м голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью. Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства - Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах. С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых... да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." - когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок. Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, - горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка. - Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер. Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски. Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить. - Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", - уговаривал его Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово! Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал; потом зашел к "Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы в Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в постель и с головой укрыться одеялом. Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи, он и тут немедля уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем великого множества забот и неотвязных мыслей, человек - будь то по привычке, или от усталости, или усилием воли - сначала засыпает и успевает немного отдохнуть к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в плечо, говорит: "Хватит лениться, милейший; просыпайся, давай поговорим". Бедный маленький Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел до такого состояния; он спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его спальни уже расшумелись грачи; едва он открыл глаза, как милый образ возник перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, - слышал он нежный голос, - ты сладко спал, я не хотела тебя будить; но я все время стояла у твоего изголовья, и тебе от меня не уйти. Я - любовь! Я несу с собой страсть и лихорадку; неистовые порывы, нестерпимое желание, ненасытное томление и жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы; и вот я пришла". Устрашил ли Пена этот голос? Как бы не так. Он не заглядывал в будущее, а пока мог отдаться во власть сладостных грез. И так же как за три года до того, получив от отца в подарок золотые часы по случаю перехода в старший класс, мальчик, едва проснувшись, вытаскивал их из-под подушки и разглядывал, без конца протирал тряпочкой, или, забившись в укромный уголок, слушал, как они тикают, - так и юноша упивался новой забавой: проверял ее сохранность в кармане жилета; заводил по вечерам, а утром, чуть пробудившись от сна, ощупывал и не мог на нее налюбоваться. (К слову сказать, эти первые его часы, хоть и ярко блестели, но сработаны были плохо, они то убегали вперед, то отставали, они вечно портились. И Пен убрал их в ящик и на время забыл о них, а потом обменял на более надежные.) Пену казалось, что со вчерашнего дня он сделался старше на много лет. Теперь сомнений быть не могло: он был влюблен как лучший герой лучшего из прочитанных им романов. Самым безапелляционным тоном он велел Джону подать воды для бритья. Он оделся по-праздничному и, величественно спустившись к завтраку, снисходительно поздоровался с матерью и маленькой Лорой; эта последняя уже часа два как разыгрывала экзерсисы на фортепьянах, а когда Пен прочитал молитву (не услышав из нее ни единого слова), подивилась, какой он нарядный, и просила рассказать, про что была пьеса. Пен рассмеялся и не пожелал рассказать Лоре, про что была пьеса. Незачем ей об этом знать. Тогда она спросила, почему он надел свой красивый новый жилет и такую прекрасную булавку. Пен покраснел и рассказал матери, что школьный товарищ, с которым он обедал в Чаттерисе, занимается в Бэймуте с репетитором, очень ученым человеком; и так как он тоже поступит в университет, а в Бэймуте готовятся к экзаменам несколько молодых людей, то ему хочется... съездить туда и... и просто узнать, в чем состоят их занятия. Лора приуныла. Элен Пенденнис внимательно посмотрела на сына, сильнее прежнего почувствовав сомнения и смутный страх, которые не оставляли ее с тех пор, как фермер Гернет передал ей накануне вечером, что Пен не будет домой к обеду. Артур выдержал ее взгляд. Она пыталась утешиться, отогнать опасения. Мальчик никогда ей не лгал. За завтраком Пен держался с большой надменностью; а простившись со старшею и младшею леди, вскоре затем выехал верхом со двора. Сперва он ехал не спеша но затем, решив, что из дому его теперь не услышат, погнал лошадь во весь опор. Сморк, задумавшись о собственных своих сердечных делах, трусил, выворотив носки, в Фэрокс, чтобы три часа читать с Пеном древних поэтов, когда мимо него пулей промчался его ученик. Лошадь Сморка шарахнулась, и робкий наездник, перелетев через ее голову, плюхнулся в придорожную крапиву. Пен успел, смеясь, указать ему пальцем на Бэймутскую дорогу и, прежде чем бедный Сморк принял сидячее положение, уже проскакал в ту сторону добрую милю. Пен, видите ли, решил, что ему просто необходимо повидать Фокера нынче же утром; необходимо расспросить о ней, побыть с кем-то, кто ее знает. А честный Сморк, сидя в крапиве, в то время как лошадка его спокойно щипала изгородь, грустно размышлял, что теперь, пожалуй, не следует ехать в Фэрокс, раз ученик его, судя по всему, отлучился на весь день. А впрочем, можно и поехать. Можно справиться у миссис Пенденнис, когда воротится Артур; и послушать, как мисс Лора читает катехизис Уотса. Он взобрался на свою лошадку - падать с нее было ему не в диковину, они оба к этому привыкли, - и двинулся к дому, откуда только что вихрем умчался его ученик. Так любовь лишает разума всех нас, больших и малых; и младший священник уже полетел вверх тормашками в погоне за ней, а теперь и Пен пустился сломя голову ей вслед. ^TГлава V^U Госпожа Халлер у себя дома Пен доскакал до Бэймута, оставил лошадь в конюшне при гостинице и побежал к мистеру Фокеру - тот накануне рассказал ему, где живет. На квартире, помещавшейся над лавкой аптекаря, чей запас сигар и содовой воды быстро убывал заботами юных его постояльцев, Пен застал только Спэйвина, товарища Фокера и совладельца коляски с красными колесами: он курил сигару и с помощью печенья обучал свою собачку разным фокусам. Здоровое, румяное лицо Пена, раскрасневшееся от галопа, странно не вязалось с желтой, сморщенной, испитой физиономией Фокерова приятеля. Мистер Спэйвин не преминул это заметить. "Кто такой? - подумал он, - Свеженький, как огурчик. Держу пари, у него-то по утрам руки не дрожат". Фокер, как выяснилось, со вчерашнего дня не был дома. Какое разочарование! Мистер Спэйвин не мог сказать, когда его друг возвратится. Иногда он проводит в городе один день, иногда - неделю. В какой колледж записан Пен? Чего ему предложить? Есть недурной эль. Мистер Спэйвин узнал, с кем имеет честь, по карточке, которую Пенденнис извлек из кармана и положил на стол (в те дни Пен очень гордился тем, что у него есть визитные карточки), и на том молодые люди распрощались. Пен спустился со скалистого обрыва и стал бродить по песку, с досады кусая ногти "у брегов многошумного моря". Оно расстилалось перед ним, сверкающее и беспредельное; синие волны катились в бухту, вспениваясь и хрипло рыча; Пен смотрел на них пустыми глазами, едва замечая их. Какие бурные волны бились в ту пору о его сердце, и как мало он был властен их остановить! Он стал бросать в море камешки, но оно все набегало на берег. Он бесился, что не застал Фокера. Он должен повидать Фокера. Вынь да положь ему Фокера! "А что, если поехать по дороге на Чаттерис, - подумал Пен. - Может быть, я его встречу". Спустя полчаса Ребекка была оседлана и скакала по травянистой обочине. Милях в четырех от Бэймута, как всем известно, есть поворот на Клеверинг, и кобыла, естественно, устремилась было домой, но Пен стегнул ее по шее и поскакал дальше, к городской заставе, все еще не видя впереди никаких признаков черной коляски с красными колесами. Раз уж он добрался до заставы, можно проехать и дальше - это было яснее ясного. И Пен помчался к "Джорджу", где и узнал от конюха, что мистер Фокер здесь и что ночью он "так кутил", что боже упаси, и уж и пил-то он, и песни распевал, и все норовил подраться с Томом, форейтором. - Только навряд ли это бы для него хорошо кончилось, - добавил конюх, ухмыльнувшись. - Ну, отнес своему барину горячей воды побриться? - с насмешкой обратился он к слуге мистера Фокера, проходившему до двору с хозяйским платьем, отменно вычищенным и сложенным. - Проводи-ка мистера Пенденниса. - И Пен следом за слугой зашел наконец в комнату, где посреди широчайшей кровати возлежал мистер Гарри Фокер. Перина и подушки так высоко вздымались вокруг мистера Фокера, что почти скрывали его желтое личико и красный шелковый ночной колпак. - Здорово! - сказал Пен. - Кто идет? Ответь скорее, - пропел голос из глубины постели. - Как, опять Пенденнис? А мамаше твоей известно, где ты находишься? Ты с нами вчера ужиная? Нет... погоди, кто с нами вчера ужинал, Дурачина? - Три офицера, сэр, и мистер Бингли, сэр, и мистер Костиган, сэр, - отвечал слуга, воспринимавший все слова мистера Фокера с невозмутимой серьезностью. - Да, верно: ходила чаша вкруговую. Мы пели. И я, помнится, хотел подраться с форейтором. Я его расколошматил, а, Дурачина? - Никак нет, сэр. Драка не состоялась, сэр, - отвечал Дурачина все с той же невозмутимой серьезностью. Он тем временем отмыкал несессер мистера Фокера - целый сундук, подарок любящей матери, без которого молодой человек не выезжал из дому. В нем содержалось немало сокровищ: серебряная миска, серебряный стакан, серебряные шкатулочки, и флаконы, для равного рода духов, и целый набор бритв, ожидающих того времени, когда у мистера Фокера начнет расти борода. - Ладно, как-нибудь в другой раз, - сказал юноша, зевая и закидывая за голову тощие ручки. - Верно, драки не было. Зато было пение, Бингли пел, я сам пел, генерал пел - то бишь Костиган. Ты когда-нибудь слышал, как он поет "Свинка под кроватью"? - Тот человек, которого мм вчера встретили? - спросил Пен, затрепетав. - Отец... - Отец Фодерингэй, совершенно правильно. Настоящая Венера, а, Пен? - Прошу прощения, сэр, мистер Костиган сидит в гостиной, сэр, говорит, вы пригласили его к завтраку, сэр. Пять раз приходил, сэр, только нипочем не велел вас будить. С одиннадцати часов ждет, сэр... - А сейчас сколько? - Час, сэр. - Что бы, сказала лучшая из матерей, если б в такое время увидела меля в постели? - вскричал юный ленивец, - Она отправила меня сюда с репетитором; Хочет, чтобы я развивал свои запущенные дарования - ха, ха! А в школе-то, помнишь, Пен, в семь часов поднимали с постели! - И он разразился радостным мальчишеским смехом. Потом продолжал: - Ступай побеседуй с генералом, пока я одеваюсь. Да не забудь, Пенденнис, попроси его спеть "Свинку под кроватью", не пожалеешь. - Пен в чрезвычайном смущении пошел беседовать с мистером Костиганом, а мистер Фокер приступил к одеванию. Из двух дедов мистера Фокера тот, от кого он получил в наследство крупное состояние, был пивоваром; второй же был графом и подарил ему безумно и слепо любящую мать. Фокеры из поколения в поколение учились в школе Серых монахов. И нашего приятеля, чья фамилия видна была с площадки для игр, ибо красовалась на вывеске трактира, зазывавшей пить "Портер Фокера", безжалостно изводили за профессию его отца, за некрасивое лицо, неспособность к учению, неопрятность, обжорство и другие пороки. Но зная, что впечатлительного мальчика тиранство сверстников превращает в буку и фискала, можно понять и то, что Фокер, вырвавшись из неволи, за несколько месяцев совершенно преобразился и стал тем веселым, насмешливым, блестящим молодым человеком, с которым мы познакомились. Невеждой он, правда, остался, ибо для приобретения знаний мало выйти из школы и поступить в колледж; но теперь он, на свой лад, был таким же щеголем, каким раньше был неряхой, и к двум своим гостям вышел надушенный, в тончайшем белье, словом - заправским денди. Генерал, или, вернее, капитан Костиган, - он сам предпочитал числиться в этом чине, - сидел у окна, держа в вытянутых руках газету. Зрение у капитана было неважное, и газету он читал не только своими красными, воспаленными глазами, но и с помощью губ, как человек, для которого чтение - занятие непривычное и трудное. Шляпа его съехала на ухо; а так как одна его нога лежала на подоконнике, то по размерам и возрасту его башмаков внимательный наблюдатель мог бы отметить, что живется капитану несладко. Так и кажется, что бедность, прежде нежели окончательно завладеть человеком, совершает набеги на его конечности; первой ее добычей становятся предметы, защищающие нашу голову, ноги и руки. И у капитана они имели какой-то особенно залихватский, потрепанный вид. При появлении Пена он слез с подоконника и приветствовал вошедшего - сперва по-военному, приложив к шляпе два пальца (в разорванной черной перчатке), а затем сняв и самую шляпу. Капитан был лысоват, но начесывал, на макушку жидкие пряди темно-седых волос, и такие же пряди свисали ему на виски. Каков бы ни был у него цвет лица в молодости, неумеренное потребление спиртного сильно ему повредило: теперь это некогда красивое лицо отливало медью. Он носил высочайший кожаный воротник, весь в пятнах и шрамах, и фрак, плотно застегнутый в тех местах, где еще не оторвались пуговицы. - Молодой джентльмен, которому я вчера имел честь быть представленным возле собора, - сказал капитан и, склонившись в грациозном поклоне, провел шляпой по воздуху. - Я видел вас вечером в театре, когда играла моя дочь, а воротившись туда, уже не застал вас. Я только проводил ее до дому, сэр: Джек Костиган хоть и беден, но джентльмен. А когда я снова пришел засвидетельствовать свое почтение моему жизнерадостному молодому другу мистеру Фокеру, вы уже изволили уйти. Мы хорошо покутили, сэр, - мистер Фокер, три молодца-драгуна и ваш покорный слуга. Клянусь честью, сэр, это напомнило мне прежние дни, когда я нес офицерскую службу в Сто третьем его величества полку. - С этими словами он извлек на свет древнюю табакерку и величественно протянул ее новому своему знакомцу. У Пена от замешательства язык прилип к гортани. Ведь этот облезлый щеголь - ее отец! - Надеюсь, мисс Ф... мисс Костиган в добром здоровье, сэр, - выговорил он наконец, вспыхнув до корней волос. - Она... она доставила мне такое наслаждение, какого я... я... никогда еще не испытывал в театре. По-моему, сэр, она... лучшая актриса во всем мире. - Вашу руку, молодой человек! Слова ваши идут от сердца. Примите мою благодарность, сэр. Примите благодарность старого солдата и нежного отца. Воистину, она величайшая актриса. Я видел Сиддонс, сэр, я видел О'Нийл - это большие актрисы, но что они по сравнению с мисс Фодерингэй? Я не захотел, чтобы она играла под своей настоящей фамилией. Мой род, сэр, знатный и гордый род; и Костиганы из Костигантауна сочли бы, что честный человек, носивший знамя Сто третьего его величества полка, унижает себя, разрешая дочери зарабатывать на хлеб престарелому отцу. - Более высокой обязанности и быть не может, - сказал Пен. - Высокой! Клянусь честью, сэр, никто не посмеет сказать, что Джек Костиган пойдет на что-нибудь низкое. У меня есть чувства, сэр, хоть я и беден; я и в других ценю чувства. У вас они есть: я читаю это в вашем открытом лице и честных глазах. Поверите-ли, - продолжал он после паузы таинственным шепотом, - этот Бингли, который нажился на моей дочери, платит ей всего две гинеи в неделю, да еще костюмы за ее счет! И это вдобавок к моим небольшим средствам, - все, что мы имеем. Мало сказать, что средства, капитана был невелики, - они были просто невидимы глазу. Но никому не ведомо, как господь умеряет ветер для стриженых ирландских овечек и в каких диковинных местах они: пасутся. Если бы капитан Костиган, которого я имел честь лично знать, рассказал нам свою историю, это была бы история чрезвычайно поучительная. Но он не захотел бы рассказать ее, даже если бы мог: и не мог бы, даже если бы захотел, ибо капитан не только не привык говорить правду, он не умел и думать без обмана, так что факты ж вымысел безнадежно перепутались в его пьяном, одурелом мозгу. Он вступил в жизнь не без блеска - с полковым знаменем, с авантажной фигурой и удивительной красоты голосом. До последнего своего дня он с неподражаемым чувством и юмором пел чудесные ирландские баллады, одновременно столь веселые и столь печальные, и всегда сам же первый плакал от умиления. Бедный Кос! Он был отважен и слезлив, шутник и болван, неизменно благодушен, а порою почти достоин доверия. До последнего дня своей жизни он готов был выпить с кем угодно и поручиться за кого угодно; и умер он в долговой тюрьме, где помощник шерифа, арестовавший его, душевно к нему привязался. На краткой заре своей жизни Кос был душой офицерских пирушек и имел честь исполнять свои песни, как вакхические, так и сентиментальные, за столом самых прославленных генералов и полководцев; и все это время он без меры пил кларет и проматывал свое сомнительное наследство. Куда он девался после того, как оставил военную службу - это до нас не касается. Ни одному иностранцу, верно, не понять, что такое жизнь неимущего ирландского дворянина: как он умудряется не пойти ко дну; в какие чудовищные заговоры вступает с героями, столь же незадачливыми, как он сам, какими путями почти ежедневно добывает себе порцию виски с водой, - все это тайны для нас непостижимые. Достаточно будет сказать, что до сих пор Джеку удалось выдержать все житейские бури и нос его, подобно фонарю, горел неугасимо. Не пробеседовав с Пеном и получаса, капитан ухитрился выманить у него два золотых за билеты на предстоящий бенефис его дочери, - не такой, как в прошлом году, когда бедная мисс Фодерингэй, поверив антрепренеру на слово, потеряла на этом пятнадцать шиллингов, а с условием, что она сама продаст известное количество билетов и значительную долю вырученной суммы оставит себе. У Пена было в кошельке всего два фунта, которые он и вручил капитану; больше он и не решился бы предложить, дабы не оскорбить его чувства. Костиган нацарапал ему пропуск в ложу, небрежно уронил золотые в карман жилета и похлопал по карману ладонью. Видно, эти деньги приятно согревали его старую грудь. - Да, cэp, - сказал он, - оскудела моя казна, куда против прежнего. Такова участь многих порядочных людей. А ведь некогда мне довелось за одну ночь выиграть шестьсот таких кругляшек - это когда в Гибралтар приезжал мой добрый друг, его королевское высочество герцог Кентский. Придано было посмотреть на капитана, когда к завтраку подали жареную индейку и бараньи отбивные! Рассказы его лились неиссякаемым потоком, и чем дольше он болтал, тем более воодушевлялся. Когда на старого этого лаццарони падал луч солнца, он сразу расцветал; он бахвалился перед молодыми людьми своими подвигами и былым своим великолепием, а также всеми лордами, генералами и наместниками, которых он знавал. Поведал им про смерть своей дорогой Бесси, покойной миссис Костиган, про то, как он вызвал на дуэль капитана Шанти Кланси, Двадцать восьмого пехотного полка, за непочтительный взгляд, брошенный на мисс Фодерингэй, когда она проезжала по Феникс-парку в Дублине, а потом описал, как этот капитан принес свои извинения и дал обед в ресторане "Килдэр-стрит", где они вшестером выпили двадцать одну бутылку кларета, и т. д. и т. п. Он заявил, что общество двух таких благородных и великодушных юношей переполняет сердце старого солдата счастьем и гордостью; а осушив вторую рюмку кюрасо, даже прослезился от удовольствия. Из всего этого следует, что капитан не блистал умом и был не самой подходящей компанией для молодежи; но бывают люди и хуже его, занимающие в жизни куда лучшие места, я люди более бесчестные, не совершившие и вполовину столько плутней. После завтрака они вышли на улицу, причем капитан, которого от сытости совсем развезло, ухватил под руки обоих своих юных друзей. По дороге он раза два подмигнул на окна лавок, где, возможно, забрал товару в долг, точно хотел сказать: "Видишь, в каком я обществе, милейший? Будь спокоен, заплачу", - и наконец они расстались с мистером Фокером у входа в бильярдную, где тот уговорился встретиться кое с кем из офицеров. Пен и обносившийся капитан пошли дальше; капитан стал хитро выспрашивать его касательно мистера Фокера - очень ли он богат и из какой семьи. Пен сообщил ему, что отец Фокера - известный пивовар, а мать - урожденная леди Агнес Милтон, дочь лорда Рошервилля. Капитан разразился безудержными похвалами мистеру Фокеру, утверждая, что в нем сразу виден потомственный аристократ, и это служит украшением другим его завидным качествам - светлому уму и великодушному сердцу. Пен слушал неумолчную болтовню своего спутника, дивясь, забавляясь, недоумевая. Мальчику еще никогда не приходило в голову усомниться в том, что ему говорили; будучи от природы правдив, он и чужие слова принимал за чистую монету. Костиган в жизни не встречал лучшего слушателя и был чрезвычайно польщен вниманием и скромным поведением молодого человека. Да что там, Пен до того ему понравился, до того показался ему бесхитростным, порядочным и веселым, что капитан обратился к нему со словами, какими лишь очень редко удостаивал молодых людей: он спросил, не соблаговолит ли Пен посетить его смиренное жилище, расположенное поблизости? Он будет тогда иметь честь отрекомендовать своего молодого друга своей дочери мисс Фодерингэй. Приглашение это так ужаснуло и обрадовало Пена, что он чуть не соскользнул наземь с капитановой руки и тут же испугался, как бы капитан не заметил его волнения. Он залепетал какие-то бессвязные слова, долженствующие передать, сколь лестно для него будет познакомиться с леди, коей... коей талант исполнил его такого восхищения... такого безмерного восхищения; и пошел за капитаном, едва ли соображая, куда сей джентльмен его ведет. Он ее увидит! Он ее увидит! В ней было средоточие вселенной. Вокруг нее вертелся весь мир. Вчерашний день, когда Пен еще не знал о ее существовании, отодвинулся далеко-далеко в прошедшее - между ним и тем временем пролегла бездна, и теперь начиналась новая жизнь. Капитан привел своего юного друга в тихую улочку Приор-лейн, что тянется у подножия высоких соборных башен, вдоль сада настоятеля и домов, где живут каноники; там он занимал скромную квартиру на втором этаже дома с низким фронтоном. Входную дверь этого дома украшала медная дощечка "Крид, мужское платье и облачения". Крида, однако, уже не было в живых. Его вдова прислуживала в соборе; старший сын был певчим, он играл в орлянку, обучал меньших братишек всяким проказам и обладал ангельским голоском. Два из этих меньших, сидевшие в ту пору на пороге, с живостью вскочили навстречу своему квартиранту и, к удивлению Пена, жадно накинулись на фалды капитана; дело в том, что добрый этот человек, когда бывал при деньгах, обычно приносил им яблоко или пряник. - Зато когда у меня бывают затруднения, вдова не торопит с платой за квартиру, - объяснил он Пену, прижав палец к носу я лукаво подмигивая. Пен поднимался следом за капитаном по скрипучей лестнице, и колени у него дрожали. Глаза его застилал туман, когда он наконец очутился в комнате - в ее комнате. Он увидел пред собой что-то черное, взметнувшееся и опавшее, словно в реверансе, и услышал, но очень неясно, как Костиган произнес цветистую речь, сообщив "дочери моей", что желает представить ей своего "дорогого и выдающегося молодого друга, мистера Артура Пенденниса, одного из самых обеспеченных здешних землевладельцев, человека утонченного ума и приятных манер, искреннего любителя поэзии, богатого чувствами и доброго сердцем". - Сегодня очень хорошая погода, - сказала мисс Фодерингэй низким, звучным, меланхолическим голосом, с сильным ирландским акцентом. - Очень, - подтвердил мистер Пенденнис. Так романтически начался их разговор, и Пен, сев на предложенный ему стул, получил возможность всласть наглядеться на молодую женщину. Она показалась ему еще прекраснее, чем на сцене. В каждой ее позе была природная горделивость. Когда она останавливалась у камина, платье драпировалось на ней классическими складками; подбородок опирался на руку, все линии фигуры волнообразным движением располагались в полной гармонии - она казалась музой, погруженной в раздумье. Когда она садилась на плетеный стул, рука ее округлялась на спинке, пальцы словно ждали, чтобы в них вложили скипетр, юбка сама, в полном порядке ниспадала на пол; все ее жесты были изящны и величественны. При дневном свете было видно, что волосы у нее иссиня-черные, кожа ослепительно белая, а на щеках играет едва заметный румянец. Глаза у нее были серые, с неимоверно длинными ресницами; а что до ее губ, то они, как впоследствии дал мне понять мистер Пенденнис, были такого густо-алого цвета, что перед ними побледнела бы самая яркая герань, сургуч или гвардейский, мундир. - И так тепло, - продолжала царица Савская. Мистер Пенденнис подтвердил и это, и разговор продолжался в том же духе. Она спросила Костигана, хорошо ли он провел вечер у "Джорджа", и тот описал ужин и чаши с пуншем. Потом Костиган спросил, чем она занималась утром. - В десять пришел Бауз, - отвечала она, - мы учили Офьелию. Это к двадцать четвертому, сэр. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас в театре. - Разумеется! - вскричал Пен, недоумевая, почему она сказала "Офьелия" и дома говорит, как ирландка, а на сцене - на чистейшем английском языке, - Я уже залучил его на твой бенефис, милая, - сказал капитан, похлопав по карману жилета, где лежали золотые Пенденниса, и так подмигнул юноше, что тот залился краской. - Мистер... этот джентльмен очень любезен, - сказала миссис Халлер. - Моя фамилия Пенденнис, - сказал Пен, снова краснея. - Я!.. я надеюсь, что вы ее запомните. - При этом дерзком признании сердце его так заколотилось, что он чуть не подавился собственными словами. - Пенденнис, - повторила она медленно, голосом столь мягким, округлым и низким, и при этом посмотрела ему прямо в глаза взглядом столь ясным, открытым и ласковым, что этот голос и этот взгляд проникли Пену в самую душу, наполнив ее неизъяснимым блаженством. - Я и не знал, что у меня такая красивая фамилия, - сказал Пен. - Очень красивая, - сказала Офелия. - Пентвизл - некрасивая фамилия. Помните, папаша, когда мы ездили по Норичу, был Пентвизл, он играл вторых стариков, а женился на коломбине, мисс Рэнси; они теперь оба в Лондоне, в театре Королевы, получают пять фунтов в неделю. Пентвизл была не настоящая его фамилия. Это его так Джадкин прозвал, не знаю почему. А по настоящему его звали Харингтон; ах, нет, Поте; отец - священник, очень почтенный. Харингтон был в Лондоне и залез в долги. Помните, он играя Фокленда, а Джулия была мисс Ванс. - Ну уж и Джулия, - сказал капитан. - Пятьдесят лет, мать десятерых детей. Это тебе следовало играть Джулию, не будь я Джек Костиган. - Я тогда еще не была на первых ролях, - скромно заметила мисс Фодерингэй, - я и вовсе не умела играть, пока меня Бауз не выучил. - Истинная правда, моя милая, - сказал капитан и добавил, нагнувшись к уху Пенденниса: - Будучи стеснен в средствах, сэр, я некоторое время обучал молодых людей фехтованию в Дублине (было время, когда только три человека во всей империи могли достать меня рапирой, но теперь Джек Костиган стареет, сер, и годы не те, и гибкость не та), а моя дочь имела ангажемент в тамошнем театре; - и там-то мой друг мистер Бауз стал давать ей уроки и сделал из нее то, что вы видите, сэр. А чем ты занималась, Эмили, когда Бауз ушел? - Сготовила пирог, - отвечала Эмили без тени жеманства. - Если не откажетесь отведать его в четыре часа, сэр, будем очень рады, - сказал капитан учтиво. - Эта девочка готовит такие пироги с телятиной и ветчиной, каких во всей Англии не сыщешь, и думаю, что смогу вам предложить стакан пунша по вкусу. Пен обещал в шесть часов быть домой к обеду, но теперь этот плут решил, что можно сочетать удовольствие с долгом, и поспешно принял приглашение. С удивлением и восторгом он наблюдал, как Офелия занимается приготовлениями к обеду. Она постелила и разгладила рукой скатерку, расставила стаканы, и все это с такой спокойной грацией и веселостью, что Пен все более и более подпадал под ее чары. В положенное время пирог прибыл из пекарни в руках одного из братишек маленького певчего, и ровно в четыре часа Пен уже обедал - да, обедал с прекраснейшей из женщин, с первой и единственной своей любовью, которую он обожал с тех пор как... с каких пор? Со вчерашнего дня, с первых дней творенья. Он съел корочку, изготовленную ее руками, налил ей стакан пива, видел, как она выпила бокал-всего один бокал - пунша из кувшина, который подала отцу. По доброте своей она и Пенденнису предложила бокал. Пунш был поразительно крепкий; Пен в жизни своей еще не пил столько спиртного. Но пунш ли опьянил его или та, что этот пунш приготовила? Он пробовал завести с ней разговор о поэзии и о театре. Спросил, как она смотрит на безумие Офелии и влюблена она в Гамлета или нет. "Влюблена в такого пакостного уродца, как этот недоросток Бингли?" Она вся кипела от негодования. Пен объяснил, что имел в виду не ее, а Офелию. Ах, вот оно что; ну, раз он не хотел ее обидеть, значит, и обижаться не на что; а что до Бингли, так грош ему цена, вот как она считает. Пен спросил, что она думает о Коцебу. "Коцебу? Это кто?" Автор той пьесы, в которой она так бесподобно играла госпожу Халлер. Скажите, а она и не знала. Там в начале книжки стоит фамилия Томпсон. Пен посмеялся ее восхитительному простодушию. Он рассказал ей о печальной судьбе драматурга, о его гибели от руки Занда. Мисс Костиган только теперь узнала о существовании мистера Коцебу, но слушала с таким видом, будто ей очень интересно, а Пену большего и не требовалось. Под этот разговор час с четвертью - время, которое бедный Пен мог уделить своим новым друзьям, - пролетел слишком быстро; и вот он уже распростился, и ушел, и мчится во весь опор домой верхом на Ребекке. В тот день ей поистине представился случай показать, на что она способна! - О чем это он толковал? - обратилась Эмили к отцу. - Безумие Гамлета, и какая теория на этот счет у великого немецкого критика? - Право не знаю, Милли, - ответствовал капитан. - Спросим Бауза. - А он славный мальчик, предупредительный, красивенький, - сказала Эмили. - Сколько он взял билетов? - Шесть, и дал мне две гинеи. Не такие уж они, видно, богачи, эти молоденькие. - Он очень ученый, - продолжала мисс Фодерингэй. - Коцебу! Ну и фамилия, умора! И погиб, бедняжка, от какого-то рукизанда. Слышал ты что-нибудь подобное? Непременно спрошу у Бауза. - Да, странная смерть, - изрек капитан и тут же переменил щекотливую тему: - Кобыла у молодого человека знатная, а каким завтраком нас угостил мистер Фокер - просто чудо. - Этот купит две ложи и еще двадцать билетов, не меньше! - вскричала дочка - осмотрительная девица, никогда не забывавшая о своей выгоде. - Купит, купит, - поддакнул папаша, и в таком духе они еще побеседовали, пока пунш не иссяк; а там уже скоро пора было идти: в половине седьмого мисс Фодерингэй полагалось быть в театре; отец неизменно провожал ее туда, следил за ней, как мы видели, из-за боковой кулисы и попивал виски с водой с теми из актеров, что не были заняты на сцене. "Как она хороша! - думал Пен, курцгалопом подвигаясь к дому. - Как проста и ласкова! Какая это прелестная картина - женщина с ее талантом, занятая скромными домашними обязанностями, стряпающая для старика-отца, готовящая его любимый напиток! Как грубо с моей стороны было заговорить о ее профессии и как ловко она перевела разговор на другое! Впрочем, она и сама говорила о своей профессии и так смешно рассказала историю своего товарища, которого прозвали Пентвизл. Да, никакой юмор не сравнится с ирландским. Отец ее скучноват, но прекраснейший человек; и какой молодец - давал уроки фехтования, когда оставил армию, а ведь был любимцем герцога Кентского! Фехтование! Надобно опять им заняться, не то я забуду все, чему меня научил Анджело. Дядя Артур всегда говорит, что фехтование - занятие, достойное джентльмена. Решено. Буду брать уроки у капитана Костигана. Скачи, скачи, Ребекка, - ну-ка, старушка, в гору! Пенденнис, Пенденнис - как она произнесла это слово! Эмили! Эмили! До чего же она добра, и благородна, и прекрасна!" Читатель, которому посчастливилось прослушать весь разговор Пена с мисс Фодерингэй, сам способен судить о ее мыслительных способностях и, возможно, склонится к мнению, что за все время она не проявила ни выдающегося ума, ни особенно тонкого чувства юмора. Но что было до этого Пену? Он увидел прекрасные глаза - и поверил в них, увидел дивный образ - и, упав на колени, стал ему поклоняться. Он от себя добавлял смысл, которого не хватало ее словам, сам творил себе божество. Разве Титания первая влюбилась в осла, разве Пигмалион единственный из художников воспылал страстью к мрамору? Он нашел ее, нашел то, чего жаждала его душа. Он бросился в реку и пил без оглядки. Тот, кто испытал жажду, знает, как восхитителен первый глоток. Пен уже ехал по аллее к дому и вдруг расхохотался: навстречу ему опять трусил на своей лошадке мистер Сморк. По пути в Фэрокс Сморк без нужды тянул время в домах у фермеров, потом тянул время с Лорой, когда та учила уроки, потом осматривал сад и хозяйственные усовершенствования миссис Пенденнис, пока до смерти ей не надоел; и только что откланялся наконец, так и не дождавшись приглашения отобедать. Пен, упоенный своим торжеством, готов был сейчас облагодетельствовать кого угодно. - Ну что, живы и невредимы? - воскликнул он, смеясь. - Поворачивайте обратно, дружище, можете съесть мой обед: я пообедал в городе; а потом мы разопьем бутылочку за ее здоровье. Бедный Сморк послушно затрусил к дому рядом с Артуром. Миссис Пенденнис, обрадованная тем, что сын так весел, милостиво приняла и Сморка, когда Артур сказал, что насильно притащил его обедать. За столом Пен очень смешно рассказывал о вчерашнем спектакле, об антрепренере Бингли в видавших виды ботфортах, о необъятной миссис Бингли, игравшей графиню - в мятых зеленых шелках и конфедератке. Он так уморительно их изображал, что мать не переставала улыбаться, а маленькая Лора от радости хлопала в ладоши. - А госпожа Халлер? - спросила Элен Пенденнис. - Пальчики оближешь, сударыня, - смеясь отвечал Пен словами своего почтенного друга мистера Фокера. - Что ты сказал? - переспросила мать. - Ой, Артур, как это пальчики оближешь? - одновременно вскричала Лора. Тут он поведал им кое-что про мистера Фокера - как в школе его награждали разными обидными прозвищами, например - Чан-и-Солод, - а теперь он сказочно богат и зачислен в колледж св. Бонифация. Но сколь ни был Пен весел и разговорчив, он ни словом не обмолвился о последней своей поездке в Чаттерис и о новых знакомствах, которые он там завязал. После того как дамы удалились, Пен, блестя глазами, налил два больших стакана мадеры и сказал, глядя Сморку в глаза: - За нее! - За нее! - со вздохом повторил младший священник и, подняв стакан, осушил его залпом, так что лицо у него даже порозовело. В ту ночь Пен спал еще меньше, чем накануне. Утром, едва рассвело, он сам оседлал многострадальную Ребекку и как безумный носился на ней по холмам. То любовь опять разбудила его, сказав: "Проснись, Артур, я пришла". Этот упоительный бред, это сладостное томление и огонь и неизвестность, - ни за что на свете он не согласился бы от них избавиться. ^TГлава VI,^U в которой имеется и любовь и война После этого дня Пен совсем перестал утруждать своего наставника. Ребекка - вот кому больше всего доставалось от его душевного состояния: вдобавок к тем дням, когда он мог заявить о своем намерении поехать в Чаттерис на урок фехтования и отбывал туда с ведома матери, юный наш проказник, всякий раз, как у него выдавалось три часа свободных, мчался в город прямо на Приор-лейн. Когда Ребекка однажды захромала, он пришел в такое же неистовство, как Ричард на Восвортском поле, когда под ним убили коня; и задолжал немалую сумму владельцу охотничьих конюшен за лечение своей лошади и временную ее замену. Кроме того, примерно раз в неделю наш юный нечестивец говорил, что едет к Сморку читать греческих трагиков, а сам бежал в Клеверинг, где садился в дилижанс "Конкурент" и, проведя несколько часов в Чаттерисе, возвращался на "Сопернике", отходившем на Лондон в десять часов вечера. Однажды Сморк по простоте своей едва не разгласил его тайну: миссис Пенденнис спросила его, много ли они прочли накануне вечером, и Сморк уже готов был сказать правду, что он-де накануне и не виделся с мистером Пеном, но тот под столом больно наступил ему на ногу, и мистер Сморк вовремя спохватился. Между собой они, разумеется, говорили на эту интересную тему. Каждому необходимо бывает перед кем-то излиться. Младший священник, когда Пен под строжайшим секретом поведал ему о своем состоянии, не без трепета выразил надежду, что речь идет "не о недостойном предмете, не о беззаконной привязанности", ибо в противном случае он полагал бы своим долгом нарушить слово и обо всем осведомить матушку Пена; а это, как он чувствовал, привело бы к ссоре и лишило бы его возможности видеть ту, что была ему всех дороже. - Беззаконная? Недостойная? - Пен так и взвился при этом вопросе. - Она так же чиста, как и прекрасна; никакой иной женщине я не отдал бы свое сердце. Дома я держу это в тайне, потому что... потому что... ну, есть веские причины, которые я не волен объяснять. Но всякий, кто хоть словом усомнится в ее чистоте, оскорбляет и ее честь, и мою, и... и я, черт возьми, этого не потерплю. Сморк только ответил со слабеньким смешком: - Ну, ну, Артур, не вызывайте меня на дуэль, вы же знаете, что мне не положено драться. - Но этой уступкой несчастный окончательно отдал себя во власть своего ученика, к вящему вреду для греческих трагиков и математики. Когда бы его преподобие был посообразительнее и, получая по средам "Хронику графства", заглядывал бы в "Уголок поэта", он мог бы заметить, что там из недели в неделю появляются стихи "К госпоже Халлер", "Страсть и гений", "Строки, посвященные мисс Фодерингэй из Королевского театра" и прочие произведения, столь же мрачные, страстные и волнующие. Но так как хитроумный поэт подписывался теперь не "Неп", а "Эрос", то ни наставник, ни Элен, добрая душа, вырезавшая из газеты все творения своего сына, не подозревали, что пламенный Эрос, столь бурно воспевающий прелести новой актрисы, и есть их старый знакомец "Неп". - Кто эта дама, - спросила как-то наконец миссис Пенденнис, - которую все воспевает в газете твой соперник? Он пишет немножко похоже на тебя, но твои стихи гораздо лучше. Ты видел эту мисс Фодерингэй? Пен отвечал, что видел: в тот вечер, когда он смотрел "Неизвестного", она играла госпожу Халлер. И, между прочим, скоро ее бенефис, она будет играть Офелию... Мы все могли бы поехать... ведь понимаете, матушка, Шекспир... Можно бы нанять лошадей в "Гербе Клеверингов". Маленькая Лора даже подпрыгнула от радости, - ей очень хотелось поехать в театр. Слова "ведь понимаете, матушка, Шекспир" Пен ввернул потому, что покойный Пенденнис, как и подобало человеку с его весом, выражал безмерное уважение к Эвонскому барду, утверждая, без боязни ошибиться, что в его произведениях больше поэзии, нежели во всех Джонсоновых "Поэтах" вместе взятых. И хотя сам мистер Пенденнис редко читал вышеозначенные произведения, однако Пена заставлял их читать и часто говаривал о том, как приятно ему будет, когда мальчик немного подрастет, свозить его и мать на какую-нибудь пьесу бессмертного поэта. При воспоминании об этих речах покойника слезы, которые у мягкосердечной Элен всегда были наготове, навернулись ей на глаза. Она с нежностью поцеловала сына и обещала поехать. Лора от восторга заплясала по комнате. А Пен, что он почувствовал? Радость, стыд? Обнимая мать, он ничего так не жаждал, как во всем ей открыться, и однако же, промолчал. Надобно посмотреть, понравится ли она его матери. Пусть зеркалом ей будет представленье - он испытает свою мать, как Гамлет испытал Гертруду. Элен, развеселившись, пригласила и мистера Сморка составить им компанию. Сей священнослужитель был взращен в Клепеме любящим отцом, противником суетных развлечений, и еще ни разу не бывал в театре. Но Шекспир! Но ехать в карете с миссис Пенденнис и целый вечер сидеть с нею рядом! Отказаться от стольких радостей было выше его сил, и он, произнеся небольшую речь, в коей упоминал об искушении и признательности, в конце концов принял милостивое приглашение миссис Пенденнис. Говоря, он бросил на нее взгляд, от которого ей стало очень не по себе. За последнее время вдова частенько замечала, как он преследует ее этим взглядом. С каждым днем мистер Сморк делался ей все более противен. Мы не намерены распространяться о том, как Пен ухаживал за мисс Фодерингэй: читатель уже получил образчик ее разговора, и множить их нет надобности. Пен просиживал у нее часами, до дна раскрывая ей свое простое, отроческое сердце. Все, что он знал или чувствовал, все, о чем мечтал, или что прочел в книгах, или вообразил, он выкладывал ей. Он не уставал говорить и томиться. Чуть в его горячем мозгу возникала какая-нибудь мысль, он облекал ее в слова и сообщал своей богине. Ее роль в этих диалогах сводилась к тому, чтобы делать вид, будто она понимает, о чем говорит Пен, и всем своим прекрасным лицом выражать сочувственное внимание. На самом же деле во время его тирад прелестная Эмили, не понимавшая и десятой их доли, думала на досуге о собственных своих делах, прикидывала, с каким гарниром лучше подать холодную телятину, или как половчее перелицевать черное атласное платье, или как сделать из шарфа такую же шляпку, какую купила вчера мисс Тэктвейт. Пен рассыпал перед ней сокровища Байрона и Мура, перлы поэзии и чувства; на ее долю оставалось только закатывать глаза или же, на мгновение задержавшись взглядом на его лице, восклицать: "Ах, какая прелесть! Как красиво! Прочтите эти строки еще раз!" И Пен старался пуще прежнего, а она возвращалась к своим нехитрым мыслям о перелицованном платье или о бараньем рагу. Любовь Пена не долго оставалась тайной для очаровательной Эмили и ее папаши. Уже во второй его визит оба поняли, как обстоит дело, и, когда Пен удалился, капитан сказал дочери, подмигнув ей из-за стакана с грогом: - Милли, голубка, не иначе как ты поймала его на крючок. - Полноте, папаша, ведь он еще ребенок, - возразила Милли. - Сущий младенец. - А ты его все равно подцепила, - сказал капитан, - и на мой взгляд рыбка недурна. Я порасспросил Тома у "Джорджа" и Флинта, бакалейщика, у которого его мать закупает припасы, - состояние не маленькое - собственный выезд - прекрасный парк и усадьба - Фэрокс-Парк - единственный сын - в двадцать один год станет безраздельным владельцем имущества - такое на дороге не валяется, мисс Фодерингэй. - Эти мальчики только говорят красно, - вздохнула Милли. - Помните, в Дублине, уж как вы расхваливали молодого Полдуди, у меня до сих пор полон ящик стихов, что он писал мне из колледжа Святой Троицы. А он взял и уехал за границу, и мать женила его на англичанке. - Лорд Полдуди был знатного рода, у них это принято; да и ты еще тогда не прославилась. Но ты особенно не поощряй этого юнца, - клянусь честью, Джек Костиган не потерпит, чтобы кто-то играл его дочерью. - Не беспокойтесь, папаша, дочь и сама этого не потерпит, - сказала Милли. - Подлейте-ка мне пунша, очень уж вкусно. А насчет юнца можете не тревожиться, я не маленькая, капитан Костиган, сумею о себе позаботиться. И вот Пен продолжал скакать в город и обратно и после каждого свидания с девушкой все больше в нее влюблялся. Капитан иногда присутствовал при этих свиданиях, но обычно тотчас по приходе Пена нахлобучивал шляпу и отправлялся по каким-нибудь делам, предпочитая оставлять парочку наедине и полностью полагаясь на свою дочку. Как упоительны были эти минуты! Гостиная капитана была низкая комната с деревянными панелями и большим окном, смотревшим в сад настоятеля собора. Пен сидел там и говорил без конца - говорил с Эмили, которая была так прекрасна, когда склонялась над своим рукоделием, - так прекрасна и так спокойна, и солнце вливалось в широкое окно, освещая ее с головы до ног. В самый разгар их беседы загудит, бывало, соборный колокол, и Пен, умолкнув, с улыбкой на губах ждет, пока растают в воздухе его раскатистые удары; или под вечер расшумятся грачи на старых вязах; или приглушат его слова звуки органа ж церковное пение. К слову сказать, мисс Фодерингэй, в скромной шали и шляпке под вуалью, каждое воскресенье неукоснительно ходила в церковь в сопровождении своего неутомимого родителя, который восклицал "аминь" густым басом с ирландским акцентом, участвовал в пении псалмов и вообще вел себя примерно. Маленький Бауз, старый друг их дома, рвал и метал, узнав, что мисс Фодерингэй подумывает о браке с мальчишкой моложе ее на восемь лет. Бауз, калека, сам признававший, что он еще безобразнее, нежели Бингли, а посему не может играть на сцене, был странный, беспокойный человек, наделенный недюжинным талантом и юмором. Мисс Фодерингэй сразу привлекла его своей красотой, и он стал учить ее играть. Своим надтреснутым голосом он пронзительно громко читал ей роли, а она со слуха заучивала их наизусть и повторяла звучным, ласкающим контральто. Он показывал ей, как нужно двигаться, и сам сгибал и округлял ее бесподобные руки. Те, кому довелось видеть эту актрису, помнят, вероятно, что она всякий раз играла с одинаковыми жестами, интонациями и мимикой, что она всегда останавливалась на той же половице, в той же точно позе, в то же мгновение, и на такую же высоту закатывала глаза, и разражалась душераздирающими рыданиями на том же особенно трагическом слове. Она кланялась публике, вся трепеща от волнения, такая измученная и заплаканная, что кажется, сейчас лишится чувств, а едва ее скрывал занавес, подкалывала волосы и уходила домой, к бараньей котлете с крепким портером; и, покончив с утомительными дневными трудами, ложилась спать и храпела воинственно и равномерно, как ночной сторож. Итак, Бауз вознегодовал, узнав, что его ученица готова погубить свою карьеру, став женою помещичьего сынка. Он уверял, что, как только ее увидит какой-нибудь лондонский антрепренер, она получит ангажемент и будет иметь огромный успех в столице. Беда в том, что лондонские антрепренеры уже видели ее. Три года назад она дебютировала в Лондоне и провалилась по причине полной неспособности. А уже после этого за нее взялся Бауз и стал проходить с нею роль за ролью. Как он трудился, как взвизгивал и размахивал руками, снова и снова повторяя те же строки, и с каким неодолимым терпением и тупостью она ему вторила! Она понимала, что он делает из нее актрису, и не препятствовала ему. Она не была ни признательна, ни неблагодарна, ни злонравна, ни жестока. Она была просто глупа, а Пен был без памяти в нее влюблен. В назначенное время из "Герба Клеверингов" прибыла карета и увезла наших друзей в Чаттерис, в театр, где, как с радостью отметил Пен, собралось довольно много публики. Мистер Фокер и мистер Спэйвин, прибывшие из Бэймута, сидели в ложе, разодетые по последней моде. Они дружески поздоровались с Пеном и, оглядев его дам, вполне их одобрили; да и то сказать, Лора была премиленькая девочка, с румяными щечками и блестящими темными локонами, а миссис Пенденнис в черном бархате, с брильянтовым крестиком, который она надевала в торжественных случаях, выглядела как никогда благообразной и величественной. Позади них расположились мистер Артур и тихий Сморк с кудрей, ниспадающей на лоб, и в белом шейном платке, повязанном с большим тщанием. Он стыдился, что находится в столь греховном месте, но как же сладко ему было там находиться! И он и миссис Пенденнис захватили с собою "Гамлета", чтобы следить по книжке, как то принято у провинциалов, для которых посещение театра - большое событие. Сэмюел, служивший у мистера Пенденниса кучером, конюхом и садовником, занял свое место в партере, где виднелся и человек мистера Фокера. Там же уселись унтер-офицеры драгунского полка, которого трубачи, с любезного разрешения полковника Франта, как всегда помогали в оркестре; а сам этот дородный и доблестный воин красовался в ложе, с медалью за Ватерлоо на груди и окруженный молодыми адъютантами. - Что это за странного вида человек тебе поклонился, Артур? - спросила миссис Пенденнис. Пен густо покраснел. - Это капитан Костиган, матушка, - сказал он, - ветеран войны в Испании. И правда, то был капитан, в новом костюме и огромных белых перчатках, одной из которых он помахал Пенденнису, а другую растопырил на сердце и на пуговицах сюртука. Больше Пен ничего не сказал. Могла ли миссис Пенденнис догадаться, что мистер Костиган - отец мисс Фодерингэй? Гамлета в тот вечер играл мистер Хорибул, из Лондона, а мистер Бингли довольствовался ролью Горацио, приберегая силы для Уильяма из "Черноглазой Сьюзен", которая шла вторым номером. О представлении мы не будем рассказывать; скажем только, что Офелия выглядела прелестно и играла с отменным чувством: смеялась, плакала, растерянно озиралась, заламывала свои прекрасные белые руки и разбрасывала обрывки цветов и песен в очаровательном безумии. Ее великолепные черные волосы как нельзя более кстати рассыпались по плечам. Из нее получился самый очаровательный труп, какой только можно вообразить; а пока Гамлет и Лаэрт дрались в ее могиле, она с любопытством поглядывала из-за кулис на ложу Пена и на семейную группу, там собравшуюся. В ложе между тем все наперебой ею восхищались. Элен не могла нахвалиться на ее красоту. Маленькую Лору озадачили и Дух, и пьеса в пьесе (когда Гамлет в этой сцене, сидя у ног Офелии, откинулся головой ей на колени, Пен ощутил острое желание своими руками задушить мистера Хорнбула), но красавица Офелия ей ужасно понравилась. Пен был в восторге от впечатления, которое она произвела на его мать, и священник, со своей стороны, тоже не скупился на похвалы. Когда занавес скрыл от глаз публики всех умерщвленных действующих лиц, которых в последнем явлении "Гамлета" так быстро убивают одного за другим и которых кончина сильно удивила маленькую Лору, весь театр разразился криками и рукоплесканиями; бесстрашный Сморк, до крайности возбужденный, хлопал в ладоши и кричал "браво! браво!" не хуже офицеров драгунского полка. Эти последние были взволнованы не на шутку - ils s'agitaient sur leurs bancs {Они не могли усидеть на своих местах (франц.).}, как говорят наши соседи. С криками ура они ринулись в бой следом за грузным полковником Франтом, и унтер-офицеры в партере, само собой разумеется, не отставали от своих начальников. Шум стоял оглушительный; Пен орал: "Фодерннгэй! Фодерингэй!" - стараясь всех перекричать. Спэйвин и Фокер из своей ложи испускали победные вопли, как охотники, затравившие лисицу. Даже миссис Пенденнис махала платочком, а маленькая Лора плясала, смеялась, хлопала н обращала удивленные глаза на Пена. Под взрывы восторга Хорнбул вывел бенефициантку на авансцену, и она стояла такая прекрасная и сияющая, не успев собрать волосы, упадавшие на плечи, что Пен, перегнувшись через кресло матери, крича ура и размахивая шляпой, едва мог удержаться, чтобы не открыть Элен свою тайну. Ему так хотелось сказать ей: "Смотри! Вот она какая! Может ли кто с ней сравниться? И я ее люблю". Но он проглотил эти слова и только пуще прежнего кричал и бесновался. Что же касается до мисс Фодерингэй, то ее образ действий уже был описан нами выше. Она проделала все в точности так же. Несколько раз обвела залу признательным взглядом; вся трепеща, едва устояла на ногах на своем любимом люке; стиснув в руках цветы (Фокер запустил в нее огромнейший букет, и даже Сморк дрожащей рукой бросил розу и покраснел до корней волос, когда она, не долетев до сцены, упала в партер), стиснув цветы, прижала их к вздымающейся груди и т. д. и т. д. Словом, отсылаем читателя к странице... А на груди у нее поблескивал медальон, который бедный Пен купил у мистера Натана на Главной улице, заплатив за него свой последний шиллинг и еще фунт, взятый взаймы у Сморка. Потом сыграли "Черноглазую Сьюзен", и прелестная эта пьеса очаровала и растрогала наших мягкосердечных знакомых, а Сьюзен в красном платье и чепчике с розовыми лентами была столь же пленительна, как и Офелия. Бингли блеснул в роли Уильяма. Голл (Адмирал) похож был на деревянную фигуру с форштевня семидесятичетырехпушечного корабля; Гарбетс - капитан Болдуэдер, злодей, задумавший похитить черноглазую Сьюзен, размахивал огромной треуголкой, приговаривая: "А все-таки я ее погублю", - словом, все актеры провели свои роли с присущим им талантом; и когда упал занавес, наши друзья искренне пожалели, что эта милая и трогательная пьеса уже окончена. Если бы Пен возвращался домой в карете наедине с матерью, он бы в тот же вечер рассказал ей все; но он сидел в лунном свете на козлах, с сигарой в зубах, а рядом с ним озябший Сморк накручивал на шею толстый шарф. Когда они отъехали мили на две от города, старых клеверингских лошадок обогнала, блеснув фонарями, коляска мистера Фокера, и мистер Спэйвин приветствовал экипаж миссис Пенденнис, протрубив на рожке смелую вариацию на мотив "Правь, Британия". Два дня спустя после вышеописанных развлечений настоятель чаттерисокого собора пригласил к себе на обед несколько избранных друзей из местного духовенства. Можно предположить, что они пили превосходный портвейн и за десертом ругали; епископа, - однако сейчас нас интересует другое. Одним из гостей настоятеля был наш старый знакомый, пастор Портмен из Клеверинга, и он, будучи галантным мужчиной и заметив со своего места за столом, что супруга настоятеля гуляет по саду под розовым зонтиком, в сопровождении своих шаловливых деток, - вышел из столовой через стеклянную дверь, ведущую прямо в сад, предоставив своим собратьям издеваться над епископом без его участия. Он предложил супруге настоятеля опереться на его руку, и они стали вместе бродить по старинным бархатным газонам (эти газоны испокон веков косили и укатывали для сменявших друг друга настоятелей), спокойно и непринужденно, изредка перекидываясь словами, как подобает людям пожилого возраста и уравновешенного нрава после сытного обеда, тихим, золотым летним вечером, когда солнце только что опустилось за массивные башни собора и в небе с каждой минутой все ярче разгорается серп луны. А в дальний конец настоятелева сада смотрел, как уже упоминалось, дом миссис Крид, и в этот вечер окно на втором этаже стояло настежь, чтобы в комнату вливался мягкий летний воздух. В комнате этой находились молодая девица двадцати шести лет, отлично все видящая своими широко раскрытыми глазами, и несчастный восемнадцатилетний юноша, ослепленный любовью, в коих читатель, уже наблюдавший их на этом самом месте, без труда узнает мастера Артура Пенденниса и мисс Костиган. Бедный- мальчик наконец решился; он весь дрожал от страстного волнения, сердце его бешено колотилось, непрошеные слезы струились из глаз, а голос замирал и срывался, но он произнес-таки слова, которые не в силах был дольше удерживать, и бросил к ногам зрелой красавицы все сокровища своей любви, восхищения и юношеского жара. Он ли первый так поступил? Неужели ни до ни после него никому не доводилось поставить на карту все свое состояние, как дикарь отдает белолицым свои земли и имущество в обмен на глоток огненной воды или на пару стеклянных кукольных глаз? - А ваша матушка знает об этом, Артур? - медленно спросила мисс Фодерингэй. Он как безумный схватил ее руку и осыпал поцелуями. Она не отнимала руки. "А правда, знает об этом старая леди? - думала мисс Костиган. - Возможно, что и знает". Потом она вспомнила, какой красивый брильянтовый крестик был на миссис Пенденнис, когда та сидела в ложе, и подумала еще: "Не иначе как это останется в семье". - Успокойтесь, милый Артур, - сказала она своим звучным, низким голосом и улыбнулась ему ласково и задушевно. Потом свободной рукой слегка откинула его волосы с пылающего лба. Он онемел от счастья. Наконец он пролепетал: - Моя матушка видела вас и безмерно вами восхищена. Она скоро вас полюбит: вас нельзя не полюбить. Она полюбит вас, потому что я вас люблю. - Кажется, это правда, - сказала мисс Костиган, может быть, испытывая к Пену что-то вроде жалости. Кажется! В ответ на это мистер Пен, конечно, разразился новой тирадой, которую, однако, мы, отлично владеющие нашими чувствами, не вправе подслушивать. Пусть бедный мальчик бросает свое неискушенное сердце к ногам этой женщины; не будем к нему суровы. Да, разумно любить предпочтительнее; но лучше любить без ума, нежели быть вообще неспособным к любви. Есть среди нас и такие, и они еще ставят это себе в заслугу. В заключение своей речи Пен опять принялся горячо целовать царственную руку, и тут-то маленький Ридли Росет, сынок настоятеля, потянул за широчайшую юбку свою мамашу, занятую беседой с пастором Портменом, и, указав наверх невинной своей головкой, сказал: - Ma, поглядите! И правда, из сада настоятеля открывалась картина, какую настоятелям не часто приходится наблюдать. Бедный Пен прижимал к губам розовые пальчики своей очаровательницы, а та принимала эти знаки внимания с полным спокойствием и благосклонностью. Маленький Ридли смотрел в окно и расплывался в улыбке; маленькая Роза смотрела на брата и все шире раскрывала рот. Лицо супруги настоятеля не описать никакими словами, а пастор Портмен, увидев эту картину и узнав некогда любимого своего ученика, остолбенел от изумления и ярости. В ту же минуту и госпожа Халлер заметила гуляющих, вздрогнула и рассмеялась. - А в настоятелевом саду кто-то есть! - воскликнула она и преспокойно отошла в глубь комнаты. Пен же отпрянул от окна, красный как рак. Когда он опять решился выглянуть в сад, там уже никого не было. А расстался он с мисс Костиган лишь тогда, когда в небе уже ярко горел лунный серп и сверкали звезды, соборный колокол отзванивал девять часов, а гости настоятеля (исключая одного, который уже давно велел оседлать его Пончика и уехал на нем домой) пили в гостиной чай и угощались печеньями с маслом. Воротившись в Фэрокс, Пен незаметно проскользнул в свою спальню и уже хотел лечь в постель - бедняга совсем обессилел от волнения, и нервы его были натянуты до крайности, но тут лакей Джон пришел доложить, что его желает видеть миссис Пенденнис. Лицо старого слуги не предвещало ничего хорошего. Пен снова повязал шейный платок и спустился в гостиную. Его матушка сидела там не одна: с нею был ее добрый друг, его преподобие пастор Портмен. Лицо Элен казалось очень бледным при свете лампы; лицо священника, напротив, было красно и подрагивало от гневного волнения. Пен сразу понял, что все известно и настала решительная минута. "Ну что ж, - подумал он, - тем лучше!" - Где ты был, Артур? - спросила Элен дрожащим голосом. - И не стыдно вам, сэр, смотреть в глаза этой... этой святой женщине и служителю христианской церкви! - выпалил пастор, словно не замечая умоляющих взглядов Элен. - Где он был? Там, куда сын его матери должен бы постыдиться заглядывать. Ведь ваша матушка - ангел, сэр, сущий ангел. Как вы смеете осквернять ее дом, терзать ее сердце своим преступлением? - Сэр! - сказал Пен. - Не отпирайтесь, сэр! - взревел пастор. - Не усугубляйте ложью прочие ваши низости. Я сам вас видел, сэр. Из сада настоятеля. Я видел, как вы, черт возьми, целовали руку этой размалеванной... - Довольно! - сказал Пен и так стукнул кулаком по столу, что лампа качнулась и замигала. - Я очень молод, но прошу вас не забывать, что я джентльмен... я не потерплю, чтобы оскорбляли эту леди. - Леди, сэр? - вскричал пастор. - Это она-то леди? Вы смеете в присутствии своей матушки называть эту... эту женщину леди? - В чьем угодно присутствии, - заорал Пен. - Она достойна самого высокого положения. Она чиста и невинна. Она так же добродетельна, как и прекрасна. Будь на вашем месте другой, я бы с жим иначе поговорил. Но вы - мой самый старый друг, и, как видно, это дает вам право сомневаться в моей порядочности. - Нет, нет, Пен, дорогой мои! - воскликнула Элей вне себя от радости. - Я же вам говорила, доктор, он не... он не то, что вы думали. - И нежная мать, сделав шаг вперед, припала к плечу Пена. Пен почувствовал себя мужчиной. Теперь ему не страшны никакие пасторы. Он рад, что дело дошло до объяснения. - Вы видели, как она хороша, - обратился он к матери нежно и покровительственно, как Гамлет к Гертруде. - Поверьте мне, и сердце у нее золотое. Вы сами в этом убедитесь, когда узнаете ее. Из всех женщин на свете, кроме вас, она самая прямодушная, самая добрая, самая ласковая. А что она актриса, так разве это дурно? Своим трудом она кормит отца. - Старого пьяницу и негодяя, - проворчал пастор, но Пен словно и не слышал. - Когда бы вы знали, как знаю я, сколь скромен ее образ жизни, сколь чисто и благочестиво ее поведение, вы бы... как я... да, как я (бешеный взгляд в сторону пастора), презрели клеветника, осмелившегося ее оскорбить. Ее отец был офицером, отличился в Испании. Он был другом его королевского высочества герцога Кентского, его знает герцог Веллингтон и многие генералы пашей армии. Ему помнится, что он встречался с дядей Артуром у лорда Хилла. А род его - один из самых древних и почитаемых в Ирландии, не менее знатный, нежели наш. Костиганы были в Ирландии к-королями. - Боже милостивый! - взвизгнул пастор, сам не зная, душит ли его ярость или смех. - Уж не хотите ли вы сказать, что решили на ней _жениться_? Пен гордо выпрямился. - А что же вы думали, доктор Портмен? - спросил он. - Какие еще у меня могли быть намерения? Пастор, совершенно сбитый с толку этим неожиданным выпадом Пена, невольно отступил и мог только выдохнуть: - Миссис Пенденнис, умоляю вас, вызовите майора. - Вызвать майора? Одобряю, - сказал Артур, принц Пенденнисский и великий герцог Фэрокский. сопроводив свои слова величественным мановением руки. И беседа закончилась написанием тех двух писем, которые майор Пенденнис, явившись завтракать в клуб, нашел на своем столе в начале сей правдивой повести о принце Артуре. ^TГлава VII,^U в которой майор выходит на сцену Наш знакомец майор Артур Пенденнис своевременно прибыл в Фэрокс, проведя безрадостную ночь в дилижансе, где толстый сосед, к тому же облаченный в несколько шинелей, затиснул его в угол и не давал ему спать своим неприличным храпом; где некая вдовушка, сидевшая напротив него, не только закрыла доступ свежему воздуху, подняв все оконца кареты, но еще и наполнила ее парами ямайского рома с водой, который она сосала из бутылки, то и дело извлекаемой из ридикюля; где всякий раз, как несчастному джентльмену удавалось задремать, гнусавый звук рожка у заставы, или возня грузного соседа, все теснее прижимавшего его к стенке, или башмаки вдовушки, больно давившие на чувствительные пальцы его ног, тотчас возвращали его к ужасам действительной жизни - той жизни, что ушла в прошедшее, и уже кажется нам немыслимой, и живет теперь только в сладких воспоминаниях. Восемь миль в час в продолжение двадцати, а то и двадцати пяти часов, тесная карета, жесткое сиденье, склонность к подагре, частая смена кучеров, ворчащих, что пассажиры мало дают на чай, спутники, пристрастные к спиртным напиткам, - кто в доброе старее время не терпел этих зол? И как люди могли путешествовать, невзирая на такие трудности? А ведь путешествовали! Ночь и утро миновали, и майор, желтый с лица, с щетиной на подбородке, в развившемся парике и ощущая то тут, то там в своем усталом теле болезненное покалывание, спустился на землю у ворот Фэрокса, где жена садовника (она же привратница) почтительно приветствовала его, а еще более почтительно - мистера Моргана, его лакея. Элен, поджидавшая гостя, увидела его из окна. Однако она не поспешила ему навстречу. Она знала, что майор не любит, когда его застают врасплох, и перед тем как показаться на люди, ему требуется некоторая подготовка. Пен однажды, еще в детстве, навлек на себя позорную кару, утащив с его туалетного стола сафьяновую коробочку, в которой майор, нужно в том сознаться, хранил свои коренные зубы, предпочитая, естественно, вынимать их изо рта в тряской карете, но неизменно водворяя на место перед тем, как выйти из спальни. Его парики Морган держал в строжайшем секрете: завивал их в потаенных местах и украдкой проносил в комнату к своему барину; без этой шевелюры майор не согласился бы показаться никому из родичей или знакомых. Итак, он проследовал в отведенную ему комнату и восполнил эти пробелы; совершая свой туалет, он стонал, и кряхтел, и охал, и ругательски ругал Моргана, как и подобает старому щеголю, когда ему всю ночь не давал покоя ревматизм и предстоит исполнить тягостную обязанность. Наконец, завитой, затянутый, распрямленный, он сошел в гостиную, напустив на себя величествен- ный вид человека, одновременно делового и светского. Пена, однако, в гостиной не было; там сидела только Элен, да маленькая Лора прилежно шила, примостившись на скамеечке у ее ног, и майор, как всегда, протянул ей один палец, после того как поцеловался с невесткой. Лора, дрожа, взяла и отпустила протянутый палец, а потом выбежала из комнаты. У майора Пенденниса не было желания ни удерживать ее, ни вообще видеть в этом доме; у него имелись свои причины не одобрять ее, о которых мы, возможно, упомянем ниже. А Лора побежала искать Пена и вскоре нашла его в фруктовом саду: он шагал взад-вперед по дорожке, беседуя с мистером Сморком. Поглощенный разговором, он не услышал звонкого голоска Лоры и увидел ее лишь после того, как Сморк потянул его за рукав и указал на нее. Лора подбежала к Пену и взяла его за руку. - Иди, Пен, - сказала она, - к нам знаешь кто приехал? Дядя Артур. - Ах, вот как? - сказал Пен и стиснул ее ручку. Он оглянулся на Смррка с необычайно свирепым видом, будто говоря: "Не боюсь я ни дяди Артура, ни самого Сатаны". Мистер Сморк по привычке возвел глаза к небу и испустил легкий вздох. - Пойдем, Лора, - сказал Пен полусвирепо, полушутливо. - Вперед! Скажи - пред дядей я предстану. Но за шуткой он пытался скрыть сильную тревогу и, чувствуя, что разговор предстоит нелегкий, втайне призывал на помощь все свое мужество. За два дня, миновавших после бурной сцены, к которой привело открытие доктора Портмена, Пен успел доверить свою тайну Сморку и с утра до вечера занимал его разговорами о мисс Фодерингэй - мисс Эмили Фодерингэй - Эмили и т. д., каковые речи Сморк выслушивал не без удовольствия, ибо он сам был влюблен и готов во всем угождать Пену, а к тому же и его не оставили равнодушным прелести богини, подобных которым он, не бывая в театре, ни разу дотоле не лицезрел. Пылкое красноречие Пена, его обильные метафоры и гиперболы, его мужественное сердце - доброе, горячее, полное надежды, упорно не желающее видеть в любимой ни единого изъяна, а в их положении - ни единого препятствия, которого нельзя было бы преодолеть, - все это уже почти убедило мистера Сморка в том, что план мистера Пена вполне осуществим и разумен и что все будет к лучшему, когда Эмили водворится в Фэроксе, капитан Крстиган на остаток своих дней займет желтую комнату, а Пен в восемнадцать лет станет женатым человеком. Мало того, за эти два дня Пен почти убедил и свою матушку: он отмел одно за другим все ее возражения с той негодующей рассудительностью, которая подчас граничит с недомыслием; и, в сущности, успел внушить ей, что раз этот брак сужден свыше, значит, так тому и быть, что если девица добродетельна, то иного ей и не требуется, так что Элен уже побаивалась приезда дядюшки-опекуна, предвидя, что он посмотрит на женитьбу мистера Пена с совсем иной точки зрения, нежели уже готова была на нее смотреть простодушная, мечтательная, честная и недалекая вдова. Элен Пенденнис была провинциалкой и толковала книгу жизни не так, как толкуют те же страницы в больших городах. Ей доставляло радость (щемящую радость, какую испытывают некоторые женщины, думая о самопожертвовании) воображать тот день, когда она отдаст Пену все, чем владеет, и он введет в дом свою жену, и она сама передаст ей ключи, и уступит лучшую спальню и место во главе стола, и будет радоваться на его счастье. Лишь бы ее мальчику было хорошо, ничего иного ей и не надобно. Ведь сделаться супругой мистера Пена было бы честью и для королевы, достойных его на свете все равно нет, а раз он предпочел царице Астинь смиренную Есфирь, значит, ей остается только одобрить его выбор. Как бы бедна и безвестна ни оказалась та, кого он удостоит столь великой милости, миссис Пенденнис готова была покорно склониться перед нею и отступить в тень. Но актриса... женщина не первой молодости, уже давно не краснеющая, кроме как от румян, под жадными взглядами тысячи глаз... женщина, по всей вероятности, необразованная и невоспитанная, которая, верно, водят дружбу с малопочтенными людьми и слушает неподобающие речи... ах, как горько, что выбор пал на нее и законная правительница будет свергнута с престола ради такой султанши! За те два дня, что должны были истечь до приезда дядюшки, вдова поведала все свои сомнения Пену; однако он отвечал ей с беззаботной прямотой и непринужденностью, свойственной молодым людям его возраста, и опроверг ее доводы к полному своему удовольствию. Мисс Костиган - чудо такта и добродетели; она скромна, как фиалка; она чиста, как свежевыпавший снег; у ней изящнейшие манеры, ум и талант, утонченность ее пленительна, а вкус безупречен; характер у ней чудесный, она преданно любит своего отца, старого джентльмена знатного рода, но обедневшего, - а в прошедшем он вращался в лучшем обществе Европы. Пен уверял, что не торопится, - он может ждать сколько угодно, хоть до своего совершеннолетия. Но он твердо знает (и тут лицо его принимало выражение торжественное и жалостно-грозное), что им владеет единственная страсть его жизни и положить ей конец может только СМЕРТЬ. Элен качала головой и с печальной улыбкой говорила ему, что от таких чувствований не умирают, а долгая помолвка между очень молодым мужчиной и немолодой женщиной не приводит к добру - ей известен такой пример даже в своей семье: пример отца маленькой Лоры. Но Пен стоял на своем; если желание его не исполнится, значит, ему суждено умереть, а чтобы спасти его от смерти - чтобы не огорчать его, - добрая женщина готова была на любую жертву, на любые страдания, готова была, упав на колени, целовать ноги даже снохе-готтентотке. Артур знал, какую власть он имеет над матерью, и, тиранствуя, сам же ей сочувствовал. За эти два дня он смирил ее почти до конца, не переставая обходиться с ней ласково и покровительственно; а из двух вечеров первый провел в Чаттерисе, у прелестной пирожницы, которой похвалялся, что может убедить свою матушку в чем угодно, а второй посвятил сочинению весьма пылких и тщеславных стихов, в которых, по примеру Монтроза, обещал своей богине прославить ее бранными подвигами и обессмертить своим пером и любить ее так, как не была любима ни одна смертная со дня сотворения первой женщины. Совсем поздно, уже за полночь, Элен, бесшумно скользя по темному коридору мимо сыновней спальни, увидела свет под дверью и услыхала, как Пен, ворочаясь в постели, бормочет стихи. Она постояла венного, тревожно прислушиваясь. Сколько таких тревожных ночей провела она у его изголовья, когда ему еще в младенчестве или в раннем детстве случалось занемочь! И теперь она отворила дверь и вошла так тихо, что Пен не сразу ее заметил. Он лежал к ней спиною. На столике и на одеяле были разбросаны в беспорядке листки бумаги. Он грыз карандаш, и в голове у него теснились рифмы и всевозможные безумные страсти. Он был Гамлет, прыгающий в могилу Офелии; он был Неизвестный, заключающий в объятия госпожу Халлер - прекрасную госпожу Халлер с черными кудрями, рассыпавшимися по плечам. Отчаяние и Байрон, Томас Мур и любовь ангелов, Уоллер н Геррик, Беранже и все любовные стихи, когда-либо прочитанные, роем кружились в мозгу нашего юного героя, и воспаленное его воображение не знало удержу. - Артур, - прозвучал серебристый голос матери, и он вздрогнул и оборотился, а потом, схватив первые попавшиеся листки, сунул их под подушку. - Ты что не спишь, милый? - сказала она ласково и, присев на край кровати, погладила его горячую руку. Пен устремил на нее невидящий взгляд. - Я не могу уснуть, - сказал он. - Я... я писал... - И тут он обхватил ее шею руками. - Ах, матушка, я ее люблю, люблю! Могла ли эта добрая душа не пожалеть его, не утешить? И она жалела его и утешала, а сама тем временем со странным удивлением и нежностью думала о том, что как будто только вчера он был ребенком и на праздниках, когда он сладко спал по утрам, она приходила помолиться у его постели. Стихи Пен сочинял отличные, в том нет сомненья; ибо хоть мисс Фодерингэй их не понимала, зато старый Кос говорил, хитро подмигивая и прижимая палец к носу: "Ты их прибери вместе с его письмами, Милли, голубка. Тем стихам, что тебе присылал Полдуди, до них далеко". И Милли запирала рукописи в свой ящик. Итак, когда майор, приведенный в полный порядок, предстал перед миссис Пенденнис, ему уже через десять минут сделалось ясно, что бедную вдову приводит в отчаяние не только мысль о возможной женитьбе Пена, но едва ли не в большей степени опасение, что сам мальчик тоже мучается и как бы между ним и майором не произошла ссора. Она умоляла майора Пенденниса обойтись с Артуром как можно мягче. - Он очень вспыльчивый, - намекнула она, - совершенно не выносит резких слов. Доктор Портмен в тот вечер говорил с ним уж очень строго, и, признаюсь, незаслуженно, - мой мальчик благороден и честен, дай бог каждой матери такого сына, - но ответ Пена просто испугал меня, до того он вышел из себя. Не забывайте, он уже взрослый, будьте с ним очень... очень осторожны. - И вдова положила свою узкую белую ручку на рукав майора. Он взял эту ручку, галантно поднес к губам и поглядел на встревоженную мать с удивлением и презрительной злостью, которой, однако, из вежливости ничем не обнаружил. "Bon Dieu! {Боже мой! (франц.).} - думал старый дипломат. - Мальчишка заговорил-таки ей зубы, и она готова подарить ему жену, как в детстве подарила бы игрушку, ежели бы он очень просил и плакал. И почему только у нас нет lettres de cachet {Королевского указа о заточении в тюрьму (франц.).} и Бастилии для молодых сорванцов из хороших семей?" Майор вращался в столь высоком обществе, что ему простительно было рассуждать, как какому-нибудь графу. Поцеловав робкую ручку, он сжал ее в ладонях, потом, опустив на стол, накрыл своей рукой и с улыбкой заглянул вдове в глаза. - Признайтесь, - сказал он, - вы уже думаете о том, как бы, не греша против совести, позволить Артуру сделать по-своему. Она покраснела и прослезилась. - Я думаю о том, что он очень несчастлив, а я слишком... - Чтобы перечить ему или чтобы дать ему волю? - спросил майор, а про себя отвел душу, добавив: "Дать волю? Черта с два!" - И подумать только, что он поддался такому неразумному, жестокому, роковому влечению! Ведь ему уготовано столько страданий, чем бы дело ни кончилось. - Браком оно не кончится, сестрица, - сказал майор решительно. - Мы не допустим, чтобы Пенденнис, глава рода, женился на бродячей комедиантке. Нет, нет, сударыня, нам не нужна родня с Гринвичской ярмарки. - Если сразу разорвать их помолвку, - перебила его миссис Пенденнис, - я даже думать боюсь, к каким последствиям это может привести. Я знаю, какой у Артура необузданный нрав, как пылки его привязанности, как сильно он чувствует и радость и горе; и я трепещу при мысли о том разочаровании, которое его ждет. Нет, нельзя, чтобы он узнал об этом слишком внезапно. - Сударыня, - отозвался майор с видом глубочайшего сострадания, - я не сомневаюсь в том, что Артуру придется претерпеть все муки ада, прежде нежели он справится с этим небольшим разочарованием. Но скажите, только ли ему одному сужден такой удел? - Нет, конечно, - отвечала Элен, потупившись. Она вспомнила свою молодость, ей снова было семнадцать лет, и сердце ее было разбито. - Я и сам, - тихо произнес ее деверь, - испытал на пороге жизни большое горе. Молодая девица, за которой давали пятнадцать тысяч фунтов, племянница графа... прелестное создание... одной трети ее денег мне хватило бы на то, чтобы быстро продвинуться в чинах, я бы к тридцати годам стал подполковником. Но ничего не вышло. Я был всего лишь поручиком без гроша за душой; родители ее не дали согласия, и я отплыл в Индию, где имел честь состоять секретарем при лорде Бэкли в бытность его главнокомандующим, - отплыл один, без нее. И что же? Мы возвратили друг другу письма и пряди волос (тут майор легонько дотронулся до своего парика), мы страдали... а потом утешились. Теперь она - супруга баронета, мать тринадцати взрослых детей; внешне, конечно, изменилась, но, глядя на ее дочерей, я вспоминаю, какой она была тогда; на той неделе уже третья ее дочь будет представлена ко двору. Элен молчала. Мыслями она все еще была в прошлом. Доживи человек хоть до ста лет, но есть, видно, минуты в его молодости, вспоминая о которых он всегда будет молодеть, и Элен, верно, думала сейчас об одной из таких минут. - Взять хотя бы моего брата, дорогая, - учтиво продолжал майор. - Вам ведь хорошо известно, ему тоже пришлось испытать некоторое разочарование, когда он только начал... только вступил на медицинское поприще... Возможность представлялась блестящая. Мисс Болл, - видите, я даже фамилию помню, - была дочерью аптек... врача с обширнейшим кругом клиентов; сватовство моего брата почти увенчалось успехом, но... возникли затруднения; надежды его рухнули, и... и могу сказать с уверенностью, у него не было причин сетовать на судьбу, подарившую ему эту руку, - закончил майор и снова деликатно пожал пальцы Элен. - Грустно думать о браках между людьми, такими разными по своему положению и возрасту, - сказала Элен. - Я знаю, сколько несчастий из них проистекает. Один из примеров тому - отец Лоры, мой родственник, который... с которым мы вместе росли, - добавила она едва слышно. - Чего уж хуже! - подхватил майор. - Да на мой взгляд, для мужчины нет большего несчастья, чем брак с женщиной старше его годами или ниже по положению. Вы только вообразите - жена из низов и полон дом ее родни, всякой, с позволения сказать, швали без роду без племени! Вообразите - при жене имеется мамаша, которая каждое второе слово произносит неправильно, ну как такую ввести в общество? Дорогая моя миссис Пенденнис, я не хочу называть имен, но я видел, как в лучших лондонских кругах мужчины терпели невыносимые муки через своих безродных жен, как с ними переставали знаться, обрекая их на полный остракизм! Знаете, что сделала в прошлом году леди Снаппертон на своем dejeuner dansant {Завтраке с танцами (франц.).} после маскарада? Напрямик заявила лорду Брункеру, что он может возить к ней своих дочерей или присылать их в сопровождении какой-нибудь почтенной особы, но что леди Брункер она принимать не будет, - а та была дочерью аптекаря или еще кого-то в том же роде и, как выразился о ней Том Уэг, никогда не прибегала к помощи медицины, потому что и слова-то, такого не знала. Да боже мой, по сравнению с бесконечной пыткой мезальянса и общения с людьми из низких сословий боль своевременной разлуки пустяк, сударыня, сущий пустяк! - Пустяк, - повторила Элен, чувствуя, что вот-вот рассмеется. Однако она подавила это желание, вспомнив, какое безмерное уважение ее покойный супруг питал к майору Пенденнису и его рассказам о великосветском обществе. - К тому же эта злосчастная женщина на десять лет старше вашего безмозглого повесы. А что в таких случаях бывает, дражайшая? Вам я могу это сказать, пока мы одни: в лучшем обществе это оборачивается бедствием, сплошным бедствием. Скажем, входит в гостиную лорд Клодворти с супругой - боже милостивый, да каждый подумает, что это его мать. А лорд и леди Уиллоубенк? В свое время все знали, что это брак по любви. А он уже два раза вынимал ее из петли - пыталась повеситься из ревности к танцовщице, мадемуазель де Сент-Кюнегенд; и помяните мое слово, в третий раз старухе это удастся. Нет, сударыня, вы не живете в свете, как я; вы немножко романтичны и сентиментальны (вы и сами это знаете - женщины с такими огромными прекрасными глазами все таковы); предоставьте же это дело мне. Жениться на этой женщине? В восемнадцать лет жениться на тридцатилетней актрисе? Ха-ха! По мне, пусть лучше пошлет на кухню за кухаркой, да и ведет ее к алтарю. - Я знаю, как опасны слишком ранние помолвки, - вздохнула Элен; и поскольку она в вышеприведенном разговоре произнесла такие слова не менее трех раз и мысль о долгих помолвках и неравных браках, видимо, очень ее угнетала, и поскольку, то, что мы имеем изложить, разрешит возможные недоумения иных читателей по поводу того, кто же есть маленькая "Пара, уже неоднократно появлявшаяся на этих страницах, - мы сочтем за благо пролить свет на эти обстоятельства в следующей главе. ^TГлава VIII,^U в которой Пен дожидается за дверью, пока читателю разъясняют, кто есть маленькая Лора Итак, жил да был однажды некий молодой джентльмен, и приехал он из Кембриджского университета на летние вакации в деревню, где юная Элен Тислвуд жила со своей матерью, вдовой лейтенанта Королевского флота, убитого при Копенгагене. Сей джентльмен, его преподобие Фрэнсис Белл, приходился миссис Тислвуд племянником, а мисс Элен, следственно, - двоюродным братом, так что нет ничего удивительного в том, что он поселился у тетушки, жившей, надобно отметить, весьма скромно; там он и провел летние вакации, занимаясь с несколькими учениками, которые следом за ним тоже приехали в эту деревню. Мистер Белл был оставлен при одном из колледжей и известен всему университету своей ученостью и умением обучать студентов. Обе его родственницы вскоре узнали, что джентльмен обручен и вступит в брак, как только колледж предоставит ему приход. Отец его нареченной был тоже священник, Белл в юности обучался у него на дому; тогда-то, проживая под кровом мистера Коучера, в возрасте всего лишь семнадцати или восемнадцати лет, восторженный юный Белл упал однажды к ногам мисс Марты Коучер, которой помогал собирать горох на огороде. И, стоя на коленях перед горохом и мисс Мартой, он поклялся ей в вечной любви. Мисс Коучер была на много лет его старше, и сердце ее уже было изранено неоднократными разочарованиями. Из учеников ее отца трое позволили себе играть ее чувствами. Сосед-аптекарь поманил ее и бросил. Драгунский офицер, с которым она столько раз танцевала за два счастливых месяца, проведенные в Бате, где ее бабушка лечила свою подагру, в один прекрасный день бодро тряхнул головой и, оставив уздечку у нее в руке, ускакал прочь и не вернулся. Следует ли удивляться, что сердце Марты Коучер, уязвленное столькими стрелами черной неблагодарности, жаждало покоя? Она выслушала признания долговязого, благородного юноши весьма снисходительно и ласково, а когда он умолк, сказала: "Ах, Белл, вы слишком молоды, чтобы думать о таких вещах", - однако же дала понять, что и сама уделит им место в своих размышлениях. Она не могла сказать мистеру Беллу: "Я буду послушна маменькиной воле", - ибо мистер Коучер давно овдовел и, будучи погружен в ученые занятия, не мог, разумеется, взять на себя руководство столь хрупким и прихотливым предметом, как девичье сердце, так что мисс Марта вынуждена была обходиться без чьей-либо помощи. О выводах, к коим пришла наша весталка, посовещавшись сама с собой, известила счастливого Белла прядь волос, перевязанная голубой ленточкой. Трижды ей уже доводилось отрезать по темно-рыжей кудряшке кому-то в подарок. Получатели их вероломно скрывались (хорошо, хоть волосы отрастали); и Марта, вручая сей знак любви простодушному юноше, имела полное основание присовокупить, что все мужчины - обманщики. Однако э 6 был исключением из правила: Фрэнсис Белл оказался на удивление верным любовником. Когда ему настала пора ехать в колледж и пришлось осведомить мистера Коучера о положении дел, тот воскликнул: "Господи помилуй, а я и не подозревал, что тут происходит" (так оно, вероятно, и было, ведь он уже три раза попадался точно таким же образом), - и Фрэнсис отбыл в университет с твердым намерением добиться выдающихся успехов, дабы сложить их к ногам своей Марты. Всегда помня об ожидающей его награде, он трудился, не жалея сил. Каждый семестр приносил ему отличия. Книги, полученные за лучшее сочинение, он отсылал старому Коучеру, а кубок за лучшее стихотворение адресовал мисс Марте. В положенное время он окончил курс одним из первых и был оставлен при своем колледже; и все эти годы он поддерживал с мисс Коучер нежнейшую переписку, заверяя девицу, что ей одной он обязан своими успехами (как оно, возможно, и было). Но к тому времени, как его преподобию Фрэнсису Беллу, магистру искусств и преподавателю своего колледжа, исполнилось двадцать шесть лет, мисс Марте уже стукнуло тридцать четыре, и ни наружность ее, ни манеры, ни характер не улучшились с того далекого летнего дня, когда она обирала горох на грядках. А он, столь блестяще окончив курс, поостыл к своим занятиям, и в суждениях его и вкусах тоже поубавилось жара. Лучи солнца, озарявшие огород и мисс Марту, померкли, и оказалось, что несчастный Белл обручен - и подтвердил это собственноручно в сотнях писем - с грубой, сварливой, неотесанной женщиной, некрасивой и немолодой. После одной из их многочисленных перебранок (в которых Марте представлялся случай блеснуть красноречием, почему она частенько их и затевала) Фрэнсис наотрез отказался привезти своих учеников в Берлидерс-Грин, где мистер Коучер был священником и где Белл обычно проводил лето; и тут-то ему пришло в голову уехать на вакации в деревню к тетке, которую он не видел много лет - еще с тех пор, как Элен была маленькой девочкой и любила забираться к нему на колени. И он приехал и поселился у них. Элен теперь была красивой молодой девушкой. Они прожили под одной кровлей почти четыре месяца - с июня по октябрь. Вместе гуляли на закате, встречались на утренней заре. Вечером, когда старушка дремала при свечах, они вдвоем читали одну книгу. Всему, что Элен знала, ее обучил Фрэнк. Она пела ему романсы и отдала ему свое сердце. История его была ей известна. Разве он что-нибудь скрывал? Разве не показал ей портрет своей невесты и, краснея от стыда, письма ее - раздраженные, требовательные, злые? Время шло. и им было все лучше друг с другом, все больше было в их отношениях доброты, доверия, жалости. И наконец настало октябрьское утро, когда Фрэнсис уехал к себе в Кембридж, и бедная девушка почувствовала, что сердце ее полетело следом за ним. А Фрэнк от чудесных летних грез воротился к страшной действительности. С остервенением он дергал и натягивал державшую его цепь. Чего бы он не дал, чтобы разорвать ее! Как быть? Признаться во всем? Отдать свои сбережения женщине, с которой он связан, и молить о возвращении ему свободы? Но он медлил - еще есть время... он может не получить прихода еще много лет. Со своей кузиной он обменивался письмами, печальными и нежными; а невеста его, озлобленная, недовольная, ревнующая, горько (и небеспричинно) сетовала на то, как ее Фрэнсис к ней переменился. Наконец все раскрылось. Фрэнсис и не пытался отрицать своей новой привязанности; он осыпал Марту упреками - за ее бешеный норов и вздорнее тиранство, а главное - за ее невежество и возраст. В ответ она заявила, что ежели он не выполнит своего обещания, она предъявит его письма во все суды Англии - те самые письма, в которых он десять тысяч раз клялся любить ее до гроба; а потом, показав всему свету, какой ои изменник и клятвопреступник, покончит с собой. Фрэнк еще раз свиделся с Элен, - схоронив мать, она жила тогда в компаньонках у старой леди Понтипул, - и во время этого свидания было решено, что ему следует исполнить свой долг; иными словами - сдержать обещание; иными словами - заплатить по векселю, который у него выманили жульническим путем; иными словами - сделать двух порядочных людей навеки несчастными. В этом оба они усмотрели свой долг, а посему расстались. Место приходского священника освободилось скоро, слишком скоро; но когда Фрэнк Белл приступил к своим новым обязанностям, он был уже сед и сломлен жизнью. После свадьбы он получил от Элей письмо, начинавшееся "Дорогой кузен" и подписанное "преданная Вам". Она отослала ему его письма и прядь волос... почти всю. Оставшаяся прядка хранилась у нее в секретере и сейчас, когда она разговаривала с майором. Белл прожил в своем приходе три, не то четыре года, а когда оказалось вакантным место полкового капеллана на острове Ковентри, тайно подал прошение о предоставлении этой должности ему и, получив согласие, сообщил об этом жене. Она стала перечить, как перечила всегда и во всем. Он злобно отрезал, что ей ехать не обязательно; тогда она поехала. На остров Ковентри Белл попал при губернаторе Кроули и очень подружился с этим джентльменом в последние годы его жизни. И там-то, через много лет после своей женитьбы и через пять лет после того, как он узнал о рождении сына Элен, у него родилась дочь. Она не была дочерью первой миссис Белл - та умерла от островной лихорадки сразу же после того, как Элен Пенденнис и ее муж (которому Элен обо всем рассказала) известили Белла о рождении своего ребенка. "Я, значит, была стара? - прохрипела первая миссис Белл. - Стара и не ровня ей, так? А все-таки я не дала вам на ней жениться, мистер Белл, а заставила жениться на мне". И с тем испустила дух. Белл женился на дочери колониального чиновника, которую нежно любил. Но счастье в любви не было ему суждено; и после того как жена его умерла от родов, он тоже протянул недолго, успев перед смертью отослать свою дочку в Англию к Элен Пенденнис и ее мужу с просьбой не оставить сироту своим попечением. Малютка прибыла в Фэрокс из Бристоля в черном платьице, под присмотром няньки из солдатских жен, расставаясь с которой она горько плакала. Но материнские заботы Элен быстро осушили ее слезы. На шейке у нее был надет медальон с завитком волос, которые Элен когда-то - боже мой, как давно это было! - подарила бедному Фрэнсису, ныне упокоившемуся в могиле. Ребенок - вот все, что от него осталось, и Элен, добрая и любящая, всячески лелеяла завещанное ей сокровище. В своем предсмертном письме Белл сообщил, что зовут девочку Элен-Лора. Но Джон Пенденнис, хоть и взял ее в дом, не мог пересилить чувства ревности и угрюмо распорядился, чтобы ее называли именем ее матери, а не тем, первым именем, которое дал ей отец. Девочка боялась мистера Пенденниса до последнего дня его жизни, да и сама Элен только после смерти мужа осмелилась открыто выказывать ей свою любовь. Вот так случилось, что Лора Белл стала дочерью миссис Пенденнис. И супруг ее, и его брат майор взирали на это не слишком благосклонно. Первому она напоминала о некоем эпизоде из прошлого его жены, с которым он волей-неволей примирился, но о котором предпочел бы забыть; а второй - что хорошего он мог в ней найти? Она не была родней ни его семье, ни какому-либо знатному дому и за душой имела всего-то две тысячи фунтов. А теперь пусть войдет мистер Пен, хватит ему дожидаться за дверью. Он заранее себя взвинтил, напряг все душевные силы для встречи со своим грозным дядюшкой. Убедив себя, что схватка предстоит жестокая, он твердо решил выдержать ее мужественно и достойно, дабы не уронить честь своего знатного семейства. Распахнув дверь, он вошел в гостиную с видом суровым и воинственным, вооруженный, так сказать, до зубов, с копьем наперевес и развевающимся плюмажем, и взгляд его, устремленный на противника, словно говорил: "Выходи, я готов". Умудренный жизнью майор едва не расплылся в улыбке при виде надутой физиономии племянника. Старый ветеран тоже приготовился к бою: разведав, что вдова уже готова перейти на сторону неприятеля, и понимая, что юноша решил упорствовать и не склонен шутить, а значит, ни угрозы, ни слезные увещевания на него не подействуют, майор Пенденнис тотчас отбросил властную манеру, с добродушнейшей и натуральнейшей улыбкой протянул Пену обе руки, пожал его вялые пальцы и весело сказал: - Ну, Пен, выкладывай все по порядку! Элен такое великодушие пришлось как нельзя более по сердцу; зато бедного Пена оно смутило и разочаровало до крайности - ведь он настроил себя на трагедию, а тут сразу почувствовал, что его эффектный выход был просто смехотворен. Он густо покраснел от растерянности и уязвленного самолюбия. Он чувствовал, что вот-вот расплачется. - Я... я только что узнал, что вы приехали, - пролепетал он. - Как... как в Лондоне, сезон уже в разгаре? Пока Пен сглатывал слезы, майор с великим трудом удерживался от смеха. Оглянувшись, он подмигнул миссис Пенденнис, которая тоже понимала, что поведение Пена и трогательно и смешно. Не найдя, что сказать, она подошла и поцеловала сына, и Пен, вероятно, тоже умилился при мысли о ее доброте и покорности его желаниям. ("Оба хороши, - подумал опекун. - Если бы не я, она бы сейчас, поди, уже ехала с визитом к папаше этой девицы и везла бы ей свое благословение".) - Полно, полно, - сказал он, не переставая улыбаться, - поменьше чувствительности, и давай-ка, Пен, расскажи мне все с самого начала. Пен снова принял вид геройский и мрачный. - Я могу рассказать только то, что уже написал вам, сэр. Я познакомился с прекрасной и добродетельной молодой леди, из очень хорошей семьи, хотя и обедневшей; я нашел женщину, которая, я это чувствую, составит счастье всей моей жизни; и никогда, никогда я не полюблю другую. Я знаю, она старше меня, знаю, что есть и еще трудности. Но мое чувство так сильно, что я не сомневаюсь: все эти трудности я преодолею, а она мне поможет. И она согласилась соединить свою судьбу с моей и принять мое сердце и мое состояние. - А велико ли состояние, мой милый? - спросил майор. - Тебе кто-нибудь оставил наследство? Я-то думал, что у тебя нет ни шиллинга. - Вы же знаете, - воскликнула миссис Пендепнис, - все, чем я владею... "О, черт, да помолчите вы, сударыня!" - чуть не крикнул майор, однако сдержался, хоть и не без труда. - Ну, разумеется, разумеется, - сказа