а еще в следующую - дружески и доверительно с ним беседовать, - такое поведение было обычным для нашего изменчивого баронета. - Что касается до вашего места в парламенте, - сказал майор, слегка волнуясь и краснея, чего баронет, впрочем, не заметил, - вы, сэр Фрэнсис Клеверинг, должны уступить его... мне. - Как, вы хотите пройти в парламент, майор Пенденнис? - Нет. Но мой племянник Артур - очень неглупый малый и может там выдвинуться. Когда от Клеверинга избирали двух членов, его отец вполне мог бы стать одним из них. Словом - мне бы хотелось видеть Артура в парламенте. - Проклятье! Он тоже все знает? - вскричал Клеверинг. - Никто ничего не знает, кроме нас с вами. И если вы окажете мне эту любезность, я буду молчать. Иначе - я не бросаю слов на ветер и сделаю то, что сказал. - Послушайте, майор, - заговорил сэр Фрэнсис с заискивающей улыбкой, - вы... вы не могли бы уплатить мне за первую четверть вперед? Будьте другом, для вас леди Клеверинг что угодно сделает; а тот вексель я у Абрамса выкуплю. Мерзавец этакий, я знаю, он меня надует, он всегда надувает; а если б вы могли мне это устроить, ну, тогда посмотрим. - Самое лучшее вам, по-моему, в сентябре поехать в Клеверинг на охоту, забрать с собой моего племянника и познакомить его с избирателями. Да, в сентябре будет как раз хорошо. А насчет аванса я похлопочу. ("Пускай Артур даст ему взаймы, - подумал старый Пенденнис. - Сто пятьдесят фунтов за место в парламенте - это, черт побери, недорого".) И помните, Клеверинг, мой племянник ничего не знает о нашем уговоре. Просто вы решили отдохнуть; он - уроженец Клеверинга, подходящий представитель для округа; вы его рекомендуете, а ваши избиратели за него голосуют - вот и все. - Когда вы можете передать мне эти сто пятьдесят фунтов, майор? Когда мне к вам зайти? Нынче вечером, завтра утром? Может, хотите выпить? У них тут в буфете отличные ликеры. Я частенько выпиваю рюмочку - очень бодрит. Майор, отказавшись от угощения, простился с баронетом, а тот проводил его до порога "Колеса Фортуны" и побрел к стойке, где выпил порцию джина с ликером, а тут в буфет заглянул некий джентльмен, близкий к боксу (постоялец "Колеса Фортуны"), и сэр Фрэнсис Клеверинг стал обсуждать с ним и с хозяином последние состязания и прочие новости спортивного мира; в конце концов явил- ся и мистер Мосс Абраме с выручкой по векселю баронета; сэр Фрэнсис отсчитал ему изрядную комиссию, на остальные деньги закатил своему благородному другу обед в Гринвиче, а затем укатил в Воксхолл и очень весело провел там вечер. Майор же тем временем нанял на Пикадилли кеб и поехал в Лемб-Корт, где у него с племянником состоялся серьезный разговор. Расстались они в высшей степени дружески, и этот-то опущенный здесь разговор (о содержании его читателю, впрочем, легко догадаться) определил образ мыслей, который Артур высказал в беседе с Уорингтоном, приведенной нами в предыдущей главе. Когда человека соблазняет что-нибудь очень соблазнительное, он находит сотни веских доводов для того, чтобы поступить, как ему хочется. Артур же внушил себе, что ему хочется попасть в парламент и отличиться на этом поприще, а к какой партии он примкнет - не важно, поскольку с обеих сторон есть и ложь и правда. И еще он внушил себе, что может пойти на сделку с совестью как в этом, так и в других вопросах и что саддукейство - очень удобное и необременительное вероисповедание. Глава LXIII Филлида и Коридон В живописной местности близ Танбридж-Уэлза леди Клеверинг приглядела хорошенькую виллу, куда и удалилась после семейной ссоры, которой завершился этот неудачный лондонский сезон. Мисс Амори, разумеется, поехала с матерью, а на вакации туда же прибыл наследник дома, и тогда главным занятием Бланш стали драки и ссоры с братом. Впрочем, этим она могла заниматься только дома, а сидеть дома резвый мальчик не любил. В Танбридже он увлекся крикетом и лошадьми и завел многочисленных приятелей. В дом снисходительной бегум то и дело врывалась орава тринадцатилетних джентльменов, которые без меры уписывали сладкие пироги и пили шампанское, устраивали перед домом скачки, до смерти пугая нежную мамашу, и накуривались так, что их тошнило, а мисс Бланш убегала из столовой. Общество тринадцатилетних джентльменов было не по ней. А между тем эта прелестная девица любила всяческое разнообразие; недели две она охотно провела бы в крестьянском домике, питаясь хлебом и сыром; а один вечер, может быть, даже в темнице, на хлебе и воде; поэтому и в Танбридж она переехала с удовольствием. Она бродила по лесу, рисовала деревья и фермы; без конца читала французские романы; часто ездила в городок, не пропуская там ни одного представления, бала, фокусника или музы- канта; много спала; по утрам ссорилась с матерью и братом; обнаружила маленькую сельскую школу и сперва ласкала учениц и мешала учительнице, а потом стала бранить учениц и издеваться над учительницей; и, разумеется, усердно ходила в церковь. Это была прелестная старинная церковка - настоящая маленькая жемчужина англо-норманской архитектуры, построенная на прошлой неделе и украшенная витражами, скульптурными головами святых, выведенными золотом текстами из Священного писания и резными скамьями. Бланш немедля принялась вышивать напрестольную пелену в чистейшем стиле Высокой церкви. Священник первое время считал ее святой женщиной - она совсем его околдовала: так искусно льстила ему, улещала его и обхаживала, что миссис Сморк, - которая сперва тоже была ею очарована, потом к ней охладела, а потом перестала с ней разговаривать, - с ума сходила от ревности. Миссис Сморк была женою нашего старого знакомого Сморка - наставника Пена и поклонника бедной Элен. Потерпев тогда фиаско, он утешился с молодой девицей из Клепема, которую ему сосватала мамаша. А после смерти мамаши взгляды его с каждым днем стали все более определяться. Он отрезал у сюртука воротник и отрастил волосы на затылке. Он пожертвовал кудрей, некогда украшавшей его лоб, и узлом шейного платка, которым немало гордился. Он вообще отказался от шейного платка. По пятницам не обедал. Служил часы на римский манер и дал понять, что готов принимать исповедь в ризнице. Хоть он и был самым безобидным созданием, но Маффин, служивший в диссидентской часовне, и мистер Симеон Найт, служивший в старой церкви, обличали его как опаснейшего черного иезуита и паписта. Мистер Сморк построил свою церковь на деньги, доставшиеся ему от матери. Боже мой! Что бы сказала эта жительница Клепема, услышав, что стол называют престолом, увидев, что на нем возжигают свечи, Цолучая письма, помеченные "в день святого имярек" или "в канун святого такого-то"! Все эти грехи совершал наш выходец из Клепема, и верная жена следовала его примеру. Но когда Бланш чуть не два часа беседовала с мистером Сморком в ризнице, Белинда, как зверь в клетке, ходила взад-вперед внутри церковной ограды, где возвышалось еще всего два надгробия, мечтая о третьем - для себя; только... только тогда он, наверно, сделает предложение этой злодейке, которая в две недели его обворожила. Нет, лучше она удалится в монастырь, примет католичество и оставит его одного. Вот какие дурные мысли приходили в голову жене и соседям Сморка - они подозревали его в прямых сношениях с Римом, она - в грехах, на ее взгляд еще более тяжких и гнусных. А между тем у бедняги и в мыслях не было ничего дурного. Почтальон не доставил ему ни одного письма от папы Римского; Бланш, правда, сначала показалась ему самой благочестивой, одаренной, разумной и прелестной девушкой, какая ему встречалась, и в церкви она пела восхитительно; однако вскоре мисс Амори стала его утомлять, ее манерные ужимки начали ему приедаться; затем он усомнился в мисс Амори; затем она устроила скандал в его школе: вышла из себя и набила девочек по рукам линейкой. Такой переход от восхищения к пресыщенности почему-то испытывали, сталкиваясь с Бланш, многие мужчины. Она старалась им понравиться и пускала в ход сразу все свои чары, - нацепляла на себя, так сказать, все свои драгоценности, - все улыбки, сладкие взгляды и ласковые слова. А потом ей надоедало стараться, и поскольку к самим этим людям она ничего не чувствовала, то и оставляла их в покое; и они, со своей стороны, наскучив ею, тоже оставляли ее в покое. Счастливый то был вечер для Белинды, когда Бланш ушла из их дома, а Сморк сказал с легким смущенным вздохом, что обманулся в ней: он вообразил, что она наделена многими бесценными достоинствами, но, кажется, это не более как мишура; он думал, что у ней правильный образ мыслей, но, кажется, религия для нее - всего лишь забава; а с учительницей она была непростительно груба, и Полли Рэкер нахлестала по рукам просто безжалостно. Белинда бросилась ему на шею, забыв и про могилу и про монастырь. Он нежно поцеловал ее в лоб. "Кто сравнится с тобой, моя Белинда! - сказал он, возведя свои прекрасные глаза к потолку. - Ты - лучшая из женщин!" Что же до Бланш, то, распростившись с ним и с Белиндой, она больше ни разу о них и не вспомнила. Но когда Артур приехал на несколько дней погостить к бегум, ни мисс Бланш, ни простодушный священник еще не достигли этой стадии охлаждения. В глазах Сморка она была не смертная женщина, но ангел и чудо. Такого совершенства он еще никогда не видел и летними вечерами сидел как завороженный, внимая ее пению, разинув рот и забывая влить в него чаю и положить хлеба с маслом. Он слышал, что музыка в Опере куда как хороша, - сам он только раз был в театре, о чем упоминал краснея и вздыхая (то был день, когда он с Элен и ее сыном ездил в Чаттерис смотреть мисс Фодерингэй), - но не мог вообразить себе ничего более упоительного, он чуть не сказал - божественного, чем пение мисс Амори. Она - в высшей степени одаренная натура; у ней удивительная душа, поразительные таланты, судя по всему - ангельский характер и прочее и прочее. Так Сморк, в разгар своего бурного увлечения прелестной Бланш, расписывал ее Артуру. Встретились эти двое старых знакомых очень сердечно. Артур любил всех, кто любил его мать, а Сморк говорил о ней с искренним чувством. Им было что порассказать друг другу о себе. Артур, вероятно, заметил, сказал Сморк, что его взгляды на... на дела церкви претерпели изменение. Миссис Сморк, достойная женщина, поддерживает все его начинания. Эту церковку он построил после смерти матери, оставившей ему приличный достаток. Хотя сам он живет как бы в монастыре, но слышал об успехах Артура. Говорил он тоном ласковым и печальным, не поднимая глаз и склонив набок свою белокурую голову. Артуру было до крайности весело наблюдать его важные манеры; его недалекость и простодушие; его оголенный воротничок и длинные волосы; его неподдельную доброту, порядочность и дружелюбие. А услышав, как он расхваливает Бланш, наш герой был приятно удивлен и сам проникся к ней еще большей симпатией. Правду сказать, Бланш страшно обрадовалась Артуру, как всегда радуешься в деревне приятному человеку, который привозит последние столичные новости и говорить умеет лучше, чем провинциалы, во всяком случае, умеет говорить на восхитительном лондонском жаргоне, столь милом сердцу лондонцев, столь непонятном для тех, кто живет вдали от света. В день приезда он после обеда часа два подряд смешил Бланш своими рассказами. Она с необычайным подъемом пела свои романсы. Она не бранила мать, а ласкала и целовала ее, к великому удивлению самой бегум. Когда настало время расходиться, она с видом трогательного сожаления произнесла "deja" {Уже (франц.).} и, действительно огорченная тем, что пора идти спать, нежно стиснула Пену руку. Он, со своей стороны, пожал ее изящную ручку весьма сердечно. Такого уж склада это был человек, что даже умеренно блестящие глаза его ослепляли. "Она очень переменилась к лучшему, - думал Артур, сидя поздно вечером у окна, - просто неузнаваемо. Бегум, верно, не рассердится, что я курю, ведь окно отворено. Славная она старуха, а Бланш просто не узнать. Мне понравилось, как она нынче вела себя с матерью. И понравилось, как она отшучивается от этого глупого щенка - зря они позволяют ему напиваться... А тот романс она спела прямо-таки очень мило, и слова там прелестные, хоть и не мне бы это говорить". И он тихонько напел мелодию, которую Бланш сочинила к его стихам. "А ночь хороша! Приятно ночью покурить сигару! Как красива в лунном свете эта саксонская церквушка! Что-то поделывает старина Уорингтон? Да, девица дьявольски мила, как говорит дядюшка". - Какая красота! - раздался голос из соседнего окна, увитого клематисом, - женский голос, голос автора "Mes larmes". Пен расхохотался. - Никому не говорите, что я курил, - сказал он, высовываясь наружу. - Ах, курите, курите, я это обожаю! - воскликнула дева слез. - Какая дивная ночь! И дивная, дивная луна! Но я должна затворить окно, мне нельзя с вами разговаривать из-за здешних moeurs {Нравов (франц.).}. Уморительные эти moeurs! Adieu. Окно захлопнулось, а Пен замурлыкал "Доброй ночи вам желаю" из "Севильского цирюльника". На следующий день они пошли вдвоем гулять и весело болтали и смеялись, как добрые друзья. Они вспоминали дни своей юности, и Бланш очень мило вздыхала и умилялась. Вспоминали Лору - милочка Лора! Бланш любила ее, как сестру, хорошо ли ей живется у этой чудачки леди Рокминстер? Может, она приедет погостить к ним в Танбридж? Здесь такие чудесные прогулки, и они могли бы попеть, как встарь, - ведь у Лоры превосходный голос. Артур... право же, она должна так звать его... Артур, верно, уж и забыл те песни, что они певали в счастливые, давно минувшие дни? Ведь он теперь такой известный человек, пользуется таким succes... {Успехом (франц.).} и т. д. и т. д. А еще через день, отмеченный приятнейшей прогулкой по лесной дороге в Пенсхерст и осмотром прекрасного тамошнего парка и замка, состоялся упомянутый нами разговор со священником, после которого наш герой призадумался. "Неужели она и впрямь такое совершенство? - спрашивал он себя. - Неужели она стала серьезна и набожна? Учит детей, посещает бедных? Ласкова с матерью и братом? Да, так оно и есть, ведь я сам это видел". Обходя со своим бывшим наставником его маленький приход и заглянув в школу, Пен с невыразимой радостью узрел там Бланш, обучающую детей, и подумал, какая она, должно быть, терпеливая, какая добрая и непритязательная, какие у ней, в сущности, простые вкусы, - даже светская жизнь не могла ее испортить. - Вам в самом деле нравится жить в деревне? - спросил он ее на следующей прогулке. - Я бы с удовольствием никогда не вернулась в этот ужасный Лондон. Ах, Артур... то есть, мистер... ну, хорошо, Артур... в этих милых лесах, в этой сладостной тишине добрые мысли расцветают, как те цветы, что не переносят лондонского воздуха. Ведь там садовник каждую неделю меняет их на наших балконах. Мне кажется, я просто не смогу взглянуть в лицо Лондону - в его противное, закопченное, наглое лицо. Но увы!.. - Что означает этот вздох, Бланш? - Не важно. - Нет, очень важно. Расскажите мне все. - Зачем только вы к нам приехали! - И в свет вышло второе издание "Mes soupirs" {Моих вздохов (франц.).}. - Мое присутствие вам неприятно, Бланш? - Я не хочу, чтобы вы уезжали. Без вас здесь станет невыносимо, потому я и жалею, что вы приехали. "Mes soupirs" были отложены в сторону, их сменили "Mes larmes". Чем ответить на слезы, блеснувшие в глазах девушки? Каким способом их осушить? Что произошло? О розы и горлинки, о росистая трава и полевые цветы, о лесная тень и благовонный летний ветерок! Это вы виноваты в том, что двое истасканных лондонцев на минуту обманули себя и вообразили, что влюблены друг в друга, как Филлида и Коридон! Когда подумаешь о дачах и дачных прогулках, только диву даешься, что есть еще не женатые мужчины. Глава LXIV Искушение Как могло случиться, что Артур, обычно поверявший Уорингтону свои тайны с полной откровенностью, не рассказал ему о маленьком эпизоде, имевшем место на даче близ Танбридж-Уэлза? Он, не жалея слов, описывал встречу со своим бывшим наставником Сморком, его жену, его англо-норманскую церковь, и как он перекинулся от Клеиема к Риму; но на вопрос о Бланш отвечал уклончиво, общими фразами: сказал, что она мила и не глупа, что при должном руководстве из нее может получиться не такая уж плохая жена, но что он пока не намерен жениться, что дни романтики для него миновали, что он вполне доволен своей теперешней жизнью и прочее в этом духе. А между тем на адрес Лемб-Корт, Темпл, приходили время от времени письма в изящных атласных конвертиках, надписанные бисерным почерком и запечатанные одной из тех прелестных печаток с инициалами, по которой Уорингтон, - если бы у него была охота разглядывать письма своего друга и если бы на печати можно было что-нибудь разобрать - мог бы убедиться, что Артур переписывается с некоей девицей по имени "Б, А." На эти прелестные послания мистер Пен отвечал весьма бойко и галантно: шутками, столичными новостями, остротами и даже премиленькими стихами - в ответ на рифмованные миниатюры музы "Mes larmes". Со словом "Сильфида", как известно, рифмуется "эгида", "обида" и "для вида", и, конечно, столь находчивый человек, как наш Пен, не преминул этим воспользоваться и ловко перепевал эти ноты на все лады. Более того. Мы подозреваем, что любовные стихи мистера Пенденниса, имевшие такой успех, когда леди Вайолет Либас поместила их в своем очаровательном альманахе "Лепестки роз", а знаменитый художник Пинкни иллюстрировал портретами наших аристократок, - были написаны именно в эту пору и сначала отосланы по почте Бланш, а затем уже появились в печати, послужив, так сказать, бумажной оберткой к акварельному букету Пинкни. - Стихи - это, конечно, очень мило, - сказал старший Пенденнис, застав как-то Артура в клубе, где он, в ожидании обеда, строчил одно из таких сердечных излияний. - И письма сами по себе не грех, если на то есть разрешение мамаши, а почему бы старым друзьям и соседям не состоять в переписке; но смотри, мой мальчик, не свяжи себя раньше времени. Мало ли, что еще может случиться? Пиши так, чтобы ни словом себя не скомпрометировать. Я за всю жизнь не написал ни одного неосторожного письма, а у меня, черт возьми, есть некоторый опыт с женщинами. И достойный майор, который к старости делался с племянником все более откровенен и болтлив, привел целый ряд поучительных примеров того, как повредила такая неосторожность многим мужчинам из высшего общества, - как молодой Спуни, допустив слишком пылкие выражения в стихотворном письме к вдове Нэйлор, навлек на себя неприятное объяснение с братом вдовы, полковником Флинтом, и вынужден был жениться на женщине вдвое себя старше; как Луиза Солтер изловила наконец сэра Джона Бэрда, а Хопвуд, гвардейский офицер, предъявил письма, полученные им ранее от этой девицы, и Бэрд дал отбой, а позже женился на мисс Стикни из Лайм-Реджис, и так далее. Майор, если и не был особенно начитан, зато умел наблюдать и свои мудрые изречения всегда мог подкрепить множеством примеров, почерпнутых из долголетнего и внимательного чтения объемистой книги жизни. Примерам Пен посмеялся, а на доводы майора ответил, слегка покраснев, что запомнит их и будет осторожен. Возможно, он потому и покраснел, что помнил о них, что был осторожен, что в письмах к мисс Бланш бессознательно или, может быть, из честности воздерживался от признаний, которые могли бы его скомпрометировать. - Вы разве не помните, сэр, какой урок я получил в истории с леди Мирабель... то есть, мисс Фодерингэй? Второй раз я так не попадусь, - сказал Артур с притворным смирением и чистосердечием. И старый Пенденнис от души поздравил себя и порадовался, что его племянник набрался ума-разума и с успехом делает светскую карьеру. Если бы Пен посоветовался с Уорингтоном, он, несомненно, услышал бы совсем иное мнение - что безрассудные письма мальчика были лучше, чем ловкие комплименты и скользкие любезности мужчины; что, добиваясь любимой женщины, только негодяй или трус действует с оглядкой, скрывается и хитрит и обеспечивает себе путь отступления; но с Уорингтоном Пен об этом не говорил, отлично сознавая свою вину и не сомневаясь в том, какой приговор вынес бы ему Джордж. С отъезда полковника Алтамонта прошел всего какой-нибудь месяц (сэр Фрэнсис Клеверинг, выполняя свой уговор с майором Пенденнисом, уехал тем временем в деревню), когда удары судьбы градом посыпались на единственного оставшегося в городе компаньона маленькой фирмы из Подворья Шепхерда. Когда Стронг, расставаясь с Алтамонтом, отказался взять деньги, которые тот ему предложил взаймы от чистого сердца и полного кошелька, он принес этим жертву своей совести и деликатности, - жертву, о которой впоследствии не раз пожалел: он чувствовал - может быть, впервые в жизни, - что проявил в этом случае излишнюю щепетильность. В самом деле, почему неимущему не принять помощь, когда ее предлагают от души? Почему жаждущему не напиться из кувшина, протянутого дружеской рукой, пусть даже не совсем чистой? Стронга мучила совесть - зачем он отказался взять то, что Алтамонт нажил честным путем и предложил так великодушно? И теперь, когда было поздно, он с грустью думал, что лучше бы деньги Алтамонта перешли в его карман, чем достаться содержателям игорных притонов в Бадене или Эмсе, где его благородие неминуемо растратит все, что выиграл на дерби. Среди торговцев, вексельных маклеров и прочих, с кем вел дела Стронг, прошел слух, что он разругался с баронетом, и подпись его потеряла всякую цену. Торговцы, до тех пор слепо ему доверявшие, - ибо кто мог устоять против веселой, открытой физиономии Стронга и его обходительной манеры, - теперь с какой-то гнусной подозрительностью и единодушием засыпали его счетами. В дверь квартиры беспрерывно кто-нибудь стучал, и на лестнице дежурили, дожидаясь аудиенции, портные, сапожники, рестораторы, - либо собственной персоной, либо представленные своими подручными. Вскоре к ним прибавились личности менее шумные, но куда более хитрые и опасные: молодые клерки от юристов, которые прятались по углам Подворья, шептались с клерком мистера Кэмпиона в его конторе, а в глубине своих унылых карманов держали повестки, предписывающие Эдварду Стронгу явиться в такой-то день в начале будущей сессии в суд ее величества королевы и отвечать... и прочее и прочее. От этого нашествия кредиторов бедный Стронг, оставшись без единой гинеи, мог укрыться лишь в той крепости, которой, как известно, служит англичанину его дом; там он и отсиживался, заперев дверь и предпринимая вылазки только по вечерам. Тщетно враги с проклятьями стучались в ворота цитадели- шевалье, только поглядывал на них сквозь занавеску, которой он затянул щель почтового ящика, и злорадно наблюдал, с какими лицами разъяренные клерки и разгневанные заимодавцы бросались в атаку на его дверь и отступали. Но поскольку они не могли дежурить там сутками и ночевать на лестнице, у шевалье выдавались иногда короткие передышки. Да и нельзя сказать, чтобы Стронг выдерживал эту денежную осаду совсем один: он успел заручиться кое-какими союзниками. Друзья по его указаниям сообщались с ним целой системой условных сигналов; они спасали гарнизон от голодной смерти, поднося в крепость необходимый провиант, и, посещая Стронга в его убежище, не давали ему пасть духом и пойти на позорную капитуляцию. Среди самых верных союзников Нэда были Хакстер и мисс Фанни Болтон: когда по двору рыскали вражеские лазутчики, сестренкам Фанни ведено было издавать особый крик на манер тирольского "йодель", которому их нарочно для этого обучили; когда Фанни и Хакстер приходили навестить Стронга, они выпевали ту же мелодию у его двери, и тогда она тотчас распахивалась, на пороге появлялся улыбающийся гарнизон, провиант и жбан пива вносили в крепость, и осажденный проводил приятный вечер в обществе своих верных друзей. Некоторые люди просто не вынесли бы такого постоянного напряжения, но Стронг, как мы знаем, был храбрый человек, понюхавший пороху и не терявшийся в час опасности. В это трудное время наш полководец обеспечил себе и нечто, еще более необходимое, чем союзники, а именно - путь отступления. На страницах этой повести уже упоминалось, что господа Костиган и Бауз проживали стена об стену с капитаном и что одно из их окон приходилось недалеко от окна кухни, расположенной в верхнем этаже квартиры Стронга. Желоб и водосточная труба у них были общие, и Стронг, поглядывая однажды в кухонное окно, смекнул, что с легкостью может, пройдя по трубе, подтянуться на подоконник соседа. Он тогда же, смеясь, рассказал о своем открытии Алтамонту, и оба решили утаить это обстоятельство от капитана Костигана - иначе он, спасаясь от своих многочисленных кредиторов, то и дело будет соскальзывать по трубе к ним в квартиру. Теперь же, когда настали черные дни, Стронг сам использовал этот путь спасения: однажды под вечер он неожиданно предстал перед Баузом и Костиганом и, весело ухмыляясь, объяснил, что на лестнице его поджидают враги и он решил таким вот образом от них улизнуть. И пока адъютанты мистера Марка поджидали Стронга на площадке дома э 3, он спустился по лестнице дома э 4, пообедал в "Альбионе", побывал в театре, а в полночь воротился домой к великому изумлению Фанни и миссис Болтон, которые не видели, чтобы он выходил из своего подъезда, и только руками разводили, недоумевая, как он миновал часовых. Несколько недель шевалье выдерживал эту осаду, проявляя стойкость, на которую был способен лишь такой старый и храбрый солдат: человека заурядного мужества подобные невзгоды и лишения непременно сломили бы; и больше всего Стронга обижало и бесило дьявольское безразличие и подлая неблагодарность Клеверинга, - он слал баронету письмо за письмом, а тот не отвечал ему ни слова, не перевел ни пенса, хотя, по словам Стронга, пятифунтовый билет был бы для него в то время целым состоянием. Однако храброму шевалье не суждено было погибнуть: он сильно приуныл под бременем своих затруднений, но тут подоспела долгожданная помощь. - Да, кабы не этот добрый человек, - говорил Стронг, - а вы добрый человек, Алтамонт, вы молодчина, я теперь по гроб жизни буду за вас стоять, честное слово... кабы не он, Нэду Стронгу была бы крышка, Пенденнис. Шла уже пятая неделя моего заточения... не мог же я без конца лазить по этой трубе, рискуя сломать себе шею, и выходить на прогулки через окно бедняги Коса, и я уже совсем пал духом, сэр, ей-богу, уже подумывал, не покончить ли с собой, еще неделя - я так бы и сделал - и вдруг - вы только вообразите - Алтамонт! Как с неба свалился. - Ну, не так чтобы с неба, Нэд, - сказал Алтамонт. - Я приехал из Баден-Бадена, и мне там дьявольски везло целый месяц, вот и все. - Словом, у Марка он вексель выкупил, а 6 остальными, которые на меня наседали, расплатился, вот он какой молодец, сэр! - с жаром сказал Стронг. - Я буду счастлив поставить всем присутствующим бутылку кларета, а за первой и еще, сколько присутствующие пожелают, - произнес Алтамонт, покраснев от смущения. - Эй, человек, две кварты самого лучшего, да поживей! Будем пить за всех по очереди, и дай бог, чтобы каждого доброго малого, такого как Стронг, выручал в беде какой-нибудь другой добрый малый. Вот мой тост, мистер Пенденнис, хоть мне и не нравится ваша фамилия. - В самом деле? А почему? - спросил Артур. Тут Стронг под столом наступил полковнику на ногу, и тот в некотором возбуждении налил себе еще стакан, кивнул Пену, выпил до дна и сказал, что молодой-то Пенденнис джентльмен, и этого достаточно, и все они тут джентльмены. Встреча между этими "всеми тут джентльменами" произошла в Ричмонде, куда Пен поехал обедать и за столиком в ресторане увидел шевалье и его приятеля. Оба, уже подогретые вином, были необычайно веселы и разговорчивы; и Стронг, превосходный рассказчик, с большой живостью и юмором поведал историю осады и всех своих вылазок и других приключений, очень наглядно и интересно изобразив переговоры приставов за дверью, мелодичные сигналы Фанни, нелепые восклицания Костигана при внезапном появлении шевалье в окне и наконец - приезд своего избавителя Алтамонта. - Моя-то заслуга не велика, - сказал Алтамонт. - Вы же знаете, когда кончается рейс, матрос тратит деньги. Если уж кого благодарить, так тех молодчиков в Баден-Бадене, которые держат рулетку. Я там выиграл хороший куш, и намерен повторить, верно, Стронг? Я его забираю с собой. У меня система. Я его богачом сделаю, верное слово. Хотите - и вас богачом сделаю, и кого угодно, черт побери. Но первым делом, помяните мое слово, я озолочу эту малышку Фанни. Черт побери, угадайте, что она сделала, сэр? У ней было два фунта, и она, будь я проклят, дала их взаймы Нэду Стронгу! Верно, Нэд? Выпьем за ее здоровье! - От всей души, - сказал Артур и с искренним удовольствием осушил стакан. Затем мистер Алтамонт стал весьма многословно и пространно излагать свою систему. Он сказал, что она безошибочна, если только играть хладнокровно; что он узнал о ней от одного человека в Бадене, который, правда, проигрался, но только потому, что у него не хватило капиталу: еще один поворот колеса - и он бы все отыграл; что этот человек, и с ним еще несколько задумали сложиться и испытать эту систему; и что сам он решил вложить в нее все свои деньги до последнего шиллинга и в Англию приехал нарочно за деньгами и за капитаном Стронгом; что Стронг будет играть за него, потому что на Стронга с его выдержкой он может положиться больше, чем на себя и больше, чем на Блаундел-Блаундела и того итальянца, что вошел в их компанию. Так, допивая бутылку, полковник расписывал Пену свои планы, а Пен с интересом слушал излияния его дерзкого и беззаконного добродушия. - Я на днях встретил этого чудака Алтамонта, - сообщил Пен своему дядюшке дня два спустя. - Какой это Алтамонт? Сын лорда Уэстпорта? - спросил майор. - Да нет же! - рассмеялся племянник. - Тот тип, который как-то пьяный ввалился к Клеверингам, когда мы там обедали. Он сказал, что фамилия Пенденнис ему не нравится, хотя я, видимо, добрый малый, - вот какой чести я удостоился. - Никого по фамилии Алтамонт я не знаю, даю тебе честное слово, - невозмутимо произнес майор. - А что до этого твоего знакомого, то чем меньше ты будешь иметь с ним дело, тем лучше. Артур опять засмеялся. - Он уезжает из Англии - решил нажить состояние игрой, по особой системе. С ним в компании мой милейший однокашник Блаундел, а Стронга он берет с собой адъютантом. Интересно, что связывает шевалье с Клеверингом? - Сдается мне - но заметь, Пен, это только мои домыслы, - что в прошлом Клеверинга было что-то, что дает этим господам, и еще кое-кому некоторую власть над ним и если такая тайна существует, а нам, конечно, нет до этого дела, - так это, мой милый, должно быть для каждого уроком: жить надобно честно, чтобы никто ничего не мог о тебе сказать дурного. - По-моему, дядюшка, вы сами знаете какой-то секрет для воздействия на Клеверинга, а то с чего бы он уступил мне свое место в парламенте? - Клеверинг считает, что он для парламента не пригоден, - отвечал майор. - И он совершенно прав. Так что ему мешает заменить себя тобою или еще кем-либо? Ты думаешь, правительство или оппозиция постеснялись бы принять от него это место? А зачем тебе, черт возьми, быть более щепетильным, нежели первые люди в стране - самые уважаемые, самые родовитые и высокопоставленные? Подобные ответы были у майора наготове на все возражения Пена, и Пен принимал их, не столько потому, что им верил, сколько потому, что хотел верить. За кем из нас нет поступков, совершенных не потому что "все так делают", а потому, что нам так захотелось? И это означает, увы, не то, что все поступают правильно, а то, что и мы и другие немногого стоим. В следующий свой приезд в Танбридж мистер Пен не преминул позабавить мисс Бланш услышанным в Ричмонде рассказом о пленении Стронга и как доблестно Алтамонт пришел ему на помощь. А пересказав эту историю в обычной своей сатирической манере, он с чувством упомянул о великодушном поступке малютки Фанни, так восхитившем полковника. Фанни возбуждала в мисс Бланш легкую ревность и сильное любопытство. Можно предположить, что среди прочих пустяков, которые наш герой поверял мисс Амори во время их чудесных поездок по деревенским дорогам и, упоительных вечерних прогулок, он не обошел и предмета, столь интересного для него самого и способного заинтересовать его собеседницу, как любовь и последующее исцеление бедной маленькой Ариадны из Подворья Шепхерда. Нужно отдать ему справедливость - собственную, роль в этой драме он описал с подобающей скромностью, поскольку мораль, которую он желал вывести из своего рассказа, сводилась, в соответствии с его тогдашним ироническим настроением, к тому, что женщины забывают свою первую любовь так же легко, как мужчины (ибо прелестная Бланш в их интимных беседах не переставала подтрунивать над Пеном по поводу его злосчастного юношеского увлечения актрисой), и, когда номер первый уходит со сцены, без особенного труда переносят свое внимание на номер второй. И бедная Фанни была принесена в жертву как пример, подтверждающий эту теорию. Какие муки она вытерпела и заглушила, какую изведала горькую боль безнадежной любви, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны нежного кровоточащего сердечка, - этого мистер Пен не знал, а быть может, не хотел знать: будучи скромен, он сомневался в своей способности покорять сердца и одновременно внушал себе, что не произвел опасных опустошений именно в этом сердце, хотя собственный опыт и собственные доводы его в том убеждали; ведь если мисс Фанни, по его словам, была теперь влюблена в своего хирургического поклонника, не блиставшего ни красотой, ни манерами, ни остроумием, а только пылкого и преданного, - разве не ясно, что первый приступ любовного недуга был у ней очень силен и что она жестоко страдала из-за человека, несомненно, обладавшего теми внешними качествами, каких был лишен мистер Хакстер? - Противное, невыносимое создание! - сказала мисс Бланш. - По-моему, вы в ярости оттого, что Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете. Возможно, мисс Амори была права, - невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты! Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства - легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, - на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим! - Будь то ревность или нет, - сказал Пен, - а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь - компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, - бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями - непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось - хотя в жизни такого не видишь, - чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми. - Значит, вы, monsieur le misanthrope {Господин мизантроп (франц.).}, не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью - и ваш брак будет компромиссом? - спросила муза с очаровательной гримаской. - Значит, ваша Психея - противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и... нет, не надо... не хочу я этих утешений... и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека. - Этого я тоже не отрицаю, - сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова "не надо". - Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку. Я обманулся, как все... почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после. - Merci du choix, monsieur {Благодарю за такой выбор (франц.).}, - сказала Сильфида и сделала реверанс. - Полноте, милая Бланш, - сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, - я, по крайней мере, не унижаюсь до лести. - Даже напротив. - И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете - вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы... ну, скажем, вполне достаточно хороши собой. - Мерси, - сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс. - По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы. - И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur! {Какая честь! (франц.).} Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина. - А если в дом заберутся разбойники, - неумолимо подхватил Пен, - сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, - моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? - Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. - Ах, Бланш, - продолжал он, помолчав, - не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду. Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю - танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю - да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести - стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда... когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками? - Mais j'adore les bonbons, moi {Но я обожаю конфеты (франц.).}, - сказала Сильфида, жалобно скривив губки. - Могу накупить их у Фортнума и Мэсона на целую гинею. Будут моей крошке конфетки, будет вкусненькое, - сказал Пен с горькой усмешкой. - Да полно вам, Бланш, милая, ну не плачьте! Ну же, перестаньте, я не могу это видеть. - И он приступил к утешениям, каких требовали обстоятельства и слезы, слезы неподдельной обиды, брызгавшие из глаз рассерженного автора "Mes larmes". Злой и насмешливый тон Пенденниса не на шутку испугал девушку. - Не нужно... не нужно мне ваших утешений... Со мной никогда так не говорил ни один из моих... моих... никто! - беспомощно всхлипнула она. - Никто? - вскричал Пен и громко захохотал, а Бланш залилась краской такой яркой и подлинной, какая редко появлялась на ее щеках. - Ах, Артур, vous etes un homme terrible! {Вы ужасный человек! (франц.).} Она была растеряна, испугана, подавлена - эта светская кокетка, уже десять лет игравшая в любовь, - но было в таком унижении и что-то приятное. - Скажите мне, Артур, - заговорила она после новой паузы в этой странной беседе влюбленных, - почему сэр Фрэнсис Клеверинг решил отказаться от своего места в парламенте? - И почему в мою пользу? - спросил Артур, в свою очередь, краснея. - Вечно вы меня поддеваете. Если быть членом парламента хорошо, почему сэр Фрэнсис уходит? - Это мой дядюшка его уговорил. Он убежден, что вас обделили. И, как я понимаю, во время ваших... ваших семейных споров, когда леди Клеверинг гак великодушно заплатила его долги, ему было поставлено условие, что вы... то есть, что я... честное слово, не знаю, почему он уходит из парламента, - закончил Пен с деланным смехом. - Вот видите, Бланш, мы с вами - двое благонравных деток, и этот брак для нас устроили наши мамаши и дядюшки, так что нам остается только слушаться старших. Воротившись в Лондон, Пен послал Бланш коробку конфет, обернув каждую конфету галантными французскими виршами, а кроме того - несколько собственных стихотворений в равной мере искренних и безыскусственных; и не удивительно, что о своих беседах с мисс Амори, беседах столь тонкого свойства и столь сугубо секретных по своему содержанию, он предпочел не рассказывать Уорингтону. И если Артур Пенденнис, сын вдовы, подобно многим людям и лучше и хуже его, замыслил отступничество и собрался продать себя... мы знаем, кому, - он хотя бы не притворялся, что верит в новое божество, ради которого отрекся от прежнего. А если бы каждый мужчина и каждая женщина в нашем королевстве, которые продались за деньги или положение в обществе, как то намеревался сделать мистер Пенденнис, купили по экземпляру его жизнеописания, - какие горы книг распродали бы господа Брэдбери и Эванс! Глава LXV Пен начинает предвыборную кампанию Как ни уныло выглядел огромный дом в Клеверинг-Парке, когда его обанкротившийся владелец до своей женитьбы скитался в чужих краях, немногим веселее был он и теперь, когда сэр Фрэнсис там поселился. Покои почти все стояли закрытые - баронет занимал лишь несколько комнат в нижнем этаже, и экономка с помощью жены привратника одни обслуживали незадачливого джентльмена в его вынужденном уединении и жарили на обед часть той дичи, которую он стрелял, чтобы скоротать безрадостные утренние часы. Его камердинер Лайтфут перешел в услужение к миледи и выполнил свое благоразумное намерение - женился на горничной миледи, миссис Боннер, пленившейся в пожилых годах чарами молодости и принесшей ему в дар свои сбережения и свою весьма зрелую особу. Оба они страстно мечтали стать хозяевами "Герба Клеверингов", и было решено, что они останутся у леди Клеверинг до дня ближайшей квартальной получки, после чего вступят во владение своей гостиницей. Пен, узнавший эти новости из письма мистера Сморка, который сам и совершил бракосочетание, милостиво пообещал устроить у них свой предвыборный обед, когда баронет передаст ему место в парламенте; а в сентябре, согласно указаниям своего дядюшки, которому баронет, видимо, ни в чем не мог отказать, Артур приехал погостить в Клеверинг-Парк, и сэр Фрэнсис был очень ему рад: он истомился от одиночества и вдобавок надеялся занять у своего гостя хоть немножко денег. Эта его надежда исполнилась через несколько дней после приезда Пена, и едва только в кармане баронета зазвенело серебро, как у него оказались дела в Чаттерисе и в соседних курортных местечках, которыми изобилует графство, и он отбыл в деловую поездку - нужно полагать, по местным ипподромам и бильярдным. Артур отлично умел жить один - у него хватало интересов и развлечений, не требующих чьего-либо общества; утром он всегда готов был побродить по парку с лесником, а вечером его ждали книги и занятия - ведь такому одаренному литератору, каким был мистер Артур, не требовалось ничего, кроме сигары и стопки бумаги, чтобы время бежало быстро и приятно. Да и сэр Фрэнсис в первые же два-три дня смертельно ему надоел, так что он с тайным злорадством поспешил исполнить обычную просьбу баронета и снабдил его небольшой суммой, потребной для бегства из собственного дома. К тому же нашему предприимчивому другу предстояло снискать расположение жителей Клеверинга и других избирателей округа, которого он рассчитывал стать представителем; и теперь он посвятил себя этой задаче с великим усердием, тем более, что хорошо помнил, как не любили его прежде в Клеверинге, и твердо решил заставить недалеких провинциалов переменить о нем мнение. Чувство юмора помогло ему увлечься новой ролью. Обычно сдержанный и неразговорчивый на людях, он вдруг сделался весел и обходителен - душа нараспашку, не хуже капитана Стронга. Он смеялся с каждым, кто желал посмеяться, пожимал руки направо и налево с великолепно разыгранной сердечностью; появлялся на рынке и на постоялом дворе, где обедали фермеры; словом - вел себя как законченный лицемер... точь-в-точь как ведут себя джентльмены самого знатного происхождения и самой незапятнанной честности, когда хотят втереться в доверие к избирателям и рассчитывают использовать поддержку сельской округи. Почему это бойкий язык, смех по всякому поводу, открытая манера так легко располагают нас к человеку, если и не обманывают? Обычно мы ведь знаем, что это - фальшивая монета, и все же принимаем ее; знаем, что это лесть, которую ничего не стоит преподнести кому угодно, и все же не хотим от нее отказаться. Наш друг Пен проводил время в Клеверинге - искусно простодушный, подчеркнуто всем довольный, вовсе не похожий на того надменного и хмурого денди, каким он запомнился здешним обывателям десять лет назад. Пасторский дом был заперт и пуст. Доктор Портмен увез свою подагру и свое семейство в Хэроугет, и Пен написал ему любезное письмецо, в котором выражал сожаление, что не застал своего старого друга, чей совет был бы ему так ценен и чья помощь может ему вскоре понадобиться. А сам вознаградил себя за отсутствие пастора, завязав знакомство с мистером Симкоу, священником новой церкви, с обоими владельцами суконной фабрики в Чаттерисе и с тамошним священником-индепендентом, - все они посещали клеверингский клуб "Атенеум", который партия либералов учредила, дабы не отстать от века, а также, возможно, в противовес старой аристократической читальне, куда не допускалось в свое время "Эдинбургское обозрение" и был закрыт доступ торговому сословию. Младшего владельца фабрики он пленил, пригласив его запросто пообедать в Клеверинг-Парке; достопочтенную миссис Симкоу умилостивил зайцами и куропатками из того же источника и просьбой дать ему почитать последнюю проповедь ее супруга; а почувствовав однажды недомогание, наш хитрец воспользовался этим случаем, чтобы показать язык мистеру Хакстеру, и тот прислал ему на дом лекарство, а на следующее утро даже зашел его проведать. Как порадовался бы на своего ученика старый майор Пенденнис! Пен и сам втянулся в эту новую игру, и собственные успехи все больше его раззадоривали. А между тем когда Артур уходил из Клеверинга после вечера, проведенного в "Атенеуме", где он был председателем собрания, или у миссис Симкоу, которая, так же, как ее муж, была наслышана о светских успехах молодого лондонца и несколько смущена его репутацией; когда, ступив на знакомый мост через бурливую Говорку, он слышал с детства запомнившийся шум воды и среди деревьев, четко темневших на фоне звездного неба, видел свой дом в Фэроксе, - иные мысли, несомненно, посещали его, и ему делалось больно и стыдно. В окне комнаты, где святая женщина, что так любила его, провела столько часов в заботах, тоске и молитве, и теперь обычно светился огонек. Пен отворачивался от этого слабого света, который преследовал его как грустный укоризненный взгляд, словно тень матери сторожила его и предостерегала. Какая ясная ночь! Как ярко светят звезды! Как неумолчно шумит речка! Старые деревья шепчутся и тихо покачивают темными головами над крышей дома. Вон там, под мерцающими звездами - терраса, где он когда-то гулял летними вечерами, пылкий, доверчивый, незапятнанный и неиспытанный, еще не познавший ни страстей, ни сомнений, еще огражденный от тлетворного влияния света чистой и тревожной материнской любовью... Часы в городке бьют полночь, их бой разгоняет грезы нашего путника, и, сдвинувшись с места, он сворачивает в ворота Клеверинг-Парка и под темными сводами шелестящих лип идет в свое временное жилище спать. В следующий раз он видит родной дом улыбающимся в лучах заката: окна спальни, где накануне горел огонек, распахнуты, и человек, которому Пен сдал усадьбу, - капитан Стокс из бомбейской артиллерии (его мать, старая миссис Стокс, проживает в Клеверинге), очень сердечно встречает своего домохозяина: показывает ему новый пруд, который он вырыл за конюшнями, делится с ним соображениями касательно крыши и дымоходов и просит мистера Пенденниса сказать, в какой день он доставит ему и миссис Стокс удовольствие... и т. д. Пен, который прожил здесь уже две недели, просит прощения, что не побывал у капитана раньше, и честно объясняет это тем, что все не мог собраться с духом. "Я вас понимаю, сэр", - говорит капитан Стокс, и тут появляется его жена - она убежала наверх, услышав звонок (как странно было Пену звонить у этой двери!), и теперь принаряжена и окружена детьми. Младшие виснут на капитане, мальчик прыжком усаживается в кресло - то самое, что когда-то облюбовал для себя отец Пена: Артур помнит время, когда сесть в это кресло показалось бы ему святотатством - все равно что забраться на королевский трон. Он осведомляется, играет ли старшая мисс Стокс... до чего же она похожа на свою маму, просто одно лицо!.. играет ли она на фортепьяно? Ему так хотелось бы послушать. Она играет. Снова звучит старое фортепьяно, ослабленное годами, но Пен даже не прислушивается к игре мисс Стокс. Он слушает, как поет Лора в дни их юности, и видит, как его мать, склонившись над плечом девушки, отбивает рукою такт. Обед, который капитан Стокс устроил в честь Пена, пригласив также свою старушку мать, капитана Гландерса, "помещика" Хобнелла и тинклтонского священника с женой, тянулся довольно бессмысленно и уныло, пока лакей из Клеверинга, взятый в помощь хозяйскому конюху и слуге старой миссис Стоке (Артур помнил его уличным мальчишкой, а теперь он оказался местным парикмахером), не уронил на плечо Пену тарелку. Тут мистер Хобнелл (тоже пользовавшийся его услугами) заметил: "Что это вы, Ходсон, небось помадили кому-нибудь волосы, а руки вымыть забыли? Вечно он бьет посуду, этот Ходсон... ха-ха!" Ходсон покраснел как рак, и вид у него был такой сконфуженный, что Пен расхохотался, после чего веселье уже не утихало. На второе блюдо подали зайца и куропаток, и, когда слуги вышли, Пен сказал священнику: "Зря вы не попросили Ходсона побрить зайца!" Тот, сразу поняв шутку, покатился со смеху, через минуту ему уже вторили хозяин и капитан Гландерс, а потом, с некоторым опозданием, оглушительно захохотал и мистер Хобнелл. Пока мистер Пен плел свои сети в деревне, как описано выше, избранница его сердца (а вернее - расчета) направилась однажды с дачи в Лондон, куда призывали ее магазины и другие важные дела, в обществе старой миссис Боннер, которая за долгие годы службы у ее матери не раз оставалась вдвоем с мисс Бланш и сносила ее капризы, а теперь, готовясь покинуть кров леди Клеверинг ради уз Гименея, задумала по доброте душевной преподнести своей барыне и барышне по подарочку на память, прежде чем окончательно с ним расстаться и начать новую жизнь в качестве жены Лайтфута и хозяйки "Герба Клеверингов". Добрая эта женщина решила положиться на вкус мисс Амори при выборе подарка для миледи, а также просила мисс Бланш приглядеть что-нибудь для себя, такое, чтобы ей нравилось и напоминало бы ей о ее старой няне, которая не спала с нею ночей, когда у ней зубки резались, либо еще какая хворь нападала, и любит ее чуть что не как родную дочь. Вдобавок миссис Боннер захотела еще подарить Бланш огромную Библию, и тогда Бланш посоветовала ей купить для мамаши словарь Джонсона большого формата. Обеим женщинам эти подарки, несомненно, могли пойти на пользу. Затем миссис Боннер истратила некоторую сумму на столовое белье для "Герба Клеверингов" и еще купила желто-красный шейный платок, предназначенный, как сразу поняла Бланш, для мистера Лайтфута. Миссис Боннер, будучи старше этого молодого человека на добрых двадцать пять лет, питала к нему нежность, одновременно супружескую и материнскую и ничего не любила так, как украшать его особу, которая теперь вся сверкала купленными ею булавками, кольцами, запонками, цепочками и печатками. Свои покупки миссис Боннер делала на Стрэнде, и когда она собралась уходить из лавки, мисс Бланш, очень охотно ей помогавшая, с улыбкой и изящным поклоном спросила у одного из приказчиков: - Не скажете ли, сэр, как пройти отсюда в Подворье Шепхерда? До Подворья Шепхерда было, оказывается, рукой подать - лавка находилась у самой Олдкасл-стрит. Франтоватый молодой приказчик показал юной леди, куда свернуть, и покупательницы ушли. - Подворье Шепхерда? А что вам там нужно, мисс Бланш? - осведомилась миссис Боннер. - Там мистер Стронг живет. Вы что, хотите его навестить? - Я бы с удовольствием повидала капитана, я его ужасно люблю. Но сейчас он мне не нужен; я хочу повидать одну прелестную девочку, которая была очень добра к... к мистеру Артуру, когда он в прошлом году так болел. Она, в сущности, спасла ему жизнь. Я хочу ее поблагодарить и узнать - может, ей что-нибудь нужно. Я нынче утром уже отобрала несколько своих платьев, Боннер. И она посмотрела на Боннер с таким видом, будто совершила подвиг и вправе ждать восхищения. Бланш и в самом деле обожала конфеты; она и бедняков готова была кормить конфетами, когда сама наестся, и не пожалела бы отдать дочке фермера бальное платье, которое надоело ей или вышло из моды. - Хорошенькая девочка... хорошенькая, молоденькая... - забормотала миссис Боннер. - Мне-то молоденькие да хорошенькие возле Лайтфута ни к чему. - И мысленно она поселила в "Гербе Клеверингов" целый гарем безобразных горничных и буфетчиц. Бланш, вся розово-голубая, в переливчатом платье и изящнейшей мантильке, в перьях, цветах, побрякушках и с очаровательным зонтиком, являла собою видение столь ослепительное, что миссис Болтон, мывшая в сторожке пол, даже растерялась, а Бетси-Джейн и Эмилия-Энн от восторга застыли на месте. Бланш глядела на них с улыбкой, неописуемо ласковой и покровительственной: как Ровена, пришедшая навестить Айвенго; как Мария-Антуанетта, посещающая бедняков во время голода; как маркиза Карабас, выходящая из кареты перед хибаркой нищего арендатора и, взяв у лакея пакетик слабительного, в собственной августейшей руке вносящая его в каморку, где лежит больная... - Бланш чувствовала себя королевой, спустившейся с престола к своей подданной, и упивалась блаженным сознанием, что совершает доброе дело. - Голубушка, мне нужно повидать Фанни... Фанни Болтон. Она дома? В душе миссис Болтон внезапно шевельнулось подозрение, что эта разряженная девица - актерка, а может, что и похуже. - А зачем вам нужна Фанни? - спросила она. - Я - дочь леди Клеверинг. Имя сэра Фрэнсиса Клеверинга вам знакомо? И мне очень, очень хочется увидеть Фанни Болтон. - Заходите, мисс... Бетси-Джейн, где Фанни? Бетси-Джейн отвечала, что Фанни пошла в подъезд э 3, из чего миссис Болтон заключила, что она, верно, у Стронга, и послала девочку поискать ее там. - У капитана Стронга? Так пойдемте к капитану Стронгу! - воскликнула мисс Бланш. - Я с ним хорошо знакома. Скорее, малютка, проводи нас к капитану Стронгу! - заторопилась мисс Бланш, потому что в комнате резко пахло вымытым полом, а богиня не выносила запаха простого мыла. Когда они уже поднимались по лестнице, некий джентльмен по имени Костиган, прохлаждавшийся в ту пору во дворе и успевший запустить глаза под шляпку Бланш, заметил, ни к кому не обращаясь: - Дьявольски интересная девица, ей-богу! Это она к Стронгу и Алтамонту пошла: к ним всегда интересные девицы ходят... Э, что там стряслось? - спросил он немного спустя, подняв глаза к окну, из которого неслись пронзительные вопли. Услышав голос женщины, попавшей в беду, неустрашимый Кос ринулся вверх по лестнице со всей быстротой, на какую были способны его старые ноги. На полпути его чуть не сшиб слуга Стронга, спускавшийся ему навстречу. Добравшись доверху, Кос стал что есть силы колотить в дверь. Дверь приоткрылась, в щели показалась голова Стронга. - Это я, голубчик. Что там за шум? - спросил Костиган. - А подите вы к дьяволу, - раздалось в ответ, и дверь захлопнулась перед красным носом старого Костигана. Оскорбленный до глубины души, он поплелся вниз, бормоча проклятья и грозя потребовать удовлетворения. Читателю же повезло больше, чем капитану Костигану: сейчас он узнает тайну, которую не пожелали открыть этому храброму офицеру. Мы уже знаем, что мистер Алтамонт был широкая натура и, когда у него заводились деньги, тратил их не считая. По природе гостеприимный, он не знал лучшего удовольствия, как выпить в компании, так что и в Гринвиче и в Ричмонде никого не встречали с такой радостью, как посланника набоба Лакхнаусского. Полковник ждал гостей и в тот день, когда Бланш и миссис Боннер поднялись в квартиру Стронга: он пригласил мисс Делаваль из ** Королевского театра и ее мамашу миссис Ходж прокатиться с ним вниз по Темзе, и было условлено, что они зайдут за ним, а потом все вместе отправятся на пристань. Вот так и случилось, что когда миссис Боннер и "Mes larmes" дошли до двери, у которой стоял слуга Алтамонта, Грэди, тот весьма любезно предложил им войти и ввел их в гостиную, где их, судя по всему, ожидали: на столе даже красовались два букета - свидетельства галантности Алтамонта, купленные с утра на Ковент-гарденском рынке. Бланш понюхала один из букетов, ткнулась в него своим изящным носиком, а потом стала обследовать комнату - заглянула за занавески, рассмотрела книги, картины и висевший на стене план Клеверингского поместья, и попросила слугу доложить о них капитану Стронгу, а потом почти забыла о его существовании и о том, что она пришла сюда, чтобы повидать Фанни Болтон, - до того ее увлекло это новое приключение, до того непривычно, приятно и смешно было чувствовать себя в холостой квартире, в таком причудливом старинном уголке лондонского Сити! Грэди тем временем подхватил пару вместительных, до блеска начищенных сапог и исчез в хозяйской спальне. Бланш едва ли успела заметить, что сапоги очень большие, совсем не по ноге капитану Стронгу. - Женщины пожаловали, - сообщил Грэди, помогая хозяину натянуть сапоги. - А вы им не предложили стаканчик? Грэди вышел в гостиную. - Он говорит... выпить чего-нибудь желаете? Бланш, которую этот бесхитростный вопрос очень позабавил, звонко рассмеялась и, в свою очередь, спросила миссис Боннер: - Как, желаем мы чего-нибудь выпить? - Не хотите - не надо, - буркнул мистер Грэди. В словах Бланш он усмотрел насмешку, гостьи ему но понравились, и он их покинул. - Ну, как, желаем мы чего-нибудь выпить? - повторила Бланш и снова рассмеялась. - Грэди! - рявкнул голос из спальни, и миссис Боннер вздрогнула. Грэди не отозвался; откуда-то издалека донеслось его пение: он уже был наверху, в кухне, и напевал за работой. - Грэди, сюртук! - снова гаркнул голос за сценой. - Это не мистер Стронг, - сказала Сильфида, все еще смеясь. - "Грэди, сюртук!" Боннер, кто это такой "Грэди, сюртук"? Пожалуй, нам лучше уйти. Боннер еще не пришла в себя от удивления, в которое поверг ее таинственный голос. И тут дверь спальни отворилась, и человек, кричавший "Грэди, сюртук!", появился на пороге без оного. Он кивнул гостьям и прошел через гостиную к лестнице. - Прошу прощенья, милые дамы... Грэди! Да подайте же мне сюртук!.. Ну-с, мои дорогие, погода прекрасная, мы с вами отлично... Он умолк. Ибо тут миссис Боннер, глядевшая на него с невыразимым испугом, взвизгнула "Амори! Амори!" и вне себя откинулась на спинку стула. Тот, кого она назвала этим именем, взглянул на нее, потом бросился к Бланш, схватил ее в объятия и расцеловал. - Да, Бетси, - воскликнул он. - Да, это я. Мэри Боннер меня узнала. Какая же ты у меня выросла красавица!.. Но помни, это тайна. Меня нет в живых, хоть я твой отец. Твоя бедная мать ничего не знает... Какая выросла красавица! Поцелуй меня, моя Бетси, поцелуй покрепче! Я же тебя люблю, черт возьми, я твой отец! Бетси, она же Бланш, сперва онемела от изумления, а потом тоже взвизгнула раз... другой... третий, и ее-то пронзительные вопли услышал капитан Костиган, прохлаждавшийся во дворе. Напуганный этими воплями, нежный родитель всплеснул руками (манжеты его не были застегнуты, и на мускулистой руке мелькнула синяя татуировка), кинулся в спальню и вернулся с флаконом одеколона из своего роскошного серебряного несессера, благоуханным содержимым которого он стал щедро опрыскивать Боннер и Бланш. На крики женщин сбежались и другие обитатели квартиры - Грэди из кухни и Стронг из своей комнаты. Последний сразу понял, что произошло. - Грэди, ступайте вниз, и если кто придет... вы меня понимаете. - Это актерка с мамашей, что ли? - спросил Грэди. - Да, чтоб вам... Говорите, что дома никого нет и поездка отменяется. - Так и говорить, сэр? - обратился Грэди ко второму своему хозяину. - А букеты я зря покупал? - Да! - крикнул Амори, топнув ногой; и Стронг, выйдя в прихожую следом за Грэди, только-только успел захлопнуть дверь, в которую стучался капитан Костиган. В тот день театральные дамы так и не прокатились в Гринвич и Бланш так и не повидала Фанни Болтон. А Кос, величественно осведомившись у Грэди, что за неприятности у них произошли и кто кричал, - услышал в ответ, что кричала женщина, много их таких, и, по его, Грэди, мнению, все неприятности от них и бывают. Глава LXVI Пен начинает сомневаться в исходе своей кампании Пока Пен в своем родном графстве занят был предвыборными интригами и осуществлением своих эгоистических планов, до сведения его дошло, что в Бэймут приехала леди Рокминстер и привезла с собой нашу приятельницу Лору. Услышав, что его сеетра так близко, Пен почувствовал себя виноватым. Ее мнением он, пожалуй, дорожил больше, чем чьим бы то ни было. Мать завещала ему Лору. Он должен быть в некотором роде ее покровителем, защитником. Как она примет новость, которую придется ей сообщить? И как объяснить ей свои планы? Ему казалось, что ни он, ни Бланш не выдержат ослепительно ясного, спокойно испытующего взгляда Лоры, и не хотелось ему раскрывать перед этим безгрешным судьей свои суетные замыслы и надежды. Он написал ей в Бэймут письмо, полное красивых фраз и дружеских заверений, легкой насмешки и злословия; а сам все время чувствовал, что смертельно напуган и поступает как последний лицемер и мошенник. Отчего же столь утонченный джентльмен трепетал перед простенькой провинциалкой? Он смутно чувствовал, что перед ее чистотой вся его дешевая тактика и дипломатия, вся его ирония и знание света пойдут прахом. Он вынужден был признаться себе, что дела его не в таком состоянии, чтобы можно было честно рассказать о них этой правдивой душе. И вот он ехал верхом из Клеверинга в Бэймут, чувствуя себя, как школьник, который не выучил урока и должен предстать перед грозным учителем. Ибо Правда - всегда наш учитель, полновластный и всезнающий. За год, проведенный под крылом своей доброй, но несколько взбалмошной и деспотичной покровительницы леди Рокминстер, Лора повидала свет, приобрела внешний лоск и поближе познакомилась с жизнью высшего общества. Многие девушки, привыкнув к чрезмерной нежности и ласке, какими с детства была окружена Лора, не могли бы приноровиться к совсем иному образу жизни, какой она волей-неволей теперь вела. Элен боготворила обоих своих детей и, подобно многим женщинам, прожившим жизнь в четырех стенах, полагала, что весь мир создан для них и, уж во всяком случае, отступает перед ними на второй план. Лору она растила с неусыпной заботливостью. Если та жаловалась на головную боль, вдова пугалась так, будто ни у кого на свете никогда еще не болела голова. Лора засыпала и просыпалась, училась и играла под нежным надзором матери, которого она лишилась, когда это любящее сердце перестало биться. И, конечно, оставшись одна в равнодушном мире, девушка пережила немало часов уныния и горя. Никому не было дела до ее горя, до ее одиночества. По общественному положению она была не вполне ровней доброй, но властной старухе, у которой жила, и ее родным и знакомым. Вполне возможно, что не все к ней благоволили, - возможно, коекто ее и третировал; вероятно, слуги бывали с ней грубы, а уж их барыня и подавно. Нередко во время семейных сборищ Лора чувствовала себя лишней; и сознание, что она мешает людям привычно и непринужденно общаться, было ей, разумеется, очень тяжело. Сколько есть на свете бедных гувернанток, думала Лора, стараясь не унывать, сколько девушек, получивших хорошее воспитание, ради хлеба насущного идут в компаньонки, как в рабство! С какими трудными характерами, с какой черствостью они порой должны мириться! Насколько же мне у этих добрых, хороших людей лучше живется, чем тысячам других одиноких девушек! Такими утешительными мыслями приучала себя наша Лора к новому своему положению и с доверчивой улыбкой шла навстречу своей судьбе. Может ли фортуна не быть благосклонной к тому, кто так на нее уповает? Разве постоянная бодрость, чистое и открытое людям сердце не завоевывают даже злодеев? Все мы помним старую балладу про "Детей в лесу", когда они так доверчиво и ласково посмотрели на негодяев, которым жестокий дядя малюток приказал их убить, - один из них раскаялся и убил другого: у него духу не хватило загубить такую красоту и невинность. Счастливы те, в чьем девственном любящем сердце живет святая доверчивость, кто не боится зла, потому что сам не ведает злых помыслов. Мисс Лора Белл была одной из таких счастливиц; рядом с крестиком кроткой вдовы, который, как мы видели, подарил ей Пен, она хранила в своей груди брильянт более драгоценный, чем знаменитый Кохинор: ведь он не только ценится в ином мире, где брильянты, как говорят, никакой ценности не имеют, но и здесь на земле служит своему обладателю талисманом, бережет его от всякого зла и озаряет мрак жизни, как знаменитый камень Ходжи Хасана. Таким образом, не прожив у леди Рокминстер и года, мисс Белл с помощью этого талисмана завоевала любовь всех без исключения домочадцев, - от самой графини до последней судомойки. Трудно было ожидать, чтобы доверенная горничная миледи, прожившая при своей барыне сорок лет и все это время ежедневно терпевшая от нее брань, щелчки и придирки, обладала особенно кротким нравом; поначалу она и злилась на мисс Лору, как раньше злилась на пятнадцать предыдущих компаньонок старой леди. Но когда Лора захворала в Париже, эта женщина взялась за нею ходить наперекор своей барыне, которая боялась заразиться, и буквально дралась с Мартой из Фэрокса (возведенной в ранг Лориной горничной) за право давать ей лекарства. Когда ей стало лучше, повар Гранжан чуть не уморил ее деликатесами, которые готовил ей в неумеренных количествах, и пролил слезу, узнав, что она в первый раз поела цыпленка. Швейцарец мажордом пел ей хвалы на всех европейских языках, которые он знал одинаково плохо; кучер особенно охотно возил ее кататься; мальчик-казачок расплакался, когда она заболела; а Колверли и Колдстрим (выездные лакеи, такие огромные, такие невозмутимые) встретили весть о ее выздоровлении шумным весельем и в ознаменование этого события допьяна напоили казачка в ближайшей таверне. Даже леди Диана Пинсент (наш старый знакомец мистер Пинсент к тому времени успел жениться), даже леди Диана, сперва питавшая к Лоре явную неприязнь, совсем оттаяла и заявила однажды, что мисс Белл - очень милая особа, а для бабушки так сущая trouvaille {Находка (франц.).}. Все это расположение Лора завоевала не какими-нибудь ухищрениями и лестью, а только своим покладистым нравом и благодатным умением угождать другим и самой быть довольной. В тех редких случаях, когда наш герой встречался с леди Рокминстер, властная старуха, отнюдь не числившая его среди своих любимцев, бывала с ним беспощадно резка, и Пен, возможно, ожидал, что в Бэймуте он застанет Лору на роли безропотной компаньонки, жертвы столь же бесцеремонного обхождения. Услышав о его приезде, она бегом сбежала в сени, и я не поручусь, что она не расцеловала его тут же, в присутствии Колверли и Колдстрима; впрочем, они об этом умолчали. Если бы fractus orbis {Небесный свод (лат.).} разлетелся вдребезги, если бы Лора, вместо того чтобы поцеловать Пена, схватила ножницы и отрезала ему голову, - Колверли и Колдстрим остались бы бесстрастными свидетелями такой катастрофы, и ни грана пудры не слетело бы с их париков. Лора так поправилась и похорошела, что Пен невольно ею залюбовался. Честные глаза, встретившие его взгляд, излучали здоровье; щека, которую он поцеловал, цвела как роза. Грациозная и безыскусственная, искренняя и чистая - никогда еще она не казалась ему так хороша. Почему он сразу заметил ее красоту и тут же заметил себе, что не замечал ее прежде? Он взял ее доверчивую руку и нежно поцеловал; заглянул в ясные глаза и прочел в них радость свидания, на которую всегда мог рассчитывать. Он был поражен и растроган; эта невинная нежность и ясный сияющий взор странно его взволновали. - Как ты добра ко мне, Лора... сестрица! - сказал Пен. - Я не заслужил этого. - Маменька завещала мне тебя, - промолвила Лора и, склонившись над ним, чуть коснулась губами его лба. - Ты ведь знаешь, ты должен приходить ко мне, когда у тебя горе, и сообщать мне, когда ты особенно счастлив: так мы уговорились год назад, перед тем как расстаться. Ну что же, сейчас ты особенно счастлив, или у тебя случилось горе? - И она бросила на него лукавый взгляд. - Тебе очень хочется попасть в парламент? Ты намерен там отличиться? Как я буду волноваться за твою первую речь! - Так ты знаешь о моих планах насчет парламента? - Я? Да о них все знают! Сколько разговоров я об этом слышала. Доктор леди Рокминстер только сегодня об этом поминал. Завтра это, наверно, появится в чаттерисской газете. Все графство толкует о том, что сэр Фрэнсис Клеверинг, из Клеверинга, отказывается от места в парламенте в пользу мистера Артура Пенденниса из Фэрокса, и что молодая и прекрасная мисс Бланш Амори... - Как! И это тоже? - И это тоже, милый Артур. Tout se sait {Все узнается (франц.).}, как сказал бы кто-то, кого я намерена очень полюбить, тем более что она очень умная и красивая. Я получила от Бланш письмо. Очень милое письмо. Она так тепло говорит о тебе, Артур! Я надеюсь... я уверена, что все так и есть, как она пишет... Когда же это будет, Артур? Почему ты мне не сказал? Мне тогда можно будет с вами жить? - Мой дом - твой дом, милая Лора, все, чем я владею - твое. А не сказал я тебе потому... потому что и сам не знаю: ничего еще не решено. Никакого объяснения не было. Но ты думаешь, Бланш была бы со мною счастлива? Ведь речь идет не о романтическом чувстве. У меня, по-моему, нет сердца. Я так ей и сказал - просто трезвая симпатия, - и мне нужна жена по одну сторону камина и сестра по другую, парламент во время сессий и Фэрокс в перерывах, и чтобы моя Лора не покидала меня до тех пор, пока не явится кто-то, кто получит право ее увести... Получит право... получит право! Почему Пен, глядя на девушку и медленно произнося эти слова, почувствовал гнев и ревность к невидимому "кому-то", кто будет вправе ее увести? Минуту назад его тревожило, как она примет весть о его намерениях касательно Бланш, а теперь ему было обидно, что она приняла ее так легко и даже не сомневается, что он счастлив. - Пока "кто-то" не явится, - сказала Лора смеясь, - я буду тетей Лорой, буду сидеть дома и присматривать за детьми, а Бланш пусть блистает в свете. Я уже все обдумала. Я превосходная хозяйка. Ты знаешь, я в Париже ходила на рынок с миссис Бек и взяла несколько уроков у мосье Гранжана. И еще я брала в Париж% уроки пения - на те деньги, что ты прислал мне, добрый ты человек. Я теперь пою гораздо лучше; и танцевать я научилась, хоть и не так хорошо, как Бланш. А когда ты станешь министром, Бланш представит меня ко двору. С этими словами она, шаловливо улыбаясь, сделала Пену самый что ни на есть парижский реверанс. Во время этого реверанса в комнату вошла леди Рокминстер и протянула Пену два пальца, над которыми он и склонился, и надо сказать - очень неловко. - Так вы надумали жениться, сэр, - сказала старая графиня. - Побраните его, леди Рокминстер, за то, что он утаил это от нас, - сказала Лора, уходя, и старуха тотчас стала выполнять ее просьбу. - Так вы надумали жениться и пройти в парламент вместо этого никчемного сэра Фрэнсиса Клеверинга? Я хотела, чтобы он уступил свое место моему внуку, - почему он этого не сделал? Надеюсь, вы получите за мисс Амори хорошие деньги. Я бы не взяла ее без денег. - Сэр Фрэнсис Клеверинг устал от парламента, - сказал Пен, страдальчески морщась, - а я... я не прочь попробовать свои силы на этом поприще. Остальные сведения преждевременны, чтобы не сказать больше. - Не понимаю, как вы, имея дома Лору, могли спеться с этой жеманницей и вертушкой, - продолжала старуха. - Я очень сожалею, графиня, что мисс Амори вам не по душе, - улыбнулся Пен. - Иными словами - это не мое дело, не я собираюсь на ней жениться? Да, не собираюсь, и очень этому рада... пренеприятная девчонка... как подумаю, что мужчина мог предпочесть ее моей Лоре, просто злость берет. Так и запомните, мистер Артур Пенденнис. - Я очень рад, что вы такого хорошего мнения о Лоре, - сказал Пен. - "Я очень рад, я очень сожалею"... Да кому интересно, сэр, рады вы или сожалеете? Если молодой человек мог предпочесть мисс Белл какую-то мисс Амори, грош цена его радости и сожалениям. Если молодой человек, зная мою Лору, мог спеться с такой лживой притворщицей, как эта маленькая Амори, - а она лживая насквозь, уж вы мне поверьте, - ему должно быть совестно и в глаза-то людям смотреть. Где ваш друг Синяя Борода? Этот высокий молодой человек... как бишь его, Уорингтон? Почему он не женится на Лоре? И о чем только думают молодые люди, что не женятся на такой девушке? Все нынче женятся на деньгах. Все вы эгоисты и трусы. В мое время мы убегали из дому, заключали безрассудные браки... Злит меня нынешняя молодежь. Зимой, в Париже, я спрашивала всех трех атташе посольства, почему они не влюбляются в мисс Белл. А они смеются, говорят, что им нужны деньги. Все вы эгоисты, все трусы! - Надеюсь, перед тем как предлагать мисс Белл этим атташе, вы все же поинтересовались ее согласием? - запальчиво спросил Пен. - У мисс Белл очень мало денег. Мжес Белл надобно поскорее выйти замуж. Кто-то должен ее просватать, сэр; девушке не пристало самой предлагать себя в жены, - надменно проговорила старая графиня. - Лора, голубка, я тут говорю вашему кузену, что все молодые люди - эгоисты. Ни капли романтики у них не осталось. И он не лучше других. - Вы, верно, спрашивали у Артура, почему он не хочет на мне жениться? - сказала Лора с улыбкой и, войдя в комнату, взяла его за руку. (Возможно, она уходила, чтобы скрыть от посторонних глаз следы волнения.) - Он женится, только не на мне. А я намерена очень ее полюбить и жить с ними, но с тем условием, что он не будет спрашивать каждого холостяка, который появится в доме, почему он на мне не женится! Когда совесть Пена перестала терзать его страхами и первая встреча с Лорой обошлась без единого упрека с ее стороны, он обнаружил, что долг и желание то и дело призывают его в Бэймут. Да и леди Рокминстер сказала, что для него всегда будет место за ее столом. - И советую вам бывать почаще, - присовокупила старая графиня, - Гранжан - превосходный повар, а наше с Лорой общество пойдет на пользу вашим манерам. По вас сразу видно, что вы все время думаете только о себе. Ну, ну, не краснейте - молодые люди почти все такие. И мои сыновья и внуки были такие, пока я их не исправила. Приезжайте, мы вас "бучим приличному поведению. Жаркое резать вам не придется, у меня это делает лакей. Вина Гекер будет вам наливать, сколько положено, а когда будете умником и сумеете нас повеселить, получите и шампанского. Гекер, вы слышите? Мистер Пенденнис - кузен мисс Лоры. Заботьтесь о нем, да смотрите, чтобы он не пил лишнего и не мешал мне отдыхать после обеда... Вы большой эгоист; я намерена вас от этого излечить. Вы будете обедать у меня все свободные вечера, а в дождь советую вам оставаться ночевать в гостинице. Вдовствующей графине нужно было одно - чтобы она могла всеми командовать. Тогда угодить ей было не трудно, так что все рабы и подданные при ее маленьком дворе любили ее, хотя и боялись. Пышных приемов она не устраивала. Доктор, понятно, был ее постоянным гостем; бывал священник со своим помощником, а по праздникам - его жена и дочери, да лондонские знакомые, временно проживающие в Бэймуте. Обычно же гостей не принимали, и после обеда Артур один оставался пить вино, когда леди Рокминстер удалялась к себе отдохнуть, а Лора сопровождала ее, чтобы усыпить игрой и пением. - Если моя музыка помогает ей спать, - говорила добрая девушка, - мне нужно только радоваться этому. Леди Рокминстер очень плохо спит по ночам. В Париже я, пока не заболела, читала ей вслух, но теперь она мне запретила ложиться так поздно. - Почему ты не написала мне, когда была больна? - спросил Пен, краснея. - А чем ты мог мне помочь? За мной ходила Марта, доктор бывал каждый день. Ты так занят - где уж тебе писать женщинам или думать о них. Тебе хватает твоих книг и газет, и политики, и железных дорог. Я написала, когда поправилась. Пен взглянул на нее и снова покраснел, вспомнив, что за время ее болезни ни разу ей не писал и действительно почти о ней не думал. Поскольку Пен и Лора считались родственниками, им не возбранялось ходить вдвоем гулять и ездить верхом; и во время этих прогулок он имел случай оценить всю прелесть ее прямодушия, всю доброту ее простого, беспорочного сердца. При жизни матери она никогда не говорила с ним так дружески откровенно, ее сковывала мысль о желании бедной Элен поженить своих двух детей. Теперь, когда у Артура обстоятельства изменились, нужда в такой сдержанности отпала. Он обручился с другою женщиной, и Лора тотчас сделалась ему сестрой, - скрыв или отогнав от себя все сомнения касательно его выбора, стараясь бодро смотреть в будущее и надеяться, что он обретет свое счастье; обещая себе сделать все, возможное, чтобы любимцу ее маменьки было хорошо. О покойной матери они говорили часто. И из тысячи мелочей, о которых поминала Лора, Артур до конца понял, сколь постоянной и всепоглощающей была эта безмолвная материнская любовь, которая осеняла его всю жизнь, где бы он ни был, и кончилась только с ее последним вздохом. Однажды обитатели Клеверинга увидели у ворот кладбища двух верховых лошадей, которых сторожил мальчишка, - и во всем городке стало известно, что Пен и Лора вместе побывали на могиле Элен. Артур уже и один наведывался сюда после приезда из Лондона, но не испытал облегчения, глядя на дорогую могилу. Бесчестный человек, задумавший бесчестное дело; игрок, готовый пожертвовать верой и честью ради богатства и светской карьеры и не скрывающий, что его жизнь всего лишь позорный компромисс, - какое право он имел входить в эту священную ограду? И разве легче ему от того, что многие в его кругу поступают так же? На обратном пути Артур и Лора проехали мимо ворот Фэрокса; он поздоровался с детьми капитана Стокса, игравшими на лужайке... Лора не отрываясь смотрела на дом, на увитое зеленью крыльцо, на магнолию, дотянувшуюся до окна ее комнаты. - Сегодня мимо нас проезжал мистер Пенденнис, - рассказал матери один из мальчиков. - С ним была дама, он остановился и поговорил с нами, а потом попросил сорвать веточку жимолости с крыльца и отдал ее даме. Не знаю, красивая она или нет - у нее вуаль был опущен. А лошадь под ней была от Крампа, из Бэймута. По холмистой дороге, что ведет от Фзрокса в Бэймут, они долго ехали молча, стремя в стремя. Пен думал о том, какой горькой насмешкой может обернуться жизнь, как люди отказываются от счастья, когда оно так возможно; либо, имея его, отбрасывают от себя; либо с открытыми глазами выменивают на презренные деньги или жалкие почести. А потом пришла мысль - стоит ли вообще чего-нибудь домогаться, когда нам отпущен такой короткий срок? Ведь и у самых лучших, самых чистых из нас жизнь уходит на погоню за суетной мечтой и кончается разочарованием, - как у той, родимой, что спит в могиле. И у нее, как у Цезаря, был свой честолюбивый замысел; и она умерла, не дождавшись его свершения. Надгробный камень - вот конец и надеждам и воспоминаниям. "Место наше не знает нас". - Чужие дети играют на траве, где когда-то играл и я, и ты, Лора, - заговорил он вслух, сурово и печально. - Ты видела, как выросла магнолия, которую мы с тобой пот садили. Я заходил кое к кому из бедняков, которым помогала матушка. С ее кончины прошло чуть больше года, а люди, так много ей обязанные, горюют о ней не больше, чем о королеве Анне. Все мы эгоисты. Весь мир одержим эгоизмом. Исключения, подобные тебе, моя дорогая, очень, очень редки; они сверкают, как добрые дела в грешном мире, и от этого окружающий мрак еще чернее. - Не нужно так говорить, Артур, - сказала Лора, потупившись и глядя на жимолость, которую она приколола к корсажу. - Когда ты просил мальчика сорвать для меня эту ветку, ты не был эгоистом. - Ты еще скажешь, что с моей стороны это была жертва? - съязвил Пен. - Нет, но в ту минуту тобой владело доброе, любовное чувство. Доброта и любовь - чего же еще можно требовать от человека? И оттого, что ты, Артур, строго себя судишь, любовь и доброта не убывает, ведь правда? Мне часто думалось, что в детстве маменька избаловала тебя своим обожанием, и если ты стал... ужасное это слово... таким, как ты говоришь, - в этом есть доля и ее вины. А уж вступая в самостоятельную жизнь, мужчина, вероятно, не может не стать эгоистом. Чтобы выдвинуться, прославить свое имя, ему приходится силой пробивать себе дорогу. И маменька, и твой дядя поощряли тебя к этому. Но если это недостойная цель, для чего к ней стремиться? Раз ты, такой умный человек, хочешь пройти в парламент, значит, ты намерен принести большую пользу родине, а то зачем бы тебе это? Ты что будешь делать в палате общин? - Женщины, милая, ничего не понимают в политике, - отвечал Пен, презирая себя за эти слова. - А почему вы нам не объясняете? Я никогда не могла понять, почему мистеру Пинсенту так хотелось попасть в парламент. Человек он не умный... - Да, Пинсент безусловно не гений, - сказал Пен. - Леди Диана говорит, что он целые дни заседает в комитетах, а все вечера проводит в палате; что он голосует всегда по чужой указке, никогда не участвует в прениях и никогда не займет сколько-нибудь выдающегося положения; а бабушка ему твердит, что его задушила красная тесьма. Тебя тоже привлекает такое поприще, Артур? Неужели оно настолько блестящее, что ты так к нему рвешься? Лучше бы ты остался дома и писал книги - хорошие, добрые книги с добрыми мыслями, ведь такие мысли у тебя есть, милый, и они могли бы принести людям пользу. А если ты не прославишься, что ж из этого? Ты ведь сам говоришь, что слава - дым, а значит, можно отлично прожить и без нее. Я не хочу давать тебе советов, просто я ловлю тебя на слове: ты говоришь, что свет порочен, что ты от него устал, вот я и спрашиваю, почему бы тебе его не покинуть? - Чего же ты хотела бы для меня? - Хотела бы, чтобы ты поселился с женою в Фэроксе, читал, учился и делал добро тем, кто тебя окружает. И чтобы на лужайке играли не чужие, а твои дети, Артур, и мы снова ходили бы в ту церковь, где молились с маменькой. Если свет полон соблазнов, разве нас не учат молить бога, чтобы он не ввел нас во искушение? - А как по-твоему, годится Бланш в жены мелкому помещику? А сам я гожусь на эту роль? Не забудь, Лора, искушение бродит не только по улицам столицы, но и по деревенским проселкам, а безделье - самый страшный искуситель. - А что говорит... мистер Уорингтон? - спросила Лора, и лицо ее залил горячий румянец, который Пен заметил, хотя девушка и пыталась скрыть его, опустив вуаль. Некоторое время Пен ехал молча. Это упоминание о Джордже воскресило прошлое и те мысли, что у него мелькали когда-то относительно Джорджа и Лоры. Почему теперь, когда он знал, что союз между ними невозможен, эти полузабытые мысли взволновали его? Почему ему так захотелось узнать, возникло ли у Лоры какое-то чувство к Уорингтону за короткие месяцы их знакомства? Джордж с того дня не заговаривал более о своей прежней жизни и, как вспомнил теперь Артур, почти не упоминал о Лоре. Наконец он подъехал к ней ближе и заговорил. - Скажи мне одну вещь, Лора. Она откинула вуаль и, взглянув на него, спросила: "Что, Артур?" - хотя по тому, как дрогнул ее голос, было ясно, что она и сама догадалась. - Скажи мне... если бы Джордж был свободен... ни до, ни после того дня он мне ни слова не говорил о своем несчастье... ты бы... ты бы дала ему согласие, в котором отказала мне? - Да, Пен, - отвечала она и разрыдалась. - Он был достойнее тебя, чем я, - простонал бедный Артур с невыразимой болью в сердце. - Я всего лишь жалкий эгоист, Джордж лучше, благороднее, честнее меня. Храни его бог! - Да, Пен, - сказала Лора, протягивая к нему руку, и когда Пен обнял ее, поплакала у него на плече. Кроткая девушка долго хранила свою тайну, а теперь выдала ее. Когда вдова в последний раз уезжала из Фэрокса, Лора, спеша с нею к постели больного Артура, поведала ей другую тайну; и лишь после того, как Уорингтон рассказал свою историю и описал свое безвыходное положение, она поняла, как изменились ее чувства и каким нежным участием, каким уважением и восторженным интересом она успела проникнуться к другу своего кузена. Лишь убедившись, что мечты, которые она, возможно, лелеяла, несбыточны и что Уорингтон, читая в ее сердце, для того, может быть, и рассказал свою печальную историю, чтобы ее предостеречь, Лора спросила себя, неужели она в самом деле проявила такое непостоянство, и ужаснулась, обнаружив правду. Как могла она признаться Элен в таком позоре? Не смея поверить ей свои тайные мысли, бедная Лора мучилась чувством вины; ей казалось, что она отплатила неблагодарностью за всю любовь и заботу Элен; что она коварно изменила Пену, отняв у него любовь, в которой он не нуждался; что она провинилась и перед Уорингтоном, поощряя его чрезмерным участием и не сумев скрыть зарождающееся в ней более теплое чувство. Несчастье, лишившее Лору домашнего очага, глубокое горе, причиненное ей смертью матери, не давали ей думать о себе; а когда она немного оправилась от своей утраты, оказалось, что и другое, менее страшное горе почти прошло. Мечта о Уорингтоне владела ею очень недолго. Интерес и уважение к нему остались прежними. Но нежное чувство, в котором она себя уличила, было обуздано так основательно, что могло считаться умершим. После него осталась только боль смиренного раскаяния. "Какой злой и кичливой я показала себя в той истории с Артуром, - думала Лора, - какой самоуверенной и нетерпимой! Я так и не простила до конца эту бедную девушку, которая его любила, да и его, за то, что позволял себя любить; а сама виновата больше, чем она, бедная, простенькая малютка! Уверяя, что люблю одного, я могла с жадностью внимать другому; не прощала Артуру его непостоянства, а сама была непостоянна и неверна". И, бичуя себя таким образом, признавая свою греховную слабость, бедная девушка старалась почерпнуть новые силы и душевный покой там, где она с детства была приучена их искать. Она не сделала ничего дурного; но есть люди, которые мучаются из-за малейшей ошибки, тогда как другие, с менее чувствительной совестью, легко несут самые тяжкие преступления; а бедная Лора воображала, что в этих затруднительных для нее обстоятельствах поступила как серьезная преступница. Она решила, что нанесла Пену большое зло, отняв у него любовь, которую тайно подарила ему, да еще и осведомила об этом мать; что проявила неблагодарность к своей благодетельнице, позволив себе мечтать о другом человеке и тем нарушив свое обещание; и что, будучи сама так виновата, она должна очень снисходительно судить о других людях, у которых, вероятно, были куда более сильные соблазны и чьих побуждений она могла не знать. Год назад Лора возмутилась бы, узнав, что Артур женится на Бланш; гнев закипел бы в ней при одной мысли, что он из суетных побуждений снизошел к столь недостойной женщине. Теперь же, узнав о его планах (о них сообщила ей старая леди Рокминстер, в словах откровенных и быстрых, как пощечина), смирившаяся душою девушка только вздрогнула от этого удара, но снесла его кротко, покорившись неизбежному. "Он вправе жениться на ком хочет, он лучше меня знает жизнь, - убеждала она себя. - Бланш, может быть, не так легкомысленна, как кажется, да и мне ли судить ее? Наверно, это очень хорошо, что Артур станет членом парламента и пойдет в гору, а мой долг по мере сил помогать ему и Бланш и стараться, чтобы в доме у него был мир и счастье. Наверно, я поселюсь с ними. Если буду крестить у них дочь, завещаю ей свои три тысячи фунтов". И тут же она стала придумывать, какие из своих скромных сокровищ подарить Бланш и как завоевать ее расположение. Тут же написала ей милое письмо, в котором, конечно, и не заикнулась о предстоящих событиях, но вспоминала прежнее время и высказывала дружеские чувства. Ответ не заставил себя ждать: Бланш, разумеется, ни слова не писала о замужестве, но мистер Пенденнис в письме поминался не раз, и теперь они, душечка Лора и милочка Бланш, будут любить друг друга, как сестры, и так далее. Когда Пен и Лора возвратились домой (а услышав, как благородно Пен, в ответ на ее откровенность, признал превосходство Уорингтона и с какой любовью о нем отозвался, Лора испытала щемящую боль и вдвойне жгучими были слезы, которые она выплакала у него на плече), мисс Белл ожидало в сенях письмо в изящном конвертике. Она поспешно, с чуть виноватым видом, распечатала его, а Пен покраснел - он сразу узнал почерк Бланш. Он не сводил взгляда с Лоры, пока она быстро пробегала письмо глазами. - Она пишет из Лондона, - сказала Лора. - Приехала туда со старой Боннер, горничной леди Клеверинг... Боннер вышла замуж за Лайтфута, лакея... Угадай, где побывала Бланш? - добавила она с живостью. - В Париже? В Шотландии? В казино? - В Подворье Шепхерда, она хотела повидать Фанни. Но Фанни не было дома, и Бланш решила оставить ей подарок. Правда, как мило и внимательно с ее стороны? И она протянула листок Пену. "Я застала только Madame Mere {Королеву мать (франц.).}, она мыла пол и, кажется, не прочь была облить меня грязной водой. А прелестной Фанни не было au logis {Дома (франц.).}. Узнав, что она в квартире у капитана Стронга, мы с Боннер взобрались к нему на четвертый этаж. И снова неудача: в квартире оказался только капитан Стронг и один его знакомый. Так мы и ушли, не повидав очаровательной Фанни. Je t'envoie mille et mille baisers {Шлю тебе тысячу поцелуев (франц.).}. Когда же кончится эта предвыборная кампания? Рукава сейчас носят... и т. д. и т. д.". После обеда доктор развернул "Таймс". - Один молодой человек, которого я пользовал лет восемь назад, когда он здесь жил, получил большое наследство, - сказал доктор. - Вот объявление: "Джон Генри Фокер, эсквайр, из Логвуд-Холла, скончался в г. По, в Пиренеях, 15-го числа прошедшего месяца". Глава LXVII, в которой на майора нападают разбойники Всякому, кто бывал в трактире "Колесо Фортуны" (где, как, вероятно, помнит читатель, собирался кружок мистера Джеймса Моргана и где у сэра Фрэнсиса Клеверинга состоялось свидание с майором Пенденнисом), известно, что в нижнем этаже там имеются три залы, не считая буфета. В одну допускается кто угодно; вторая отведена ливреям и пудре; а третью, где на двери надпись "Просят не входить", снимает клуб камердинеров, членами коего состояли Морган и Лайтфут. Бесшумный Морган подслушал разговор, который майор имел со Стронгом у себя на дому, и разговор этот дал ему обильную пищу для размышлений; а желание узнать побольше заставило его последовать за майором в "Колесо Фортуны" и тихонько посидеть в комнате своего клуба, пока Пенденнис и Клеверинг беседовали в общей зале. Был в этой комнате один угол, из которого можно было услышать почти все, что делалось за стеной; а так как беседовали оба джентльмена в сильно повышенном тоне, Морган не упустил ни единого слова; и то, что он услышал, подтвердило некоторые его догадки. "Сразу узнал Алтамонта, как увидел его в Сиднее? Клеверинг такой же муж миледи, как я? Алтамонт, вот кто ее муж. Алтамонт-каторжник. Мой-то пообещал молчать, а этот его Артур, значит, чтобы прошел в парламент. Ох, и хитер, старая бестия! То-то он задумал женить Артура на Бланш. Да у нее будет тысяч сто, не меньше, а вдобавок - подарит муженьку место в парламенте". Жаль, что никто не видел лица мистера Моргана, когда он сделал это поразительное открытие, - для физиономиста то было бы незабываемое зрелище. "Кабы не возраст, да еще эти светские предрассудки, будь они неладны, - рассуждал мистер Морган, оглядывая себя в зеркале, - я бы и сам, черт возьми, мог на ней жениться". Но тут же он смекнул, что если жениться на мисс Бланш и ее капитале не в его силах, зато собственный капитал он очень даже может приумножить, и сведения, которыми он располагает, могут принести ему доход из многих источников. Никому из тех, кого касается тайна, не интересно, чтобы она раскрылась. Например, сэру Фрэнсису Клеверингу это грозит нищетой - ему ли не бояться огласки; Алтамонту это грозит виселицей, - уж конечно, он не пожелает разоблачения; а этот молодой пройдоха мистер Артур, который метит в парламент и нос дерет, точно он герцог и полмульона годовых имеет (ибо именно так, к сожалению, судил Морган о племяннике своего барина), он-то сколько угодно заплатит, лишь бы не пронюхали, что он женат на дочери каторжника и на этом смаклевал себе место в парламенте. А леди Клеверинг, соображал Морган, коли Клеверинг ей надоел и она хочет от него избавиться - так заплатит; коли боится за своего драгоценного сынка, так ради него опять же заплатит. И мисс Бланш, надо думать, не поскупится для того, кто вернет ей законные права, которых ее обманом лишили. "Да, черт возьми, - заключил лакей, размышляя над удивительным козырем, который судьба дала ему в руки, - с такими картами ты, Джеймс Морган, богач. Получится вроде как рента. Все они раскошелятся, все до одного! А тогда, с тем, что у меня уже имеется, можно бросить работу, распрощаться с моим стариком, зажить джентльменом, да еще самому лакея нанять, право слово!" И занимаясь этими подсчетами, способными хоть кого выбить из колеи, мистер Морган проявил недюжинное самообладание - оставался невозмутим и спокоен и ни разу не дал своим видам на будущее отвлечь его от повседневных обязанностей. Полковника Алтамонта, одного из главных участников истории, которая стала известна Моргану, не было в ту пору в Лондоне. Морган, знавший, что сэр Фрэнсис Клеверинг часто наведывается в Подворье Шепхерда, явился туда часа через два после объяснения между майором и баронетом. Но птичка улетела - полковник Алтамонт уже получил свой выигрыш и отбыл на континент. Это обстоятельство чрезвычайно расстроило мистера Моргана. "Ну вот, теперь он просадит все эти деньги в игорных домах на Рейнде, - подумал Морган. - А то я бы очень даже просто оттягал у него половину. Не мог, в самом деле, повременить несколько дней с отъездом!" Взлеты и спады надежды, успехи и осечки, внезапные наскоки и терпеливое ожидание в засаде - Морган все переживал одинаково стойко, ничем себя не выдавая. Пока не настал решительный день, сапоги майора бывали, как всегда, начищены, а парик завит, утренняя чашка чаю подавалась ему в постель, а его ругань, божба и стариковские придирки сносились в почтительном молчании. Глядя, как Морган прислуживает майору, увязывает и таскает его чемоданы, а иногда и подает к столу в загородных домах, где они гостили, мог ли кто подумать, что лакей богаче своего барина и знает все его секреты, да и не только его. Среди своих собратьев Морган пользовался большим уважением, в лакейских за ним прочно утвердилась слава человека умного и состоятельного; правда, лакеи помоложе уверяли, что он олух, человек без понятия, что из него песок сыплется; однако все они от души повторили бы молитву, которую возносили к небу иные из самых степенных камердинеров: "Дай мне бог к концу жизни накопить столько, сколько Морган Пенденнис!" Майор Пенденнис, как и подобало светскому человеку, всю осень объезжал тех из своих друзей, что проживали в загородных поместьях, и если герцог оказывался за границей или маркиз - в Шотландии, не гнушался приглашением сэра Джона или какого-нибудь помещика вовсе без титула. Сказать по правде, популярность старого майора пошла на убыль: многие его сверстники умерли, а наследники их вотчин и титулов не знали майора Пенденниса, и не было им дела до славных традиций "повесы принца и Пойнса" и до светских героев былых времен, столь им любимых. С горьким вздохом проходил, вероятно, бедный старик мимо многих лондонских подъездов, размышляя о том, как редко эти двери теперь распахиваются перед ним - не то что прежде! - и какой радушный и сытный прием ему здесь оказывали... лет двадцать назад. Он начал подозревать, что отстал от века, и смутно догадываться, что молодежь над ним смеется. Печальные эти мысли, должно быть, приходили в голову не од