдержанности по отношению к Джону Джеймсу; и даже когда тот вместе с Клайвом поступил к Гэндишу, нелегко было добиться, чтобы полковник стал приглашать его на свои вечера. - Художник - любому ровня, - говорил он. - Я не разделяю предрассудков на этот счет и думаю, что сэр Джошуа Рейнольде и доктор Джонсон были достойной компанией даже для самых знатных. Но, по-моему, не след принимать юношу, чей отец, быть может, прислуживал тебе за столом. Клайв только отшучивался: - Во-первых, меня пока еще не приглашали обедать к лорду Тодмордену, а во-вторых, обещаю вам, что, когда пригласят, я не поеду. ^TГлава XX,^U содержащая еще некоторые подробности о полковнике и его братьях Меж тем как занятия, развлечения и другие дела, каковы бы они ни были, заполняли до отказа весь день Клайва и время неслось для него быстро и приятно, батюшка его не имел чем заполнить свой досуг, и праздность жестоко его тяготила. Впрочем, добрейший полковник безропотно это сносил, ибо ради Клайва готов был поступиться чем угодно; и хотя душою, возможно, он рвался обратно в полк, к делам, в коих провел всю жизнь, желание это он почитал постыдно себялюбивым и мужественно приносил его в жертву сыновнему благу. А мальчик, как все дети, не испытывал, наверно, особой признательности к отцу за его нескончаемое самоотречение. Мы обычно принимаем как должное подобного рода жертвы. Знаменитый французский сатирик утверждает, что в любви обычно есть один, кто любит, и другой qui se laisse aimer {Который позволяет себя любить (франц.).}. Лишь много лет спустя, когда иссякнут все сокровища любви и навеки остынет рука, щедро их дарившая, - вот тогда мы вспомним, как была она нежна, как умела приласкать, как готова была защитить, поддержать, утешить. Но слов нашей благодарности уже не услышит тот, кого они так бы порадовали. Будем же надеяться, что наше раскаяние, пусть запоздалое, не окажется слишком поздним; и хотя мы приносим эту дань почтения и признательности уже на могильную плиту, может быть, хоть гам будут приняты наши покаянные мысли, тяжкие укоры совести и благочестивые слезы. Я размышляю о том, как любил Клайва Ньюкома его отец, а возможно, и нас с вами наши отцы, мой юный читатель; как ночами не спал этот старик и все думал, чем бы еще порадовать своего мальчика, коему готов был отдать все на свете; а юноша брал, тратил, спал себе преспокойно и жил в свое удовольствие. Разве не сказали мы в самом начале нашей повести, что ничего нет нового под луной? Так уж спокон веков повелось, что дети беспечны и расточительны, а родителей снедают тревоги, и, наверно, до конца времен будут сменять друг друга любовь, раскаянье и прощенье. Полковнику Ньюкому, за столько лет жизни привыкшему к ослепительным восходам Востока и бодрящему галопу на заре, доставляли мало радости промозглые серые туманы, слякоть печального ноябрьского утра и окутанный желтоватой дымкой Риджентс-парк, по которому он совершал свою утреннюю прогулку. Он и в Англии оставался верен привычке вставать на рассвете, чем приводил в отчаянье свою лондонскую прислугу; кабы не эта маленькая слабость, лучшего хозяина было не сыскать, ибо джентльмен, который доставляет так мало хлопот, почти не звонит в колокольчик, сам чистит себе платье, даже воду для бритья самолично кипятит на спиртовке у себя в туалетной, не задерживает жалованья и не слишком вчитывается в счета, разумеется, достоин всяческой любви домочадцев; а вот сын его не таков: тот и звонит беспрестанно, и бранится, коли сапоги не блестят, и распоряжается всем, будто какой лорд. Но хоть Клайв и любил командовать, он был щедр и добродушен, и служили ему ничуть не хуже, чем отцу, - он ведь лишь по молодости лет старался показать свою власть. Что касается их друга Бинни, то у него было множество всяких дел, которые помогали ему с приятностью проводить время. Он ходил на все лекции в Британском институте, был членом Азиатского и Географического обществ и политико-экономического клуба, и хотя он из года в, год твердил, что надо бы съездить в Шотландию, навестить родню, шли месяцы и годы, а ноги его все еще топтали лондонскую мостовую. Несмотря на холодный прием, оказанный братьями, полковник Ньюком - долг превыше всего! - по-прежнему желал и надеялся сдружиться с дамами из семейства Ньюком. И поскольку времени у него, как уже говорилось, было вдоволь, а жил он неподалеку от братьев, то супруги их, когда находились в Лондоне, часто видели у себя старшего из Ньюкомов. Но стоило нашему добряку дважды или трижды наведаться к невестке на Брайенстоун-сквер, - разумеется же, с гостинцем для одной племянницы и с книжкой для другой, - как миссис Ньюком с обычным своим добродетельным видом дала ему понять, что долг столичной матроны, обязанной думать не только о многочисленных домашних делах, но и о своем духовном развитии, не позволяет ей проводить утро в праздной болтовне; и осталась, разумеется, очень довольна собой, сделав ему подобное внушение. - Учиться, по-моему _никогда_ не поздно! - объявила она и мысленно возблагодарила господа - вернее, поздравила его с тем, что он сотворил столь добродетельное и смиренное создание. - Когда приходит профессор Штрог, я усаживаюсь с детьми учиться немецкому и спрягаю глаголы вместе с Марией и Томми. С такими любезными и милыми речами она буквально выпроводила деверя за дверь, и честный джентльмен покорно удалился, в смущении размышляя о том гостеприимстве, к какому привык на Востоке, где двери любого из друзей всегда были открыты для него и у каждого из соседей нашлось бы время принять Томаса Ньюкома. Когда сыновья Хобсона Ньюкома приехали домой на каникулы, заботливый дядя надумал поводить их на разные столичные зрелища, но и тут вмешалась Добродетель и наложила запрет на это развлечение. - Я очень вам признательна, дорогой полковник, - вещала Добродетель. - Вы, право же, добрейший, нежнейший и бескорыстнейший из смертных, и так балуете детей, но воспитание моих мальчиков преследует совсем иную цель, чем воспитание вашего. Простите меня, но, по-моему, благоразумней даже, чтобы они не слишком часто встречались. Моим детям не очень подходит общество Клайва. - Помилуй бог, Мария! - воскликнул полковник, вскочив с места. - Неужели вы хотите сказать, что общество моего сына может быть для кого-нибудь вредным?! Мария залилась краской: она сказала не больше того, что думала, но больше, чем хотела сказать. - Как же вы вспыльчивы, милейший полковник! И как вы, индийские джентльмены, легко гневаетесь на нас, бедных женщин! Ваш мальчик много старше моих; он водится с художниками, со всякими странными эксцентричными личностями. Воспитание наших детей преследует совсем разные щели. Хобсон будет служить в банке, как отец, а душечка Сэмюел, надеюсь, станет священником. Я же говорила вам, какие у меня планы относительно мальчиков. Но с вашей стороны было очень МЕЛО подумать о них - очень благородно и мило. - Ну и чудак же этот наш набоб, - говорил Хобсон Ньюком своему племяннику Барнсу, - горд, как Люцифер, чуть что - сразу в обиде. Вот хоть намедни - ушел рассерженный из-за того, что твоя тетка не позволила ему повезти мальчиков в театр. Не любит она, чтоб они ходили на представления. И матушка моя не любила. Такая уж у тебя тетка, понимаешь ли, беспрестанно печется о благочестии. - Что и говорить, сэр, тетушка вечно занята этим, - с поклоном ответил Барнс. - А тут еще он обиделся за своего сына - мол, оскорбили его! Мне прежде нравился этот мальчик. Хороший был парень, пока отец не приехал, одно слово - весельчак! - Признаться, я мало знал мистера Клайва в этот любопытный период его жизни, - заметил Барнс. - Но с тех пор, как малый вбил себе в голову стать художником, - продолжал дядюшка, - его не узнать. Ну видел ты когда такую публику, как давеча у полковника? Какие-то грязные бородачи в бархатных куртках!.. Скоморохи, да и только! И наш юный Клайв решил записаться в художники!.. - Весьма полезно для семьи: будет бесплатно писать наши портреты. Я всегда говорил, что он премилый мальчик. - И Барнс усмехнулся. - Скажи лучше - премилый балбес, - прорычал старший. - И отчего братец не пристроит его к какому-нибудь порядочному делу, черт возьми?! Я это не от гордости. Я ведь не какой-нибудь графский вятек, ты уж прости меня, Барнс. - Что вы, помилуйте, сэр. Не моя вина, что мой дедушка был джентльменом, - отвечал Барнс с обворожительной улыбкой. Дядюшка расхохотался. - Словом, плевать мне, кто ты там есть, был бы лишь добрый малый. Но художник, это уж слишком, черт возьми!.. Не занятие это для приличного человека!.. Не могу себе представить, чтобы член нашей семьи выставлял картины на продажу. Не по нутру мне это, Барнс. - Тсс!.. Вот идет его высокочтимый друг, мистер Пенденнис, - шепнул Барнс, а дядюшка прорычал: - Чтоб они все погорели - щелкоперы, артисты - вся их шатия-братия! - и отвернулся. Барнс томно помахал Пенденнису тремя пальцами, а когда дядя с племянником покинули читальню нашего клуба, маленький Том Ивз подошел к автору сей хроники и слово в слово пересказал ему их беседу. Вскоре миссис Ньюком стала говорить, что их индийскому родственнику не по вкусу общество, которое собирается на Брайенстоун-сквер. Да и что тут удивительного? Правда, он человек добрый и безобидный, но - что поделаешь? - невысокого умственного развития. Она изо всех сил старалась приветить его, но к сожалению, у них столь разные интересы! С семейством на Парк-Лейн, как она слышала, он в большей дружбе. Возможно, полковника Ньюкома прельстили громкие титулы родных леди Анны, а у нее на приемах он спит. Сынок же его, как ни грустно, ведет весьма беспорядочный образ жизни; отпустил усы, водится со всяким сбродом. Она не осуждает, нет! Кто она такая, чтобы судить других? Однако ей пришлось намекнуть, что ее мальчикам не стоит часто с ним видеться. И вот между братьями, из коих один не питал злых чувств, а другой был исполнен доброжелательства и симпатии, эта праведная женщина посеяла отчуждение, недоверие и неприязнь, чреватые открытой враждой. С порочного и спросу нет; он идет по дурному пути, падает и получает по заслугам; но кто исчислит зло, порою творимое людьми добродетельными? Другая невестка, леди Анна, встречала полковника гораздо радушней. Добросердечный джентльмен не уставал баловать многочисленных детей своего брата, и, так как разные дела почти всегда держали теперь мистера Клайва вдали от отца, полковник, сетуя, быть может, на судьбу, пожелавшую разлучить его с тем, чье общество ему всего дороже, как мог утешался дружбой племянников и племянниц, особенно Этель, которую навсегда полюбил с первого взгляда. Если бы у дяди Ньюкома, говаривала Этель, от природы довольно ревнивая, была целая сотня детей, он бы избаловал их всех до единого. Он нашел для себя удовольствие в том, что подарил ей и самолично выездил прехорошенькую лошадку; и не было во всем Парке ни лошади, ни всадницы красивее Этель Ньюком, когда она в шляпе с большими полями, украшенной алой лентой, скакала по аллее на своем Бартпоре и черные локоны развевались вокруг ее ясного личика. Клайв временами тоже участвовал в их верховых прогулках, и тогда полковник ехал сзади и любовно поглядывал на сына и племянницу, скакавших бок о бок по зеленой траве. Впрочем, как-то само собой получалось, что молодые люди редко бывали вместе. Полковник всегда был для Этель желанным спутником, и никто в доме на Парк-Лейн не встречал его с большей радостью; но если у подъезда ее ждал вместе с отцом мистер Клайв, на девушку находило какое-то смущение, она позволяла подсаживать себя в седло только дяде, а с Клайвом, особенно когда у него появились его знаменитые усы, разговаривала насмешливо, подтрунивала над оным украшением и обходилась с ним холодно и свысока. Уж не собирается ли он в армию, спрашивала она. По ее мнению, только военные носят усы; и, взглянув на дядю с лукавой нежностью, добавляла, что ей нравятся только седые усы. Клайв решил, что она избалованная и надменная молодая аристократка. Конечно, будь он в нее влюблен, он бы пожертвовал ради нее даже этими драгоценными новорожденными усами, для коих успел приобрести в кредит у юного Мосса набор щеток в изящном несессере. Но он не был в нее влюблен; иначе он сыскал бы тысячу случаев покататься или пройтись с ней, и они бы встречались наперекор всем гласным и негласным запретам, всем попечителям и гувернанткам, наперекор маменькиной строгости и увещаниям друзей. Одно время мистер Клайв думал, что неравнодушен к кузине - самой очаровательной из всех девушек на балах, в парках и в гостиных; без конца рисовал ее портреты и расхваливал ее красоту Джей Джею, который тоже не замедлил заочно в нее влюбиться. Но в то время в театре "Друри-Лейн" танцевала мадемуазель Фуэте, и красавица эта, что греха таить, была первой страстью Клайва - он изображал ее во всех ее лучших ролях, и любовь эта длилась до конца сезона, когда объявлен был ее бенефис (билеты продаются в театре и на квартире мадемуазель Фуэте, Букингем-стрит, Стрэнд). И вот Клайв с бьющимся сердцем и пятифунтовой бумажкой в кармане отправился за билетами на бенефис гурии и узрел мадам Абсент, ее матушку, каковая объяснялась с ним по-французски в темной, пропахшей луком гостиной. И вдруг - о, ужас! Растворилась дверь в столовую, где на грязной скатерти стояли оловянные кружки вперемежку с жалкими остатками вчерашнего пиршества, и на пороге возникло немолодое