я  не  могу
устоять, хоть ты тресни: бутылка виски, игральные кости,  красивые  женщины.
Да этого ни один мужчина не может, если он не тряпка, если у  него  в  жилах
кровь, а не вода. На всем свете, наверно, нет страны, где бы я не попадал  в
беду из-за этих трех зол.
     - В самом деле?
     - Да, с пятнадцати лет, когда я убежал из дому и юнгой уплыл в Индию, и
до сего дня, а мне уж скоро пятьдесят стукнет, я терпел горе  через  женщин.
Вот  и  теперь,  в  Париже,  нашлась  одна  -  черноглазая,   вся   обвешана
драгоценностями, атлас и горностаи что у твоей герцогини, - она и выманила у
меня ту тысячу фунтов, с которой я уехал, почти всю целиком. Разве я вам  не
рассказывал? Что ж, могу рассказать. Сначала я был очень  осторожен,  деньги
придерживал, а жил как джентльмен - полковник Алтамонт, отель  Мерис  и  все
такое, - играл только в игорных домах и все время оставался в  выигрыше.  Ну
вот, а потом познакомился каким-то образом с одним типом - встречал его то в
отеле, то в Пале-Рояль, - такой щеголь, в белых лайковых перчатках и бородка
клином, звали его Блаундел-Блаундел; так он пригласил меня обедать, а  потом
стал возить на вечера к графине де Фольжамб - какая женщина,  Стронг!  Какие
глаза! А уж музыкантша!.. Как сядет за фортепьяно, да запоет, а сама смотрит
на тебя - ну просто душу из тела вытягивает. Она звала  меня  бывать  у  ней
каждый вторник, а уж я и ложи ей  брал  в  оперу,  и  обедами  ее  угощал  в
ресторациях, но в картах мне везло и не  на  ложи  и  обеды  уплыли  денежки
бедняги Клеверинга. Нет, черт возьми, они ухнули другим манером. Как-то  нас
собралось  у  графини  за  ужином  несколько  человек  -  Блаундел-Блаундел,
достопочтенный Дьюсэйс, маркиз де ля Тур де Форс, - все чистая публика, сэр,
цвет общества, - и шампанское, будьте покойны, лилось рекой, а потом  подали
этот чертов коньяк. Ну, я и пропал. Как начал - так и  пошло.  Графиня  сама
смешивала мне грог, а после ужина еще появились карты, и я пил и играл и  уж
сам не знал, что делаю. Вот как вчера. Кто-то меня увез и уложил в  постель,
и я спал без просыпу до следующего дня;  проснулся  -  голова  трещит,  а  у
постели  стоит  мой  слуга  и  докладывает,  что   в   гостиной   дожидается
достопочтенный Дьюсэйс - хочет меня видеть. Тут он и сам входит в спальню  и
говорит: "Как себя чувствуете, полковник? Долго  ли  еще  вчера  оставались,
когда я уехал? Для меня-то игра пошла слишком крупная, да я и  так  проиграл
вам достаточно на один вечер".  -  "Мне?  -  говорю.  -  Как  это  так,  мой
дорогой?" Он хоть и сын графа, а держались мы с ним без чинов, все равно как
с вами. "Как же так, говорю, мой дорогой?" И он мне  объясняет,  что,  когда
играли в двадцать одно,  он  занял  у  меня  тридцать  луидоров  и  дал  мне
расписку, а я у него  на  глазах  убрал  эту  расписку  в  бумажник.  Достаю
бумажник - подарок графини,  сама  вышивала,  -  и  правда,  там  лежит  его
расписка, и он тут же отсчитал мне тридцать золотых на столик у кровати. Ну,
я ему сказал, что он настоящий джентльмен, предложил выпить чего-нибудь,  я,
мол, сейчас пошлю слугу; но достопочтенный Дьюсэйс по утрам не  пьет,  да  к
тому же торопился по какому-то делу.
     Только он ушел - опять звонок и являются Блаундел-Блаундел с  маркизом.
"Бонжур, говорю, маркиз". Он говорит: "Доброе  утро,  голова  не  болит?"  Я
сказал, что болит и что, мол, наверное, чудил я у графини;  но  они  в  один
голос меня заверили, что я вел себя безупречно - никто бы  и  не  догадался,
что я выпил лишнего.
     "Значит, Дьюсэйс и у вас побывал, - говорит маркиз,мы его  встретили  в
Пале-Рояль. Он с вами расплатился? Вы ему спуску не  давайте,  он  только  и
глядит, как бы в  кусты  юркнуть.  А  сейчас  он  выиграл  у  Блаундела  три
четвертных, так я вам советую - взыщите с него, пока он при деньгах". - "Он,
говорю, со мной расплатился, но я-то понятия не имел, что он мой должник, до
сих пор не могу вспомнить, когда я дал ему взаймы эти тридцать монет".
     Тут  Блаундел  с  маркизом  переглянулись,  обменялись  улыбочками,   и
Блаундел говорит: "Странный вы человек, полковник. Поглядеть на вас вчера  -
никто бы не заподозрил, что вы пили что-нибудь, кроме чая, а утром вы ничего
не помните. Рассказывайте, мой друг, так мы вам и поверили". - "En effet  {В
самом деле (франц.).}, - говорит маркиз,  асам  покручивает  перед  зеркалом
свои черные усики и делает  выпад,  как  в  школе  фехтования  (фехтовал  он
здорово,  и  у  Лепажа,  я  сам  видел,   четырнадцать   раз   подряд   сбил
мишень).Поговорим о деле. Вы, полковник, понимаете, что  всякое  дело  чести
лучше улаживать без промедления. Так, может, если вас не затруднит, покончим
с нашими вчерашними расчетами?" - "Какие еще,  спрашиваю,  расчеты?  Вы  мне
что-нибудь должны, маркиз?" - "Бросьте, говорит, довольно шуток. У  меня  от
вас расписка на триста сорок луидоров. La voici! {Вот она! (франц.).}"  -  и
вынимает из кармана бумагу. "А у меня на двести десять", - говорит  Блаундел
и тоже достает бумагу.
     Тут я так взбеленился, что выскочил из постели и  завернулся  в  халат.
"Вы что, морочить меня пришли? - говорю. - Не должен я вам  ни  двухсот,  ни
двух тысяч, ни двух луидоров. И не заплачу ни гроша. Думаете  запугать  меня
своими расписками? Плевал я на них, и на вас тоже. Оба вы..." - "Кто  же  мы
оба? - говорит мистер Блаундел. - Вам, надо  полагать,  известно,  полковник
Алтамонт, что оба мы люди благородные и пришли сюда не затем, чтобы  тратить
время и выслушивать  ваши  оскорбления.  Либо  вы  нам  заплатите,  либо  мы
разгласим, что вы плут, и накажем вас, как плута".
     "Oui, parbleu {Да, черт побери (франц.).}, - говорит маркиз, но  его-то
я не боялся, он щуплый, я бы его в два счета в окошко  выкинул.  Блаундел  -
другое дело, мужчина крупный, и весит на целый пуд больше моего, и ростом на
шесть дюймов выше, с ним бы я не справился. - Мосье заплатит, или мосье  мне
ответит.  Выходит,  полковник  Алтамонт,  что  вы  просто  polisson   {Шалун
(франц.).}", - так и сказал, - усмехнулся Алтамонт, - и еще много  чего  они
наговорили в том же духе, и тут, в самый  разгар  перебранки,  является  еще
один из нашей компании. Этот был мне друг - я с ним познакомился в Булони  и
сам привел его к графине. Он накануне совсем не играл, и даже  предостерегал
меня против Блаундела и прочих, ну, я ему все и выложил, и те двое  тоже.  А
он и говорит: "Очень это прискорбно. Вас невозможно было оторвать  от  карт.
Графиня умоляла вас перестать. Эти господа несколько раз предлагали кончить.
И ставки повышали не они, а вы". Словом, вижу - и он против меня. А когда те
двое ушли, он мне сказал, что маркиз меня убьет, это, мол, так же верно, как
то, что мое имя... такое, как есть. "Графиню, говорит, я оставил  в  слезах.
Она ненавидит этих людей, сколько  раз  предостерегала  вас  против  них  (и
верно, она мне говорила, чтобы я никогда с ними не играл), а  сейчас  с  ней
чуть ли не истерика, она  до  смерти  боится,  что  вы  поссоритесь  и  этот
проклятый маркиз всадит в вас пулю. Сдается мне,так сказал мой  приятель,  -
что эта женщина безумно вас любит". - "Вы так думаете?" - говорю, и тогда он
мне поведал, что она бросилась перед  ним  на  колени  и  сказала:  "Спасите
полковника Алтамонта!"
     Я поскорее оделся и полетел к этой очаровательной женщине. Увидев меня,
она вскрикнула и чуть не лишилась чувств. Фердинандом меня назвала - честное
слово.
     - А я думал, вас зовут Джек, - рассмеялся Стронг. Лицо полковника между
крашеных бакенбард побагровело.
     - Как будто у  человека  не  может  быть  несколько  имен!  Когда  я  с
женщиной, я выбираю которое получше.
     Итак, она назвала меня по имени. И плакала горючими  слезами.  А  я  не
могу видеть женских слез. Они мне  сердце  разрывают...  пока  я  ее  люблю.
Особенно ее мучило, что я проиграл столько денег в ее доме. Может, я  возьму
в уплату долга ее брильянты и  всякие  там  ожерелья?  Я  поклялся,  что  не
притронусь к ее драгоценностям (к тому же я подозревал,  что  они  много  не
стоят), но может ли женщина сделать больше,  чем  предложить  вам  все,  что
имеет? Таких женщин я люблю, и на свете их немало, я-то знаю. А ей я сказал,
чтобы не беспокоилась о деньгах, потому что платить я  не  намерен.  "Тогда,
говорит, они вас застрелят. Они убьют моего Фердинанда".
     -  Да,  -  смеясь,  ввернул  Стронг,  -  "Они  убьют  моего  Джека"   -
по-французски прозвучало бы не так хорошо.
     - Дались вам эти имена, - обиделся полковник. -  По-моему,  благородный
человек может называть себя, как ему нравится.
     - Ну ладно, - перебил Стронг. - Так что же было  дальше?  Она  сказала,
что они вас убьют.
     "Нет, говорю, не убьют,  я  этого  не  допущу.  Попробуй  этот  мозгляк
пальцем меня тронуть, я его в лепешку расшибу, будь он хоть трижды  маркиз".
Смотрю - графиня от меня отшатнулась, точно я невесть что сказал, и говорит:
"Правильно ли я вас поняла, полковник Алтамонт?  Неужели  английский  офицер
откажется стреляться с любым, кто вызовет его на суд чести?" - "К черту  суд
чести, графиня. Вы что ж хотите,  чтобы  этот  пшик  упражнялся  на  мне  из
пистолета?" - "Полковник Алтамонт,  -  говорит  графиня,  -  я  вас  считала
порядочным человеком... я думала... но довольно об этом. Прощайте,  сэр".  И
поплыла из комнаты, а нос уткнула в платочек и всхлипывает.  Я  бросился  за
ней, схватил ее за руку, кричу: "Графиня!" А она отдернула руку  и  говорит:
"Оставьте меня, господин полковник. Мой отец был  генералом  Великой  армии.
Солдат не может отказаться от долга чести".
     - Что мне было  делать?  Все  как  сговорились  против  меня.  Каролина
сказала, что деньги я проиграл, хоть сам я ничегошеньки про это не помнил. И
у Дьюсэйса я деньги взял, но это ведь другое дело - он сам мне их предложил.
Люди они все были светские, благородные, а маркиз  и  графиня  -  из  лучших
семей Франции. И кончилось тем, что я заплатил, чтобы не обидеть ее: выложил
пятьсот шестьдесят золотых наполеондоров, да еще три сотни, что я  просадил,
когда пробовал отыграться. И знаете, я так и не понял, провели они меня  или
нет, - закончил полковник раздумчиво. - Иногда мне кажется,  что  провели...
но Каролина так меня любила! Эта женщина не дала бы меня  обмануть,  нипочем
не дала бы. Ну, а если не так - значит, я совсем не знаю женщин.
     Неизвестно,  был  ли  полковник   расположен   поведать   Стронгу   еще
какие-нибудь тайны касательно своего прошлого, но беседу их прервал  стук  в
наружную дверь, и, когда Грэди отворил ее, перед двумя  приятелями  предстал
не кто иной, как сэр Фрэнсис Клеверинг.
     - Батюшки мои! Хозяин! - удивленно воскликнул Стронг.
     - Зачем пожаловали? - проворчал  Алтамонт,  угрюмо  глядя  на  баронета
из-под нависших бровей. - Уж верно, не за хорошим делом.
     И правда, хорошие дела очень редко приводили сэра  Фрэнсиса  Клеверинга
сюда или куда бы то ни было.
     Всякий раз как злосчастный баронет являлся в Подворье  Шепхерда,  целью
его было раздобыть денег; и обычно либо у Стронга, либо внизу,  у  Кэмпиона,
его уже дожидался какой-нибудь господин, промышляющий деньгами,  и  вексель,
требовавший оплаты или возобновления. Клеверинг никогда не умел  смотреть  в
лицо своим долгам, хоть и был с ними знаком всю жизнь;  пока  вексель  можно
было возобновить, он не считал нужным тревожиться и готов был подписать  что
угодно назавтра, лишь бы сегодня его оставили в покое.  Такого  человека  не
могло  бы  спасти  все  богатство  мира;  он  был  рожден  для  того,  чтобы
разоряться; чтобы надувать мелких поставщиков  и  попадать  в  лапы  жуликам
покрупнее. Одновременно скряга и мот, не честнее тех, кто его обманывал,  он
оказывался одурачен главным образом потому, что сам был слишком ничтожен для
успешного плутовства. Того количества лжи и низких уверток, какое он за свою
жизнь пустил в ход, пытаясь  прикарманить  мелкие  займы  или  увильнуть  от
небогатых кредиторов, преступнику более отважному хватило бы  на  то,  чтобы
сколотить себе состояние. Даже достигнув вершин благоденствия, он  оставался
жалким пройдохой. Будь он  кронпринцем,  он  и  то  не  мог  бы  быть  более
слабовольным, никчемным, распущенным и неблагодарным. Он  мог  двигаться  по
жизни, только опираясь на чье-нибудь плечо, а между тем ни одному  из  своих
помощников не доверял и путал  все  расчеты,  строившиеся  для  его  пользы,
действуя под рукой против своих же агентов. Стронг давно раскусил Клеверинга
и не обольщался на его счет. Они не были друзьями, просто шевалье работал на
своего патрона так же, как, будучи в военной службе, совершал  изнурительные
походы или терпел опасности и лишения в осажденном городе:  потому  что  это
был его долг и потому что он пошел на это по доброй воле.
     "Что ему нужно?" - подумали при виде баронета оба офицера из  гарнизона
Подворья Шепхерда.
     Бледное лицо сэра Фрэнсиса выражало крайнее раздражение и гнев.
     - Итак, сэр, - обратился он к Алтамонту, - вы опять взялись  за  старые
штучки?
     - Какие это штучки? - насмешливо спросил Алтамонт.
     - Rouge et noir. Вы там были вчера! - крикнул баронет.
     - А вы откуда знаете? Вы тоже там были?  Да,  в  клубе  я  был,  но  на
краевое и черное не ставил - спросите у капитана, я как раз ему рассказывал.
А играл я в кости. В азарт играл, сэр Фрэнсис, даю честное  слово.  -  И  он
обратил на баронета хитрый, притворно смиренный взгляд, отчего тот еще  пуще
распалился.
     - Очень мне нужно знать, сэр, как вы проигрываете деньги, в азарт или в
рулетку! - заорал баронет, сдабривая свои слова божбой. -  Но  я  не  желаю,
чтобы вы пользовались моим именем или связывали его  со  своим...  Черт  его
дери, Стронг, неужели вы не можете держать его в узде? Говорю вам, он  опять
воспользовался моим именем - выдал на меня вексель, а деньги  проиграл...  Я
так больше не могу... не могу... такого никто не выдержит... Да  вы  знаете,
сколько я за вас переплатил, сэр?
     - На этот раз было совсем немножко,  сэр  Фрэнсис...  всего  пятнадцать
фунтов, капитан Стронг... Больше они мне не поверили. Так  что  вы,  хозяин,
зря гневаетесь. Такой пустяк, я об этом и не упомянул, верно, Стронг? Просто
запамятовал, а все проклятая бутылка виновата.
     - Бутылка или что другое, это до меня не касается. Мне дела нет, что вы
пьете и где пьете - лишь бы не в моем доме. И не желаю я, чтобы вы врывались
в мой дом, когда  у  меня  гости.  Как  вы  смели,  сэр,  явиться  вчера  на
Гровнер-Плейс и... и что, по-вашему, должны подумать  обо  мне  мои  друзья,
когда такой человек, как вы, и притом пьяный, вваливается без спросу  в  мою
столовую и требует вина, точно он хозяин дома?
     - Скорее всего, они подумают, что у вас очень подозрительные  знакомые,
- отвечал Алтамонт с невозмутимым благодушием. - Ну ладно, баронет, я  прошу
извинения, честное слово, я виноват. Когда джентльмен просит извинения,  для
джентльмена этого должно быть достаточно. Верно, это я  немножко  пересолил,
когда вломился в вашу кают-компанию и потребовал  выпивки,  точно  я  -  сам
капитан; но я, понимаете, еще раньше хватил лишнего, потому меня и тянуло на
спиртное. Это всякому понятно. А к вам я пришел, потому что в rouge et  noir
они мне больше не давали денег на ваше  имя,  ну  я  и  решил  вам  об  этом
сообщить. Мне они отказали - ну и ладно, но отказаться принять ваш  вексель,
когда  вы  ихний  завсегдатай,  и  притом  баронет,  и  член  парламента,  и
джентльмен, каких мало, - это уж я, черт возьми, называю неблагодарностью.
     - Если вы еще раз это сделаете... если посмеете показаться в моем доме,
либо возьмете в долг на мое имя в игорном доме... или в любом  другом  доме,
черт побери... слышите - в любом...  либо  вообще  сошлетесь  на  меня,  или
заговорите со мной на улице, пока я сам с вами не заговорю, - клянусь богом,
я вас больше знать не знаю, я не дам вам больше ни шиллинга...
     - А вы, хозяин, полегче, - угрюмо промолвил Алтамонт. - Этого не  смей,
того не смей, - когда я зол, меня такие слова только хуже раздразнить могут.
Вчера мне не следовало приходить, это я знаю; но ведь я  вам  объяснил,  что
был пьян, а что еще нужно между джентльменами?
     - Это вы-то джентльмен? Да как вы, черт побери,  смеете  называть  себя
джентльменом?
     - Я, конечно,  не  баронет,  -  проворчал  Алтамонт,  -  и  вести  себя
по-джентльменски почти разучился. Но когда-то я был дворянином, и  мой  отец
был дворянином, и таких речей я от вас не потерплю, сэр  Фрэнсис  Клеверинг,
понятно? Я хочу опять уехать из Англии. Почему вы не можете дать мне денег и
отпустить меня? Какого черта вы купаетесь в золоте, а я нищенствую? Почему у
вас роскошный дом и стол ломится от серебра, а я прозябаю на чердаке в  этом
жалком Подворье Шепхерда? Разве мы с вами  не  партнеры?  Разве  я  не  имею
такого же права на богатство, как вы? Хотите, расскажем сейчас все  Стронгу?
Пусть он нас рассудит. Я не против того, чтобы открыть ему мою  тайну  -  он
болтать  не  станет.  Вот  послушайте,  Стронг...  может,  вы  и  сами   уже
догадались... дело в том, что мы с хозяином...
     - Да замолчите вы, черт вас возьми! - в бешенстве взвизгнул  баронет...
- Деньги вы получите, как только я их  достану.  Я  вам  не  монетный  двор.
Совсем меня затравили, не знаю, куда и податься. Есть с чего  с  ума  сойти,
ей-богу! Лучше умереть, все равно несчастнее  меня  нет  человека...  Мистер
Алтамонт, вы не обращайте внимания, - когда мне нездоровится, я всех  ругаю,
сам не знаю, что говорю, а нынче у  меня  что-то  печень  разыгралась...  Не
взыщите, если обидел вас. Я...  я  постараюсь  уладить  это  дельце.  Стронг
постарается. Честное слово, Стронг, мне нужно с вами  поговорить,  милейший.
Пройдем-ка на минутку в контору.
     Наскоки   Клеверинга   почти   всегда   кончались   таким    бесславным
отступлением. Алтамонт только фыркнул вслед  баронету,  когда  тот  вышел  в
контору, чтобы поговорить с глазу на глаз со своим фактотумом.
     - Ну, что еще? - спросил Стронг. - Верно, все то же?
     - Все то же, будь оно проклято, -  отвечал  баронет.  -  Вчера  вечером
проиграл двести наличными и еще на триста выдал чек. Притом  на  завтра,  на
банкиров миледи. Необходимо его  оплатить,  иначе  мне  не  поздоровится.  В
последний раз, что она заплатила мои игорные долги, я поклялся, что больше в
руки не возьму кости, а она пригрозила, что ежели я опять сорвусь,  так  она
от меня отступится, и она свое слово сдержит. Мне бы  три  сотни  годовых  и
уехать отсюда. На каком-нибудь немецком курорте на три  сотни  в  год  можно
жить безбедно. Только вот привычки у меня дьявольски расточительные. Хоть бы
мне утонуть в Серпантайне, хоть бы умереть, ей-богу! И зачем я пристрастился
к проклятым этим костям! Вчера  мне  так  везло  всю  ночь:  выкликну  пять,
выпадет - семь, - а  потом  эти  мерзавцы  решили  подсунуть  мне  в  уплату
вексель, который Алтамонт выдал  на  меня,  и  с  этой  минуты  счастье  мне
изменило. Ни разу не удалось бросать больше двух  раз  подряд,  и  обчистили
меня до нитки, да еще заставили дать им этот чертов вексель. Как я теперь по
нему уплачу? Блекленд ни за что его не отсрочит. А Халкер и  Буллок  тут  же
оповестят мою супругу. Ей-богу, Нэд, я самый разнесчастный человек в Англии.
     Пришлось Нэду изыскивать способ как-нибудь  утешить  сломленного  горем
баронета; и, судя по всему, он добилсятаки для своего патрона нового займа -
недаром он спускался в контору мистера  Кэмпиона  и  имел  с  ним  секретный
разговор. Алтамонту  опять  перепало  несколько  золотых  монет  и  обещание
дальнейших подачек; и баронету в ближайшие два-три месяца уже не было  нужды
мечтать о смерти. А Стронг, сведя воедино все, что слышал от полковника и от
сэра Фрэнсиса, понемногу составил себе довольно точное представление о  том,
какими узами связаны эти два человека.

        Глава XLIV
     Сплошь разговоры

     После обедов на Гровнер-Плейс и в Гринвиче, на которых, как мы  видели,
присутствовал и майор Пенденнис, сей достойный муж с каждым  днем,  кажется,
проникался все большим расположением к семейству Клеверингов. Оно выражалось
в частых визитах, в несчетных знаках внимания к хозяйке дома. С  давних  пор
вращаясь в свете, он имеет счастье быть принятым во  многих  домах,  которые
надлежало бы посещать и даме столь знатной, как леди Клеверинг. Разве миледи
не хотелось бы поехать на большой вечер в Гонт-Хаус? А виконт Мэроуфат  дает
у себя в Фулеме утренний завтрак с танцами. Там будет весь цвет общества  (в
том числе члены королевской фамилии) и кадриль в стиле Ватто, в которой мисс
Амори выглядела бы просто очаровательно. Угодливый старый джентльмен любезно
предлагал сопровождать леди Клеверинг на эти и другие подобные увеселения, а
также выражал готовность оказать любую услугу баронету.
     Несмотря на положение и богатство Клеверинга, свет  упорно  проявлял  к
нему известную холодность, и  о  нем  по-прежнему  ходили  странные,  темные
слухи. Его забаллотировали в двух клубах. В палате общин он сошелся  лишь  с
несколькими,  притом  наименее  почтенными   членами   этого   достославного
собрания,  ибо  имел  завидную  способность  выбирать  дурную   компанию   и
осваиваться в ней так  же  легко,  как  другие  -  в  обществе  людей  самых
достойных. Перечислять всех членов парламента, с которыми общался Клеверинг,
было бы слишком противно. Назовем лишь  некоторых.  Был  среди  них  капитан
Рафф, депутат от Эпсома, который не показывался  в  палате  после  последних
Гудвудских скачек, так как, по словам мистера Хотспера, старосты его партии,
уехал с какой-то миссией  на  Левант;  был  Хастингсон,  депутат-патриот  от
Излингтона,  чей  голос,  бичующий  продажность  чиновников,  теперь  умолк,
поскольку его назначили губернатором острова Ковентри;  был  Боб  Фрини,  из
Бутерстоунских Фрини, который стрелял без промаха, почему мы и говорим о нем
с великим уважением; и ни один из этих джентльменов - а  мистер  Хотспер  по
долгу службы со всеми с ними общался - не возбуждал в нем такого презрения и
неприязни, как сэр Фрэнсис Клеверинг, потомок знатного рода, с  незапамятных
времен представлявшего в парламенте свой город  и  округ  Клеверинг.  "Когда
этот человек нужен для голосования, - говаривал мистер Хотспер, - можно пари
держать, что его разыщут в каком-нибудь притоне. Он получил  образование  во
Флитской тюрьме, а Ньюгетская  у  него  еще  впереди,  помяните  мое  слово.
Денежки милейшей бегум он спустит в орлянку, потом  попадется  на  карманной
краже и окончит свои дни на каторге". И если уж  Хотспер,  при  его  знатном
происхождении и таком взгляде на Клеверинга,  все  же  мог,  из  должностных
соображений, вежливо с ним разговаривать, то почему бы и  майору  Пенденнису
не иметь своих причин для того, чтобы оказывать внимание этому  злосчастному
баронету?
     - У него превосходные вина и превосходный повар,  -  говорил  майор.  -
Пока он молчит, его вполне можно  терпеть,  а  говорит  он  мало.  Если  ему
нравится посещать игорные дома и проигрывать деньги шулерам, мне-то  что  за
дело? Ни в чьи дела не должно вникать слишком пристрастно, мой милый Пен;  у
каждого есть в доме какой-нибудь потайной уголок, куда он не хотел бы нас  с
тобою пускать. И к чему, раз все остальные покои в доме для нас  открыты?  А
дом великолепный, это мы  с  тобой  знаем.  Пусть  хозяин  оставляет  желать
лучшего, зато хозяйки хоть куда. Бегум не ахти  как  утонченна,  но  доброты
необыкновенной и, заметь, очень неглупа; а маленькая Бланш... мое  мнение  о
ней тебе известно, плут ты этакий: она к тебе  неравнодушна  и  хоть  завтра
пойдет за тебя, скажи только слово. Но ты теперь  возгордился,  тебе  небось
подавай дочку герцога, на меньшее не согласен,  а?  Попробуй,  вдруг  что  и
выйдет.
     Возможно, светские успехи ударили Пену в голову; возможно также, что он
(отчасти под воздействием бесконечных дядюшкиных намеков) и сам полагал, что
мисс Амори не прочь возобновить ту игру в любовь, которую они когда-то  вели
на зеленых берегах Говорки. Но дядю он уверял,  что  женитьба  его  пока  не
прельщает,  и  светским  тоном,  перенятым  у  того  же  майора  Пенденниса,
пренебрежительно отзывался о браке и восхвалял холостяцкую жизнь.
     - Вы-то, сэр, не жалуетесь, - говорил он, - и  отлично  обходитесь  без
жены; вот и я тоже. Как женатый человек,  я  потерял  бы  свое  положение  в
свете; а зарыться в деревне с какой-нибудь  миссис  Пенденнис  или  поселить
жену  в  тесной  квартире  с  одной-единственной  служанкой  -  это  мне  не
улыбается. Пора иллюзий для меня миновала. От  первой  любви  вы  сами  меня
излечили, и, конечно, она была дура, и, если б вышла за меня, дурака, муж  у
ней был бы вечно всем недовольный угрюмец. Мы, молодежь,  взрослеем  быстро,
сэр; в двадцать пять лет я чувствую себя не моложе, чем те старые  хр...  те
старые холостяки, которых видишь в окне клуба Бэя... Не обижайтесь,  сэр,  я
только хочу сказать, что в любовных делах  я  blase  {Разочарован,  пресыщен
(франц.).} и так же неспособен разжечь в себе чувство к мисс  Амори,  как  и
заново плениться леди Мирабель. А жаль. Старик Мирабель так ее обожает,  что
даже трогательно; по-моему, во всей его жизни нет  ничего  более  достойного
уважения, чем эта страсть.
     - Сэр Чарльз Мирабель всегда был близок к театру, сэр, - сказал  майор,
больно задетый тем, что его племянник посмел непочтительно говорить о  столь
знатной и титулованной  особе,  как  сэр  Чарльз.  -  Он  с  юных  лет  сам.
участвовал в представлениях.  Играл  в  Карлтон-Хаусе,  когда  был  пажом  у
принца... он свой человек в этих сферах... он мог позволить себе жениться на
ком угодно. А леди Мирабель весьма почтенная женщина,  ее  принимают  везде,
понимаешь, - везде. И герцогиня Конноут ее приглашает, и леди Рокминстер,  -
так не к лицу каким-то мальчишкам легкомысленно  отзываться  о  людях  столь
высокопоставленных. Во всей Англии нет женщины  более  почтенной,  чем  леди
Мирабель... А старые хрычи, как ты изволил выразиться, те, что собираются  у
Бэя, - это все лучшие джентльмены Англии, у которых вам, молодежи, не мешало
бы поучиться и манерам, и воспитанности, и скромности. - И майор решил,  что
Пен становится не в меру дерзок и самоуверен и что в свете  с  ним  чересчур
носятся.
     Гнев майора забавлял Пена. Он не уставал  наблюдать  чудачества  своего
дядюшки и бывал с ним неизменно благодушен.
     - Я-то, сэр,  уже  пятнадцать  лет  как  юнец,  -  отвечал  он  не  без
находчивости, - и если вы нас зовете непочтительными, хотел бы я знать,  что
вы скажете о младшем поколении. У  меня  тут  на  днях  завтракал  один  ваш
протеже. Вы меня просили пригласить его, и для вас я это сделал.  Мы  ходили
смотреть всякие достопримечательности, обедали в клубе и были в  театре.  Он
заявил, что в "Полиантусе"  вино  хуже,  чем  у  Эллиса  в  Ричмонде,  после
завтрака курил табак Уорингтона, а когда я на прощанье подарил ему  золотой,
сказал, что у него их девать некуда, но, так и быть, он возьмет и  этот,  он
не гордый.
     - В самом деле? Ты, значит, пригласил в гости  младшего  Клеверинга?  -
вскричал майор, мгновенно остывая. - Прекрасный мальчик, немного  своеволен,
но все же прекрасный мальчик... родители всегда ценят такие знаки  внимания,
и ты просто обязан оказывать их твоим достойным друзьям с Гровнер-Плейс. Так
ты, значит, возил его в театр и подарок ему  сделал?  Вот  это  хорошо,  это
правильно. - И Ментор распростился со своим Телемаком,  успокоенный  мыслью,
что молодые люди не так уж дурны и что он еще сделает из Пена человека.

     По мере того как наследник дома Клеверингов становился старше годами  и
выше ростом,  любящим  родителям  и  гувернантке  все  труднее  было  с  ним
справляться, - он уже не столько подчинялся им, сколько сам ими  командовал.
С папашей он молчал и дулся, стараясь, однако, не попадаться ему на глаза; с
мамашей орал и дрался всякий раз, как  она  отказывалась  удовлетворить  его
аппетит или исполнить его прихоть; а повздорив на уроке с гувернанткой,  так
свирепо лягал ее под столом, что безответное это создание  совершенно  перед
ним смирилось. Он был бы не прочь помыкать и своей сестрицей  Бланш  и  раза
два пробовал ее одолеть; однако она проявила неимоверную решимость и энергию
и так нахлестала его по щекам, что он уже не смел изводить мисс  Амори,  как
изводил гувернантку, мамашу и мамашину горничную.
     Наконец, когда семейство  переехало  в  Лондон,  сэр  Фрэнсис  высказал
мнение, что "мальчонку следует отдать в школу".  И  его  отвезли  в  учебное
заведение преподобного Отто Роуза в Туикнэме, где мальчиков из знатных семей
готовили к поступлению в одну из знаменитых закрытых школ Англии.
     Подробный рассказ о годах ученья юного  Клеверинга  не  входит  в  нашу
задачу; к Храму Науки он продвигался более легкими дорогами, нежели  кое-кто
из нас, в предыдущих поколениях. Он, можно сказать, катил к сему святилищу в
карете четверкой, останавливаясь чуть ли не когда вздумается, дабы отдохнуть
и подкрепиться.  Он  с  раннего  детства  носил  лакированные  сапожки,  ему
покупали батистовые носовые платки и светло-желтые лайковые перчатки - самый
маленький номер, какой изготовлял Прива. У мистера Роуза ученики каждый день
переодевались к обеду, имели цветастые шлафроки, помаду для волос, камины  в
дортуарах и время  от  времени  прогулки  верхом  или  в  коляске.  Телесные
наказания директор школы отменил вовсе, полагая, что для усмирения малых сих
достаточно моральной дисциплины; и мальчики так  быстро  овладевали  многими
отраслями знания, что еще до поступления в Итон  или  Харроу  отлично  умели
пить вино и курить  сигары.  Юный  Фрэнк  Клеверинг  в  поразительно  раннем
возрасте крал у отца гаванские сигары и возил их  в  школу,  либо  курил  на
конюшне, а в десять лет пил шампанское, почти так же лихо, как  какой-нибудь
усатый драгунский корнет.
     Когда  этот  прелестный  ребенок  приезжал  домой  на  вакации,   майор
Пенденнис бывал с ним так же учтив и обходителен, как с  остальными  членами
семьи, хотя мальчик и не выказывал уважения к старому Паричку, как за  глаза
величали майора, - украдкой передразнивая его, когда  он  раскланивался  или
любезничал с леди Клеверинг или мисс  Амори,  и  рисовал  на  него  нехитрые
карикатуры, с детским простодушием преувеличивая в  размерах  парик  майора,
его нос, шейный платок и проч. В неустанном стремлении угодить своим друзьям
майор и Пена просил уделять ребенку внимание: пригласить  его  как-нибудь  к
себе, накормить обедом в клубе, сводить к мадам Тюссо, в Тауэр, в  театр,  а
на прощанье одарить деньгами. Артур был сговорчив,  любил  детей  и  однажды
проделал весь этот ритуал; мальчик приехал  к  нему  в  Темпл  и  за  столом
отпускал самые нелестные замечания  насчет  мебели,  посуды  и  обтрепанного
халата Уорингтона; а позавтракав, выкурил трубку и в назидание  обоим  своим
хозяевам рассказал историю школьной драки между Таффи и Длинным Биллингзом.
     Как и предвидел майор, леди Клеверинг была очень признательна Артуру за
внимание к ее мальчику -  более  признательна,  чем  сам  юный  герой:  тому
внимание было не внове, а золотых у него, вероятно, водилось больше,  чем  у
бедного Пена, великодушно поделившегося с ним из своего скудного запаса.
     Своими зоркими от природы  глазами,  да  еще  сквозь  очки  возраста  и
опытности, майор присматривался к мальчику и уяснял  себе  его  положение  в
семье, не проявляя назойливого любопытства. Но как сосед  по  имению,  много
обязанный Клеверингам, а с другой  стороны  -  как  человек,  вращающийся  в
свете, он не упускал случая разузнать, каковы средства леди  Клеверинг,  как
помещен  ее  капитал  и  сколько  мальчику  предстоит  унаследовать.  Умеючи
взявшись за дело - с какой целью, мы, несомненно, узнаем впоследствии, -  он
вскоре   составил   себе   довольно   точное   представление   о    денежных
обстоятельствах леди Клеверинг и о видах на будущее ее дочери и  сына.  Дочь
получит лишь очень немного - почти все состояние переходит к сыну - отец  не
интересуется им, да и никем на  свете  -  мать  его  обожает,  как  позднего
ребенка - сестра  терпеть  его  не  может.  Таковы  были,  в  общих  чертах,
сведения, собранные майором Пенденнисом.
     - Ах, сударыня, - сказал он  однажды,  гладя  мальчика  по  головке,  -
возможно, что когда-нибудь на коронации нового монарха этот мальчик появится
в баронской короне на голове - в том случае, если правильно повести  дела  и
если сэр Фрэнсис сумеет разыграть свои карты.
     При этих словах вдова Амори глубоко вздохнула.
     - Ох, майор, в карты он чересчур много играет.
     Майор не скрыл, что злополучная склонность сэра Фрэнсиса к  картам  ему
известна; от души посочувствовал леди Клеверинг и  говорил  так  сердечно  и
разумно,  что  миледи,  обрадованная  возможностью  поверить  свои   горести
человеку с большим житейским  опытом,  сама  разоткровенничалась  с  майором
Пенденнисом и стала  искать  у  него  совета  и  утешения.  Он  сделался  ее
наперсником, другом дома, и бегум спрашивала его мнения как мать, как жена и
как богатая женщина.
     Он дал ей понять (одновременно выказав  почтительное  сочувствие),  что
ему отчасти известны обстоятельства ее первого несчастного брака и даже  сам
ее покойный муж, которого он помнил по Калькутте - в те дни, когда она  жила
затворницей в доме отца. Бедная женщина со  слезами  на  глазах,  вызванными
скорее стыдом, чем печалью, по-своему  поведала  ему  свою  историю.  Совсем
девочкой, возвращаясь в Индию после двух лет ученья в  английском  пансионе,
она встретила Амори и по глупости вышла за него замуж.
     - Сказать вам не могу, как этот человек меня мучил, - говорила  она,  -
сколько я натерпелась и от него и от отца. До него я и мужчин-то не  видела,
кроме отцовских клерков да туземных слуг. Вы же знаете, в обществе мы там не
бывали, потому как... ("Я знаю", - с поклоном отозвался майор Пенденнис.)  Я
была сумасбродная девчонка, голова полна глупостей,  -  начиталась  в  школе
романов,  -  вот  и  слушала,  развесив  уши,  его  диковинные  рассказы   и
приключения,  ведь  он  был  отчаянный,  и  очень  мне  нравилось,  как   он
рассказывал в тихие ночи на корабле, когда он... Ну ладно, вышла я за него -
и с этого дня не стало мне житья от отца. Порядочность  его  вам  известна,,
майор Пенденнис, об этом я говорить не буду; но добрым он  не  был  -  ни  к
бедной моей маменьке, ни ко мне, - только что  деньги  мне  завещал,  -  да,
наверно, и ни к кому, и добрых дел за ним не водилось. Ну, а мой Амори,  тот
был еще хуже; отец был прижимист, а он - мот; и пил горькую, а как выпьет  -
очень буйствовал. Да, майор Пенденнис, он не был ни  заботливым,  ни  верным
мужем; и умри он в тюрьме до суда, а не после, я бы потом куда меньше  знала
и срама и горя. Ведь кабы мне  не  так  опротивело  носить  его  фамилию,  -
добавила леди Клеверинг, - я бы и вовсе больше не вышла замуж, а  со  вторым
мужем у меня счастья не получилось, вы, верно, это знаете,  сэр.  Ах,  майор
Пенденнис, я, конечно, богата, и я знатная дама, и люди  воображают,  что  я
счастлива, ан нет. У всех у нас свои заботы, горести, невзгоды. Сколько  раз
я, бывало, сижу у себя за парадным обедом, а на сердце  кошки  скребут,  или
лежу без сна в своей  пуховой  постели,  а  сама  несчастнее  той  горничной
девушки, что ее стелила. Несчастливая я женщина, майор, что бы там  люди  ни
говорили, как бы ни завидовали - у бегум, мол, и брильянты, и кареты, и  кто
только в гостях не бывает. Не вижу я радости от мужа,  не  вижу  радости  от
дочери. Недобрая она девушка, не то что эта  милая  Лора  Белл  из  Фэрокса.
Сколько я через нее слез  пролила,  только  никто  этого  не  видел;  и  еще
издевается над матерью, потому что я, вишь,  необразованная.  А  откуда  мне
быть образованной? До двенадцати лет я росла среди туземцев, в  четырнадцать
воротилась в Индию. Ох, майор, попадись мне хороший муж, и я была бы хорошей
женщиной. А теперь нужно мне пойти умыться, наплакалась - все глаза красные.
Сейчас приедет леди Рокминстер, мы с ней сговорились покататься в Парке.
     И когда леди Рокминстер явилась, на лице леди Клеверинг уже не было  ни
следа слез или расстройства, и она в наилучшем расположении духа  уже  снова
тараторила, попадала пальцем в небо  и,  как  всегда,  благодушно  коверкала
английский язык.
     "А  она,  ей-богу,  неплохая  женщина,  -  думал  между  тем  майор.  -
Изысканности, конечно, ни малейшей, и вместо Афродита говорит "Арфодита"; но
сердце у нее предоброе, это я люблю; и  денег  до  черта.  Три  звездочки  в
списке акционеров Ост-Индской компании, черт  побери,  и  все  пойдет  этому
щенку?.."
     И еще майор  подумал,  как  было  бы  славно,  кабы  часть  этих  денег
досталась мисс Бланш, а еще лучше - кабы  одна  из  этих  звездочек  засияла
против имени мистера Артура Пенденниса.
     Преследуя свои таинственные цели, наш  дипломат  на  правах  старика  и
друга дома не преминул ласково и по-отечески побеседовать и  с  мисс  Бланш,
когда ему довелось остаться с ней наедине. Он так часто у  них  завтракал  и
так сблизился с обеими хозяйками, что они не стеснялись даже  ссориться  при
нем; и у леди Клеверинг, вспыльчивой и невоздержанной  на  язык,  состоялась
при нем не одна стычка с Сильфидой. Верх в этих  стычках  обычно  одерживала
Бланш, - стрелы ее остроумия обращали ее врагиню в позорное бегство.
     - Я старик, - говорил майор. - Делать  мне  нечего.  Я  не  слепой.  Но
секреты хранить умею. Я вам обеим друг; ежели вам угодно ссориться при мне -
сделайте одолжение, я никому не скажу. Но вы - хорошие люди, и  я  хочу  вас
помирить. Это мне не впервой - я мирил мужей с женами,  отцов  с  сыновьями,
дочек с мамашами. Мне это нравится; а больше мне и делать нечего.
     И вот в один прекрасный день наш старый царедворец,  входя  в  гостиную
леди Клеверинг, столкнулся в  дверях  с  самой  хозяйкой  дома,  -  кипя  от
возмущения, она разминулась с ним и побежала вверх по лестнице в свои покои.
     - Не могу сейчас с вами разговаривать, - крикнула она  на  ходу,  -  до
того меня разозлила эта... эта... эта скверная...
     Гнев заглушил конец фразы, а может, леди Клеверинг закончила ее  уже  у
себя в спальне.
     - Милая, дорогая мисс Амори, - сказал майор, переступив порог гостиной,
- я все понял. Вы с матушкой не сошлись во мнениях. Это случается  в  лучших
семействах. Только на прошлой неделе я уладил ссору между леди Болтатон и ее
дочерью леди Клаудией. А леди Лир и ее старшая дочь уже четырнадцать лет  не
разговаривают друг с другом. За всю мою жизнь я не встречал женщин добрее их
и достойнее; со всеми, кроме как друг с другом, они безупречны. А вот вместе
жить не могут; и не следует им жить вместе. И вам тоже, мол  дорогая,  я  от
всей души желал бы обзавестись собственным домом... во всем Лондоне не  было
бы лучшей хозяйки...  и  там,  в  собственном  доме,  наслаждаться  семейным
счастьем.
     - В этом доме я не много вижу счастья, - отвечала  Сильфида,  -  мамина
глупость и святого из себя выведет.
     - Вот именно: вы с ней несовместимые  натуры.  Ваша  матушка  допустила
ошибку... или  в  том  следует  винить  природу?..  она  напрасно  дала  вам
образование. Из вас получилось существо утонченное, одухотворенное, а  люди,
вас окружающие, - что толку это скрывать, - не обладают ни вашими талантами,
ни утонченностью. Вам самой судьбой предназначено не второе, а первое место,
притом в самом блестящем обществе. Я давно  вас  наблюдаю,  мисс  Амори:  вы
честолюбивы, ваше дело властвовать. Вам бы  следовало  блистать,  а  в  этом
доме, я знаю, это невозможно.  Но  л  надеюсь  когда-нибудь  увидеть  вас  в
другом, более счастливом доме, и притом в роли хозяйки.
     Сильфида презрительно передернула лилейными плечиками.
     - А где мой принц, майор Пенденнис, где мой дворец? Я-то готова.  Но  в
нашей жизни нет ромадтики, нет подлинных чувств.
     - Вы правы, - поддакнул  майор,  напустив  на  себя  самый  умильный  и
простодушный вид.
     - Впрочем, я ничего об этом не знаю,  -  присовокупила  Бланш,  потупив
глазки. - Разве что в романах читала.
     - Ну разумеется! - воскликнул майор Пенденнис. - Откуда  вам  и  знать,
моя дорогая! А книги лгут, как вы правильно изволили заметить,  и  романтики
на свете не осталось. Эх, вот если б я был молод, как мой племянник!
     - А мужчины, - задумчиво продолжала мисс Амори, - мужчины,  которых  мы
что ни вечер видим на балах, все  эти  шаркуны-гвардейцы,  нищие  клерки  из
Казначейства... дурачье! Будь я богата, как мой братец, я бы, может быть,  л
дождалась такого дома, какой вы мне сулите, но с моей фамилией  и  при  моей
бедности кто меня возьмет? Какой-нибудь сельский священник, или адвокатик  с
конторой близ Рассел-сквер, или капитан драгунского  полка,  который  наймет
для меня квартиру и будет являться домой из казарм  пьяный,  весь  пропахший
дымом, как сэр Фрэнсис Клеверинг. Вот наш удел, майор Пендиннис. Ах, если бы
вы знали, как мне наскучил  Лондон,  и  эти  балы,  и  молодые  денди  с  их
эспаньолками, и надменные знатные  дамы,  которые  сегодня  нас  ласкают,  а
завтра не узнают... И вообще вся эта жизнь. Как мне хотелось бы ее бросить и
уйти в монастырь! Никогда я не найду человека,  который  бы  меня  понял.  А
здесь, и в семье, и в свете, я совсем одна, как в запертой келье.  Вот  если
бы были у нас  сестры  милосердия...  мне  так  хотелось  бы  стать  сестрой
милосердия, заразиться чумой и умереть... уйти из жизни. Я еще не стара,  но
жизнь  мне   в   тягость...   я   столько   страдала...   столько   испытала
разочарований... я устала, так устала... ах, если  б  ангел  смерти  поманил
меня за собой!
     Речь эту можно истолковать так: за несколько дней до того одна  знатная
дама, леди Фламинго, не поздоровалась с мисс Амори и  леди  Клеверинг.  Мисс
Бланш не получила приглашения на бал  к  леди  Бум,  это  ее  бесило.  Сезон
подходил к концу, а никто не сделал ей предложения. Она не произвела  фурора
- это она-то,  самая  интересная  из  невест  этого  года,  из  всех  девиц,
составляющих ее кружок. Дора, у которой всего пять тысяч  фунтов,  Флора,  у
которой нет ничего, Леонора, у которой рыжие волосы, - все помолвлены,  а  к
ней, Бланш Амори, никто не посватался!
     - Ваши суждения о свете и о вашем  положении  справедливы,  милая  мисс
Амори, - сказал майор. - Вы правы: в наше время принц женится только  в  том
случае, если у принцессы видимо-невидимо денег в процентных бумагах, или  же
она равна ему по званию...  Молодые  люди  из  знатных  фамилий  роднятся  с
другими  знатными  фамилиями:  если  у  них  нет  богатства,  то  они  могут
использовать плечи друг друга, чтобы пробиться в жизни, а это почти  так  же
ценно... Девушка со столь ограниченными средствами, как вы,  едва  ли  может
надеяться на блестящую партию; но девушка с  такими  талантами,  как  вы,  с
вашим поразительным тактом и прекрасными манерами, при наличии  умного  мужа
может занять в свете любое положение... Мы стали страх как свободомыслящи...
Талант теперь ставят на одну доску с богатством и  родословной,  ей-богу;  и
умный человек с умной женой может добиться чего угодно.
     Мисс Амори, конечно, сделала вид,  будто  и  не  догадывалась,  к  чему
клонит майор. Возможно, она кое-что вспомнила и спросила  себя,  неужели  он
хлопочет от имени одного давнишнего ее  поклонника,  неужели  имеет  в  виду
Пена? Нет, не может быть... он просто с нею вежлив, и ничего  более.  И  она
спросила, смеясь:
     - Кто же этот умный человек, майор Пенденнис, и когда  вы  его  ко  мне
приведете? Мне не терпится его увидеть!
     В эту минуту слуга распахнул дверь и доложил: "Мистер Генри Фокер". При
звуках этого  имени  и  при  виде  нашего  знакомца  Бланш  и  майор  дружно
рассмеялись.
     - Это не он, - сказал майор Пенденнис. - Этот обручен со своей кузиной,
дочерью лорда Грейвзенда... До свидания, дорогая мисс Амори.

     Не слишком ли светским и суетным сделался Пен? Но разве  не  на  пользу
человеку,  если  он  познает  суетность  света?  Сам  он,  по  его   словам,
чувствовал, что "очень быстро стареет".
     - Как  этот  город  обтесывает  нас  и  меняет!  -  сказал  он  однажды
Уорингтону.
     Они только что возвратились домой, каждый  из  своих  походов,  и  Пен,
раскуривая трубку, как всегда делился с  другом  своими  мыслями  по  поводу
событий истекшего вечера.
     - Как сильно я изменился, - говорил он, -  с  той  поры,  когда  глупым
мальчишкой в Фэроксе чуть не умер от первой любви. Сегодня у  леди  Мирабель
был раут, и она держалась так степенно и важно, точно родилась герцогиней  и
сроду не видела люка в подмостках.  Она  удостоила  меня  беседой  и  весьма
покровительственно отозвалась о "Уолтере Лорэне".
     - Как любезно с ее стороны! - воскликнул Уорингтон.
     - Не правда ли? - простодушно сказал Пен, на что Уорингтон,  по  своему
обыкновению, расхохотался.
     - Неужели кому-то вздумалось оказывать  покровительство  прославленному
автору "Уолтера Лорэна"?
     - Ты смеешься над нами обоими, - сказал Пен, слегка покраснев.  -  А  я
как раз к этому вел. Она сообщила мне,  что  сама  романа  не  читала  (она,
по-моему, за всю жизнь не  прочла  ни  одной  книги),  но  его  читала  леди
Рокминстер, и герцогиня Конноут тоже нашла его  очень  интересным.  В  таком
случае, сказал я, я могу умереть спокойно, ибо угодить этим двум дамам  было
главной целью моей жизни, и, раз я  заслужил  их  одобрение,  больше  мне  и
желать нечего. Леди Мирабель без улыбки посмотрела на меня своими  чудесными
глазами и сказала: "Вот как!" - будто что-нибудь поняла. А  потом  спросила,
бываю ли я у герцогини на четвергах,  и,  когда  я  сказал,  что  не  бываю,
выразила надежду встретить меня там - я  должен  всячески  постараться  туда
попасть, - к  ней  все  ездят,  весь  свет.  Потом  мы  поговорили  о  новом
посланнике из Тимбукту и насколько он лучше прежнего; и о том, что леди Мэри
Биллингтон выходит замуж за священника, - такой мезальянс! - и  что  лорд  и
леди Воркун через три месяца после свадьбы поссорились из-за ее кузена  Тома
Турмана, гвардейца, и прочее тому подобное. Послушать,  как  рассуждает  эта
женщина, так можно вообразить,  что  она  родилась  во  дворце,  а  сезон  с
колыбели проводит в своем особняке на Белгрэв-сквер.
     - А ты, конечно, поддерживал разговор как сын графа и  наследник  замка
Фэрокс? Да, да, я помню, в газете писали, какими празднествами было отмечено
твое совершеннолетие. Графиня дала блестящий вечер с чаем для знати со  всей
округи; арендаторов же угостили на кухне бараниной и пивом. Остатки  банкета
роздали в деревне беднякам, а иллюминация в парке  кончилась,  когда  старик
Джон погасил фонарь у ворот и в обычное свое время завалился спать.
     - Моя мать - не графиня, - сказал Пен,  -  хотя  в  жилах  ее  течет  и
голубая кровь. Но она и без титула не уступит  любой  аристократке.  Милости
прошу в замок Фэрокс, мистер Джордж, там вы сами составите о ней суждение, -
о ней и о моей кузине. Они  не  столь  блестящи,  как  лондонские  дамы,  но
воспитаны не хуже. В деревне мысли у женщин заняты не тем, что в столице.  В
деревне у женщины есть заботы о хозяйстве, о бедных, есть долгие тихие дни и
долгие тихие вечера.
     - Дьявольски долгие, - заметил Уорингтон, - и такие тихие, что  не  дай
бог. Я пробовал, знаю.
     - Разумеется, такая однообразная жизнь немного  печальна  -  как  напев
длинной баллады; музыка ее приглушенная, грустная и нежная - иначе она  была
бы  невыносима.  В  деревне  женщины  так  одиноки,  что  поневоле  делаются
безвольными,   сентиментальными.   Незаметное   выполнение   долга,   искони
заведенный порядок, туманные грезы - они живут как монахини, только что  без
монастыря, - слишком громкое веселье грубо нарушило бы эту  почти  священную
тишину и было бы здесь столь же неуместно, как в церкви.
     - Куда ходишь поспать во время проповеди, - вставил Уоринггон.
     - Ты - известный женоненавистник и, думается  мне,  потому,  что  очень
мало знаешь женщин, - продолжал мистер Пен не без самодовольства. -  Если  в
деревне женщины на твой вкус слишком медлительны, то уж лондонские, кажется,
достаточно быстры. Скорость лондонской жизни  огромна;  просто  поражаешься,
как люди ее выдерживают - и мужчины и женщины. Возьми  светскую  даму:  если
проследить за ней в течение сезона, невольно  спросишь  себя,  как  она  еще
жива? Или она в конце августа впадает в спячку и  не  просыпается  до  самой
весны? Каждый вечер она выезжает и до зари сидит и смотрит, как  танцуют  ее
дочери-невесты. А дома у ней,  верно,  детская  полна  младшеньких,  которых
нужно и наказывать, и баловать, и  следить,  чтобы  они  получали  молоко  с
хлебом, учили катехизис, занимались музыкой и французским языком и  ровно  в
час дня ели жареную  баранину.  Нужно  ездить  к  другим  светским  дамам  с
визитами   -   либо   дружескими,   либо   деловыми,   ведь   она   -   член
благотворительного  комитета,  или  бального  комитета,  или   комитета   по
эмиграции, или комитета при Королевском колледже и  обременена  невесть  еще
какими государственными обязанностями. Скорее всего, она посещает бедных  по
списку; обсуждает со  священником  раздачу  супа  и  фланелевого  белья  или
обучение приходских детей закону божьему; да еще (если живет в  определенной
части города), вероятно, ходит по утрам в церковь. Она должна читать  газеты
и хоть что-нибудь знать о партии, в которой состоит ее муж, - чтобы  было  о
чем поговорить с соседом  на  званом  обеде;  а  уж  все  новые  романы  она
наверняка читает: их можно увидеть на столе в ее гостиной, и как  бойко  она
умеет о них поговорить! А к этому прибавь еще хозяйственные заботы - сводить
концы с концами; ограждать отца и казначея семейства от  чрезмерного  испуга
при виде счетов модистки; тайком экономить на разных мелочах  и  сбереженные
суммы переправлять сыновьям  -  морякам  или  студентам;  сдерживать  набеги
поставщиков  и  покрывать  просчеты  экономки;  предотвращать  стычки  между
комнатной и кухонной прислугой и следить за порядком  в  доме.  А  еще  она,
может быть, питает тайное пристрастие к какой-нибудь науке или  искусству  -
лепит  из  глины,  делает  химические  опыты  либо,  запершись,  играет   на
виолончели, - я не преувеличиваю, многие лондонские дамы этим занимаются,  -
и вот тебе тип, который нашим предкам и  не  снился,  тип,  неотъемлемый  от
нашей эпохи и цивилизации. Боже мой! Как быстро мы живем и растем! За девять
месяцев мистер Пакстон выращивает ананасы величиной с чемодан, а  в  прежнее
время они за три года едва достигали размеров головки голландского  сыра;  и
такое происходит не только  с  ананасами,  но  и  с  людьми.  Hoiaper  {Итак
(древнегреч.).} - как по-гречески ананас, Уорингтон?
     - Замолчи!  Ради  бога  замолчи,  пока  не  перешел  с  английского  на
греческий! - смеясь возопил Уорингтон. - Я в жизни не слышал от  тебя  такой
длинной тирады и даже не подозревал, что ты так  глубоко  проник  в  женские
тайны. Кто это тебя так просветил, в чьи будуары и детские ты  заглядываешь,
пока я тут курю трубку и читаю, лежа на соломе?
     - Ты, старина, с берега смотришь, как бушуют  волны,  как  другие  люди
борются со стихией, и тебе этого довольно. А я захвачен потоком, и,  честное
слово, это мне по душе. Как быстро мы несемся, а?.. Сильные и слабые, старые
и молодые, медные кувшины и глиняные... хорошенькая фарфоровая  лодочка  так
весело прыгает по волнам, а потом - рраз! - в нее  ударяет  бешеная  большая
барка, и она идет ко дну, и vogue la galere!.. {Будь что будет (франц.).} На
твоих глазах человек исчез  под  водой  и  ты  прощаешься  с  ним...  а  он,
оказывается, только нырнул под корму и вот уже всплыл и отряхивается  далеко
впереди. Да, vogue la galere! Хорошая это забава,  Уорингтон,  и  не  только
выигрывать весело, но и просто играть.
     - Ну что ж, играй и выигрывай, мальчик. А я  буду  записывать  очки,  -
сказал Уорингтон, глядя на своего увлекшегося молодого друга чуть  ли  не  с
отеческой  лаской.  -  Великодушный  играет  ради  игры,  корыстный  -  ради
выигрыша. Старый хрыч спокойно курит трубку, пока Джек и  Том  дубасят  друг
друга на арене.
     - А почему бы и тебе, Джордж, не надеть перчатки? У тебя и рост и  сила
подходящие. Дорогой меж, да ты стоишь десяти таких, как я.
     - Тебе, конечно, далеко до Голиафа, -  отвечал  Уорингтон  со  смешком,
грубоватым и нежным. - А я - я вышел из строя. В  ранней  молодости  получил
роковой удар. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу.  Возможно,  и  тебя  еще
положат на обе лопатки. Не зарывайся, мой мальчик, поменьше гонора, поменьше
суетности.
     Слишком ли суетным стал Пенденнис, или он  только  наблюдает  житейскую
суету, или и то и другое? И виноват ли человек в  том,  что  он  всего  лишь
человек? Кто лучше выполняет свое назначение, тот ли,  кто  отстраняется  от
жизненной борьбы и бесстрастно ее созерцает, или  тот,  кто,  спустившись  с
облаков на землю, ввязывается в схватку.
     - Знаменитый мудрец, - сказал Пен, - который с усталым сердцем удалился
от жизни и заявил, что все  суета  сует  и  томление  духа,  раньше  занимал
высокое место среди правителей мира и полностью насладился своим  богатством
и положением, славой и земными утехами.  Нередко  почитаемый  нами  духовный
наставник выходит из своей пышной кареты и,  поднявшись  на  резную  кафедру
собора, воздев руки в батистовых рукавах над бархатной подушкой, вещает, что
всякая борьба греховна, а мирские дела - порождение дьявола. Нередко человек
с мистическим складом души, замученный укорами совести,  бежит  от  мира  за
монастырскую ограду (настоящую или фигуральную), откуда ему не видно ничего,
кроме неба, и предается созерцанию этого царства  небесного,  где  только  и
есть отдохновение и добро. Но ведь земля, по которой мы ходим, сотворена тою
же Силой, что и бездонная синева, где скрыто грядущее,  в  которое  нам  так
хотелось бы заглянуть. Кто повелел, чтобы  человек  трудился  в  поте  лица,
чтобы были болезни,  усталость,  бедность,  неудачи,  успех,  -  чтобы  одни
возвышались, а другие незаметно прозябали в толпе, - кто предначертал одному
позор и бесчестье, другому паралич, третьему кирпич на голову  -  и  каждому
свое дело на земле, пока его не зароют в ту же землю?
     Тем временем окна позолотила заря, и Пен распахнул их, чтобы впустить в
комнату свежий утренний воздух.
     - Смотри, Джордж, - сказал он, - вот встает солнце. Оно видит все - как
выходит в поле селянин; как бедная швея склоняется над работой,  а  юрист  -
над своей конторкой;  как  улыбается  во  сне  красавица,  лежа  на  пуховой
подушке; как пьяный гуляка плетется  домой  спать;  как  мечется  в  горячке
больной; как хлопочет доктор у постели женщины, терпящей муки, чтобы ребенок
родился в мир - родился и принял свою долю страданий и борьбы, слез и смеха,
преступлений, раскаяния, любви, безумств, печали, покоя...

        Глава XLV
     Кавалеры мисс Амори

     Тем  временем  высокородный  Генри  Фокер,  которого  мы  на  последних
страницах потеряли из виду, пребывал, как и следовало  ожидать  от  человека
столь постоянного, во власти своей всепоглощающей страстной любви.
     Он томился по Бланш, проклиная судьбу, которая их разлучала. Когда лорд
Грейвзенд с семейством уехал в деревню  (передав  свой  голос  в  парламенте
достопочтенному лорду Бэгвигу), Гарри остался в  Лондоне,  чем  не  особенно
огорчил свою невесту леди Энн, которая ничуть о нем не скучала. Куда  бы  ни
направлялась мисс Амори, наш влюбленный  по-прежнему  за  ней  следовал;  и,
зная, что его помолвка с леди Энн всем известна, он  вынужден  был  скрывать
свою страсть и хранить ее в собственной груди, которую  она  так  распирала,
что диву даешься, как он не лопнул  и,  взлетев  на  воздух,  не  погиб  под
обломками своей тайны.
     Однажды ясным июньским вечером в Гонт-Хаусе состоялся  пышный  прием  и
бал, и на следующий день почти два столбца  мелким  шрифтом  были  заняты  в
газетах именами знати, которую почтили приглашениями. Среди гостей были  сэр
Фрэнсис с супругой и мисс Амори, для которых приглашение раздобыл неутомимый
майор Пенденнис, а также наши молодые друзья Артур  и  Гарри.  Оба  они,  не
жалея сил, много танцевали с мисс Бланш. Майор со своей стороны взял на себя
заботу о леди  Клеверинг  и  провел  ее  туда,  где  миледи  могла  особенно
блеснуть, а именно в  большую  залу,  в  которой,  среди  картин  Тициана  и
Джорджоне и портретов царствующих особ кисти Вандейка  и  Реинольдса,  среди
огромных золотых и серебряных подносов, букетов из небывало крупных цветов -
словом, не стесняясь никакими затратами, всю  ночь  подавали  ужин.  Сколько
леди  Клеверинг  отведала  кремов,  желе,   салатов,   персиков,   бульонов,
винограда, паштетов, заливных, чая, шампанского и прочего - об этом  нам  не
пристало говорить. Сколько  мук  принял  майор,  сопровождая  эту  достойную
женщину, подзывая степенных лакеев и хорошеньких горничных и с  почтительным
терпением исполняя все желания леди Клеверинг, - о том не знает никто: он не
разгласил этой тайны. Ни тени страдания не изобразилось на его лице, и он  с
неукоснительной любезностью подносил бегум тарелку за тарелкой.
     Мистер Уэг считал, сколько леди Клеверинг отведала блюд, пока не сбился
со счета (впрочем, так как сам он весь вечер только и делал,  что  отведывал
шампанское, его подсчетам едва ли можно верить),  и  порекомендовал  мистеру
Хонимену, врачу леди Стайн, внимательно следить за  бегум  и  завтра  к  ней
наведаться.
     Сэр Фрэнсис  Клеверинг  прибыл  один  и  некоторое  время  слонялся  по
великолепным залам, но вся эта роскошь и гости, которых он там увидел,  были
не в его вкусе и, опрокинув в буфете несколько стаканов вина, он  перебрался
из Гонт-Хауса поближе к Джермин-стрит, в помещение, где его приятели  Лодер,
Понтер, маленький Мосс Абраме и капитан Скьюбол уже  собрались  за  знакомым
зеленым столом. Под стук костей и шум беседы настроение духа у сэра Фрэнсиса
поднялось и достигло уровня его обычной жиденькой веселости.
     В какую-то минуту мистер Пинсент, заранее  ангажировавший  мисс  Амори,
подошел пригласить ее на танец, но еще прежде он и  мистер  Артур  Пенденнис
обменялись свирепыми взглядами, а тут Артур вдруг  поднялся  и  заявил,  что
этот танец обещан ему. Пинсент, кусая губы  и  хмурясь  еще  более  свирепо,
сказал, что сдается, и отступил с низким поклоном. Есть люди, которым словно
суждено вечно становиться друг другу поперек дороги. Так было у  Пинсента  с
Пеном; и чувства они питали друг к другу соответственные.
     "Что за глупый, наглый, самонадеянный провинциал!  -  думал  первый.  -
Написал грошовый роман и вообразил о себе бог весть что. Всыпать бы ему  как
следует, так поубавилось бы спеси".
     - Что за нахальный идиот, - говорил  второй  своей  даме.  -  Его  душа
витает на Даунинг-стрит: вместо платка у него писчая бумага; вместо волос  -
песок; вместо ног - линейки; вместо внутренностей - красная тесьма и сургуч.
Он уже в колыбели был педантом, а смеялся всего три раза в жизни -  одной  и
той же шутке своего начальника. Этот человек на меня действует так  же,  как
холодная вареная телятина.
     Бланш не преминула ответить, что мистер Пенденнис - противный,  mechant
{Злой (франц.).}, совершенно невыносимый человек, и можно себе  представить,
что он говорит у нее за спиной.
     - Что говорю? Что ни у кого на  свете  нет  такой  грациозной  фигурки,
такой тонкой талии, Бланш... простите - мисс Амори. Еще один тур? Под  такую
музыку и олдермен затанцует.
     - А вы теперь не шлепаетесь  на  пол,  когда  вальсируете?  -  спросила
Бланш, лукаво взглянув на него из-под ресниц.
     - Человек всю жизнь падает и снова поднимается, Бланш... Ведь  когда-то
я вас так называл, и я не знаю имени красивее... К тому же я с тех пор много
упражнялся.
     - И верно, со многими дамами, - сказала  Бланш,  притворно  вздохнув  и
пожав плечиками.
     А мистер Пен и правда много поупражнялся в своей жизни  и,  несомненно,
стал танцевать куда лучше.
     Итак, Пен позволял себе дерзкие речи, Фокер же, напротив, - по  природе
веселый и общительный, - он, танцуя с мисс Амори, становился печален и  нем.
Обнимать ее стройную талию было счастьем, кружиться с нею по зале - неземным
блаженством; но говорить... разве мог он сказать  что-нибудь  достойное  ее?
Какую жемчужину красноречия мог он преподнести ей, такой  обворожительной  и
такой умной?  С  этим  ушибленным  любовью  кавалером  она  сама  направляла
разговор. Это она спросила, как поживает его лошадка, - такая прелесть! -  и
на  его  просьбу  принять  лошадку  в  подарок  нежно   глянула   на   него,
поблагодарила и отказалась с легким вздохом сожаления.
     - В Лондоне мне не с кем кататься верхом,  -  сказала  она.  -  Мама  -
трусиха, да и выглядит в седле неважно.  Сэр  Фрэнсис  никогда  со  мной  не
ездит. Он меня любит как... как падчерицу. Ах, мистер Фокер, как это, должно
быть, чудесно - иметь отца.
     - Еще бы! - сказал Гарри, принимавший этот дар  судьбы  без  особенного
восторга.
     И тут Бланш, позабыв о том, какую чувствительность только что  на  себя
напускала, так лукаво подмигнула Фокеру серыми своими глазами, что  оба  они
рассмеялись и Гарри, отбросив всякое смущение, стал развлекать  ее  невинной
болтовней -  славной,  нехитрой,  чисто  фокеровской  болтовней,  сдобренной
множеством словечек, каких не найти ни  в  одном  словаре  -  о  собственной
особе, о лошадях, о других милых его сердцу предметах, либо о людях, которые
их  окружали  и  насчет  наружности  и  репутации   которых   мистер   Гарри
прохаживался без стеснения и с большим юмором.
     А когда он умолкал, подавленный новым приступом робости,  Бланш  всякий
раз умела его оживить - расспрашивала про Логвуд, и красивые ли  там  места.
Любит ли он охоту и нравится ли ему, когда на охоту ездят женщины? (В случае
утвердительного  ответа  она  уже  готова  была  сказать,  что  обожает  это
занятие); но, когда мистер Фокер высказался против того, чтобы женщины лезли
не в свое дело, и, кивнув на проходившую мимо них леди Булфинч,  обозвал  ее
лошадницей и вспомнил, как она выехала травить лисицу с сигарой  во  рту,  -
Бланш тоже заявила, что терпеть не может эту грубую забаву, - ей даже думать
страшно о том, как убивают бедную пушистую лисичку, - и Фокер, смеясь,  стал
кружить ее в танце с удвоенной энергией и грацией.
     А когда кончился вальс, -  последний,  который  они  танцевали  в  этот
вечер, - Бланш спросила его про Драммингтон и хорош  ли  тамошний  дом.  Она
слышала, что его кузины наделены многими  талантами.  С  лордом  Эритом  она
знакома, а которая из кузин его любимица? Верно, леди Энн? Да, да, пусть  не
отпирается, недаром он так  покраснел.  Она  не  будет  больше  танцевать  -
устала... уже очень поздно... ее ждет мама... И тут же, отцепившись от Гарри
Фокера, вцепилась в Пена, который случился рядом, повторила:
     - Мама, мама... милый мистер Пенденнис,  отведите  меня  к  маме,  -  и
обратилась в бегство, напоследок пронзив Гарри убийственным взглядом.
     Лорд Стайи, при Звезде и Подвязке, лысый,  с  огоньком  в  глазах  и  в
ошейнике рыжих бакенбард, выглядел, как всегда  в  парадных  случаях,  очень
внушительно и произвел на  леди  Клеверинг  сильное  впечатление,  когда  по
просьбе угодливого майора Пенденниса  подошел  с  нею  познакомиться.  Своею
собственной августейшей белой рукой он поднес миледи  стакан  вина,  сказал,
что наслышан о ее очаровательной дочери, и пожелал быть ей представленным; и
как раз в  эту  минуту  она  сама  к  ним  подошла  в  сопровождении  Артура
Пенденниса.
     Пэр склонился в  небывало  низком  поклоне,  Бланш  сделала  неслыханно
низкий реверанс. Милорд протянул для пожатия руку мистеру Артуру Пенденнису,
сказал, что читал его роман - очень злой и  забавный,  спросил  мисс  Бланш,
прочла ли она эту книгу (тут Пен покраснел и  съежился  -  ведь  Бланш  была
одной из героинь  этого  романа.  Бланш  с  черными  локонами,  лишь  слегка
измененная, была Неэрой из "Уолтера Лорэна").
     Да, Бланш читала этот роман: глаза ее без помощи слов выразили  восторг
и восхищение. А маркиз Стайн, разыграв эту маленькую комедию, еще раз  низко
поклонился леди Клеверинг и ее дочери,  после  чего  отошел  и  заговорил  с
кем-то другим из своих гостей.
     И мама и дочка рассыпались в похвалах маркизу, едва он повернулся к ним
своей широкой спиной.
     - Он сказал, что они - премилая пара, - шепнул майор Пенденнис  на  ухо
леди Клеверинг.
     Да  неужто  сказал?  Мама  и  сама  была  того  же  мнения.  Мама   так
разволновалась от чести, которой только что  была  удостоена,  и  от  прочих
упоительных событий  этого  вечера,  что  и  не  знала,  как  выразить  свое
удовольствие. Она и смеялась, и трясла головой, и  хитро  подмигивала  Пену,
похлопала его веером по руке, потом похлопала Бланш, потом майора -  радости
ее не было пределов и сдерживать ее леди Клеверинг не считала нужным.
     Когда гости  стали  спускаться  по  широкой  лестнице  Гонт-Хауса,  над
черными  деревьями  сквера  уже  занималось  холодное,  ясное   утро;   небо
порозовело, а щеки кое-кого из гостей... о, как жутко они  выглядели!  Какое
зрелище являл хотя бы наш доблестный, верный майор, после того как он  много
часов подряд не отходил от леди Клеверинг,  заботился  о  ней,  услаждал  ее
желудок отменными яствами, а ее слух приятными льстивыми речами! Под глазами
темно-коричневые круги, самые глаза - желтые, как те куликовые яйца,  что  с
таким аппетитом вкушали и леди Клеверинг и Бланш;  морщины  на  старом  лице
пролегли глубокими шрамами, и серебристая щетина, подобно  поздней  утренней
росе, поблескивала на подбородке и вдоль крашеных бакенбард, которые за ночь
развились и обвисли.
     Он стоял измученный, но неколебимый, без слова жалобы терпя лютую муку;
зная, что лицо все равно выдает его состояние - ведь он сам читал  на  лицах
своих сверстников, и  мужчин  и  женщин;  истомившись  по  отдыху;  помня  и
чувствуя, что ужинать ему вредно - а он немного поел, чтобы не огорчать свою
приятельницу леди Клеверинг; в пояснице и в коленях  постреливал  ревматизм,
ноги в тесных лакированных башмаках горели, он устал, ох, как устал, как его
тянуло в постель! Если человек, мужественно преодолевающий невзгоды, достоин
восхищения богов, то божество, в чьих храмах майор молился с таким  усердием
и постоянством, должно быть, одобрительно взирало на его мученичество.  Есть
страдальцы за любое дело: негры - жрецы Мумбо-Джумбо с большим  присутствием
духа татуируют и сверлят свое тело раскаленными вертелами; жрецы Ваала,  как
известно, наносили себе  страшные  раны  и  теряли  немало  крови.  Вы,  кто
сокрушаете идолов, да не дрогнет ваша рука; но не будьте  слишком  суровы  с
идолопоклонниками - они не знают иного бога.
     Пенденнисы, старший и младший, дождались вместе с леди Клеверинг  и  ее
дочерью, пока не доложили, что карета  миледи  подана,  и  тут  мученичеству
старшего, можно сказать,  пришел  конец,  потому  что  добросердечная  бегум
непременно захотела подвезти его до самого его дома на  Бэри-стрит.  Учтивый
до конца и верный своему понятию долга, он еще заставил себя  поклониться  и
произнести слова благодарности, а  затем  уже  уселся  в  карету.  Бегум  на
прощанье помахала Артуру и Фокеру своей пухленькой ручкой, а Бланш томно  им
улыбнулась, - мысли ее были заняты тем, очень ли  зеленое  у  нее  лицо  под
розовым капором и почему ей так показалось, -  то  ли  это  здешние  зеркала
бледнят, то ли просто от усталости жжет глаза.
     Артур, скорее всего, отлично видел, как  бледна  Бланш,  и  не  пытался
объяснить желтый оттенок ее лица ни зеркалами, ни обманом  зрения  -  своего
или ее. Этот светский молодой человек был достаточно  зорок,  и  лицо  Бланш
воспринимал таким, каким создала его природа. Но на бедного Фокера лицо  это
излучало слепящее сияние: он не мог бы усмотреть на нем ни малейшего  изъяна
- как на солнце, которое к тому времени уже выглянуло из-за крыш.
     Среди прочих безнравственных лондонских привычек, приобретенных  Пеном,
моралист, вероятно, усмотрел и то, что он  путал  день  с  ночью  и  нередко
ложился спать в тот час, когда работящие деревенские жители уже  поднимаются
с постели. Люди приспосабливаются к любому распорядку  суток.  У  редакторов
газет, торговцев с Ковент-Гардевского рынка, ночных извозчиков  и  продавцов
кофе, трубочистов и светских людей, ездящих на балы,  не  бывает  сна  ни  в
одном  глазу  в  три-четыре  часа  утра,  когда  простые   смертные   только
похрапывают. В предыдущей главе мы показали, что Пен в этот час был  бодр  и
свеж, и готов не спеша курить сигару и рассуждать о жизни.
      Итак, Фокер и Пен шли из  Гонт-Хауса,  предаваясь  обеим  этим  утехам,
вернее, говорил Пен, а Фокер всем своим  видом  выражал,  что  хочет  что-то
сказать. Потолкавшись  среди  великих  мира  сего,  Пен  бывал  насмешлив  и
фатоват; он невольно подражал их повадкам и тону,  а  будучи  наделен  живым
воображением, легко начинал и себя самого мнить важной особой. Он  тараторил
без  умолку,  язвил  то  одного,  то  другого:  издевался  над  французскими
словечками  супруги  лорда  Джона  Тэрнбула,  которые   она,   невзирая   на
презрительные  гримасы  собеседников,  вставляла  в  любой   разговор;   над
несуразным туалетом  и  поддельными  брильянтами  миссис  Слек  Роувер;  над
старыми денди и молодыми - над кем и над чем он только не издевался!
     - Ты всех подряд ругаешь, Пен, - сказал Фокер. - Ты стал просто ужасным
человеком. Гляди, ты уже изничтожил желтый парик  Блонделя  и  черный  парик
Крокуса, а что ж пощадил каштановый, а? Чей - ты сам понимаешь.  Он  влез  в
карету леди Клеверинг.
     - И на нем была шляпа моего дядюшки? Мой дядюшка - мученик, Фокер. Имей
это в виду. Мой дядюшка всю ночь  выполнял  тяжелейшую  обязанность.  Он  не
любит поздно ложиться спать. От бессонных ночей и от ужинов  у  него  бывают
страшные головные боли.  Когда  он  подолгу  стоит  и  ходит,  его  донимает
подагра. А он и не спал, и стоял, и ужинал. Дома его ждет подагра и головная
боль - и все это ради меня. Так неужто мне смеяться над  стариком?  Нет  уж,
уволь!
     - А почему ты говоришь, что он все  это  делал  ради  тебя?  -  спросил
Фокер, и на лице его изобразилась тревога.
     - О юноша! Способен ли ты сохранить тайну, если я  ее  тебе  открою?  -
воскликнул Пен, захлебываясь от веселья. - Умеешь  ля  ты  держать  язык  за
зубами?  Готов  ли  поклясться?  Будешь  ли  нем  как  рыба,  или   побежишь
ябедничать? Предпочитаешь ли молчать и услышать или болтать и погибнуть?
     Говоря так, он стал в нелепую театральную  позу,  и  кебмены  со  своей
стоянки  на  Пикадилли  подивились  и  посмеялись  выкрутасам  двух  молодых
франтов.
     - Да о чем ты, черт побери? - спросил Фокер взволнованно.
     Но Пен не заметил его волнения и продолжал, все так же дурачась:
     - О Генри, друг моей юности, свидетель моих ребяческих  безумств!  Хоть
науки тебе не давались, но  здравого  смысла  ты  не  лишен...  да,  да,  не
красней, Энрико, у тебя его хоть отбавляй, и храбрости тоже, и доброты  -  к
услугам твоих друзей. Окажись я без гроша, я прибегнул бы к  кошельку  моего
Фокера. Окажись я в беде, я выплакал бы свое горе на его отзывчивой груди...
     - Да ну тебя, Пен, что ты мелешь?
     - На твоей груди, Энрико, на твоих запонках,  на  батисте,  что  расшит
руками Красоты, дабы  украсить  грудь  Доблести!  Так  знай  же,  друг  моих
отроческих годов, что Артур Пенденнис, изучающий  право  в  Верхнем  Темпле,
-почувствовал, что ему становится скучно одному, что старуха Забота серебрит
его виски, а ведьма Плешивость занялась его макушкой. Может, нам выпить кофе
у этого лотка? Наверно, горячий. Гляди, как тот извозчик дует  на  блюдце...
Не хочешь? Ах ты аристократ! Ну, тогда возвращаюсь к своему рассказу.  Я  не
молодею. Денег у меня дьявольски мало. А деньги мне  нужны.  Я  подумываю  о
том, чтобы обзавестись деньгами и успокоиться. Я решил остепениться. Я решил
жениться, дружище. Решил стать нравственным человеком, почтенным гражданином
- добрая слава в своем квартале - скромное обзаведение с двумя горничными  и
одним лакеем - каретка, чтобы  изредка  покатать  миссис  Пенденнис,  и  дом
поблизости от парков - для ребятишек. Ну, что скажешь? Ответствуй  другу,  о
достойное чадо пивоварения! Говори, заклинаю тебя всеми твоими чанами!
     - Но ведь у тебя, нема денег, Пен, - сказал Фокер все так же тревожно.
     - У меня нема? А "ейные" на что? Пойми ты, я  женюсь  на  деньгах.  Ты,
конечно, не назовешь это  деньгами,  ты  взращен  в  роскоши,  вскормлен  на
солоде, вспоен богатством из тысячи бочек с бардой.  Много  ты  понимаешь  в
деньгах! То, что для тебя бедность, то для неимущего сына аптекаря - золотые
горы. Ты не мыслишь себе жизни без челяди, без собственного дома в Лондоне и
в деревне. А у меня, друг Фокер, запросы поскромнее: уютный домик где-нибудь
возле Белгрэвии, выезд для жены, порядочная кухарка да  бутылка  вина,  чтоб
было чем угостить друзей.
     И тут улыбка сбежала у Пена с лица, и он отбросил шутливый тон.
     - В самом деле, пора мне взяться за ум и жениться. Без денег в жизни не
пробьешься. Надо, чтобы было что поставить, а тогда уж ввязываться в большую
игру. Почему мне не попытаться? Случается, выигрывают люди и похуже меня.  А
раз предки не оставили мне капитала, нужно разжиться у жены, вот и все.
     Разговаривая таким образом, они шли теперь по Гровнер-стрит,  вернее  -
говорил один Пен, и он до того увлекся,  до  того  эгоистично  был  поглощен
собой, что, видно,  и  не  заметил  волнения  своего  спутника,  потому  что
продолжал так:
     - Ведь мы с тобой уже не дети, Гарри. Время романтики для нас миновало.
Мы женимся не по любви,  а  из.  благоразумия,  чтобы  устроиться  в  жизни.
Почему, к примеру, ты женишься на  своей  кузине?  Потому  что  она  славная
девушка, дочка графа, потому что это угодно родителям и все такое прочее.
     - Значит, ты, Пенденнис... ты не  очень  влюблен  в  ту  девушку...  на
которой хочешь жениться?
     Пен пожал плечами.
     - Comme ca {Так себе (франц.).}. Я ничего против нее не  имею.  Она  не
дурна и не глупа. Думаю, что мне сгодится. И денег у нее  достаточно  -  это
главное. Да ты разве не знаешь, о ком идет речь? Мне казалось,  что  ты  сам
был к ней неравнодушен один вечер, когда мы у них обедали. Это же дочка леди
Клеверинг.
     - Я... я так и думал. И она дала согласие?
     - Не совсем, -  отвечал  Артур  с  самодовольной  улыбкой,  означавшей:
"Стоит мне сказать слово - и она мигом ко мне прибежит".
     - Ах, не совсем, - сказал Фокер и разразился таким замогильным хохотом,
что Пен, в первый раз позабыв о себе и  внимательно  поглядев  на  приятеля,
поразился его жуткой бледности.
     - Фо, дорогой мой, что случилось? Ты болен, - сказал он озабоченно.
     - Ты, верно, думаешь, это от шампанского? Ошибаешься. Зайди ко  мне  на
минуту. Я тебе расскажу, в чем  дело.  Должен  я  кому-то  рассказать,  черт
подери.
     Они тем временем подошли к дому Фокера, и Гарри, отперев дверь,  провел
Пена в свои покои,  расположенные  в  задней  части  дома,  позади  семейной
столовой, где старший Фокер принимал  своих  гостей,  окруженный  портретами
себя самого, своей жены, своего сына в раннем детстве, верхом на  ослике,  и
покойного графа Грейвзенда в мантии пэра  Англии.  Через  эту  комнату,  где
сейчас  были  наглухо  затворены  ставни,  Фокер  и  Пен  прошли  в   личные
апартаменты молодого хозяина. Тусклые  лучи  солнца,  проникшие  в  комнату,
бросали неровные отблески на картинную галерею бедного Гарри - на  всех  его
танцовщиц и оперных див.
     - Послушай меня, Пен, я не могу тебе не сказать, - заговорил Фокер. - С
того самого вечера, когда мы там обедали, я так влюблен в эту девушку,  что,
кажется, умру, если не добьюсь ее. Иногда я чувствую, что схожу с  ума.  Это
невыносимо, Пен. Я просто не в силах  был  слушать,  как  ты  о  ней  сейчас
говорил - что женишься только потому, что у нее есть  деньги.  Ох,  Пен,  да
разве в этом дело? Клянусь, что не в этом. Говорить о деньгах,  когда  такая
девушка... это... это... ну это самое, ты  меня  понимаешь...  я  не  мастер
говорить... ну, святотатство. Если б она за меня пошла, я бы улицы подметать
согласился, честное слово.
     - Бедный Фо! Едва ли бы это ее соблазнило, - сказал Пен, глядя на друга
с искренним дружелюбием и жалостью. - Любовь в шалаше - это не для нее.
     - Я знаю, она создана, чтобы быть герцогиней, и я знаю, что за меня она
не пойдет, если я не обеспечу ей высокое положение в свете  -  сам-то  я  не
многого стою - и не умен и все прочее, - печально проговорил Фокер. - Владей
я всеми брильянтами всех герцогинь и маркиз, что были сегодня на бале, разве
я не подарил бы их ей? Но к чему слова? Я взят на  другую  сворку.  Вот  это
меня и убивает, Пен. Там мне не выкрутиться, хоть умри. Моя  кузина  хорошая
девочка, я ее очень люблю и все такое, но когда наши папаши  договаривались,
я этой-то еще не знал! А когда ты сейчас говорил, что она  сгодится,  что  у
ней хватит денег для вас обоих, я все думал - нельзя жениться ради денег или
если девушка просто  тебе  не  противна.  А  то  женишься  -  и  вдруг  тебе
кто-нибудь понравится больше. Тогда никакие деньги не  утешат.  Возьми  хоть
меня: у меня денег много, или будет много  -  из  бочек  с  бардой,  как  ты
выразился. Мой родитель воображает, что хорошо обо  мне  позаботился,  когда
сговорил меня с кузиной. А я знаю - не получится это. Если леди  Энн  выйдет
за меня, ни мне, ни ей счастья не  видать,  а  уж  муж  у  ней  будет  самый
разнесчастный человек во всем Лондоне.
     - Ах ты горемыка! - произнес Пен с довольно-таки дешевым сочувствием. -
Я бы рад тебе помочь. Я и понятия не имел, что  ты  так  увлечен  ею.  А  ты
думаешь, без  денег  ты  ей  нужен?  Нет,  конечно.  А  думаешь,  твой  отец
согласится разорвать вашу помолвку с леди Энн? Ты же его знаешь - он  скорее
совсем от тебя отречется.
     Вместо ответа бедный Фокер только застонал и бросился ничком на  диван,
обхватив руками голову.
     - А что до меня, мой милый, - продолжал Пен, - так знай я, как печально
у тебя обстоят дела, я бы хоть не стал  тебе  изливаться.  Моя-то  затея  не
серьезна, по крайней мере, до этого еще не дошло. Я ничего не  говорил  мисс
Амори. Вполне возможно, что она бы и  не  пошла  за  меня.  С  дядюшкой  мы,
правда, много об этом беседовали, он говорит, что для меня этот  брак  очень
желателен. Я честолюбив, я беден. А леди Клеверинг, по-видимому, даст за ней
большое приданое, и сэра Фрэнсиса  можно  бы  уговорить...  Ну,  да  хватит.
Ничего еще не решено, Гарри. Сейчас они уезжают в деревню. Обещаю тебе,  что
до их отъезда я  не  сделаю  предложения.  Торопиться  некуда,  всем  хватит
времени. Но предположим, ты ее добьешься. Вспомни, Фокер, что ты сам  только
что говорил, - какое несчастье для человека, если он не любит свою  жену.  А
что сказать о жене, которая не любит своего мужа?
     - Но она бы меня полюбила, - простонал  Фокер,  не  поднимая  головы  с
дивана. - Мне кажется, что полюбила бы. Ведь только вчера, когда  мы  с  ней
танцевали, она сказала...
     - Что она сказала? - в сердцах вскричал Пен, вскакивая с кресла. Но  он
понял себя лучше, чем его понял Фокер, и  рассмеялся.  -  Ладно,  Гарри,  не
важно, что она сказала. Мисс Амори умна и говорит  много  любезных  вещей  -
тебе... может быть, мне... и черт его знает  кому  еще?  Ничего  не  решено,
дружище. Я-то не умру, если она мне не достанется. Добейся ее, если сумеешь,
на здоровье! Прощай. Забудь о том, что я тебе наговорил. Я  разошелся  не  в
меру, и жарко там было до черта, а я, наверно,  доливал  в  шампанское  мало
зельтерской. Прощай. Я тоже не выдам твоей тайны. Молчок,  и  "пусть  борьба
будет честной и победит достойнейший", как говорит Питер Кроули.
     С этими словами мистер Артур Пенденнис глянул на своего друга  странно,
пожалуй даже угрожающе, пожал ему руку с сердечностью, вполне  подходящей  к
только что повторенному им изречению по поводу  встречи  боксеров,  -  такую
сердечность проявляет мистер Бендиго,  когда  пожимает  руку  мистеру  Конту
перед тем, как им схватиться между собой за  звание  чемпиона  и  за  двести
фунтов на брата. Фокер, ответив ему умоляющим взглядом и  судорожно  стиснув
его руку, снова повалился на подушки,  и  Пен,  не  оглядываясь  и  на  ходу
надевая шляпу, вышел на воздух, чуть не споткнувшись  о  горничную,  которая
уже скребла и мыла ступени крыльца.

     "Так, значит, он тоже имеет на нее виды? - думал Пен, шагая по улице, и
тут же  с  какой-то  проклятой  наблюдательностью,  с  каким-то  дьявольским
злорадством отметил, что муки и терзания бедного Фокера только  подстрекнули
его еще упорнее домогаться Бланш, - если можно назвать  домогательством  то,
что до сих пор было лишь игрой, пустой забавой. -  Значит,  она  ему  что-то
сказала? Может, дала ему такой же  цветок?  -  И  он  достал  из  кармана  и
покрутил пальцами смятый, сморщенный бутон, увядший  и  почерневший  в  жаре
бальной залы. -  Интересно,  сколько  еще  она  раздала  вчера  этих  знаков
сердечного расположения - бессовестная кокетка!" И он швырнул свой цветок  в
канаву, где его могла освежить вода, где его мог подобрать первый попавшийся
любитель розовых бутонов. А потом,  сообразив,  что  на  дворе  уже  день  и
прохожие, верно, глазеют на его щетину и белую  манишку,  наш  стеснительный
молодой человек нанял кеб и покатил домой, скрытый от посторонних взоров.
     Ах, неужели это тот же  мальчик,  который  всего  несколько  лет  назад
молился, стоя возле матери,  за  которого  она,  вероятно,  молится  в  этот
утренний час? Неужели этот  истасканный,  себялюбивый  светский  фат  -  тот
юноша, что еще недавно готов был  всем  пожертвовать  ради  любви,  -  своей
будущностью, успехами, замыслами? Вот каким человеком ты  гордишься,  старик
Пенденнис! Ты похваляешься, что сам его  образовал,  что  не  дал  ходу  его
дурацкому увлечению, и сейчас, постанывая в постели от ревматических  болей,
утешаешься мыслью, что наконец-то мальчик собирается делать  карьеру  и  что
Пенденнисы займут подобающее место в обществе. И только ли он, пробираясь по
этой темной жизни, вольно или невольно сбивается с пути, тогда как правда  и
любовь, которые должны бы озарять ему дорогу, меркнут в отравленном  воздухе
и уже не дают достаточно света?
     Когда Пен ушел, бедный Гарри Фокер встал с  тахты,  извлек  из  кармана
жилета - жилета с великолепными пуговицами и  богатой  вышивкой  работы  его
матушки - белый розовый бутон, из несессера достал еще один подарок матери -
ножницы, бережно обрезал стебель, поставил цветок в  стакан  с  водой  возле
кровати и лег, ища забвения от тоски и горьких воспоминаний.
     Можно  предположить,  что  в  букете   мисс   Бланш   Амори   была   не
одна-единственная роза, а если так - почему бы этой доброй девушке  было  не
поделиться от своего  избытка  и  не  осчастливить  возможно  большее  число
кавалеров?

        Глава XLVI
     Monseigneur s'amuse {Монсеньер веселится (франц.).}

     Званый вечер в Гонт-Хаусе не на шутку подорвал силы майора  Пенденниса,
и как только он решил, что может без опасности для жизни  сдвинуть  с  места
свое усталое тело, он, кряхтя, перебрался в Бакстон - искать утоления  своим
мукам в целебных водах этого местечка. Парламент  не  заседал.  Сэр  Фрэнсис
Клеверинг с семейством отбыл в деревню, и за короткий промежуток в несколько
недель, минувших  между  этой  главой  и  предыдущей,  дело,  в  которое  мы
посвятили читателя, не продвинулось вперед. Однако Лондон с тех пор опустел.
     Сезон кончился: юристы, соседи Пена, разъехались на судебные сессии,  а
более светские его  знакомые  отбыли  на  континент  либо  ради  здоровья  и
развлечения охотились в Шотландии. Редко кого можно было увидеть  в  оконных
нишах клубов и на безлюдных тротуарах  Пэл-Мэл.  Перед  воротами  дворца  не
маячили красные мундиры; придворные поставщики отдыхали за границей: портные
отрастили усы и поплыли вверх по Рейну; сапожники, поселившись в Эмсе или  в
Бадене, краснели, встречая в этих веселых  городках  своих  заказчиков,  или
понтировали за зеленым  столом,  рядом  со  своими  кредиторами;  священники
Сент-Джеймского квартала произносили проповеди  в  полупустых  церквах,  где
среди молящихся не  было  ни  одного  родовитого  грешника;  оркестранты  из
Кенсингтонского сада убрали в чехлы свои медные трубы и  серебряные  флейты;
по берегу Серпантайна лишь изредка проползали ветхие  коляски  и  кареты,  и
Кларенс   Буль-буль,   которого   обременительные   обязанности   клерка   в
государственном казначействе до сих пор  держали  в  столице,  проезжая  под
вечер верхом по Роттен-роу, сравнивал парк с пыльной Аравийской пустыней,  а
себя - с бедуином, что держит путь сквозь эти  бескрайние  пески.  Уорингтон
уложил в чемодан изрядное  количество  дешевого  табака  и,  как  всегда  на
каникулах, отправился к брату в Норфолк. Пен на  время  остался  в  квартире
один - этот светский молодой  человек  не  всегда  мог  покинуть  Лондон  по
первому желанию, и сейчас его связывала работа в "Пэл-Мэл", где он  исполнял
должность редактора, пока заправлявший делами газеты капитан Шендон проводил
отпуск с семьей в благодетельном приморском курорте Булони. Хотя мистер Пен,
как мы видели, уже несколько лет изображал себя пресыщенным  и  уставшим  от
жизни, на самом деле это все еще был молодой человек отменного  здоровья,  с
прекрасным  аппетитом,  который  он   с   величайшим   усердием   и   вкусом
удовлетворял, по крайней мере, раз в день,  и  постоянной  жаждой  общества,
доказывавшей, что он далеко не мизантроп. За неимением хорошего обеда он  не
гнушался плохим; за неимением блестящих, или  знатных,  или  очень  красивых
знакомых мирился с любым обществом, в какое случалось ему попасть,  и  бывал
вполне доволен в дешевом погребке, на пароходике, идущем в Гринвич, на пешей
прогулке в Хэмстед с мистером Финьюкейном, своим собратом по газете, либо  в
заречном летнем театрике, либо в королевском  саду  Воксхолл,  где  он  свел
дружбу с прославленным Симпсоном и здоровался за руку с главным  куплетистом
и с наездницей из тамошнего цирка. И, глядя на ужимки одного  из  них  и  на
вольты другой с язвительным презрением, не лишенным жалости, он еще  успевал
сочувственно  наблюдать   публику:   бесшабашных   юнцов,   дорвавшихся   до
интересного зрелища; степенных родителей, чьи дети  смотрели  представление,
смеясь от восторга и хлопая в ладоши; несчастных отверженных, смеявшихся  не
столь невинно, хотя, может быть, и громче, и приносивших сюда свою молодость
и свой позор, чтобы потанцевать и повеселиться до рассвета, утопить  горе  в
вине и заработать на кусок хлеба. Этим своим  сочувствием  к  людям  всякого
звания Артур частенько хвалился; оно было ему приятно, и он выражал надежду,
что сохранит его навсегда. Как другие увлекаются живописью, или музыкой, или
естественными науками, так  любимым  занятием  Пена,  по  его  словам,  была
антропология; он не уставал любоваться родом человеческим в его  бесконечном
разнообразии и красоте; с неизменной радостью созерцал все его разновидности
- будь то сморщенная старая кокетка или, на том же бале, стыдливая красавица
в расцвете молодости; будь то дюжий гвардеец, обхаживающий служанку в парке,
или  невинный  крошка  Томми,  кормящий  уток,  пока  его  нянюшка   слушает
гвардейца. И в самом деле, человеку,  чье  сердце  еще  не  замутилось,  это
занятие доставляет радость неиссякаемую, и, может статься, тем более острую,
что чувство это тайное и к нему примешана грусть: ибо такой человек  хоть  и
не один, но одинок и оторван от других.
     Да, Пен был не прочь похвастать и покрасоваться перед Уорингтоном.
     - В молодости я был так неистово влюблен, что, верно, навсегда  задушил
в себе это пламя; и если я когда женюсь, то женюсь по  расчету,  на  девушке
воспитанной, доброго нрава, приятной наружности - ну, и  с  деньгами,  чтобы
нашу коляску меньше трясло на жизненном пути. Что до романтики - так с  этим
покончено, я всю ее растратил и состарился до времени, чем и горжусь.
     - Чушь! - проворчал Уорингтон. - На днях ты вообразил, что  лысеешь,  и
этим тоже хвастался. А сам тут же начал  употреблять  помаду  и  с  тех  пор
благоухаешь, как целая цирюльня.
     - Ты Диоген, - возразил Артур. - Живешь в  бочке  и  от  всех  того  же
требуешь.  Ты  просто  гадкий  старый  циник.  Фиалки  пахнут   лучше,   чем
застоявшийся табачный дым.
     Но, отвечая  своему  прозаическому  другу,  Пен  покраснел,  и,  правду
сказать, он был занят собою куда  больше,  нежели  подобало  разочарованному
философу. В самом  деле,  к  чему  бы  человеку,  пресыщенному  светом,  так
украшать свою особу в угоду этому самому свету, к чему бы усталому пилигриму
носить такие узкие башмаки и наводить на них такой глянец?
     И вот, в это-то скучное время года, как-то в  пятницу,  ясным  осенним,
вечером, мистер Пенденнис, дописав у себя  в  редакции  блестящую  передовую
статью - ее мог бы написать сам капитан Шендон, если б был в духе и  захотел
поработать, но он работал только по принуждению, - повторяем,  дописав  свою
статью и  с  одобрением  выправив  влажный  лист  корректуры,  мистер  Артур
Пенденнис решил заглянуть на южный берег Темзы и потешить себя  фейерверками
и прочими приманками Воксхолла. Он бодро сунул в  карман  пропуск,  дававший
бесплатный доступ в этот увеселительный сад "Редактору газеты "Пэл-Мэл",  на
два лица", и заплатил наличными за право перейти  реку  по  мосту  Ватерлоо.
Пройтись от моста до сада было одно удовольствие, в небе  светили  звезды  и
глядели вниз, на королевские владения, откуда еще не взвились, соперничая со
звездами, ракеты и римские свечи.
     Прежде чем вступить в волшебное  царство,  где  каждый  вечер  зажигают
двадцать тысяч "добавочных" лампионов, всем нам, вероятно, доводилось пройти
по  темному,  мрачному  проходу  к  турникетам,  за   которыми   скрыты   от
непосвященных чудеса  Боксхолла.  В  стенах  этого  прохода  есть  два  ярко
освещенных окошка, а за ними сидят два джентльмена, из коих один  взимает  с
вас деньги, если вы частное лицо, а другой берет ваш  пропуск,  если  у  вас
таковой имеется. Пен собрался  предъявить  свой  билет  у  второго  из  этих
окошек, но там уже вели какие-то переговоры мужчина и две женщины.
     Мужчина, в шляпе, съехавшей на одну бровь,  и  в  короткой  потрепанной
накидке, которую он носил с большим  шиком,  громко  восклицал  (Пен  тотчас
узнал этот голос):
     - Клянусь честью, сэр, если вы сомневаетесь в моем слове, я очень прошу
вас выйти из укрытия и...
     - Господи помилуй! - вскричала старшая его спутница.
     - Оставьте меня в покое, - сказал человек в окошечке.
     - ...и попросите мистера Ходжена, он сейчас в саду, пусть сам пропустит
этих леди. Не бойтесь, сударыня, я не стану ссориться с этим господином,  во
всяком случав не при дамах. Будьте так любезны, сэр, найдите мистера Ходжена
(это он мне дал пропуск, по праву самого близкого друга, а сегодня, я  знаю,
он поет здесь "Гробозора") и передайте, что капитан Костиган шлет ему поклон
и просит выйти сюда и провести этих леди - сам я, сэр, но раз видел Воксхолл
и не нуждаюсь ни в чьем заступничестве, но я хлопочу о дамах:  одна  из  них
никогда здесь не бывала, так неужели же вы  воспользуетесь  тем,  что  я  по
рассеянности потерял билет, и лишите ее этого удовольствия?
     - Лишние разговоры, капитан. Я не могу отлучиться, - сказал  контролер,
и тут капитан крепко выругался, а старшая из женщин воскликнула:
     - Господи помилуй, какая неприятность!
     Младшая же, подняв глаза на капитана, сказала:
     - Ничего, капитан Костиган, мне уже расхотелось идти.  Пойдемте  домой,
маменька. - И хотя ей уже расхотелось идти, она не сдержалась и заплакала.
     - Бедное мое дитя! - сказал  капитан.  -  И  вы,  сэр,  можете  на  это
смотреть, и у вас хватает духу не впустить это невинное создание?
     - Меня  это  не  касается!  -  сердито  выкрикнул  контролер  из  своей
освещенной конурки.
     Тут-то к ним и подошел Артур и протянул Костигану руку со словами:
     - Вы меня не узнаете, капитан?  Пенденнис.  -  А  потом  снял  шляпу  и
поклонился дамам.
     - Мой милый мальчик! Дорогой  мой  друг!  -  вскричал  капитан,  горячо
пожимая  руку  Пенденниса,  и  поспешил  объяснить  ему  то,   что   называл
"несчастным стечением обстоятельств". У него-де был  пропуск  на  двоих,  от
мистера Ходжена, он сейчас в саду, поет (как в Черной Кухне и  на  концертах
для знати) "Гробозора", "Смерть генерала Вулфа", "Кровавое знамя"  и  другие
излюбленные публикой песни,  а  имея  пропуск  на  двоих,  капитан  Костиган
подумал, что по нему пройдут и трое, и вот пригласил своих добрых  знакомых.
Но по пути он потерял пропуск - ума не  приложит,  куда  он  мог  деться!  И
теперь дамам предстояло ехать домой, и одна из них, как  заметил  Пен,  была
этим очень огорчена.
     Мог ли Артур, при своей отзывчивости, не посочувствовать  такому  горю?
Он видел, какой невинно умоляющий взгляд девушка обратила на  капитана,  как
жалко дрогнули ее губы и как она залилась слезами. Он не  пожалел  бы  своей
последней гинеи, чтобы доставить удовольствие этой бедняжке.  Ее  печальный,
умоляющий взгляд оторвался от капитана - она увидела незнакомого человека  и
стала утирать глаза платочком.  Артур  стоял  со  шляпой  в  руке,  краснел,
кланялся -  настоящий  джентльмен,  очень  красивый,  и  наверно,  добрый  и
великодушный. "Кто они такие?"  -  спрашивал  он  себя.  Ему  казалось,  что
старшую он где-то видел.
     - Если я могу вам чем-нибудь быть полезен, капитан Костиган,  -  сказал
он, - я к вашим услугам. У  вас,  кажется,  возникли  затруднения?  Вот  мой
кошелек, прошу вас. И... и у меня самого есть пропуск  на  двоих...  вы  мне
позволите, сударыня?
     Первым побуждением принца Фэрокского было заплатить за всю компанию,  а
о редакционном пропуске не упоминать вовсе, точно он потерял  его,  не  хуже
бедного Костигана. Но чутье, а также внешность обеих женщин подсказали  ему,
что им будет приятнее, если он не станет  корчить  из  себя  grand  seigneur
{Важного барина (франц.).} и, отдав кошелек Костигану, он одной рукой достал
пропуск, а другую, смеясь, предложил старшей из дам;  дамы,  правда,  не  то
слово - они были в шалях и косынках,  в  шляпах,  завязанных  лентами,  и  у
младшей прехорошенькая ножка в крошечном башмачке выглядывала  из-под  очень
скромного серого платья - но  его  высочество  обходился  учтиво  со  всякой
юбкой, из какой бы материи она ни была сшита, и чем смиреннее была  та,  кто
ее носила, тем более он бывал величав и галантен.
     - Фанни, ступай с этим джентльменом, - сказала старшая, - раз уж вы так
добры, сэр... я вас частенько вижу у наших ворот, вы ходите в третий номер к
капитану Стронгу.
     Девушка сделала книксен и продела руку под локоть Артура. Перчатка была
поношенная, но самая ручка - маленькая и изящная. Фанни, хотя и не  ребенок,
не была еще и взрослой. Слезы ее высохли, щеки заливал  детский  румянец,  а
взгляд,   обращенный   к   улыбающемуся   лицу   Артура,   сиял   счастливой
благодарностью.
     Артур покровительственно накрыл ладонью ручку, лежащую на его рукаве.
     - Фанни - какое красивое имя, - сказал он. - Так вы меня,  стало  быть,
знаете?
     - А мы сторожа в Подворье Шепхерда,  сэр,  -  отвечала  Фанни  и  опять
сделала книксен. - Я в Воксхолле еще никогда не была, сэр, папенька и  нынче
не хотел меня пускать, а... ой, господи, красота какая!
     От изумления и восторга она  даже  попятилась,  когда  Королевский  сад
засверкал перед  ней  своими  несчетными  лампионами  -  великолепнее  самых
прекрасных сказок, самых прекрасных пантомим, которые она видела  в  театре.
Радуясь ее радости, Пен прижал к боку доверчивую ручку,  вцепившуюся  в  его
рукав. "Чего бы я не дал, чтобы  испытать  такую  радость!"  -  подумал  наш
пресыщенный герой.
     - Ваш  кошелек,  любезный  Пенденнис,  -  раздался  позади  него  голос
капитана. - Желаете пересчитать? Будьте покойны... Нет?  Вы  верите  старому
Джеку Костигану (видите, сударыня, он мне верит). Вы мой спаситель, Пен.  (Я
знаю его с детства, миссис Болтон, он - владелец замка Фэрокс, и сколько  же
бокалов кларета я  там  осушил  со  знатью  его  родного  графства!)  Мистер
Пенденнис,  вы  мой  спаситель,  и  я  вас   благодарю...   моя   дочь   вас
поблагодарит... Мистер Симпсон, сэр, ваш покорный слуга.
     Да, Пен был  великолепен  в  своей  галантности,  по  чего  стоило  это
великолепие по сравнению с тем, как раскланивался направо и налево Костиган,
как он кричал "браво" певцам!
     Капитан  Костиган,  числивший  в  своей  родословной   целую   вереницу
ирландских королей, вождей племен и прочих исторических  личностей,  считал,
разумеется, ниже своего достоинства идти под руку с дамой, которая подметает
его комнату и жарит ему бараньи котлеты. Всю дорогу от Подворья Шепхерда  до
Воксхолла он шел рядом с обеими своими дамами, покровительственно и  любезно
обращая их внимание на интересные дома и церкви и разглагольствуя, по своему
обыкновению, о других городах и странах, какие ему довелось  посетить,  и  о
людях высокого звания, с которыми он имел  честь  общаться;  и  трудно  было
ожидать, что,  прибыв  в  эти  королевские  владения  и  освещенный  сиянием
двадцати тысяч добавочных лампионов, он уронит  свое  достоинство  и  подаст
руку даме, мало чем отличающейся от служанки или уборщицы.
     Пена такие соображения не смущали. Мисс Фанни  Болтон  не  стелила  его
постель и не подметала квартиру, и ему  вовсе  не  хотелось  отпускать  свою
хорошенькую  спутницу.  А  Фанни,  опираясь  на  руку  такого   благородного
защитника, вся разрумянилась и живой блеск ее глаз сделался еще  живее.  Она
разглядывала других дам, во множестве гулявших по саду  под  защитой  других
джентльменов,  и  думала,  что  ее  джентльмен  из  всех  самый  красивый  и
представительный. В Воксхолле, как всегда, собрались в поисках  удовольствий
люди всевозможного звания:  развеселые  молодые  медики,  беспутные  молодые
клерки и купеческие сынки, завзятые щеголи из гвардейских полков  и  прочие.
Был здесь и старик Крокус, увивавшийся около мадемуазель Аллюр, которая  уже
исполнила свой номер в цирке и теперь прохаживалась по дорожкам, опираясь на
руку милорда, и очень громко  разговаривала  по-французски,  пересыпая  свою
речь самыми крепкими и красочными словечками родного языка.
     Крокус увивался около  мадемуазель  Аллюр,  а  маленький  Том  Тафтхант
увивался около лорда Крокуса и был вполне доволен таким своим уделом.  Когда
бы Дон-Жуан ни задумал перелезть через стену, всегда  найдется  какой-нибудь
Лепорелло, который подержит лестницу. Том Тафтхант был всегда готов услужить
престарелому  виконту,  нарезать  у  него  за  ужином  жареного   фазана   и
приготовить салат. Когда Пен со своей юной  дамой  встретил  виконта  и  его
друзей, старый пэр только глянул на  Артура  в  знак  приветствия  и  тотчас
скользнул плотоядным взглядом  под  шляпку  его  спутницы.  А  Том  Тафтхант
дружески покивал Артуру, сказав: "Добрый вечер, милейший!" - и посмотрел  на
главного героя этой повести с чрезвычайно хитрым видом.
     - Это самая лучшая наездница от Астли, я ее там видела, - сказала  мисс
Болтон, глядя вслед мадемуазель Аллюр. - А кто этот старик? Это не он  стоит
с бичом на арене?
     - Это лорд виконт Крокус, мисс Фанни, - назидательно произнес  Пен.  Он
не хотел кольнуть девушку; ему приятно было опекать  ее  и  отнюдь  не  было
неприятно, что она так хороша собой, что она повисла у него на  руке  и  что
престарелый Дон-Жуан это видел.
     А Фанни была очень хороша собой: темные, ясные глаза, жемчужные  зубки,
губы почти такие же алые, как у мадемуазель Аллюр, когда та наложит грим.  А
как по-разному звучали их голоса и как непохоже друг на друга они смеялись!
     Надобно сказать, что сама Фанни лишь в последнее  время,  заглядывая  в
зеркальце над камином у Бауза - Костигана, когда стирала с него пыль, начала
догадываться, что она красива. Еще год назад это была нескладная,  угловатая
девочка и отец смеялся над ней, а товарки по школе (школа  мисс  Минифер  на
Ньюкасл-стрит, близ Стрэпда; ее  младшая  сестра  мисс  М.,  в  182...  году
исполняла главные роли в турне по Норичу, и сама она не  без  успеха  играла
два сезона в Опере и в "Сэдлерс-Уэлзе", пока не сломала ногу,  свалившись  в
люк), - повторяю, школьные товарки Фанни ни в грош ее не ставили,  пока  она
обучалась у мисс Минифер, и считали неряшкой и дурнушкой.  Так,  незаметный,
почти невидимый глазу в темной сторожке Подворья Шепхерда, распустился  этот
прекрасный цветок.
     И вот теперь девушка держала Пена под руку и они  вместе  прогуливались
по дорожкам. Как ни опустел Лондон, там все же еще оставалось  миллиона  два
жителей и среди них - кое-кто из знакомых мистера Артура Пенденниса.
     Одинокий и печальный, засунув руки в карманы и при  встрече  с  Артуром
отделавшись унылым кивком, прошел Генри Фокер. Генри пытался облегчить  себе
душу быстрой сменой мест и развлечений. Но, бродя  по  темным  дорожкам,  он
думал о Бланш. С мыслью о ней  он  разглядывал  лампионы,  с  мыслью  о  ней
обратился к гадалке и был сильно разочарован, услышав  от  цыганки,  что  он
влюблен в  жгучую  брюнетку,  которая  составит  его  счастье;  а  во  время
концерта, хотя мистер Момус пел самые залихватские свои куплеты и  загадывал
самые удивительные загадки, улыбка ни разу  не  коснулась  его  губ.  Правду
сказать, он вовсе и не слышал мистера Момуса,
     Неподалеку от него тот же концерт слушали Пен  и  мисс  Болтон,  и  Пен
только посмеялся, когда она обратила  внимание  на  удрученный  вид  мистера
Фокера.
     Фанни спросила, почему этот чудной человечек такой печальный.
     - Кажется, он несчастлив в любви, - сказал Пен. - Это хоть  кого  может
опечалить,   правда,   Фанни?   -   И   он   обратил   на   нее    горделиво
покровительственный взгляд, как Эгмонт на Клерхен в драме Гете,  или  Лестер
на Эми в романе Скотта.
     - Несчастлив в любви? Ах бедненький! -  вздохнула  Фанни,  и  глаза  ее
обратились на Гарри, полные ласки и жалости; но он не увидел этих прекрасных
темных глаз.
     -  Мистер  Пенденнис,  мое  почтенье!  -  раздался  голос.  Голос  этот
принадлежал молодому человеку в просторном белом сюртуке  с  красным  шейным
платком,  на  который  был  отвернут  грязноватый  воротничок,   открывавший
сомнительной чистоты шею, - с большой булавкой, может быть, золотой, а может
быть, и нет, в фантастическом жилете с аляповатыми стеклянными пуговицами  и
в панталонах, громко заявлявших: "Поглядите, до чего мы дешевые и кричащие и
какой немытый франт наш хозяин!" - с короткой тросточкой  в  правом  кармане
сюртука и с дамой в розовом атласе с левого бока.
     - Мое почтенье! Небось забыли меня? Хакстер, из Клеверинга.
     - Здравствуйте, мистер Хаксгер, - отве