аги Брока и сквайра и затихли в отдалении.
     - Макс! - позвала Кэтрин, но ответа не было. - Макс,  -  окликнула  она
снова и положила руку ему на плечо.
     - Прочь, шлюха! - огрызнулся благородный граф. - Как ты смеешь  трогать
меня своими лапами? Убирайся спать, пока  я  не  отправил  тебя  куда-нибудь
подальше, да сперва подай мне еще пуншу - еще галлон пуншу, слышишь?
     - Ах, Макс, - захныкала мисс Кэт. - Ты... тебе... не надо  тебе  больше
пить.
     - Как! Выходит, мне уж и напиться нельзя в моем  собственном  доме?  Ах
ты, проклятая шлюха! Вон отсюда! - И капитан отвесил ей звонкую пощечину.
     Но мисс Кэтрин, вопреки своему обыкновению, даже не попыталась ответить
тем же, и дело на сей раз не  кончилось  потасовкой,  как  бывало  прежде  в
случаях несогласия между нею и графом. Вместо того она бросилась  перед  ним
на колени и, сжав руки на груди, жалостно воскликнула:
     - О Макс! Прости меня, прости!
     - Простить тебя? За что? Уж не за  пощечину  ли,  которую  ты  от  меня
получила? Ха-ха! Эдак я охотно прощу тебя еще раз,
     - Ах, нет, нет! - вскричала она, ломая руки. - Я не о том. Макс,  милый
Макс, сможешь ли ты простить меня? Я не о пощечине - бог с ней.  Я  прошу  у
тебя прощенья за...
     - За что же? Не скули, а говори толком.
     - <I>За пунш!</I>
     Граф, которому уже  море  было  по  колено,  напустил  на  себя  пьяную
строгость.
     - За пунш? Ну, нет, тот последний стакан пунша я тебе никогда не прощу.
В жизни не брал в рот более гнусного, омерзительного пойла.  Этого  пунша  я
тебе никогда не прощу.
     - Ах, нет, не то, не то! - твердила она.
     - Как не то, будь ты неладна! Да этот... этот пунш,  это  же  настоящая
отра-а-а-ва. - Тут голова графа откинулась назад и он захрапел.
     - <I>Это и была отрава!</I> - сказала Кэтрин.
     - Что-о? - взвизгнул граф, мгновенно проснувшись, и с  силой  отшвырнул
ее от себя. - Ты меня отравила, ведьма?
     - О Макс! Не убивай меня, Макс! Это была настойка опия -  вот  что  это
было. Я узнала, что ты хочешь жениться, и я была вне себя, вот я и...
     - Молчи, змея! - зарычал  граф  и,  выказав  больше  присутствия  духа,
нежели галантности,  запустил  недопитым  пуншем  (разумеется,  со  стаканом
вместе) в голову мисс Кэтрин. Но отравленный  кубок  пролетел  мимо  цели  и
угодил прямо в нос мистеру Тому Триппету,  который,  будучи  позабыт  всеми,
мирно спал под столом.
     С проклятием вскочил мистер Триппет  на  ноги  и  схватился  за  шпагу;
окровавленный, шатающийся, он представлял собой поистине жуткое зрелище.
     - Кто? Где? - вопил он, наобум размахивая  шпагой  во  все  стороны.  -
Выходи, сколько вас там есть! Смелым бог владеет!
     - Проклятая тварь, так умри же и ты! - вскричал граф  и,  обнажив  свой
толедский клинок, ринулся на мисс Кэтрин.
     - Караул! Убивают! На помощь! - завизжала та. -  Спасите  меня,  мистер
Триппет, спасите! - И, толкнув названного джентльмена навстречу графу, она в
два прыжка очутилась у двери спальни, юркнула туда и заперлась на замок.
     - Прочь с дороги, Триппет, - ревел  граф.  -  Прочь  с  дороги,  пьяная
образина! Я убью эту ведьму - она мне поплатится жизнью!  -  И  он  с  такой
силой вышиб оружие из рук мистера Триппета, что оно, описав кривую, вылетело
в окно.
     - В таком случае возьмите мою жизнь, - сказал мистер Триппет. - Пусть я
пьян, но я, черт возьми, мужчина! Смелым бог владеет.
     - На  кой  черт  мне  ваша  жизнь,  остолоп?  Послушайте,  Триппет,  да
заставьте вы себя протрезвиться. Эта чертова баба узнала о моей женитьбе  на
мисс Дриппинг...
     - Двадцать тысяч фунтов! - заметил мистер Триппет.
     - Она приревновала - понятно? - и отравила нас. Она подлила яду в пунш.
     - Как, в <I>мой</I> пунш? - воскликнул мистер Триппет; хмель сразу соскочил  с
него, а заодно улетучилась и отвага. - Боже мой! Боже мой!
     - Нечего причитать, бегите лучше за врачом, только он может нас спасти.
     И мистер Триппет понесся со всех ног.
     Сознание  личной  опасности  заставило  графа  позабыть  о   задуманной
кровавой расправе с любовницей или, по крайней мере, на время отложить ее. И
нельзя не воздать должное воину, сражавшемуся за, а также против Мальборо  и
Таллара: перед лицом столь тяжкого и непривычного испытания он ни на миг  не
дрогнул душой, но немедля стал действовать  столь  же  решительно,  сколь  и
находчиво. Он бросился к поставцу  с  остатками  вечерней  стряпни,  схватил
горчицу, соль, склянку масла, опрокинул все это в большой кувшин и  туда  же
налил до краев горячей воды. Затем, не колеблясь  ни  минуты,  он  поднес  к
губам эту аппетитную смесь и глотал ее до тех  пор,  пока  терпела  природа.
Впрочем, он не успел выпить и кварты, как  наступил  желанный  эффект,  и  с
помощью  этого  импровизированного  рвотного  ему  удалось  освободиться  от
большей части яда, которым угостила его мисс Кэтрин.
     За таким занятием его застал врач, которого вместе  с  капралом  Броком
привел мистер Триппет. Узнав, что на  его  долю  отравленный  пунш  едва  ли
достался, мистер Триппет возликовал и,  не  вняв  совету  на  всякий  случай
выпить немного графского снадобья, отбыл восвояси, предоставив графа заботам
верного Брока и лекаря.
     Нет надобности перечислять все дополнительные  средства,  употребленные
последним для восстановления  здоровья  капитана;  так  или  иначе,  немного
спустя он объявил, что непосредственная опасность, по его мнению, миновала и
теперь пациент нуждается только в отдыхе и в сиделке, которая не отходила бы
от его постели. Обязанности сиделки взял на себя мистер Брок.
     - Да, да, иначе эта ведьма убьет  меня,  -  подхватил  бедный  граф.  -
Выгони ее вон из спальни, Брок; а если она не отопрет, взломай дверь.
     Эта мера в самом деле  оказалась  необходимой;  не  получив  ответа  на
многочисленные оклики, мистер Брок разыскал железный ломик (точней  сказать,
достал его из собственного кармана) и взломал замок.
     Комната была пуста, окошко распахнуто настежь; хорошенькая служанка  из
"Охотничьего Рога" бежала.
     - Ящик! - прохрипел граф. - Цел ли ящик?  Капрал  бросился  в  спальню,
заглянул под кровать, где был привинчен ящик, и сказал:
     - Славу богу, цел!
     Окно тотчас же было  закрыто;  капитан,  не  державшийся  на  ногах  от
слабости, был раздет и уложен в постель, капрал  уселся  рядом.  Скоро  веки
больного смежил сон, и бдительный  взор  сиделки  удовлетворенно  следил  за
благотворным воздействием этого великого целителя.
 
                                   * * * 
 
     Проснувшись  спустя  некоторое  время,  капитан,  к  удивлению  своему,
обнаружил, что во рту у него торчит кляп и что капрал Брок тащит его кровать
куда-то в сторону. Он зашевелился, хотел сказать что-то, но сквозь  шелковый
платок проникли только глухие, нечленораздельные звуки.
     - Не двигайтесь, ваша честь, и не  вздумайте  кричать,  -  заметил  ему
капрал, - не то я перережу вашей чести горло.
     И, взяв железный ломик (теперь читателю ясно, для чего  было  припасено
означенное орудие: мистер Брок уже несколько  дней,  как  задумал  совершить
этот coup {Подвиг (франц.).}), он сперва попытался вскрыть железный  ящичек,
в котором граф хранил свое сокровище, а когда это не удалось, попросту  стал
отвинчивать его от полу - в чем и преуспел без особого труда.
     - Вот видите, граф, - заметил он назидательно, - не  рой  другому  яму,
сам в нее попадешь. Вы, кажется, хотели  устроить,  чтобы  меня  выгнали  из
полка. К вашему сведению, я теперь сам, своей волей  его  покину  и  остаток
своих дней проживу джентльменом. Schlafen Sie wohl {Спокойной ночи (нем.).},
благородный  капитан;  bon  repos  {Приятного  отдыха   (франц.).}.   Завтра
спозаранку явится к вам сквайр получить давешний должок.
 
                                   * * * 
 
     С этим язвительным замечанием мистер Брок удалился; но не  через  окно,
как мисс Кэтрин, а чин чином через  дверь  и,  спустившись  вниз,  вышел  на
улицу. А наутро врач, придя навестить пациента, принес с собою известие, что
мистер Брок глубокой ночью явился в конюшню, где стояли графские лошади,  и,
разбудив конюха, сообщил ему, что мисс Кэтрин дала графу яд, а сама  бежала,
прихватив тысячу фунтов, и что теперь  он,  Брок,  вместе  с  другими,  кому
дорога  справедливость,  намерены  обыскать  всю  округу,   чтобы   изловить
преступницу. Для этой цели он велел оседлать лучшую лошадь капитана  -  того
самого жеребца, на котором  некогда  была  увезена  мисс  Кэтрин.  Так  граф
Максимилиан за одну ночь лишился любовницы, денег, коня, капрала и  едва  не
лишился жизни.
 
        ГЛАВА IV,
     в которой мисс Кэтрин снова становится честной женщиной
 
     В таком плачевном положении - без денег, без сожительницы, без  лошади,
без капрала, с кляпом во рту и с веревкой вокруг туловища  -  мы  принуждены
покинуть доблестного графа Гальгенштейна до той поры, пока  его  не  выручат
друзья и дальнейшее  течение  нашей  повести.  Равным  образом  должен  быть
прерван и рассказ о приключениях мистера  Брока,  выехавшего  из  города  на
графском коне, ибо долг нам велит последовать за мисс Кэтрин в  окно,  через
которое она бежала,  и  сопровождать  ее  навстречу  всем  превратностям  ее
судьбы.
     Одно могло служить ей утешением - что у нее  хотя  бы  нет  ребенка  на
руках; мальчик, мы знаем, спокойно рос у кормилицы, получавшей  от  капитана
деньги на его содержание. Но во всем остальном  обстоятельства  складывались
для мисс Кэт самым мрачным образом: ни дома, ни пристанища, в  кармане  лишь
несколько шиллингов, а в душе целый водоворот обид и неуемная жажда  мщения.
Горько было ей оглядываться назад, но  и  вперед  смотреть  не  слаще.  Куда
податься? Как жить? Откуда ждать помощи и спасения? А между тем  был  у  нее
ангел-хранитель - как я подозреваю, не из небесного воинства, а из той вслух
не называемой рати, что имеет немало подопечных на  нашей  грешной  земле  и
подчас охотно вызволяет их из самой худшей беды.
     Мисс Кэт хоть и не совершила убийства, но все равно, что совершила;  да
еще не испытывала при этом и тени раскаяния; а  в  прошлом  чего  только  не
водилось за ней, особенно с тех пор, как она связала свою жизнь с капитаном,
- и неумеренное кокетство, и праздность, и тщеславие, и  ложь,  и  брань,  и
клевета, и приступы бешеной  злобы;  словом,  темный  ангел,  о  котором  мы
косвенно упоминали, мог с полным правом считать ее  своим  детищем,  и,  как
своему детищу, он пришел ей на помощь.
     Я не хочу сказать, что в  этот  трудный  час  он  явился  ей  в  образе
джентльмена в черном и потребовал, чтоб она кровью  подписала  обязательство
продать ему свою душу в обмен на некоторые услуги с его стороны. Мне  всегда
казалось,  что  тот,  кого  считают  неизменным  участником  подобного  рода
дьявольских сделок, на самом деле слишком умен, чтобы в них  ввязываться:  с
какой стати платить немалую цену за то" что  через  несколько  лет  получишь
даром? А потому не следует думать, что князь тьмы предстал перед мисс Кэт  и
увлек ее на огненную колесницу, запряженную драконами и несущуюся по воздуху
со скоростью тысячи миль в минуту. Ничуть не бывало, - экипаж, посланный  ей
во спасение, имел куда более будничный вид.
     Примерно через час после того, как мисс Кэтрин покинула  Бирмингем,  из
городских ворот выехал "Ливерпульский Дилли-Джонс", в 1706 году  покрывавший
за десять  дней  расстояние  между  Лондоном  и  Ливерпулем.  Неуклюжая  эта
колымага, со звоном и грохотом взбираясь по склону холма, поравнялась с  тем
местом, где сидела  наша  героиня  и,  пригорюнившись,  размышляла  о  своей
печальной судьбе. Кучер дилижанса шел рядом с лошадьми, понукая их, дабы они
продолжали делать свои две мили в час; часть  пассажиров  предпочла  идти  в
гору пешком, и карета, достигнув вершины, остановилась перед тем, как бойкой
рысью  пуститься  вниз.  Дожидаясь  отставших  пассажиров,  возница  обратил
внимание на хорошенькую девушку, сидевшую у дороги, и  ласково  спросил  ее,
откуда она идет и не желает ли, чтобы ее подвезли  в  дилижансе.  На  второй
вопрос мисс Кэтрин поспешила ответить утвердительно; что же до  первого,  то
она сказала, что идет из Стрэтфорда; хотя  на  самом  деле,  как  нам  очень
хорошо известно, не так давно вышла из Бирмингема.
     - А не обогнала ли тебя дорогой женщина на вороном коне с притороченным
к седлу мешком золота? - спросил возница, уже  приготовившись  забраться  на
козлы.
     - Словно бы нет, - сказала мисс Кэтрин.
     - А следом за нею всадник  на  таком  же  коне  -  нет,  не  видела?  В
Бирмингеме сейчас дым коромыслом из-за этой женщины. Говорят,  она  отравила
за ужином девять человек и задушила немецкого князя в его постели.  А  потом
выкрала у него двадцать тысяч гиней золотом и ускакала на вороном коне.
     - Стало быть, это не я, - простодушно сказала мисс Кэт. - У меня  всего
только три шиллинга и четыре пенса.
     - Да, едва ли это ты, - что-то я у тебя мешка с золотом не приметил.  И
потом, такого хорошенького  личика  не  может  быть  у  злодейки,  способной
отравить девять человек и десятого задушить в постели.
     - Уж будто, - сказала мисс Кэт, краснея от удовольствия. - Уж будто  вы
и вправду так думаете. - Красотка наша сумела бы оценить комплимент даже  по
дороге на виселицу; и переговоры закончились тем, что мисс  Кэтрин  вошла  в
дилижанс, где хватило бы места на восьмерых, а пассажиров  пока  было  всего
трое или четверо.
     Нужно было прежде всего придумать что-то для удовлетворения любопытства
последних; и мисс Кэт справилась с этой задачей на удивленье легко, принимая
во внимание ее молодость и ее скудное образование. Будучи спрошена, куда она
держит путь и почему очутилась в столь ранний час одна  у  проезжей  дороги,
она рассказала  целую  историю,  весьма  складную  и  убедительную,  которая
вызвала у слушателей большой  интерее;  а  один  из  них,  молодой  человек,
успевший разглядеть под капюшоном лицо мисс Кэтрин, тут же  принялся  весьма
галантно за ней ухаживать.
     Однако сказалось ли утомление  после  минувшего  дня  и  сменившей  его
бессонной ночи или несколько глотков опия, выпитых накануне,  оказали  вдруг
свое запоздалое действие, но только мисс  Кэт  внезапно  почувствовала  жар,
дурноту и необыкновенную сонливость; и долгие  часы  путешествия  провела  в
полузабытьи, к немалому сожалению  своих  спутников.  Но  вот  "Дилли-Джонс"
добрался  наконец  до  трактира,  где  заведено  было  делать  остановку  на
несколько часов, чтобы  лошади  и  люди  могли  отдохнуть  и  поесть.  Возня
путешественников и голос  трактирного  слуги,  радушно  приглашающего  их  к
обеду, разбудили  мисс  Кэтрин.  Молодой  человек,  плененный  ее  красотой,
любезно предложил проводить ее в дом; и она, опираясь на его руку, вышла  из
кареты.
     Дорогой он нашептывал ей нежные речи, и, должно быть, ее внимание  было
отвлечено ими; а возможно, она слишком ушла  в  свои  мысли  или  не  вполне
очнулась от сна, лихорадки и действия опия,  -  во  всяком  случае,  она  не
разглядела, куда идет;  не  то  предпочла  бы,  верно,  остаться  в  карете,
невзирая на голод и нездоровье. Ибо трактир, порог которого  она  готовилась
переступить, был тот самый "Охотничий Рог", откуда она бежала в начале нашей
повести;  и  хозяйкой  там  теперь,  как  и  тогда,  была  ее  родственница,
бережливая  миссис  Скоур.  Последняя,  увидев  даму  в  нарядном  плаще   с
капюшоном, опирающуюся, словно бы от слабости, на руку джентльмена  приятной
наружности, решила, что это муж и жена, и  притом  не  простого  звания;  и,
всячески выказывая свою особую о них заботу, повела их через общую комнату в
отдельное помещение, где усадила даму в кресло и  спросила,  что  ей  подать
выпить. Меж тем Кэтрин, уже  понемногу  оправившись,  при  первом  же  звуке
хорошо знакомого голоса поняла, что произошло; и  потому  для  нее  не  было
неожиданностью,  когда  услужливая  трактирщица,  настояв  после  ухода   ее
спутника на том, чтобы снять с нее плащ, тут же от изумления уронила его  на
пол, воскликнув:
     - Силы небесные, да это же наша Кэтрин!
     - Я совсем больна, тетушка, и очень устала, - сказала молодая  женщина.
- Мне ничего не нужно, только бы поспать часок-другой.
     - Спи сколько хочешь, душенька, дай только напою тебя горячим молоком с
вином и пряностями. Видно по тебе, что ты больна, вон даже с лица спала. Ах,
Кэт, Кэт, ну что за жизнь у  вас,  у  знатных  дам.  Ведь  вот,  хоть  ты  и
разъезжаешь в каретах по балам и носишь дорогие наряды, а спорю, что ты была
и здоровей и счастливей, когда жила здесь, со своей старой теткой, которая в
тебе души не чаяла. - И, подкрепив эту прочувствованную речь двумя или тремя
поцелуями, принятыми мисс  Кэтрин  с  некоторым  недоумением,  миссис  Скоур
отвела дорогую гостью к тому самому ложу, на котором год назад  провел  ночь
граф Гальгенштейн, собственноручно раздела ее, уложила, заботливо подоткнула
одеяло, неустанно восхищаясь каждой снятой с нее вещью,  а  заметив,  что  в
кармане у нее ничего нет, кроме трех  шиллингов  и  четырех  пенсов,  лукаво
подмигнула со словами: - Нужды нет, капитан обо всем позаботится.
     Мисс Кэт не стала рассеивать ее заблуждения - ибо, конечно  же,  миссис
Скоур заблуждалась, вообразив, что хорошо одетый джентльмен, вышедший вместе
с Кэт из дилижанса, и есть граф Гальгенштейн; а надо сказать, до  нее  время
от времени доходили сильно преувеличенные слухи о богатстве  и  роскоши  его
домашнего обихода, что побуждало ее относиться к племяннице  с  почтительным
уважением, как к знатной госпоже. "Она и есть знатная госпожа",  -  объявила
миссис Скоур несколько месяцев назад, впервые  услышав  эти  соблазнительные
россказни, - ее ярость по поводу бегства мисс  Кэтрин  уже  поостыла  к  той
поре. "Девочка жестоко поступила, покинув меня; но ведь она теперь все равно
что графиня, а потому заслуживает прощения".
     Соображения эти  были  изложены  доктору  Добсу,  имевшему  обыкновение
вечерком выкуривать трубочку и выпивать кружку пива в "Охотничьем Роге", - и
вызвали  решительное  его  осуждение.  Почтенный  священнослужитель   строго
заметил, что корыстный расчет, - если таковой имел место, - лишь  усугубляет
вину мисс Кэтрин и что, будь она даже  княгиней,  он,  доктор  Добс,  больше
никогда не скажет с нею ни слова. Миссис Скоур  сочла  доктора  чересчур  уж
нетерпимым и даже высказала свое мнение вслух; она принадлежала к той породе
людей, что питает величайшее уважение  к  преуспевшим  и  глубоко  презирает
неудачников. Оттого-то и сейчас, воротясь в общую комнату,  она  с  любезной
улыбкой подошла к джентльмену, в сопровождении которого Кэтрин  появилась  в
харчевне, и, низко присев  перед  ним,  поблагодарила  за  честь,  оказанную
"Охотничьему Рогу", после чего доложила, что миледи просит милорда  извинить
ее, но, будучи утомлена путешествием, к  обеду  не  выйдет,  а  предпочитает
отдохнуть час-другой в постели.
     Эта  речь  крайне  удивила  милорда,  который  был  вовсе  не  лорд,  а
ливерпульский портной, ехавший в Лондон  поглядеть  новые  моды;  однако  он
только усмехнулся и не стал разуверять трактирщицу, и та, весьма  довольная,
отправилась хлопотать по хозяйству.
     Но вот истекли два или три  часа,  отпущенные  на  обед  со  щедростью,
свойственной тем временам, и кучер стал торопить пассажиров, напоминая,  что
впереди еще двенадцать миль  пути;  лошади,  добавил  он,  отдохнули  и  уже
запряжены  в  карету.  Тем  временем  миссис  Скоур,   к   большому   своему
удовольствию, убедилась, что  племянница  не  на  шутку  больна  и  горит  в
лихорадке, а стало быть, есть надежда, что прибыльные постояльцы  задержатся
надолго; и, выйдя вперед, она  с  почтительно-скорбной  миной  обратилась  к
ливерпульскому портному:
     - Милорд (я ведь сразу узнала вашу милость), прибывшей с вами даме  так
неможется,  что  просто  грех  поднимать  ее  с  постели;  не  прикажете  ли
распорядиться, чтобы кучер отвязал ваши и ее сундуки, и постлать вам на ночь
в соседней комнате?
     К большому  удивлению  трактирщицы,  ее  речь  была  встречена  дружным
взрывом хохота.
     - Сударыня, - сказал тот, к кому она относилась, - я не лорд, а портной
и суконщик, что же до молодой особы, о которой вы говорите, то я ее до  сего
дня и в глаза не видал.
     - Что-о? - завопила миссис Скоур. - Так вы не тот самый граф?  Так  Кэт
вам не...? Так вы не заказывали для нее комнату  с  постелью  и  не  станете
платить по этому счету? - И она протянула документик, согласно  которому  со
спутницы графа причиталась в ее пользу сумма в полгинеи.
     Ее волнение вызвало новый взрыв веселости.
     - Платите-ка, милорд, - сказал кучер дилижанса, - да  поторапливайтесь,
а то нам пора ехать.
     - Кланяйтесь от нас миледи! - сказал один из пассажиров.
     - Передайте, что милорду недосуг ее дожидаться! - подхватил  другой;  и
они веселой гурьбой поспешили к карете, расселись по местам и укатили.
     Миссис Скоур побежала было  за  ними,  но  на  полдороге  остановилась,
словно окаменев, - лицо, бледное  от  ужаса  и  гнева,  счет  по-прежнему  в
протянутой руке, и  только  когда  дилижанс  уже  исчез  из  виду,  сознание
вернулось к пей. Она опрометью бросилась  назад,  в  харчевню,  сбив  с  ног
подвернувшегося  мальчишку-конюха,  не  удостоила  ответом  доктора   Добса,
который из-под легкой пелены табачного  дыма  кротко  полюбопытствовал,  что
случилось, взлетела по лестнице наверх и, точно разъяренная фурия, ворвалась
в комнату, где лежала Кэтрин.
     - Вот оно что, сударыня! - закричала она на самых  пронзительных  нотах
своего голоса. - Провести меня задумали! Являетесь сюда, задрав нос, выдаете
себя чуть ли не за графиню, занимаете лучшую постель в доме, когда на  самом
деле вы - обыкновенная побродяжка. Так вот, сударыня, не угодно ли  вам  сию
же минуту убраться вон! "Охотничий Рог" не прибежище  для  больных  нищенок,
сударыня! Дорога в  работный  дом  вам  хорошо  известна,  сударыня,  вот  и
отправляйтесь туда. - И миссис Скоур, стащив с больной одеяло, ухватилась за
простыни, но тут бедная Кэт привстала, вся дрожа от страха и озноба.
     Не было у нее духу ответить так, как она ответила бы еще вчера, - когда
на одно сказанное ей бранное слово последовало бы с полдюжины более крепких,
да еще полетела бы в обидчика тарелка, нож, бараний окорок - все, что попало
бы под руку. Не стало у нее  духу  для  подобной  отповеди;  и  в  ответ  на
приведенные слова миссис Скоур, а также на все прочие, -  которые  приводить
нет надобности, но которые лились из уст этой  почтенной  особы  неудержимым
визгливым потоком, - бедняжка лишь  горько  плакала,  тщетно  пытаясь  вновь
натянуть на себя сорванное одеяло.
     - Ах, тетушка, не будьте столь  жестокосерды  со  мной!  Вы  видите,  я
совсем больна.
     - Больна, потаскуха? Больна, дрянь этакая? Поделом вору и мука; это бог
тебе послал болезнь в наказание. Живо одевайся - и чтоб  я  тебя  больше  не
видела! Ступай в работный дом, там твое настоящее место. Одевайся  же  -  ты
что, не слышишь? Ишь ты, шелковые нижние юбки, - скажи на милость! - да  еще
и рубашка с кружевами!
     Дрожа, всхлипывая, стуча зубами  в  лихорадке,  Кэтрин  кое-как  надела
белье и платье; при этом она словно бы не видела и не сознавала  хорошенько,
что  делает,  и  ни  единым  словом  не  отзывалась  на   пространные   речи
трактирщицы. Наконец она, шатаясь, спустилась  с  узкой  лестницы,  миновала
кухню, подошла к двери и, ухватившись за косяк, оглянулась на миссис  Скоур,
как будто еще надеялась  на  что-то.  Но  трактирщица,  подбоченясь,  сурово
прикрикнула:
     - Вон отсюда,  бесстыжая  тварь!  -  И  несчастная  с  жалобным  стоном
отпустила косяк и побрела прочь, обливаясь слезами.
 
                                   * * * 
 
     - Погодите, да ведь это... нет...  да,  конечно,  это  бедняжка  Кэтрин
Холл! - воскликнул кто-то за спиной миссис Скоур  и,  довольно  бесцеремонно
оттолкнув ее, выбежал на дорогу, без парика, с трубкой в руке. То был не кто
иной, как славный доктор Добс; и последовавший короткий разговор его с  мисс
Кэт привел к тому, что она несколько недель пролежала у него дома в  горячке
и что он никогда больше не приходил  в  "Охотничий  Рог"  выкурить  вечернюю
трубку.
 
                                   * * * 
 
     Мы не станем  задерживаться  на  этой  части  жизнеописания  мисс  Кэт;
приходится признать, что за время ее  пребывания  в  доме  славного  доктора
Добса не произошло ничего безнравственного; не станем же мы, в  самом  деле,
оскорблять читателя  дурацкими  картинками  скромной,  благочестивой  жизни,
исполненной здравого смысла и безобидного веселья;  все  эти  добродетели  -
одна преснота, разбавленное молоко; то ли дело порок, остротой  и  пряностью
щекочущий  наши  чувства.  Скажем  вкратце:  доктор  Добс,  при  всей  своей
богословской учености, был младенчески простодушен; не прошло и месяца после
водворения мисс Кэт у него в доме, как все ее грехи  были  искуплены  в  его
глазах раскаянием и страданиями; и они с миссис Добс уже  судили  и  рядили,
как бы получше устроить судьбу этой юной Магдалины.
     - Вспомни, душа моя, ведь ей в ту пору едва сравнялось шестнадцать лет,
- говорил он жене, - да и увезли  ее,  в  сущности,  помимо  ее  воли.  Граф
клятвенно обещал жениться на ней; правда, она ушла от него лишь после  того,
как этот изверг пытался ее отравить - но подумай, какое истинно христианское
величие духа явила эта бедная девушка! Она прощает ему от всего сердца, в то
время как я, например, лишь  с  трудом  мог  простить  миссис  Скоур,  столь
жестоко отказавшую ей в приюте.
     От читателя не ускользнет некоторое расхождение между  версией  доктора
Добса и той, которая  дана  была  нами  и  которая  -  пусть  он  в  том  не
сомневается - более достоверна; все дело в том, что доктору  рассказывала  о
случившемся мисс Кэт, а доктор, добрая душа, принял бы ее рассказ за  чистую
монету, даже будь он во сто крат удивительнее.
     Советуясь  между  собой  относительно  будущего  мисс  Кэт,   почтенный
священнослужитель и его супруга вспомнили о нежных чувствах, которые некогда
питал к ней Джон Хэйс, и пришли к  заключению,  что,  если  эти  чувства  не
изменились, они сейчас придутся как нельзя более кстати. Решено было со всей
осторожностью  выяснить  расположение  Кэтрин  на  этот  счет  (осторожность
выразилась в том, что нашу героиню спросили, вышла ли бы она замуж за  Джона
Хэйса). Ответ последовал самый решительный: нет. Когда-то она  любила  Джона
Хэйса - он был ее первой, ее единственной любовью; но теперь она - падшая  и
уже недостойна его. После чего супруги Добс прониклись  еще  большим  к  ней
уважением и стали искать способов, как бы устроить этот брак.
     Хэйс был в отлучке, когда мисс Кэт вновь появилась в родных краях;  но,
воротившись, не замедлил узнать о происшедшем - как она заболела и как тетка
от нее отступилась, а добрый пастор приютил ее у себя. Спустя несколько дней
преподобный мистер Добс повстречал мистера Хэйса и, сославшись  на  какую-то
надобность по  плотничьей  части,  попросил  зайти.  Хэйс  сперва  отказался
наотрез; потом отказался в деликатной форме, потом заворчал, потом  зафыркал
и, наконец, дрожа с головы до ног, переступил порог  дома.  Там,  на  кухне,
сидела мисс Кэтрин и тоже с головы до ног дрожала.
     Какой промеж них вышел разговор?  Если  вам,  миледи,  так  уж  хочется
знать, вспомните тот день, когда сэр Джон  сделал  вам  предложение  руки  и
сердца. Можно ли вообразить что-либо бессмысленнее тех слов,  что  были  при
этом сказаны? Подобные речи не стоит воспроизводить,  даже  когда  их  ведут
лица, принадлежащие к самому избранному обществу; а уж если дело касается до
любовных объяснений плотника и бывшей трактирной  служанки,  то  и  подавно.
Скажем только, что мистер Хэйс, у  которого  был  целый  год  на  то,  чтобы
излечиться от своей страсти и который словно бы преуспел в этом,  едва  лишь
увидел Кэтрин, так снова по уши в нее  влюбился,  и  все  его  усилия  пошли
прахом.
     Знал ли священник, как у них обстоят дела, про то  мне  неизвестно;  но
так или иначе, мистер Хэйс теперь, что ни вечер, если  не  торчал  на  кухне
пасторского дома, то прогуливался в обществе мисс Кэтрин; и не  прошло  трех
месяцев (срок немалый, хоть и приходится сжать его  тут  до  одной  короткой
фразы), как в деревне узнали о новом тайном побеге; а кто с кем  сбежал,  он
ли с нею, она ли с ним, не мое дело допытываться. "Я  бы  этого  никогда  не
допустил, - говорил потом доктор Добс - а жена его улыбалась  втихомолку,  -
да они все держали от меня в секрете". И, наверно, он бы вмешался,  если  бы
знал о нем; но как только миссис Добс заговаривала с ним о том, когда и  как
именно  намерены  совершить  побег  влюбленные,  он  тотчас  приказывал   ей
замолчать. По правде говоря, супруга священника не раз принималась обсуждать
этот вопрос. "У молодого Хэйса и  деньги  водятся,  и  ремесло  в  руках,  -
говорила она, - он единственный сын у родителей и волен выбрать себе жену по
нраву; верно, красавцем его не назовешь, и ни щедростью, ни  любезностью  он
не блещет; но зато он, бесспорно, любит Кэт (а ей, сам знаешь,  выбирать  не
приходится), и чем скорей она за него выйдет, тем лучше. Разумеется, в нашей
церкви им венчаться нельзя, но..." - "Ну что ж, -  отвечал  доктор  Добс,  -
если их обвенчают где-нибудь в другом месте, я тут ни при чем, да к тому  же
мне ведь ничего и не  известно".  Намек  был  понят,  и  в  одно  прекрасное
воскресное утро, месяц спустя, мистер Хэйс потихоньку увез свою возлюбленную
из пасторского дома, усадив ее на лошадь  позади  себя;  а  из-за  спущенных
оконных занавесок смотрели им вслед пасторские ребятишки и весело смеялись.
     За этот месяц мистер Хэйс успел съездить в город Вустер и  позаботиться
о том, чтобы оглашение состоялось в тамошней церкви,  справедливо  рассудив,
что в большом городе это событие вызовет  меньше  толков,  нежели  в  глухой
деревеньке. В Вустер он и повез теперь свою нареченную. О, злосчастный  Джон
Хэйс! Куда влечет тебя рок? О, неразумный доктор Добс, забывший  о  сыновнем
долге почитания родителей и поддавшийся уговорам  своей  супруги,  одержимой
пагубным пристрастием к сватовству!
 
                                   * * * 
 
     В  "Лондонской  газете"  от  1  апреля  1706  года  напечатан  указ  ее
величества о вступлений в силу парламентского акта, имеющего целью поощрение
и развитие морской службы,  а  также  лучшее  и  быстрейшее  укомплектование
личного состава королевского флота, согласно  каковому  указу  всякий  судья
полномочен  выдавать  констеблям,   помощникам   констеблей   и   помощникам
помощников разрешение на право входить, а ежели надобно, то и вламываться  в
любой  дом,  где,  по  их  подозрению,  укрывается  моряк-дезертир;   а   за
недостатком дезертиров хватать и зачислять в моряки любых жителей, годных  к
несению морской службы. Нет нужды приводить здесь все содержание этого Акта,
занимающего четыре газетных столбца, - равно как и другой, подобный же,  где
речь идет о сухопутной армии; скажем  лишь,  что  введение  его  в  действие
наделало переполоху во всем королевстве.
     Все мы знаем, если не из опыта, то понаслышке,  что  во  время  больших
военных походов за главными  силами  следует  арьергард,  в  рядах  которого
скопляется  немало  всякого  сброда;  и  точно  так   же   в   тени   важных
государственных мероприятий творятся подчас мелкие жульнические делишки. Так
великая избирательная реформа дала простор множеству сомнительных  ухищрений
и махинаций - что нетрудно  было  бы  показать,  если  бы  не  твердое  наше
намерение соблюдать деликатность по отношению к вигам; а вышеупомянутый "Акт
о вербовке", который  во  имя  славы  англичан  во  Фландрии  столь  жестоко
обошелся с англичанами в Англии (не  первый,  кстати,  пример  необходимости
терпеть нужду дома ради того, чтобы  можно  было  покрасоваться  на  людях),
породил целую армию прохвостов и  доносчиков,  которые  на  нем  наживались,
помимо прочего еще  и  занимаясь  вымогательством  у  лиц,  подпадавших  под
действие этого Акта - или с перепугу поверивших, что подпадают под него.
     После окончания брачной церемонии  в  Вустере  мистер  Хэйс  озаботился
подысканием харчевни подешевле, где бы можно было сэкономить  на  ночлеге  и
еде.
     На кухне избранного им заведения расположилась компания выпивох. Миссис
Хэйс  с  подобающим  ей  достоинством  отказалась  есть  в  столь  низменном
обществе; и тогда хозяйка провела новобрачных в другое  помещение,  куда  им
подали еду отдельно.
     Пировавшие на кухне гости и в самом  деле  не  подходили  для  дамского
общества.  Один  был  долговязый  верзила  с   алебардой,   что   заставляло
предположить в нем солдата; другой - моряк, судя по платью, -  пленял  взоры
черной повязкой на глазу; третий был, как видно, предводителем  всей  банды;
флотский мундир, облекавший его тучную фигуру, дополняли сапоги со  шпорами,
- сочетание, доказывавшее, что  если  и  был  он  моряком,  так  разве,  что
называется, сухопутным.
     Что-то в облике и в голосе одного из этих почтенных  господ  показалось
миссис Хэйс знакомым; и догадка ее перешла  в  уверенность,  когда  короткое
время спустя три героя без спросу ворвались в комнату,  где  она  сидела  со
своим супругом. Впереди был не кто иной, как ее старый знакомец мистер Питер
Брок с саблей наголо; он взглянул на миссис Кэтрин и приложил палец к губам,
как бы призывая ее к молчанию. Его одноглазый товарищ грубо схватил  мистера
Хэйса за плечо; верзила с алебардой встал у двери, пропустив в  комнату  еще
двоих или троих на подмогу одноглазому, который меж  тем  закричал  во  весь
голос:
     - Ни с места! Именем королевы - вы арестованы!
     На этой драматической сцене мы и остановимся до следующей  главы,  где,
по всей вероятности, разъяснится, кто были эти люди.
  
        ГЛАВА V,
     в которой излагаются события из жизни мистера Брока, а также некоторые
     другие
  
     - Ты только не вздумай им верить, Джон! - сказала  миссис  Хэйс,  когда
улегся первый испуг, вызванный вторжением мистера Брока и его сотоварищей. -
Вовсе они не посланные судьи; все это подстроено, чтобы выманить у тебя твои
деньги.
     - Не дам ни фартинга! - завопил Хэйс.
     - Вон того,  с  саблей,  что  так  свирепо  хмурит  брови,  я  знаю,  -
продолжала миссис Кэтрин, - его фамилия...
     - Вуд, сударыня, к вашим услугам, - перебил мистер Брок. - Я состою при
здешнем судье мистере Гобле, ведь правда, Тим? -  обратился  мистер  Брок  к
верзиле с алебардой, сторожившему дверь.
     - Чистая правда, - лукаво подтвердил Тим, -  мы  все  состоим  при  его
чести судье Гобле.
     - Именно так! - отозвался одноглазый.
     - И не иначе! - воскликнул стоявший рядом детина в ночном колпаке.
     - Теперь вы, надеюсь, убедились, сударвшя? - продолжал мистер Брок,  он
же Вуд. - Не станете же вы подвергать сомнению свидетельство столь почтенных
джентльменов. Наша обязанность - задерживать всех годных  к  несению  службы
лиц мужского пола, которым нечем отговориться, и зачислять их  в  войска  ее
величества. Взгляните-ка на этого мистера Хэйса (тот весь трясся, слушая эти
речи). Смельчак, красавец, одна осанка чего стоит! Он у  нас  оглянуться  не
успеет, как попадет в гренадеры.
     - Они хотят запугать тебя, Джон, а ты не поддавайся, - вскричала миссис
Хэйс. - Все вздор! Я же тебе говорю, что знаю этого человека. Он  за  твоими
деньгами охотится, вот и все.
     - А в самом деле, мне вроде бы знакома эта дама. Где же  бы  я  мог  ее
видеть? Не в Бирмингеме ли?.. Точно, точно, в Бирмингеме  -  как  раз  в  ту
пору, когда там чуть было не отправили на тот свет графа Галь...
     - О сэр! - поспешно воскликнула миссис Хэйс, и вместо презрения, только
что звучавшего в ее голосе, в нем послышалась  смиреннейшая  мольба.  -  Что
нужно вам от моего мужа? Пожалуй, мне это показалось, будто  я  вас  знавала
прежде. За что вы его схватили? Сколько вы хотите, чтобы отступиться от него
и отпустить нас с миром? Скажите только, - он богат и...
     - Богат, Кэтрин? - вскричал Хэйс. - Я богат?.. Боже праведный!  Сэр,  я
живу только тем, что заработаю, я бедный плотник, сэр, подручный в отцовской
мастерской.
     - Он может уплатить двадцать гиней за свое освобождение; поверьте  мне,
может, - сказала миссис Кэт.
     - У меня есть всего одна гинея на обратный путь, - простонал Хэйс.
     - Да, но дома у тебя есть еще двадцать, Джон, - возразила  новобрачная.
- Дай этим бравым джентльменам письмо к твоей  матери;  она  им  уплатит,  и
тогда они отпустят нас, - не так ли, джентльмены?
     - Сразу же, как получим деньги, - подтвердил предводитель мистер Брок.
     - Само собой, - поддакнул верзила с алебардой. - А что придется  покуда
посидеть взаперти, так велика ли беда, приятель, - продолжал он, обратись  к
самому мистеру Хэйсу. - Мы тебе поможем скоротать время, выпьем за  здоровье
твоей хорошенькой женушки.
     И надо отдать алебардщику справедливость, свое  обещание  он  исполнил.
Тут же было приказано хозяйке подать вина; а когда мистер Хэйс бросился к ее
ногам, умоляя о помощи, взывая к защите закона...
     - В "Трех Грачах" один закон: вот он!.. -  возразил  ему  мистер  Брок,
поднеся к его носу пистолет. На что хозяйка только одобрительно ухмыльнулась
и пошла прочь.
     После недолгих препирательств Джон Хэйс  составил  требуемое  письмо  к
своему отцу, в котором сообщал,  что  попал  в  руки  вербовщиков  и,  чтобы
откупиться, ему необходимо двадцать  гиней;  а  также  предостерегал  против
попыток задержать подателя письма, ибо упомянутые джентльмены пригрозили ему
смертью в случае, если их товарищ не вернется. В доказательство  подлинности
письма к нему был приложен перстень, подарок  матери,  который  Хэйс  всегда
носил на пальце.
     Оставалось решить, кто  повезет  послание;  выбор  пал  на  долговязого
алебардщика,   который,   видимо,   был   вторым   по   чину    в    отряде,
предводительствуемом капралом Броком" Товарищи называли его то  прапорщиком,
то даже капитаном или просто мистером Макшейном; а иногда в шутку  именовали
"Носачом", намекая на выдающееся положение, которое занимала в его лице  эта
черта, - или же "Дылдой", по тем самым причинам, которые заслужили  подобное
прозвище первому Эдуарду. Итак, мистер Макшейн вскочил на Хэйсову  лошадь  и
отбыл из Вустера, предоставив всем  постояльцам  "Трех  Грачей"  нетерпеливо
дожидаться его возвращения.
     Ожидать его можно было не ранее следующего утра, томительной  оказалась
для мистера Хэйса его nuit de noces {Брачная ночь (франц.).}.  Подали  обед;
мистер Брок и двое его сотоварищей, согласно уговору, сели за стол вместе  с
новобрачными. За обедом последовал пунш, который тоже пили всей компанией, а
там дошло дело и до ужина. Впрочем, ужинать стал лишь один мистер Брок - два
других джентльмена предпочли дым своих трубок и общество хозяйки на кухне.
     - Не такое уж это веселье, согласен, - заметил экс-капрал, - и  не  так
бы  следовало  джентльмену  проводить  свою  брачную  ночь;  но  ничего   не
поделаешь, голубчики моя, - кто-нибудь должен с вами оставаться, а то ну как
вам вздумается  высунуться  в  окошко  и  закричать,  и  уж  тогда  беды  не
оберешься. Один из нас должен здесь  быть,  но  мои  друзья  любят  на  ночь
выкурить трубочку, так что придется уж  вам  потерпеть  мое  общество,  пока
кто-нибудь из них меня не сменит.
     Читатель вряд ли полагает, что  если  троим  людям  случилось,  хоть  и
поневоле, вместе коротать ночь в трактирном помещении,  то  они,  надувшись,
рассядутся по углам, не обмениваясь ни словом, ни взглядом.  Напротив  того!
мистер Брок с галантностью старого вояки не  щадил  усилий,  чтобы  развлечь
своих пленников, и с помощью выпивки и беседы старался скрасить их временную
неволю. Правда, с новобрачным его попытки большей  частью  пропадали  даром;
пить мистер Хэйс пил, и даже усердно, но что до беседы, то из него  словечка
нельзя было вытянуть; пережитый испуг, мысль  об  участи,  ожидающей  его  в
случае, если родители откажутся  внести  выкуп,  и  о  деньгах,  с  которыми
придется расстаться, если  они  согласятся  на  уплату,  -  все  это  камнем
ложилось ему на сердце, отнимая всякое мужество.
     Зато что касается миссис Кэт, то  я  не  ошибусь,  если  скажу,  что  в
глубине души ей даже приятно было вновь повстречать мистера Брока: ведь  это
был друг давних дней - счастливых дней ее жизни; она немало видела  от  него
добра и сама платила ему тем же; и, право же, эту  пару  негодяев  связывала
чистейшая нежная дружба, в  свое  время  придававшая  прелесть  их  вечерним
беседам.
     Щедро угостив своих пленников пуншем, капрал затем предложил сыграть  в
карты. Но не прошло и часу, как мистера Хэйса стало изрядно клонить ко  сну;
вняв уговорам, он бросился на постель как был, не раздеваясь, и прохрапел до
самого утра.
     Миссис Кэтрин спать не хотелось; капрал бодрствовал  вместе  с  нею  и,
беспрестанно прикладываясь к бутылке, вел  нескончаемую  беседу.  Джон  Хэйс
спал так крепко, что можно было разговаривать, не стесняясь, как если бы его
и вовсе не было в комнате. Кэтрин рассказала  мистеру  Броку  обстоятельства
своего замужества, уже известные читателю; оба подивились судьбе, что  свела
их в "Трех Грачах", причем Брок откровенно сознался, что  действовал  отнюдь
не во исполнение закона, а просто с целью вымогательства.  Достойный  капрал
нимало не был смущен, рассказывая о своих делах, и превесело шутил, обсуждая
дела миссис Кэт: ее неудавшуюся попытку извести графа, ее виды  на  семейную
жизнь.
     Поскольку мистер Брок снова выведен нами на сцену, не мешает,  пожалуй,
вкратце изложить основные события, которые произошли с ним после  внезапного
отъезда из Бирмингема и о которых он без всяких прикрас  рассказывал  теперь
миссис Кэтрин.
     Он доехал на лошади капитана до Оксфорда (сменив в пути свой мундир  на
партикулярное платье) и там с немалой выгодой продал "Георга Датского" главе
одного  из  колледжей.  После  некоторого  ознакомления  с  университетскими
достопримечательностями мистер Брок  под  именем  и  в  роли  капитана  Вуда
немедля направился в столицу -  единственное  место,  соответствовавшее  его
званию и состоянию.
     Заходя в кофейни Баттона и Уилла, он листал  "Наблюдателя",  "Курьера",
"Ежедневный вестник" и "Лондонскую  газету"  и  с  философским  спокойствием
прочитывал там подробнейшее описание  своей  наружности,  платья,  коня,  на
котором он ехал, а также извещение о награде в пятьдесят фунтов всякому, кто
сообщит о нем (на предмет поимки) капитану графу Гальгенштейну в Бирмингеме,
или мистеру Мерфи в "Золотом Шаре" на Савой-стрит, или же мистеру  Бейтсу  в
"Якорной Стоянке" на  Пикадилли.  Но  кому  пришло  бы  на  ум  отождествить
капитана Вуда в его огромном алонжевом парике, стоившем шестьдесят фунтов {В
хитроумном  повествовании  о  Молль  Флендерс,  относящемся  к  описываемому
времени, упоминается парик ценою  в  эту  сумму.},  в  башмаках  с  высокими
красными каблуками, при серебряной шпаге, с золотой табакеркой  и  с  черной
повязкой на глазу, прикрывающей след от страшной раны,  полученной,  по  его
словам, при осаде Барселоны и обезобразившей его  лицо,  -  кому,  повторяю,
пришло бы в голову отожествить эту особу с капралом  Броком,  дезертиром  из
Каттсова  полка?  И,  чувствуя  себя  в  полной  безопасности,  мистер  Брок
прогуливался по Мэллу с важным видом, словно аристократ из аристократов.  Он
пользовался  славой  отличного   собеседника,   сыпал   деньги   пригоршнями
("Расплавив несколько церковных подсвечников, - шутил он, - можно начеканить
кучу дублонов"), и к его услугам было всегда самое  избранное  общество.  По
городу вскоре пошла молва, что капитан Вуд,  служивший  в  Испании  при  его
величестве Карле III, увез бриллиантовые ризы Богоматери Компостельской и до
сих пор живет на доход с них. Дух протестантства  был  в  ту  пору  силен  в
Англии, и не один ревнитель истинной веры охотно стал бы соучастником  столь
богоугодного грабежа.
     Капитан Вуд почитал благоразумным поощрять любые слухи о  происхождении
его богатства. Он не только не опровергал  никаких  догадок,  но  готов  был
подтвердить любую; если же одновременно высказывались две догадки, полностью
противоречащие одна другой, он только смеялся и говорил: "Друзья мои,  не  я
придумываю эти увлекательные истории, но и не мне отрицать их;  предупреждаю
вас по совести, что я буду согласен со всеми, так что верьте или не верьте -
дело ваше". Так приобрел он славу не только богача, но и человека,  умеющего
держать язык за зубами. В сущности,  я  почти  готов  пожалеть  о  том,  что
почтенный Брок не родился аристократом; не сомневаюсь, что он и жил  и  умер
бы подобающим образом, - в самом деле, он  тратил  деньги,  как  аристократ,
волочился  за  женщинами,  как  аристократ,  умел  вести  себя  в  бою,  как
аристократ, играл и напивался, как  аристократ.  Чего  же  недоставало  ему,
чтобы быть  равным  Сент-Джону  или  Харли?  Шести-семи  поколений  предков,
небольшого состояния да родовой усадьбы - и  только.  "Ах,  доброе  то  было
время", -  говаривал  впоследствии  мистер  Брок,  -  достигнув  преклонного
возраста, он любил предаваться воспоминаниям  о  светской  карьере,  которую
чуть было не сделал. "Как подумаю, что я легко мог стать  важной  особой  и,
быть может, даже умереть в генеральском чине, - нет,  решительно  я  родился
под несчастливой звездой".
     - Расскажу вам, голубушка, про свое лондонское житье-бытье.  Жил  я  на
Пикадилли, как самый настоящий вельможа; имел два пышных парика и  три  пары
платья с золотым шитьем; держал арапчонка, наряженного турком;  каждый  день
прогуливался по Мэллу; обедал в самой модной таверне Ковент-Гардена; посещал
лучшие кофейни, знался с известнейшими людьми;  не  одну  бутылку  распил  с
мистером Аддисоном и не один золотой ссудил  Дику  Стилю  (пребеспутный  был
шалопай и пьяница) - а самое главное вы сейчас услышите, голубушка, и должны
будете согласиться, что не всякий на моем месте сумел бы удрать такую штуку.
     Однажды, придя в  кофейню  Уилла,  я  застал  там  большое  общество  и
услышал, как один джентльмен говорил другому: "Капитан Вуд?  Был,  помнится,
капитан Вуд в полку у Саутвелла, хоть мне и не довелось  знать  его  лично".
Гляжу - э, да это сам лорд Питерборо  обо  мне  рассуждает.  Снял  я  шляпу,
отвесил милорду изящнейший поклон и говорю, что я-то его хорошо помню - ведь
я ехал следом за ним, когда мы занимали Барселону.
     - Не сомневаюсь, что вы  там  были,  капитан  Вуд,  -  отвечал  милорд,
пожимая мне руку, - и не сомневаюсь, что вы  меня  помните;  как  говорится,
Дурень Том не может всех знать, но Дурня Тома знают все.
     Шутка была встречена дружным  смехом,  а  милорд  приказал  подать  еще
бутылку, которую мы тут же и распили вдвоем.
     Как вам известно, он тогда был в опале, но тем не менее, возымев ко мне
дружескую склонность, во что бы то ни стало пожелал - вообразите  только!  -
представить  меня  ко  двору!  Да,  я  был  представлен  ее   священнейшему,
величеству  королеве  и  леди  Мальборо,  которую  нашел  в   самом   лучшем
расположении духа. Поверите ли, дворцовый  караул  приветствовал  меня  так,
словно я был сам Капрал Джон! Путь к счастью  открылся  передо  мной.  Чарли
Мордаунт звал меня Джеком и не раз заходил ко мне выпить бутылку Канарского;
я бывал на приемах у  лорда-казначея;  мне  даже  удалось  убедить  военного
министра мистера  Уолпола  принять  от  меня  сто  гиней  в  качестве  знака
внимания, и он уже пообещал мне чин майора; но тут судьба  изменила  мне,  и
все мои радужные надежды пошли прахом в один миг.
     Надо бы вам знать, голубушка, что после того, как  мы  бежали,  оставив
этого болвана Гальгенштейна -  ха-ха-ха  -  с  кляпом  во  рту  и  с  пустым
карманом, сиятельный граф оказался в самом  отчаянном  положении:  кругом  в
долгу, не говоря  уже  о  той  тысяче,  которую  он  проиграл  уорикширскому
сквайру, - а всего доходу восемьдесять фунтов  в  год!  Пользуясь  тем,  что
поставщики-кредиторы еще медлили взять его за  горло,  доблестный  граф  все
кругом перевернул в надежде напасть на след своего милого  капрала  и  своих
милых мешков с деньгами; от Лондона  до  Ливерпуля  не  осталось  ни  одного
города, где бы не были расклеены описания  моей  симпатичной  особы.  Однако
птица улетела из клетки -  деньги  исчезли  начисто,  и,  видя,  что  на  их
возвращение надеяться нечего,  кредиторы  без  дальнейших  церемоний  упекли
нашего молодчика в Шрусберийскую тюрьму; могу только  пожалеть,  что  он  не
сгнил там.
     Увы, это счастье не суждено было честному  Питеру  Броку  или  капитану
Буду, как он в те дни звался. В один  прекрасный  понедельник  я  отправился
навестить господина министра, и, пожимая мне руку, он  шепнул,  что  я  буду
назначен командиром полка в Виргинии - что меня устраивало как нельзя более;
мне, видите ли, вовсе  не  хотелось  отправляться  во  Фландрию,  к  милорду
герцогу: чересчур многим я там был известен. Министр крепко пожал  мою  руку
(в коей находился билет в пятьдесят фунтов), пожелал  мне  успехов,  величая
майором, и любезно проводил меня из своего кабинета в приемную, откуда  я  в
самом  развеселом  состоянии  духа  отправился  в  кофейню  "Ристалище"   на
Уайтхолле, излюбленную  нашим  братом  военным,  и  там,  не  утерпев,  стал
похваляться выпавшей мне удачей.
     Среди общества, собравшегося в кофейне, я заметил немало знакомых  и  в
том числе одного, встрече с которым  я  вовсе  не  обрадовался,  можете  мне
поверить! Мне сразу бросился в глаза мундир с красно-желтой выпушкой - цвета
Каттсова полка, - и одет в этот мундир был не кто иной, как его  сиятельство
Густав Адольф Максимилиан, известный вам, голубушка, так же  хорошо,  как  и
мне.
     Он глянул мне в лицо, в мой единственный глаз (другой, как вы  помните,
был скрыт под черной повязкой), и на  миг  остолбенел,  разинув  рот;  потом
отступил на шаг, потом шагнул вперед и вдруг завопил: "Да это  же  Брок!"  -
"Виноват, сэр, - сказал я, - вы ко мне обращаетесь?" - "Клянусь, это  Брок!"
- вопит он еще пронзительней, услышав мой голос, и  хвать  меня  за  манжету
(лучшие мехельнские кружева, замечу мимоходом). "Эй,  сударь!  -  говорю  я,
выдернув манжету, и даю его  сиятельству  тумака  под  вздох  (самое  место,
голубушка, если хочешь помешать человеку сказать лишнее, - он у меня  так  и
отлетел к противоположной стене). - Негодяй, - говорю. - Пес,  -  говорю.  -
Наглый щенок и лоботряс! Как смеешь ты давать волю рукам?" -  "Черт  побери,
майор, вы  ему  выдали  сполна!"  -  загоготал  длинный  прапорщик-ирландец,
которого я не раз угощал  в  этой  самой  таверне.  И  в  самом  деле,  граф
несколько минут не мог выговорить ни  слова,  и  все  офицеры,  столпившиеся
кругом,  со  смехом  глядели,  как  его  корчит  и  корежит.  "Господа,  это
неслыханный скандал, - сказал один из них. - Благородные джентльмены дерутся
на кулаках, точно извозчики!"  -  "Благородные  джентльмены?"  -  воскликнул
граф, которому наконец удалось  отдышаться.  Я  было  шагнул  к  дверям,  но
Макшейн схватил меня за руку со словами: "Майор,  но  вы  же  не  откажетесь
драться по правилам?" В ответ на что я с жаром поклялся, что  убью  негодяя.
"Благородные джентльмены! - продолжал меж  тем  граф.  -  Знайте,  что  этот
человек - мошенник, вор и дезертир! Он был моим капралом и  сбежал,  похитив
тыся..." - "Лжешь, собака!" - взревел я и замахнулся  на  него  тростью;  но
несколько офицеров бросились между нами. "Гром  и  молния!  -  вмешался  тут
славный Макшейн. - Как можно  столь  нагло  лгать!  Господа,  клянусь  своей
честью, что капитан был ранен под Барселоной; я сам  тому  свидетель;  более
того, мы вместе с ним бежали после сражения при  Альмансе  и  едва  остались
живы".
     Надо вам сказать, голубушка, ирландцы - неслыханные фантазеры.  Мне  не
стоило труда внушить Маку, что мы с ним подружились еще в Испанском  походе.
Мак слыл оригиналом, однако  же  ему  верили.  "Ударить  джентльмена!  -  не
унимался я. - Да вы мне заплатите за это кровью!" - "Хоть сейчас, - вскричал
граф, кипевший от ярости. - Назначайте место". - "Монтегью-Хаус",  -  сказал
я. "Отлично", - был ответ. И мы бросились к  двери  -  весьма  своевременно,
кстати сказать, ибо полиция, услышав о ссоре, уже спешила, чтобы  взять  нас
обоих под арест.
     Но присутствующие офицеры не намерены были это допустить.  Мак  обнажил
шпагу, его примеру последовали  другие,  и  констеблям  было  предложено  на
выбор: или исполнять свой  долг,  если  угодно,  или  получить  по  кроне  и
убраться восвояси. Они предпочли последнее; и мы, рассевшись  по  каретам  -
граф со своими друзьями, я со своими,  -  отправились  на  луг,  что  позади
Монтегью-Хауса. О, проклятая кофейня! Зачем только я переступил ее порог!
     Прибыли мы на место. Славный Макшейн вызвался быть моим Секундантом,  и
его очень огорчило, что секундант противника не пожелал раз-другой скрестить
с ним  шпаги;  то  был  майор,  уже  в  летах,  бесстрашный  старый  рубака,
закаленный, как сталь, и не охотник до шуток. Итак, сравнили длину  клинков,
Гальгенштейн сбросил свой камзол, - я - свое изящное бархатное полукафтанье.
Гальгенштейн швырнул на землю шляпу, я осторожно положил свою  -  один  лишь
позумент на ней встал мне в двадцать фунтов. Мне не  терпелось  начать  бой,
ненависть к противнику - будь он проклят! - переполняла  меня,  а  я  хорошо
знал, что ему не сравняться со мной в искусстве владения шпагой.
     "А парик? Не думаете же вы в нем драться?"  -  спросил  Макшейн.  "Нет,
разумеется", - ответил я и сдернул парик с головы.
     Чтоб всем цирюльникам жариться на медленном огне!  Чтоб  всем  парикам,
буклям, накладкам и шиньонам кипеть в адских котлах отныне  и  до  скончания
века! В этом парике таилась моя  погибель;  кто  знает,  каких  бы  высот  я
достиг, кабы не он!
     Я отдал парик прапорщику Макшейну  и  не  заметил,  что  вместе  с  ним
снялась и черная повязка, явив всем мой второй глаз, здоровый, целехонький и
мечущий грозные взгляды.
     "Защищайтесь!" - крикнул я графу, делая выпад; но он отскочил  назад  с
проворством зайца (знал, бездельник, что в бою на шпагах ему против меня  не
устоять); и его секундант, несколько озадаченный,  отбил  мой  удар.  "Я  не
стану драться с этим человеком, - сказал Гальгенштейн, изрядно побледнев.  -
Клянусь честью дворянина, что его имя - Питер Брок; два  года  он  был  моим
капралом и дезертировал, ограбив меня на тысячу фунтов. Взгляните  на  него!
Зачем было ему прятать под повязкой здоровый глаз? Впрочем, если угодно, вот
вам еще доказательство. Подайте мне мой бумажник!" - И, раскрыв бумажник, он
достал оттуда -  что  бы  вы  думали?  -  ту  самую  распроклятую  афишку  с
перечислением моих примет! "Удостоверьтесь сами, есть ли  у  него  рубец  за
левым ухом (точно, голубушка, вот он  тут;  это  меня  один  окаянный  немец
хватил на Бойне), взгляните, наколоты ли на его правой руке инициалы "К. Р."
(и от этого тоже мне никуда  не  деться).  А  этот  хвастливый  ирландец,  я
полагаю, его сообщник; словом, я не намерен иметь дело  с  мистером  Броком,
иначе как при констебле в качестве секунданта". -  "Как  это  все  понимать,
капитан Вуд?" - спросил пожилой майор, секундант  графа.  "Гнусная  клевета,
оскорбляющая меня и моего друга! - закричал Макшейн. - И граф нам ответит за
нее!" - "Постойте, не  торопитесь,  -  сказал  майор.  -  Капитан  Вуд,  как
джентльмен и офицер, без сомнения, охотно докажет графу его  ошибку  и  даст
нам всем убедиться, что на его руке нет тех знаков, которыми любят  украшать
себя простые солдаты". - "Капитан Вуд ничего подобного не сделает, майор,  -
возразил я. - Я готов драться с этим негодяем Гальгенштейном, с вами, с  кем
угодно по законам чести; но я не дам себя обыскивать, точно вора!"  -  "Само
собой!" -  вскричал  Макшейн.  "В  таком  случае  моя  обязанность  отменить
поединок", - сказал майор. "Как вам угодно, сэр, - в бешенстве крикнул я.  -
Позвольте только мне сказать вашему другу, что он лжец и трус; и  что,  если
когда-либо он все же расхрабрится настолько,  что  пожелает  встретиться  со
мной, он легко найдет меня в моем доме на Пикадилли!" - "Позор!  Я  плюю  на
вас всех!" - воскликнул мой бравый союзник Макшейн. И тут же подкрепил слова
делом - или, во всяком случае, изъявил полную к этому готовность.
     После чего мы подобрали свою одежду, сели по каретам и разъехались, так
и не пролив ни капли крови.
     "Неужели это правда? - спросил мистер Макшейн, когда мы с ним  остались
вдвоем. - Неужели это правда, то, что они говорили?" - "Прапорщик, -  сказал
я, - вы - человек бывалый, не так ли?" - "Можете не сомневаться, ведь я  уже
двадцать два года в этом  чине".  -  "Вам,  я  думаю,  пригодятся  несколько
золотых?" - "Еще как пригодятся! Сказать по совести, я  уже  четыре  дня  не
брал в рот мясного!" - "Так вот, прапорщик, все это правда, - сказал я. -  А
что до мясного, то оно ждет вас в ближайшем же трактире".
     Я приказал кучеру остановить лошадей, и бравый Макшейн запасся изрядной
порцией мяса, которую и умял по пути, потому что у меня  уже  каждая  минута
была на счету. Я рассказал ему все, как было, ничего не утаивая, и он  долго
смеялся, утверждая, что никогда не слыхал о более ловком <I>маневре</I>.  Когда  он
наконец набил свою утробу, я вынул из кошелька несколько гиней и вручил ему.
Мистер Макшейн даже прослезился от умиления, облобызал меня и поклялся,  что
никогда со мной не расстанется; и думается мне, голубушка, он  сдержит  свою
клятву; во всяком случае, мы с ним с тех самых пор неразлучны,  и,  пожалуй,
это единственный друг, на которого я могу положиться.
     Не знаю, по какой причине, но я словно бы  почуял  в  воздухе  беду;  а
потому остановил карету, несколько не доехав  до  дому,  и  просил  Макшейна
сходить удостовериться, все ли спокойно, а сам остался ждать его в  соседней
таверне. Он тут же отправился исполнять мое поручение и вскорости  вернулся,
бледный как смерть, с известием, что  дом  полон  констеблей.  Должно  быть,
злосчастная ссора в "Ристалище" заставила их нагрянуть ко мне  в  гости,  и,
надо сказать, они потрудились не зря! Боже ты мой!  Пятьсот  фунтов  звонкой
монетой, пять пар платья, шитого  золотом,  три  парика,  не  говоря  уже  о
сорочках с кружевами,  шпагах,  тростях,  табакерках,  -  и  все  это  снова
досталось негодяю графу!
     Я понял, что все пропало, - моя карьера аристократа окончена; а если  я
попадусь полиции в руки, меня ждет либо расстрел, либо виселица.  При  таких
обстоятельствах, душа моя,  все  средства  хороши  и  долго  раздумывать  не
приходится. Неподалеку помещалась конюшня, где  я  не  раз  нанимал  карету,
чтобы ехать ко двору, - ха-ха-ха! - и был известен как человек  достаточный.
Туда я немедля и отправился. "Мистер Уормэш, - сказал я  хозяину,  -  мне  с
моим доблестным другом пришла охота проехаться в Туикнэм и там поужинать,  а
для этого вы должны дать нам ваших самых лучших лошадей". Через  минуту  нам
уже подвели двух отличных коней и мы вскочили в седло.
     Мы не поехали в Парк, а сразу же  свернули  и  пустили  лошадей  легким
галопом по направлению к Килберну; а очутившись  за  городом,  поскакали  во
весь опор, словно за нами черти гнались. Да, душа  моя,  много  времени  для
этого не потребовалось; и часу не прошло, как мы с прапорщиком  превратились
в самых настоящих рыцарей большой дороги. И  надо  же  было  так  случиться,
чтобы в "Трех Грачах" мы натолкнулись  на  вас  и  вашего  супруга!  Здешняя
хозяйка - во всей округе первейшая разбойница. Она  нам  указала  на  вашего
мужа, она же и свела нас с теми двумя - мы их даже по имени не знаем.
 
                                   * * * 
 
     - А что сталось с лошадьми? - спросила миссис Кэтрин, когда мистер Брок
окончил свой рассказ.
     - Клячи это были, а не лошади, - ответит тот. -  Просто  клячи.  Мы  их
продали на ярмарке в Стурбридже и едва выручили тринадцать гиней за обеих.
     - А... а граф... Макс? Где он теперь, Брок? - тихо вымолвила она.
     - Фью! - присвистнул мистер Брок. - Все еще вздыхаете о нем, голубушка?
Он теперь во Фландрии, со своим полком; и можно не  сомневаться,  что  после
вас было уже десятка два таких же графинь фон Гальгенштейн.
     - Я этому не верю! - гневно вздернув голову, сказала миссис Кэтрин.
     - И слава богу; а то, верно, постарались бы еще раз угостить его опием,
а?
     -  Вон  отсюда,  наглец!  -  прикрикнула  почтенная  дама;  но  тут  же
опомнилась, заломила руки, глянула с тоской на Брока, на потолок, на пол, на
мужа (от которого сразу же резко отвернулась) и  заплакала  самым  жалостным
образом; слезы, одна за другой, скатывались у нее по носу  в  такт  песенки,
которую стал насвистывать капрал.
     Едва ли то были слезы раскаяния; скорей сожаления о тех днях,  когда  у
нее был возлюбленный - первый в жизни - и пышные наряды,  и  белая  шляпа  с
голубым пером. Пожалуй, свист капрала был куда безобиднее, чем рыдания  этой
женщины: ведь он, хоть и плут, был,  в  сущности,  добрый  малый,  когда  не
препятствовали его нраву. Право же, сочинители наши совершают ошибку,  лишая
выводимых ими мошенников каких бы то ни  было  привлекательных  человеческих
черт; а между тем подобные черты свойственны им; и если  взглянуть  с  точки
зрения житейских забот, чувств как таковых,  отношений  с  друзьями  -  даже
страшно становится от того,  как  сходны  между  собою  мошенник  и  честный
человек. Убийца итальянского мальчика дал  ему  прежде  поиграть  со  своими
детьми, с которыми ему было весело и которые, без сомнения, оплакивали потом
его смерть.
  
        ГЛАВА VI
     Приключения посла, мистера Макшейна
  
     Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы,  пожалуй,
и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее  супругом
в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не  имело  и
ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили  себе
держаться как можно ближе к ИСТИНЕ - хоть  о  ней,  быть  может,  не  всегда
приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском  календаре"  ясно  сказано,
что мистер и миссис Хэйс стали на  ночлег  в  одной  вустерской  харчевне  и
угодили в руки  мошенников,  якобы  явившихся  завербовать  новобрачного  на
военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы  роман,  вместо  того  чтобы
описывать действительные события,  в  нашей  власти  было  бы  распорядиться
судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса  эдаким
Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком,  а  миссис  Кэтрин
произвели бы в maitresse en  titre  {Штатная  любовница  (франц.).}  мистера
Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста  сэра  Джона  Рида,
декана Свифта или маршала Таллара, - как непременно поступил бы  в  подобном
случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что
бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском  календаре",
где имеется полное жизне- и смертеописание  Хэйса  и  его  супруги,  нет  ни
намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев
эпохи  ее  величества  королевы  Анны.  Там   лишь   говорится   коротко   и
недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу
за деньгами и что старик выручил сына из  беды.  Такова  истина;  и  никакие
соблазны литературной красоты - ни даже обещание лишних  двадцати  гиней  за
лист не заставили бы нас от нее отклониться.
     Из рассказа о лондонской эпопее  мистера  Брока  читатель  уже  получил
некоторое  представление  об  его  приятеле  мистере   Макшейне.   Достойный
прапорщик не отличался особой  твердостью  ума,  равно  как  и  нравственных
принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и  удар
по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то  они
у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то  он  и  в  самом
деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил  и  проиграл  свой  чин
вместе с надеждой на пенсию; и как он  с  тех  пор  ухитрялся  существовать,
никому не было известно, в том числе и ему самому, - то  было  одно  из  ста
тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди  своих  знакомцев
десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у  них  время  от  времени
чистая сорочка, - как им удается никогда не быть трезвыми,  кто  отводит  от
них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их -  непрерывная  цепь  чудес;
каждый завтрак - загадка, каждый обед - непостижимая тайна; каждая ночь  под
крышей - дар Провидения. Если у  вас  пли  у  меня,  сэр,  завтра  не  будет
шиллинга, кто нам даст  его?  Разве  нам  мясник  отпустит  баранью  котлету
бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки?  Как
бы не так! Косточки, старой ветоши - и то не дождешься. Даже  те,  кто,  как
мы, покуда не испытывает нужды {Напомним,  что  автор  состоит  на  казенном
коште.} (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они  дрожат  при  мысли,
что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в
этой борьбе.
     И оказывается - напрасно, сэр. Вовсе  не  так  это  просто,  умереть  с
голоду. Голод - это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь.  Я  знавал
людей, для которых он был основным занятием, и  даже  прибыльным.  Наш  друг
Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При  этом  он  жил
совсем не плохо, может быть, даже лучше,  чем  того  заслуживал.  Обедал  он
определенное или, точнее, неопределенное  число  дней  в  неделю,  спал  где
приведется и напивался не менее трехсот раз  в  год.  Было  у  него  два-три
знатных знакомца,  которые  его  иногда  выручали  деньгами  и  которых  он,
случалось, тоже выручал, - как, о том мы не будем говорить. Были  и  другие,
которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться,  его  сегодня  угощали
обедом, завтра давали ему крону,  а  иной  раз  ненароком  дарили  трость  с
золотым  набалдашником,  которая  прямой  дорогой  отправлялась  в   заклад.
Оказавшись при деньгах, он шел в  кофейню;  когда  же  снова  оставался  без
гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах  находил  он  себе  ночлег  и
пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а  еще  лучше
слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не  знал
себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без  каблуков;  вот  и
все его главные приметы. Он и в самом деле  побывал  в  Испании  в  качестве
волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был  отправлен
на родину голодать, как голодал допреж того.
     Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну
добродетель - уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное
время; рассказывают - к чести его или не к чести, судите сами, -  что  некий
лорд послал его  однажды  избить  одного  roturier  {Простолюдин  (франц.).}
ставшего его милости поперек дороги в  любовных  делах;  и  когда  последний
пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено
лордом,  Макшейн  отказался   наотрез   и   исполнил   поручение   со   всей
тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы.  Прапорщик  сам  любил
повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а  когда,  после
поспешного бегства из Лондона, они с  Броком  занялись  своим  мошенническим
промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не
иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну  или  по
глупости. Откуда-то взялось у него представление, -  быть  может,  не  вовсе
безосновательное, - что нынешнее его занятие есть та  же  военная  служба  и
находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом
трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением  со
стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.
     Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно
чужими людьми, и он никак не решился бы  доверить  кому-либо  из  них  столь
деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло
привезти. Они было, в свою  очередь,  как  ни  странно,  выказали  некоторое
недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней  и  вручил
хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна;  после  чего  сей  последний
оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился  к  родителям  злополучного
молодого  человека.  Внушительное  зрелище  являл  собою  полномочный  посол
воровской шайки в своем линялом голубом  мундире  с  оранжевой  выпушкой,  в
высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и  в  потертой
шляпе, лихо заломленной  поверх  всклокоченного  парика,  когда  выезжал  из
харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.
     От Вустера до упомянутой деревни  было  восемнадцать  миль;  но  мистер
Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще  важней,  не
напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать  дом
Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько  туда  и
затрусила. Появление знакомого  серого  меринка,  на  котором  сидел  кто-то
чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.
     Макшейн проворно спешился и,  как  только  его  ноги  коснулись  земли,
щелкнул каблуками и отвесил  миссис  Хэйс  церемонный  поклон;  после  чего,
прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва  не  смазав  старушку  по  носу
париком, осведомился, не имеет ли он честь  "лицезреть  почтеннейшую  миссис
Хэйс?".
     Ответ был дан утвердительный, и тогда он  спросил,  -  нет  ли  в  доме
мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется  ли
"стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги"  и,  наконец,
не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг  несколько  минут  для  беседы  об
одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер  Макшейн  не
стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот  наконец
и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился  из
своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку  растревожилась  за
судьбу обожаемого сына.
     - Где он? Что с ним? Жив ли он?  -  спрашивала  старушка.  -  О,  горе,
наверно, его нет в живых!
     - Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.
     - Ах, слава тебе господи!
     - Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот
и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.
     И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное  письмо  Джона  Хэйса,
копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в  этом
письме:
 
     "Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего - добрый человек,  и  он
знает, в какую я попал беду. Вчера  в  сем  городе  встретился  я  с  некими
господами, состоящими на службе ее величества, и,  выпивши  в  их  компании,
согласился завербоватца и взял от них деньги. После  я  пожалел  об  этом  и
хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел  нещастье  ударить  офицера,
своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная  Казнь.  Но
если я заплачу двадцать гиней, то  все  обойдетца.  Каковые  деньги  вручите
подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник  утром.  С  чем  и
остаюсь любящий вас сын
 
                                                                  Джон Хэйс. 
 
     Писано в тюрьме в Бристоле
     в злощастный для меня понедельник".
 
     На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие,  на
которое и было рассчитано; она тут же готова была  броситься  к  сундуку  за
деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался
более подозрительным.
     - Я ведь вас не знаю, сэр, - сказал он послу.
     - Вы не доверряете моей чести, сэр? - грозно вскричал прапорщик.
     - Видите ли, сэр, - отвечал мистер Хэйс, - может, оно все так, а может,
и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений,  вы  мне  объясните  все
поподробнее.
     - Я не имею прривычки давать объяснения, - сказал мистер Макшейн, - так
как это не приличествует моему ррангу. Но вам,  так  и  быть,  объясню,  что
непонятно.
     - Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?
     - Извольте.  В  пехотный,  под  командой  полковника  Буда;  и  знайте,
любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.
     - И давно вы расстались с Джоном?
     - Не более трех часов назад.  Черт  побери,  я  мчался,  как  жокей  на
скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.
     От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль - проделать  такой  путь
за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же  отметил  и  не
стал продолжать разговор.
     - Сказанного вами, сэр, -  возразил  он,  -  достаточно,  чтобы  я  мог
заключить, что дело нечисто и что вся эта история - ложь от начала до конца.
     Столь крутой поворот  несколько  озадачил  прапорщика,  но  он  тут  же
оправился и заговорил с удвоенной важностью.
     - Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, - сказал он, - но  из
дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю.  Выходит,  вы  не  верите
своему сыну - ведь это же писано его рукой.
     - Вы его заставили это написать, - сказал мистер Хэйс.
     - Угадал, старый черт, - пробормотал мистер Макшейн в сторону. - Ладно,
сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили  написать.  Да,  история  с
вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что  из  того,  любезнейший?
Думаете, вашему сыну от этого легче?
     - Да где же он? - вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на  колени.  -  Мы
дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?
     - Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш  сын.  Он  в  руках
моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и
для которых перерезать человеку горло - все равно что свернуть шею цыпленку.
Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все  будет  хорошо;
если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.
     - А почем я знаю, что завтра вы  не  явитесь  требовать  еще  денег?  -
спросил мистер Хэйс.
     - Сэр, порукой вам моя честь; я  скорей  удавлюсь,  чем  нарушу  данное
слово, - торжественно произнес мистер Макшейн. - Двадцать  гиней  -  и  дело
сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все
равно, любезнейший. - И надо отдать должное нашему  другу  прапорщику  -  он
говорил от чистого сердца и в поручении, с  которым  прибыл,  не  усматривал
ничего бесчестного и противозаконного.
     - Ах, вот как! - в ярости вскричал мистер Хзйс. - А что,  если  мы  вас
схватим и задержим как заложника?
     - На парламентера руку не поднимают, жалкий  вы  штафирка!  -  возразил
мистер Макшейн. - А кроме того, - продолжал  он,  -  есть  еще  причины,  по
которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. -  Он  указал
на свою шпагу. - Вот еще две. - Он вынул пистолеты. - А самая главная -  это
что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте,  но  только  не
видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные,  сэр,  наше  дело
такое - это вам не шутки шутить. И слов мы на  ветер  не  бросаем,  наш  род
занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я  не  вернусь  целым  и
невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, - значит, так оно и будет,
можете быть уверены. А иначе на что бы  мне  и  надеяться?  Ведь  стоит  вам
напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться  в
петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете
же вы жертвовать таким славным сыночком, как Джон Хэйс, - не  говоря  уже  о
его супруге, - чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе!
Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям  пришлось  плохо  оттого,  что
родители или опекуны им не поверили.
     - И что же тогда сталось с бедными детьми? - в страхе  спросила  миссис
Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.
     - Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом!  -  И
мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего  горла,  что
почтенных родителей в дрожь  бросило.  -  Военный  обычай,  прошу  заметить,
сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее  величество  королева
не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.
     Никакой адвокат не провел бы порученное ему  дело  лучше,  чем  с  этим
справился мистер Макшейн; и ему удалось  вполне  убедить  старших  Хэйсов  в
необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже  завтрашнего
утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со  своей
прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений
пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были  приведены  в  некоторое
недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег  молодой
парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им  взволноваться  или
разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя  с
собой двадцать гиней - залог спасения  упомянутой  жизни;  и  справедливости
ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги
или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.
     Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но
засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт,  который  днем,
точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в  серый
квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков  или
лекарей, и зловеще шептались, склоняясь  друг  к  другу  тяжелыми  головами;
туман повис над выгоном; один за другим гасли огни  в  домах;  черной  стала
земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили
его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа  в  два  пополуночи
вышел месяц,  бледным,  истомленным  гулякой  стал  одиноко  пробираться  по
пустынному небосводу;  а  часа  эдак  в  четыре  уже  и  рассвет  (нерадивый
подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами,  прошло  более
двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер  Колпак,  а  того,  в
свою очередь, - мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис
Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего  супруга  и
уснула с ним рядом; а проснулась - много часов спустя - все еще под  охраной
мистера Брока и его команды; и  все  -  как  стражи,  так  и  пленники  -  с
удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.
     Достойному прапорщику, столь успешно и  ловко  справившемуся  с  первой
половиной своей задачи, ночь, застигшая его  на  обратном  пути,  показалась
чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и  голод
и в кошельке у него были деньги, а особых  причин  торопиться  вроде  бы  не
находилось, то он и решил  заночевать  где-либо  в  трактире,  с  тем  чтобы
выехать в Вустер, как только  рассветет.  Так  он  и  сделал  -  спешился  у
ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя  в  кухню,  приказал
подать лучшего вина, какое только есть в погребе.
     В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с  важным  видом
расположился  среди  них.  Изрядная  тяжесть  его  кошелька  наполняла   его
сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это
почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус,
стал кривиться и  отплевываться  и,  наконец,  выплеснул  остаток  в  огонь.
Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое  время  духовные
пастыри не видели греха  в  том,  чтобы  коротать  вечер  в  обществе  своих
прихожан) подобное поведение показалось  столь  обидным,  что  он  встал  со
своего почетного места у огня в намерении строго  выговорить  обидчику;  чем
тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это  место.  Любо  было  слышать
побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он  трактирщика,
гостей, эль, - и при этом видеть, как  он  развалился  в  кресле,  заставляя
соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах,
как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить  ее,  когда  она
проходит мимо.
     Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел  в  кухню  и
шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса";  хозяин  не
преминул  самолично   удостовериться   в   этом   обстоятельстве,   невольно
возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди  он,  что  время  нынче
смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто  бы  их  ни
платил, - он бы непременно тут же передал прапорщика  в  руки  констеблей  и
лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и
рос.
     Немного  времени   потребовалось   прапорщику,   чтобы   с   легкостью,
свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей  и  обратить
их в бегство. Ретировалась  и  хозяйка,  смущенная  его  любезностями;  один
хозяин остался на посту - и то лишь потому, что думал о своей выгоде, - и  с
досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу,  как  весь
дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и  звоном  бьющейся
посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном  наряде,  прибежал  конюх  Джон  с
вилами, поспешили сверху кухарка и два или три  постояльца  и  увидели,  что
хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик  последнего  тлеет  в
очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его  волос
зажата в руке хозяина, который тянет их  вместе  с  головою  к  себе,  чтобы
удобнее было молотить по  этой  голове  другой  рукой.  Однако  преимущество
оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось  подмять
хозяина под себя, и руки его ходили  по  лицу  и  туловищу  противника,  как
лопасти гребного колеса.
     Дерущихся поторопились  разнять;  но  как  только  остыл  жар  схватки,
прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к  передвижению,  и
давешнему противнику пришлось отнести его  в  постель.  Шпагу  и  пистолеты,
отстегнутые им ранее, заботливо положили  рядом,  после  чего  приступили  к
проверке карманов. Двадцать гиней  золотом,  большой  нож,  употреблявшийся,
должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и  другого  да  картуз  с
табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная  ножка  и
половина сырой луковицы - таково оказалось наличное имущество прапорщика.
     Само  по  себе  это  имущество  не  вызывало  подозрения;  но   тумаки,
полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие  к  гостю;  и
они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что  в  трактире
остановился человек, приехавший на лошади его сына.  Конюх  Джон  чуть  свет
отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил  судейского  клерка  и
поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил  посоветоваться
с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело  кончилось  тем,  что
клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся  было  на  работу,  все
поспешили в трактир.
     Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном,  который  в
этом  мире  доступен  лишь  невинным  младенцам  и  пьяницам,  и   нос   его
приветствовал утреннюю зарю  ровным  и  мелодичным  посвистом,  вокруг  него
плелась сеть коварного заговора; и  когда  в  семь  часов  утра  он  наконец
проснулся и сел в  постели,  то  увидел  справа  и  слева  от  себя  по  три
вооруженных фигуры, вид которых  не  сулил  ему  ничего  хорошего.  Один  из
незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя  ордера  у  него  не  было,
выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить  его  к
судье.
     - Эй, послушайте! - вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на
середине долгий звучный зевок, которым  ознаменовался  для  него  переход  в
бодрствующее состояние. - Нельзя задерживать человека, когда  дело  касается
жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.
     - Откуда у вас эта лошадь? - спросил пекарь.
     - Откуда у вас эти  пятнадцать  гиней?  -  спросил  трактирщик  -  пять
золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.
     - Что это у вас  за  идолопоклоннические  четки?  -  спросил  судейский
клерк.
     Мистер Макшейн, сказать  по  правде,  был  католик,  но  ему  вовсе  не
хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было  не
в почете.
     - Четки? Мать  пресвятая  богородица,  отдайте  мне  их  сейчас  же!  -
воскликнул  он,  всплеснув  руками.  -  Эти  четки   благословил   сам   его
святейшество па... мм, то есть я хотел сказать, что эти  четки  -  память  о
моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что  до  денег  и
лошади, то джентльмену, сами понимаете, без  того  и  другого  никак  нельзя
пускаться в дорогу.
     - Но иные джентльмены пускаются  в  дорогу,  чтобы  раздобыть  и  то  и
другое, - рассудительно заметил констебль. - Сдается нам, эта лошадь  и  эти
деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит  вашим
словам - что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что
в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.
     Все дальнейшие возражения и  угрозы  мистера  Макшейна  ни  к  чему  не
привели. Сколько он ни  уверял,  что  доводится  двоюродным  братом  герцогу
Лейнстеру, состоит в офицерском  чине  на  службе  ее  величества  и  связан
теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не  хотели
его объяснений (подкрепленных, кстати сказать,  самой  лихой  божбой);  и  к
восьми часам он был доставлен в дом  к  сквайру  Баллансу,  исправлявшему  в
Уорикшире должность мирового судьи.
     Когда  сей  почтенный  муж  спросил,  что  именно  вменяется   в   вину
арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря,  ни  в
чем  его  обвинить  не  могли;  и  буде  бы  прапорщик  разумно   промолчал,
предоставив  им  изыскивать  в  его  действиях  состав  преступления,  судья
Балланс, верно, тут же отпустил  бы  его,  а  клерка  и  трактирщика  сурово
разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.
     Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и
хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и  не  нашлось,  он  сам
наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи
спрошен об имени, он назвался капитаном  Джералдайном  и  сказал,  что  едет
через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу  Лейнстеру,  своему  двоюродному
брату. Он тут же пригрозил сообщить  герцогу  Мальборо  и  лорду  Питерборо,
своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том,  как  с  ним  тут
обошлись; а когда судья Балланс - старичок с хитрецой и притом  почитывавший
газеты -  пожелал  узнать,  в  каких  сражениях  он  участвовал,  доблестный
прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе,
одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие  раны
в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса,  который  велся  клерком,
записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма;
худощав; нос имеет весьма длинный и  красный,  волосы  рыжие,  глаза  серые;
говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом  герцогу
Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не  знает,  есть  ли  у  его
светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция;  не  может  описать
его наружность; близко знаком с герцогом  Мальборо  и,  служа  в  драгунском
полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом
Питерборо под  Барселоной.  Лошадь,  на  которой  он  прибыл,  одолжена  ему
приятелем в Лондоне три недели тому назад.  Питер  Хобс,  трактирный  конюх,
клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и  что  она
принадлежит  Джону  Хэйсу,  плотнику.  Не  может   объяснить   происхождения
пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит,  что  их  было
двадцать; говорит, что выиграл их в карты  в  Эдинбурге  две  недели  назад;
говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в
Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера,  в  присутствии
нескольких свидетелей,  говорил,  что  направляется  в  Йорк;  говорит,  что
обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья  в  Ирландии  и
сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни  чулок,
одет в мундир с  меткой  "С.  С.".  Внутри  его  ботфортов  написано  "Томас
Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".
     Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в  листке
"Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его  дома.  На  это
мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он  прибыл
в шляпе с золотым галуном, и готов  подтвердить  это  под  присягой.  Однако
нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что  это
неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых  не
совершал (ибо что касается  шляпы,  то  она  была  куплена  им  у  какого-то
посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), - казалось, это уже  неминуемо,
но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем,  что
сохранил свободу.
     Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади  в  дом  Хэйсов,  старого
плотника уже не было дома;  жена  же  его,  выслушав  привезенное  известие,
немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для  нее  подушка,  и,
взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала  ему  скакать  что
есть мочи к дому судьи Балланса.
     Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.
     - Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? -
воскликнула она. - Ради всего святого,  отпустите  его!  Тут  каждая  минута
дорога - у него важное дело - речь идет о жизни и смерти.
     - Я это говорил судье, - сказал прапорщик, -  но  он  отказался  верить
моему слову - честному слову капитана Джерралдайна!
     Макшейна легко было сбить, учинив ему  целый  допрос,  но  с  отдельной
ложью он вполне  мог  справиться;  и  в  данном  случае  даже  явил  немалую
изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.
     - Как! Вам знаком капитан Джералдайн? - спросил мистер Балланс, отлично
знавший жену плотника.
     -  Само  собой,  знаком!  Мы  с  ней  знакомы  лет  десять!   Мы   даже
родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я  в  шутку  сказал,
будто купил ее в Лондоне.
     - Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан
Джералдайн вам родственник?
     - Да, да... правда!
     - Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?
     - Да, да, своею волей - я бы ему дала все,  что  угодно!  Умоляю,  ваша
честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, -  сказала  старушка,
залившись слезами. - И может погибнуть, не дождавшись... не  дождавшись  его
возвращения!
     Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем  более
что сам отец  был,  видимо,  куда  менее  озабочен  участью,  грозившей  его
отпрыску, нежели добрая  миссис  Хэйс.  Более  того,  услышав  ее  страстную
мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:
     - Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни  про  что
арестовать порядочного человека, пусть арестует - закон нас рассудит. А  что
до дитяти - господь спаси и сохрани его, бедняжку.
     Услышав эти слова,  миссис  Хэйс  взмолилась  еще  жарче;  и  поскольку
никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул
рукой и отпустил его.
     Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут
мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно
возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться,  что  в
кармане у гостя больше пятнадцати  не  было.  Но  когда  Макшейн  на  Библии
поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в  свидетели,  что  вчера
вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него  было
двадцать золотых монет, и  почтенная  старушка  выразила  полную  готовность
подтвердить это под присягой, - лицо у трактирщика вытянулось, и он  сказал,
что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден  по-прежнему,  что
было всего пятнадцать гиней,  но,  не  желая,  чтобы  хоть  тень  подозрения
коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней  из  своего  кармана;
что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, -
или, вернее, денег миссис Хэйс.
     Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн  не  удержался,  чтобы  от  полноты
признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А  когда
она стала упрашивать взять ее с  собой,  чтобы  ей  поскорее  обнять  своего
ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на  серую  лошадь
Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.
 
                                   * * * 
 
     - Кого это Носач привез с собой? -  произнес  три  часа  спустя  мистер
Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся  во  дворе  "Трех
Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе  матери
злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.
     - Сейчас я  буду  иметь  удовольствие,  -  прочувствованно  сказал  наш
прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, - я буду иметь  удовольствие
воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая,  но
- ах! - подобные  минуты  вознаграждают  нас  за  годы  тягот.  Сюда,  сюда,
любезнейшая. Направо, потом налево - здесь ступенька, не  споткнитесь,  -  а
теперь по коридору третья дверь.
     Дверь была благополучно достигнута,  и  в  ответ  на  условленный  стук
распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна,  который  в  одной  руке
зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.
     Мы не  станем  подробно  описывать  встречу  матери  и  сына.  Старушка
проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив,  что
родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт  отошла  в
сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер  Брок  пересчитывал
деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным,  вознаграждая  себя
за труды, тревоги и испытания.
     Когда чувства миссис Хэйс  несколько  поуспокоились,  старушка  ласково
оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле  казалось,  что
эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили  у  нее  двадцать  гиней,
грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.
     - Кто этот смешной старичок? - спросила она; и, узнав, что это  капитан
Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: -  Ваша  покорная
слуга, сэр! - на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.
     - А кто эта красивая  молодая  дама?  -  продолжала  миссис  Хэйс  свои
расспросы.
     - Это... мм... кха-кха... это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и
жаловать.  -  И  мистер  Хэйс  подвел  свою  молодую  жену  под  материнское
благословение.
     Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она довольно кисло
ответила на поцелуй миссис Кэтрин. Однако делать было нечего; на радостях ей
даже трудно было по-настоящему осердиться на вновь обретенного сына. Поэтому
она лишь слегка пожурила его; а  затем,  обратись  к  младшей  миссис  Хэйс,
сказала, что хоть она никогда не одобряла увлечения  Джона  и  считает  этот
брак неравным, но, раз уж беда случилась, приходится смириться; а потому она
готова принять невестку в дом и обласкать, как родную.
     - А нет ли еще денег в этом самом доме? - шепнул мистер Циклоп  мистеру
Колпаку:  оба  они  вместе  с  хозяйкой  стояли  в  дверях   и   забавлялись
чувствительной сценой, разыгрывавшейся у них на глазах.
     - И глуп же этот ирландский увалень, что не  попытался  выжать  из  нее
больше, - сказала хозяйка, - впрочем, чего и ждать от  безмозглого  паписта.
Уж будь жив мой муженек (сей достойный  джентльмен  окончил  свою  жизнь  на
виселице), он бы на таких грошах не помирился.
     - А почему бы нам не давнуть еще раз? - предложил мистер Колпак. -  Что
нам мешает? Теперь ведь у нас в руках не только жеребок, но и старая  кобыла
- хо-хо! За двоих-то можно, пожалуй, и всю сотню стребовать.
     Разговор этот велся sotto voce; {Вполголоса (итал.).} возможно,  мистер
Брок и не  подозревал  о  коварном  умысле  трех  друзей.  Кампанию  открыла
хозяйка.
     - Прикажете подать вам пуншу или еще чего-нибудь, сударыня? -  спросила
она. - Надо выпить, раз уж очутились в трактире.
     - Само собой, - откликнулся прапорщик.
     - Непременно, - поддержали хором остальные.
     Но миссис Хэйс сказала, что хочет поскорей  вернуться  домой  и,  вынув
крону, попросила хозяйку поднести джентльменам после ее отъезда.
     - Прощайте, капитан, - обратилась она к мистеру Макшейну.
     - Адью! - воскликнул тот. - Желаю долго здравствовать, любезнейшая.  Вы
меня выручили из скверной передряги там, у судьи;  и  не  будь  я  прапорщик
Макшейн, если я это когда-нибудь забуду.
     После чего Хэйс и  обе  дамы  направились  было  к  двери,  но  хозяйка
загородила им выход, а мистер Циклоп сказал:
     - Э, нет, мои красавицы,  вы  от  нас  так  дешево  не  делаетесь;  что
двадцать гиней, - это пустяки; нам надобно больше.
     Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от  слез;
женщины завопили; мистер Брок  лукаво  усмехнулся,  словно  предвидел  такой
оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.
     - Майор! - сказал он, вцепившись Броку в рукав.
     - Прапорщик! - отозвался мистер Брок, улыбаясь.
     - Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?
     - Само собой, - смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.
     - Так вот, люди чести должны  быть  верны  своему  слову;  и  если  ты,
одноглазая скотина, сию  же  минуту  не  дашь  пройти  этим  дамам  и  этому
слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, - ты будешь иметь
дело с майором и со мной. - Сказав это, он  вытащил  свою  длинную  шпагу  и
сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе  со  своим
товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня на  чем
свет стоит и прапорщика, и англичан, струсивших перед  ирландским  увальнем,
объявила, что не сдвинется с места и будет стоять тут, пока жива.
     - Так пусть же пеняет на себя! - вскричал прапорщик и  взмахнул  шпагой
так, что она прошла чуть не под самым подбородком  у  разъяренной  бабы.  Та
взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.
     Мистер Макшейн подал  старушке  руку  и  весьма  церемонно  свел  ее  с
лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески  распрощался  со
всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.
     - Восемнадцать миль не  так  далеко,  -  сказал  он,  -  успеете  дойти
засветло.
     - Дойти? - вскричал мистер Хэйс. - Зачем же нам идти пешком, у нас ведь
есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.
     - Сударыня! - внушительно произнес Макшейн, возвысив голос. -  Верность
слову - прежде всего! Не вы ли в присутствии  судьи  клятвенно  подтвердили,
что сами дали мне эту лошадь, - так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее?
Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и  вашего  достоинства
не к лицу столь некрасивые поступки,  и  я,  прапорщик  Тимоти  Макшейн,  не
намерен их допускать.
     Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился  горделивой  поступью;  а
миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.
   
        ГЛАВА VII,
     охватывающая период в семь лет
   
     Вырвав, сверх всякого  ожидания,  значительную  часть  своих  денег  из
цепких лап Брока, граф Густав  Адольф  фон  Гальгенштейн,  этот  бесподобный
молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости;  и  частенько  потом
говаривал не без лукавства, что судьба едва  ли  могла  распорядиться  более
благоприятным для него образом, и он ей за это горячо  благодарен;  в  самом
деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги,  его  сиятельству  пришлось  бы
выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому  сквайру.  А  так
он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и
уорикширский  победитель  остался  ни  с  чем,  если   не   считать   весьма
неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя  его
должником.
     Признание это было вполне чистосердечным;  однако  признавать  долги  и
платить их - не совсем одно и то же, в чем читатель, без  сомнения,  не  раз
имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что  до  дня  своей  кончины
уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора,
дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна
monsieur де Гальгенштейном.
     Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о
собственных приключениях, приведенном нами в одной из  предшествующих  глав,
некоторое время находился в  Шрусберийском  узилище,  куда  был  заточен  за
некоторые другие долги; но сумел  освободиться  с  помощью  справедливого  и
благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников;  а
неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и  обратить  в  бегство
капитана Вуда, он же Брок, и таким  образом  вернуть  остаток  своих  денег.
После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть  Англию;
и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в  отличие
от так называемых долгов чести.
     Разрешив таким образом вопрос о долгах,  доблестный  граф  обратился  к
влиятельным друзьям, которые  помогли  ему  получить  пост  за  границей,  и
несколько лет  безвыездно  прожил  в  Голландии.  Здесь  он  познакомился  с
очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца;  и  хотя  дама
эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца  нежной
страстью,  -  ей  было  за  шестьдесят,  -  и  не  обладала,  подобно  своей
современнице,  француженке  Нинон  де  Ланкло,  прелестями,  перед  которыми
бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный  рак,
а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества  не  возмещали
ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла,  да  притом
еще пьяница и скряга), - тем не