Уильям Мейкпис Теккерей. История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага Роман ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с английского М. Лорие Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 6. М., "Художественная литература", 1977 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- КНИГА ВТОРАЯ Глава XXXIX Повествует о делах мистера Гарри Фокера После рокового восхитительного вечера на Гровнер-Плейс сердце мистера Гарри Фокера пребывало в таком волнении, какого трудно было ожидать от человека, столь преисполненного житейской мудрости. Если вспомнить, какие дельные советы он в прежние дни давал Пену и как рано обнаружилось в этом способном юноше знание света; если принять в рассуждение, что, непрестанно ублажая свою особу, как и подобает джентльмену с его средствами и связями, он должен был бы еще больше очерстветь душой и с каждым днем делаться все равнодушнее к кому бы то ни было, кроме мистера Гарри Фокера, - поистине достойно удивления, что и он попал в ту беду, какая раза два-три в жизни постигает большинство из нас, и здравый его рассудок пришел в смятение из-за женщины. Но Фокер, хоть и умудренный не по летам, был как-никак мужчиной. Подобно Ахиллесу, или Аяксу, или лорду Нельсону, или нашему прародителю Адаму, он не мог избежать общей участи, и вот его час настал, и юный Гарри пал жертвой всесильной владычицы - Любви. Когда он, проводив в тот вечер Артура Пенденниса до его двери в Лемб-Корте, явился в Черную Кухню, джин и жареная индейка показались ему безвкусными, шутки собутыльников пресными; а когда мистер Ходжен, исполнитель "Гробозора", затянул новую песню "Кот в чулане", еще более жуткую и уморительную, Фокер, хоть и показал себя его другом, хоть и крикнул: "Браво, Ходжен!" - как того требовала простая вежливость и утвердившаяся за ним репутация одного из столпов Черной Кухни, - не расслышал толком ни слова этой песни, приобретшей впоследствии столь широкую известность. Очень поздно, очень усталый, он проскользнул в отведенное ему крыло отчего дома и добрался до пуховой подушки, но и в горячечном сне образ мисс Амори не давал ему покоя. Боже мой, до чего же скучны и противны показались ему теперь его прежние занятия и знакомства! До сих пор он почти не бывал в обществе женщин своего круга. Он называл их "скромными женщинами". Эта добродетель, коей они, будем надеяться, обладали, не возмещала в глазах мистера Фокера отсутствия более веселых качеств, которых было лишено большинство его родных и которые он находил за кулисами, у молоденьких актрис. С матерью, пусть доброй и нежной, ему было неинтересно; с кузинами, дочками почтенного графа Рошервилля, он смертельно скучал. Одна из них была ученая женщина и увлекалась геологией; другая была лошадница и курила сигары; третья была привержена Низкой церкви и высказывала неприлично еретические взгляды касательно религии - так, по крайней мере, утверждала четвертая, которая, со своей стороны, держалась самой что ни на есть Высокой церкви, в чулане при своей спальне устроила молельню и круглый год постилась по пятницам. Уговорить Фокера ездить к ним в Драммингтон стоило неимоверных трудов. Он клялся, что лучше пойдет в тюрьму вертеть ножную мельницу. Да и хозяева не очень его жаловали. Лорд Эрит, наследник лорда Рошервилля, СЧИТАЛ своего кузена пошляком, презирал его за низменные вкусы и невоспитанность; Фокер же, с неменьшими основаниями, уверял, что Эрит - ханжа и тупица, снотворное всей палаты общин, зубная боль спикера, нуднейший из филантропствующих болтунов. А сам Джордж Роберт, граф Грейвзенд и Рошервилль, не мог забыть, как однажды вечером, когда он милостиво согласился сыграть со своим племянником на бильярде, сей юноша ткнул его кием в бок и сказал: "Ну, старый хрыч, видал я на своем веку плохие удары, но такого не запомню". Он с ангельской кротостью доиграл партию, ибо Гарри был не только его племянником, но и гостем; однако ночью с ним чуть не случился припадок, и он не выходил из своих покоев до самого отъезда Фокера в Оксбридж, где юный герой в то время заканчивал курс своего образования. Для почтенного графа это был страшный удар; в семье ни словом не упоминали о злосчастном происшествии; когда Фокер навещал их в Лондоне или в деревне, граф сторонился молодого богохульника, как чумы, и при встрече с ним едва мог заставить себя выдохнуть "здрасте". Но он не захотел разбить сердце своей сестры Агнес, отказав Гарри от дома; да и не в его силах было порвать со старшим мистером Фокером, ибо между ними состоялось немало частных бесед, в ходе которых граф, в обмен на полученные от мистера Фокера банковские чеки, вручал ему свои автографы, содержавшие, помимо сиятельной подписи, различные цифры и слова "обязуюсь уплатить...". Вдобавок к четырем дочерям, чьи разнообразные достоинства мы только что перечислили, бог благословил графа Рошервилля еще одной, пятой по счету, леди Энн Милтон, которой участь была предначертана с младенческих лет. Родители ее, совместно с ее теткой, порешили, что когда Гарри Фокер достигнет подходящего возраста, леди Энн выйдет за него замуж. С этой мыслью она свыклась еще тогда, когда бегала в фартучках, а маленький грязнуля Гарри приезжал весь в синяках из школы в Драммингтон, или к себе домой в Логвуд, где леди Энн часто гостила. Оба они подчинились решению старших без ропота и возражений. О том, чтобы ослушаться отца, леди Энн не могла и помыслить, как не могла Есфирь помыслить о том, чтобы не выполнить велений Артаксеркса. Наследник дома Фокеров тоже не прекословил. Отец сказал ему: - Гарри, мы с твоим дядюшкой сговорились, что придет время - ты женишься на леди Энн. Она бесприданница, но хороших кровей и с лица приятна, а я тебя обеспечу. Ежели откажешься - получишь после матери ее долю, да будешь, пока я жив, получать две сотни в год. И Гарри, знавший, что его родитель не бросает слов на ветер, отвечал: - Ладно, сэр, если Энн согласна, так и я не против. Она очень недурна. - И в жилах у ней течет лучшая кровь Англии, Та же, что у твоей матери, что у тебя, - сказал пивовар. - А это самое главное. - Ладно, сэр, как угодно. Когда я понадоблюсь, дернете сонетку. Только это ведь не к спеху. Вы, надеюсь, не "будете нас торопить? Я бы хотел до женитьбы еще пожить в свое удовольствие. - Живи, кто тебе мешает, - благосклонно разрешил родитель, и затем они почти не возвращались к этому предмету; мистер Гарри продолжал развлекаться на свой лад, только повесил небольшой портрет кузины в своей гостиной, среди французских гравюр, любимых актрис и танцовщиц, скаковых лошадей и дилижансов, что были ему по вкусу и составляли его галерею. Портрет был но бог весть что - простенькое круглое личико с кудряшками, - и, нужно признать, не имел никакого вида рядом с мадемуазель Петито, танцующей на радуге, и улыбающейся мадемуазель Редова в красных сапожках и уланской шапке. Леди Энн Милтон, будучи обручена и пристроена, выезжала в свет меньше, чем ее сестры, и часто сидела дома, в большом особняке на Гонт-сквер, когда ее мамаша и остальные девицы отправлялись в гости. Они разговаривали и танцевали с бесконечно сменявшимися кавалерами, и историям об этих кавалерах не было конца. А о леди Энн была известна одна-единственная история: она - невеста Гарри Фокера, и ни о ком другом ей думать не положено. История не особенно занимательная. Так вот, едва Фокер проснулся наутро после обеда у леди Клеверинг, как перед внутренним его взором возникла Бланш с ее ясными серыми глазами и пленительной улыбкой. В ушах зазвучал ее голос: "Мечтая встретить взгляд моей отрады, моей отрады", - и бедный Фокер, сидя в постели под пунцовым шелковым одеялом, стал жалобно напевать памятную мелодию. Прямо перед ним висела французская гравюра: турчанка и ее любовник-грек, застигнутые на месте преступления почтенным турком - супругом сей дамы; с другой стены глядела другая французская гравюра: всадник и всадница целуются на всем скаку; по всей спальне были развешаны столь же целомудренные французские гравюры - балетные нимфы в газовых юбочках, прелестные иллюстрации к романам; попадались и английские шедевры - то мисс Пинкни (из Королевской оперы) в обтягивающем трико - в своей любимой роли пажа, то мисс Ружмон в виде Венеры, причем ценность их еще увеличивали изящные собственноручные подписи - Мария Пинкни, Фредерика Ружмон. Такие-то картинки составляли усладу нашего славного Гарри. Он был не хуже многих других - самый обыкновенный бездельник, весельчак и кутила; а если в его комнатах было многовато произведений французского искусства (простодушная леди Агнес, входя в апартаменты, где ее сынок сидел в облаках благоуханного дыма, не раз бывала ошеломлена при виде какой-нибудь новинки) - так не будем забывать, что он был богаче большинства своих сверстников, а стало быть, ничто не мешало ему ублажать свою душу. На тумбочке у кровати, среди ключей, золотых монет, сигарниц и веточки вербены - подарка мисс Амори - лежало письмо от мисс Пинкни, написанное с полным пренебрежением к правописанию и каллиграфии, начинающееся словами "Милый Хоки-Поки-Фоки" и содержащее напоминание о том, что подошел срок давно обещанного обеда в гостинице "Слон и Замок" в Ричмонде; а также приглашение в отдельную ложу на имевший вскоре состояться бенефис мисс Ружмон, а также пачка билетов на "Вечер в честь Бена Баджена, гордости Северного Ланкашира, в "Треуголке" Мартина Фонса, что на Сент-Мартинс-лейн, где Сэм-Задира, Дик-Петух и вустерширский чемпион "Наповал" наденут перчатки на радость любителям доброго старого британского бокса", - эти и подобные напоминания о делах и утехах мистера Фокера лежали на столике у его изголовья, когда он проснулся. До чего убоги казались теперь все эти радости! На что ему Сэм-Задира и вустерширский чемпион? На что ему эти французские гравюры - только пялятся со стен! (Давно ли он видел в них венец творения?) И Пинкни хороша: в каждом слове сажает ошибки, а еще смеет называть его "Хоки-Фоки"! При мысли, что нужно тащиться на обед в "Слон и Замок" с этой старухой (ей ведь лет тридцать семь, не меньше), он испытывал унылое отвращение, хотя еще вчера поездка эта очень его прельщала. Любящая матушка, взглянув в то утро на сына, заметила, как бледны его щеки и смутен его вид. - Зачем только ты все играешь на бильярде у этого противного Спратта? - спросила леди Агнес. - Чует мое сердце, бильярд тебя погубит! - Бильярд ни при чем, - мрачно возразил Гарри. - Ну, значит, все зло в этой ужасной Черной Кухне. Ты знаешь, Гарри, я все собираюсь написать жене тамошнего хозяина, попросить ее о любезности - чтобы она, когда готовит тебе пунш, вина подливала самую чуточку, да еще чтобы последила, надеваешь ли ты шарф, когда выходишь на улицу. - Что ж, напишите, матушка, миссис Кэтс очень добрая и заботливая женщина. Но Черная Кухня тоже не при чем, - добавил он с замогильным вздохом. Леди Агнес ни в чем не отказывала сыну и никогда не уговаривала его переменить образ жизни, за что юный Гарри платил ей полным доверием: ему и в голову не приходило скрывать от нее, где он проводит время; напротив, он угощал ее отборными анекдотами, принесенными из клубов и бильярдных, и добрая мамаша выслушивала их с наслаждением, хоть и не понимала. - Мой сын бывает у Спратта, - сообщала она своим близким друзьям. - Нынче все молодые люди ездят к Спратту, прямо с бала. Это de rigueur {Так принято (франц.).}, милочка; на бильярде сейчас играют так же, как во времена мистера Фокса играли в макао и в азарт. Да, да, отец мне сколько раз говорил - они с мистером Фоксом всегда играли у Брукса до девяти часов утра, а я его помню в Драммингтоне, я тогда была еще девочкой, в песочном жилете и черных атласных панталонах с чулками. Мой брат Эрит в молодости никогда не играл и спать ложился рано, - у него здоровье было слабое, - но мой сын, конечно, должен жить как все. И еще он часто бывает в одном месте, которое называется Черная Кухня, там собираются все писатели и умные люди, в обществе их не встретишь, но для Гарри знакомство с ними очень интересно и полезно, там обсуждают все самые животрепещущие вопросы, а отец мне сколько раз говорил, что наш долг - поощрять литературу, он все хотел пригласить в Драммингтон покойного доктора Джонсона, только доктор Джонсон умер. Да, и к нему приезжал мистер Шеридан и пил очень много вина - в то время все пили очень много вина, у отца счет от виноторговца был в десять раз больше, чем у Эрита, - Эрит погреба совсем не держит, а что нужно, покупает у Фортнума и Мейсона... - Обедом нас вчера угостили на славу, - заговорил хитроумный Гарри. - Бульон у них лучше нашего. Муфле во все перекладывает эстрагона. И сюпрем де воляй был очень вкусный, просто объедение, у Муфле так не получается. А пломбирь вы пробовали, матушка? А желе с мараскином? Желе с мараскином было просто необыкновенное! Леди Агнес согласилась, как почти всегда соглашалась с мнениями сына, а хитрец продолжал так: - Красивый у Клеверингов дом. Можно сказать, не поскупились. И серебро великолепное. С этим леди Агнес тоже согласилась. - Очень приятные люди эти Клеверинги. - Гм, - сказала леди Агнес. - Я понимаю, леди Клеверинг простовата, но сердце у нее предоброе. - Это правда, - подтвердила леди Агнес, она ведь и сама была на редкость добросердечна. - А сэр Фрэнсис - он при дамах все больше молчит, но после обеда он цросто блистал, очень интересный человек, и сколько знает! Когда вы пригласите их на обед, матушка? Только не откладывайте! Он проглядел записную книжечку леди Агнес и выбрал день, всего через две недели (ему они показались вечностью!), на который следовало пригласить Клеверингов. Послушная леди Агнес тут же написала приглашение. С мужем она в таких случаях не советовалась: у него был свой круг знакомых, свои привычки, и на приемах жены он обычно не присутствовал. Гарри прочел карточку. В ней оказалось одно досадное упущение. - А что же вы не пригласили мисс... как ее?.. Ну, мисс Амори, дочку леди Клеверинг? - Эту вертушку? - воскликнула леди Агнес. - Стоит ли, Гарри? - Мисс Амори непременно нужно пригласить. Я... я хочу позвать Пенденниса, а он... он по ней вздыхает. И неужели вам не понравилось, как она поет? - Она показалась мне недостаточно скромной, а пения ее я не слышала. Она, по-моему, и пела-то только для тебя и для мистера Пенденниса. Но если тебе так хочется, я могу ее пригласить. И имя мисс Амори было вписано в карточку после имени ее матери. С успехом завершив сей дипломатический маневр, Гарри нежно расцеловал свою родительницу, удалился к себе и, растянувшись на оттоманке, долго мечтал о том дне, когда прелестная мисс Амори войдет в дом его предков, и измышлял сотни фантастических способов встретиться с нею. Из заграничного путешествия мистер Фокер вывез лакея-полиглота, который сменил Дурачину и снизошел до того, чтобы прислуживать за обедом в вышитой муслиновой манишке, при золотых запонках и цепочках. Уроженец неведомо какой страны, говорящий на всех языках одинаково плохо, лакей этот оказывал мистеру Гарри весьма разнообразные услуги - прочитывал всю корреспонденцию милого юноши, знал наперечет все места, где он любил проводить время и адреса всех его знакомых и подавал к столу, когда молодой хозяин устраивал обеды для тесного круга друзей. Когда Гарри после разговора с матерью лежал на софе, запахнувшись в роскошный шлафрок и в мрачном молчании дымя трубкой, Анатоль, вероятно, тоже заметил его душевное смятение, но, как человек воспитанный, ничем не выказал своего сочувствия. Когда Гарри стал одеваться для утреннего выхода, угодить на него не было никакой возможности, до того он сердился и придирался: он переменил и с проклятиями отверг с полдюжины панталон разных оттенков, клетчатых и в полоску; все сапоги казались ему нечищеными, все сорочки - слишком кричащего рисунка. Он надушил белье и собственную особу с необыкновенной щедростью, а затем, к великому изумлению лакея, краснея и запинаясь, задал ему вопрос: - Помните, Анатоль, когда я вас нанимал, вы, кажется, сказали, что умеете... гм... завивать волосы? Лакей подтвердил, что умеет. - Cherchy alors une paire de tongs-et-curly moi un peu {Тогда найдите щипцы и завейте меня немножко (искаж. франц.).}, - сказал мистер Фокер уже более непринужденно, и слуга, недоумевая, что случилось с его хозяином, - то ли влюбился, то ли на маскарад собрался, - пошел спрашивать щипцы; сперва к старику лакею, который одевал мистера Фокера-старшего, - но у того на всей его лысой макушке щипцы едва ли нашли бы и сотню волосков, в которые вцепиться, - затем к камеристке, ведавшей мягкими каштановыми накладками леди Агнес. А раздобыв щипцы, Анатоль до тех пор трудился над космами Гарри, пока голова у него не стала курчавая, как у негра, после чего юноша тщательно закончил свой роскошный туалет и приготовился выйти из дому. - На какой час прикажете заказать карету к дому мисс Пинкни, сэр? - шепотом спросил его лакей. - А ну ее к черту! Отмените обед... я не могу ехать! - вскричал Фокер. - Впрочем, нет, нельзя. Вот проклятье! Будут и Пойнц, и Ружмон, и все остальные... К шести часам, Анатоль, на углу Пелхэм-стрит. Карета, о которой шла речь, не была собственностью мистера Фокера, он нанимал ее для увеселительных поездок; однако в то утро ему потребовался и один из его собственных экипажей, и как вы думаете, читатель, для какой цели? Да для того, чтобы отправиться в Лемб-Корт с заездом на Гровнер-Плейс (которая, как всем известно, находится как раз на пути с Гровнер-стрит в Темпл), где он доставил себе удовольствие, задрав голову, поглядеть на розовые занавески мисс Амори, после чего покатил к Пену в Темпл. А почему ему так не терпелось повидать своего друга Пена? Почему он так по нем соскучился? Неужто он не надеялся просуществовать этот день без Пена, которого только накануне вечером видел живым и здоровым? За те два года, что Пен жил в Лондоне, Фокер навестил его от силы пять раз. Так что же теперь гнало его в Темпл? Что? Если эти строки читают какие-нибудь юные девицы, я могу сообщить им одно: когда их постигнет та же беда, что уже двенадцать часов как постигла Гарри, им покажутся интересными люди, до которых еще вчера им не было никакого дела; а с другой стороны, особы, к которым они словно бы питали самые теплые чувства, окажутся невыносимо скучными и неприятными. Дражайшая Элиза или Мария, которой вы еще недавно писали письма и посылали пряди волос неимоверной длины, вдруг станет вам так же безразлична, как самая нудная из ваших родственниц; зато к _его_ родственникам вы почувствуете такой живой интерес, такое горячее желание заслужить благосклонность _его_ матушки, такую симпатию к милому, доброму старику - _его_ отцу! Если _он_ бывает в таком-то доме, чего вы не сделаете, чтобы и вас туда приглашали! Если у _него_ есть замужняя сестра, вам захочется проводить у нее все утренние часы. Ваша служанка с ног собьется, по два-три раза в день бегая к ней с записками от вас, чрезвычайно важными и срочными. Вы будете горько плакать, если маменька выскажет недовольство по поводу того, что вы слишком часто бываете у него в доме. Не понравиться в этой семье вам может разве что его младший брат, который проводит дома каникулы и упорно не уходит из комнаты, когда вы беседуете с только что обретенной подругой - его младшей сестрой. Что-нибудь в этом роде непременно с вами случится, милые девицы, по крайней мере, будем на это надеяться. Да, вы непременно должны пережить озноб этой сладкой горячки. Ваши матери пережили то же до вашего рожденья, хоть и не всегда готовы в том признаться, и предметом их страсти был, разумеется, ваш папенька - кто же еще? И те же муки переносят ваши братья - только по-своему. Более эгоистичные, чем вы, более своенравные и нетерпеливые, они сломя голову бросаются вперед, когда на сцене появляется предназначенная им судьбой чаровница. Если же они - и вы - остаетесь спокойны, да поможет вам бог! Как было сказано применительно к игре в кости, самое лучшее - любить и выиграть, а если уж нет, так проиграть, но любить. Ну и вот, если вы спросите, почему Гарри Фокер так спешил повидать Артура Пенденниса и внезапно проникся к нему такой любовью и уважением, мы ответим: потому что в глазах мистера Фокера Пен приобрел подлинную ценность; сам не будучи розой, Пен много времени провел подле этого благоуханного, цветка. Ведь он вхож в ее лондонский дом... он ее сосед в деревне... он знает о ней все на свете. Интересно, что сказала бы леди Энн Милтон, кузина и нареченная мистера Фокера, если б знала, какие страсти: кипят в груди этого смешного человечка! Увы! Когда Фокер приехал в Лемб-Корт и поднялся на четвертый этаж, оставив свою коляску услаждать взоры юных клерков, которые бездельничали под аркой, ведущей во Флаг-Корт, выходящий, в свою очередь, в переулок Верхнего Темпла, - Уорингтон оказался дома, а Пена не было. Пен ушел в типографию держать корректуру. Может, Фокер выкурит трубку, или послать уборщицу за пи- вом? - осведомился Уорингтон, с веселым удивлением разглядывая роскошный наряд и сверкающие сапоги надушенного молодого аристократа. Но ни табак, ни пиво не соблазнили Фокера: у него очень важное дело. И он помчался по следам Пена в редакцию газеты "Пэл-Мэл". Но Пен уже ушел оттуда. А Фокеру он был нужен для того, чтобы вместе заехать с визитом к леди Клеверинг. Безутешный, он кое-как скоротал время в клубе, когда же настал час визитов, решил, что будет просто невежливо не завезти леди Клеверинг свою карточку. Когда дверь перед ним отворилась, он не решился спросить, дома ли хозяйка и, терзаемый бессловесной мукой, только вручил Джимсу две карточки. Джиме принял их, почтительно склонив напудренную голову. Свежевыкрашенная дверь захлопнулась. Чаровница была все так же далеко, хоть и так близко. Из гостиной, пролетая над геранью, украшавшей балкон, к нему донеслись звуки фортепьяно и пение сирены. Ему очень хотелось постоять и послушать, но разве можно? - Поезжай к Тэттерсолу, - приказал он груму сдавленным от волнения голосом, - и приведи мою верховую лошадь. - Коляска укатила. На счастье мистера Фокера, как раз в ту минуту, когда он садился на свою лошадку, к подъезду леди Клеверинг подкатило то самое великолепное ландо, которое мы пытались описать в одной из предыдущих глав. Верхом на своем скакуне Фокер прятался за воротами Грин-парка, не спуская глаз с коляски, пока не увидел, как в нее села леди Клеверижг, а потом... кем же еще могло быть это райское видение в наряде из паутинки, в розовой шляпке и с голубым зонтиком, как не обворожительной мисс Амори? Ландо повезло своих владелиц в модную давку мадам Ригодон, в лавку шерстяных изделий миссис Булей - кто знает, в какие еще места, милые дамским сердцам? Затем оно покатило к Хантеру есть мороженое, ибо леди Клеверинг не страдала излишней застенчивостью и любила не только проехаться по улицам в самой заметной из всех лондонских колясок, но и показать себя людям. Поэтому она, в своей белой шляпке с желтым пером, так долго ела огромную порцию розового мороженого на солнышке перед лавкой Хантера, что Фокер и сопровождавший его грум в красной ливрее уже устали прятаться за деревьями. Наконец она проследовала в Хайд-парк, и Фокер рванулся вперед. Зачем? Только затем, чтобы удостоиться кивка от мисс Амори и ее матушки, чтобы раз десять попасться им навстречу, чтобы строить им глазки с другой стороны канавы, где собираются всадники, когда в Кенсингтонском саду играет музыка. А что проку смотреть на женщину в розовой шляпке через канаву? И много ли пользы от кивка? Удивительно, что мужчины довольствуются такими радостями или, если и не довольствуются, столь жадно их ищут! В этот день Гарри, обычно такой разговорчивый, не обменялся со своей чаровницей ни единым словом. В молчании он смотрел, как она снова села в коляску и уехала, сопровождаемая чуть насмешливыми поклонами небольшой кучки молодых людей. Один из них заметил, что индийская вдовушка - мастерица пускать по ветру папашины рупии; другой сказал, что ей следовало бы сжечь себя живьем, а деньги оставить дочери. Еще кто-то спросил, что за птица Клеверинг, и старый Том Илз, который знал всех и каждый божий день появлялся в парке на своем сером, любезно объяснил, что имение Клеверингу досталось заложенное и перезаложенное; что за ним еще смолоду утвердилась худая слава, что он, по слухам, имеет долю в одном игорном доме, а в бытность свою в полку показал себя трусом - это уж точно. - Он и по сей день играет, чуть не все вечера проводит в притонах, - добавил мистер Илз. - Куда же ему и деваться от такой-то жены, - заметил некий шутник. - Он дает превосходные обеды, - сказал Фокер, вступаясь за честь своего вчерашнего хозяина. - Охотно верю. И, скорей всего, не приглашает Илза, - подхватил шутник. - Эй, Илз, вы бываете на обедах у Клеверинга... у бегум? - Я?! - вскричал мистер Илз, который пошел бы обедать к самому Вельзевулу, если бы знал, что он держит хорошего повара, а потом малевал бы своего хозяина страшнее, чем он создан природой. - А почему бы и нет, хоть вы и черните его напропалую, - продолжал шутник. - Говорят, у них бывает очень мило. Клеверинг после обеда засыпает, бегум сильно веселеет от вишневки, а молодая девица поет романсы молодым людям. Она ведь хорошо поет, верно, Фокер? - Еще бы! Понимаете, Пойнц, - она поет как... ну, как это называется?.. Как русалка, только их как-то не так зовут. - Никогда не слышал, чтобы русалка пела, - отвечал шутник Пойнц. - Кто слышал, как поют русалки? Илз, вы старый человек, вы их слышали? - Черт побери, Пойнц, не издевайтесь надо мной, - сказал Фокер, весь красный и чуть не плача. - Вы ведь понимаете, кого я имею в виду - ну, эти у Гомера. Я же никогда не говорил, что я ученый. - Никто вас в этом и не обвиняет, милейший, - возразил Пойнц, и Фокер, пришпорив лошадь, поскакал по Роттен-роу, в вихре разнообразных чувств, желаний, обид. Да, он жалел, что ничему не учился в школьные годы, а то он натянул бы нос всем этим нахалам, что вертятся вокруг нее, и говорят на иностранных языках, и пишут стихи, и рисуют ей в альбом картинки, и все такое. "Что я перед нею? - думал маленький Фокер. - Она - сплошная душа, ей написать стихи или сочинить музыку - все равно что мне выпить кружку пива... Пива? Черт возьми, я только на это и гожусь, чтобы пить пиво. Несчастный невежда, у меня только и есть за душой, что "Портер Фокера". Я загубил свою молодость, все латинские переводы за меня писали товарищи. И вот вам, пожалуйста. Ох, Гарри Фокер, каким же ты был болваном!" Под этот скорбный монолог он проскакал до конца Роттен-роу и, свернув на проезжую дорогу, чуть не налетел на вместительную старинную семейную колымагу. Он бы и не обратил на нее внимания, но тут веселый голосок прокричал: "Гарри! Гарри!" - и, подняв голову, он узрел свою тетку леди Рошервилль и двух ее дочерей, из которых та, что окликнула его, была его суженая, леди Энн. Он шарахнулся в сторону, бледный, испуганный; его пронзила мысль, которая весь этот день ни разу его не потревожила: вот она, его судьба, вот здесь, на переднем сиденье коляски. - Что с тобой, Гарри? - спросила леди Энн. - Почему ты такой бледный? Слишком много куришь и кутишь, скверный ты мальчишка! Фокер растерянно протянул: "Здрасте, тетушка, здравствуй, Энн", - пролепетал что-то насчет срочного дела, - взглянув на часы, он и вправду сообразил, что компания в карете дожидается его уже около часа, - и помахал на прощанье рукой. В одно мгновенье человечек и лошадка скрылись из глаз. Колымага покатила дальше. В сущности, никому из сидевших в ней не было дела до него: графиня занималась своим спаниелем, леди Люси устремила глаза и мысли на томик проповедей, а леди Энн - на новый роман, который сестры только что взяли в библиотеке. Глава XL, в которой читатель попадает и в Ричмонд и в Гринвич Обед в Ричмонде показался бедному Фокеру самым скучным развлечением, на какое человек когда-либо тратил деньги. "И как только, черт возьми, эти люди могли мне нравиться, - думал он. - У Ружмон морщины под глазами, а красок на щеках наложено, как у клоуна в пантомиме. Эту Пинкни просто нет сил слушать. Терпеть не могу, когда женщина распускает язык. А старик Крокус! Прикатил сюда в своей каретке с фамильной короной, еле втиснулся между мадемуазель Корали и ее мамашей! Черт знает что! Пэр Англии и наездница от Франкони. Это уж слишком, честное слово. Я не какой-нибудь надменный аристократ, но это уж слишком! - О чем задумался, Фоки? - громко спросила мисс Ружмон, выпустив сигару из очень алых губ и глядя на юношу, который сидел во главе стола, погруженный в свои мысли, словно не видя тающего мороженого, нарезанных ананасов, полных и пустых бутылок, фруктов, осыпанных сигарным пеплом, и прочих остатков десерта, потерявшего для него всякую прелесть. - А разве Фокер когда-нибудь думает? - протянул мистер Пойнц. - Эй, Фокер, вот тут одна любознательная красавица интересуется, каковы сейчас эманации вашего сверхвысокого и архиострого интеллекта! - Что он такое городит, этот Пойнц? - спросила мисс Пинкни у своего соседа. - Терпеть его не могу. Насмешник и грубиян. - Ах, милорд, какой смешной маленький человек этот маленький Фокэр, - сказала мадемуазель Корали на своем родном языке, со звонко гнусавым выговором солнечной Гаскони, где зажглись огнем ее смуглые щеки и черные глаза. - Какой смешной человек! Он не кажется и двадцать лет. - Хотел бы я быть в его возрасте! - вздохнул почтенный Крокус, склоняясь багровым лицом к большому бокалу с кларетом. - C'te jeunesse! Peuh! Je m'en fiche {Уж эта молодежь! Плевать я на нее хотела (франц.).}, - сказала мадам Брак, мать Корали, и взяла изрядную понюшку табаку из миниатюрной табакерки лорда Крокуса. - Je n'aime que les hommes faits, moi. Gomme milord. Coralie! N'est ce pas que tu n'aimes que les hommes faits, ma bichette? {Мне нравятся только сложившиеся мужчины. Такие, как милорд. Корали, душечка, ведь, правда, тебе нравятся только сложившиеся мужчины? (франц.).} Милорд усмехнулся: - Вы мне льстите, мадам Брак. - Taisez-vous, maman, vous n'etes qu'une bete {Замолчите, мама, вы дура (франц.).}, - воскликнула Корали, передернув крепкими плечами; на что милорд заметил, что она-то, во всяком случае, не льстит, и спрятал табакерку в карман, дабы сомнительной чистоты пальцы мадам Брак не слишком часто залезали в его макабо. Нет нужды подробно пересказывать оживленный разговор, сопровождавший конец этого обеда, - читатель почерпнул бы из него мало возвышенного. И само собой разумеется, что не все девицы из кордебалета похожи на мисс Пинкни и не все пэры Англии таковы, каким был видный член этого сословия ныне покойный виконт Крокус. Поздно вечером Фокер отвез своих прелестных гостей в Бромптон; но всю дорогу от Ричмонда он был задумчив и угрюм - не прислушивался к шуткам друзей, сидевших позади него на империале и рядом с ним на козлах, и сам, против обыкновения, не веселил их уморительными выходками. Когда же дамы вышли из кареты и предложили своему искусному вознице зайти к ним выпить стаканчик, он отказался с видом столь удрученным, что они сразу решили: либо он поссорился с папашей, либо с ним стряслась еще какая-нибудь беда; он не поведал им причины своей грусти и распрощался с мисс Пинкни и мисс Ружмон, оставив без внимания просьбу этой последней, когда она, свесившись с балкона подобно Иезавели, кричала ему вслед, чтобы он поскорее опять устроил вечеринку. Карету он отослал с одним из грумов, а сам пошел пешком, засунув руки в карманы и глубоко задумавшись. Луна и звезды безмятежно взирали сверху на мистера Фокера, и он со своей стороны бросал на них умильные взгляды. А дойдя до особняка на Гровнер-Плейс, он так же умильно поднял глаза к окнам, за которыми, как он предполагал, спала его богиня, и вздыхал и стонал на жалость и удивление всякому, кто мог бы его увидеть, а увидел его все тот же полицейский, который и сообщил слугам сэра Фрэнсиса Клеверинга, - они только что привезли свою хозяйку из Французской комедии и, сидя на козлах, освежались пивом у ближайшей распивочной, - что нынче возле дома опять слонялся какой-то тип - росточком маленький и одет франтом. И вот, с той энергией, изобретательностью и находчивостью, какие рождает только одно-единственное чувство, мистер Фокер стал теперь выслеживать мисс Амори по всему Лондону и появляться везде, где была надежда ее встретить. Когда леди Клеверинг ехала во Французскую комедию, где у нее была постоянная ложа, мистер Фокер, который, как мы знаем, очень неважно владел французским языком, оказывался в первых рядах партера. Он разузнавал, куда она приглашена (возможно, его слуга Анатоль был знаком с лакеем сэра Фрэнсиса и, таким образом, имел доступ к записной книжке леди Клеверинг), и нередко появлялся на этих вечерах, к великому удивлению всего света, а в особенности собственной матери, в угоду ему добивавшейся приглашений на сборища, о которых он раньше отзывался с великим презрением. Очень довольная, она не подозревала ничего худого, когда он объяснял ей, что ездит на вечера, потому что надобно же бывать в свете, а во Французскую комедию - потому что решил совершенствоваться в французском языке, ведь лучший урок языка - это комедия или водевиль; когда же изумленная леди Агнес увидела однажды, что он танцует, и похвалила его за грацию и живость, маленький лгунишка сказал ей, что научился танцевать в Париже, тогда как Анатолю было известно, что его молодой барин тайком ездит по утрам к некоему учителю танцев на Бруэр-стрит и часами там упражняется. До общественных балов в то время еще не додумались, либо они только нарождались, и сверстникам мистера Фокера не так просто было постичь танцевальную науку, как нынешним молодым людям. Старый Пенденнис прилежно ходил в церковь. Он полагал, что его долг, как дворянина, оказывать покровительство богослужению и что если тебя по воскресеньям видят в церкви - это только хорошо. Однажды ему случилось взять с собой племянника. Артур, находившийся теперь в великой милости у дядюшки, был приглашен к утреннему завтраку, а затем они отправились пешком через Хайд-парк в церковь, что близ Белгрэйв-сквер. В церкви на Пикадилли, ближайшей к дому майора, предстоял сбор на благотворительные нужды, о чем майор узнал из афишек, приклеенных у церковных дверей; и, будучи человеком бережливым, он решил на этот раз ей изменить; к тому же у него были другие планы. - Мы пройдемся по парку, а потом заглянем к Клеверингам и, как старые друзья, попросим, чтобы нас покормили. Леди Клеверинг любит, когда у нее просят поесть. Необыкновенно добрая женщина, на диво хлебосольная. - На прошлой неделе, сэр, я их встретил на обеде у леди Агнес Фокер, - сказал Пен. - Бегум и вправду была ко мне очень добра. Да она и в деревне такая, и везде. Но насчет мисс Амори я разделяю ваше мнение; вернее - одно из ваших мнений, потому что последний раз, что мы о ней говорили, вы утверждали совсем другое. - А что ты сам о ней сейчас думаешь? - спросил майор. - По-моему, она - самая завзятая кокетка во всем Лондоне, - отвечал Пен, смеясь. - Она предприняла грандиозную атаку на Гарри Фокера, благо он сидел с ней рядом. Только с ним и разговаривала, хотя вел ее к столу я. - Ну, это пустяки. Генри Фокер обручен со своей кузиной, это все знают, к слову сказать - неглупый ход со стороны леди Рошервилль. Сколько я понимаю, после смерти отца - а здоровье у старого мистера Фокера никудышнее, ты ведь знаешь, в прошлом году, в клубе Артура с ним случился припадок, - сколько я понимаю, у молодого Фокера будет не менее четырнадцати тысяч в год от одного только пивоваренного завода, не говоря уже о Логвуде и землях в Норфолке. Я не гордый человек, Пен. Конечно, высокое рождение - великая вещь, но пивоварня, которая приносит четырнадцать тысяч в год, - это тоже, черт возьми, неплохо, а, Пен? Ха-ха, это человек в моем вкусе. И очень тебе советую, раз ты уже принят в свете, держись за таких людей, за тех, что пекутся о благе страны. - Фокер сам за меня держится, сэр, - отвечал Артур. - Он за последнее время несколько раз у нас был. Приглашает меня обедать. Мы дружим почти так же, как в юности. И он с утра до ночи говорит о Бланш Амори. Ясно, что он к ней неравнодушен. - А мне ясно, что он обручен со своей кузиной и увернуться ему не дадут. В таких семействах брак - это государственное дело. Покойный лорд выдал леди Агнес за старого Фокера, хотя все видели, что она влюблена в своего родственника - того, что вытащил ее из озера в Драммингтоне, а потом был убит под Альбуэрой. Я помню леди Агнес в молодости - на редкость интересная была женщина. А как она поступила? Да, разумеется, вышла за избранника своего отца. Этот мистер Фокер до самого билля о реформе представлял Драммингтон в парламенте, и немалые деньги платил за свое место. И можешь не сомневаться, мой милый, что Фокер-старший - парвеню и, как все парвеню, преклоняющийся перед титулами, лелеет честолюбивые планы для сына, как раньше - для себя, и твой друг Гарри не посмеет его ослушаться. Да что там! Я знаю сотни случаев юношеских увлечений, слышишь, милейший?.. Молодые люди брыкаются, скандалят, бунтуют, но в конце концов покоряются-таки голосу разума. - Бланш - опасная женщина, сэр, - сказал Пен. - Я и сам в свое время по ней страдал, да еще как! Но это было давно. - В самом деле? И как далеко это зашло? А она отвечала тебе взаимностью? - спросил майор, внимательно поглядев на Пена. Тот рассмеялся. - Одно время мне казалось, что мисс Амори ко мне благоволит. Но матушке она не нравилась, и дело кончилось ничем. Подробно рассказывать дядюшке обо всем, что произошло между ним и Бланш, Пен не счел нужным. - Это не худшее, что могло бы с тобой случиться, Артур, - сказал майор, все так же странно поглядывая на племянника. - А ее происхождение, сэр? Отец ее, говорят, был помощником капитана на каком-то корабле. Да и денег у нее маловато, - продолжал Пен развязным тоном. - Что такое десять тысяч фунтов при том, какое она получила воспитание? - Ты повторяешь мои слова, пусть так. Но скажу тебе по секрету, Пен, - строго между нами, - что у нее, сколько я понимаю, будет не десять тысяч, а гораздо побольше; я тогда за обедом присмотрелся к ней, и кое-что о ней слышал, и скажу, что девушка она на редкость умненькая, я с талантами, и при разумном муже из нее может получиться отличная жена. - Откуда у вас сведения о ее деньгах, сэр? - спросил Пен с улыбкой. - Вам, видно, обо всех в Лондоне все известно. - Кое-что я анаю, милейший, и не все, что знаю, разбалтываю. Запомни это. А что касается очаровательной мисс Амори, - а она, ей-же-ей, очаровательна! - так если бы она стала миссис Артур Пенденнис, это меня, ей-же-ей, и не удивило бы, и не огорчило. А если десять тысяч тебе не подходит, то как ты смотришь на тридцать, или сорок, или пятьдесят? - И майор бросил на Пена взгляд еще более загадочный и пристальный. - Ну что ж, сэр, - отвечал Пен своему крестному и тезке. - Сделайте ее миссис Артур Пенденнис. Вам это не труднее, чем мне. - Смеяться надо мной изволишь, - недовольно буркнул майор. - А смеяться возле церкви не следует. Вот мы и пришли. Мистер Ориель славится своими проповедями. И в самом деле, колокола трезвонили, люди толпой валили в красивую церковь, и коляски обитателей этого фешенебельного квартала разгружались от нарядных прихожанок, в обществе которых Пен и его дядюшка, закончив свою назидательную беседу, и переступили порог храма. Не знаю, все ли, входя в церковь, оставляют свои мирские дела за дверью. Артур, с детства привыкший настраивать себя в церкви на почтительный и благоговейный лад, может быть, и подумал о том, как неуместна была их беседа; а старому щеголю, сидевшему рядом с ним, это несоответствие и в голову не пришло. Шляпа его была вычищена на славу, шейный платок повязан безупречно, парик лежал волосок к волоску. Он с интересом обводил взглядом молящихся - лысины и шляпки, цветы и перья, но делал это незаметно, едва поднимая глаза от молитвенника (в котором без очков не мог прочесть ни слова). Что до Пена, то ему нелегко оказалось сохранить свою серьезность: взглянув ненароком на скамьи, где сидели слуги, он заметил рядом с лакеем в ливрее своего приятеля Гарри Фокера, и сюда нашедшего дорогу. Проследив же за взглядом Гарри, то и дело отрывавшимся от молитвенника, Пен обнаружил, что взгляд этот устремлен на две шляпки, желтую и розовую, и что шляпки эти прикрывают головы леди Клеверинг и Бланш Амори. Если дядюшка Пена - не единственный, кто толкует о мирских делах за минуту до того, как войти в церковь, так неужели один только бедный Гарри Фокер принес под ее своды свою мирскую любовь? Когда служба кончилась, Фокер одним из первых устремился к выходу, но Пен скоро его догнал - он стоял на крыльце, не в силах уйти до того, как ландо с кучером в серебристом парике умчит прочь свою владелицу и ее дочку. Выйдя из церкви на яркое солнце, дамы эти увидели их всех вместе - обоих Пенденнисов и Гарри Фокера, посасывающего набалдашник трости. Для доброй бегум увидеть - значило предложить откушать, и она тут же пригласила всех троих к завтраку. Бланш тоже была необыкновенно любезна. - Непременно, непременно приходите, - сказала она Артуру, - если только вы не возгордились свыше меры. Я хочу с вами поговорить о... впрочем, здесь нельзя об этом упоминать. Что бы сказал мистер Ориель? - И юная праведница впорхнула в ландо следом за матерью. - Я прочла все, от слова до слова. Это adorable {Восхитительно (франц.).}, - добавила она, по-прежнему обращаясь к Пену. - Я-то знаю, кто adorable, - сказал Артур с довольнотаки дерзким поклоном. - О чем это вы? - вопросил ничего не понявший мистер Фокер. - Вероятно, мисс Амори имеет в виду "Уолтера Лорэна", - сказал майор, с хитрым видом кивая Пену. - Вероятно, так, сэр. Сегодня в "Пэл-Мэл" о нем хвалебная статья. Но это дело рук Уорингтона, так что гордиться мне нечем. - Статья в "Пэл-Мэл"? Уолтер Лорэн? Да о чем вы, черт возьми, толкуете? - спросил Фокер. - Уолтер Лорэн, бедняжка, умер от кори, когда мы еще в школе учились. Я помню, его мать тогда приезжала. - Ты, Фокер, далек от литературы, - смеясь сказал Пен и взял приятеля под руку. - Да будет тебе известно, что я написал роман, и некоторые газеты очень лестно о нем отозвались. Может быть, ты не читаешь воскресных газет? - "Беллову жизнь" я всегда читаю, - ответил мистер Фокер, на что Пен снова рассмеялся, и все трое в наилучшем расположении духа направились к дому леди Клеверинг. После завтрака мисс Амори опять завела разговор о романе: она и вправду любила поэтов и литераторов (если вообще кого-нибудь любила), и сама в душе была художником. - Над некоторыми страницами я плакала, по-настоящему плакала, - сказала она. Пен отвечал не без рисовки: - Я счастлив, что и мне достались vos larmes, мисс Бланш. Майор (он прочел из книги Пена страниц десять, не больше) набожно завел глаза и сказал: - Да, там есть очень волнующие пассажи, чрезвычайно волнующие. А леди Клеверинг заявила, что ежели от этой книжки прошибает слеза, так она и читать ее не будет - не будет, и все тут. - Перестаньте, мама, - сказала Бланш, передернув плечиками на французский манер, и тут же стала превозносить до небес и всю книгу, и вкрапленные в нее стихи, и обеих героинь - Леонору и Неэру, - и обоих героев - Уолтера Лорэна и его соперника, молодого герцога... - И в какое изысканное общество вы нас вводите, мистер Артур, - лукаво заметила Бланш. - Quel ton! Сколько лет вы провели при дворе? Или вы - сын премьер-министра? Пен засмеялся. - Писателю одинаково легко произвести человека и в баронеты и в герцоги. Открыть вам секрет, мисс Амори? Я всех моих действующих лиц повысил в звании по требованию издателя. Молодой герцог был вначале всего-навсего молодым баронетом, его вероломный друг виконт вообще не имел титула, и так со всеми. - Каким же вы стали дерзким и злым насмешником! Comme vous voila forme! {Как вы созрели! (франц.).} - сказала девушка. - Как непохожи на того Артура Пенденниса, которого я знала в деревне! Ах! Тот мне, пожалуй, нравился больше. - И она пустила в ход все очарование своих глаз - сначала с нежной мольбой поглядела ему в глаза, потом скромно опустила взгляд долу, показав во всей красе темные веки и длинные пушистые ресницы. Пен, разумеется, стал заверять ее, что ничуть не изменился. Она отвечала ему нежным вздохом, а затем, решив, что вполне достаточно потрудилась, чтобы повергнуть его в блаженство или горе (это уж как придется), начала обхаживать его приятеля Гарри Фокера, который во время их литературной беседы молча сосал набалдашник трости и все грустил, что он не такой умный, как Пен. Если майор воображал, что, сообщив мисс Амори о помолвке Фокера с его кузиной леди Энн Милтон (а он очень ловко ввернул об этом несколько слов, сидя рядом с нею за завтраком), - если, повторяем, майор воображал, что после этого Бланш перестанет обращать внимание на молодого наследника пивоваренных заводов, он жестоко ошибался. Она удвоила свою любезность к Фокеру. Она расхваливала его и все, чем он владел: расхваливала его матушку, и лошадку, на которой он ездил в парке, и прелестные брелоки на его цепочке от часов, и такую симпатичную тросточку, и обворожительные обезьяньи головки с рубиновыми глазками, что украшали грудь Гарри и служили пуговицами на его жилете. А расхвалив и улестив легковерного юношу до того, что он весь зарделся и задрожал от счастья, а Пен подумал, что, пожалуй, дальше идти некуда, она переменила предмет разговора. - Боюсь, мистер Фокер - ужасный шалун, - сказала она, оборотясь к Пену. - По виду этого не скажешь, - усмехнулся Пен. - А мы слышали про него ужасные истории, помните, мама? Что это мистер Пойнц на днях рассказывал про вечеринку в Ричмонде? Ах вы скромник! Но, заметив, что на лице Гарри изобразилась отчаянная тревога, а на лице Пена - веселость, она обратилась к последнему: - Я думаю, и вы не лучше. Я думаю, вам жаль, что и вас там не было, разве не так? Да, да, вам наверняка хотелось бы там быть... и мне тоже. - Бланш! - возмутилась леди Клеверинг. - А что тут плохого? Я не знакома ни с одной актрисой. А мне бы этого так хотелось! Ведь я обожаю талант. И Ричмонд я обожаю, и Гринвич, и мне ужасно хочется там побывать. - А почему бы нам, трем холостякам, - галантно вмешался майор к великому изумлению племянника, - не попросить наших хозяек оказать нам честь и съездить с нами в Гринвич? Неужели леди Клеверинг без конца будет оказывать нам гостеприимство, а мы не можем даже отблагодарить ее? Что же вы молчите, молодые люди? Вот сидит мой племянник, у него карманы полны денег - ей-богу, полны карманы! - вот мистер Генри Фокер - он, как я слышал, тоже на бедность не жалуется... как поживает ваша прелестная кузина леди Энн, мистер Фокер?.. А говорю один я, старый человек. Леди Клеверинг, покорно вас прошу быть моей гостьей! А мисс Бланш, если будет так добра, примет приглашение Артура. - О, с удовольствием! - воскликнула Бланш. - Я тоже не прочь повеселиться, - сказала леди Клеверинг. - Мы выберем день, когда сэр Фрэнсис... - Да, мама, когда сэр Фрэнсис будет обедать не дома, - сказала дочка. - Это будет прелестно. И действительно, все получилось прелестно. Обед был заказан в Гринвиче, и Фокеру, хоть это и не он пригласил мисс Амори, несколько раз представилась упоительная возможность поговорить с нею за столом, потом на балконе в гостинице, а потом, по дороге домой, в ландо миледи. Пен приехал с майором в каретке Хью Трампингтона, которой майор воспользовался для этого случая: "Я старый солдат, - заявил он, - и смолоду научился заботиться о своих удобствах". И как старый солдат он позволил молодым людям вдвоем заплатить за обед, и на обратном пути все время шутливо уверял Пена, что мисс Амори явно к нему неравнодушна, хвалил ее красоту, живость и ум и снова под большим секретом напомнил племяннику, что она, ей-же-ей, будет куда богаче, нежели думают. Глава XLI История одного романа Еще в первой части этой повести было рассказано о том, как мистер Пен, когда он, после своего поражения в Оксбридже, жил дома у матери, занимался различными литературными сочинениями и среди прочих трудов написал больше половины, романа. Книга эта, написанная под влиянием его юношеских неурядиц, любовных и денежных, была очень мрачного, страстного и неистового свойства, - в характере героя отразилось и углубилось байроническое отчаяние, вертеровская унылость, язвительная злость Мефистофеля из "Фауста": юноша в то время занимался немецким языком и, как почти всегда бывает со способными новичками, подражал своим любимым поэтам и писателям. На полях многих книг, которые он когда-то так любил, а теперь почти не перечитывал, по сю пору видны карандашные пометки, сделанные им в те давно минувшие дни. Возможно, слезы капали на страницы книги, либо на рукопись, когда пылкий юноша торопливо записывал свои мысли. Возвращаясь к тем же книгам впоследствии, он уже не умел да и не желал обрызгивать листы этой утренней росой былых времен; карандаш уже не тянулся к бумаге - поставить какой-нибудь знак одобрения, но, перелистывая свою рукопись, он вспоминал чувства, исторгнувшие из его глаз эти слезы, и боль, вдохновившую его на ту или иную строку. Когда бы можно было написать тайную историю книг и рядом с каждым текстом поместить заветные мысли и переживания автора, сколько скучных томов приобрели бы интерес, сколько тоскливых повестей увлекли бы и взволновали читателя! Горькая улыбка не раз появлялась на лице Пена, когда он перечитывал свой роман и вспоминал те дни и те чувства, что его породили. Как напыщенны показались ему теперь самые выигрышные тирады, как слабы те места, в которых он, казалось, излил всю душу! Вот страница - теперь он ясно это видел и не скрывал от себя, - написанная в подражание когда-то любимому автору, - а ведь он воображал, что пишет самостоятельно! Задумываясь над некоторыми строчками, он вспоминал даже час и место, где писал их. Призрак умершего чувства посещал его, и он краснел при виде этой бледной тени. А это что за расплывшиеся пятна? Как в пустыне, дойдя до места, где в глине отпечатались копыта верблюдов и еще виднеются остатки увядшей травы, знаешь, что некогда здесь была вода, - так и в душе Пена зелень засохла и fons lacrymarum {Источник слез (лат.).} иссяк. Это сравнение он употребил однажды утром в разговоре с Уорингтоном, - тот сидел над книгой и посасывал трубку, когда Пен, вбежав в комнату, с горьким смехом шмякнул свою рукопись на стол, так что зазвенели чашки и голубое молоко заплясало в молочнике. Накануне вечером он извлек рукопись из сундука, в котором хранились старые куртки, тетради с университетскими записями, его потрепанная мантия с шапочкой и прочие реликвии юности, школьных лет и родного дома. Он читал в постели, пока не уснул, - начало повести было скучновато, а он и так пришел усталый со званого вечера. - Честное слово, - сказал Пен, - как подумаю, что это было написано всего несколько лет назад, даже стыдно становится, до чего у меня короткая память. Я тогда воображал, что до гроба влюблен в эту вертушку мисс Амори. Я оставлял ей стихи в дупле дерева и посвящал их "Amori". - Премиленькая игра слов, - сказал Уорингтон, выпуская клуб дыма. - Амори - Amori. Свидетельствует о недюжинной учености. Ну-ка, глянем, что это за чепуха. И, перегнувшись в кресле, он ухватил рукопись Пена каминными щипцами, которые только что взял, чтобы достать уголек для трубки. Завладев таким образом пачкой листов, он стал читать наугад "Страницы из книги жизни Уолтера Лорэна". - "О прекрасная, но вероломная! Обольстительная, но бессердечная! О ты, что смеешься над страстью! - вскричал Уолтер, адресуясь к Леоноре. - Какой злой дух послал тебя сюда, чтобы терзать меня? О Леонора..." - Не читай это место! - крикнул Пен и пытался отнять рукопись, но Уорингтон крепко держал ее. - Ну, хоть вслух не читай. Это о другой моей пассии, самой первой, о нынешней леди Мирабель. Я вчера видел ее у леди Уистон. Она пригласила меня к себе на вечер, сказала, что мы старые друзья и нам следует видаться почаще. За эти два года она сколько раз меня видала, а приглашать и не думала; а тут заметила, что со мной разговаривал Уэнхем и господин Дюбуа, французский писатель, весь в орденах, точно маршал, и вот соизволила пригласить. Клеверинги тоже там будут. Не забавно ли - сидеть за одним столом с двумя своими пассиями? - Бывшими, - сказал Уорингтон. - И обе красавицы у тебя здесь, в книге? - Да, в некотором роде. Леонора, которая выходит за герцога, - это Фодерингэй. Герцога я списал с Вольнуса Хартиерса, мы с ним учились в Оксбридже. Вышло немножко похоже. А мисс Амори - Неэра. Ох, Уорингтон, как я любил ту, первую! Когда я шел от леди Уистон, светила луна, я думал о ней, и прошлое вспоминалось так ясно, как будто все это было вчера. А дома я разыскал этот роман, который написал три года назад о ней и о второй, и знаешь, это, конечно, очень слабо, но кое-что хорошее в нем все же есть, и я думаю, если Бангэй не издаст книгу, так Бэкон издаст. - Вот они, господа поэты, - сказал Уорингтон. - Они влюбляются, изменяют, либо им изменяют; тогда они страдают и кричат, что таких страданий не знал ни один смертный; а испытав достаточно чувств, описывают их в книге и несут книгу на рынок. Все поэты - мошенники; все сочинители - мошенники; раз человек продает свои чувства за деньги, значит он мошенник. Чуть у поэта заколет в боку после сытного обеда, он вопит громче самого Прометея. - Мне кажется, поэт более впечатлителен, чем другие люди, - горячо возразил Пен. - Оттого он и поэт. Мне кажется, он видит зорче, чувствует тоньше, и потому говорит о том, что видит и чувствует. Ты в своих передовых статьях достаточно красноречив, когда опровергаешь порочный довод противника или громишь какого-нибудь шарлатана из палаты общин. Пейли, которому на все на свете наплевать, по какому-нибудь правовому вопросу может разглагольствовать часами. Так не лишай другого тех преимуществ, которыми пользуешься сам, дай ему развивать свой дар и быть тем, чем создала его природа. Почему человеку не продавать свои чувства, как ты продаешь свои политические взгляды, а Пейли - свое знание права? В любом случае это вопрос опыта и практики. Не жажда денег заставляет тебя замечать чужие промахи, а Пейли - обосновывать юридические положения, но врожденная или благоприобретенная способность именно в этой области искать правды; вот и поэт описывает свои мысли и переживания на бумаге, как художник наносит на холст ландшафт или человеческое лицо - в меру своих способностей, сообразно своему дарованию. Если я когда-нибудь решу, что у меня хватит пороху написать эпическую поэму, так и попробую написать, ей-богу. Если же буду убежден, что гожусь только на то, чтобы отпускать шутки и рассказывать сказки, так этим и буду заниматься. - Речь недурна, молодой человек. И тем не менее все поэты - мошенники. - Как? И Гомер, и Эсхил, и Шекспир? - Это совсем иное дело, сэр. Вас, пигмеев, нельзя с ними равнять. - А что, Шекспир писал ради денег, как и мы с тобой, - возразил Пен, после чего Уорингтон обозвал его нахалом и снова углубился в рукопись. Итак, нет ни малейших сомнений в том, что документ этот содержал немало личных переживаний Пена и что "Страницы из жизни Уолтера Лорэна" не были бы написаны, если бы не горести, страсти и безумства Артура Пенденниса. Нам они известны по первым главам его биографии, а значит, нет нужды приводить здесь отрывки из романа "Уолтер Лорэн", в котором юный автор изобразил те из них, какие, по его мнению, могли заинтересовать читателя или содействовать развитию фабулы. Хотя Пен продержал рукопись в сундуке почти половину того срока, в течение которого, по словам Горация, произведение искусства должно дозревать (справедливость этих слов, кстати сказать, весьма сомнительна), - поступил он так не с целью повысить достоинства своего романа, а потому, что не знал куда его девать, либо не имел особенного желания его видеть. Решая спрятать свой труд на десять лет, прежде чем подарить его миру или самому составить о нем более зрелое суждение, человек должен быть очень твердо убежден в его силе и долговечности; в противном случае, извлекши свое сочинение из тайника, он, чего доброго, обнаружит, что, подобно слабому вину, оно утеряло и тот букет, который когда-то имело. Сочинения бывают всякого вкуса и запаха, крепкие и слабые, такие, что от времени улучшаются, и такие, что совсем не переносят хранения, хоть вначале приятно искрятся и освежают. Надобно сказать, что Пен никогда, даже в пору своей юношеской неопытности и пылкой фантазии, не считал свое произведение шедевром, а себя - ровней тем великим писателям, которыми так восхищался; теперь же, перечитывая этот скромный опус, он отлично видел его недостатки и не обольщался относительно его достоинств. Очень хорошея книга ему не казалась, но она была не хуже многих и многих книг этого рода, заполнявших публичные библиотеки и имевших преходящий успех. Как критик, он имел случай оценить не один роман, вышедший из-под пера модных авторов, и полагал, что он не глупее их и по-английски пишет не хуже; и, перелистывая свое юношеское произведение, он с удовольствием находил тут и там места, свидетельствующие о силе чувства и воображения, и блестки если не гения, то подлинной страсти. Таков же был и приговор Уорингтона, когда сей строгий судья, просидев над рукописью с полчаса и выкурив еще две трубки, протяжно зевнул и встал с места. - Сейчас я больше не в состоянии читать эту галиматью, - сказал он, - но сдается мне, кое-что хорошее тут есть. Есть что-то зеленое, свежее, и это мне нравится. Когда начинаешь бриться, пушок исчезает с лица поэзии. Позже эту естественность, этот розовый румянец уже не создашь. У тебя щеки бледные, они увяли от дуновения званых вечеров, и бакенбарды твои требуют щипцов, фиксатуара и черт его знает чего еще; вьются они роскошно, и вид у тебя очень благородный и все такое прочее, но Пен, милый мой Пен, ничто не сравнится с весенней порой! - При чем тут мои бакенбарды, черт возьми! - вскричал Пен (он, видно, был задет за живое упоминанием об этих украшениях его особы, которые, правду сказать, лелеял и холил, душил, завивал и умащивал до глупости прилежно). - Ты лучше скажи, можно что-нибудь сделать с "Уолтером Лорэном"? Отнести его издателям или обречь на аутодафе? - В кремации я смысла не вижу, - отвечал Уорингтон. - Впрочем, стоило бы бросить его в огонь, чтобы наказать тебя за нестерпимое притворство. Сжечь мне его, что ли? Сам ты о нем столь высокого мнения, что не тронешь и волоса на его голове. - Я?! Так вот же! - И "Уолтер Лорэн" полетел со стола прямо в камин. Однако огонь уже исполнил свои обязанности, вскипятив молодым людям чайник, и, решив, что на сегодня поработал достаточно, погас, о чем Пену было известно; и Уорингтон, презрительно кривя губы, снова взял щипцы и вытащил рукопись из безобидного пепла. - Ох, Пен, какой же ты мошенник! - сказал он. - И к тому же мошенник-то неловкий. Ведь я видел, ты сперва удостоверился, что огонь погас, а потом уже отправил "Уолтера Лорэна" за решетку. Нет, жечь мы его не будем: мы отведем его к египтянам и продадим. Обменяем его на деньги, - да, да, на серебро и злато, на мясо и вино, на табак и одежду. За этого юношу кое-что дадут на рынке - он красив, хоть и не очень силен; но мы его откормим и вымоем в ванне, и завьем ему волосы, и продадим за сто пиастров либо Бэкону, либо Бангэю. На такую чепуху есть спрос, и мой тебе совет: когда поедешь домой отдыхать, сунь в чемодан "Уолтера Лорэна". Там ты его причеши на современный лад. Сократи очень уж наивные куски, но не слишком, да подбавь комедии, шутки, сатиры, что ли, а потом мы сведем его на рынок и продадим. Книга эта не бог весть что, но сгодится. - Ты правда так считаешь, Уорингтон? - в восторге вскричал Пен, ибо из уст его беспощадного друга слова эти прозвучали как большая похвала. - Ах ты дурачок! - сказал Уорингтон ласково. - Я считаю, что книга очень недурна. Да и ты тоже. - И он весело шлепнул Пена рукописью по щеке. Щека эта покраснела так густо, как ей не доводилось краснеть с отроческих дней Пена. Он с чувством произнес: "Благодарю тебя, Уорингтон!" - и стиснул ему руку; а затем ушел к себе и почти весь день, сидя на постели, читал свой роман. Он последовал совету Уорингтона: многое изменил, немало добавил, и наконец "Уолтер Лорэн" принял тот вид, в котором, как известно уважаемым читателям романов, он впоследствии был выпущен в свет. В то время как Пен был занят этой работой, заботливый Уорингтон сумел заинтересовать "Уолтером Лорэном" тех двух господ, что отбирали материал для Бангэя и Бэкона, и внушить им представление о необыкновенных достоинствах автора. В ту пору у нас был в моде так называемый светский роман, и Уорингтон не преминул напомнить, что Пен и сам человек до крайности светский, и бывает в домах у самых высоких особ. По наущению того же Уорингтона простодушный и доброжелательный Пэрси Попджой заверил миссис Бангзй, что его друг Пенденнис трудится над увлекательнейшим романом, романом, за которым будет гоняться весь Лондон, полным ума, таланта, сатиры, пафоса, словом - всех достоинств, какие только можно вообразить. Бангэй, как уже было сказано, в романах смыслил столько же, сколько в древнееврейском языке или в алгебре; он не читал и не понимал тех книг, которые издавал и оплачивал, но прислушивался к мнению своих помощников и своей супруги; и однажды, судя по всему в предвидении сделки, он снова пригласил Пенденниса и Уорингтона к обеду. Обнаружив, что Бангэй решил вступить в переговоры, Бэкон, обуреваемый любопытством и тревогой, пытался, разумеется, перебить добычу у своего соперника. Неужели "они там" уже договорились с мистером Пенденнисом касательно новой книги? Доверенному редактору и рецензенту мистеру Хэку было поручено навести справки и выяснить, не поздно ли что-то предпринять, и демарши этого дипломата привели к тому, что однажды утром Бэкон собственной персоной пыхтя поднялся по лестнице в ЛембКорте к дверям, на которых были начертаны фамилии Уорингтон и Пенденнис. Нужнр сознаться, что квартира, которую бедный Пен занимал совместно со своим другом, не вполне отвечала представлению о том светском щеголе, каким его обрисовали. Рваный ковер за эти два года изорвался еще больше; табаком пахло сильнее, чем когда-либо; в прихожей Бэкон споткнулся о ведра уборщицы; у Уорингтона, как всегда, куртка была протерта на локтях; а у стула, на который опустился Бэкон, тут же подломилась ножка. Уорингтон покатился со смеху, сказал, что Бэкону достался хромой стул, и гаркнул Пену, чтобы тот захватил с собой целый стул из спальни. А заметив, что издатель оглядывает убогую комнату с жалостливым изумлением, спросил, не находит ли он, что обстановка у них очень нарядная, и не хочет ли выбрать что-нибудь из мебели для гостиной миссис Бэкон. Веселый нрав Уорингтона был мистеру Бэкону известен: "Не разберу я этого малого, - говаривал он. - Никогда не знаешь, всерьез он или шутит". Весьма возможно, что мистер Бэкон обоих друзей зачислил бы в самозванцы, не окажись, по счастью, на столе пригласительных карточек, полученных с утренней почтой на имя Пена и подписанных очень высокопоставленными особами, в дома которых наш герой был вхож. Взглянув на них, Бэкон убедился, что в такой-то день маркиза Стайн будет рада видеть у себя мистера Артура Пенденниса, а вечером такого-то другая знатная леди дает бал. Уорингтон перехватил взгляд издателя, в восхищении устремленный на эти карточки. - Вы знаете, мистер Бэкон, - сказал он с напускным прямодушием, - Пенденнис - на диво обходительный человек. Обедает у всех лондонских вельмож и с таким же удовольствием готов есть бараньи котлеты со мной и с вами. Обходительность английского джентльмена старой школы - с этим ничто не сравнится. - Вполне с вами согласен, - сказал мистер Бэкон. - И вам, верно, непонятно, почему он по-прежнему живет со мной на каком-то чердаке? Оно и вправду странно. Но мы, понимаете ли, очень дружны, а мне особняк не по средствам, вот он и живет со мной в этой развалюхе. Он-то может позволить себе жить где угодно. "Здесь квартира ему, небось, дешево стоит", - подумал мистер Бэкон, и в эту минуту предмет их разговора появился из своей опочивальни. Тут мистер Бэкон завел речь о цели своего прихода - он-де слышал, что у мистера Пенденниса написан роман, и ему-де очень хотелось бы ознакомиться с этим произведением, а об условиях они, несомненно, столкуются. Сколько автор за него хочет? Неужели он откажет ему, Бэкону? Наша фирма - щедрая фирма... и так далее. Пен, крайне обрадованный, притворился равнодушным и сказал, что уже ведет переговоры с Бангэем и ничего определенного ответить не может. Это подстрекнуло издателя на столь щедрые (хоть и туманные) посулы, что Пен уже готов был вообразить, будто перед ним открылось Эльдорадо и отныне он - богатый человек. Я не буду называть сумму, которую Артур Пенденнис в конце концов получил за первое издание своего романа "Уолтер Лорэй", дабы все прочие юнцы, чающие попасть в литературу, не ждали такой же удачи, а люди других профессий не забросили своих занятий ради того, чтобы снабжать мир романами, коих у нас и так слишком достаточно. Пусть молодые не бросаются очертя голову в писательство, пусть не обольщаются успехом одной книги, а помнят о тех многих, что, заслуженно или нет, терпят фиаско; а если уж они не могут воздержаться, пусть, по крайней мере, действуют на свой страх. Что до тех, у кого романы уже написаны, то к ним это предостережение, конечно, не относится. Пусть несут свой товар на рынок; пусть обращаются к Бэкону и к Бангэю, ко всем издателям на Патерностер-роу, во всем Лондоне - желаю им удачи! Наш мир так широк, и вкусы человеческие, по счастью, так разнообразны, что у каждого есть шанс на успех, каждый может выиграть приз с помощью своего таланта пли удачи. Но велики ли шансы? Многие ли добиваются успеха, а добившись, способны удержать? Один проходит по тонкому льду, двадцать других проваливаются в холодную воду. Словом, успех мистера Пенденниса - случай исключительный, и обобщать его не должно; и я торжественно утверждаю и буду утверждать всегда, что одно дело - написать роман и совсем иное - получить за него деньги. Итак, будь то волею случая, или благодаря своим достоинствам, или тому, что Уорингтон так искусно столкнул Бэкона с Бангэем (предлагаем начинающим романистам испробовать этот трюк на любых двух книгоиздателях), - но роман Пена был продан за известную сумму одному из тех двух покровителей литературы, с которыми мы познакомили читателя. Сумма была не маленькая, и Пен уже подумывал о том, чтобы открыть счет в банке или завести собственный выезд, или спуститься на второй этаж в только что отделанную квартиру, или переехать на жительство в фешенебельную часть города. Эту последнюю меру ему решительно рекомендовал майор Пенденнис. Артур поспешил оповестить его о своей удаче, и майор был до крайности изумлен. Его даже рассердило, что Пен заработал столько денег. "И кто только читает такие вещи, - подумал он, когда Пен назвал полученную сумму. - Я романов не читаю. Наверно, лет тридцать не занимаюсь этой чепухой, разве что Поль де Кока полистаешь для смеха. Везет этому Пену, ей-богу. Теперь ему горя мало - может писать по роману в месяц... по одному в месяц - это выходит двенадцать штук в год. Да он, верно, может плести такие небылицы и четыре, и пять лет подряд - вот и наживет состояние. А пока что пора ему жить по-человечески - снять приличный дом, завести лошадей". Артур, смеясь, рассказал Уорингтону про дядюшкины советы; но, по счастью, у него были и более разумные советчики - старший друг и собственная совесть, и они твердили ему: "Скажи спасибо за эту редкостную удачу. Не пускайся в большие траты. Расплатись с Лорой!" И он написал ей письмо, в котором выразил свою благодарность и уважение, и вложил в него почти всю ту сумму, что еще оставался ей должен. Не только вдова, но и сама Лора была тронута этим письмом - и не удивительно: в нем звучала неподдельная ласка и скромность; и когда старый пастор Портмен читал то место в письме, где Пен, из глубины признательного сердца, смиренно благодарил бога за нынешнее свое благоденствие и за добрых друзей, ниспосланных ему в час испытаний, - когда пастор Портмен дошел до этого места, голос у него дрогнул и глаза часто-часто заморгали за стеклами очков. А дочитав письмо, сняв очки, сложив листок и возвратив его вдове, он, не скрою, подержал ее руку в своей, затем привлек Элен к себе и расцеловал, и тут она, конечно, расплакалась от полноты чувств у него на груди, ибо ни на какой иной ответ не была способна; а пастор, покраснев от собственной смелости, с поклоном усадил ее на диван, сам сел рядом и пробормотал несколько слов большого поэта, очень им любимого, который рассказывает, как в дни своего благоденствия он "сердцу вдовы доставлял радость". - Это письмо делает мальчику честь, делает ему честь, моя дорогая, - сказал пастор, похлопывая ладонью письмо, лежавшее у нее на коленях. - Мы можем воистину быть за него благодарны, от души благодарны. Кому - об этом я могу не говорить, моя дорогая, ибо вы - святая женщина... да, Лора, голубушка, твоя мать - святая женщина. И знайте, миссис Пенденнис, я выпишу книгу для себя, и еще одну - для библиотеки. Можно не сомневаться, что вдова с Лорой вышли к воротам встречать почту, которая доставила им драгоценный роман Пена, как только книга была напечатана и поступила в продажу, и что они читали его вслух, а кроме того, про себя, каждая в отдельности: когда вдова в час ночи вышла в халате из своей спальни с томом вторым, только что дочитанным, оказалось, что Лора, лежа в постели, уже поглощает том третий. Лора почти ничего не сказала о книге, зато Элен усмотрела в ней приятную смесь из Шекспира, Байрона и Вальтера Скотта и была убеждена в том, что сын ее - не только лучший из сыновей, но и величайший в мире гений. Может быть, Лора думала о книге и ее авторе больше, чем говорила? Об Артуре Пенденнисе она, во всяком случае, думала много. Как ни ласково он писал, письмо ее обидело. И зачем он так спешил отдать долг? Она бы предпочла, чтобы он принял от нее этот сестринский дар, а денежные расчеты между ними ей претили. Письма из Лондона, которые он писал к матери с добрым желанием позабавить ее, были полны описаниями всяких знаменитостей, столичных развлечений и великолепия. Ну конечно, там все ему льстят, балуют его и портят. А теперь он, верно, мечтает о выгодной женитьбе, ведь там ему дает советы дядя (они с Лорой всегда недолюбливали друг друга), этот хитрый, суетный человек, у которого только и есть на уме, что удовольствия, титулы и богатство. Когда Артур передает ей в письмах поклоны, он никогда не упоминает о... о прежних днях. Верно, забыл и эти дни и ее, - ведь забыл же он других? Такие мысли, возможно, бродили в голове у мисс Лоры, но она не делилась ими с Элен. Была у нее и еще одна тайна, которую она не могла открыть вдове, быть может, потому, что знала, какую радость могла бы ей этим доставить. Тайна эта касалась некоего события, которое произошло прошедшим Рождеством, когда Лора гостила у леди Рокминстер, а Пен приезжал зимой к матери: мистер Пинсент, считавшийся таким холодным и честолюбивым, по всем правилам предложил мисс Белл руку и сердце. Кроме них двоих, никто не знал ни об этом предложении, ни о том, что она ему отказала; и причины ее отказа были, вероятно, не те, что она привела своему огорченному поклоннику, и не те, что внушила сама себе. - Я не могу, - сказала она Пинсенту, - согласиться на предложение, которое вы, как сами в том признались, делаете мне без ведома ваших родных. Они, я в том уверена, не одобрили бы этого шага. Слишком уж мы не ровня. Здесь вы ко мне очень добры... слишком добры и любезны, милый мистер Пинсент... Но ведь я - немногим лучше, чем приживалка. - Приживалка? - взорвался Пинсент. - Да кто вас такой считает? Вы ровня любой герцогине. - Я и дома приживалка, - тихо возразила Лора, - да к иному и не стремлюсь. Оставшись в раннем детстве бедной сиротой, я обрела нежнейшую, добрейшую мать, и я дала себе слово, что никогда, никогда ее не покину. Прошу вас, не говорите больше об этом здесь, в доме вашей тетушки... да и вообще нигде. Этому не бывать. - А если леди Рокминстер сама вас попросит, вы согласны ее выслушать? - пылко спросил Пинсент. - Нет. И, пожалуйста, не говорите больше об этом, не то я отсюда уеду. - И с этими словами она вышла из комнаты. Пинсент не стал просить леди Рокминстер ходатайствовать за него: он понял, что это бесполезно. И больше он не заговаривал на эту тему ни с Лорой, ни с кем-либо еще. Когда "Уолтер Лорэн" был наконец опубликован, он не только удостоился похвалы критиков менее пристрастных, чем миссис Пенденнис, но, по счастью для Пена, пришелся по вкусу публике и быстро приобрел многочисленных читателей. Не прошло и двух месяцев, как Пен с приятным удивлением прочел в газетах о выходе в свет второго издания. Читать и пересылать домой отзывы на книгу, появившиеся в нескольких журналах и газетах, тоже доставляло ему большое удовольствие. Упреки критиков не огорчали его сверх меры: по доброте сердечной он принимал их порицания вполне смиренно. И похвалы не кружили ему голову, ибо он, как почти всякий честный человек, имел собственное мнение о своей работе, и, когда критик хвалил его не к месту, это скорее обижало его, нежели радовало. Но поистине отрадно ему было посылать особенно хвалебные отзывы в Фэрокс и думать о том, какую радость они доставят его матери. Есть натуры (как уже говорилось, Пенденнис, очевидно, был из их числа), которые смягчаются и расцветают под воздействием удачи и поклонения; есть и люди другого рода, которых успех делает высокомерными и черствыми. Счастлив тот, кто при всех обстоятельствах сохраняет скромность и добрый нрав! Счастлив тот, кто, будучи с детства воспитан на примере благородства и в понятиях чести, научился достойно принимать любые подарки, какие посылает ему судьба. Глава XLII Эльзасия Взращенное, подобно сомнительному ходатаю по делам, на задворках больших юридических корпораций, Подворье Шепхерда до сих пор обретается неподалеку от Линкольнс-Инн-Филдс и Темпла. Где-то позади черных фронтонов и закоптелых труб Уич-стрит, Холивелл-стрит, Чансери-лейн ютится этот квадратный двор, скрытый от внешнего мира; и ведут к нему узкие переулки и кривые сумрачные проезды, в которые забывает заглядывать солнце. Вдоль стен и в темных витринах выставили свои товары старьевщики, торговки фруктовыми и миндальными леденцами, продавцы картинок из театральной жизни на потребу молодым людям, скупщики подержанной мебели и постельных принадлежностей, вид которых менее всего располагает ко сну. У каждой двери по нескольку звонков; несчетные стайки замызганных ребятишек собираются у каждого крыльца либо вокруг разносчиков, забредающих со своими лотками в эти дворы, где по мокрому булыжнику стучат деревянные подошвы и никогда не просыхают грязные лужи. Уличные певцы распевают здесь охрипшими, замогильными голосами свои песенки, высмеивающие правительство вигов, или епископов и прочее высокое духовенство, или немецких родственников некоей царствующей фамилии; расставляет свои ширмы Панч, - ему здесь всегда обеспечена публика, а изредка перепадает и полпенни от обитателей битком набитых домов; женщины визгливо орут на детишек, которых так и тянет к сточной канаве, а не то во весь голос честят мужей, что шатаясь плетутся из кабака; неустанно живут и шумят эти дворы, через которые входишь в тихий, старомодный квадратный садик Подворья Шепхерда. Посредине, на кусочке чахлого газона, возвышается статуя Шепхерда, обнесенная железной оградой от набегов детворы. С одной стороны квадрат замыкает большая зала бывшей корпорации, на стене которой изображен герб основателя; высокие, старинные жилые помещения расположены вдоль двух других его сторон и над аркой центральных ворот, что ведут на Олдкаслстрит, а оттуда - на простор широкой улицы. Когда-то, возможно, в этом Подворье жили одни юристы, но уже давно сюда допущены и посторонние, и теперь здесь, сколько мне известно, не найти ни одной крупной юридической фирмы. В нижнем этаже одно помещение занимает контора медных рудников Полвидл и Тредидлум, другое - Регистрация патентов на изобретения и компания "Союз таланта и капитала". Единственный, чье имя значится и здесь, и в "Справочнике юристов", - это мистер Кэмпион, обладатель пышных усов и фаэтона, в котором он приезжает сюда раза два-три в неделю: у него есть и другая контора, на Керзон-стрит в Вест-Энде, где миссис Кэмпион принимает титулованных и прочих дворян, которым ее супруг ссужает деньги. Там, и на своих глянцевитых визитных карточках, он - мистер Сомерсет Кэмпион; здесь он - "Кэмпион и Кo", и вся фирма носит такие же бородки, как та, что растет у него под нижней губой. Любо-дорого смотреть, как сияет гербами сбруя, когда его фаэтон подкатывает к дверям конторы. Лошадь нетерпеливо грызет удила, из ноздрей у нее летит пена. Вожжи и штаны грума сверкают белизной, весь выезд, словно солнце, озаряет этот темноватый уголок. Наш старый приятель капитан Костиган часто любуется коляской Кэмпиона, когда бродит по двору в халате и ночных туфлях, нахлобучив на бровь свою ветхую шляпу. Здесь он, если позволяет погода, греется после завтрака на солнышке, а не то заходит в сторожку, гладит по головке детей и беседует с миссис Болтон про театр и про "мою дочь леди Мирабель". Миссис Болтон и сама когда-то подвизалась на сцене - танцевала в театре - "Сэдлерс-Уэлз" тринадцатой из сорока учениц мистера Сэрла. Костиган живет на четвертом этаже дома э 4, в тех комнатах, которые раньше занимал мистер Подмор, чья фамилия до сих пор красуется на двери (к слову сказать, в Подворье Шепхерда почти на всех дверях красуются чужие фамилии). Когда Чарли Подмор (приятный тенор, известный по Друрилейнскому театру и по концертам в Черной Кухне) женился и переехал в Ламбет, он уступил свою квартиру мистеру Баузу и капитану Костигану; теперь они живут там вместе, и в теплые дни, когда окна отворены, можно услышать, как мистер Бауз играет на фортепьяно - либо для собственного удовольствия, либо занимаясь с одной из своих немногочисленных учениц. В их числе - Фанни Болтон, дочка сторожа, которая наслышана о театральных триумфах своей мамаши и жаждет пойти по ее стопам. У Фанни хороший голос, миловидное личико и подходящая для сцены фигурка; она убирает комнаты, стелет постели и готовит завтрак для Костигана и Бауза, а последний взамен обучает ее музыке и пению. Капитан, на ее взгляд, - самый распрекрасный джентльмен (если б не это его несчастное пристрастие к спиртному, но настоящие господа, наверно, все такие), и она свято верит всем его россказням; мистера Бауза она тоже очень любит и очень ему благодарна, а этот застенчивый старый чудак отвечает ей отеческой нежностью - ведь сердце у него на редкость доброе и ему непременно нужно кого-нибудь любить, иначе для него жизнь не в жизнь. У скромной двери Костигана в Подворье Шепхерда не раз останавливались коляски знатных гостей. Послушать его утром (ибо вечерние его песни звучат куда печальнее), так можно подумать, что сэр Чарльз и леди Мирабель только и делают, что ездят к нему в гости и привозят избранных друзей из высшего общества навестить "старика, честного старого капитана в отставке, бедного старого Джека Костигана", как он себя называет. Леди Мирабель и правда завезла ему карточку своего супруга (карточка эта уже много месяцев как торчит из-за рамы маленького зеркала над камином в гостиной у капитана) и сама несколько раз наведывалась к отцу, но все это было уже давно. Женщина добрая и не склонная пренебрегать своими обязанностями, она, став женой сэра Чарльза, положила отцу небольшой пенсион и время от времени приглашала его к, обеду. Поначалу бедный Кос вел себя "в высшем кругу светского общества", как он именовал дом своей дочери и зятя, безобидно, хоть и нелепо. Он облекался в свой лучший наряд и речь свою облекал в самые длинные и пышные слова, какие только имелись в его лексиконе, а держался с такой торжественностью, что все, кто его видел и слышал, бывали безмерно поражены. "Изволили вы нынче кататься в парке, миледи? - спрашивал он у дочери. - Я тщетно искал глазами ваш экипаж. - Бедный старик не сподобился взглянуть на колесницу своей дочери. - Сэр Чарльз, я видел ваше имя в списке присутствовавших на высочайшем приеме. На многих, многих таких приемах в Дублинском замке побывал в свое время бедный старый Джек Костиган! Герцог, я уповаю, выглядел хорошо? Ей-ей, надо как-нибудь зайти в Эпсли-Хаус," оставить карточку. Благодарствуйте, Джеймс, еще капельку шампанского!" Он был поистине великолепен в своей всеобъемлющей учтивости и замечания свои адресовал не только хозяину дома и гостям, но и лакеям, которые подавали к столу и, прислуживая капитану Костигану, не без труда сохраняли положенную им но должности невозмутимость. Первые два-три раза, что Костиган обедал у зятя, он строго держал себя в узде и довольствовался тем, что наверстывал потерянное время в Черной Кухне, где бахвалился кларетом и бургундским сэра Чарльза до тех пор, пока на шестом стакане грога язык не отказывался ему служить. Но, освоившись, он забыл об осторожности и однажды плачевно опозорился за столом у сэра Чарльза, до времени опьянев. Его отправили домой в наемном экипаже, гостеприимные двери перед ним затворились. После этого он снова и снова со слезой толковал в кругу собутыльников о своем сходстве с королем Лиром из пьесы, твердил, что у него неблагодарное дитя, что он - бедный, одинокий старик, которому после такой неблагодарности ничего и не остается, как топить горе в вине. Рассказывать о слабостях отцов - тяжелая обязанность, однако мы не можем обойти молчанием и то, что, когда кредит у Костигана истощался, он клянчил денег у дочери, и сведения, которые он ей при этом сообщал, не всегда соответствовали истине. Однажды он написал ей, что за ним явился бейлиф и только "сумма в три фунта пять шиллингов - для вас сущий пустяк - избавит седины бедного старика от бесчестья тюрьмы". Добрая леди Мирабель тут же послала деньги для вызволения своего родителя, однако предупредила, что впредь ему следует быть осмотрительнее. В другой раз капитан якобы попал в страшную уличную катастрофу и выбил зеркальное стекло на Стрэнде, за которое владелец требует с него возмещения. Леди Мирабель и тут не оставила папашу в беде: ее слуга вынес деньги обтрепанному посланцу - адъютанту капитана, принесшему весть о несчастье. Если бы слуга последовал за ним, он бы увидел, как сей джентльмен, соотечественник Костигана (мы ведь говорили, что, как бы ни был беден ирландский джентльмен, всегда находится ирландский джентльмен еще беднее, который бегает по его поручениям и улаживает его денежные дела), - как капитанов адъютант кликнул на ближайшей стоянке кеб и затарахтел в "Голову Росция", что в Арлекин-ярд, Друрилейн, где Костиган содержался в качестве заложника за выпитые им и его присным несколько стаканов грога и других спиртных напитков. В третий раз повод для письма был самый печальный: капитана свалила болезнь, деньги нужны ему для врача, которого он принужден был вызвать; на сей раз леди Мирабель, обеспокоенная состоянием отца и, возможно, упрекая себя за то, что в последнее время не уделяла ему внимания, велела подать коляску и поехала в Подворье Шепхерда, а слезши у ворот, направилась в "четвертый номер, четвертый этаж, на двери фамилия Подмор", как объяснила ей, кланяясь и приседая, сторожиха, указывая на подъезд, куда любящая дочь и вошла и поднялась по обшарпанной лестнице. Увы! Дверь с фамилией Подмор отворил ей бедный Кос - он стоял без сюртука, с рашпером наготове, в ожидании бараньих котлет, за которыми послал миссис Болтон. Да и сэру Чарльзу было не очень-то приятно то и дело получать в клубе Брукса письма с сообщением, что капитан Костиган внизу дожидается ответа; или, приехав в клуб Путешественников, сыграть роббер-другой, опрометью выскакивать из кареты и мчаться вверх по лестнице, чтобы тесть не успел его перехватить; и, читая газету либо играя в вист, все время помнить, что по другой стороне Пэл-Мэл вышагивает взад-вперед капитан в своей ужасающей шляпе, устремив из-под нее жадный взгляд на окна клуба. Сэр Чарльз не отличался твердостью характера; он был немолод и хвор; он жаловался на тестя жене, к которой питал старческое обожание, твердил, что уедет за границу... что переберется на житье в деревню... что если еще раз увидит этого человека, то умрет на месте или его снова хватит удар - это уж как пить дать. Чтобы обуздать родителя и вернуть душевный покой супругу, леди Мирабель нанесла капитану еще один визит и пригрозила вовсе лишить его пенсиона, если он не перестанет досаждать сэру Чарльзу письмами, ловить его на улице и просить денег взаймы. Во время этого своего визита она строго отчитала Бауза за то, что он плохо смотрит за капитаном, и велела последить, чтобы он впредь не напивался так безобразно и чтобы в мерзких кабаках, где он вечно сидит, ему ни в коем случае не отпускали в долг. - Папашино поведение сведет меня в могилу, - сказала она (хотя на вид была здоровехонька). - А вы-то, мистер Бауз, постыдились бы! Старый человек, и вроде бы нас уважали, а сами ему потакаете! Вот какой благодарности дождался честный Бауз за свою дружбу и долголетнюю преданность. Впрочем, этому старому философу пришлось не хуже, чем многим другим, и оснований роптать на судьбу у него было не больше. На третьем этаже соседнего дома э 3, в том же Подворье Шепхерда, проживают еще два наших знакомца - полковник Алтамонт, эмиссар набоба Лакхнаусского, и капитан шевалье Эдвард Стронг. На их двери нет никаких фамилий. Капитану не требуется, чтобы все знали, где он живет, и на его визитной карточке значится адрес какой-то гостиницы на Джермин-стрит; а что до полномочного посланника индийского князя, то он не аккредитован ни при Сент-Джеймском дворе, ни на Леденхолл-стрит, но находится здесь с секретной миссией, не связанной с Ост-Индской компанией и ее Контрольным советом. Более того, поскольку, как говорит Стронг, дело у полковника коммерческое и состоит в том, чтобы осуществить продажу некоторых коронных алмазов и рубинов Лакхнаусского княжества, он считает более удобным не докладывать о своем прибытии в Доме Ост-Индской компании и на Кэнон-роу, а вести переговоры с частными лицами, с которыми он уже заключил не одну крупную сделку, как здесь, в Англии, так и на континенте. Мы уже упоминали о том, что, когда сэр Фрэнсис Клеверинг переехал в Лондон, эта безымянная квартира Стронга была обставлена с большим комфортом, и шевалье не кривя душой хвалился посещавшим его друзьям, что мало у кого из отставных капитанов есть такое удобное и уютное жилье, как у него в Подворье Шепхерда. Внизу было три комнаты: контора, где Стронг занимался делами - неведомо какими - и где конторский стол и барьер остались в наследство от чиновников, занимавших это помещение до него, затем его спальня и гостиная; а из конторы вела лестница в две верхние комнаты: в одной жил полковник Алтамонт, вторая служила кухней, и там же помещался слуга мистер Грэди. Эти комнаты приходились на одном уровне с квартирой наших друзей Бауза и Костигана из номера четвертого, так что Грэди, перегнувшись через водосточные желоба, мог увидеть ящик с душистой резедой, что цвела на окне у Бауза. А из кухонного окошка самого Грэди порой доносились запахи еще более сладостные. Все три старых солдата, составлявшие гарнизон дома э 3, были мастера по части кулинарии. Грэди как никто готовил тушеную баранину с луком; полковник славился своим пловом и карри; а Стронг - тот умел сготовить что угодно. Он превосходно стряпал французские блюда, испанские блюда, рагу, фрикасе и омлеты; и не было во всей Англии более гостеприимного хозяина, чем шевалье, когда у него все обстояло благополучно с деньгами или с кредитом. В такие счастливые дни он, по его собственным словам, мог угостить друга хорошим обедом, хорошим стаканом вина и хорошей песней на закуску; и бедный Кос, сидя у себя в комнате, так близко от этих недоступных утех, с завистью слушал, как у Стронга хором подхватывают припев и музыкально звенят стаканы. Приглашать мистера Костигана не всегда бывало удобно: он вечно напивался сверх меры и, трезвый, раздражал гостей Стронга своими баснями, а пьяный - своими слезливыми жалобами. Странную, пеструю компанию являли собой эти друзья-приятели Стронга; майор Пенденнис едва ли оценил бы их общество, но Артур и Уорингтон охотно с ними встречались. О каждом из них ходило множество историй; каждый, как видно, знавал полосы удачи и невезения. Почти у всех имелись замечательные планы быстрого обогащения путем различных хитроумных спекуляций. Джек Холт служил в войсках королевы Христины, когда Нэд Стронг воевал на стороне ее противников, а теперь носился с мыслью наладить контрабандный ввоз табака в Лондон и тем обеспечить тридцать тысяч в год всякому, кто ссудил бы ему полторы тысячи - их как раз недоставало, чтобы подкупить еще одного, последнего чиновника акцизного управления, который пронюхал об этом плане. Том Дайвер, когда-то служивший в мексиканском флоте, имел сведения об одном галеоне, потопленном в первый год войны и имевшем в своих трюмах триста восемьдесят тысяч долларов, да еще на сто восемьдесят тысяч фунтов дублонов и золотых слитков. "Дайте мне тысячу восемьсот фунтов, - говорил Том, - и я завтра же пускаюсь в путь. Возьму с собой четырех человек и водолазный колокол, а через десять месяцев ворочусь и, клянусь честью, пройду в парламент и выкуплю фамильные земли". Кейтли, управляющий медными рудниками Тредидлум и Полвидл (которые пока еще находились под водой), мало того что пел втору не хуже оперного певца и служил в конторе Тредидлум - он еще возглавлял компанию "Греческая Губка" и не терял надежды провести небольшую операцию со ртутью, которая позволит ему наконец обрести свое место в обществе. Филби перепробовал всего понемножку: был драгунским капралом, странствующим проповедником, миссионером по обращению ирландцев в протестантство; был актером в балагане на Гринвичской ярмарке, и здесь его разыскал поверенный его отца, когда тот умер, завещав ему пресловутое имение, с которого он теперь не получал арендной платы и местонахождение которого никому не было толком известно. И вдобавок был еще сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, - он любил с ними общаться, хотя нельзя сказать, чтобы прибавлял много веселья этим застольным встречам. Зато с ним теперь все носились благодаря его богатству и положению в свете. Впрочем, он не кичился - мог тоже рассказать анекдот и спеть песенку; и у него, до того как фортуна ему улыбнулась, тоже была своя история; не одна тюрьма принимала его под свой кров и не раз он ставил свою подпись на гербовой бумаге. Когда Алтамонт, по приезде из Парижа, снесся с сэром Фрэнсисом из гостиницы, куда прибыл в весьма общипанном виде (это он-то, кому было доверено столько алмазов и рубинов!), Стронг, посланный к нему баронетом, заплатил по его счету и пригласил его денька на два к себе на квартиру, где тот и остался жить. Передавать ему поручения Стронг не отказывался, но постоянное его присутствие было обременительно, и шевалье, которому оно при- шлось очень не по душе, роптал и жаловался своему патрону. - Хоть бы вы перевели этого медведя в другой зверинец, - говорил он Клеверищу. - Этот тип - не джентльмен. С ним стыдно показываться на людях. Наряжается, как арап в воскресный день. На днях я взял его в театр, так поверьте, сэр, он взъелся на актера, который играл злодея, и так стал его обзывать, что его чуть не вывели. А вторым номером давали "Разбойника", там, помните, Уоллок выходит на сцену раненый и умирает. Так когда он умер, Алтамонт расплакался, как младенец, говорит - это безобразие, и шумел и ругался, а все кругом помирали со смеху. Ну, а потом мне пришлось его увести - он было полез в драку с одним соседом, который над ним смеялся. Орет: "Выходи!" - и никаких... Кто он такой? Откуда взялся? Черт возьми, Фрэнк, расскажите, в чем дело, ведь когда-нибудь все равно придется. Не иначе как вы с ним ограбили церковь. Облегчите себе душу, Клеверинг, поведайте, что такое этот Алтамонт и почему вы не можете с ним развязаться. - Да ну его к черту, хоть бы он сдох! - только и отвечал баронет; и лицо его так помрачнело, что Стронг рассудил за благо на этот раз более не докучать ему расспросами, однако решил, если понадобится, самому по возможности выяснить, какие тайные нити связывают Алтамонта с Клеверингом. Глава XLIII, в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях Наутро после обеда на Гровнер-Плейс, который полковник Алтамонт почтил своим появлением, он вышел из своей спальни на верхнем этаже дома э 3 и спустился в гостиную Стронга, где тот сидел в кресле с газетой и сигарой. В какой бы пустыне шевалье ни раскинул свой шатер, он устраивался там с комфортом, и в этот день он еще задолго до прихода Алтамонта отдал должное обильному завтраку из яичницы и жареных ломтиков сала, который мистер Грэди приготовил secundum artem {По всем правилам искусства (лат.).}. Общительный, разговорчивый, он любую компанию предпочитал одиночеству и, хотя не питал к своему сожителю ни малейшего расположения и не огорчился бы, узнав, что его постигло несчастье, которого так горячо желал ему сэр Фрэнсис Клеверинг, все же умудрялся с ним ладить. Накануне вечером он заботливо уложил Алтамонта в постель и унес от греха свечу; а когда обнаружил, что бутылка виски, из которой он рассчитывал подкрепиться на ночь, пуста, преспокойно выпил стакан воды, выкурил трубку и улегся спать. Что такое бессонница - он не знал; всегда у него был ровный нрав, безупречное пищеварение, румяные щеки; и суждено ли ему было наутро идти в бой или в тюрьму (а случалось и то и другое), достойный капитан и на биваке и за решеткой храпел всю ночь напролет и просыпался бодрый, проголодавшийся, готовый к невзгодам или к радостям нового дня. Полковник Алтамонт первым делом гаркнул, чтобы Грэди подал ему пинту эля, который он и перелил в оловянную кружку, а оттуда - себе в рот. Отставив же пустую кружку, перевел дух, вытер губы рукавом халата (капитан Стронг уже давно заметил, что борода у него не такого цвета, как крашеные бакенбарды, заметил и то, что волосы под черным париком светлые, но воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу), - итак, полковник перевел дух и заявил, что теперь он воскрес. - Чем же и опохмелиться, как не пивом, - заметил он. - Сколько раз я выпивал дюжину пива в Калькутте и... и... - Из Лакхнау, надо полагать, - смеясь, подсказал Стронг. - Я нарочно припас для вас пива - так и знал, что оно вам пригодится после вчерашнего. И тут полковник заговорил о том, как он провел время накануне. - Ничего не могу с собой поделать, - сказал он, хлопнув себя по лбу своей мощной лапой. - Как глотну спиртного, просто удержу не знаю. Нельзя меня оставлять вдвоем с бутылкой. Стоит только начать - и не могу остановиться, пока не допью до дна. А уж тогда одному богу известно, что я могу наговорить. Пообедал я дома, чин чином, Грэди подал мне, сколько положено, - два стакана, а потом я решил - проведу вечер за rouge et noir {Красное и черное (франц.) - азартная игра.}, и чтобы ни в одном глазу. И зачем только вы, Стронг, оставили в буфете эту чертову бутылку голландской водки? И Грэди, как назло, куда-то отлучился, а чайник поставил на огонь. Ну и, конечно, я уже не мог оторваться. Высосал все до капли. А потом, скорее всего, еще добавил в этом проклятущем воровском притоне. - Как, вы и там успели побывать, до того как явились на Гровнер-Плейс? Ну, я вижу, вы времени не теряли. - К девяти часам успел и напиться и продуться, а? Вот именно. Понесло меня, дурака, туда, прихожу, а там обедают Блекленд, и Мосс, и еще кое-кто из их шайки. Если б дело дошло до rouge et noir, я бы выиграл. Но до этого не дошло - они, черти, знали, что я бы их обыграл, непременно обыграл бы, я их всегда обыгрываю. А тут они меня перехитрили. Этот мерзавец Блекленд достал кости, и мы, прямо не выходя из-за стола, стали играть в азарт. Ну, я и просадил все, что вы мне выдали утром, - одно слово - не повезло. Вот тут-то я и озлился, и, наверно, здорово был пьян, потому что, помнится, решил достать у Клеверинга еще денег... а потом... Потом больше ничего не помню, только нынче утром проснулся и слышу - старик Бауз в четвертом номере на фортепьянах играет. Стронг задумчиво разжег угольком сигару, потом сказал: - Хотел бы я знать, полковник, как вам удается вытягивать у Клеверинга деньги. Тот хохотнул: - А он мне должен. - Ну, знаете ли, для Фрэнка из этого еще не следует, что нужно платить. Он не вам одному должен. - Тогда, стало быть, потому платит, что питает ко мне симпатию, - сказал полковник с тем же недобрым смешком. - Любит меня как брата... вам ведь это известно, капитан... что? Нет, не любит? Ну, может, и так, а вы, капитан Стронг, лучше не задавайте вопросов, тогда я, может быть, вам не совру - так и зарубите себе на носу, почтенный... А бутылку надо по боку, - продолжал он, помолчав. - Не то она меня сгубит. - Она вас толкает на странные речи, - проговорил капитан, пристально глядя в лицо Алтамонту. - Вспомните, что вы сказали вчера за столом у Клеверинга. - Сказал? Что я сказал? - поспешно спросил полковник. - Я что-нибудь разболтал? Черт вас возьми, Стронг, разболтал я что-нибудь? - Не задавайте вопросов, тогда я вам не совру, - отпарировал шевалье. Он отлично помнил и слова Алтамонта, и его бегство из дома баронета, когда он узнал майора Пенденниса - капитана Клюва, как он его назвал, - но решил не напоминать об этом полковнику и объяснение его словам искать не у него. - Нет, - продолжал он, - вы ничего не разболтали, полковник. Это я просто хотел вас поймать. Но из ваших слов никто ничего не понял - очень уж вы упились. Ну и хорошо, подумал Алтамонт, и глубоко, словно бы с облегчением вздохнул. Стронг и это приметил, но не подал виду, а полковник между тем разговорился. - Да, я свои слабости знаю. Есть вещи, против которых