росил майора Пенденниса. Это был мистер Бауз. Он отвел майора в сторонку и что-то ему сказал; по тревоге, изобразившейся на лице майора, многие поняли, что дело серьезное. Уэг сказал: - Это от шерифа, сейчас майора сцапают за долги. - Но никто не посмеялся его шутке. - Эй, что там у вас, Пенденнис? - прокричал лорд Стайн своим скрипучим голосом. - Несчастье случилось? - Мой... мой мальчик умер, - выговорил майор и всхлипнул, обуянный горем. - Не умер, милорд, но ему было очень плохо, когда я уезжал, - вполголоса произнес мистер Бауз. Пока он говорил, подали первую коляску. Лорд Стайн посмотрел на часы. - Через двадцать минут отходит почтовый поезд. Садитесь, Пенденнис, живо. А ты гони как дьявол, слышишь? Коляска помчалась, увозя Пенденниса и его спутника. Будем надеяться, что на атот раз с маркиза Стайна не взыщется за грубость выражений. С вокзала майор покатил в Темпл и увидел, что впереди него, загородив узкий переулок, уже остановилась дорожная карета. Две женщины, выйдя из нее, о чем-то расспрашивали привратника; случайно взглянув на дверцу кареты, майор заметил полустершийся герб - орел, глядящий на солнце, - и под ним слова - "Nec tenui penna". Это была старая карета его брата, сооруженная много-много лет тому назад. Это Элен и Лора справлялись, как пройти к бедному Пену. Майор подбежал к ним, судорожно стиснул локоть невестки и поцеловал у ней руку, и все трое вошли в Лемб-Корт и поднялись по длинной, полутемной лестнице. Они тихонько постучали в дверь, на которой значилась фамилия Артура, и на стук вышла Фанни Болтон. Глава LII Критическая При виде двух дам, при взгляде на взволнованное лицо старшей из них, глядевшей на Фанни с недоверием и ужасом, бедная девушка сразу поняла, что перед ней мать Артура; в измученных глазах вдовы было даже сходство с глазами Пена, какими они стали во время болезни. Фанни робко перевела взгляд на Лору - у той лицо выражало не больше, чем камень. Обе приезжие были неприступно угрюмы; ни искры милосердия или сочувствия не прочла Фанни на их лицах. В отчаянии она обратила взгляд на майора, вошедшего следом за ними. Старый Пенденнис тотчас опустил глаза, однако украдкой продолжал разглядывать юную Артурову сиделку. - Я... я вам вчера писала, сударыня, - пролепетала Фанни, дрожа всем телом и такая же бледная, как Лора, чье хмурое, строгое лицо выглядывало из-за плеча миссис Пенденнис. - Вот как, сударыня? - отозвалась Элен. - Что ж, теперь я могу освободить вас от ухода за моим сыном. Я, как вы догадываетесь, его мать. - Слушаю, сударыня. Я... вот сюда пожалуйте... ох, минуточку погодите! - воскликнула она вдруг. - Я вам должна рассказать, как он... Тут вдова, до сих пор хранившая неприступно жестокий вид, вздрогнула и коротко вскрикнула. - Он со вчерашнего дня такой, - сказала Фанни дрожащим голосом и стуча зубами. Не то вопль, не то хохот донесся из спальни Пена; испустив еще несколько воплей, бедняга затянул студенческую застольную песню, потом стал кричать ура, как на пирушке, и стучать кулаком в стену. Он был в бреду. - Он меня не узнает, сударыня, - сказала Фанни. - В самом деле? Но родную мать он, может быть, узнает; будьте добры, пропустите меня к нему. И, отстранив Фанни, вдова быстро прошла из темной прихожей в гостиную Пена. За ней без единого слова проплыла Лора, за Лорой - майор Пенденнис. Фанни опустилась в прихожей на скамеечку и заплакала. Она готова умереть за него, а они ее ненавидят. Ни благодарности, ни доброго слова не нашлось для нее у этих важных леди. Она не знала, сколько времени просидела в прихожей. Никто не вышел, не заговорил с ней. Когда приехал доктор Бальзам, уже побывавший у Пена утром, он застал ее у дверей. - Ну, сестрица, как ваш больной, поспал? - приветливо осведомился доктор. - Их спросите. Они там, - отвечала Фанни. - Кто? Его мать? Фанни молча кивнула головой. - Вам бы отдохнуть, бедняжка моя, - сказал доктор. - Не то и сами свалитесь. - Ах, неужто мне нельзя его навещать? А я так его люблю! - И, упав на колени, девочка стиснула руку доктора с такой мукой, что у этого добряка сжалось сердце и очки застлало туманом. - Полно, полно! Что за вздор. Ну-с, сестрица, лекарство он выпил? А поспать поспал? Конечно, вы его навестите. И я тоже, даже сейчас. - А здесь они мне позволят сидеть, сэр? Я не буду шуметь. Мне бы только здесь остаться, - сказала Фанни, и доктор, назвав ее дурочкой, усадил на табуретку, где обычно дожидался мальчишка из редакции, потрепал по бледной щечке и заспешил в комнаты. Миссис Пенденнис, бледная и торжественная, расположилась в большом кресле у постели Пена. Часы ее лежали на столике, возле склянок с лекарствами. Шляпка и накидка были сложены у окна. На коленях она держала Библию, без которой никогда не пускалась в путешествия. Войдя к сыну, она первым делом взяла с комода шаль и шляпку Фанни, вынесла их из спальни и бросила на его рабочий стол. Майору Пенденнису и Лоре она тоже указала на порог и безраздельно завладела сыном. Ее страшило, что Артур может ее не узнать, но от этой боли она была избавлена, хотя бы отчасти. Пен сразу узнал мать, радостно ей улыбнулся и закивал. При виде ее он вообразил, что они дома, в Фэроксе, и стал смеяться и болтать что-то несвязное. Лора слышала его смех - он разил ее сердце, как отравленные стрелы. Значит, это правда. Он согрешил - и с этой девчонкой! - завел интрижку с горничной; а она когда-то любила его... и теперь он, наверно, умирает - в бреду, без покаяния. Майор изредка бормотал слова утешения, но Лора его не слышала. Время мучительно тянулось, и когда приехал Бальзам, для всех это было, как явление ангела. Не только к страждущему приходит врач, он приходит и к его близким. Бывает, что они ждут его с большим нетерпением, чем сам больной, и облегчения он им приносит не меньше. Сколько раз нам всем доводилось его поджидать! Как волновал нас стук колес под окном и - наконец-то! - его шаги на лестнице! Как мы ловим каждое его слово, как утешает нас его улыбка, если он находит возможным озарить этим светочем мрак, в котором мы пребываем! Кто не видел, как вглядывается в его лицо молодая мать, силясь догадаться, есть ли надежда для младенца, который еще и сказать-то ничего не может, только весь горит в своей кроватке? Ах, как она смотрит ему в глаза! Сколько благодарности, если в них теплится свет; сколько горя и боли, если он их опускает, не смея сказать: "Надейтесь!" Или занемог отец семейства. Пока доктор щупает ему пульс, насмерть перепуганная жена следит за ним, стараясь унять свое горе, как она уже уняла шумные игры детей. Над бредящим больным, над затаившей дыхание женой и не чующими беды детьми высится врач, как некий судия, что волен в жизни и смерти: на этот раз он должен помиловать больного - очень уж горячо женщина молит об отсрочке! Можно вообразить, сколь страшная это ответственность для добросовестного человека; как горько ему думать, что он прописал не то лекарство, или сделал не все, что мог; как невыносимо выражать соболезнование, если он потерпел неудачу - как сладко торжествовать победу! Предуведомленный безутешной юной сиделкой, доктор наскоро отрекомендовался приезжим, а затем осмотрел больного и, убедившись, что лихорадка не спадает, счел нужным прибегнуть к самым сильным противовоспалительным средствам. Он постарался, как мог, успокоить несчастную мать - произнес все слова утешения, какие счел себя вправе произнести, сказал, что отчаиваться рано, что молодость и крепкий организм позволяют надеяться на лучшее, словом - употребил все усилия, чтобы развеять страхи вдовы, после чего увел старшего Пенденниса в пустующую спальню Уорингтона для откровенного разговора. Положение больного критическое. Если не сбить лихорадку, он не выдержит; следует немедля повторить кровопускание, а матери объяснить, что такая операция необходима. И зачем она привезла с собой эту девицу? Нечего ей здесь делать. - А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, - сказал майор, - та... юная особа, что отворила дверь. - Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой... этой козявке? - Я только мимоходом ее заметил, - добавил майор, - очень, очень мила, ей-богу. Доктор скривил губы; доктор улыбнулся - в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения - мелькают такие улыбки - словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее. - Придумал, - сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: - Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе - ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я... пока не будет готово. Это не так быстро делается. И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам. Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово - его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности. Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так: - Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец - и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый - как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз? Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку. Благодарности вдовы не было пределов, вернее - почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, - самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, - чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору; а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета. Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала; что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем. Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот... не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами. Среди тех злостных и въедливых людей, что подсчитывают и придираются по поводу каждого слова сочинителя, допытываясь, к примеру, как можно вызволить действующих лиц "Критика", наставивших друг другу в горло кинжалы, из столь смертоносного стечения обстоятельств, - среди этих людей найдутся, вероятно, и охотники узнать, как в квартире, состоящей из трех комнат, двух чуланов, прихожей и кладовки для угля, могли разместиться: Артур, больной; Элен, его мать; Лора, ее приемная дочь; Марта, их служанка из деревни; миссис Уизер, сиделка из больницы св. Варфоломея; миссис Фланаган, ирландкауборщица; майор Пенденнис, офицер в отставке; Морган, его лакей; Пиджен, слуга мистера Артура Пенденниса, и другие. Спешим ответить: почти все обитатели Темпла разъехались из Лондона, и в доме, где жил Пен, оставались, в сущности, лишь те, кто окружал нашего больного. (Мы не рассказывали подробно о его болезни, как не намерены задерживаться и на более веселом предмете - его выздоровлении.) Повторяем, все уехали из города, и, уж конечно, среди "всех" был столь светский молодой человек как мистер Сибрайт, снимавший квартиру в третьем этаже, на одной лестнице с Пеном. Миссис Фланаган, уборщица мистера Пенденниса, была знакома с миссис Раунси, прислуживавшей мистеру Сибрайту; их заботами спальня этого джентльмена была приготовлена для мисс Белл, или для миссис Пенденнис, буде та сочтет возможным оставить сына и немножко отдохнуть. Если бы щеголь Пэрси Сибрайт, краса и завсегдатай тонных салонов, мог знать, кто поселился в его спальне, как он гордился бы этой комнатой, какую поэму сочинил бы в честь Лоры! (Стихи его изредка появлялись в альманахах или, в рукописном виде, в альбомах знати - он учился в Кемфорде и, как говорили, чуть не получил приз за лучшее английское стихотворение.) Но Сибрайта не было, и кровать его предоставили юной мисс Белл. А кроватка была премиленькая - никелированная, под ситцевым, на розовой подкладке, пологом; и на окне в ящике цвела резеда, а целая выставка блестящих башмаков, выстроившихся рядком на полке, прямо-таки радовала глаз. Очень интересно было разглядывать и многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де "Мари (из "Парижских тайн") печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из "Дон-Кихота" нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, - словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью "П. Сибрайт, эсквайр", стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры. Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, - и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей. Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье. Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта. - И еще в одном грехе я тогда не созналась, - добавила она. - Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало. Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, - когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства - когда люди были молоды - когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло. Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться. Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике. Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправляться и ощущать голод - настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом... потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают. Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой - Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом - Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку. Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый - майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре. Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом - удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс... - Можете ее не называть, - с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре... - Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора. И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. "Так вот она - Лора!" - кажется, говорил его взгляд. "Так вот он - Уорингтон, - отвечало сердце великодушной девушки, - вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!" Но вслух она только сказала: "Благодарю вас, мистер Уорингтон", - и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени. Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: "Тсс!" Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: "Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму". И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы - так он обрадовался и так еще был слаб. - Я... прошу прощения за сигару, сударыня, - произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку. - Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, - только и ответила Элен. На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение "Цимбелина" с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры. Глава LIII Выздоровление Теперь мы почитаем своим долгом сообщить публике, читающей эту правдивую повесть, о некоем обстоятельстве, пусть и весьма нелестном и даже позорном для главного героя романа. Когда Пенденнис заболел горячкой, он в какой-то мере страдал и от мук любви; но когда он начал поправляться (после того как ему, согласно предписаниям доктора, пускали кровь, и обрили голову, и облепляли его мушками, и пичкали лекарствами), - короче говоря, когда телесная болезнь прошла, оказалось, что сердечный недуг тоже покинул его, и теперь он был влюблен в Фанни Болтон не больше, чем мы с вами, а ведь мы люди слишком разумные или слишком нравственные для того, чтобы позволить себе увлечься дочкой какого-то сторожа. Он смеялся про себя, когда, лежа в постели, думал об этом, втором своем исцелении. Фанни Болтон ничего больше для него не значила; он только диву давался, как могла она что-то для него значить, и по привычке анатомировал свою умершую страсть к бедной маленькой сиделке. Почему всего несколько недель назад он так из-за нее терзался? Ведь она не блещет ни умом, ни воспитанием, ни красотой - есть сотни женщин красивее ее. Дело не в ней - это в нем угасла страсть. Она-то осталась прежней, изменились глаза, которые ее видели, а теперь - увы! - не так уж и хотят видеть. Она - милая девочка, и все такое, но что до чувств, обуревавших его еще так недавно, - они улетучились под действием тех же пилюль и ланцета, что выгнали лихорадку из его тела. И Пенденнис испытывал огромное облегчение и благодарность (чувство несколько эгоистичное, как и почти все чувства нашего героя) при мысли, что в минуту величайшей опасности он устоял против соблазна и ему, в сущности, не в чем себя упрекнуть. Не попавшись в ловушку по имени Фанни Болтон, он теперь смотрел на нее из глубин лихорадки, от которой только что поправился, как из пропасти, в которую чуть не упал; однако я не уверен, что самое облегчение, им испытанное, не вызывало в нем чувства стыда. Сознавать, что ты разлюбил, может быть, и приятно, но унизительно. Между тем в нежных улыбках и заботах матери Пен черпал покой и уверенность. А она видела, что здоровье его восстанавливается, и больше ей ничего не было нужно; исполнять любую его прихоть - вот что служило этой неутомимой сиделке лучшей наградой. Он же, осененный этой любовью, тянулся к матери так же благодарно, как когда был слабым, беспомощным ребенком. Возможно, у Пена сохранились неясные воспоминания о начале его болезни и о том, что Фанни ходила за ним; но воспоминания эти были так смутны, что он не мог отличить их от тех картин, что мерещились ему в бреду. И если уж он раньше не счел возможным упоминать о Фанни Болтон в письмах к матери, то теперь и подавно не мог ей довериться. И с его и с ее стороны то была излишняя осторожность: несколько вовремя сказанных слов избавили бы эту достойную женщину и ее близких от многих тревог и страданий. Застав мисс Болтон в квартире Артура, на роди сиделки, миссис Пенденнис, как это ни прискорбно, истолковала столь близкое знакомство между несчастными молодыми людьми в самом дурном смысле и пришла к выводу, что Артура обвиняли не зря. А кто мешал ей спросить?.. Но иным слухам, порочащим мужчину, легче всего верят те женщины, что больше всех его любят. Кто как не жена первой начинает ревновать? И бедному Пену было полной мерой отпущено этой любви - подозрения; его новая сиделка, создание доброе и чистое, была убеждена, что ее мальчик перенес недуг куда более страшный и постыдный, нежели горячка, и что он не только ослаблен болезнью, но я запятнан грехом. Вынужденная хранить эту уверенность про себя, она изо всех сил старалась скрыть свои сомнения, ужас, отчаяние под маской веселости и спокойствия. Когда капитан Шендон прочел в Булони следующий номер газеты "Пэл-Мэл", он тут же сказал жене, что в редакционных статьях уже не чувствуется рука Джека Финыокейна и скорее всего за дело взялся мистер Уорингтон. - Щелканье его бича я узнаю среди сотни других, и рубцы он оставляет особенные. Джек Блодьер - тот работает, как мясник, кромсает свою жертву как попало. А мистер Уорингтон хлещет аккуратно, по самой середине спины, и каждый раз до крови. - Бог с тобой, Чарльз! - отвечала миссис Шендон на эту жуткую метафору. - Можно ли так говорить! А я-то всегда думала, что мистер Уорингтон хоть и очень гордый, но добрый; вспомни, как он был добр к детям. - Да, с детьми он добр, а со взрослыми беспощаден; а ты, моя милая, ничего в этом не смыслишь, да оно и лучше. Работа в газетах не доведет до добра. Насколько же приятнее прохлаждаться в Булони! Вина сколько хочешь, коньяк всего два франка бутылка. По сему случаю смешай-ка мне еще стаканчик. Скоро опять впрягаться - Gras ingens iterabimus aequor {Завтра вновь отплываем в безбрежное море (лат.) - строка из Оды VII Горация.} - чтоб оно все провалилось. Словом, Уорингтон взялся заменять своего болящего друга и выполнял его долю работы в газете "Пэл-Мэл", как говорится, с лихвой. Он писал литературную критику; ходил в театры и на концерты, а затем разделывал их со свойственной ему свирепостью. Рука у него была слишком мощная для таких мелких предметов, и ему доставляло удовольствие твердить матери Пена, его дяде и Лоре, что среди всей пишущей братии не найдется руки более изящной и легкой, более приятной и тонкой, чем у Артура. - У нас не понимают, что такое хороший слог, сударыня, - говорил он миссис Пенденнис, - иначе нашего мальчика ценили бы по достоинству. Я говорю "нашего", сударыня, потому что сам его воспитал, и хотя за ним водится и своенравие, и эгоизм, и фатовство, все же он малый честный, и надежный, и добрый. Перо у него бывает язвительное, а душа нежная, как у молодой девицы... как у вас, мисс Лора... он, по-моему, никому не сделает зла. И хотя Элен при этих словах необыкновенно глубоко вздохнула, и Лора тоже почувствовала себя оскорбленной, обе они были благодарны Уорингтону за хорошее мнение об Артуре и полюбили его за то, что он так привязан к их Пену. А майор Пенденнис просто не мог им нахвалиться - ему редко о ком случалось говорить с таким нескрываемым одобрением. - Это настоящий джентльмен, моя дорогая, - уверял он Элен, - джентльмен с головы до пят... Саффолкские Уорингтоны... баронеты при Карле Первом... как ему и не быть джентльменом, когда он из такой семьи? Отец - сэр Майлз Уорингтон, убежал из дому с... прошу прощенья, мисс Белл. Сэр Майлз был известным человеком в Лондоне, другом принца Уэльского. А этот - в высшей степени способный человек, с богатейшими задатками, - он далеко пойдет, только ему нужна цель в жизни, чтобы развернуться в полную силу. Пока майор расхваливал Артурова героя, Лора почемуто вдруг покраснела. Глядя на мужественное лицо Уорингтона, на его темные, грустные глаза, эта молодая особа уже не раз о нем размышляла и теперь решила, что он, должно быть, жертва несчастной любви; и вот тут-то, поймав себя на этой мысли, мисс Белл покраснела. Уорингтон снял квартиру поблизости квартиру Греньера в Флаг-Корте; и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как, усиленно потрудившись за Пена в утренние часы, под вечер ясного осеннего дня прийти посидеть в обществе друзей своего друга; несколько раз он удостоился чести предложить руку мисс Белл и повести ее на прогулку в сад Темпла. Когда Лора при всех спросила на это разрешения у Элен, майор поспешил вмешаться. - Да, да, разумеется, идите... здесь ведь все равно что в деревне: в этом саду можно гулять с кем угодно... и сторожа там есть, и все такое... В саду Темпла гуляют все, без разбора. А уж если такой знаток светских нравов не находил здесь ничего предосудительного, то что было возразить простодушной Элен? Она только радовалась, что ее девочка может подышать воздухом у реки и возвращается с этих невинных прогулок разрумянившаяся и веселая. Надобно сказать, что за это время между Лорой и Элен произошло некое объяснение. Когда в Фэрокс пришла весть о болезни Пена, Лора пожелала сопровождать перепуганную вдову в Лондон, пропустила мимо ушей отказ все еще не простившей ее Элен, а когда последовал второй отказ, более суровый, и когда казалось, что бедный, заблудший молодой человек не выживет, и когда стало известно его поведение, исключавшее всякую надежду на брачный союз, Лора, обливаясь слезами, поведала матери тайну, которую внимательные читатели этой повести уже давно разгадали. Могла ли она, уверенная, что никогда за него не выйдет, отказать себе в утешении признаться, как нежно, как преданно, как беззаветно она его любила? Слезы, пролитые сообща, немного утишили горе обеих женщин, и вместе им легче было переносить тяготы и страхи путешествия. Чего могла ожидать Фанни, представ перед двумя такими судьями? Ничего, кроме быстрого приговора, страшной кары, беспощадного изгнания. В случаях, подобных тому, в котором была замешана бедная Фанни, женщины не знают снисхождения; и нам это в них нравится; ведь помимо стражи, которой мужчина окружает свой гарем, и помимо тех надежных укреплений, какими служат женщине ее собственное сердце, вера и честь, есть еще все ее подруги, зорко следящие за тем, как бы она не сошла с пути истины, и готовые растерзать ее в клочья, если она оступится. Когда наш Махмуд или Селим с Бейкер-стрит или Белгрэвия-сквер по заслугам наказывает свою Фатиму, ее же мать покрепче зашивает мешок, ее же сестры и невестки сталкивают мешок в воду. И автор настоящей повести не видит тут ничего дурного. Он и себя торжественно причисляет к туркам. Он тоже носит чалму и бороду и горячо поддерживает школу мешка, бисмилла! Но об одном я вас прошу, о вы, непорочные, кому дано право казнить и миловать: будьте очень осторожны, чтобы по ошибке не сгубить невинную. Хорошенько удостоверьтесь в фактах, прежде чем дать гребцам приказ отчаливать, и не плюхайте свою жертву в Босфор, пока твердо не убедитесь, что она это заслужила. Вот и все, о чем я прошу для бедной Фатимы, больше я не скажу в ее защиту ни слова, клянусь бородой пророка! Если она виновна - так ей и надо, подымай мешок, швыряй его в Золотой Рог, где поглубже, а теперь, когда правосудие свершилось, греби к берегу, ребята, скорее домой, ужинать. Итак, майор решительно ничего не имел против того, чтобы мисс Лора ходила гулять с Уорингтоном; напротив, он, как добрый старый дядюшка, всемерно поощрял эти прогулки. Пусть Уорпнгтон сводит ее на какую-нибудь выставку: в Лондоне наверняка найдется что посмотреть. Задумай Уорингтон повести ее в Воксхолл, этот снисходительнейший из людей и тут не усмотрел бы греха, - и Элен не стала бы возражать, - да и какой мог быть грех между двумя безупречно порядочными людьми - между Уорингтоном, который впервые в жизни видел вблизи чистую, благородную и безыскусственную девушку, и Лорой, которая, тоже впервые в жизни, постоянно находилась в обществе интересного и обаятельного мужчины, наделенного разнообразными талантами, живостью ума, простотой обращения, юмором и той душевной молодостью, которую он сохранил благодаря своей простой жизни и привычкам и которая так разительно отличалась от напускного равнодушия и кривых усмешечек Пена. Даже в грубоватости Уорингтона была известная утонченность, которой недоставало Пену при всем его щегольстве. И как непохожа была его энергия, его почтительная заботливость, его раскатистый смех и взрывы искреннего негодования на скучающую надменность султана Пена, словно нехотя принимающего почести! Почему Пен у себя дома напускал на себя такую томность, был таким деспотом? Его избаловали женщины, они это любят, и мы тоже. Они пресытили его покорностью, обкормили сладкой лестью, он утомился от своих рабынь и стал равнодушен к их ласкам. На людях-то он бывал оживленный и бойкий и достаточно чувствителен и горяч - подобно большинству мужчин такого склада и воспитания... Неужели эта фраза, как и предыдущая, может быть превратно истолкована, неужели кто-нибудь осмелится предположить, что автор подстрекает женщин к мятежу? Ничего подобного, еще раз клянусь бородой пророка. Автор и сам носит бороду. Он желает, чтобы его женщины были рабынями. А какой мужчина этого не желает? Я спрашиваю, кому приятно быть под башмаком? Да чем согласиться на это, мы скорее отрубим все головы в христианском (или турецком) мире! Но если Артур был томен и вял и безразличен к милостям, которыми его осыпали, как могла Лора его полюбить, увлечься им до того, что не сумела и вполовину это описать, хотя всю дорогу в карете из Фэрокса в Лондон ни о чем другом не говорила? Не успевала Элен, захлебываясь от слез и возводя глаза к небу, досказать одну захватывающую историю - из тех времен, когда ее ненаглядный мальчик впервые надел штанишки, - как Лора начинала другую, столь же увлекательную и столь же окропленную слезами: рассказывала, как геройски он дал себе вытащить зуб либо отказался от этой операции; или как дерзко он разорил птичье гнездо либо как великодушно пощадил его; или как он подарил шиллинг старушке на деревенском выгоне или отдал свой хлеб с маслом маленькому нищему, который забрел к ним во двор, - и так далее. Плача и стеная, эти две женщины наперебой прославляли своего героя, а он, как уже давно мог заметить уважаемый читатель, не больше герой, чем любой из нас. Так почему же, почему неглупая девушка так его полюбила? Выше мы уже коснулись этого вопроса в одной злосчастной фразе (навлекшей на автора праведный гнев всей Ирландии), в которой было сказано, что и самых закоснелых преступников и мерзавцев кто-нибудь да любил. А чем простые смертные хуже этих чудовищ? А в кого и влюбиться молодой девушке как не в человека, которого она постоянно видит? Не отдаст же она свое сердце во сне, как принцесса из "1001 ночи"; не осчастливит своей любовью "Портрет мужчины" на выставке или рисунок в иллюстрированном журнале. Сами того не сознавая, вы жаждете кого-нибудь полюбить. Вы встречаете кого-то; слышите, как кого-то хвалят на все лады; ходите и ездите с кем-то на прогулки, или танцуете, или беседуете, или сидите рядом в церкви; встречаете его снова и снова и... "Браки совершаются на небесах, - говорит ваша матушка, смахивая слезы, мешающие накренить веночек из флердоранжа, а потом - свадебный завтрак, и вы, сменив белый атлас на дорожное платье, усаживаетесь в карету и живете с ним счастливо до самой смерти. Или свадьба расстраивается, и тогда... о бедное уязвленное сердечко! Тогда вам встречается Номер Второй, и нерастраченная молодая любовь изливается на него. Иначе вы просто не можете. Неужели же, полюбив, вы воображаете, что дело в мужчине, а не в вас самих? Неужели вы стали бы есть, если б не были голодны, или пить, если б не чувствовали жажды? Итак, Лора полюбила Пена потому, что не видела в Фэроксе других мужчин (если не считать пастора Портмена и капитана Гландерса), и потому, что вдова вечно расхваливала своего Артура, и потому, что он был воспитан, неглуп и недурен собой, а главное - потому что ей нужно было кого-то любить. А заключив его образ в свое сердце, она там лелеяла его и холила и в постоянном одиночестве, во время его долгих отлучек, все думала и думала о нем. А когда после этого попала в Лондон и стала проводить много времени в обществе мистера Уорингтона, почему, скажите на милость, ей было не счесть его чудаком, необыкновенно интересным и приятным? Вполне возможно, что много лет спустя, когда судьба по-своему распорядилась всеми, кто сейчас собрался в обшарпанном доме в Лемб-Корте, иные из них вспоминали; какое счастливое это было время, как приятны были их вечерние прогулки, и беседы, и нехитрые занятия у ложа выздоравливающего Пена. Майор проникся убеждением, что сентябрь в Лондоне очень хорош, и после не раз заявлял в клубах и в свете, что мертвый сезон и в городе можно провести приятно, необыкновенно приятно, ейбогу! Возвращаясь вечером к себе на Бэри-стрит, он дивился, как быстро прошло время - неужели уже так поздно? В Темпле он появлялся почти каждый день и, не жалуясь, одолевал длинную, темную лестницу, он заключил соглашение с поваром в клубе Бэя (сей артист не мог уехать из столицы, потому что в это время как раз печатался его знаменитый труд "Гастрономия"), и тот приготовлял вкуснейшие желе, бульоны, заливные и прочие блюда для больных, а Морган доставлял их в Лемб-Корт. Когда же доктор Бальзам разрешил Пену выпивать по стаканчику хереса, майор чуть ли не со слезами на глазах рассказал, что его высокородный друг маркиз Стайн, будучи в Лондоне проездом на континент, велел предоставить в распоряжение мистера Артура Пенденниса любое количество своего бесценного амонтильядо, преподнесенного ему самим королем Фердинандом. Вдова и Лора почтительно отведали этого знаменитого вина и нашли его слишком горьким, зато у больного сразу прибавилось от него сил, а Уорингтон заявил, что вино превосходно, и в шутливом послеобеденном тосте предложил выпить за здоровье майора, а потом - за лорда Стайна и всю английскую аристократию. Майор Пенденнис без тени улыбки произнес ответную речь, в которой положенное число раз, если не чаще, употребил слова "сей знаменательный случай". Пен слабым голосом прокричал из своего кресла "ура!". Уорингтон учил мисс Лору восклицать "внимание, внимание!" и стучал по столу костяшками пальцев. Пиджен, подававший на стол, улыбался до ушей, и в разгар этого веселья явился со своим бесплатным визитом доктор Бальзам. Уорингтон был знаком с Сибрайтом, и тот, будучи извещен о том, как используется его квартира, ответил чрезвычайно галантным и цветистым посланием. Его комнаты - к услугам прелестных жиличек; его кровать - в их распоряжении; его ковры - у их ног. Словом, все выказывали сердечное расположение к больному и его семье. Пена (и, разумеется, его матушку)-до глубины души умиляла такая доброта и благожелательность. Да позволено будет биографу Пена упомянуть о не столь давнем времени, когда его постигла такая же беда и провидение послало ему самоотверженного друга, заботливого врача и тысячу свидетельств поразительной, трогательной доброты и участия. В квартире Сибрайта имелось фортепьяно (сей любитель искусств и сам на нем играл, из рук вон плохо; ему был даже посвящен романс - слова его собственные, музыка - его друга Леопольде Тренкидильо); и бывало, что вечерами Лора присаживалась к этой музыкальной шкатулке, как выражался Уорингтон, и, смущаясь и краснея (что очень к ней шло), пела простенькие, выученные дома арии и песни. У ней было сочное контральто, и Уорингтон, который сам не умел отличить одну мелодию от другой и числил в своем репертуаре всего один номер - "Боже, храни короля", в его исполнении более всего напоминавший крик осла, слушал ее как завороженный. Гармония была ему недоступна, но он мог следить за ритмом песен; и мог, с возраставшим день ото дня восторгом, смотреть на чистую, нежную, великодушную исполнительницу. Интересно, с какими чувствами слушала эту музыку бледная девочка в черной шляпке, что стояла иногда вечерами под фонарем в Лемб-Корте, глядя вверх на открытые окна? Когда Пену наступало время ложиться, песни смолкали. В верхней комнате - в его комнате - зажигался свет. Вдова шла укладывать сына, а майор и Уорингтон садились сыграть в триктрак или в экарте; Лора иногда присоединялась к ним, а не то сидела подле, вышивая шерстью ночные туфли - мужские, может быть, для Артура, а может, для Джорджа или для майора Пенденниса; один из них отдал бы за эти туфли все на свете. Пока они предавались этим занятиям, к бледной девочке в черной шляпке подходил бедно одетый старик и уводил ее домой - ночной воздух был ей вреден; расходились, послушав концерт, привратники, уборщицы и прочие любители музыки. А за несколько минут до десяти часов начинался другой концерт: куранты церкви св. Климентия на Стрэнде, прежде чем пробить десять раз, выводили чистую, бодрящую мелодию псалма. При первом ударе часов Лора начинала складывать свое рукоделие; в дверях появлялась Марта из Фэрокса, со свечей и с неизменной улыбкой на лице; майор говорил: "Господи, помилуй, неужели уже так поздно?" Не доиграв партии, он и Уорингтон вставали и прощались с мисс Белл. Марта из Фэрокса выходила на площадку посветить им и, спускаясь по лестнице, они слышали, как она запирает дверь на замок и засовы. Марта, все с той же улыбкой, уверяла, что в случае опасности она достанет ту "кривую саблю, что висит у джентльмена на стене", - она имела в виду ятаган из дамасской стали в красных бархатных ножнах и с текстом из Корапа на клинке, который Пэрси Сибрайт, эсквайр, вывез из путешествия по Леванту заодно с национальным албанским костюмом и который произвел такую сенсацию на маскараде у леди Маллинджер на Глостер-сквер, вблизи Хайд-парка. Ятаган зацепился за шлейф мисс Манти, которая появилась на бале в том платье, в котором была представлена ко двору (в тот же день, когда ее мамашу представила супруга лорд-канцлера), и это привело к событиям, никак не связанным с нашей повестью. Ведь мисс Манти теперь, если не ошибаюсь, зовется миссис Сибрайт? И Сибрайт стал судьей графства?.. Спокойной ночи, Лора и Марта из Фэрокса. Приятных тебе снов и веселого пробуждения, милая девушка! Бывало, что в такие вечера Уорингтон вызывался немного проводить майора Пенденниса - совеем недалеко, только до ворот Темпла, до Стрэнда... до Чаринг-Кросса... до клуба.... ах, он не будет заходить в клуб?.. Ну, тогда до Бэри-стрит, и он со смехом пожимал майору руку, доведя его до самого дома. Всю дорогу они говорили о Лоре. Просто чудо, как восторженно отзывался о ней майор,ведь мы знаем, что прежде он ее недолюбливал. - Замечательная девушка, ей-богу. Чертовски хорошо воспитана. У моей невестки манеры герцогини, она любую девушку сумеет воспитать. Мисс Белл чуточку провинциальна, но запах боярышника - это, черт возьми, даже приятно. Как она краснеет! Лондонские девицы не пожалели бы гинеи за такой букет - живые цветы, это не шутка! И денег у нее немного есть... не бог весть сколько, но немного все же есть. Со всеми этими соображениями мистер Уорингтон, несомненно, был согласен; и хотя он прощался с майором смеясь, но стоило ему остаться одному, как лицо его омрачалось; а воротившись к себе, он до поздней ночи курил трубку за трубкой и, выручая своего друга Пена, писал статью за статьей, одну другой свирепее. Да, хорошее это было время почти для всех наших знакомых. Пен с каждым днем поправлялся. Он только и делал, что ел и спал. Аппетит у него был просто устрашающий. Он стеснялся есть при Лоре и даже при матери, а та только смеялась и хвалила его. Когда со стола уносили жареную курицу, он с тоской провожал ее глазами, как близкого друга, и тут же начинал мечтать о желе или чае. Он был ненасытен, как людоед. Доктор пытался его обуздать, но безуспешно. Природа оказалась сильнее, и благодушный врач кончил тем, что передал своего больного этой могучей целительнице. Здесь уместно будет рассказать, очень деликатно и под большим секретом, об одном обстоятельстве, на всю жизнь оставившем у нашего героя тяжелые воспоминания. Когда он был в бреду, безжалостный Бальзам велел прикладывать ему к голове лед, а прелестные его волосы - сбрить. Это было проделано еще во времена Ф... его первой сиделки, которая, разумеется, собрала все волоски до единого в бумажный пакет, чтобы вдова могла их пересчитать и сберечь на память. Вдова, со своей стороны, была убеждена, что какую-то часть их девушка утаила - в этих делах женщины так подозрительны! Утрата бесценного сокровища стала известна майору Пенденнису в первый же раз, как он увидел голый череп несчастного своего племянника; и когда опасность миновала, и Пен начал поправляться, майор однажды объявил, как-то странно подмигивая и даже чуть покраснев, что знает одного... человека... вернее сказать куафера... отличного мастера... он пошлет его в Темпл, и тот... гм... сумеет помочь в этой временной беде. Лора с лукавой искоркой в глазах поглядела на Уорингтона, Уорингтон разразился громовым хохотом, даже вдова невольно рассмеялась; и майор, залившись багровым румянцем, проворчал что-то о нахальстве нынешней молодежи и добавил, что, когда сам острижется, сохранит прядь волос для мисс Лоры. Уорингтон предложил другу носить адвокатский парик - вон хоть у Сибрайта можно взять, он будет Пену кай нельзя более к лицу. Пен, смущенный не менее своего дядюшки, сказал: "Ерунда!" Дело кончилось тем, что на следующий день к мистеру Пенденнису явился некий человек из Бэрлингтонского пассажа и имел с ним секретную беседу в его спальне; а через неделю тот же человек появился снова, с картонкой в руках и неописуемо любезной улыбкой на лице, и доложил, что принес мистеру Пенденнису его "шевелюру". Интересно, хоть и печально, было бы увидеть, как Пен в укромном уголке спальни тоскливо созерцает в зеркало свою разоренную красу и искусственное средство для сокрытия ее гибели. Наконец он появился в новой "шевелюре". Но Уорингтон так хохотал, что Пен надулся, ушел и снова надел бархатную ермолку, которую сшила ему нежнейшая из мамаш. Тогда мистер Уорингтон и мисс Белл отпороли часть цветов со шляпок обеих дам, нацепили их на парик в виде венка, торжественно внесли парик в гостиную и, водрузив на столе, преклонили перед ним колена. И много еще они придумывали таких проделок, шалостей и невинных игр; давно уже в этих местах не звучало столько веселья и смеха, как сейчас - в Лемб-Корте. Так продолжалось дней десять, а потом, когда маленькая соглядатая заняла однажды свой наблюдательный пост под фонарем, она не услышала музыки в третьем этаже, не увидела света в четвертом; окна и там и тут стояли настежь, а комнаты опустели. Миссис Фланаган рассказала бедной Фанни, что произошло. Все уехали в Ричмонд, пожить на свежем воздухе. Снова появилась древняя дорожная колымага, в которую для удобства Пена и его матери навалили кучу подушек; а мисс Лора с охотой поехала в омнибусе, под охраной мистера Уорингтона. Проводив ее, он водворился в своей опустевшей, словно потемневшей квартире, где его ждала старая, привычная постель, привычные книги и трубки и, может быть, не столь привычная бессонница. На столе у него вдова оставила кувшин с цветами, - когда он вошел, вся комната ими благоухала. То была память о добрых, благородных женщинах, которые своим присутствием скрасили ненадолго уныние этого одинокого жилища. Теперь, когда они уехали, Джордж понял, что эти недолгие дни были счастливейшими во всей его жизни. Он взял букет в руки, понюхал его... может быть, поцеловал. Потом снова поставил на стол и, горько усмехнувшись, провел рукой по глазам. Он бы жизни не пожалел, чтобы завоевать ту, кого Артур отвергал. Нужна ей слава? Ради нее он бы добился славы. Он бы отдал ей большое сердце, полное нерастраченной нежности и любви. Но этому не бывать. Судьба решила иначе. "Да и все равно она бы за меня не пошла, - думал Джордж. - Чем могу я, старый, неотесанный урод, понравиться женщине? Я старею, а ничего не достиг в жизни. Нет у меня ни красоты, ни молодости, ни богатства, ни имени. Чтобы женщина тебя полюбила, мало глядеть на нее и на коленях предлагать ей свою нелепую преданность. А что я могу? Сколько молодых уже обскакали меня - мне всегда было лень ввязываться в борьбу за то, что именуют призами. Вот если бы ради нее... Будь она моей и пожелай ходить в брильянтах - клянусь, у ней были бы брильянты. Ох, какой я болван - туда же, расхвастался!.. Все мы в плену у судьбы. Каждому уготован свой удел. Мой-то мне давно известен. Что ж, закурим трубку, она живо заглушит запах этих цветов. Бедные бессловесные цветочки! Завтра вы увянете. И зачем только вы, со своими красными щечками, сунулись в эту закопченную берлогу? У изголовья кровати Джордж обнаружил новенькую Библию, а в ней - письмо, в котором вдова писала, что, не найдя этой книги среди других, в комнате, где она провела много часов и где бог, услышав ее молитвы, сохранил жизнь ее сыну, она дарит другу Артура лучшее, что могла придумать, и умоляет его хоть изредка ее читать и хранить ее как знак уважения и симпатии благодарной матери. Бедный Джордж удрученно поцеловал книгу, как раньше цветы; и утро еще застало его за чтением этих вещих страниц, которые стольким израненным сердцам, стольким нежным и преданным душам служили укреплением в горе, прибежищем и надеждой в несчастье. Глава LV Фанни лишилась своего занятия Как мы уже знаем, добрая Элен безраздельно завладела и своим больным сыном, и его шкафами и ящиками со всем их содержимым, будь то рубашки, которым не хватало пуговиц, или чулки, которые требовалось заштопать, или - как ни больно это признать - письма, которые валялись среди этих предметов туалета и на которые кто-то должен же был ответить, пока сам Артур по слабости здоровья не мог этим заниматься. Быть может, вдовой руководило похвальное желание проникнуть в страшную тайну, связанную с Фанни Болтон, - тайну, о которой она ни слова не проронила сыну, хотя все время о ней думала и неимоверно ею терзалась. Она велела отвинтить от наружной двери медный молоток, справедливо полагая, что двойной стук почтальона будет беспокоить больного, и не показывала ему писем, приходивших на его имя то от назойливого башмачника, то от шляпника, которому "в будущую субботу предстоит крупный платеж, а посему он будет очень обязан, если мистер Пенденнис соблаговолит рассчитаться..." и т. д. Подобных документов на долю щедрого и беспечного Пена доставалось хоть и не очень много, но все же довольно для того, чтобы встревожить его до щепетильности аккуратную мать. У нее были кое-какие сбережения: поразительное благородство, проявленное Пеном, и собственная бережливость, дошедшая при ее простом и замкнутом образе жизни почти до скупости, позволили ей отложить небольшую сумму, из которой она теперь была счастлива уплатить долги своего любимца. На таких условиях многие достойные молодые люди и уважаемые читатели согласились бы, вероятно, показать свою переписку родителям; и, пожалуй, нет лучшего доказательства того, что дела у человека в порядке и совесть чиста, чем его готовность в любую минуту впустить почтальона. Благо тому, кого стук в дверь наполняет радостью. Праведник ждет его с нетерпением; грешник его страшится. Таким образом, мисс Пенденнис сделала вдвойне доброе дело: избавила больного сына от необходимости вздрагивать при каждом стуке в дверь и отвечать на письма. По-видимому, в шкафах и комодах молодого человека не нашлось ничего, что порочило бы его или проливало свет на историю с Фанни Болтон, ибо вдова была вынуждена спросить у своего деверя, известно ли ему что-нибудь о мерзостной интриге, в которой замешан ее сын. Однажды в Ричмонде, когда Пен и Уорингтон сидели на террасе, она призвала майора на совет и выложила ему свои сомнения и страхи, во всяком случае, те из них (ибо она, как свойственно людям, не сказала ему всего, и, думается мне, ни один мот, у которого просят список его долгов, ни одна модница, чей муж пожелал видеть ее счета от портнихи, еще не представили их в полном виде) - повторяю, те из своих сомнений, какие сочла возможным ему поведать. Итак, когда она спросила майора, какой линии ей придерживаться в этой ужасной... этой отвратительной истории и насколько он о ней осведомлен, - старый джентльмен скорчил гримасу, которую можно было принять и за улыбку; бросил на вдову быстрый взгляд; снова вперил глаза в ковер и затем проговорил: - Дорогая сестрица, я не знаю об этом решительно ничего; и ничего не желаю знать; и, раз уж вы спрашиваете моего мнения, считаю, что и вам лучше ничего об этом не знать. Молодые люди всегда одинаковы; и, ей-богу, сударыня, если вы думаете, что наш мальчик - Иос... - Избавьте меня от этого, прошу вас, - надменно прервала его Элен. - Дорогая моя, позвольте вам напомнить, что не я начал этот разговор, - сказал майор с учтивейшим поклоном. - Я не могу слышать, когда о таком грехе... таком страшном грехе говорят в таком тоне, - сказала вдова, и на глазах у нее выступили слезы досады. - Мысль, что мой сын мог совершить такое преступление, для меня нестерпима. Иногда мне кажется - лучше бы он умер, чем дойти до такого. Не знаю, как я и сама-то не умерла, майор Пепденнис: меня убивает мысль, что сын такого отца... мой мальчик, которого я помню таким хорошим... таким благородным!.. Мог так низко пасть, что... что... - Что позабавился с маленькой гризеткой, так, моя дорогая? - договорил майор. - Честное слово, если бы все матери в Англии умирали оттого, что... Ну, не буду, не буду. Ради бога успокойтесь, не плачьте. Не могу видеть женских слез... никогда не мог. Но откуда вы взяли, что произошло что-то серьезное? Артур вам что-нибудь говорил? - Он молчит, а это еще хуже, - всхлипнула миссис Пенденнис, прижав к губам батистовый платочек. - Ничего подобного. Есть вещи, моя дорогая, о которых молодой человек не станет говорить со своей матерью, - деликатно заметил майор. - Она к нему писала! - воскликнула Элен, не отнимая платка от губ; - До того как он заболел? Вполне возможно. - Нет, после, - выдохнула скорбящая мать из-под батистовой маски. - Не до того... то есть я так думаю... то есть я... - Значит, после; и вы... понятно. Когда он был так болен, что не мог читать свою почту, вы, очевидно, взяли это на себя? - Я самая несчастная мать на свете! - воскликнула безутешная Элен. - Самая несчастная мать на свете, потому что сын у вас не монах, а мужчина? Берегитесь, сестрица. Если вы утаили от него какие-нибудь письма, вы могли этим очень себе повредить; зная нрав Артура, я убежден, что это может привести к размолвке, о которой вы всю жизнь будете жалеть; к размолвке куда более существенной, нежели тот... тот пустяк, который ее вызвал. - Письмо было только одно, - простонала Элен, - и совсем коротенькое... всего несколько слов. Вот оно. О, как вы можете говорить об этом такими словами! Когда бедняжка сказала "совсем коротенькое", майор почувствовал, что и вовсе не может говорить: его душил смех, хотя муки несчастной возбуждали в нем искреннюю жалость. Каждый из них смотрел на дело по своему, сообразно своим понятиям о нравственности, а у майора, как известно читателю, эти понятия были далеки от аскетизма. - Я вам советую, - заговорил он уже вполне серьезно, - снова запечатать письмо - такие послания обычно заклеивают облатками, - и убрать вместе с другими письмами Пена, а когда он их потребует - отдать. Если же запечатать не удастся, скажем, что вскрыли нечаянно, думали, что это счет. - Я не могу лгать моему сыну, - возразила вдова. Злополучное письмо было бесшумно сунуто в почтовый ящик за два дня до их отъезда из Темпла, и Марта отдала его миссис Пенденнис. Та, разумеется, никогда не видела почерка Фанни, но, взяв письмо в руки, сразу догадалась, от кого оно. Это письмо она подстерегала с первого дня. Чтобы не упустить его, она вскрыла несколько других писем. Мерзкий листок бумаги и сейчас осквернял ее ридикюль. Она достала его и протянула деверю. - "Артуру Пенденису, эскв.", - брезгливо прочел он слова, написанные робким, неуверенным почерком. - Нет, сестрица, дальше я читать не буду. Но вы-то письмо прочли, вот и расскажите мне, что в нем есть. Только молитвы о его здоровье с ошибками в правописании? И что ей хочется его увидеть? Ну, это вполне безобидно. И раз уж вы... - тут майор в свою очередь немного смутился и сделал постное лицо, - ...раз уж вы, дорогая, просите меня рассказать, что я знаю, - так и быть, могу сообщить вам, что... гм... Морган, мой лакей, навел кое-какие справки и... гм... мой друг доктор Бальзам тоже этим интересовался... и выяснилось, что эта особа была без ума от Артура; что он однажды купил ей билет в Воксхолл и водил ее туда гулять - это Морган узнал от одного нашего старого знакомого, от одного джентльмена-ирландца, который в свое время едва не удостоился чести сделаться вашим... словом, от одного ирландца; что отец этой девицы, человек неуравновешенный и к тому же пьющий, избил ее мать, а та, с одной стороны, продолжает уверять мужа, что ее дочь ни в чем не провинилась, а с другой стороны, сказала Бальзаму, что Артур поступил с ее бедной девочкой, как последний негодяй. Таким образом, тайна остается нераскрытой. Вам желательно прояснить ее? Давайте, я спрошу Пена, он мне сразу скажет, это же честнейший малый. - Честнейший? - гневно переспросила вдова. - Ах, братец, это ли зовется честностью? Если мой сын виноват, он должен на ней жениться. Я бы сама на коленях стала просить его об этом. - Да вы рехнулись! - взвизгнул майор; но, вспомнив кое-какие эпизоды из прошлого Артура и Элен, вдруг понял, что, если Элен обратится к сыну с такой просьбой, он и впрямь женится: он такой взбалмошный, такой упрямый - ради женщины с него станет совершить любую глупость. - Дорогая сестрица, вы сами не знаете, что говорите, - продолжал он уже мягче, после недолгого молчания, во время которого у него и мелькнула жуткая мысль, приведенная выше. - Какое мы имеем право предполагать, что между ним и этой девушкой что-то было? Дайте-ка мне письмо... Истосковалась... пожалуйста, пожалуйста, напишите... дома нет житья... строгий отец... ваша сиделка... бедная Фанни... и правописание, как вы заметили, просто неприличное. Но боже мой, что тут такого? Просто она, дрянцо этакое, все еще за ним бегает. А ведь она и на квартиру к нему пришла в первый раз, когда он был без памяти, он ее и не узнал. Так сказала Моргану эта, как ее, Фланаган, уборщица. И с ней приходил один старичок, некий мистер Бауз, он потом был так любезен, что приехал за мной в Стилбрук... ох, кстати, я ведь его оставил тогда в кебе, и за проезд не заплатил... очень, очень любезно с его стороны. Нет, тревожиться вам решительно не из чего. - Вы думаете? Благодарение богу! - вскричала Элен. - Я сейчас же отнесу письмо Артуру и спрошу его. Вон, посмотрите! Он сидит на террасе с мистером Уорингтоном. Они разговаривают с какими-то детишками. Мой мальчик всегда любил детей. Он невинен - слава богу... слава богу! Приду к нему. Но майор Пенденнис не отпустил ее. Как бы энергично он только что ни обелял Артура, в душе он, по всей вероятности, держался иного взгляда и судил о племяннике по тому, как сам поступил бы на его месте. Если она пойдет к Артуру, подумал майор, и он скажет ей правду, - а он, негодяй, непременно скажет правду, - тогда все пропало. И он сделал еще одну попытку. - Дорогая моя! - сказал он и, взяв руку Элен, поднес ее к губам. - Ведь сын не посвятил вас в это дело, так подумайте, вправе ли вы вмешиваться? Раз вы считаете его благородным человеком, что дает вам право именно в этом случае сомневаться в его благородстве? Кто его обвиняет? Какой-то анонимный мерзавец, который и улик-то никаких не приводит. Если бы улики были, уж поверьте, родители этой девушки не стали бы молчать. Он не обязан опровергать анонимную клевету, а вы не обязаны ей верить. А уж подозревать его в чем-то дурном только потому, что девица такого звания очутилась у него в квартире и ходила за ним, так, ей-богу, вы с тем же успехом можете предложить ему жениться на этой старой пьянчуге-ирландке, миссис Фланаган! Вдова рассмеялась сквозь слезы - старый солдат одержал победу. - Вот-вот, на миссис Фланаган, - повторил он, поглаживая тонкую руку невестки. - Нет. Артур вам ничего не говорил, и вы ничего не знаете. Он ни в чем не виноват - и точка. А какой линии нам теперь держаться? Допустим, он питает к этой девушке нежные чувства... да что вы опять загрустили, это ведь только предположение... и неужели уж молодому человеку и увлечься нельзя?.. Тогда он, как только будет здоров, опять кинется к ней. - Его нужно увезти домой. Немедленно едем в Фэрокс! - воскликнула вдова. - Дорогая моя, в вашем Фэроксе он умрет со скуки. Делать ему там нечего, он и будет с утра до вечера думать о ней. Уединенный загородный дом, полное безделье - вот тут-то человек и предается своим мыслям, и маленькое увлечение разгорается в большую страсть. Нет, его нужно занять, развлечь; нужно увезти его за границу. Он никогда не был за границей, только в Париж разок прокатился. Нужно нам попутешествовать. За ним требуется уход, ведь Бальзам говорит, что он был на волосок от смерти (да не пугайтесь вы, это уже позади), значит, и вам придется ехать; и вы, вероятно, захотите взять с собой мисс Белл; а я бы пригласил и Уорингтона. Артур в нем души не чает. Он жить не может без Уорингтона. Род Уорингтонов один из древнейших в Англии, а сам он - один из приятнейших молодых людей, какие мне встречались. Не могу выразить, до чего он мне нравится. - А мистеру Уорингтону что-нибудь известно об этой... этой истории? - спросила Элен. - Его ведь два месяца не было в Лондоне, Пен мне об этом писал. - Нет, ничего... я... я его спрашивал. Обиняком, разумеется. Он ничего не знает, даю вам слово! - в тревоге воскликнул майор. - И не советую вам, дорогая, заговаривать с ним об этом... лучше не нужно... прямо-таки не должно: очень уж это щекотливый и тягостный предмет. Простодушная вдова пожала его руку. - Спасибо вам, братец, - промолвила она. - Вы были очень ко мне добры. Очень меня утешили. Я пойду к себе и подумаю о ваших словах. Болезнь Артура и все эти... переживания совсем меня измучили, а здоровье у меня, как вы знаете, неважное. Пойду возблагодарю бога за то, что мой мальчик невиновен. Ведь он невиновен, правда? - Правда, конечно, правда, моя дорогая, - сказал майор и ласково ее поцеловал, искренне растроганный ее прекраснодушием. Он проводил ее взглядом, ощущая нежность тем более острую, что к ней примешивалась издевка. "Невиновен! - подумал он. - Я готов чем угодно поклясться, что он невиновен, лишь бы не огорчать эту святую душу". Добившись победы, усталый, но счастливый воин растянулся на софе, прикрыл лицо желтым шелковым платком и сладко вздремнул; судя по тому, как равномерно он храпел, ему снились приятные сны. А молодые люди тем временем прохлаждались на террасе; оба чувствовали себя прекрасно, и Пен без умолку говорил. Он рассказывал Уорингтону план нового романа и новой трагедии. Уорингтона очень рассмешило, что Пен задумал писать трагедию. А почему бы и нет? И Пен стал декламировать уже готовые строки. Соло, которое майор исполнял на духовом инструменте, было прервано появлением мисс Белл. Она ездила в гости к своей старой приятельнице леди Рокминстер: та снимала неподалеку виллу и, узнав, что Артур был болен и теперь находится с матерью в Ричмонде, навестила миссис Пенденнис, а потом задарила ее виноградом, куропатками и прочими деликатесами для сына, которого, впрочем, не жаловала. Лору же старая леди очень любила и звала к себе погостить, но Лора не решалась надолго покинуть Элен: ее здоровье, подорванное неустанными заботами об Артуре, сильно пошатнулось, и доктор Бальзам уже не раз прописывал лекарства не только сыну, но и матери. Едва Лора вошла, как старый Пенденнис, всегда спавший чутко, вскочил с дивана. Он галантно приветствовал ее - в последнее время он проявлял к ней необычайную галантность. Где это она сорвала розы, что цветут у нее на щеках? Он счастлив, что его пробудила от сна такая прелестная действительность! У Лоры не было недостатка ни в прямоте, ни в чувстве юмора, а потому она питала к майору нечто очень близкое к презрению. Ей нравилось выставлять напоказ его суетность, и она нарочно заставляла этого завсегдатая клубов и светских гостиных хвастать именитыми друзьями и развивать свои воззрения на мораль. Однако в этот день Лора и не думала насмешничать. Она рассказала, что каталась с леди Рокминстер в парке и привезла от нее дичи для Пена и цветов для маменьки. При упоминании о маменьке лицо ее омрачилось. Она только что от миссис Пенденнис - вид у нее ужасный, должно быть, она очень, очень больна. Большие глаза девушки наполнились слезами - так ее тревожило состояние нежно любимой ею матери. Неужели этот добрый, этот милый доктор Бальзам не может ее вылечить? - Болезнь Артура и _другие_ волнения, - многозначительно произнес майор, - безусловно ослабили Элен. Девушка вспыхнула, как видно, поняв его намек. Но она не отвела от майора глаз и промолчала. "Он мог бы этого не говорить, - подумала она. - С какой целью он напоминает мне о нашем позоре?" Что какую-то цель он преследовал - это вполне возможно. Старый дипломат редко говорил что-нибудь без задней мысли. Он тут же добавил, что советовался относительно здоровья миссис Пенденнис с доктором Бальзамом, и тот сказал, что ей необходим отдых и перемена места... да, да, именно так. Тяжелые переживания последнего времени нужно забыть, никогда и не упоминать о них. Он просит прощенья, что намекнул на них мисс Белл - больше он себе этого не позволит, и она, конечно, тоже. Нужно сделать все, чтобы успокоить и утешить их дорогого друга, и вот что он предлагает: поехать на осень за границу, в какое-нибудь курортное место на Рейне, где Элен сможет отдохнуть душой и телом, а Пен - снова стать человеком. Лора, конечно, не покинет свою мать? Конечно, нет. Она только об Элен и думает... ну, и об Артуре, ради топ же Элен. С Элен она поедет и за границу, и куда угодно. А сама Элен, обдумав все у себя в комнате, уже рвалась в это путешествие, как мальчик, начитавшийся книг о дальних плаваниях, рвется в море. Куда они направятся? Чем дальше, тем лучше... в такую даль, куда и воспоминания не найдут дороги, в такие чудесные места, что Артуру не захочется оттуда уезжать... куда угодно, лишь бы ему было хорошо. Дрожащими руками она отперла секретер, достала банковскую книжку и подсчитала свои скромные сбережения. Если этого мало, у нее есть еще брильянтовый крестик. И можно снова занять у Лоры. "Уедем, уедем, - думала она, - как только он достаточно окрепнет. Приезжайте, милый доктор Бальзам, приезжайте скорее и разрешите нам пуститься в путь". А доктор как раз в тот день приехал к ним обедать. - Если вы будете так волноваться, - заявил он, - и у вас еще раз будет такое сердцебиение, и если вы так упорно будете тревожиться за молодого человека, который поправляется на всех парах, - мне придется уложить вас в постель и поручить заботам мисс Лоры; а потом и она, в свой черед, заболеет, и на что тогда прикажете жить врачу, который всех вас должен лечить бесплатно? Миссис Бальзам и так уж ревнует меня, уверяет, что я влюблен в своих пациенток, и она, между прочим, права. Поэтому очень вас прошу, уезжайте вы как можно скорее из Англии, чтобы я мог наконец вздохнуть свободно. Когда план заграничной поездки изложили Артуру, он принял его с величайшей готовностью, даже с восторгом. Ехать, ехать как можно скорее! Он сразу решил отрастить усы - для того, очевидно, чтобы приучить свой рот к наилучшему французскому и немецкому выговору; и его не на шутку обеспокоило, что усы эти, едва пробившись наружу, оказались явственно рыжего оттенка. До сих пор он думал, что его увезут в Фэрокс, и мысль о том, чтобы провести там два-три месяца, едва ли его прельщала. - Там не с кем слова сказать, - жаловался он Уорингтону. - Проповеди и напыщенные речи старика Портмена мне осточертели. Все рассказы старика Глапдерса о войне в Испании я знаю наизусть. Единственные приличные люди во всей округе - это Клеверинги, а они приедут только к Рождеству, мне дядюшка говорил. И вообще, Уорингтон, я бы охотно уехал из Англии. Пока тебя не было, у меня тут возникло одно искушение, которого я, слава богу, избежал, да еще вовремя заболел, так что все кончилось само собой. - И он рассказал другу о том, что началось с Воксхолла и уже известно читателю. Уорингтон выслушал его, озабоченно хмуря брови. Не говоря уже о нравственной стороне, он был рад за Артура, что тот избежал опасного шага, который мог бы испортить ему всю жизнь. - И, уж конечно, это обернулось бы позором и гибелью для нее. А твоя матушка и... и твои друзья... подумай, какое горе это бы им причинило! - продолжал Джордж, не подозревая, сколько тревог и страданий уже перенесли эти достойные женщины. - Ни слова матушке! - всполошился Артур. - Она этого не переживет. Этакая esclandre {Скандальная история (франц.).} способна убить ее... Знаешь ли, - присовокупил он с хитрым видом, точно был завзятый ловелас и всю жизнь занимался тем, что принято называть affaires de coeur {Сердечные дела (франц.).}, - когда человеку грозит такая опасность, самое лучшее - не искать с нею встречи, а повернуться к ней спиной и бежать без оглядки. - И сильно ты был увлечен? - спросил Уорингтон. - Как тебе сказать, - отвечал Ловелас. - С грамматикой моя дама не в ладах, но очень милая была девочка. О вы, Клариссы нашей жизни, бедные, глупенькие, тщеславные девушки! Если б вы только знали, что говорят о вас Ловеласы; если б могли услышать, что Том кричит Джеку через всю кофейную в клубе; или увидеть, как Чарли в офицерском собрании вынимает из сигарницы ваши записочки и передает их через стол Нэду, Билли и Гарри, - вы не так спешили бы писать, не так жаждали бы слушать. Некое преступление не считается завершенным, пока удачливый негодяй им еще не похвастается; и помните, что человек, который предает вашу честь, рано или поздно выдаст и вашу тайну. - Бороться трудно, а падать легко, - угрюмо произнес Уорингтон. - Ты прав, Пенденнис: когда грозит такая опасность - самое лучшее повернуться к ней спиной и бежать без оглядки. После этого короткого отступления, посвященного предмету, на который Пен месяц назад потратил бы куда больше красноречия, разговор вернулся к путешествию, и Артур стал уговаривать друга ехать с ними. Ведь Уорингтон - член их семейного кружка, лучшее лекарство для больного. Без Уорингтона поездка потеряет для него половину своей прелести. Но Джордж ответил, что никак не может ехать. Он останется и будет работать за Пена. Пен возразил, что в атом нет необходимости, ведь Шендон уже в Лондоне, а он, Артур, имеет право на отпуск. - Не уговаривай меня, - сказал Уорингтон. - Я не могу ехать. У меня здесь есть дела. Дома мне лучше. А если хочешь знать - у меня нет денег на путешествие, ведь это удовольствие не из дешевых. Последний довод показался Пену неоспоримым. Он упомянул о нем матери. Млссис Пенденнис сказала, что очень сожалеет... мистер Уорингтон был так добр к ним... но ему, конечно, виднее. А потом, вероятно, упрекнула себя за эгоистическое желание увезти сына так, чтобы ни с кем не нужно было им делиться. - Что это я слышу от Пена, милейший мистер Уорингтон? - спросил однажды майор, когда они были одни. - Вы не хотите с нами ехать? Но это немыслимо! Пен без вас не поправится. Имейте в виду, я с ним нянчиться не буду. При нем нужен кто-то покрепче и повеселее, нежели старый подагрик вроде меня. Я-то по всей вероятности поеду в Карлсбад, как только устрою вас на месте. В наши дни путешествия ничего не стоят... во всяком случае, стоят очень дешево. И я... очень прошу вас, Уорингтон, вспомните, что я был старым другом вашего отца, и если вы с братом не в таких отношениях, чтобы... чтобы уже теперь тратить свою часть наследства, то я умоляю вас, считайте меня своим банкиром. Ведь Пен, черт возьми, уже три недели ваш должник, - он сам мне рассказал, что вы, в сущности, работаете за него, и притом с таким талантом и блеском! Однако, несмотря на столь любезное предложение и столь неслыханную для майора щедрость, Джордж Уорингтон снова ответил отказом. Он упорно твердил свое, но голос его звучал неуверенно, и было видно, что ехать ему очень хочется. А майор, однажды решившись на благотворительность, и не думал отступать. В тот же вечер за чаем, когда Элен вышла из комнаты приглядеть, как Пен будет ложиться в постель, старый Пенденнис снова пошел в атаку и стал отчитывать Уорингтона за то, что он отказывается от путешествия. - Ведь правда, это нелюбезно, мисс Белл? - обратился он к Лоре. - Правда, это не по-дружески? У нас тут составилась такая чудесная компания, а этот противный упрямец и эгоист все портит. Длинные ресницы мисс Белл опустились к ее чашке с чаем; Уорингтон густо покраснел и промолчал. Промолчала и мисс Белл; но когда он покраснел, она тоже залилась румянцем. - Уговорите вы его, милая, - сказал старый благодетель. - Может быть, вас он послушает. - Почему бы мистеру Уорингтону меня слушать? - спросила Лора, обращаясь с этим вопросом словно бы и не к майору, а к своей чайной ложечке. - А вы попробуйте; вы ведь его еще не звали, - сказал простак-дядюшка. - Я была бы очень рада, если б мистер Уорингтон с нами поехал, - сообщила Лора своей ложечке. - В самом деле? - спросил Джордж. Она подняла голову и сказала: "Да". Глаза их встретились. - Я поеду, куда бы вы ни позвали, сделаю все, о чем бы вы ни просили, - медленно, как будто с болью выдавливая из себя слова, проговорил Джордж. Старый Пенденнис пришел в восторг; он захлопал в ладоши и крикнул: - Браво, браво! Сторговались, ей-богу, сторговались. Ну, молодежь, ударьте по рукам! И Лора, обратив на Уорингтона ясный, ласковый взор, протянула ему руку. Он взял эту руку; странное волнение изобразилось на его лице. Казалось, он сейчас заговорит, но тут из спальни Пена вышла Элен со свечой, озарявшей ее бледное, испуганное лицо. Лора еще пуще покраснела и отняла руку. - Что случилось? - спросила Элен. - Мы тут заключили сделку, моя дорогая, - произнес майор сладким голосом. - Мы связали мистера Уорингтона обещанием поехать с нами за границу. - Вот как? - сказала Элен. Глава LV, в которой Фанни приглашает другого доктора Неужели Элен опасалась, что, когда Пен наберется сил, воскреснет и его злополучная страсть к маленькой Фанни? Хоть миссис Пенденнис, после разговора с майором, ни словом не упоминала об этой молодой особе и, по всей видимости, даже думать забыла о существовании Фанни, она неустанно и зорко следила за каждым шагом сына, под предлогом забот о его здоровье почти не спускала его с глаз и особенно старалась о том, чтобы он не утруждал себя перепиской. Вполне возможно, что Артур трепетал в душе, получая письма; вполне возможно, что беря их в руки за общим столом и чувствуя настороженное внимание матери (хотя казалось, что она смотрит в чашку или в книгу), он каждый день ожидал увидеть почерк, которого не знал, но узнал бы с первого взгляда, и при виде пачки писем сердце его начинало громко биться. Что он сильнее ощущал, радость или досаду, когда день за днем обманывался в своих ожиданиях? Испытывал ли он облегчение, не получая писем от Фанни? Хотя в таких случаях, когда Ловелас наскучит Клариссой (или наоборот), самое лучшее для обоих - сразу расстаться и, убедившись, что союз невозможен, каждому идти своей дорогой и в одиночестве свершить свой жизненный путь; однако себялюбие, или жалость, или чувство приличия восстает против такого внезапного банкротства. Прежде чем объявить во всеуслышание, что наша фирма "Ловелас и Кo" прекратила платежи, мы пытаемся найти какой-то компромисс: проводим невеселые совещания компаньонов, оттягиваем минуту, когда нужно будет закрыть ставни и с прискорбием объявить о крахе. Эта минута неизбежна; но чтобы хоть немного отсрочить ее, мы несем в заклад свои драгоценности. Думается нам, что и Пену молчание Фанни было скорее обидно. Как! Неужто она могла уйти, ни разу не оглянувшись? Могла утонуть, ни разу не высунув из воды руку, не крикнув: "На помощь, Артур!" Ну что ж! Не все гибнут, кто пускается в это плавание. Когда корабль терпит крушение, кое-кто идет ко дну; но многие, искупавшись, выбираются на берег. И пусть читатель, которому А. Пенденнис, эсквайр, из Верхнего Темпла, уже давно знаком, сам решит, что вероятнее для джентльмена этого склада - утонуть или выплыть. Пен считался еще недостаточно окрепшим для пешеходных прогулок, и отпускать его без присмотра кататься в коляске было страшно; но стеречь заодно и Уорингтона Элен не могла и не имела никаких оснований запретить ему ездить в Лондон, когда у него бывали там дела. Более того, если бы он уехал и не вернулся, у, вдовы, возможно, были бы причины этому радоваться; но она подавляла свои эгоистические желания, как только замечала их за собой, и, помня о том, как уважал ее Уорингтон, сколько услуг он ей оказал и каким верным другом был ее сыну, она принимала его почти как члена семьи, с обычной своей печальной, безропотной мягкостью. И все же, когда Уорингтон однажды утром отправился по делам в город, она сразу догадалась, что он, выполняя поручение Пена, поехал разузнать о Фанни. Артур и в самом деле опять говорил с другом и на этот раз подробнее посвятил его в свой роман с Фанни (уже известный читателю) и в свое душевное состояние. Он выразил благодарность судьбе за то, что избежал самой страшной опасности, и Уорингтон ответил на это искренним "аминь"; он сказал, что ни в чем существенном не может себя упрекнуть; но если уж им суждено расстаться, ему хотелось бы передать ей прощальный привет и просьбу не поминать его лихом. Говорил он об этом так серьезно и с таким чувством, что Джордж, который с самого начала решительно высказался за полный разрыв, стал опасаться, что друг его рано хвалится своим исцелением и что, если эти двое опять встретятся, вся борьба с опасностью и с соблазном начнется сызнова. А к чему это приведет?.. - Бороться трудно, Артур, а падать легко, - сказал Уорингтон. - Самое лучшее для нас, горемык, бежать от опасности. Я не был бы тем, чем ты меня видишь, если бы сам поступал, как советую другим. - А как ты поступил, Джордж? - живо подхватил Пен. - Я знаю, у тебя есть тайна. Расскажи, дорогой. - Я смолоду непоправимо исковеркал свою жизнь. Я обещал тебе об этом рассказать, и расскажу когда-нибудь, но не сейчас. Пока, мой милый, прими одну мораль без басни. Если хочешь видеть человека, который еще юнцом наткнулся на камень, и этот камень вдребезги разбил всю его будущность, - вот он пред тобой. Так что берегись. Как, вероятно, помнит читатель, мистер Хакстер упомянул в письме к своим клеверингским друзьям о некоем фешенебельном клубе, где он был своим человеком и где встречал доблестного ирландского офицера, сообщившего ему среди прочих новостей и те сведения о Пенденнисе, которые молодой медик передал в Клеверинг. Клуб этот был не что иное, как Черная Кухня, где ученик св. Варфоломея частенько видел генерала и вместе с другими молодыми людьми, приходившими сюда по вечерам поужинать и развлечься, от души потешался особенностями его наружности, нрава и разговора. Хакстер, от природы наделенный даром ловко подражать кому и чему угодно - будь то любимому актеру, трагику либо комику, или петуху на навозной куче, или скрипу штопора и хлопанью пробки, или ирландскому офицеру со связями в высшем свете, который, словно напрашиваясь на карикатуру, заносился в облака и плел своп жалкие небылицы всякий раз, как ему подворачивался удобный случай, стакан вина и человек, готовый его слушать, - Хакстер, повторяем, с особенным смаком наблюдал генерала и сам не раз вызывал его на разговор. Приманку в виде стакана дешевого грога старик глотал безотказно и под действием этого напитка с великой радостью пускался в россказни о триумфах своей дочери и о собственных победах любовных и военных, застольных и светских. Таким образом, Хакстер получил возможность представлять Костигана своим приятелям в различных видах: Костиган дерется на дуэли в Феникс-парке; Костиган беседует с герцогом Йоркским; Костиган за столом у своего зятя, среди первых аристократов Англии; Костиган, проливая пьяные слезы, сетует на неблагодарность дочери и твердит, что она безвременно сведет его в могилу. И, таким образом, тот же Хакстер привлекал в Черную Кухню все новых молодых людей, которые, наслаждаясь чудачествами генерала, исправно поглощали напитки, так что хозяин смотрел сквозь пальцы на многие слабости Костигана, поскольку фирме от него была сплошная польза. Что и говорить, незавидна была его жизнь, и едва ли мы пожелали бы такой доли старому человеку, если бы он пользовался нашим уважением; но этот дряхлеющий шут просто не сознавал, что его положение - не из самых высоких, и в его напоенной алкоголем крови не было ни капли яда, а в затуманенном мозгу - ни тени обиды на кого бы то ни было. Даже свою дочь, свою жестокую Эмили, он готов был со слезами прижать к груди и простить; а есть ли лучшее свидетельство христианского милосердия, нежели готовность человека прощать тех, кто всемерно о нем заботился и перед кем он всегда неправ? Среди молодых людей, посещавших Черную Кухню и развлекавшихся обществом капитана Костигана, было распространено мнение, что капитан скрывает свой адрес - либо из страха перед кредиторами, либо из любви к уединению, - и обитает в каком-нибудь диковинном месте. Хозяин Черной Кухни, когда его расспрашивали на этот счет, не отвечал на вопросы. Он поставил себе за правило, что с джентльменами, которые здесь бывают, он знаком только здесь; когда они, проведя вечер, как джентльмены, и заплатив по счету, как джентльмены, отсюда уходят, всякие его сношения с ними прекращаются; и сам будучи джентльменом, он полагает, что справляться, где живет любой другой джентльмен, значит проявлять назойливое любопытство. Костиган, даже в минуты наибольшего опьянения и доверительной болтливости, тоже уклонялся от ответа на всякие вопросы и намеки по этому поводу: особого секрета тут не было, - мы-то, не раз удостоившиеся чести побывать в его жилище, хорошо это знаем, но на протяжении своей долгой, беспокойной жизни капитану нередко доводилось пребывать в домах, где уединение было ему необходимо и далеко не всякий гость оказался бы желанным. Поэтому зубоскалы и легковеры изощрялись во всевозможных домыслах на его счет. Утверждали, что он ночует в Сити, в уличной будке, в кебе в некоем каретном сарае, владелец которого дает ему приют; в Колонне герцога Йоркского и так далее, причем самыми фантастическими из этих легенд он был обязан шутливому складу ума и богатому воображению Хакстера. Ибо в своей компании, не стесненный обществом "богачей", Хакси был совсем не похож на того юношу, что робел перед высокомерными замашками Пена: его семья в нем души не чаяла, и он бывал душой любого кружка, собиравшегося за столом, будь то праздничным или секционным. Однажды ясным сентябрьским утром, когда Хакстер, протанцевав всю ночь в Воксхолле, подкреплялся чашкой кофе у лотка на Ковент-гарденском рынке, он увидел, что по Ганриетта-стрит бредет, пошатываясь, генерал Костиган, а по пятам за ним - орава гогочущих оборванных мальчишек, которые спозаранку покинули свои постели под мостами и уже рыскали по улицам в поисках завтрака и любой возможности просуществовать лишний день. Несчастный старик был в таком состоянии, что свист и шутки маленьких оборванцев никак его не задевали; извозчики и конюхи на стоянке, хорошо его знавшие, судачили на его счет; полисмены глядели ему вслед с презрением и жалостью и отгоняли мальчишек; но что значили для генерала презрение и жалость взрослых, озорные шутки детей? Он брел, держась за стенки, с остекленевшими глазами, и сознания у него хватало только на то, чтобы помнить, куда он идет, и не сбиться с привычной дороги. Часто ему, как и многим другим, доводилось ложиться в постель, понятия не имея, как он до нее добрался, и, проснувшись, он принимал это как должное. Вот и сейчас, когда Хакстер завидел его со своего места у кофейного лотка, он совершал это привычное, но опасное путешествие. В мгновение ока проворный Хакстер заплатил два пенса за кофе (у него всегото оставалось в кармане восемь пенсов, иначе он поехал бы из Воксхолла в кебе). Костиган юркнул в узкие переулки за Друрилейнским театром, полные костюмерных, кабаков и устричных лавок, чьи владельцы сейчас мирно спали за закрытыми ставнями, пока утро освещало розовыми лучами крыши над их головой; и по этим переулкам и дворам Хакстер следовал за генералом до самой Олдкасл-стрит, на которую выходят ворота Подворья Шепхерда. И здесь, в двух шагах от дома, злополучная апельсинная корка, затесавшись между тротуаром и каблуком генерала, свалила несчастного наземь. Хакстер тотчас подбежал к нему и, переждав, пока старый ветеран кое-как оправится от головокружения, вызванного ушибом и выпитым ранее виски, помог ему встать и очень любезно и дружелюбно предложил проводить его до дому. В ответ на расспросы молодого медика пьяный генерал сперва не желал говорить, где он живет, уверял, что тут совсем близко, что он отлично дойдет один; порываясь домой, он даже оттолкнул руку Хакстера и метнулся куда-то вбок; но его так шатало, что Хакстер настоял-таки на своем и, всячески утешая и подбадривая несчастного старика, в конце концов продел его грязную руку под свою, как он выразился, лапу и повел жалобно стонущего генерала через улицу. У старинных ворот, увенчанных гербом достославного Шепхерда, Костиган остановился, сказал: "Пришли", - и сам потянул за ручку звонка, а на звонок вскоре вышел сторож мистер Болтон, заспанный и злой, каким он всегда бывал, когда приходил его черед впускать по утрам эту раннюю птицу. Костиган пытался было вступить с Болтоном в светскую беседу, но тот грубо прервал его: - Отвяжитесь вы от меня, капитан. А то сами не спите и порядочным людям спать не даете. Капитан покорно побрел через двор, дошел до своего подъезда и с трудом поднялся по лестнице, а Хакстер ни на шаг не отставал от него. У Костигана был свой ключ, и Хакстер вставил его в замочную скважину, так что не понадобилось будить мистера Бауза, который только недавно уснул; затем Хакстер помог своему пьяненькому другу раздеться, удостоверился, что кости у него целы и, уложив его в постель, обернул компрессом ногу, которую Костиган при падении сильно разодрал заодно с облекавшей ее штаниной. В том возрасте, какого достиг генерал, да еще при его образе жизни, такие раны заживают медленно; началось воспаление, и старик несколько дней промучился от боли и лихорадки. Мистер Хакстер охотно и с полной уверенностью в своих силах взялся за этот трудный медицинский случай и проявил изрядное искусство. Изо дня в день он навещал своего больного, вознаграждая его забавной болтовней за отсутствие общества, по которому тот скучал и которого сам служил украшением; сиделкам капитана он дал точные указания относительно дозы спиртного, которое ему следовало принимать, и эти указания бедняга не мог нарушить, поскольку много дней не мог без посторонней помощи встать с постели или с дивана. У его изголовья дежурили Бауз, миссис Болтон и наша маленькая приятельница Фанни, когда бывала пободрее, - словом, все старались о том, чтобы облегчить страдания старого воина. Вскоре Хаксгер, который при своей дружелюбной общительности быстро сходился с новыми людьми, стал своим человекам в Подворье Шепхерда - как в квартире под крышей, так и в сторожке. Ему все казалось, что Фанни он уже где-то видел; да, безусловно видел, но где - он не мог точно припомнить, да это и понятно: бедная девушка никогда не упоминала об их первой встрече, а сам он в тот вечер, под действием вина и танцев, лишь очень смутно отличал одно лицо от другого, правого от виноватого; к тому же Фанни сильно изменилась: испытания, свалившиеся на нее за последний месяц, - болезнь и тревоги, любовь и отчаяние, - не прошли для бедняжки даром. Головка ее поникла, лицо побледнело и осунулось; уже сколько, сколько раз печальные ее глаза встречали почтальона, когда он входил в Подворье, и сердце сжималось болью, когда он проходил мимо. Несчастный случай с Костиганом пришелся для нее кстати: тут она могла быть полезной, делать что-то нужное, что поможет ей забыть о собственных горестях, - ей было легче переносить их, когда она исполняла свой долг, хотя не одна слеза, вероятно, упала в кашу старого ирландца. Ну что ж, получше размешивай кашу, малютка Фанни, и не падай духом. Если бы все умирали от твоей болезни, то-то хорошо жилось бы гробовщикам! Движимый состраданием к своему единственному пациенту, а может, скучая по его обществу, мистер Хакстер стал теперь посещать Костигана и по два и по три раза на дню, и если он не заставал у больного никого из обитателей сторожки, всегда находил нужным дать им какиенибудь важные указания по их местожительству. Он был добрый малый: покупал или сам мастерил детям игрушки; приносил им яблоки и леденцы; один раз принес маску, которая их до смерти напугала и вызвала улыбку на бледном; личике Фанни. Он называл миссис Болтон "дражайшая" и держался по-свойски, развязно и весело, не то что этот "спесивый, бессердечный негодяй", как миссис Болтон именовала теперь одного нашего знакомого, которого она, оказывается, "сразу раскусила". От этой-то особы, не привыкшей стеснять себя в разговоре, Хакстер узнал, какой недуг подтачивает Фанни и как с нею обошелся Пен. Рассказ миссис Болтон, как нетрудно себе представить, был не вполне беспристрастным. По ее словам выходило, что этот молодой джентльмен пошел на самые гнусные уловки, чтобы покорить сердце бедной девушки, что он нарушил самые священные клятвы, которые давал ей; словом, что он достоин ненависти и кары со стороны всякого поборника женской чести. Хакстер, еще не забывший того, как дерзко и презрительно с ним держался Артур, готов был, разумеется, принять на веру все, что порочило репутацию нашего несчастного, обессиленного болезнью героя. Но почему он на этот раз не написал родным в Клеверинг о предосудительном поведении Пена, не развлек их новыми подробностями, которые только что узнал? В одном из писем к Хобнеллу он упомянул, что мистер Пенденнис, этот _приятнейший молодой человек_, едва не умер от горячки и, наверно, весь Клеверинг, _где его так любят_, порадуется его выздоровлению; упомянул также, что у него есть очень интересный больной, видный офицер, со сложным переломом кости, почему он и задержался в Лондоне; что же до Фанни Болтон, то о ней в письмах говорилось не больше, чем... чем в свое время в письмах Пена. О вы, матери, оставшиеся дома, не воображайте, что вы много знаете о своих сыновьях. Не обольщайтесь этой мыслью! Но таиться от Бауза у Хакстера не было причин, и поэтому он, вскоре же после разговора с миссис Болтон, рассказал музыканту о своем давнишнем знакомстве с Пенденнисом, обрисовал его как надутого индюка и последнего мерзавца и выразил твердую решимость набить ему морду, как только он достаточно окрепнет, чтобы выйти на бой. Тогда заговорил Бауз и представил свою версию истории, героем и героиней которой были Артур и Фанни: к их знакомству привели не злостные козни Артура, а всего лишь оплошность старого ирландца, который сейчас лежит в постели с пораненной ногой; Пен проявил в этом деле большое мужество и самообладание, а миссис Болтон - дура. Рассказал Бауз и о своем разговоре с Пеном, и о похвальных чувствах, высказанных молодым человеком. Слушая его, обличитель Артура, видимо, ощутил уколы совести: он честно признал, что был неправ, и отказался от намерения набить мистеру Пенденнису морду. Но, перестав враждовать с Пеном, Хакстер не сделался менее предупредителен к Фанни, и незадачливый мистер Бауз отметил это с присущей ему ревнивой горечью. "Стоит мне к кому-нибудь привязаться, - думал он, - как предпочтение непременно окажут другому. Так со мной бывало всегда - с юных лет и до сих пор, а ведь мне скоро шестьдесят стукнет. Чего же мне и ждать, кроме насмешек? Успех и счастье - удел молодых, где уж нам, старым дуракам, с ними тягаться. Я-то всю жизнь играл вторую скрипку, - тут он горько рассмеялся, - так с чего бы теперь, на старости лет, мне вдруг повезло?" Вот как эгоистически рассуждал мистер Бауз, хотя едва ли кто-нибудь, взглянув на бледное, застывшее лицо покинутой девочки, которую он ревновал, поверил бы, что для его ревности есть причины. Фанни благосклонно принимала внимание Хакстера, его искренние попытки развеселить ее и утешить. Порой она смеялась, когда он шутил или когда затевал игру с ее маленькими сестрами; но очень скоро снова впадала в уныние, из чего мистер Бауз мог бы заключить, что новый знакомый пока не затронул ее сердце, - мог бы, когда бы не был ослеплен ревностью. Но в глазах у него стоял туман. Фанни объясняла себе молчание Пена вмешательством Бауза. Фанни его ненавидела. Фанни была к нему жестока и несправедлива. Она не желала с ним разговаривать - злобно отмахивалась от его утешений. Тяжело приходилось мистеру Баузу, и жестокая то была отплата за его преданность. Когда Уорингтон прибыл в Подворье Шепхерда с дипломатической миссией от Пена, он (несомненно, по предварительному соглашению с высоким лицом, уполномочившим его на столь деликатные переговоры) спросил, как пройти к мистеру Баузу, и, пока стоял у ворот, даже мельком не увидел мисс Фанни. Музыкант оказался дома - он вышел к гостю из спальни больного, которого перед тем ублажал. С Уорингтоном они, как известно, уже встречались и теперь поздоровались довольно сердечно. Поговорив немного о том о сем, Уорингтон сказал, что по просьбе своего друга Артура Пенденниса и его родных приехал поблагодарить мистера Бауза за помощь, оказанную Пену в начале его болезни, и за то, что он был так любезен съездить за майором в деревню. Бауз отвечал, что только исполнил свой долг: разыскивая родственников молодого человека, он уже не надеялся, что тот выживет; он очень рад, что мистер Пенденнис поправляется и окружен друзьями. - Счастливы те, у кого есть друзья, мистер Уорингтон, - сказал он. - Я мог бы лежать на этом чердаке хоть год, и никто даже не поинтересовался бы, жив я или умер. - Полноте, мистер Бауз! А генерал? - Генерал больше всего на свете любит бутылку. Мы живем вместе по привычке и ради удобства, но дела ему до меня не больше, чем вам. О чем вы хотите меня спросить, мистер Уорингтон? Вы ведь не ради меня пришли, это я знаю. Ко мне никто не приходит в гости. Вы пришли из-за Фанни, дочки нашего сторожа, я сразу это понял. Может быть, мистер Пенденнис снова желает ее видеть, раз он теперь здоров? Может быть, султан милостиво решил бросить ей платок? Она очень больна, сэр, с того са^ мого дня, когда миссис Пенденнис ее выгнала, - очень красивый поступок для светской дамы, не правда ли? Мы с этой бедной девочкой застали вашего друга в бреду, в горячке - он никого не узнавал, и при нем никого не было, кроме пьяной уборщицы. Фанни день и ночь от него не отходила. А я поехал за дядюшкой. Является мамаша и вышвыривает Фанни за дверь. Является дядюшка и предоставляет мне платить извозчику. Передайте от нас низкий поклон всем леди и джентльменам, да скажите, что мы им очень благодарны, очень. Графиня - и та не могла бы держаться достойнее, а уж для супруги аптекаря... сколько я знаю, миссис Пенденнис ею была... ее поведение просто на диво аристократично и благородно. Ей бы на карету герб - позолоченную ступку с пестиком. О происхождении Пена Бауз, надо полагать, узнал от Хакстера, а если он принимал сторону Пена против молодого медика и сторону Фанни против мистера Пенденниса, то лишь потому, что от неистовой обиды и раздражения готов был перечить кому угодно. Уорингтону язвительные речи музыканта показались забавны и любопытны. - Обо всем этом я слышу впервые, - сказал он. - Впрочем, майор мельком что-то упоминал. А что было даме делать? Вероятно (с ней я об этом не говорил), миссис Пенденнис вообразила, что эта девушка состоит с моим другом Пеном в... в близких отношениях, которых она, разумеется, не могла признать... - Ну еще бы, сэр. Не стесняйтесь, сэр, скажите сразу, что у вас на уме: что молодой джентльмен из Темпла соблазнил девушку из Подворья Шепхерда, так? А раз так, ее надлежало выгнать на улицу, а еще лучше - заживо истолочь в позолоченной ступке, ха-ха! Нет, мистер Уорингтон, ничего такого не было, а уж если говорить о