аскучают после первых же нескольких вечеров. Что до мисс Амори, то она, за неимением лучшего, была согласна и на Пена. И разве девиц, подобных ей, так уж мало? И многие ли браки по любви оказывались счастливыми и прочными? Много ли фирм, учрежденных на чувствах, не кончают банкротством? Часто ли героическая страсть не вырождается в жалкое равнодушие, не терпит позорного поражения? Такого рода философские взгляды майор упорно старался внушить и Пену, а Пен по складу своего ума умел видеть обе стороны вопроса и, отдавая должное чувствам, совершенно непостижимым для нашего милого майора, в то же время принимал в расчет и практическую жизнь и умел - или думал, что умеет, - к ней приспосабливаться. Так случилось, что в первую весну после смерти матери он находился под сильным влиянием дядюшкиных советов, стал своим человеком в доме леди Клеверинг и, еще не сделав предложения мисс Амори, в какой-то мере получил ее согласие: не будучи обрученным, считался почти женихом. Молодые люди держались между собой скорее по-приятельски, нежели как влюбленные, встречались и расставались одинаково беспечально. "Неужели я тот же человек, - думал Пенденнис, - который восемь лет назад испытал большую страсть, а в прошлом году сходил с ума по Бризеиде!" Да, это был тот же Пенденнис, но Время принесло ему, как и всем нам, свои обычные дары, утешения, поправки. В сущности, мы меняемся очень мало. Когда мы говорим, что какой-нибудь человек уже не тот, каким мы его помним в молодости, и отмечаем в наших друзьях перемены (разумеется, к худшему), мы, возможно, забываем о том, что новые обстоятельства только выявляют ранее скрытые недостатки или достоинства, а не создают их. Сегодняшняя себялюбивая леность и равнодушие - следствие вчерашней себялюбивой страстности; высокомерие и усталость, восклицающие vanitas vanitatum {Суета сует (лат.).}, - всего лишь угасание больного аппетита, пресыщенного удовольствиями; наглость удачливого parvenu {Выскочка (франц.).} - естественный венец отчаянной борьбы за существование. Наши внутренние перемены, подобно седине и морщинам, лишь отражают предначертанный рост и распад всего, что смертно: белоснежные пряди были когда-то черными кудрями; вялая тучность несколько лет назад была пышущим, румяным здоровьем; спокойная усталость, беззлобная, безропотная, во всем изверившаяся, была честолюбием, неуемным и пылким, и лишь после многих битв и поражений обернулась покоем и покорностью судьбе. Счастлив тот, кто способен великодушно принимать ее удары и протянуть победительнице свой сломанный меч мужественно и смиренно! Друг читатель! Не объемлет ли тебя ужас, когда, взяв книгу, чтобы развлечься, ты откладываешь ее, чтобы подумать, - не объемлет ли тебя ужас при мысли, что ты, который уже пережил свой успех или падение, уже занял высокое место над толпой или безнадежно затерялся в толпе, - который прошел через горнило тебе одному ведомых неудач, успехов, преступлений, раскаяния - сколько раз любил и разлюбил, плакал и снова смеялся, - что ты - тот же, кого ты помнишь ребенком, еще не пустившимся в плавание по жизни? Рейс был счастливым, корабль входит в порт, палят пушки и народ ликует - а удачливый капитан раскланивается, стоя у борта, но под звездой на его груди притаилась забота, о которой никто не знает; а не то - ты потерпел крушение и, привязав себя к обломку мачты, ждешь гибели в открытом море. И, скорее всего, погибающий и торжествующий одинаково вспоминают родной дом и пору детства, - одинокий на утлом плоту, что вот-вот захлестнет волнами; одинокий среди рукоплещущей толпы. Глава LX Разговоры В этот раз добрая бегум так разгневалась на двуличие и безрассудство своего супруга, что сперва наотрез отказалась помочь ему заплатить долг чести и заявила, что разъедется с ним и пусть сам, как знает, расплачивается за свое неисправимое слабоволие и мотовство. После рокового проигрыша на дерби этот незадачливый игрок был в таком состоянии духа, что старался никому не попадаться на глаза - ни своим приятелям по скачкам, ибо трепетал, что ему нечем будет заплатить им долги, ни жене, своему многострадальному банкиру, ибо не без оснований сомневался, позволено ли ему будет снова получить ссуду. Когда наутро леди Клеверинг спросила, дома ли сэр Фрэнсис, ей отвечали, что он дома не ночевал, но присылал человека с запиской к своему лакею и велел передать подателю почту и кое-что из платья. Стронг был уверен, что он не сегодня-завтра даст о себе знать, и действительно получил письмо с настоятельной просьбой приехать к своему убитому горем другу Ф. К. в гостиницу Шорта, что в Блекфрайерс, и спросить там мистера Фрэнсиса. Так уж по-особенному был устроен этот баронет, что врал даже когда в этом не было нужды, и каждую новую схватку с судьбой начинал с того, что удирал и скрывался. Коридорный из заведения мистера Шорта, который носил письмо Клеверинга на Гровнер-Плейс и доставил оттуда чемодан, мигом смекнул, кто владелец этого чемодана, и сообщил об этом лакею, накрывавшему стол к завтраку, а тот принес эту новость в людскую, а оттуда ее передали миссис Боннер, экономке и доверенной горничной леди Клеверинг, а та сообщила ее самой миледи. Так все до одного обитатели дома на Гровнер-Плейс узнали, что сэр Фрэнсис, под фамилией Фрэнсис, скрывается в трактире на Блекфрайерс-роуд. И кучер сэра Фрэнсиса рассказал об этом кучерам других джентльменов, а те сообщили эту новость своим господам и в близлежащие конюшни Тэттерсола, где сразу же поползли зловещие слухи, что сэр Фрэнсис Клеверинг собирается совершить поездку по странам Леванта. Просто поразительно, какое множество писем, адресованных "сэру Фрэнсису Клеверингу, баронету", скопилось в тот день у него на столе. А миледи со своей стороны получила счет от повара-француза; от торговцев, поставлявших провизию для ее стола; от господ Лент и Мишур - "Шелка, бархат, перья" и от известной модистки мадам Кринолин, причем к каждому из двух последних был приложен отдельный, весьма чувствительный счет на имя мисс Амори. К вечеру следующего после дерби дня, когда Строю (повидавшись у Шорта со своим патроном, которого он застал в слезах за бутылкой кюрасо) приехал, по своему обыкновению, заняться делами на Гровнер-Плейс, он увидел эти неприятные документы, сложенные стопкой в кабинете у Клеверинга, и, недовольно сдвинув брови, стал их изучать. За этим занятием его и застала миссис Боннер, экономка и горничная миледи. Миссис Боннер, почти член семьи и лицо, столь же необходимое своей хозяйке, как Стронг - сэру Фрэнсису, в ссоре между супругами держала, разумеется, сторону жены и разгневана была еще больше, чем сама леди Клеверинг. - Не станет она платить, если послушает моего совета! - сказала миссис Боннер. - Поезжайте к сэру Фрэнсису, капитан... а он-то хорош, прячется по трактирам, жене и на глаза показаться не смеет... и передайте, что больше мы его долгов платить не будем. Мы из него человека сделали, вызволили его из тюрьмы (может, и не только его), сколько раз платили его долги, мы его в парламент пристроили, и дом ему завели в городе и в деревне, а он и на порог ступить боится, слизняк несчастный! Мы ему и лошадь подарили, и кормили его, и одевали, ну, а теперь хватит, довольно. Наше состояние, сколько от него осталось, останется нам, не будем мы больше его растрачивать на этого неблагодарного. Дадим ему сколько нужно на пропитание - и скатертью дорожка, сэр Фрэнсис! Так и передайте ему от Сьюзен Боннер. Тут хозяйка Сьюзен Боннер, узнав, что Стронг в доме, послала за ним, и шевалье поднялся в ее покои, тая в душе надежду, что она окажется сговорчивее, чем ее фактотум миссис Боннер. Уже сколько раз он ходатайствовал перед ней за своего патрона, и она сменяла гнев на милость. Он снова попытал счастья. Самыми мрачными красками он расписал, в каком состоянии нашел сэра Фрэнсиса, и добавил, что не ручается за последствия, если баронет не добудет средств, чтобы ублаготворить своих кредиторов. - Думаете, он себя жизни лишит? - засмеялась миссис Боннер. - Что ж, туда и дорога. Стронг поклялся, что на столе перед баронетом лежала бритва, но тут леди Клеверинг в свой черед невесело рассмеялась. - Ничего он с собой не сделает, пока остается хоть шиллинг, который можно отобрать у бедной женщины. За его жизнь можете не опасаться, капитан. Ох, и зачем только я его встретила! - Первый - и то был лучше! - воскликнула ее наперсница. - Тот хоть был мужчина, - отчаянный, правда, но зато храбрый... а этот... миледи и долги его платит, и брильянты продает, и прощает его, а что толку? Горбатого могила исправит. Как представится случай, он опять ее начнет обманывать да грабить; и еще будет на ее деньги содержать всяких воров и мошенников... это я не про вас, капитан, вы-то наш друг, хоть лучше б мы вас отроду не видывали. Из оброненных экономкой слов о брильянтах Стронг понял, что добрая бегум склонна смилостивиться, хотя бы еще один раз, и, стало быть, не все потеряно. - Клянусь честью, сударыня, - сказал он, искренне сочувствуя леди Клеверинг, восхищаясь ее неиссякаемой добротой и напустив на себя покаянный -вид, чем немало повысил шансы своего бессовестного шефа, - все, в чем вы упрекаете Клеверинга и за что миссис Боннер честит меня, - все это мы заслужили, и верно, что лучше бы вам было не встречать нас обоих. Он поступил с вами жестоко; не будь вы самой великодушной женщиной на свете, ему не на что было бы надеяться, это я понимаю. Но разве можете вы допустить, чтобы отец вашего сына был опозорен, чтобы маленький Фрэнк вступил в жизнь с таким пятном на имени? Свяжите его любыми обязательствами, я вам ручаюсь, что он их подпишет. - И нарушит, - вставила миссис Боннер. - И сдержит! - воскликнул Стронг. - На этот раз не может не сдержать. Если бы вы видели, сударыня, как он плакал! "Ах, Стронг, - так он мне сказал, - я не за себя страдаю. Я страдаю за своего сына, страдаю за лучшую в Англии женщину, с которой я обошелся гнусно, просто гнусно". Ведь он не хотел ставить на эту скачку, право же, не хотел. Его обманом втянули: вся их компания попалась на удочку. Он думал, что играет наверняка, без малейшего риска. Теперь это ему урок на всю жизнь. Видеть, как мужчина плачет, - о, это ужасно! - А когда из-за него моя дорогая барыня плачет, это ему ничего? - сказала миссис Боннер. - Если у вас есть хоть капля совести, - сказал Стронг, передавая содержание этой беседы своему патрону, - то теперь уж вы сдержите слово. А не то, клянусь честью, я от вас отступлюсь и все расскажу. - Что - все? - воскликнул сэр Фрэнсис, которого Стронг, воротившись от бегум, снова застал в слезах и за бутылкой кюрасо. - Тьфу! За дурака вы меня, что ли, считаете? - взорвался Стронг. - Думаете, я совсем уж ничего не соображаю, Фрэнк Клеверинг? Да стоит мне открыть рот, и вы завтра же будете нищим. И не я один знаю вашу тайну. - А кто еще? - пролепетал Клеверинг. - Старый Пенденнис, или я очень ошибаюсь. Он узнал его в первый же вечер, как увидел, - когда тот пьяный вломился к вам в дом. - Ах, так он знает? - взвизгнул Клеверинг. - Проклятье! Убить его мало. - Вам бы нас всех убить, то-то была бы радость,съязвил Стронг, затягиваясь сигарой. Баронет хлопнул себя по лбу вялой ладонью, - возможно, шевалье угадал его желание. - Ах, Стронг! - вскричал он. - Я бы и с собой покончил, да боюсь. Я самая разнесчастная собака во всей Англии. Ведь я потому и безумствую. Потому и запил. (И он дрожащей рукой поднес к губам стакан своего лекарства - кюрасо.) Потому и вожу дружбу с этими разбойниками... я ведь знаю, что они разбойники, черт их побери, все до одного разбойники. Ну что я могу поделать? Я же не знал... Я же, честное слово, не виноват... пока я не увидел этого мерзавца, я понятия ни о чем не имел... Нет, я сбегу, уеду за границу, подальше от этих притонов... зароюсь в лесной глуши... повешусь на дереве... разнесчастный я человек! Так, со слезами, божбой и визгом, этот жалкий болтун изливал свое горе, оплакивал свою участь и среди стонов и ругательств бормотал слова покаяния. Заслуженная поговорка, гласящая, что нет худа без добра, подтвердилась на примере сэра Фрэнсиса Клеверинга и второго обитателя квартиры мистера Стронга в Подворье Шепхерда. По счастливой случайности человек, по совету которого полковник Алтамонт делал ставку на дерби, не ошибся, и в день расчетов, - когда капитан Клинкер, уполномоченный действовать за сэра Фрэнсиса Клеверинга, расплатился с его многочисленными кредиторами (ибо леди Клеверинг, послушавшись майора, не разрешила баронету самому улаживать свои денежные дела) - в тот же день полковник Алтамонт, игравший против фаворита, имел удовольствие получить выдачу в тридцати к одному за каждый из поставленных им пятидесяти фунтов. Поздравить полковника явилось немало его друзей: вся его компания и чуть не все, с кем он встречался у гостеприимного Уилера, хозяина "Головы Арлекина", пожелали быть свидетелями его торжества и великодушно разделить его успех. Том Дайвер предложил полковнику поднять со дна Мексиканского залива тот галлеон, что затонул, имея на борту триста восемьдесят тысяч долларов, не считая слитков и дублонов; мистер Кейт ли намекнул, что сейчас самое время покупать акции, - "Тредидлум" стоят очень низко - можно купить за бесценок; Джек Холт напомнил о своем плане контрабандного ввоза табака, и эта спекуляция своей дерзостью приглянулась полковнику больше других. Джек Ракстро, один из завсегдатаев "Головы Арлекина", предлагал сторговать для полковника отличную пару лошадей; Тому Флинту требовалось всего двести фунтов капитала, чтобы его сатирический листок "Франт" начал давать тысячу в год чистой прибыли, - "и к тому же власть и влияние, полковник, и доступ за кулисы всех лондонских театров"; а маленький Мосс Абраме умолял полковника не слушать этих людишек, этих темных спекуляторов, и вложить деньги в надежные векселя, которые он, Мосс, может ему достать и с которых он будет получать пятьдесят процентов верно, как в Английском банке. Однако у полковника достало твердости отмахнуться от этих разнообразных соблазнов, упрятать деньги в карман сюртука и, воротившись домой, к Стронгу, накрепко запереть дверь квартиры. Стронг уже давно открыл своему квартиранту глаза на его приятелей; и хотя сам, уступая просьбам полковника, взял себе двадцать фунтов из его выигрыша, но, как честный человек, не мог допустить, чтобы другие его ограбили. А этот Алтамонт, разжившись деньгами, показал себя с наилучшей стороны. Он заказал для Грэди шикарную ливрею; заставил беднягу Костигана пролить слезы благодарности, быстро, впрочем, высохшие, подарив ему бумажку в пять фунтов после сытного обеда в Черной Кухне; купил зеленую шаль для миссис Болтон и желтую для Фанни - самые яркие образцы, выставленные на дешевой распродаже в витрине на Риджент-стрит. Вскоре после этого мисс Амори, в день своего рождения, приходившийся в июне, получила "от друга" пакет, в котором оказался огромный пюпитр с бронзовыми инкрустациями, а в нем аметистовый гарнитур, на редкость безобразный; музыкальная табакерка, два позапрошлогодних календаря с картинками и несколько отрезов на платья самых поразительных расцветок. Разглядывая этот подарок, Сильфида без конца смеялась и дивилась, от кого бы он мог быть. Между тем известно, что примерно в это время полковник Алтамонт покупал у каких-то разносчиков на Флит-стрит сигары и французские шелка; а Стронг однажды застал его на аукционе, где он приобрел два пюпитра, несколько пар подсвечников накладного серебра, вазу для фруктов и доску для настольного бильярда. Ваза осталась в Подворье Шепхерда и служила украшением обедов, которые, не скупясь, давал полковник. Он безмерно ею восхищался до того дня, когда Джек Холт сказал, что она, похоже, принята в оплату долга. А уж Холту ли было не звать! Обеды следовали один за другим, и сэр Клеверинг очень часто удостаивал их своим присутствием. Собственный его дом был закрыт; преемник Мироболана, так поторопившийся с докладом о расходах по кухне, - получил расчет от возмущенной леди Клеверинг; и это было только начало. Одного из великанов-лакеев уволили, и тогда второй тоже заявил, что уходит, не пожелав остаться без товарища и служить в доме, где держат всего одного лакея. Из-за расточительности своего бессовестного мужа бегум предприняла множество хозяйственных реформ во имя строжайшей экономии. Майор в качестве друга миледи; Стронг как представитель несчастного баронета; поверенный леди Клеверинг и сама бегум провели эти реформы быстро и решительно. Уплатив долги баронета (операция эта вызвала много пересудов и баронет еще ниже упал в глазах общества), негодующая леди Клеверинг отбыла из Лондона в Танбридж-Уэлз, наотрез отказавшись увидеться со своим нечестивым супругом, которого никто, впрочем, и не жалел. Клеверинг покорно остался в Лондоне, подальше от праведного гнева жены; иногда прокрадывался в палату общин, а оттуда в компании капитана Раффа и мистера Маркера шел сыграть партию в бильярд и выкурить сигару; либо сидел в кабаках с боксерами; либо тащился в Линкольнс-Инн к своим адвокатам, а те заставляли его часами дожидаться в приемной, и клерки перемигивались, глядя на него. Не удивительно, что обеды в Подворье Шепхерда были для него праздником и он не брезговал ими. Не брезговал? Да он нигде не чувствовал себя лучше; среди людей своего круга, презиравших его, он не знал куда деваться, а здесь он был почетным гостем, здесь он все время слышал почтительное "да, сэр Фрэнсис" и "нет, сэр Фрэнсис", здесь он мог отпускать свои жалкие шутки и дребезжащим голоском исполнять свои унылые французские куплеты, когда смолкали застольные песни Стронга и ирландские напевы старого Костигана. Эта веселая квартира, где Грэди стряпал ирландское рагу, а шевалье после обеда варил пунш по особому рецепту, хоть кого могла бы привлечь, не то что Клеверинга, до смерти боявшегося своего огромного пустого особняка, где ему прислуживали только старуха, сторожившая дом, да его личный слуга, который над ним же издевался. - Просто несчастье, - жаловался он своим друзьям в Подворье Шепхерда. - Давно бы нужно рассчитать этого малого, да я ему должен жалованье за два года, черт бы его побрал, а у миледи просить не могу - не даст. Чай мне утром подает холодный, и с какой-то железной ложкой - говорит, что серебро миледи отослала в банк, для сохранности. Даже чайной ложки не могла мне доверить. Ну согласитесь, Алтамонт, нехорошо это с ее стороны, не по-джентльменски! Вы ведь знаете, миледи - низкого происхождения... то есть... прошу прощенья... гм... вот это в ней хуже всего - никакого доверия. Надо мной уже и слуги стали смеяться, мерзавцы этакие! Всем им переломаю кости, будь они прокляты. Звонишь - не приходят. А вчера вечером в Воксхолле вижу своего лакея, и на нем моя манишка и мой бархатный жилет, я их сразу узнал, а он, наглец этакий, продолжал отплясывать как ни в чем не бывало, прямо у меня на глазах. Дождется он виселицы, и поделом ему будет - мерзавцы они, все эти слуги! С Алтамонтом баронет был теперь кроток, как ягненок: покорно слушал, когда полковник расписывал свои приключения - как он и его товарищи, добираясь на родину из Новой Зеландии, куда он плавал на ловлю китов, были вынуждены удрать на корабль среди ночи, спасаясь от своих жен, а те, бедняги, как увидели, что корабль поднял паруса, так прыг в свои челны и давай грести вдогонку, ей богу! И как он однажды три месяца проплутал в зарослях в Новом Южном Уэльсе, когда находился там по торговым делам; и как он видел Бонапарта на острове Святой Елены и был ему представлен вместе с остальными офицерами корабля, на котором он служил старшим помощником, - все эти рассказы (а полковник Алтамонт, когда бывал во хмелю, любил рассказывать и, нужно сознаться, немало бахвалился и врал) сэр Фрэнсис теперь выслушивал с полным вниманием, за обедом непременно чокался с Алтамонтом и всячески выказывал ему уважение. - Не троньте его, я знаю, к чему идет дело, - смеясь сказал Алтамонт Стронгу, когда тот стал было его увещевать. - И меня не троньте, я знаю, что говорю. На корабле я служил? Служил. В Новом Южном Уэльсе торговал? Торговал. И притом имел собственную шхуну и потерял ее. В войска к набобу пошел? Пошел. Только мы с его высочеством не поладили, вот и все. Кому эти басни могут повредить? Кто про меня что знает? Того, другого нет в живых - его пристрелили в зарослях, а труп опознали в Сиднее. Если б я боялся, что кто-нибудь набрехает, думаете, я бы не свернул ему шею? Мне это не впервой, Стронг, я ведь вам рассказывал, как я прикончил надсмотрщика, прежде чем смыться... но то было в равной борьбе, в равной борьбе, Стронг. Вернее, он имел надо мной преимущество - у него было ружье со штыком, а у меня - только топор. Пятьдесят человек это видели, и как они радовались, когда я его уложил. Так ему и надо, черту проклятому. Я никого не боюсь. И того, кто бы набрехал, в живых не оставлю. Такое уж у меня правило... передайте-ка бутылку. Вы-то никого не предадите, я вас знаю. Вы честный малый, и от друга не отступитесь, и смерти в лицо смотрели, как мужчина. А уж этот слизняк и трус, этот враль и мошенник Клеверинг, шкодливый пес, он у меня попляшет! Занял мое место, а? Так ладно же, заставлю его мне пятки лизать! Тут он захохотал, как сумасшедший, а Стронг встал и унес бутылку. - Правильно, старина, - сказал Алтамонт, не переставая смеяться. - Вы всегда умудряетесь сохранить свежую голову, и я вам разрешаю, нет приказываю: как я начну болтать лишнее - убирайте бутылку. События, которые Алтамонт так цинически предвкушал, не заставили себя ждать. Однажды, когда сэр Фрэнсис явился в Подворье Шепхерда, оказалось, что Стронг отлучился куда-то по его же делам, и дома - один посланник набоба. Клеверинг изругал на чем свет стоит и общество за его черствость и бессердечие; и жену за недостаток великодушия; и Стронга за неблагодарность - сколько денег он переплатил Нэду Стронгу, всегда был ему другом, и от тюрьмы спасал, а Нэд его предал - держит сторону миледи, подзуживает ее обращаться с ним, как с собакой. - Они вошли в заговор, Алтамонт, - сказал баронет, - решили оставить меня без гроша. Фрэнку в школу и то дают больше карманных денег. - А вы бы съездили в Ричмонд и попросили у него взаймы! - зло рассмеялся Алтамонт. - Не оставит же он своего нищего папашу без карманных денег, а, Клеверинг? - Вы поймите, они меня вынудили пойти на жестокое унижение. Вот, сэр, полюбуйтесь - квитанции из ссудной лавки. Чтобы член парламента, потомственный английский баронет, черт возьми, был вынужден снести в заклад настольные часы и чернильницу буль! И еще золотое пресс-папье в форме утиной головы - жена за него заплатила пять фунтов, не меньше, а мне дали всего пятнадцать с половиной шиллингов! Да, сэр, унизительная это штука - бедность, для человека с моими привычками. До слез меня довели, сэр, до горьких слез. А этот мой чертов слуга - чтоб его вздернули! - еще грозит нажаловаться миледи. Наглость какая! Как будто я в своем доме не хозяин, как будто это не мои вещи, захочу - продам, захочу - в окошко выкину. Мерзавец этакий! - А вы поплачьте, Клеверинг, не стесняйтесь, все легче станет, - сказал Алтамонт. - Эх, старина, каким же я вас когда-то считал счастливцем, а выходит - вы самый разнесчастный сукин сын! - Стыдно им так со мной обращаться, - продолжал Клеверинг (обычно вялый и молчаливый, о своих невзгодах он мог ныть часами). - Да что там, сэр, мне нечем даже расплатиться за кеб, что ждет у ворот; а сторожиха, эта миссис Болтон, уже давала мне раз три шиллинга взаймы, больше просить неудобно; спросил у этого старого проходимца Костигана, а у него, ирландца проклятого, ни шиллинга нет. И Кэмпион, как на зло, уехал за город - уж он-то дал бы мне сколько-нибудь под расписку. - Я думал, вы дали жене честное слово, что не будете подписывать обязательств, - протянул мистер Алтамонт, попыхивая сигарой. - А зачем она тогда не дает мне карманных денег? Мне нужны деньги, черт побери! - крикнул баронет. - Ох, Ам... Алтамонт, какой я несчастный! - Вы, верно, не отказались бы получить двадцать фунтов взаймы? - Дорогой мой друг! - вскричал Клеверинг. - Я был бы вам благодарен всю жизнь! - А на каких условиях? Дадите вексель на пятьдесят фунтов, на шесть месяцев, чтобы половину деньгами, а половину столовым серебром? - Да, да! - взвизгнул баронет. - И заплачу точно в срок, клянусь честью. Я выпишу на своего банкира, сделаю все, как вы потребуете. - Ладно, я пошутил. Я вам подарю двадцать фунтов. - Вы сказали двадцать пять... дорогой мой, вы сказали двадцать пять, и я буду век вам благодарен. Но подарка я не приму - только взаймы, а через шесть месяцев заплачу, ей-богу заплачу. - Ладно, ладно, вот вам деньги, сэр Фрэнсис Клеверинг. Я человек не жадный. Когда у меня есть деньги, я их, черт возьми, трачу как мужчина. Берите двадцать пять. Да не проиграйте все сразу. Не срамитесь. Уезжайте в Клеверинг-Парк, там их вам надолго хватит. Мяснику платить не надо - небось есть, свои свиньи; и кроликов можно хоть каждый день стрелять на обед, пока охота не началась. Да еще, глядишь, соседи пригласят к обеду - ведь вы, как-никак, баронет, хоть и по уши в долгах. И меня содержать вам пока не требуется, - может, года два, если я не буду играть, а я решил держаться подальше от этого rouge et noir, будь оно проклято. А к тому времени миледи, как вы ее называете, - я-то звал ее Джимми - перестанет сердиться, и уже вы тогда не оставите вашего покорного слугу своими милостями. Разговор их был прерван возвращением Стронга, да и баронет, получив деньги, не жаждал задерживаться в Подворье Шепхерда. Он отправился домой и так бойко и нагло распушил своего камердинера, что тому стало ясно: хозяин раздобылся наличными, не иначе как снес в заклад еще что-нибудь из домашней утвари. - Но я осмотрел весь дом, Морган, и все как будто на месте, - говорил слуга сэра Фрэнсиса лакею майора Пенденниса, когда они вскоре после этого встретились в своем клубе. - Драгоценности миледи перед отъездом заперла, зеркала и картины ему в кебе не увезти, а щипцы и каминные решетки - до этого он еще не дошел. Однако же денег он где-то раздобыл. Он, когда при деньгах, всегда охальничает. А я тут недавно встретил его в Воксхолле, когда танцевал польку с горничными леди Эмли Бэбвуд, - она очень приличную прислугу держит, все как на подбор, только экономка попалась из методистов, - так вот, танцевал я польку, - вы-то уже старый хрыч, мистер Морган, вам не до полек, - и на мне как раз была рубашка Клеверинга, ну и еще кое-какие мелочи, - так он и пикнуть не посмел, даром что заметил. - А что с домом в Сент-Джонс-Вуд? - спросил Морган. - Арест на имущество. Все распродано - лошади, карета, фортепьяны - все. Миссис Монтегью Риверс смылась в Булонь - non est inwentus {Это не выдумка (искаж. лат.).}, мистер Морган. Сдается мне, она сама и арест подстроила - больно уж наш-то ей надоел. - Играет много? - После того скандала перестал. Когда они там собрались все вместе, и ваш хозяин, и адвокаты, и миледи, да взгрели его как следует, так он бухнулся на колени - это миледи рассказала миссис Боннер, а она мне - и поклялся, что ни карт, ни костей больше в руки не возьмет, и ни одного векселя не подпишет. Миледи уж хотела дать ему деньги, чтобы расплатиться по скачкам, да ваш хозяин сказал, - и ведь как придумал - на бумажке написал и передал через стол адвокату и миледи, - что лучше, мол, пусть кто-нибудь другой заплатит, а то он наверняка часть денег оставит себе. Хитер, старый хрыч! Мистера Моргана очень оскорбили слова "старый хрыч", столь фамильярно примененные его младшим собратом и к нему, и к его барину. Когда мистер Лайтфут употребил это неприличное выражение в первый раз, он ограничился тем, что сердито сдвинул брови; но услышав его вторично, вынул изо рта сигару, которую курил, изящно нацепив на кончик перочинного ножа, и задал своему молодому приятелю хороший нагоняй. - Сделайте такую любезность, Лайтфут, не обзывайте майора Пенденниса старым хрычом, и меня тоже. Такие слова в обществе не употребляются, а мы вращаемся в лучшем обществе, и дома и за границей. Мы на короткой ноге с первыми министрами всей Европы. Когда мы бываем за границей, так всенепременно обедаем у князя Меттерниха и у Луи-Филиппа. И здесь бываем в лучших домах. Верхом ездим с лордом Джоном и с благородным виконтом, который иностранными делами заправляет. Обедаем у графа Бергрейва, а маркиз Стайн с нами обо всем советуется. Уж мы-то кое-что понимаем, мистер Лайтфут. Вы человек молодой, а я, как вы выразились, старый хрыч. Мы с барином оба потерлись в свете и оба знаем, что не в деньгах сила, и не в том, что ты баронет, и дом имеешь и в деревне и в городе, и какие-то там пять-шесть тысяч годовых... - Десять, мистер Морган! - с воодушевлением вскричал Лайтфут. - Может, и было когда десять, - спокойно и строго поправил его Морган, - а теперь и шести не наскребешь. Разве на такого мота, как ваш хозяин, напасешься? Вы прикиньте, сколько уплыло на его пьянство, и векселя, и домик у Риджентс-Парка, и прочие иные безобразия. Непутевый он человек, мистер Лайтфут, кому же это и знать, как не вам. И не деньги дают человеку положение в обществе - уж во всяком случае не такие деньги, от какого-то калькуттского стряпчего, а он их, скорее всего, выжимал из несчастных голодных арапов. Вот у нас денег нет, а мы везде бываем. Какой порядочный дом в Лондоне ни возьми - нет той лакейской, где Джеймс Морган не был бы желанным гостем. Я вас и в клуб провел, как вам известно, хоть я и старый хрыч; без меня вас бы забарротировали, это как пить дать. - Ваша правда, мистер Морган, - смиренно подтвердил Лайтфут. - Так вот, не обзывайте меня старым хрычом, сэр. Это не по-джентльменски, Фредерик Лайтфут, ведь я вас мальчишкой знал, рассыльным, и к Клеверингу вас определил заместо француза, когда у вашего отца неприятности вышли. А что вы миссис Боннер обхаживаете, потому как у ней, может быть, накоплены две тысячи фунтов, - и очень просто, за двадцать пять-то лет службы у леди Клеверинг, - так все равно, сэр, надобно помнить, кто вас туда ввел и знает, чем вы раньше были, и не тоже вам, Фредерик Лайтфут, обзывать меня старым хрычом. - Да не сердитесь, мистер Морган, я прошу прощенья... ну, что я еще могу?.. Выпьем по рюмочке, сэр, за ваше здоровье! - Вам же известно, я спиртного не употребляю, - возразил Морган, успокаиваясь. - Так вы, стало быть, уже спелись с миссис Боннер? - Стара она, да две тысячи фунтов на дороге не валяются, мистер Морган. "Герб Клеверингов" нам достанется дешево, а когда через Клеверинг пройдет железная дорога, место там будет бойкое. Пожалуйте тогда к нам в гости, мистер Морган. - Захолустье, и общества никакого, - сказал мистер Морган. - Я-то знаю. При миссис Пенденнис мы туда часто ездили, после лондонского шума приятно бывало отдохнуть на свежем воздухе. - С железной дорогой земля мистера Артура вздорожает, - заметил Лайтфут. - Сейчас-то у него какой доход, сэр, как на ваш взгляд? - Не превышает полутора тысяч, сэр, - отвечал Морган, и Лайтфут, знавший, как обширны владения бедного Артура, подумал про себя "эка, хватил!", но благоразумно промолчал. - А слуга у него ничего, мистер Морган? - продолжал он выспрашивать. - Пиджен еще не привык к светскому обществу. Но он молод, малый способный, начитанный, думаю, что из него выйдет толк. Для этого он пока не годится, Лайтфут. Еще не потерся в свете. К тому времени, как эти два джентльмена допили бутылку хереса, которую мистер Лайтфут поспешил заказать, услышав, что мистер Морган не употребляет спиртного, а они, как заправские знатоки, и на свет его держали, и причмокивали, и подмигивали, и шутя уверяли хозяина, что насчет года разлива он приврал, - Морган вновь обрел потревоженное было спокойствие духа и охоту к самой дружеской беседе со своим молодым приятелем. - А ну-ка, Лайтфут, скажите по секрету, какое ваше мнение о мисс Амори? Как вы думаете, стоит нам превратить мисс А. в миссис А. П., компрене ву? - Она с мамашей все ругается, - сказал мистер Лайтфут. - Боннер из старухи веревки вьет, и сэра Фрэнсиса - тьфу, в грош не ставит, а при мисс Амори она и пикнуть не смеет. Да и все мы так. Для гостей у нее и улыбочки, и вздохи - скромница да и только. А чуть гость за порог - ну как с цепи сорвется, и такие слова говорит, что не приведи господи. Приедет, к примеру, мистер Артур, так только и слышно: "Ах, давайте споем этот миленький романсец", да - "Ах, запишите мне в альбом эти стишки!", а только что перед тем честила мамашу или горничную булавками колола. Она это может, и щипаться тоже здорова. Мэри-Энн мне показывала руку - вся в синяках; ее еще Боннер за это по щекам нахлестала - зачем показывала, - ревнует она меня как старая кошка. А поглядели бы вы нашу мисс за столом, когда гостей нет! Притворяется, что ничего не ест, а сама!.. Заставляет Мэри-Энн таскать ей в спальню сладкие пироги да кремы. Только с поваром и разговаривает вежливо. Боннер говорит, в Лондоне, во второй сезон, к ней мистер Сопингтон хотел посвататься. Вот он как-то пришел без доклада и увидел, как она книжку в камин запустила да на мамашу накинулась - ну, он тихонько дал задний ход, да и наутек. А потом, слышим, - женился на мисс Райдер. Чертовка она, эта Бланш, вот какая моя о ней лизорюция, мистер Морган. - Не лизорюция, а ризолюция, милейший, - отечески поправил его мистер Морган, а про себя вздохнул и подивился, какого черта его барину вздумалось женить мистера Артура на такой девице. И тут их доверительная беседа кончилась, - в комнату вошли другие члены клуба, завязалась светская болтовня, споры о политике, игра в карты, и разговор стал общим. Члены изысканного клуба камердинеров собирались в зале трактира "Колесо Фортуны", в переулочке, выходящем на одну из главных улиц Мэйфэра. Здесь откровенно и свободно обсуждались дела господ - их долги, интриги, похождения, достоинства и недостатки их жен, семейные ссоры и семейные тайны; и здесь же слуга, перед тем как поступить на новое место, мог получить все нужные сведения о семействе, которого он собирался стать членом. Ливреи и пудра, само собой разумеется, сюда не допускались, и самый рослый выездной лакей напрасно стал бы умолять о приеме. Эти парии в плюше распивали пиво в другой зале "Колеса Фортуны", а попасть в клуб камердинеров для них было такой же несбыточной мечтой, как для торговца с Пэл-Мэл или для стряпчего из Линкольнс-Инн стать членом клубов Бэя или Спратта. И мы лишь потому решились ввести читателя в столь избранное общество, что подслушанный нами разговор проливает некоторый свет на действующих лиц и события этой повести. Глава LXI Житейская мудрость Вскоре после удачи, свалившейся на полковника Алтамонта в Эпсоме, сей джентльмен осуществил свой план заграничного путешествия, и репортер светской хроники, который ездит на пристань у Лондонского моста провожать известных в свете людей, отбывающих за море, сообщил, что в прошедшую субботу на "Сохо" в Антверпен отплыли "сэр Роберт Ходж с супругой и две мисс Ходж; мистер Сарджент Манти с супругой и дочерью; полковник Алтамонт, майор Кодди и др.". Полковник снарядился в путь, как подобает состоятельному человеку и джентльмену: на нем было богатое дорожное платье; в продолжение всего переезда он пил грог, причем, в отличие от некоторых других пассажиров, не страдал морской болезнью; и сопровождал его личный лакей - тот верный легионер-ирландец, что прислуживал ему и капитану Стронгу в Подворье Шепхерда. Шевалье Строит отдал дань сытному обеду, которым полковник угостил на прощанье его и еще нескольких приятелей в ресторане на Темзе, и немало вина было выпито за здоровье отъезжающего. - Стронг, дружище, - сказал Алтамонт, - если вам нужны деньги - говорите. Сейчас самое время. Вы - хороший малый, и ко мне были хороши, а для меня двадцать фунтов не разница. Но Стронг отвечал, что денег ему не нужно, что у него достаточно, вполне достаточно... "то есть не настолько, чтобы возвратить вам последний заем, Алтамонт, но еще на некоторое время хватит", - и на этом они весьма сердечно распростились. Взаправду ли деньги прибавили Алтамонту благородства и приятности, или они только сделали его приятнее в глазах Стронга? Возможно, он и раньше был не так плох, а с деньгами стал еще лучше. Возможно, Стронга ослепил блеск богатства. Во всяком случае, он рассуждал так: "Этот несчастный проходимец, этот бывший каторжник, в десять раз лучше моего друга баронета. По своему он честен и смел. Всегда готов постоять за друга и схватиться с врагом. А у Клеверинга ни на то, ни на другое духу не хватит. И в конце-концов, за что бедняга страдает? Ну, побуянил в молодости, подделал подпись тестя. Многие и не такое выкидывали, а ничего, ходят героями. Тот же Клеверинг... впрочем, нет, он-то и в лучшие времена не ходил героем". И Стронг, возможно, устыдился, что солгал щедрому полковнику, сказав ему, что не нуждается в деньгах; но ложь эта была подсказана честностью, - Стронгу претило снова брать взаймы у человека, скрывающегося от закона. Да и не так уж туго ему приходится. Кое-что обещал дать Клеверинг; правда, обещания Клеверинга немногого стоят, но шевалье всегда надеялся на лучшее и видел впереди много возможностей словить своего патрона и урвать малую толику от случайных подачек и получек, в добывании которых и состояла главная обязанность мистера Стронга. Раньше он ворчал на соседство Алтамонта, теперь же, когда тот уехал, квартира казалась ему пустой и мрачной. Его общительная душа тяготилась одиночеством; к тому же он избаловался за то время, что у него был слуга, который выполнял его поручения, заботился о его гардеробе и готовил ему обед. Теперь сей дородный, представительный мужчина сам чистил себе сапоги и жарил котлеты, являя зрелище возвышенное и умилительное. Как уже упоминалось, у шевалье была жена - испанка из Виттории, которая после нескольких месяцев брачного союза воротилась к своим родичам, предварительно разбив мужу голову тарелкой. Он уже стал подумывать, не съездить ли ему навестить свою Хуаниту. Словом, после отъезда полковника Стронг загрустил, или, как он сам выражался, "счастье ему изменило". Такие минуты уныния и полосы неудач нередки в жизни героев. Марий в Минтурнах, Чарльз Эдвард в горной Шотландии, Наполеон перед Эльбой - какой великий человек не знавал черных дней? От Клеверинга рано было ожидать вспомоществования. Те двадцать пять фунтов, что наш милый баронет получил от Алтамонта, выпорхнули из его кармана так же быстро, - как многие их предшественники. Он всего лишь прокатился на лодке вниз по реке с компанией спортсменов, которые, перехитрив речную полицию, пристали в Эссексе и стравили Дика-возчика с Билли Блеком. Баронет поставил на Дика, и тот тринадцать раундов делал, что хотел, а на четырнадцатом Билли вышиб из него дух неудачным ударом под ложечку. - Вот так мне всегда везет, Стронг, - говорил сэр Фрэнсис. - Ставил на Возчика, три против одного, и считал, что тридцать фунтов у меня все равно что в кармане. А я, черт возьми, должен своему человеку четырнадцать фунтов - он кое-что платил за меня и в долг мне давал, а теперь, наглец проклятый, пристает - отдай, да отдай. Хоть бы под вексель где перехватить, или из миледи что-нибудь выжать! Ну придумайте, Нэд, как бы нам раздобыть полсотни, а я вам тогда отдам половину, клянусь честью! Однако Нэд уперся: он дал леди Клеверинг слово, что не будет больше участвовать в кредитных операциях ее супруга (который тоже дал ей слово), и он, со своей стороны, слово сдержит, хоть бы ему пришлось всю жизнь самому себе чистить сапоги. Более того, как только он увидит, что сэр Фрэнсис собирается нарушить свое обещание, он доведет это до сведения леди Клеверинг. Услышав такие речи, сэр Фрэнсис, как водится, разразился слезами и бранью. Он кричал, что жизнь его кончена. Он умолял своего дорогого Стронга, своего лучшего друга, своего милого Нэда не бросать его. А расставшись с дражайшим Нэдом и спускаясь по лестнице, клялся и божился, что Нэд - отъявленный мерзавец, злодей, предатель и подлец, каких свет не видывал, и пусть он сдохнет, пусть катится к черту в пекло, только чтобы сперва Фрэнк Клеверинг мог ему отомстить. У Стронга баронет однажды встретил некоего молодого человека, который, как мы знаем, стал частым гостем в Подворье Шепхерда, а именно - мистера Сэмюела Хакстера из Клеверинга. Мальчишкой Сэм воровал орехи в Клеверинг-Парке, позже видел, как баронет проезжал по улицам его родного городка и подкатывал к церкви в карете четверкой с ливрейными лакеями на запятках. Он питал к своему члену парламента безмерное почтение и, здороваясь с ним, не помнил себя от радости. Краснея и трепеща, он отрекомендовался ему как житель Клеверинга... сын мистера Хакстера с Базарной площади... отец лечил одного из лесников сэра Фрэнсиса, Коксвуда, когда ружье разрядилось и ему оторвало три пальца... Счастлив познакомиться с сэром Фрэнсисом. Сэр Фрэнсис выслушал его вполне благосклонно. А Хакстер рассказал про сэра Фрэнсиса своим приятелям-медикам и сообщил Фанни, что как ни крути, а порода - великое дело, и ничто не сравнится с настоящим английским джентльменом старого закала! На это Фанни ответила, что по ее мнению сэр Фрэнсис - препротивный... она его видеть не может, сама не знает почему... просто знает, что он скверный, подлый человек; а когда Сэм возразил, что сэр Фрэнсис был с ним очень любезен и не погнушался занять у него полсоверена, Фанни рассмеялась, подергала Сэма за волосы (все еще не безупречно чистые), потрепала по подбородку и сказала, что он глупый-преглупый, ну просто дурачок, что сэр Фрэнсис вечно у всех занимает деньги, мамаша ему аж два раза отказывала, а тех семи шиллингов, что он у ней занял, ей пришлось дожидать три месяца. - Не "аж" а уже, Фанни, и не "дожидать", а дожидаться, - сказал мистер Хакстер, придравшись не столько к ее доводам, сколько к лексикону. - Ну ладно, дурачок, могу сказать "уже" и "дожидаться", теперь хорошо? - И ученица состроила такую прелестную гримаску, что учитель словесности, вполне удовлетворенный, готов был дать ей еще сто уроков по той же цене, какую взял за этот. Разумеется, дело было при миссис Болтон, и можно предположить, что Фанни и мистер Сэм успели близко сойтись и подружиться и что время принесло девушке кое-какие утешения и залечило кое-какие горести, которые бывают дьявольски мучительны, но, подобно зубной и всякой другой боли, не длятся вечно. Когда ты сидишь окруженный почетом и лаской, вкушая на старости лет довольство, почести, лесть; когда тебе спускают все слабости; ловят каждое твое слово; в сотый раз выслушивают твои истории с почтительным терпением и неизменными ханжескими улыбками; когда женщины с утра до ночи стараются тебе угодить; молодежь умолкает и обращается в слух, едва ты раскроешь рот; слуги ходят по струнке; арендаторы ломают шапки и готовы впрячься в коляску вместо лошадей, чтобы везти тебя на прогулку, - должно быть, тебе, о разумный богач, не раз приходило на ум, что весь этот почет и слава перейдут вместе с вотчиной к твоему наследнику, что перед твоим сыном, как сейчас перед тобой, будут склоняться в поклонах слуги и раболепствовать арендаторы; что дворецкий будет подавать ему то же вино (только более выдержанное), что хранится в твоих погребах; и что когда для тебя придет ночь и свет твоей жизни погаснет, то после тебя, без тебя, наступит новое утро и солнце процветания и лести взойдет над твоим наследником. Люди будут купаться в исходящем от него сиянии земель и акций; права и радости, почет и любовь достанутся ему заодно с поместьем, которого он, в свой черед, станет пожизненным владельцем. Долго ли будут тебя оплакивать твои родные, как ты полагаешь? Сколько времени уделяет человек горю, прежде чем начать радоваться? Богач всегда должен видеть у себя на пире своего наследника, как живое memento mori {Напоминание о смерти (лат.).}. Если он очень дорожит жизнью, присутствие этого гостя будет постоянно язвить его и предостерегать. "Готовься в путь, - говорит твой преемник. - Я жду; я вполне способен заменить тебя". Однако что общего между этим обращением к одному из возможных читателей и действующими лицами нашей повести? Может, нам стыдно за Пена, что он купил белую шляпу и носит не такой строгий траур по матери? Но ни годы, ни погоня за богатством, ни какие-либо жизненные перипетии, даже самые волнующие и увлекательные, не изгладят из его памяти этот непорочный образ, не изгонят эту небесную любовь из святая святых его сердца. Если он поддастся злу, то, решившись глянуть в ее милые глаза, прочтет в них печаль; если поступит правильно, вытерпит боль или поборет искушение, ее непреходящая любовь одобрит его и пожалеет; если он падет - заступится за него; если затоскует - подбодрит: пребудет с ним всегда, пока он не перешагнет порог смерти, где нет больше ни греха ни скорби. Что это, пустые грезы, никчемные рассуждения праздного рассказчика? Разве не посещают и светского человека серьезные раздумья? Братья и сестры, спросите свое сердце и свою память: разве мы не живем в умерших, разве (говорю это с благоговением) не испытываем бога любовью? Этих материй Пен нередко потом касался в задушевных беседах с Уорингтоном, и в памяти Джорджа мать Пенденниса была по справедливости причислена к лику святых. Счастлив тот, кому в жизни довелось встречать таких женщин! Небо посылает их нам как добрый дар, чтобы мы могли созерцать этот образ в его удивительной и трогательной невинности, любви и красоте. Разумеется, если бы в разгар такой возвышенной беседы в комнату Пена вошел посторонний человек, например - майор Пенденнис, Артур и Уорингтон тотчас переменили бы тему и заговорили об опере, или о последних прениях в парламенте, или о том, что мисс Джонс выходит замуж за капитана Смита. Точно так же вообразим, что в дверь постучала Публика, прервала доверительный разговор между автором и читателем и просит нас вернуться к рассказу о земной жизни, конечно же, лучше известной и тому и другому, чем та иная жизнь, в которую мы только что заглянули. Вступив во владение своим имуществом, Артур Пенденнис сперва повел себя скромно и непритязательно, чем заслужил одобрение Уорингтона. Зато майор склонен был обвинить племянника в низменных вкусах за то, что, став полноправным властелином, он не изменил соответственно свой образ жизни. По его мнению, Артуру следовало нанять приличную квартиру и каждый день появляться в парке верхом на породистой лошади или в нарядном кабриолете. - Я слишком рассеян, чтобы править лошадьми в Лондоне, - отшучивался Артур. - Меня непременно задавит омнибус, либо моя лошадь сунет голову в карету, полную дам; а чтобы меня, как какого-нибудь аптекаря, возил слуга, это вам, дядюшка, едва ли желательно? Нет, майору Пенденнису было отнюдь не желательно, чтобы его племянник походил на аптекаря: потомок знатного рода Пенденнисов не может так низко пасть. И когда Пен добавил все так же шутливо: "А между тем мой отец, наверно, сиял от гордости, когда завел двуколку", - старый майор смутился, закашлялся, и его морщинистое лицо залилось краской. - Ты знаешь, что сказал Бонапарт, - возразил он, - "Il faut laver son linge sale en famille" {Не следует стирать грязное белье на людях (франц.).}. Тебе совершенно незачем кричать на всех перекрестках, что твой отец был... был причастен к медицине. Он произошел из очень древнего, но обедневшего рода и был вынужден восстановить благополучие семьи способом, к которому и до него прибегали многие отпрыски лучших семейств. Помнишь, у Стерна, этого маркиза, который явился требовать обратно свою шпагу? Твою шпагу вернул тебе твой отец. Ты землевладелец, дорогой, ты, черт возьми, дворянин, не забывай об этом! Тогда Артур коварно обратил против майора довод, который тот не раз приводил по поводу самого себя: - В том обществе, в котором я, благодаря вашей рекомендации, дядюшка, имею честь вращаться, кому есть дело до моего мизерного состояния и захудалого дворянства? Тягаться с вельможами было бы с моей стороны просто глупо; все, чего они могут от нас требовать, это ловкость обхождения и приличные манеры. - И тем не менее, голубчик, я бы вступил в какой-нибудь более изысканный клуб. Давал бы время от времени обеды, а гостей приглашал с большим выбором. И, уж конечно, съехал бы с этого ужасного чердака в Темпле. И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в Лемб-Корте, а Уорингтон остался в прежней квартире, так как друзья твердо решили не расставаться. Береги друзей молодости, читатель! Только в эту великодушную пору и завязывается настоящая дружба. Все знакомства более поздних дней - ничто перед нею, и рука твоя теряет силу после того, как ее в течение двадцати лет светской жизни вяло пожимали тысячи равнодушных рук, и она отвечала им тем же! Человеку старше двадцати лет трудно заставить себя говорить на новом языке; так и сердце со временем отказывается принимать дружбу: очерствев, оно уже не поддается новым впечатлениям. Итак, у Пена было много знакомых (благодаря его легкому, общительному нраву их с каждым днем прибавлялось), но ни одного друга, подобного Уорингтону; они по-прежнему жили одной жизнью, почти как рыцари-темплиеры, ездили на одной лошади (Пен предоставил свою в распоряжение Уорингтона) и сообща пользовались обеими квартирами и услугами Пиджена. Во время последнего, неудачного лондонского сезона Клеверингов мистер Уорингтон познакомился с ними и отозвался о сэре Фрэнсисе, леди Клеверинг и ее дочке не более благоприятно, чем о них отзывались в обществе. - Относительно них свет совершенно прав, - сказал Джордж. - Молодые люди позволяют себе вольности при этих дамах, а за их спиной смеются над ними. Девушка встречается с людьми, с которыми ей незачем знаться, болтает с мужчинами, от каких всякой девушке лучше держаться подальше. Ты видел, как давеча в парке эти два распутника, облокотясь на коляску леди Клеверищу заглядывали под шляпку мисс Бланш? Ни одна хорошая мать не разрешила бы своей дочери с ними разговаривать и не пустила бы их к себе на порог. - Бегум - невиннейшее и добродушнейшее создание, - возразил Пен. - Она не слышала о капитане Блекболе ничего дурного и не читала отчет о деле, в котором был замешан Чарли Ловелас. Дамы не читают и не запоминают "скандальную хронику", не то что ты, старый ворчун. - А ты хотел бы, чтобы с этими проходимцами познакомилась Лора Белл? - спросил Уорингтон, хмурясь и краснея. - Допустил бы ты, чтобы женщина, которую ты любишь, запятнала бы себя общением с ними? Я не сомневаюсь, что бедная бегум ничего о них не знает. Помоему, она не знает и многого другого, что не мешало бы знать. По-моему, Пен, твоя милейшая бегум - не леди. Конечно, она не виновата, что не получила для этого нужного воспитания и образования. - Она не менее нравственна, чем леди Портси, к которой весь свет ездит на балы, и не менее изысканна, чем миссис Булл, которая двух слов связать не умеет, а у ней чуть ли не каждый день обедают герцоги, - обиженно возразил Пен. - К чему нам с тобой быть щепетильнее других? К чему карать это безобиднее существо за грехи отцов? Она и тебе, и всем на свете желает только добра. По своим понятиям поступает как можно лучше. Не выдает себя за нечто большее, чем она есть. Кормит самыми лучшими обедами, какие может купить за деньги, приглашает самых лучших гостей, каких может раздобыть. Платит долги своего прощелыги-мужа. Балует сына, как самая добродетельная мамаша в Англии. Но я, конечно, допускаю, что в литературе она мало смыслит; она, верно, не прочла ни строчки Вордсворта, а о Теннисоне и не слыхивала. - Так же, как уборщица миссис Фланаган и горничная Бетси, - проворчал Пенов ментор, - и мне в голову не придет их осуждать. Но человек высокой души не причислит их к своим друзьям. Джентльмен не станет общаться с ними на равной ноге, либо горько в этом раскается. Ты вот изображаешь из себя светского человека, философа. Так неужели твоя цель в жизни - уничтожать за обедом по три блюда и есть на серебре? Неужели ты посмеешь признаться себе самому, что предел твоих мечтаний - хороший кларет и что ты готов обедать с кем угодно, лишь бы стол ломился от яств? Ты меня называешь циником, но в каком же чудовищном цинизме расписываетесь все вы, светские люди! Я лучше буду питаться сырой репой и спать в дупле, лучше стану отшельником, дикарем, чем унизиться до такой цивилизации и признать, что повар-француз - единственное, ради чего стоит жить. - Оттого, что ты любишь бифштекс с кровью и трубку, - рассердился Пен, - ты кичишься перед людьми с более утонченным вкусом, людьми, которые не стыдятся своего общества. Где это сказано, что, встречаясь с человеком каждый день, надо кричать о каком-то особенном восхищении, уважении, дружбе или хотя бы благодарности? Если А. приглашает меня к себе и принимает в меру своих возможностей, я ценю такой прием по достоинству, и не более того. И плачу я ему, совершенно открыто, не дружбой, а ходячей монетой светских условностей. Мы расстаемся без огорчения, встречаемся не без удовольствия. Если бы я общался только с настоящими друзьями, я бы, кроме твоей черной рожи, ни одного человеческого лица не видел. - Ты ученик своего дядюшки, - грустно промолвил Уорингтон, - ты весь поглощен земными интересами. - Ну и что же? Почему я не должен видеть землю, на которой стою, следовать обычаям общества, в котором мы живем и которым живем? Я старше тебя, Джордж, хоть ты и начал седеть, и хорошо знаю свет, - лучше чем ты, сидя здесь на своем чердаке, со своими книгами, с идеями и мечтами, какие хороши в двадцать лет. Я принимаю общество таким, как оно есть, и, сам к нему принадлежа, не согласен его стыдиться. Если век вывихнул сустав, откуда мне взять призвание и силу, чтобы вправить его? - Да, и того и другого у тебя маловато, - пробурчал Уорингтон. - Если я сомневаюсь в том, лучше ли я своего ближнего, - продолжал Артур, - если я допускаю, что я не лучше его, я сомневаюсь и в том, что он лучше меня. Как часто люди смолоду мечтают о переустройстве мира, еще безусыми юнцами во всеуслышание строят планы возрождения всего человечества, а через несколько лет, потраченных на пустое говорение и честолюбивые попытки увлечь за собою других, отказываются от своих замыслов и, убедившись, что их больше не хотят слушать, - а их и никогда-то не стоило слушать, - тихонько смешиваются с толпой и признают, что задачи их были неосуществимы, либо даже благодарят судьбу, что не пытались их осуществить. Самые рьяные преобразователи успокаиваются и волей-неволей мирятся с существующим порядком; самые крикливые радикалы делаются послушными бессловесными чиновниками; самые пылкие либералы не у дел, получив должность, превращаются в рутинеров-консерваторов, а то и в деспотов и тиранов. Вспомни Тьера, вспомни Гизо - чем они были в оппозиции и чем стали, когда возвысились. Вспомни вигов, когда они взывали к нации и когда пришли к власти! Ты скажешь, что эти люди повинны в отступничестве? Так кричат радикалы, но и они смирятся в свой черед, если их черед когда-нибудь наступит. Нет, эти люди просто сообразуются с обстоятельствами, которые сильнее их, - идут к преобразованиям, как и весь мир, но не пытаясь обогнать его (а человечество огромно и, естественно, не может продвигаться быстро); они оставляют один свой план как неосуществимый ввиду слишком сильного противодействия - другой как незрелый, поскольку его не поддерживает большинство, - поневоле начинают видеть препятствия и трудности, стоящие на пути к преобразованиям и прогрессу, - и наконец соглашаются на ожидание, на уступки, на компромисс. - Сам достопочтенный Артур Пенденнис, будь он первым лордом адмиралтейства или министром финансов, не мог бы сказать лучше и не был бы так доволен собой, - заметил Уорингтон. - Доволен собой? Почему? Мне кажется, мой скепсис более уважителен и скромен, нежели революционный пыл иных господ. Какой-нибудь восемнадцатилетний патриот, какой-нибудь оратор из студенческого клуба готов завтра же очистить палату лордов от епископов, за епископами выгнать и пэров, а там и королевский престол сбросить в Темзу. Кто скромнее - он или я, когда я принимаю эти установления такими как они есть, и жду, пока время и поиски истины усовершенствуют их, укрепят или (если хочешь) уничтожат? Университетский преподаватель, раболепствующий перед титулами, который в один прекрасный день оказывается епископом и, облачившись в шелка и батист, милостиво меня благословляет, - это тот же человек, которого мы помним в Оксбридже, когда он на занятиях подлизывался к титулованным студентам и разносил неимущих. Наследственный законодатель, который проводит время с жокеями, шулерами и танцовщицами, но призван править мною и другими, более достойными, чем он, потому что его дед был удачливым спекулятором или обнаружил в своих владениях залежи угля или олова, либо его болван предок оказался волею случая во главе десяти тысяч таких же храбрецов и разбил в бою двенадцать тысяч французов или пятьдесят тысяч индейцев, - такой человек внушает мне не больше уважения, чем самому ярому демократу. Но при всем том этот лорд - частица старого общества, к которому мы принадлежим, и я подчиняюсь ему без ропота, а он сидит за столом на почетном месте и не спешит с ним расстаться. У меня нет желания отрубить ему голову на гильотине или закидать его грязью на улице. Когда говорят, что такой человек позорит свое сословие или что другой - добрый и мягкий, великодушный и образованный, употребляющий свое огромное богатство на добрые дела и покровительство искусствам, служит украшением своего круга, - ни то ни другое из этих утверждений не доказывает, что самое сословие хорошо или дурно, полезно или ненужно. Оно существует, это - один из наших обычаев, для многих священный, порождение веков, символ сложнейшей традиции; вот они перед нами, - милорд епископ и милорд наследственный законодатель - нынешняя разновидность баронов в латах и воинов с двоеручными мечами (от которых наши лорды по большей части не ведут свой род) и священнослужителей, якобы наделенных знанием абсолютной истины и властью, данной от бога, - эту абсолютную истину одни наши предки жгли на кострах, а другие на кострах от нее отрекались, а богом данная власть до сих пор существует... на бумаге, и мы вольны верить в нее или не верить. Так вот, я признаю, что все это есть, признаю - и только. Можно услышать и такие правоверные речи, что будто бы эта система, учрежденная еще до того, как было изобретено книгопечатание и открыта сила пара; когда мысль была еще младенцем, забитым и запуганным, а истине затыкали рот, завязывали глаза и не позволяли выходить на солнце; когда людям еще запрещалось общаться, торговать, разговаривать друг с другом, - что будто бы система эта вечна и, уже подвергнувшись ряду изменений, не подлежит дальнейшему развитию или упадку! В ответ я только смеюсь и не спорю. Но я терпим к таким мнениям и хочу, чтобы так же терпимо относились к моим; и если им суждено умереть, я предпочитаю, чтобы они умерли смертью естественной и пристойной, а не внезапной и насильственной. - Если бы ты жил во времена гонений на первых христиан, - сказал Уорингтон, - ты приносил бы жертвы Юпитеру. - Возможно, - с грустью согласился Пен. - Возможно, я трус - возможно, вера моя не тверда; но это касается только меня. А сейчас я толкую о том, что я против гонений. Стоит объявить какую-нибудь веру или догмат непреложным, - и за этим неизбежно следуют гонения: Доминик сжигает еврея, Кальвин - арианина, Нерон - христианина, Елизавета - паписта, а Мария - протестанта, а их августейший родитель того или другого либо того и другого, смотря по настроению, причем действуют они все без малейших угрызений совести, напротив - с сознанием честно исполненного долга. Стоит объявить догмат непреложным - и посылать на смерть или идти на смерть становится необходимо и легко. И воины Магомета, когда они умирают с криком "в рай!", пронзенные христианскими копьями, не менее и не более достойны похвалы, чем когда они же истребляют целый город, населенный евреями, или рубят голову пленникам, если те отказываются признать, что у бога был всего один пророк. - Не так давно, мой мальчик, - сказал Уорингтон, выслушав излияния своего друга со свойственным ему насмешливым сочувствием, - ты спрашивал меня, почему я остаюсь в стороне от житейской борьбы и смотрю на усилия других, сам не вступая в схватку. А ты? Когда ты вот так признаешься в своем неверии, каким ты выходишь дилетантом, каким равнодушным зрителем! Тебе двадцать шесть лет, а пресыщен ты, как шестидесятилетний распутник. Ты почти не надеешься, почти не любишь, почти не веришь. Сомневаешься в других так же, как в себе. Если бы свет состоял из таких pococuranti {Равнодушных (итал.).}, он был бы невыносим; чем жить среди людей, которые все отрицают, я бы лучше переселился в лес и слушал, как верещат обезьяны. - Если бы свет состоял из святых Бернардов и святых Домиников, - возразил Пен, - он был бы не менее отвратителен, а через какие-нибудь сто лет вообще перестал бы существовать. Ты хочешь, чтобы все мужчины обрили голову, а все женщины достриглись в монахини, дабы полностью были соблюдены заповеди аскетов? Чтобы на всех улицах всех городов звучали гнусавые пуританские песнопения? Чтобы все птицы лесные пели и летали на один лад? Ты называешь меня скептиком, потому что я признаю то, что есть, будь то жаворонок или зяблик, патер или пастор, словом - любое из творений господа (чье имя я, имей в виду, произношу с благоговением). Но ведь, наблюдая это бесконечное разнообразие, особенно среди людей, мы проникаемся еще большим удивлением и уважением к творцу и повелителю всех этих созданий, таких разных - и в то же время единых в своем поклонении ему, возносящих ему хвалу каждый по своей способности приблизиться к божественному, ноющих (вернемся к птичьей метафоре) каждый свою песню. - Стало быть, Артур, по-твоему выходит, что нет большой разницы между гимном святого, одой поэта и песней ньюгетского вора? - Даже на эту издевку я мог бы ответить, будь она уместна. Я мог бы ответить, что даже разбойнику, возопившему на кресте, самый мудрый и милосердный из всех учителей, самый редкостный утешитель и целитель, обещал сострадание и позволил надеяться. Гимны святых! Оды поэтов! Да кто мы такие, чтобы определять, сколько человеку отпущено возможностей творить добро и зло, или хотя бы судить об этом? Чтобы устанавливать правила раздачи наград и наказаний? О нравственности людей мы судим так же дерзко и бездумно, как об их уме. Одним человеком восхищаемся как великим мудрецом, другого клеймим как тупицу, не зная ни того ни другого, не зная, насколько тот или другой близок к истине, не будучи уверены, что такое вообще истина. Мы поем Те Deum {Тебя, бога (славим) (лат.).} для героя, выигравшего битву, и De profundis {Из бездны (взываю) (лат.).} для несчастного, который убежал из тюрьмы, а потом был пойман полицией. Наша система наград и наказаний пристрастна и не полна, до смешного несовершенна и до крайности суетна, а мы еще норовим распространить ее на загробную жизнь. Мы тщимся настигать людей в ином, неподвластном нам мире и посылаем им вслед наши бессильные приговоры, обвинительные или оправдательные. Своими жалкими, ничтожными мерками мы беремся измерить неизмеримое небо, как будто по сравнению с ним ум Ньютона, Паскаля или Шекспира сколько-нибудь выше моего; как будто луч, бегущий от солнца, достигает меня быстрее, чем человека, который чистит мне сапоги. По сравнению с этой высотой самые высокие и самые маленькие из нас равно мелки и низки, так что какие тут могут быть подсчеты, какую можно вычислить разницу! - Нет, Артур, здесь твоя риторическая фигура трещит по швам, - возразил Джордж, но уже мягче. - Если даже с помощью простой арифметики мы можем вычитать и множить почти бесконечно, то Великий Исчислитель должен подсчитывать все; и перед его бесконечностью малое не мало и великое не велико. - Я не беру под сомнение эти подсчеты, - сказал Артур. - Я только говорю, что твои-то подсчеты неполны и преждевременны, а значит - неверны и с каждым умножением все дальше отходят от истины. Я не осуждаю тех, кто убил Сократа и проклял Галилея. Я только говорю, что они прокляли Галилея и убили Сократа. - А только что ты утверждал, что должно мириться и с нынешней, и, очевидно, со всякой другой тиранией? - Нет. Я утверждаю, что если мне грозит враг, с которым я могу разделаться без насилия и кровопролития, я предпочитаю взять его измором, а не убивать своими руками. Фабий был скептиком, когда воевал с Ганнибалом. Как это звали его коадъютора, про которого мы в детстве читали у Плутарха, - того, что презирал его за медлительность и усомнился в его храбрости, а сам вступил в бой и был разбит наголову? В этих рассуждениях и признаниях Артура читатели, возможно, услышат отзвуки тех вопросов, которые их тоже в свое время занимали и тревожили и которые они, возможно, разрешили совсем по-иному, чем наш герой. Мы не ручаемся за правильность его взглядов - просим читателя заметить, что они изложены в форме диалога, поскольку автор отвечает за них не больше, чем за мнения, высказанные любым из других действующих лиц этой повести: мы всего лишь пытаемся проследить духовное развитие человека суетного и эгоистичного, но не лишенного доброты и великодушия и не чуждающегося правды. Как видим, плачевное состояние, до которого он сейчас довел себя своей логикой, - это полное безверие и насмешливое приятие мира таким, как он есть; или, если угодно, - вера во все сущее, приправленная гневным презрением. Вкусы и привычки такого человека мешают ему стать воинствующим демагогом, а любовь к правде и отвращение к ханжеству не дают ратовать за крутые меры, какие всегда готов предложить громогласный поборник преобразований, ни тем более пуститься на заведомую ложь, которая для него хуже смерти. Наш герой был по природе своей неспособен лгать, но не был достаточно силен для того, чтобы опровергать чужую ложь, кроме как вежливой усмешкой; и главным его правилом было уважать любой парламентский акт вплоть до его отмены. К чему же приводит человека эта легкая жизнь без веры? Наш друг Артур был саддукей, и Креститель в пустыне мог бы сколько угодно вопиять к беднякам, благоговейно внимающим его пророчествам о гневе, скорби и спасении, - все равно наш друг саддукей, пожав плечами, с улыбкой поворотил бы своего сытого мула прочь от толпы и поехал бы домой, в прохладу своей террасы, где, поразмыслив немного о проповеднике и его слушателях, взялся бы за свиток Платона или за книгу приятных греческих песенок о меде Сицилии, о нимфах, фонтанах и любви. К чему, повторяю, приводит человека такой скепсис? К постыдному самовлюбленному одиночеству, тем более постыдному, что оно гак благодушно, безмятежно и бессовестно. Совесть! Что такое совесть? И к чему слушать ее голос? И что есть личная или народная вера? Все это - мифы, облеченные гигантской традицией. Нет, Артур, если ты, видя и сознавая всю ложь этого мира, - а видишь ты ее ох как отчетливо, - если ты приемлешь ее, отделываясь смешком; если, предаваясь легкой чувственности, ты без волнения смотришь, как мимо тебя, стеная, проходит несчастное человечество; если кипит бой за правду и все честные люди с оружием в руках примыкают к той или другой стороне, а ты один, в тиши и безопасности лежишь на своем балконе и куришь трубку, - значит, ты себялюбец и трус, и лучше бы тебе умереть или вовсе не родиться! - Бой за правду, друг? - невозмутимо сказал Артур. - А где она, правда? Покажи ее мне. В этом-то и суть нашего спора. Я вижу ее повсюду. В палате я вижу ее и на стороне консерваторов, и среди радикалов, и даже на министерских скамьях. Я вижу ее в том человеке, который верит в бога согласно законам и в награду получает епископский сан и пять тысяч в год; и в том, кто, подчиняясь беспощадной логике своей веры, жертвует всем - друзьями и славой, нежными узами и честолюбивыми замыслами, почетом сонма церковников и положением признанного вождя и, послушный зову правды, переходит к противнику, готовый впредь служить в его рядах безымянным солдатом. Я вижу правду и в нем, и в его брате, которого его логика приводит к противоположным выводам, так что он, проведя жизнь в тщетных усилиях примирить непримиримое, в отчаянии швыряет книгу оземь ж со слезами на глазах, воздев руки к небу, во всеуслышание бунтует и отрекается от веры. Если у каждого из них своя правда, зачем мне примыкать к тому или другому? Есть люди, призванные проповедовать: пусть проповедуют. На мой взгляд, слишком многие воображают, что наделены для этого необходимым даром. Но не можем же мы все идти в священники. Кое-кто должен сидеть молча и слушать, а не то и клевать носом. Разве не у каждого свои обязанности? Самый благонравный приютский мальчик раздувает мехи органа; других мальчиков учитель учит палкой на хорах; псаломщик возглашает "аминь!"; приходский надзиратель с жезлом распахивает двери перед его преподобием, а тот, шурша шелками, шествует к своей кафедре. Я не желаю ни бить палкой мальчиков, ни возглашать "аминь", ни изображать ревнителя церкви в облике приходского надзирателя с жезлом; но, входя в церковь, я обнажаю голову и читаю там молитвы, и пожимаю руку священнику, когда он после службы выходит на церковный двор. Разве я не знаю, что самое присутствие его там - компромисс и что он - воплощение парламентского акта? Что церковь, в которой он служит, была построена для иного богослужения? Что рядом помещается часовня методистов, а чуть подальше на лугу медник Баньен во всю глотку возвещает вечное проклятие? Да, я саддукей; я принимаю все, как есть, - и весь мир, и все парламентские акты; и я намерен жениться, если найду подходящую жену, - не затем, чтобы, как дурак, пасть перед нею ниц и обожать ее, не затем, чтобы поклоняться ей, как ангелу, и ждать, что она окажется ангелом, - а с тем, чтобы быть к ней учтивым и снисходительным и от нее ждать того же взамен. Так что если ты услышишь, что я женюсь, не воображай, что речь идет о романтическом чувстве с моей стороны; а если услышишь, что в каком-нибудь ведомстве есть тепленькое местечко, - имей в виду, у меня нет никаких моральных соображений, которые помешали бы мне его занять. - Пен, негодяй ты этакий, так вот к чему ты ведешь! - прервал его Уорингтон. - Вот, значит, откуда весь твой скептицизм, и квиетизм, и атеизм, мой бедный друг! Ты задумал продать себя, задумал вступить в унизительную сделку и потом всю жизнь от этого страдать. Говорить больше не о чем. Раз ты решил, сам дьявол тебя не удержит. - Напротив, он мне даже помогает, верно, Джордж? - со смехом отвечал Артур. - А сигары эти недурны. Поедем-ка обедать в клуб, шеф сейчас в городе, од нам приготовит что-нибудь повкуснее... Не хочешь?.. Да ты не дуйся, дружище, ведь я завтра уезжаю к... в деревню. Глава LXII, некоторым образом разъясняющая главу LXI По сведениям, полученным майором Пенденнисом через Стронга, а также лично на правах друга дома, дела семейства Клеверингов находились в таком состоянии, что старый воин уже готов был махнуть рукой на любые планы, какие он мог строить для пользы своего племянника. Навязать Артуру двух таких тестюшек, как те два героя, что достались в мужья простосердечной и незадачливой леди Клеверинг, - отнюдь не значило бы принести ему пользу. И хотя они в некотором роде обезвреживали один другого и открытое появление Алтамонта-Амори послужило бы знаком к его немедленному изъятию и суровому наказанию - поскольку беглый каторжник убил своего конвоира, и если бы он снова попал в руки английских властей, ему не миновать было веревки, - все же никакому опекуну не захочется осчастливить своего подопечного женой, от отца которой пришлось бы избавляться таким способом; однако майор всегда считал, что Алтамонт, помня о виселице, будет держаться в тени; а с другой стороны, Клеверинг с появлением Алтамонта терял все, и, конечно, он будет рабом человека, который знает его роковую тайну и держит его под угрозой разоблачения. Но если бегум еще несколько раз заплатит долги этого неисправимого мота, от ее богатства ничего не останется и ее наследники, кто бы они ни были, унаследуют только пустую казну; а мисс Амори, вместо того чтобы принести мужу солидный доход и место в парламенте, принесет ему только себя и свою родословную с роковой пометкой sus. per coll. {Полностью - suspendatur per collum - повешен за шею. (лат.).} при имени последнего представителя рода по мужской линии. Впрочем, у старого интригана, обдумывавшего все эти обстоятельства, был про запас еще один ход, какой именно - станет ясно читателю, если он потрудится прочитать разговор, который вскоре состоялся между майором Пенденнисом и достопочтенным баронетом, членом парламента от Клеверинга. Когда человек, отягченный денежными затруднениями, покидает круг своих друзей и собратьев, - так сказать, скрывается под водой, бросив стаю птиц, с которой он привык плавать, - просто удивительно, в каких странных и далеких местах ему случается вынырнуть, чтобы набрать в легкие воздуху. На моей памяти один светский щеголь, украшение Пэл-Мэл и Роттен-роу, исчез из поля зрения своих приятелей по клубам и Парку и был обнаружен, довольный и любезный, как всегда, в грошовой обжорке в Биллингсгете; другой джентльмен, человек большого ума и учености, однажды залез в долги (если б я сказал, что это был писатель, иные критики обвинили бы меня в намерении очернить всю литературную братию) и прислал мне свой адрес - захудалый трактирчик "Лиса под Горой", запрятанный в конце мрачнейшего крытого прохода неподалеку от Стрэнда. Бывает, что у попавшего в такую беду человека есть свой дом, но его-то в этом доме никогда нет; или адрес, по которому можно посылать письма, но где только простак может надеяться застать его самого. Считанные люди знают, где его можно найти и как разыскать его убежище. Так и сэра Фрэнсиса Клеверинга после его ссоры с женой и проистекших отсюда несчастий застать дома было невозможно. - Я ему по-хорошему сказал, пожалуйте, мол, расчет, с вас четырнадцать фунтов, - так он с тех пор до трех часов ночи глаз не кажет, а утром несешь ему воду - прикидывается, будто спит, а чуть спустишься в кухню - его и след простыл, - жаловался мистер Лайтфут своему другу Моргану; и тут же добавил, что уедет к миледи, будет у ней буфетчиком и женится на своей старухе. А после стычки со Стронгом баронет стал скрываться и от него - бежал в новые укромные закоулки, где его слуха не могли достигнуть упреки шевалье - а может быть, и голос совести, которую многие из нас пытаются сбить со следа постоянной переменой мест и другими уловками. Таким образом, хотя старший Пенденнис, преследуя свою цель, твердо решил повидать Пенова соседа по имению и представителя в парламенте, ему потребовалось немало времени и хлопот, чтобы добиться доверительной беседы, необходимой для осуществления этой цели. С тех пор как майор стал признанным другом семьи и познакомился с делами Клеверингов, денежными и супружескими, баронет избегал его, как избегал своих агентов и поверенных, если предстояло дать им отчет или обсудить с ними деловой вопрос; и вообще являлся куда-нибудь в назначенное время лишь тогда, когда это сулило ему деньги. Поэтому майор предпринял не одну напрасную попытку, прежде чем поймать эту пугливую птицу: один раз это было невинное приглашение пообедать в Гринвиче с несколькими друзьями; баронет приглашение принял, но, видимо, заподозрил неладное и не приехал, предоставив майору (который располагал представлять компанию друзей в собственном лице) поедать снетков в одиночестве; в другой раз майор написал, что хотел бы встретиться и поговорить минут десять, и баронет тотчас ответил, что будет на следующий день в клубе Бэя ровно в четыре часа (слово "ровно" было аккуратно подчеркнуто); но назначенный час настал, ибо по ходу времени не мог не настать, а Клеверинг в клуб не явился. Если бы он взял у майора взаймы двадцать фунтов, он и то не стал бы так его дичиться и избегать; и старый Пенденнис убедился, что искать человека - одно дело, а найти - совсем другое. В тот же день, когда сэр Фрэнсис Клеверинг в лицо улещал и умасливал Стронга, а за спиной осыпал его проклятиями, наш баронет, давший советникам своей жены клятвенное обещание больше не подписывать векселей и довольствоваться содержанием, которое его измученная жена по-прежнему ему выплачивала, умудрился поставить свою подпись на листе вексельной бумаги, а приятель баронета, мистер Мосс Абрамс, унес эту бумагу с собой, пообещав, что деньги под вексель даст некое лицо, близко Абрамсу знакомое. И случилось так, что Стронг услышал об этой сделке в том самом месте, где она состоялась, а именно - в комнате за табачной лавкой мистера Сантьяго, куда шевалье нередко забредал на часок по вечерам. - Опять взялся за старое, - сообщил ему мистер Сантьяго. - Они с Моссом Абрамсом долго здесь сидели. Мосс посылал моего мальчишку за маркой. Вексель, кажется, на пятьдесят фунтов. Я слышал, баронет велел Моссу пометить его задним числом, на два месяца раньше. Он скажет, что этот вексель старый, и притворится, будто забыл про него, когда договаривался давеча с женой. Теперь-то, раз за ним ничего нет, ему, наверно, опять будут ссужать деньги. Человек, привыкший ставить свою злополучную подпись под словами "обязуется заплатить через 6 месяцев", получает еще и то удовлетворение, что его дела обсуждают, а подпись передают друг другу самые отъявленные плуты и мошенники всего Лондона. Лавка мистера Сантьяго находилась поблизости от Бэри-стрит, где мы имели честь посещать нашего друга майора Пенденниса в его квартире. Майор как раз шествовал не спеша домой, когда навстречу ему по тому же тротуару шагал Стронг, пылающий гневом и пыхтящий сигарой. "Продымили весь город эти молодые люди, чтоб им пусто было, - думал майор. - Вот и еще идет какой-то, с усами и с сигарой. Человек, который носит усы и курит - не джентльмен... Ах, это мистер Стронг!" - Мое почтение, мистер Стронг! - и майор, с достоинством поклонившись, остановился перед своей дверью и поднял к замочной скважине дрожащую руку, в которой держал ключ. Мы уже говорили, что Стронг и Пенденнис, как друзья и советчики несчастной семьи сэра Фрэнсиса, оба участвовали в долгих, томительных совещаниях касательно уплаты его последних долгов. Стронг, узнав своего собрата по этим переговорам, протянул ему руку, и старый Пенденнис без особой охоты вложил в нее свою. - Что скажете хорошенького? - произнес майор Пенденнис покровительственным тоном, ибо он привык вращаться в таком высоком обществе, что смутно воображал, что оказывает простым смертным великую честь, снисходя до разговора с ними. - Вы все еще в городе, мистер Стронг? Надеюсь, в добром здоровье? - Хорошенького мне вам сказать нечего, сэр, - отвечал Стронг. - Новости плохие. Они касаются наших друзей в Танбридж-Уэлзе, и мне хотелось бы с вами об этом поговорить. Клеверинг опять взялся за старое. - Неужто? - воскликнул майор, заметно оживляясь. - Прошу вас, зайдите ко мне. - И оба, войдя в квартиру майора, расположились в гостиной. Здесь Стронг излил наконец свое негодование по поводу преступного легкомыслия и двоедушия Клеверинга. - Грош цена всем его обещаниям, - сказал шевалье. - Помните, сэр, как он, в присутствии поверенного миледи, кричал, что честного слова мало, а он непременно должен поклясться жене на коленях, и позвонил, чтобы принесли Библию, и призывал на себя вечное проклятие, если еще когда-нибудь подпишет вексель. Не далее как сегодня он это сделал, сэр, и впредь будет подписывать, лишь бы добыть наличных. Он готов обмануть кого угодно - жену, сына, старого друга, который сто раз его гарантировал. Да вот, на будущей неделе истекает срок нашего с ним векселя... - Я думал, вы заплатили все... - Кроме этого, - сказал Стронг, краснея. - Он умолял меня не упоминать о нем, и... и к тому же половину де" нег получил я. Теперь они на меня накинутся. Ну, да ничего, я привык. А бешусь я из-за леди Клеверинг. Просто позор, что он так бессердечно разоряет эту добрейшую женщину, ведь без нее он бы уже десять раз угодил в тюрьму. Деньги его идут на боксеров, достаются всяким проходимцам и темным дельцам; а честного человека он без зазрения совести бросает на произвол судьбы. Поверите ли, сэр, он взял денег у Алтамонта... вы знаете, кого я имею в виду. - В самом деле? У этого странного человека, который, помнится, явился однажды нетрезвый к сэру Фрэнсису? - а спросил майор Пенденнис, не поведя бровью. - Кто такой этот Алтамонт, мистер Стронг? - Право, не знаю, если вы сами не знаете, - отвечал шевалье, бросив на майора удивленный и недоверчивый взгляд. - По правде сказать, - проговорил майор, - у меня есть кое-какие подозрения. Я полагаю - заметьте, это только предположение, - что в прошлом нашего друга Клеверинга, а, между нами говоря, капитан Стронг, это, пожалуй, самый распущенный человек, какого мне доводилось встречать, - что в его прошлом есть какие-то неприглядные тайны, и он, понятно, боится, как бы их не узнали. И очень возможно, что этому человеку, который называет себя Алтамонтом, известно о нем что-нибудь дурное, и он тянет из Клеверинга деньги, а тот дает, чтобы он молчал. Я знаю случаи, - в лучших семействах Англии, - когда люди вот так выплачивают огромные суммы. Но их частные дела до меня не касаются, мистер Стронг, и если я езжу к человеку обедать, из этого не следует, что я выпытываю его тайны или отвечаю за его прошлое. То же и с нашим другом Клеверингом: я принимаю большое участие в его жене и ее дочери, очаровательной, к слову сказать, девушке, и, когда миледи меня попросила, я занялся ее делами и пытался навести в них порядок; конечно, я и в другой раз сделаю все в меру моих скромных сил и способностей, чтобы быть ей полезным. И если я буду вынужден... понимаете, если буду вынужден... а кстати, мистер Стронг, касательно этого Алтамонта, - как он себя чувствует? Вы, кажется, с ним знакомы. Он сейчас в городе? - Я не обязан знать, где он находится, майор Пенденнис, - сказал Стронг в сердцах и взялся за шляпу, глубоко уязвленный покровительственной манерой майора и его нарочитой осторожностью. Пенденнис мгновенно сменил высокомерный тон на добродушно-лукавый. - Ах, капитан Стронг, вы тоже, я вижу, осторожный человек, и правильно, сэр, совершенно правильно. Никогда не знаешь, у какой стены есть уши и с кем имеешь дело; и вы, капитан Стронг, светский человек и старый солдат - старый и заслуженный, как я слышал, - знаете, что не следует без нужды расстреливать патроны. У вас могут быть свои предположения, а я могу все прикинуть и взвесить и сделать свои. Но есть вещи, до нас не касающиеся, которых нам лучше не знать, верно, капитан? Я, например, не буду их знать, пока мне это не станет нужно; и вы, сколько я понимаю, держитесь того же правила. Что до нашего друга баронета, то я с вами вполне согласен: его расточительству следует положить конец; и я решительно порицаю всякого человека, который не держит слова и своим поведением огорчает семью и доставляет ей неприятности. Я честно высказал вам свою точку зрения и не сомневаюсь, что вы ее разделяете. - Разумеется, - сухо подтвердил мистер Стронг. - Я счастлив это слышать; счастлив, что старый товарищ по оружию полностью со мною согласен. И я от души рад нашей случайной встрече, которой обязан вашим посещением. Всего лучшего. Благодарю вас. Морган, проводите капитана Стронга. И шевалье, предшествуемый Морганом, вышел из квартиры майора Пенденниса. Осмотрительность старика сильно озадачила Стронга, но и лакей не меньше его дивился скрытности своего барина. Ибо мистер Морган, будучи примерным лакеем, двигался по дому бесшумно, как тень, и, оказавшись у самой двери во время разговора между майором и его гостем, успел кое-что подслушать, во всяком случае - больше, чем мог понять. - Кто такой этот Алтамонт? Вам что-нибудь известно про него и про Стронга? - спросил мистер Морган у мистера Лайтфута, когда они снова встретились в своем клубе. - Стронг - вроде как его агент, гарантирует его векселя и всякие мелкие поручения исполняет, когда что придется, - ответил мистер Лайтфут. - И Алтамонт небось с ними заодно. Вы же знаете, для этих шахермахеров с векселями всегда требуется двое либо трое. Алтамонт ухнул всю кубышку на дерби и выиграл порядочно. Хоть бы уж мой-то раздобыл где-нибудь денег, чтобы я мог получить расчет! - Как по-вашему, миледи будет опять платить его долги? - спросил Морган. - Разузнайте это для меня, милейший, не пожалеете. Майор Пенденнис часто говаривал, смеясь, что его лакей Морган гораздо богаче его; и в самом деле, за годы, проведенные в услужении у майора (благодаря которому он познакомился со многими другими видными лакеями, а через них - с делами их господ), этот расчетливый и скрытный слуга путем осторожных спекуляций успел скопить кругленькую сумму. Когда Артур вступил во владение своим имуществом (но не ранее того), Морган однажды очень его удивил, сообщив, что у него имеется немного денег, фунтов сто пятьдесят, которые ему хотелось бы выгодно пустить в оборот; может быть, джентльмены из Темпла, которые собаку съели на денежных делах, посоветуют бедному человеку, как их поместить? Он, Морган, будет очень благодарен мистеру Артуру - очень благодарен и обязан, если тот ему укажет, к кому обратиться. Когда Артур, рассмеявшись, ответил, что ничего не смыслит в денежных делах и понятия не имеет, чем он может помочь Моргану, тот простодушно заверил его, что очень, очень ему благодарен, и если мистеру Артуру понадобится немного деньжонок до получения ренты - мало ли что бывает, - пусть он тогда вспомнит, что старый, верный слуга его дядюшки готов его ссудить, - для него большая честь быть полезным любому члену семейства. Принц Фэрокский тратил деньги с оглядкой и не нуждался в наличности, а взять взаймы у слуги показалось бы ему такой же дичью, как украсть у него носовой платок; поэтому он уж готов был высокомерно осадить Моргана, но вдруг почувствовал, до чего все это смешно. Морган - богач! Морган предлагает ему ссуду! Умора, да и только! А с другой стороны, возможно, что лакей говорил без всякой задней мысли, просто из доброго побуждения. И Артур, сдержав готовые сорваться у него язвительные слова, удовольствовался тем, что с благодарностью отклонил предложение Моргана. Дядюшке он, однако, рассказал об этом разговоре и поздравил его с тем, что он держит у себя в доме такое сокровище. Майор на это заметил, что Морган уже черт знает сколько времени черт знает как богатеет. А Морган не только успел купить дом на Бэри-стрит, в котором его барин снимал квартиру, но и сколотил изрядный капитал: будучи знаком с домом Клеверингов и узнав от майора, что бегум заплатит долги своего мужа, он скупил все заемные письма баронета, на какие сумел набрать денег. Но об этих операциях майор Пенденнис не знал ничего, как и все мы ничего не знаем о наших слугах: всю жизнь они живут у нас в доме, оставаясь для нас чужими, - такова сила обычая и так непреодолимы преграды, отделяющие один класс от другого. - Стало быть, он предлагал тебе денег взаймы? - сказал старший Пенденнис младшему. - Он, подлец, дьявольски хитер и дьявольски богат, многие наши аристократы, верно, не отказались бы иметь такого лакея и притом брать у него в долг. А между тем он нисколько не меняется, этот мосье Морган. Работает все так же безупречно - на звонок является мгновенно - движется тихо, как кошка, - он ко мне дьявольски привязан. После визита Стронга, майор, вспомнив рассказ Пена я смекнув, что можно попробовать обратиться к Моргану за помощью, стал подтрунивать над своим лакеем по поводу его богатства тем развязным и наглым тоном, какой джентльмену со связями естественно принимать по отношению к столь ничтожным созданиям, как слуги. - Я слышал, Морган, вы хлопочете о помещении денег? ("Это мистер Артур наболтал, чтоб ему провалиться", - подумал лакей.) Я рад, что служить у меня так выгодно. - Благодарю вас, сэр, на место не жалуюсь, да и на хозяина тоже, - скромно отвечал Морган. - Вы хороший слуга и, смею думать, ко мне привязаны; я очень рад, что у вас есть деньги, и надеюсь, что вы будете осторожны и не откроете питейного заведения. "Питейное заведение? Еще чего! - подумал Морган. - Это я-то в питейном заведении? Выдумал тоже, старый дурак! Да будь я на десять лет моложе, я бы в парламент прошел, вот как". - Нет, сэр, благодарю вас, сэр. По питейной части я не думал, сэр. А свои скромные сбережения я неплохо поместил, сэр. - Даете деньги в рост, а, Морган? - Да, сэр, понемножку... прошу прощенья, сэр, могу я вас спросить? - Сделайте одолжение, - милостиво разрешил майор. - Как насчет векселей сэра Фрэнсиса Клеверинга, сэр? Как вы думаете, сэр, можно на них рассчитывать? Будет миледи опять по ним платить? - Значит, вы уже нажились на этом деле? - Да, сэр, самую малость, - отвечал Морган, застенчиво потупившись. - И скажу по чести, сэр, не сочтите за вольность, я бы не прочь повторить, если бы обернулось так же удачно, как в тот раз. - Да сколько же вы на этом выручили, черт возьми? - Немало, сэр, признаюсь по совести. Располагая кое-какими сведениями, и как я, через вашу доброту, знаком с семейством, я ухнул всю кубышку, сэр. - Что - что? - Выложил деньги, сэр, все, что у меня было и еще призанять удалось, и купил векселя сэра Фрэнсиса; на многих была его подпись и еще того джентльмена, что сейчас ушел, - Эдвард Стронг, эсквайр; и мне, конечно, известно про тот скандал, что был у них в доме. А чем я хуже других, почему мне не наживать деньги? Вот я и говорю, что буду вам очень обязан, ежели вы мне скажете, намерена миледи еще платить или нет. Хотя майор Пенденнис удивился проворству своего лакея не меньше, чем если бы узнал, что Морган - переодетый маркиз и решил сбросить маску и занять свое место в палате лордов; и хотя он, разумеется, был возмущен наглостью человека, осмелившегося разбогатеть у него под носом и без его ведома; однако он привык восхищаться каждым, кто олицетворял деньги и успех, и невольно проникся к Моргану уважением, а когда смекнул, как далеко зашло дело, - то даже и страхом. - Что ж, Морган, - сказал он, - я не вправе допытываться, насколько вы богаты; чем богаче, тем лучше для вас. И располагай я нужными сведениями, я бы не замедлил вам помочь. Но скажу вам откровенно, если леди Клеверинг спросит моего совета, платить ли ей и дальше долги сэра Фрэнсиса, я посоветую ей не платить, хотя боюсь, что она меня не послушает. Вот и все, что я могу вам сказать. Так вам, значит, известно, что сэр Фрэнсис снова... э-э... ведет себя легкомысленно и беспечно? - Опять пустился во все тяжкие, сэр. Этого джентльмена только могила исправит. - Мистер Стронг упомянул, что один из векселей сэра Фрэнсиса держит у себя некий мистер Мосс Абрамс. Вам известно что-нибудь об этом мистере Абрамсе или о сумме векселя? - Абрамса знаю хорошо, сэр. Насчет векселя не знаю. - Я попросил бы вас это выяснить, Морган. И еще попросил бы выяснить, где я могу встретиться с сэром Фрэнсисом. И Морган, ответив: "слушаю, сэр. Благодарю вас, сэр", - удалился из комнаты, как и вошел, - почтительно и смиренно, предоставив майору раздумывать и недоумевать по поводу всего им услышанного. Наутро Морган доложил майору Пенденнису, что мистера Абрамса он повидал; назвал сумму векселя, под который сей джентльмен соглашался дать деньги; и сообщил, что баронет будет в задней комнате таверны "Колесо Фортуны" нынче в час дня. На этот раз сэр Фрэнсис Клеверинг был пунктуален - и ровно в час дня, когда он уже сидел в упомянутой таверне, окруженный плевательницами, жесткими деревянными стульями и веселенькими олеографиями боксеров, лошадей и пешеходов, - повторяем, когда потомок древнего рода Клеверингов сидел в этом восхитительном местечке, вдыхая запах дыма от вчерашних сигар и придвинув к себе "Беллову жизнь", сильно потрепанную и закапанную пивом, - в комнату вошел учтивый майор Пенденнис. - Все в порядке, милейший? - спросил баронет, воображая, что это мистер Мосс Абрамс явился с деньгами. - Мое почтение, сэр Фрэнсис Клеверинг! Мне надобно было вас повидать, и я пришел к вам сюда, - сказал майор, при виде которого лицо у баронета сразу вытянулось. Теперь, когда противник был на виду, майор решил взять его штурмом и без промедления сделал первый выстрел. - Я знаю, за какую, в высшей степени предосудительную личность вы меня приняли, Клеверинг, - сказал он, - и какое дело привело вас сюда. - А вам-то что? - угрюмо огрызнулся баронет, - Зачем вы ходите за мной по пятам? Зачем командуете мной и вмешиваетесь в мои дела? Вам я ничего не сделал. У вас я не брал денег. И я не желаю, чтобы меня выслеживали и тиранили, не желаю и не допущу. Если леди Клеверинг хочет мне что-нибудь предложить, пусть предлагает по всем правилам, через поверенного. А вас мне не нужно. - Я пришел не от леди Клеверинг, а по собственному почину, чтобы попытаться вразумить вас и, может быть, спасти от гибели. Всего месяц назад вы поклялись, даже захотели присягнуть на Библии, что не будете больше давать векселей, а удовольствуетесь содержанием, которое вам положила леди Клеверинг. Все ваши долги были уплачены с этим условием, а вы его нарушили, - у этого мистера Абрамса имеется ваше заемное письмо на шестьдесят фунтов. - Это старое письмо, клянусь честью! - взвизгнул баронет. - Вы его подписали вчера, а пометили нарочно задним числом - на два месяца раньше. Ей-богу, Клеверинг, сколько же можно лгать? С вами просто никакого терпения нет. Вы обманываете всех, даже себя самого. Я много чего повидал в жизни, но такого лжеца еще никогда не встречал, ей-богу. Можно подумать, что ложь для вас - первое удовольствие. - Вы что же, дьявол этакий, хотите меня в грех ввести? Хотите, чтобы я на вас кинулся и... и расквасил вашу старую рожу? - прошипел баронет, глядя на майора с лютой ненавистью. - Что такое, сэр? - вскипел старый солдат, поднимаясь с места и сжимая в руке трость с таким свирепым видом, что баронет тут же притих. - Нет, нет, - затянул он жалобно, - простите меня, я не хотел сердиться, не хотел вас обидеть, только очень уж вы со мною грубы, майор Пенденнис. Ну чего вам от меня нужно? Зачем вы меня преследуете? Вам что, тоже нужно от меня денег? Вы же знаете, у меня ни шиллинга нет... - Так Клеверинг, по своему обыкновению, от ругани перешел к нытью. Из этих слов майор Пенденнис вывел заключение: Клеверинг знает, что его тайна майору известна. - У меня нет к вам поручений, и я ничего против вас не замышляю, - сказал он. - Я хочу попытаться, если не поздно, спасти вас и вашу семью от полного разорения, которым грозит ваша дьявольская беспечность. Я узнал вашу тайну... - Я не знал этого, когда женился на ней, клянусь всем святым, не знал, пока этот чертов негодяй не объявился и сам мне не сказал. От этого я и пропадаю, Пенденнис, честное слово... - кричал баронет, всплескивая руками. - Я узнал вашу тайну в первый же раз, когда Амори пьяный ввалился к вам в столовую. У меня превосходная память на лица. Я помню этого субъекта в Сиднее, каторжником, и он меня помнит. Я помню суд над ним, и дату его свадьбы, и как распространился слух, что он погиб в зарослях. Я могу показать это под присягой. И я знаю, что по закону вы такой же муж леди Клеверинг, как, скажем, я. Я хорошо хранил вашу тайну - не проговорился ни одной живой душе - ни вашей жене, ни вам самому до сего дня. - Бедная леди Клеверинг, это был бы для нее страшный удар, - захныкал сэр Фрэнсис. - И ведь я не виноват, майор, вы знаете, что не виноват. - Чем допустить, чтобы вы ее окончательно разорили, я ей скажу правду, Клеверинг, и не только ей, а всему свету. Клянусь, я это сделаю, если же договорюсь с вами и не положу предел вашим безумствам. Игра, долги и всякие ваши сумасбродные траты уже поглотили половину состояния вашей жены и ее законных - заметьте - законных наследников. Так продолжаться не может. Вам нельзя жить под одной крышей. В таком большом доме как Клеверинг вам вообще не место - через три года вы там ни ложки не оставите. Я решил, каким образом следует поступить. Вам будет положено шестьсот фунтов в год. Вы уедете за границу и будете жить на эти деньги. От места в парламенте вы откажетесь и дальше пробавляйтесь как хотите. Если вы будете возражать - даю вам слово, что завтра же предам дело огласке; я под присягой покажу, что знаю Амори, и он, будучи опознан, уберется туда, откуда приехал, и разом избавит вдову и от вас и от себя. Тогда ваш мальчишка теряет всякое право на деньги старого Снэлла, и они переходят к дочери вашей жены. Надеюсь, вы меня поняли? - Неужто вы поступите так жестоко с бедным мальчиком? - взмолился отец. - Пожалейте его, Пенденнис! Он славный мальчуган, хоть и своенравен, это я признаю, своенравен, чертенок. - Это вы к нему жестоки, - назидательно возразил майор. - Из-за вас он через три года останется нищим. - Хорошо, ну, а если мне повезет? Должно же мое невезение когда-нибудь кончиться. И я исправлюсь, ей-богу, исправлюсь. А если вы все про меня разболтаете, это будет такой удар для моей жены, она так ужасно огорчится... - Разлукой с вами? - съязвил старый майор. - Вы же знаете, она все равно не будет больше с вами жить. - А почему леди Клеверинг не может жить за границей, или в Бате, или в Танбридже, или у черта на рогах, а я бы остался здесь?.. Мне здесь больше нравится, чем за границей, и в парламенте быть нравится. Это очень удобно. Таких мест, как мое, осталось наперечет; если я его уступлю правительству, меня, очень может быть, назначат губернатором на какой-нибудь остров или дадут мне какую-нибудь хорошую должность. Вы же знаете, майор Пенденнис, я происхожу из чертовски древнего рода, и титул у меня есть, и все прочее. Вот и выходит, что они должны мне дать хорошее место, верно? Нужно только поумнее разыграть свои карты. А тогда я же смогу откладывать деньги, и не будет рядом этих чертовых игорных домов и притонов, и... ну, пожалуйста, мне очень хочется остаться в парламенте! Ненавидеть человека и лезть с ним в драку, а в следующую минуту проливать перед ним слезы,