емя девушке послышался шум отворявшейся соседней двери. - Наконец-то он! - воскликнула Горбунья. Действительно, Агриколь вошел. - Я ждал, пока заснет отец, - сказал шепотом кузнец. Он, по-видимому, скорее испытывал любопытство, чем тревогу. - Ну, что случилось, милая Горбунья? Как ты взволнована! Ты плачешь... В чем дело? О какой опасности хотела ты со мной поговорить? - На... читай! - отвечала дрожащим голосом швея, поспешно протягивая ему распечатанное письмо. Агриколь подошел к огню и прочитал следующее: "Особа, не имеющая возможности себя назвать, но знающая, с каким братским участием вы относитесь к Агриколю Бодуэну, предупреждает вас, что завтра, по всей вероятности, этот честный молодой рабочий будет арестован..." - Я?! - воскликнул Агриколь, с удивлением смотря на молодую девушку. - Что это значит? - Читай дальше, - взволнованно промолвила швея, ломая руки. Агриколь продолжал, не веря своим глазам: "Его песня "Освобожденные труженики" признана преступной; множество экземпляров ее было найдено в бумагах тайного общества, руководители которого арестованы вследствие открытия заговора на улице Прувер". - Увы! - заливаясь слезами, начала Горбунья, - я все теперь понимаю. Этот человек, подсматривавший около нашего дома, по словам красильщика, был не кто иной, как шпион... он, несомненно, поджидал твоего возвращения!.. - Да полно, это нелепое обвинение! - воскликнул Агриколь. - Не мучь себя понапрасну, милая... Я политикой не занимаюсь... Мои стихи только полны любовью к человечеству. Разве можно мне поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного общества? И он с презрением бросил письмо на стол. - Читай дальше... пожалуйста... - попросила Горбунья. - Изволь, коли хочешь. Агриколь продолжал: "Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно, рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана... Но пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того чтобы избежать двух- или трехмесячного заключения, которое нанесет смертельный удар его матери: ведь он - ее единственная поддержка. Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным". После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо прояснилось, и он со смехом сказал швее: - Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем... Это просто преждевременная первоапрельская шутка!.. - Агриколь, - умоляла его Горбунья, - не относись к этому так легко... Поверь моим предчувствиям... последуй этому совету... - Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости... Мои стихи напечатаны уже более двух месяцев... ничего в них нет политического... Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали преследования... - Но подумай, как изменились обстоятельства... Заговор на улице Прувер был открыт всего два дня тому назад... и если твои стихи, никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц, замешанных в этом деле... то этого совершенно достаточно, чтобы тебя скомпрометировать. - Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем слепым... Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с прямой дороги... - Агриколь! - вскричала девушка, глубоко огорченная его шутками в такую минуту, - умоляю... выслушай меня. Конечно, ты проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на житейские невзгоды... Ты проповедуешь христианское братство... но твое благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей... Наконец, ты страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать? При этих дельных и горячих словах доброй девушки, сердце которой подсказывало разумные доводы, Агриколь сделал невольное движение: он серьезнее посмотрел на данный совет. Видя, что он начинает колебаться, Горбунья продолжала: - А потом: вспомни-ка хоть о Реми, твоем товарище по мастерской! - Реми? - Ну да... У лица, замешанного в каком-то заговоре, нашли письмо от Реми... невинное письмо... И что же, бедняга месяц просидел в тюрьме! - Так-то так, милая моя... но его невиновность была доказана, и его выпустили... - После месяца тюремного заключения!.. А тебе именно этого-то и советуют избежать... и совершенно разумно... Ты только подумай, Агриколь: целый месяц в тюрьме... Господи... да что станется с твоей матерью! Эти слова произвели глубокое впечатление на молодого кузнеца. Он снова взял письмо и перечитал его со вниманием. - А этот человек, бродивший возле дома весь день? - продолжала девушка. - Я не могу не говорить о нем... Согласись, что это неспроста... А какой удар для твоего отца, для твоей бедной матери: ведь она не может даже ничего сама заработать... Ведь ты их единственная надежда... подумай об этом... Что с ними будет без тебя... без твоей помощи и заработка? - Правда твоя... это было бы ужасно! - сказал Агриколь, бросая письмо. - Ты совершенно права относительно Реми... он был так же невиновен, как и я... а между тем, по ошибке правосудия, вероятно невольной, но все-таки ужасной ошибке... Да нет же, впрочем... не могут же арестовать человека без допроса... - Сперва арестуют, а потом... и допросят! - с горечью заметила Горбунья. - Затем через месяц, через два выпустят на свободу... Ну, а если у него есть семья, живущая только на его заработок, что будет с ней, пока ее опора в тюрьме?.. Что же... семья голодает, мерзнет, льет слезы. Наконец эти простые и трогательные слова Горбуньи дошли до сознания Агриколя. - Месяц без работы... - начал он задумчиво и с грустью. - А что же станет с матерью, с отцом... с девочками, которые до приезда маршала Симона или его отца будут жить у нас?.. Да, Горбунья, ты права, меня невольно страшит эта мысль... - Агриколь, - воскликнула швея, - а что если бы ты обратился к господину Гарди? Он так добр, пользуется таким почетом и уважением... Несомненно, тебя не тронут, если он за тебя поручится. - В том-то и беда, что господина Гарди нет в Париже: он уехал с отцом маршала Симона. Затем, помолчав немного, Агриколь прибавил, стараясь преодолеть тревогу: - Да нет же... не могу я поверить этому письму... Во всяком случае, лучше выждать, по крайней мере можно будет на первом же допросе доказать свою невиновность. А иначе, бедняжка... подумай... ведь буду ли я в тюрьме или буду скрываться, результат для семьи один и тот же: заработка моего она все равно лишится! - К несчастью, ты прав, - сказала бедная девушка. - Что же делать? Что делать? "А отец... - подумал Агриколь, - если это несчастье случится завтра... Какое печальное пробуждение для человека, заснувшего так радостно!" И кузнец закрыл лицо руками. К несчастью, страх Горбуньи был весьма основателен. Около 1832 года, до и после заговора на улице Прувер, производилось множество арестов среди рабочих; такова была реакция против демократических идей. Вдруг, после нескольких секунд молчания, Горбунья встрепенулась, лицо ее вспыхнуло, и не поддающееся описанию выражение надежды, смущения и подавленной горести озарило ее черты. - Агриколь, ты спасен! - воскликнула она. - Что ты хочешь этим сказать? - А красивая и добрая барышня, подарившая тебе этот цветок (и швея указала на него кузнецу)? Раз она сумела так тонко загладить обидное предложение, несомненно, она обладает чутким, великодушным сердцем... Ты должен обратиться... к ней... Казалось, последние слова Горбунья произнесла со страшным усилием... две крупные слезы покатились по ее щекам. В первый раз в жизни испытала девушка горькое чувство ревности: другой женщине выпало на долю счастье оказать помощь человеку, которого она, нищая и бессильная, боготворила. - Ты полагаешь? - сказал Агриколь с изумлением. - Чем же она может быть мне полезна? - Разве ты забыл ее слова: "Не забудьте моего имени и при случае прямо обратитесь ко мне". - Помню... но... - Несомненно, что при своем высоком общественном положении эта барышня имеет много важных знакомых... Они за тебя заступятся... защитят... Нет, завтра же иди к ней... откровенно расскажи ей все... и попроси поддержки. - Но, повторяю, что же она может сделать, милая Горбунья? - Слушай!.. Я помню, как-то давно мой отец рассказывал, что спас от тюрьмы товарища, поручившись за него... Убедить эту девушку в твоей невиновности будет, конечно, нетрудно... И, конечно, она за тебя поручится... Тогда тебе нечего будет бояться! - Ах, милая, просить почти незнакомого человека о такой услуге... не так-то это просто. - Поверь, Агриколь, - грустно заметила Горбунья, - никогда бы я ничего не посоветовала, что могло бы тебя унизить в глазах кого бы то ни было... а особенно... слышишь ли?.. особенно в глазах этой девушки. Ты ведь не для себя просишь денег... Нужно их только внести как залог, чтобы ты мог кормить семью, оставаясь на свободе. Поверь, что эта просьба и честна, и благородна... Сердце у этой девушки великодушное... она тебя поймет... И что ей стоит это поручительство!.. А для тебя оно все... Речь ведь идет о жизни твоей семьи. - Ты права, милая Горбунья, - упавшим голосом и с тоской вымолвил кузнец, - пожалуй, надо попытаться. Если эта барышня согласится оказать мне услугу и если уплата залога сможет меня спасти от тюрьмы... то я могу ничего не бояться... Нет, впрочем, нет, - прибавил кузнец, вскакивая с места, - никогда я не осмелюсь ее просить! Какое право имею я ее беспокоить? Разве маленькая услуга, которую я ей оказал, может сравниться с той, о какой я хочу просить? - Неужели ты думаешь, Агриколь, что великодушный человек станет соразмерять ценность своей услуги с ценностью одолжения? Что касается движений сердца, то можешь полностью довериться мне... Конечно, я - несчастное создание и ни с кем не могу себя сравнивать... я не могу ничего сделать... я - ничтожество... А между тем я уверена... слышишь, Агриколь... я уверена, что в этом случае эта девушка, стоящая неизмеримо выше меня, почувствует то же, что чувствую и я... Она поймет весь ужас твоего положения... и сделает с радостью, с чувством благодарности и удовлетворения все то, что и я бы сделала... если бы могла это сделать... Но, к несчастью, я могла бы только пожертвовать собой, а это ничего не даст!.. Невольно Горбунья придала этим словам душераздирающее звучание. В этом сопоставлении несчастной работницы, неизвестной, презираемой, нищей и уродливой, - с блестящей и богатой Адриенной де Кардовилль, сияющей молодостью, красотой, заключалось нечто столь печальное, что Агриколь растрогался до слез. Протянув руку Горбунье, он сказал ей взволнованным голосом: - Как ты добра!.. Как много в тебе чуткости, благородства и здравого смысла! - К несчастью, я могу только... советовать! - И я последую твоим советам, дорогая. Это советы самой возвышенной души, какую я только знаю!.. Да кроме того, ты меня успокоила, вселив уверенность, что сердце Адриенны де Кардовилль стоит... твоего! При этом искреннем и невольном соединении двух имен Горбунья почти разом забыла все свои страдания - до того сладко и утешительно было ее волнение. Если на долю несчастных существ, обреченных на вечное страдание, и выпадают не ведомые никому в мире мучения, то наряду с ними у них бывают иногда тоже неведомые, скромные и тихие радости... Малейшее слово нежного участия, возвышающего их в собственных глазах, необыкновенно благотворно действует на несчастных, уделом которых является презрение окружающих и мучительное неверие в самих себя. - Итак, решено, ты завтра утром идешь к этой барышне! - воскликнула Горбунья с ожившей надеждой. - На рассвете я спущусь вниз и погляжу, нет ли чего подозрительного... чтобы тебя предупредить... - Ты добрая, чудесная девушка, - повторил Агриколь, все более и более умиляясь. - Надо уйти пораньше, пока не проснется твой отец... Местность, где эта барышня живет... настоящая пустыня... Пожалуй, идти туда... это все равно что скрыться! - Мне послышался голос отца, - сказал Агриколь. Комната Горбуньи так близко примыкала к мансарде кузнеца, что последний и швея ясно услышали слова Дагобера, спрашивающего в темноте: - Агриколь? Ты спишь, мальчик? Я вздремнул и совсем выспался... до жути поболтать хочется... - Иди скорее, Агриколь, - сказала Горбунья, - его может встревожить твое отсутствие; но завтра не выходи, пока я не скажу тебе, нет ли чего подозрительного... - Агриколь, да тебя здесь нет? - переспросил уже громче Дагобер. - Я здесь, батюшка, - отвечал кузнец, переходя из комнаты швеи в свою. Я выходил, чтобы прикрепить ставень на чердаке: он так хлопал, что я боялся, как бы ты не проснулся от шума... - Спасибо, мальчик!.. Но меня не шум разбудил, - засмеялся Дагобер, - а жажда... страстная жажда поговорить с тобою... Да, сынок: отец, не видавший своего ребенка восемнадцать лет, поневоле хочет с жадностью наброситься на возможность удовлетворить свое желание... - Не зажечь ли огонь, батюшка? - Незачем... излишняя роскошь... Поболтаем пока в темноте... зато завтра я опять смогу на тебя наглядеться вдоволь при дневном свете: мне тогда покажется, что я вновь тебя увидел в первый раз. Дверь в комнату Агриколя затворилась, и у Горбуньи ничего не стало слышно... Бедняжка бросилась одетая на постель и до утра не смыкала глаз, ожидая рассвета, чтобы позаботиться о безопасности Агриколя. Однако, несмотря на сильное беспокойство за завтрашний день, девушка не могла по временам отогнать от себя мечту, полную горькой тоски, мечту о том, что если бы она была хороша и любима, если бы ее целомудренная и преданная любовь пользовалась взаимностью, то как мало бы походила тайная беседа в тишине глубокой ночи на тот разговор, какой она сейчас вела с человеком, которого втайне обожала!.. Впрочем, вспомнив, что ей никогда не суждено испытать дивной нежности наслаждений разделяемой любви, девушка старалась утешиться надеждой, что она по крайней мере может быть полезной Агриколю. Как только занялся день, Горбунья на цыпочках спустилась с лестницы, чтобы посмотреть, не грозит ли Агриколю какая-нибудь опасность на улице. 6. ПРОБУЖДЕНИЕ К утру небо прояснилось. Ночной туман и сырость сменились холодной, ясной погодой. Через маленькое окошечко, освещавшее мансарду Агриколя, виднелся уголок голубого неба. Комната молодого кузнеца была не богаче с виду комнаты швеи. Единственным ее украшением являлся повешенный на стене, над простым, некрашеным столиком, где Агриколь отдавался поэтическому вдохновению, портрет Беранже, бессмертного поэта, любимого и почитаемого народом за то, что он сам любил народ, учил его, воспевал его подвиги и несчастья. Хотя было еще очень рано, но Дагобер и Агриколь уже поднялись. У кузнеца было достаточно силы воли, чтобы скрыть беспокойство, которое весьма усилилось после того, как он подумал о деле серьезнее. Недавняя схватка на улице Прувер повлекла за собой многочисленные аресты, а обнаружение многих экземпляров песни Агриколя "Освобожденные труженики" у одного из вожаков неудавшегося заговора действительно не могло не задеть молодого кузнеца. Но, как мы уже сказали, отец не подозревал о его волнении. Усевшись рядом с сыном на краю узенькой кровати, солдат, одетый и выбритый с утра, привыкший к военной аккуратности, держал в своих руках руки Агриколя и не сводил с него глаз, причем лицо старика светилось глубокой радостью. - Ты надо мной будешь трунить, сынок... - говорил он, - но, поверишь, я посылал ко всем чертям эту ночь, не позволявшую мне тебя видеть... наглядеться на тебя... Зато теперь я уж наверстаю потерянное время... А потом... хоть это и глупо, но я ужасно рад, что ты носишь усы. И какой бы из тебя бравый конногренадер вышел! Тебе никогда не хотелось пойти на военную службу? - А матушка? - Верно! Потом, знаешь, мне кажется, что время войн прошло! Мы, старики, мы ни на что больше не годны: пора нас поставить в углу у очага, как старое, заржавленное ружье. Наше время миновало. - Да, ваше время - время героизма и славы! - воскликнул с жаром Агриколь. - А знаешь, батюшка, - прибавил он нежным и глубоко растроганным голосом, - а знаешь, быть вашим сыном и хорошо и почетно. - Насчет того, почетно ли, не знаю... а хорошо... несомненно, потому что люблю-то я тебя крепко... Как подумаю только, что ведь это лишь начало, Агриколь!.. Я, знаешь, точно голодный, не евший несколько дней... он начинает понемногу, смакует себе полегоньку... Так и я смаковать тебя буду... с утра до вечера, каждый день... Нет, я кажется, сойду с ума от радости... каждый день! Это меня ослепляет, смущает... я не могу привыкнуть... я теряюсь... Последние слова Дагобера вызвали тяжелое чувство в Агриколе; он невольно подумал, не являются ли они предвестниками грядущей разлуки. - Ну, как ты поживаешь? Что, господин Гарди по-прежнему к тебе добр? - Он-то! - отвечал кузнец. - Да добрее, великодушнее, справедливее на свете человека нет! Если бы вы знали, какие чудеса он завел у себя на фабрике! Если сравнить ее с другими, так это точно рай среди окружающего ада! - Да неужели? - Вот увидите!.. На лицах всех его служащих лежит печать благосостояния, счастья и преданности... Зато у него и работают с каким усердием!.. с каким удовольствием! - Уж не чародей ли твой господин Гарди? - Великий чародей, батюшка!.. Он сумел сделать труд привлекательным... вот в чем секрет... Затем, кроме хорошей заработной платы, он дает нам часть прибылей, в зависимости от способностей каждого: этим объясняется усердие. Но это еще не все: он выстроил громадные и красивые здания, где рабочие могут найти дешевле, чем в любом другом месте, здоровое и уютное жилье... где они пользуются всеми выгодами совместного проживания... Да вот увидите... я вам говорю... увидите! - Правду говорят, что Париж - город чудес! Наконец-то я здесь и навсегда, неразлучно с тобой и с матерью! - Да, батюшка, мы больше не расстанемся... - сказал Агриколь, подавляя вздох. - Мы постараемся с матушкой заставить вас позабыть все, что вы перенесли... - Перенес! Какого черта я перенес? Взгляни-ка на меня. Разве я похож на исстрадавшегося человека? Черт возьми! Как только я попал домой, я почувствовал себя совсем молодцом... Вот увидишь, когда мы с тобой отправимся, я тебя еще загоняю. Ну, а ты принарядишься, мальчуган? И как на нас будут заглядываться! Бьюсь об заклад, что, взглянув на твои черные и на мои седые усы, всякий скажет: "Наверное, отец и сын!" Ну, так условимся относительно сегодняшнего дня... Ты сейчас напишешь отцу маршала Симона о приезде его внучек и о том, что он должен как можно скорее возвратиться, так как речь идет о вещах серьезных... Пока ты пишешь, я спущусь к жене пожелать доброго утра ей и милым девочкам. Позавтракаем вместе. Твоя мать пойдет к обедне: ее, кажется, все еще тянет к этим штукам, славную женщину... Ну, тем лучше, раз это ее успокаивает!.. А мы отправимся с тобой. - Я, батюшка, - с замешательством ответил Агриколь, - сегодня утром не смогу пойти с тобой. - Как так? Да ведь сегодня воскресенье! - Да, но я обещал прийти в мастерскую, - смущенно толковал Агриколь, - я должен докончить одну спешную работу... Если я не приду, то нанесу урон господину Гарди. Но я вернусь быстро. - Ну, это другое дело... - сказал солдат со вздохом сожаления. - Правда, я надеялся с утра погулять по Парижу вместе с тобой... Ну, что же... пойдем попозднее... Труд - святое дело... тем более что им ты содержишь мать... А все-таки досадно... чертовски досадно... тем более... Однако довольно... я несправедлив... Смотри-ка, как легко привыкаешь к счастью: я, например, разворчался, как старый хрыч, из-за прогулки, отложенной на несколько часов!.. И это я, мечтавший целые восемнадцать лет повидать тебя, почти не надеясь на встречу!.. Право, я старый дурак... Да здравствует радость и мой Агриколь! И в утешение себе солдат весело и сердечно обнял сына. От этой ласки сердце кузнеца сжалось; он испугался, что с минуты на минуту исполнятся мрачные опасения Горбуньи. - Ну-с, а теперь, когда я успокоился, потолкуем о делах. Не знаешь ли ты, где я могу заполучить адреса всех парижских нотариусов? - Не знаю... Но узнать легко. - Видишь ли, я отправил из России по почте, по приказанию матери этих девочек, которых привез сюда, одному из парижских нотариусов очень важные документы. Я записал его имя и адрес и положил в бумажник, намереваясь отправиться к нему тотчас по приезде в Париж, но его дорогой украли... а это чертово имя у меня, к несчастью, вылетело из головы... Но я думаю, что если оно мне попадется в общем списке, я его вспомню... В дверь два раза постучали. Агриколь невольно задрожал при мысли, что это, быть может, пришли за ним, но отец, повернувшись на стук к двери, не заметил его испуга и громко ответил: - Входите! Дверь отворилась. Это был Габриель в черной рясе и круглой шляпе. Мгновения, быстрого, как мысль, было достаточно для Агриколя, чтобы узнать приемного брата и броситься в его объятия. - Брат мой! - Агриколь! - Габриель! - Как долго ты отсутствовал! - Наконец-то я тебя вижу! Миссионер и кузнец, крепко обнявшись, обменивались этими словами. Тронутый братскими объятиями, Дагобер чувствовал, что слезы наворачиваются у него на глаза. В привязанности молодых людей, схожих лишь по сердцу, но по виду и по характеру совершенно различных, было действительно нечто трогательное. Мужественная фигура Агриколя еще сильнее оттеняла необыкновенную нежность и ангельское выражение лица Габриеля. - Меня батюшка предупредил о твоем приезде... - сказал кузнец приемному брату. - Я с часу на час ждал твоего возвращения... А между тем... счастье видеть тебя во сто раз приятнее, чем я думал. - Ну, а дорогая матушка? - спрашивал Габриель, дружески пожимая руки Дагоберу. - Как вы ее нашли? Здорова ли она? - Ничего, милый мальчик... Она здорова и будет еще здоровее оттого, что мы все теперь собрались... Ничего нет полезнее для здоровья, чем радость!.. Затем, обратившись к Агриколю, забывшему все страхи и смотревшему на миссионера с глубокой привязанностью, солдат прибавил: - И не подумаешь, что этот молодец с нежным девичьим лицом обладает мужеством льва!.. Ведь я говорил тебе, с какой неустрашимостью он спас дочерей маршала Симона и пытался спасти меня. - Но что это у тебя на лбу, Габриель? - воскликнул кузнец, внимательно разглядывая миссионера. Габриель, сбросивший при входе шляпу, стоял теперь как раз под окном, яркий свет которого освещал его бледное и нежное лицо. При этом рубец, проходивший над бровями от одного виска к другому, стал совершенно ясно виден. Среди разнообразных волнений и чередовавшихся одно за другим событий после кораблекрушения Дагобер во время своей короткой беседы с Габриелем в замке Кардовилль не заметил шрама, опоясывающего лоб миссионера, и, вполне разделяя изумление Агриколя, он также спросил: - В самом деле, что это за шрам у тебя на лбу? - Да и на руках тоже... Взгляни-ка, батюшка! - воскликнул кузнец, взяв руку Габриеля, когда тот ее поднял успокоительным жестом. - Габриель... Милый мой... объясни нам... кто тебе нанес эти раны, - прибавил Дагобер, и, в свою очередь, взяв руку Габриеля, он с видом знатока оглядел рану и сказал: - Однажды в Испании одного из моих товарищей сняли с креста, на котором монахи распяли его, обрекая на голодную смерть... у него остались подобные шрамы. - А батюшка прав... у тебя рука пробита насквозь, бедняга! - произнес кузнец с глубоким огорчением. - Боже мой... не обращайте на это внимания... - сказал краснея, в явном замешательстве Габриель. - Меня действительно распяли на кресте дикари Скалистых гор, куда я был послан. Они начали было меня уже и скальпировать... Но провидение спасло меня от их рук. - Несчастный!.. Значит, у тебя не было ни оружия, ни даже необходимой охраны? - спросил Дагобер. - Мы не можем носить оружие, а охрана нам не полагается, - улыбаясь, отвечал Габриель. - А твои товарищи... твои спутники? Почему они тебя не защитили? - с гневом воскликнул Агриколь. - Я был один. - Как один? - Да, один... с проводником. - Как, ты пошел к этим дикарям один? Даже без оружия? - повторил Дагобер, не веря своим ушам. - Это необыкновенно благородно! - сказал кузнец. - Веру нельзя навязывать силой, - возразил совершенно просто Габриель. - Только путем убеждения можно распространить христианское учение среди этих несчастных дикарей. - А если убеждение не действует? - спросил Агриколь. - Что же делать? Остается только умереть за веру, жалея о тех, кто оттолкнул от себя это благодетельное для всего человечества учение. После столь трогательно-простодушного ответа наступило глубокое молчание. Дагобер сам был настолько храбр и мужествен, что мог как подобало оценить спокойный и безропотный героизм; он, а также его сын с изумлением, полным уважения, смотрели на Габриеля. Между тем последний совсем искренно, без всякой ложной скромности не понимал пробудившихся в них после его рассказа чувств и простодушно спросил, обращаясь к старому солдату: - Что с вами? - Что со мной! - воскликнул Дагобер. - Со мной то... что, пробыв на войне около тридцати лет, я не считал себя трусливее любого другого... Ну, а теперь вынужден уступить... именно уступить тебе... - Мне?.. Что вы хотите этим сказать? Что же я сделал? - Черт побери! Да понимаешь ли ты, что эти благородные раны, - вскричал ветеран, с восторгом сжимая руки Габриеля, - не менее почетны... даже почетнее тех, какие получали мы... рубаки по профессии? - Конечно... батюшка говорит правду! - воскликнул Агриколь и прибавил с жаром: - Вот таких священников я могу любить и уважать: в них милосердие, мужество и покорность судьбе! - Ах, прошу вас, не хвалите меня так! - смущенно просил Габриель. - Не хвалить тебя! - говорил Дагобер. - Скажите, пожалуйста! Уж коли на то пошло, так ведь наш брат, когда идет в огонь, разве он один идет? Разве не видит меня мой командир? Разве не рядом со мной товарищи?.. Если даже нет настоящего мужества, так самолюбие должно поддержать... придать храбрости! Не говоря уже о том, как действуют воинственные крики, запах пороха, звуки труб, грохот пушек, стремительность коня, который не стоит под тобой на месте, вся эта чертовщина! А сознание того, что рядом сам император, что он сумеет ленточкой или галуном перевязать мою простреленную шкуру!.. Вот благодаря всему этому я и прослыл за храбреца... Ладно... Но ты, дитя мое, в тысячу раз меня храбрее: ты пошел один-одинешенек, без оружия, против врагов, куда более жестоких, чем те, с какими мы имели дело, да и на них-то мы шли целыми эскадронами, рубя палашами и под аккомпанемент ядер и картечи! - Ах, батюшка! - вскричал Агриколь. - Как благородно с твоей стороны, что ты воздаешь ему должное! - Полно, брат; поверь, что его доброта заставляет преувеличивать значение совершенно естественного поступка... - Естественного для такого молодца, как ты. Да, с этим я согласен, - отвечал солдат. - Только молодцов-то такого закала на свете немного!.. - Уж это правда... такое мужество - большая редкость... оно достойно удивления больше всякого иного, - продолжал Агриколь. - Да как же? Зная, что тебя ждет почти верная смерть, ты все-таки идешь, один, с распятием в руках, проповедовать милосердие и братство дикарям. Они хватают тебя, предают пыткам, а ты ждешь смерти без жалоб, без злобы, без проклятий... со словами прощения и с улыбкой на устах... И это в глуши лесов, в одиночестве, без свидетелей и очевидцев, с единственной надеждой спрятать под черной рясой свои раны, если тебе и удастся спастись! Черт побери! Отец совершенно прав. Посмей-ка еще оспаривать, что ты не менее его мужествен! - Кроме того, - прибавил Дагобер, - все это делается бескорыстно: никогда ведь ни храбрость, ни раны не заменят черной рясы епископской мантией! - О, я далеко не так бескорыстен, - оспаривал, кротко улыбаясь, Габриель. - Великая награда ждет меня на небесах, если я буду достоин! - Ну, на этот счет, мой милый, я спорить с тобой не стану: не знаток я этих вещей! Я только скажу, что моему кресту по меньшей мере настолько же пристало красоваться на твоей рясе, как и на моем мундире! - К несчастью, такие отличия никогда не достаются скромным священникам вроде Габриеля, - сказал кузнец. - А между тем, если бы ты знал, батюшка, сколько истинной доблести и достоинств у этого низшего духовенства, как презрительно называют их вожди религиозных партий!.. Как много кроется истинного милосердия и неведомой миру самоотверженности у скромных деревенских священников, с которыми гордые епископы обращаются бесчеловечно и держат под безжалостным ярмом! Эти бедняги - такие же рабочие, как и мы; честные люди должны также стремиться и к их освобождению. Они, как и мы, дети народа, они так же полезны, как и мы; следовательно, и им необходимо отдать должную справедливость!.. Не правда ли, Габриель? Ты не станешь со мной спорить: ты сам мечтал о бедном деревенском приходе, потому что знал, как много добра можно там сделать... - Я остался верен этому желанию, - с грустью промолвил Габриель, - но, к несчастью... - Затем, как бы желая отвязаться от печальной мысли и переменить разговор, он продолжал, обращаясь к Дагоберу: - А все-таки будьте беспристрастны и не унижайте вашего мужества, преувеличивая наше... Нет... ваше мужество необыкновенно велико... Мне кажется, для благородного, великодушного сердца ничего не может быть ужаснее вида поля битвы, этой бойни, когда сражение кончено... Мы по крайней мере... если нас убивают... сами неповинны в убийстве. При этих словах миссионера солдат встал и с удивлением на него посмотрел. - Это очень странно! - сказал он. - Что странно, батюшка? - А то, что Габриель сказал сейчас; по мере того, как я старел, мне самому приходилось испытывать подобное во время войны. - Помолчав немного, Дагобер продолжал несвойственным ему печальным и торжественным тоном: - Да... именно... Габриель напомнил мне то, что я сам перечувствовал на войне, когда стал приближаться к старости... Видите ли, детки, не раз стоял я на карауле... один-одинешенек, ночью, при луне, озарявшей своим светом участок поля сражения, хотя и отвоеванный нами, но все-таки усеянный пятью-шестью тысячами трупов, где немало было моих старых боевых товарищей... Тогда эта тяжелая картина, эта мертвенная тишина отрезвляли меня, исчезало желание рубить (а это действительно опьянение не лучше всякого другого), и я невольно говорил себе: "Сколько убитых людей... а зачем все это?.. для чего?" Конечно, это не мешало мне на другой день, при первом сигнале, снова колоть и рубить, как бешеному!.. А все-таки, когда после сражения я обтирал усталой рукой свою окровавленную саблю о гриву коня, я снова повторял: "Вот я опять убивал, убивал и убивал, а _для чего_?" Миссионер и кузнец переглянулись, услыхав рассказ Дагобера из воспоминаний былого. - Да, - сказал Габриель, - всякий человек с благородной душой испытывает то, что испытывали и вы, когда проходит опьянение славой и он остается наедине с теми врожденными добрыми побуждениями, которые вложены в его душу Создателем. - Это только подтверждает, дитя мое, что ты лучше меня, так как эти врожденные благородные побуждения никогда тебе не изменяли. Но расскажи нам, как ты вырвался из лап бешеных дикарей, уже успевших тебя распять? При этом вопросе старого солдата Габриель покраснел и так смутился, что Дагобер тотчас же прибавил: - Если ты не должен или не можешь мне на это отвечать, то считай, голубчик, что я ничего не спрашивал... - У меня нет тайн от вас или от моего брата, - отвечал изменившимся голосом миссионер. - Но мне трудно будет объяснить вам то, чего я сам не понимаю... - То есть как это? - удивился Агриколь. - Несомненно, я был игрушкой обмана чувств, - сказал Габриель, краснея. - В ту торжественную минуту, когда я с покорностью ожидал смерти... вероятно, мой ослабевший ум был введен в заблуждение призраком... Иначе мне, конечно, было бы ясно то, что и теперь осталось непонятным... Я, конечно, узнал бы, кто была эта странная женщина... Дагобер с изумлением прислушивался к словам Габриеля. Для него тоже осталась совершенно необъяснимой та неожиданная помощь, благодаря которой он и сироты спаслись из тюрьмы в Лейпциге. - О какой женщине говоришь ты? - спросил кузнец. - О той, которая меня спасла. - Тебя освободила из рук дикарей женщина? - спросил Дагобер. - Да, - отвечал задумчиво Габриель, - прекрасная молодая женщина... - Кто же она была? - спросил Агриколь. - Не знаю... Когда я спросил, кто она, она мне отвечала: "_Я сестра всех скорбящих_". - Но откуда же она явилась? куда направилась? - спрашивал живо заинтересованный Дагобер. - "_Я иду туда, где страдают_", отвечала она мне, - продолжал Габриель, - и направилась к северу Америки, к тем печальным местам, где вечная зима и бесконечные ночи... - Такие же, как в Сибири! - задумчиво отвечал старый солдат. - Но каким образом она пришла к тебе на помощь? - допрашивал Агриколь миссионера, все глубже и глубже погружавшегося в свои думы. Только что Габриель хотел ответить, как в дверь тихонько постучали. Этот стук возродил опасения кузнеца, вылетевшие у него из головы при виде возвратившегося приемного брата. - Агриколь, мне надо срочно поговорить с тобой, - сказал за дверьми тихий голос, в котором Агриколь узнал голос Горбуньи. Он отворил дверь. Молодая девушка не вошла в комнату, а напротив - углубилась на несколько шагов назад в темный коридор и взволнованно заговорила: - Бог с тобой, Агриколь: ведь уже с час как рассвело, а ты все еще не ушел... Какая неосторожность! Я стояла внизу на улице... До сих пор ничего подозрительного не заметно... но могут всякую минуту прийти арестовать тебя... умоляю тебя: поторопись... Иди скорей к госпоже де Кардовилль... нельзя терять ни минуты... - Если бы не Габриель, я давно бы ушел. Но я не мог устоять против желания провести с ним несколько минут! - Габриель здесь? - спросила с радостным изумлением Горбунья. Мы уже упоминали, что она росла вместе с ним и Агриколем. - Да, - отвечал кузнец, - он здесь со мной и с отцом уже целых полчаса. - Как я буду рада повидать его! - сказала Горбунья. - Он, наверно, пришел тогда, когда я заходила к твоей матери спросить, не нужна ли помощь девушкам. Но они еще спят, бедняжки, так сильно, очевидно, утомились. Госпожа Франсуаза дала мне письмо твоему отцу... она только что его получила... - Спасибо, голубушка! - Ну, а теперь, раз ты побыл уже с Габриелем, не мешкай, уходи... Подумай, какой будет удар для твоего отца, если тебя арестуют в его присутствии... - Ты права... нужно спешить... Я невольно забыл свои опасения в обществе отца и брата! - Отправляйся скорее... Быть может, если госпожа де Кардовилль согласится тебе помочь, часа через два ты совершенно спокойно вернешься к своим! - Верно. Я спущусь через несколько секунд. - А я пойду покараулю внизу... и если что замечу, то мигом прибегу тебя предупредить. Только не мешкай... - Будь спокойна! Горбунья быстро сбежала с лестницы и пошла к воротам, чтобы посмотреть, что делается на улице, а Агриколь вернулся в свою комнату. - Отец, вот вам письмо; матушка только что его получила, она просит вас его прочесть. - Ну, так прочти за меня, сынок! Агриколь прочел следующее: "Милостивая государыня! Я получил извещение, что вашему супругу поручено генералом Симоном весьма важное дело. Будьте любезны передайте ему, как только он приедет в Париж, что я прошу его без промедления явиться в мою контору в Шартре. Мне поручено передать ему _и_ только ему _лично_ важные для генерала Симона документы. Дюрон, нотариус в Шартре". Дагобер с изумлением посмотрел на сына и сказал: - Но кто же мог предупредить этого господина о моем возвращении в Париж? - А может быть, это тот самый нотариус, которому вы посылали бумаги и чей адрес вы потеряли? - Нет, я хорошо помню, что его звали не Дюран... да и, кроме того, он нотариус в Париже, а не в Шартре... Но, с другой стороны, раз у него имеются важные бумаги, которые он должен вручить мне лично... - продолжал размышлять старый воин. - ...то, конечно, вы должны, не теряя времени, к нему ехать, - сказал Агриколь, почти радуясь двухдневной разлуке с отцом, во время которой его собственное положение как-нибудь определится. - Дельный совет, сынок! - А это разве расстраивает ваши планы? - спросил Габриель. - Немножко! Я рассчитывал этот денек провести с вами, детки... но что делать... долг прежде всего. Раз уж я из Сибири сюда добрался, так съездить из Парижа в Шартр - пустяки, когда речь идет о важных делах. Через двое суток я вернусь. Но все-таки это странно. Вот уж, черт меня возьми, не думал я, что мне придется покинуть вас сегодня же ради поездки в Шартр! К счастью, Роза и Бланш останутся у жены, и их ангел Габриель, как они его зовут, будет также с ними. - К несчастью, это невозможно, - с грустью сказал миссионер. - Мое первое посещение матушки будет и последним: я должен сегодня же с вами проститься! - Как проститься?! - разом воскликнули отец и сын. - Увы, да! - Ты снова отправляешься в миссию? - спросил Дагобер. - Но это немыслимо! - Я ничего не могу на это ответить, - произнес, подавляя вздох, Габриель. - Но я не могу и не должен приходить в этот дом в течение некоторого времени. - Вот что, голубчик, - начал с волнением солдат, - в твоем поведении чувствуется какое-то принуждение... как будто что-то тебя давит... Знаешь, я в людях толк знаю... Ну, вот этот господин, которого ты зовешь своим начальником и которого я видел в замке Кардовилль вскоре после кораблекрушения... ну, так, черт побери, мне его рожа не нравится... Мне досадно, что ты попал в команду такого капитана... - В замке Кардовилль? - воскликнул с изумлением, пораженный совпадением имен, кузнец. - Так вас приютили после кораблекрушения в замке Кардовилль? - Ну да! Чему ты удивляешься, сынок? - Нет, так, батюшка. Что же, хозяева этого замка живут там? - Нет. Когда я спросил о них у управляющего, желая их поблагодарить за оказанное нам гостеприимство, он ответил, что особа, которой принадлежит замок, живет в Париже... "Какое странное стечение обстоятельств! - подумал Агриколь. - Что, если хозяйкой этого замка окажется именно Адриенна де Кардовилль?.." Вспомнив при этом данное Горбунье обещание, он обратился к отцу и сказал: - А теперь, батюшка, извини... но я должен был уже в восемь часов быть в мастерской... - Хорошо, сынок!.. Ну, нечего делать, иди... Отложим нашу прогулку до моего возвращения из Шартра... Обними меня еще разок и беги!.. После замечания Дагобера о подавленном состоянии Габриеля он впал в задумчивость... Когда Агриколь подошел пожать ему руку и проститься, миссионер обратился к нему со словами, произнесенными серьезным, торжественным и решительным голосом, немало поразившим его слушателей: - Дорогой брат... еще одно слово... Я пришел с тем, чтобы объявить вам, что на днях... быть может, очень скоро... я буду иметь нужду и в тебе... и в вас, отец, также... Надеюсь, вы позволите мне вас так звать? - прибавил Габриель, обращаясь к Дагоберу. - Что ты сказал? Что случилось? - воскликнул кузнец. - Да, - продолжал Габриель, - мне может понадобиться совет... помощь двух честных, решительных людей... Ведь я могу на вас рассчитывать, не так ли? В какое бы то ни было время... когда бы это ни случилось... вы откликнетесь ведь на мой зов... вы ко мне придете? Дагобер и Агриколь, удивленные словами Габриеля, обменялись взглядом. Сердце молодого кузнеца болезненно сжалось... А вдруг он будет в тюрьме, когда его брату понадобится помощь... что тогда делать? - В любое время дня и ночи, дорогое дитя, ты можешь рассчитывать на нас обоих, - отвечал Дагобер, - у тебя есть отец и брат... они к твоим услугам! - Благодарю, благодарю. Вы делаете меня счастливым! - воскликнул Габриель. - А знаешь... не будь на тебе рясы, я по твоему тону заключил бы, что тебе грозит дуэль... дуэль не на жизнь, а на смерть... Ты так это сказал... - прибавил солдат. - Дуэль? - вздрогнув, промолвил миссионер. - Да, пожалуй, будет и дуэль... страшная, ужасная дуэль... где мне будут необходимы именно такие свидетели, как вы... _отец и брат_!.. Через несколько минут Агриколь спешил к мадемуазель де Кардовилль, куда мы и поведем читателя. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ОСОБНЯК СЕН-ДИЗЬЕ 1. ПАВИЛЬОН Особняк Сен-Дизье являлся одним из самых обширных и красивых домов на Вавилонской улице в Париже. Нельзя было представить себе ничего более строгого, внушительного и печального, чем это древнее жилище: огромные окна с множеством стекол, окрашенные в белесовато-серый цвет, придавали еще больше мрачности почерневшим от времени выступам из тесаного камня. Здание было похоже на те, какие строились в этом квартале в середине прошлого столетия. Это был громадный корпус со срезанной крышей и с треугольным фронтоном, возвышавшимся над первым этажом, куда вела широкая лестница. Один из фасадов выходил на обширный двор и соединялся с каждой стороны при помощи аркад с просторными службами, а другой фасад был обращен к саду, настоящему парку, занимавшему 12-15 арпанов земли. С этой стороны два флигеля, примыкая к главному зданию, образовывали две боковые галереи. В глубине сада виднелся маленький отель, или домик, являвшийся обычной принадлежностью громадных дворцов этого квартала. Это был павильон в стиле помпадур, выстроенный в виде ротонды, со всей прелестной безвкусицей прошлого столетия. Всюду, где только можно было высечь что-нибудь на камне, имелось множество цветов, гирлянд, бантов пухленьких амуров. К этому одноэтажному домику занимаемому Адриенной де Кардовилль, вел невысокий перистиль с несколькими ступеньками; прямо от выхода, через небольшой вестибюль, была расположена круглая гостиная, освещаемая сверху; к ней примыкали четыре следующие комнаты и несколько комнат на антресолях. Ныне подобные постройки чаще всего заброшены; иногда их перестраивают, устраивая, например, оранжереи. Но как редкое исключение павильон при особняке Сен-Дизье был полностью отреставрирован. Как паросский мрамор, блестели его отчищенные стены из белого камня, и весь его кокетливый и помолодевший вид являл резкий контраст мрачному главному зданию, видневшемуся в конце обширного луга, на котором были рассеяны группы высоких зеленых деревьев. Следующая сцена происходила на другой день после приезда Дагобера с дочерьми генерала Симона на улицу Бриз-Миш. На соседней колокольне пробило восемь часов утра. За деревьями, лишенными теперь листьев, но которые летом образовывали зеленый купол над маленьким павильоном в стиле Людовика XV, на голубом небе всходило ярко блиставшее зимнее солнце. Дверь из вестибюля открылась, и солнечные лучи осветили вышедшее на крыльцо прелестное существо, вернее даже два прелестных существа, потому что хотя второе из них и занимало низшую ступень на лестнице мироздания, но тем не менее отличалось своего рода замечательной красотой. Выражаясь яснее, на крыльцо выбежали прехорошенькая молодая девушка и восхитительная собачка из породы _кинг-чарльзов_. Девушку звали Жоржеттой, а собачку - Резвушкой. Жоржетте минуло восемнадцать лет. Никакая Флорина или Мартон, никакая субретка Мариво не могла обладать более плутовской физиономией, более живым взглядом, улыбкой лукавее, зубами белее, щеками розовее, талией тоньше, ножкой меньше, манерами изящнее чем эта девушка. Несмотря на ранний час, она была уже одета, притом очень тщательно и с изысканным вкусом. Маленький полудеревенского фасона чепчик из настоящих валансьенских кружев с розовыми лентами, надетый несколько назад на пышные пряди роскошных белокурых волос, обрамлял свежее и задорное лицо. Платье из серой шелковой материи, с батистовой косынкой, приколотой на груди розовым бантом, прекрасно обрисовывало изящно округленные формы. Фартук из тончайшего голландского полотна, с широкими рубцами и прошивками сверкал снежной белизной и стягивал стройную и гибкую, как тростник, талию; короткие и гладкие рукава, обшитые кружевной рюшкой, позволяли видеть пухлые упругие и довольно длинные руки, защищенные от холода доходящими до локтей шведскими перчатками. Чтобы проворнее сбежать со ступеней крыльца, Жоржетта приподняла край платья, и перед глазами совершенно к этому равнодушной Резвушки мелькнули упругая икра и стройная маленькая ножка, обтянутая белым шелковым чулком и обутая в шелковый черный башмачок. Когда такой блондинке, как Жоржетта, дана еще задорная кокетливость, когда в таких веселых нежно-голубых глазах сверкает живой огонек, а прозрачного и свежего цвета лицо оживлено радостным возбуждением, то она привлекательнее и обольстительнее всякой брюнетки. Эта бойкая и щеголеватая девушка, проводившая накануне Агриколя в павильон, служила старшей горничной у Адриенны де Кардовилль, племянницы княгини де Сен-Дизье. Резвушка, найденная и возвращенная кузнецом, носилась с веселым лаем по лужайке. Она казалась с кулак величиной; черная, как смоль, шерсть отливала атласом из-под пунцовой ленты, служившей ей ошейником; лапки, покрытые волнами шелковистой шерсти, были ярко-оранжевого цвета, как и чрезмерно курносая мордочка. Большие глаза сверкали умом, а уши с завитой шерстью были так длинны, что волочились по земле. Девушка и собачка казалось, были одинаково резвы: они с равным удовольствием бегали взапуски, шалили и догоняли друг друга на зеленой лужайке. Появление нового лица, сурово приближавшегося, разом прекратило игру. Маленькая собачка, находившаяся в эту минуту впереди, смелая, как бес, и верная своему прозвищу, остановилась в вызывающей позе и сделав стойку на своих крепких мускулистых лапках смело ожидала приближения _врага_, показывая два ряда маленьких клыков, похожих на слоновую кость, но тем не менее чрезвычайно острых. _Врагом_ оказалась пожилая женщина, медленно приближавшаяся в сопровождении жирного мопса коричневатого цвета. Мопс неторопливо и важно выступал на своих широко расставленных лапах, еле поворачивая жирное туловище, покрытое лоснящейся шерстью, повернув шею на сторону и подняв хвост крючком. Его черная хмурая морда с выдающимися на левой стороне двумя зубами имела какое-то особенно злое и мстительное выражение. Это неприятное животное являло собой подлинный тип собачки _барыни-ханжи_ и носило прозвище _Сударь_. Его хозяйка, женщина лет пятидесяти, среднего роста и довольно полная, была одета в мрачное темное платье, казавшееся протестом против игривого и нарядного костюма Жоржетты. Платье было темно-коричневое, а шляпка и мантилья из черного шелка. Вероятно, смолоду она была недурна, и теперь еще ее цветущие щеки, резко очерченные брови и живые черные глаза мало сочетались с выражением строгой чопорности, которую она старалась напустить на себя. Эта матрона с медленной и сдержанной походкой была не кто иная, как госпожа Августина Гривуа, занимавшая первое место в штате прислуги княгини де Сен-Дизье. Поразительный контраст являли обе эти женщины и по годам, и по лицу, и по платью. Различие это еще больше бросалось в глаза при сравнении их собачек: между Резвушкой и Сударем разница была не меньше, чем между Жоржеттой и госпожой Гривуа. При виде маленького кинг-чарльза матрона не смогла удержаться от невольного жеста удивления и замешательства, не ускользнувшего от внимания Жоржетты. Резвушка, не отступившая ни на шаг при приближении другой собаки, вызывающе оглядела ее и даже двинулась по направлению к мопсу со столь враждебным видом, что Сударь, хотя он и был чуть не втрое больше своего врага, жалобно взвизгнул и попытался найти убежище позади госпожи Гривуа, которая язвительно заметила при этом Жоржетте: - Мне кажется, вы могли бы не брать на себя труда дразнить свою собаку и науськивать ее на Сударя. - Потому-то, вероятно, вы и постарались вчера, чтобы Резвушка пропала, выгнав ее из сада на улицу. Вам хотелось избавить свое достойное и мерзкое животное от неприятных столкновений? Только, к несчастью, один добрый малый нашел Резвушку на улице и вернул ее барышне... Однако чему я, мадам, обязана счастьем видеть вас так рано? - Княгиня поручила мне тотчас же повидать мадемуазель Адриенну, - объявила госпожа Гривуа, напрасно стараясь скрыть торжествующую улыбку. - Речь идет об очень важном деле, о чем я должна сообщить ей лично. При этих словах Жоржетта покраснела и не смогла удержаться от испуганного движения. К счастью, госпожа Гривуа снова занялась своей собакой, к которой Резвушка подбиралась с угрожающим видом, и не заметила волнения девушки, у которой было время с ним справиться и отвечала совершенно спокойно: - Барышня легла очень поздно... и приказала себя не будить до полудня. - Может быть!.. Но так как речь идет о приказании княгини, ее тетушки, то потрудитесь разбудить вашу госпожу... сию же минуту! - Моей госпоже никто приказывать не может... У себя в доме она хозяйка... поэтому я будить ее раньше полудня не стану, как она и приказала. - Тогда я пойду сама. - Геба вам не откроет... Вот ключ от гостиной... а иначе как через нее к барышне попасть нельзя... - Как? Вы осмеливаетесь помешать мне исполнить приказание княгини? - Да, осмеливаюсь совершить это великое преступление и не хочу будить свою госпожу! - Вот к чему привела слепая доброта княгини к племяннице! - с печальной миной произнесла матрона. - Госпожа Адриенна не уважает приказаний своей тетки! Она окружает себя, молоденькими вертушками, расфранченными с утра в пух и прах... - Ах, госпожа, вам ли дурно отзываться о нарядах? Всем известно, что в былые времена вы были самой кокетливой среди служанок княгини... Слава об этом переходит из поколения в поколение до сих пор. - Что?! Из поколения в поколение? Да разве я столетняя старуха? Вот дерзкая! - Я говорю о поколениях горничных! Ведь, кроме вас, ни одной из них не удалось больше двух-трех лет выжить у княгини... Уж слишком она хороша... для этих бедняжек... - Я запрещаю вам говорить таким образом о моей госпоже... Ее имя не следовало бы произносить иначе, как стоя на коленях! - А между тем... если бы кто захотел позлословить... - Как вы смеете! - Не далее, как вчера вечером... в половине двенадцатого... - Ну, вчера вечером? - ...у ворот особняка остановился экипаж. Из него вышел какой-то таинственный господин, закутанный в плащ; он тихонько постучался, не в ворота, а в окошко к привратнику... В час ночи экипаж еще стоял близ дома, поджидая таинственного человека в плаще... а тот, вероятно... все это время... повторял, как вы говорите, имя княгини... на коленях... Быть может, госпожа Гривуа и не знала о вечернем посещении Родена, явившегося к княгине после того, как он убедился в приезде в Париж дочерей генерала Симона, а может быть, она должна была делать вид, что не знает об этом посещении. Во всяком случае, она возразила Жоржетте, с презрением пожимая плечами: - Не понимаю, что вы хотите сказать. Я пришла вовсе не для того, чтобы выслушивать ваши дерзкие выдумки. Еще раз: угодно вам или нет провести меня к мадемуазель Адриенне? - Повторяю вам, мадам, что барышня спит и приказала не беспокоить себя до полудня! Разговор этот происходил на определенном расстоянии от павильона, крыльцо которого виднелось в конце аллеи, довольно длинной и обсаженной деревьями, которые были расположены косыми рядами. Вдруг госпожа Гривуа вскричала, указывая рукой по направлению аллеи: - Боже мой!.. Возможно ли это?.. Что я видела!.. - Что вы там увидали? Что такое? - спросила, обернувшись, Жоржетта. - Кого я... видела! - повторила в изумлении госпожа Гривуа. - Ну да кого же? - Мадемуазель Адриенну! - Где это вы ее увидали? - Я видела, как она взбежала на крыльцо. Я отлично ее узнала и по походке, и по шляпке, и по плащу. Приезжать домой в восемь часов утра! нет... это просто невероятно! - Барышню? Вы барышню увидали?.. - и Жоржетта расхохоталась во все горло. - Прелесть какая... я понимаю... вы это выдумали в отместку за мои совершенно достоверный рассказ о вчерашнем посетителе... Ловко... очень ловко... - Повторяю вам, что я ее видела!.. видела сейчас вот... - Полноте, госпожа Гривуа, вы просто забыли надеть свои очки. - Слава Богу, у меня хорошее зрение. Из калитки, выходящей на улицу, можно через рощу пройти к павильону... и мадемуазель Адриенна именно этим путем и вернулась... Ах! это поразит хоть кого!.. Что-то скажет княгиня?.. Да, видно, предчувствия ее не обманули... Вот к чему привела ее слабость к капризам племянницы! Это чудовищно... так чудовищно, что если бы я этого не видела собственными глазами, я никогда бы этому не поверила!.. - Ну, если так, госпожа, то теперь я сама настаиваю на том, чтобы вы пошли к барышне и собственными глазами убедились, что ошибаетесь... - Хитра вы, голубушка... да все ж не хитрее меня! Вы меня приглашаете теперь... когда уверены, что госпожа Адриенна успела уже вернуться, и я ее застану дома... - Но могу вас заверить... - А я могу вас заверить лишь в том, что через двадцать четыре часа ни вас, ни Флорины, ни Гебы здесь больше не будет. Княгиня сумеет положить конец этому ужасному скандалу. Я сейчас же пойду и расскажу, что здесь происходит! Уйти из дому ночью и вернуться только утром - каково?! Я совершенно потрясена!.. Повторяю, я ни за что бы не поверила ничему подобному, если б своими глазами не видела... Впрочем, ничего нет удивительного... этого следовало ожидать... Конечно, я уверена, что, кому я это ни скажу, всякий ответит: "Это неудивительно"... Ах, какое горе для уважаемой княгини!.. Какой ужасный удар! И госпожа Гривуа поспешила назад к дому, причем сопровождавший ее Сударь казался разгневанным не меньше нее. Проворная Жоржетта, со своей стороны, помчалась к павильону предупредить Адриенну де Кардовилль о том, что госпожа Гривуа видела... или вообразила, что видела, как она украдкой вернулась домой через садовую калитку. 2. ТУАЛЕТ АДРИЕННЫ Прошел примерно час после того, как госпожа Гривуа видела или ей показалось, что она видела, как Адриенна де Кардовилль откуда-то возвратилась утром в павильон особняка Сен-Дизье. Не для того, чтобы извинить, а только, чтобы понять эксцентрический характер тех сцен, которые мы сейчас будем описывать, нам следует выявить черты оригинального характера мадемуазель де Кардовилль. Особенным его свойством были исключительная независимость ума и природное отвращение ко всему безобразному, отталкивающему, непреодолимая потребность окружать себя всем, что красиво и привлекательно. Ни живописец, страстный поклонник колорита, ни ваятель, влюбленный в красоту форм, не могли сильнее Адриенны ощущать тот благородный восторг, какой совершенная красота внушает избранным натурам. Молодая девушка любила услаждать не только глаза; мелодия инструмента, гармоничный перелив пения, размер стиха - все это доставляло ей глубокое наслаждение, и наоборот, пронзительный голос, дисгармония вызывали тяжелое, почти болезненное чувство, равное тому, которое она испытывала при виде любого отвратительного предмета. Обожая цветы и духи, она наслаждалась ароматом, как музыкой или пластической красотой... Наконец, даже... - не знаю, как и сознаться в столь ужасной вещи, - Адриенна была лакомка и лучше других умела оценить прохлаждающую мякоть прекрасного плода, нежный вкус хорошо зажаренного, золотистого фазана или букет благородного вина. Впрочем, всем этим Адриенна пользовалась в весьма ограниченном количестве. Она считала своим долгом развивать и совершенствовать вкус, дарованный ей от Бога. Но она сочла бы черной неблагодарностью, если бы излишествами притупила или унизила его каким-либо недостойным выбором. От чего, впрочем, ее всегда охраняла исключительная и властная изысканность вкуса. _Красота и безобразие_ олицетворяли для нее _добро и зло_. Поклонение физической красоте, всему изящному и грациозному привело ее к поклонению красоте душевной. Это вполне естественно, так как низкие страсти страшно уродуют самое красивое лицо, а благородные красят даже самое безобразное. Одним словом, Адриенна являлась полным, идеальнейшим воплощением _чувственности_, но не той грубой, пошлой, невежественной, бессмысленной чувственности, развращенной вконец привычкой или потребностью в грубых или неизысканных наслаждениях, но той утонченной чувственности, которая является тем же относительно чувства, чем служит аттическая соль для ума. Характер этой девушки был совершенно независимым. Адриенну особенно возмущало унизительное подчинение женщины, обязанное ее общественному положению, она смело и гордо решила избежать этого. Однако в ней не было решительно ничего мужского; это была самая женственная из женщин - женщина вполне, и по грации, и по капризам, и по обаятельности, и по ослепительной женственной красоте; женщина как в робости, так и смелости; женщина в своей пылкой ненависти к грубому деспотизму мужчин и в своей потребности безумно, слепо жертвовать собой для того, кто заслужил бы такую преданность; женщина по остроумию и парадоксальности своего ума; наконец, женщина, выдающаяся по своему умению оценивать людей, по тому насмешливому презрению, какое она не стеснялась выказывать многим из самых высокопоставленных и окруженных поклонением людей, которых ей приходилось иногда встречать в гостиной княгини Сен-Дизье, когда она жила вместе с теткой. После этих необходимых объяснений мы приглашаем читателя присутствовать при утреннем туалете Адриенны де Кардовилль, только что вышедшей из ванны. Надо было бы владеть ярким колоритом венецианской школы для того, чтобы верно передать ту прелестную картину, какую мы увидим в Париже в феврале 1832 года, в Сен-Жерменском предместье, которая лучше бы подошла XVI веку, какому-нибудь дворцу во Флоренции или Болонье. Комната Адриенны представляла собой храм, воздвигнутый в честь красоты... Это было выражение признательности Создателю, одарившему женщину столькими прелестями совсем не для того, чтобы она пренебрегала этим даром, посыпала, главу пеплом, терзала тело грязной и грубой власяницей, но, напротив, хотя бы из чувства горячей благодарности за дарованную красоту окружала себя всеми прелестями грации, наряда и роскоши, чтобы прославить Божественное творение во славу Творца. Свет проникал в эту полукруглую комнату через громадное окно, устроенное по немецкой моде, так что оно в то же время являлось и оранжереей. Толщина стен павильона, построенного из тесаного камня, позволила сильно углубить окно, которое снаружи заканчивалось рамой, сделанной из цельного стекла, а с внутренней - большим матовым стеклом; в промежутке около трех футов ширины, остававшемся между этими стеклянными стенами, поставили ящик, наполненный землей и вереском; в нем были посажены вьющиеся лианы, поднимавшиеся по матовому стеклу и образовывавшие гирлянду из листьев и цветов. Толстая шелковая материя темно-гранатового цвета, с арабесками более светлого тона, покрывала стены. Такого же цвета пушистый ковер лежал на полу. Темный, однообразный фон особо подчеркивал все оттенки остальных украшений комнаты. Под окном, обращенным на юг, стоял туалет Адриенны, шедевр золотых дел мастера. На широкой доске из ляпис-лазури были расставлены разные драгоценные ящички с крышками, покрытыми эмалью, флаконы из горного хрусталя и другие принадлежности туалета из перламутра, черепахи и слоновой кости, с превосходными по работе золотыми инкрустациями. Две большие серебряные фигуры, моделированные с античной чистотой, поддерживали овальное вращающееся зеркало, у которого вместо резной или чеканной рамы имелся бордюр - гирлянда свежих цветов, менявшихся каждый день, как букет на балу. По обеим сторонам стола, на ковре, стояли две громадные, фута по три в диаметре, японские вазы, синие с золотом и пурпуром, наполненные гардениями и камелиями в полном цвету, так что казалось, что стол стоит в цветнике, пестреющем самыми яркими тонами. В глубине комнаты, прямо против окна, в другом таком же цветнике стояла дивная группа из белого мрамора - Дафнис и Хлоя, чистый идеал целомудренной грации и юношеской красоты. Два золотых жертвенника курились благовониями на цоколе из малахита, на котором стояла очаровательная группа. Большой серебряный с чернью ящик на золоченых бронзовых ножках, украшенный разноцветными камнями и рельефными золотыми фигурами, содержал в себе разные принадлежности туалета. Два больших трюмо с канделябрами по сторонам, несколько превосходных копии с красивых женских и мужских портретов Рафаэля и Тициана работы самой Адриенны, несколько столиков из восточной яшмы, служивших подставками для золотых и серебряных сосудов с душистой водой, мягкий диван, несколько кресел и стол из золоченого дерева довершали убранство комнаты, наполненной нежными благоуханиями. Адриенна, только что вышедшая из ванны, сидела перед туалетным столиком. Ее окружали три женщины. Из каприза или, лучше сказать, логического следствия ее поклонения красоте и гармонии Адриенна желала, чтобы служившие ей девушки были хороши собой и одевались как можно кокетливее и с изящной оригинальностью. Мы уже видели Жоржетту, пикантную блондинку, одетую в задорный костюм субреток Мариво. Ее две подруги не уступали ей ни в миловидности, ни в грации. У Флорины, высокой, стройной, бледной брюнетки, с осанкой Дианы-охотницы, с густыми черными косами, сложенными на затылке и заколотыми длинной золотой булавкой, руки были обнажены до локтя, как и у остальных девушек, чтобы не стеснять движений при работе. Флорина носила платье того ярко-зеленого цвета, который так любили венецианские художники. Юбка была очень широкая, а лиф, стягивающий тонкую талию, вырезан четырехугольником на белой батистовой рубашке, сложенной мелкими складками и застегнутой пятью золотыми пуговицами. Третья прислужница Адриенны обладала столь свежим, наивным лицом и совершенной и изящной фигурой, что хозяйка прозвала ее Гебой. Бледно-розовое платье Гебы сшито было по образцу греческого костюма и оставляло обнаженными ее прекрасную шею и красивые руки до самых плеч. Лица молодых девушек были радостны и счастливы. Ни зависти, ни скрытой горечи, ни низкой угодливости, ни дерзкой фамильярности, этих обычных спутников рабства, не было и в помине. В заботах и услугах, которыми они окружали Адриенну, чувствовалось столько же преданности, сколь уважения и расположения. Казалось, им доставляло необыкновенное удовольствие украшать и наряжать свою госпожу, и они занимались этим делом с гордостью и любовью, как _произведением искусства_. Солнце ярко освещало туалет, перед которым на кресле с низкой спинкой сидела Адриенна. На ней был капот из бледно-голубой шелковой ткани, затканной листьями того же цвета, стянутый на талии, тонкой, как у двенадцатилетней девочки, развевающимся шелковым шнурком. Стройная лебединая шея, руки и плечи редкой красоты были обнажены. Как ни избито это сравнение, но ни с чем другим, кроме самой лучшей слоновой кости, нельзя было сравнить ее ослепительно белую кожу, атласную, гладкую, столь свежую и упругую, что несколько капелек воды, оставшихся после ванны на волосах Адриенны, скользили и скатывались по извилистой линии плеч, как по белому мрамору. Блеск кожи цвета, встречающегося только у рыжих, усиливался темным пурпуром губ, розовых, прозрачных ушей и расширенных ноздрей нежного розоватого оттенка, так же, как и блестящие, точно отполированные ногти. Словом, везде, где ее чистая, живая и горячая кровь могла окрасить кожу, чувствовались молодость и здоровье. Глаза Адриенны, большие, бархатисто-черные, то сверкали умом и лукавством, то, полуприкрытые бахромой длинных черных ресниц, томно мерцали. По странной игре природы при рыжих волосах ресницы и резко очерченные тонкие брови Адриенны были совершенно черного цвета. Лоб молодой девушки поднимался над совершенным овалом лица, как у античных статуй. Нос был изящной формы, с небольшой горбинкой, эмаль зубов сверкала, а румяный, приятно чувственный рот, казалось, был создан для сладких поцелуев, веселых улыбок и наслаждений изысканнейшими лакомствами. Наконец, нельзя было представить ничего изящнее гордой и свободной постановки головы благодаря большому расстоянию, отделявшему шею и ухо от широких плеч с ямками. Мы уже говорили, что Адриенна была рыжая, но это был рыжий цвет волос женщин с портретов Тициана и Леонардо да Винчи. Расплавленное золото не могло так сверкать и переливаться, как шелковисто-тонкие и мягкие кудри, такие длинные-длинные, что, когда Адриенна стояла, они касались земли, и она свободно могла в них завернуться с головы до ног как Венера-Афродита. В данный момент эти волосы были особенно хороши. Жоржетта, с обнаженными руками стоя позади хозяйки, с трудом могла собрать в своей маленькой белой руке эту восхитительную массу волос, яркий цвет которых усиливал солнечней свет. Когда хорошенькая камеристка погрузила гребень из слоновой кости в золотистые волны огромной шелковистой копны, оттуда словно брызнули тысячи огненных искр. Свет солнца также бросал розовые отблески на гроздья многочисленных и легких локонов, которые падали с висков Адриенны вдоль щек, лаская белоснежную грудь и следуя ее очаровательным линиям. В то время как Жоржетта причесывала ее роскошные косы, Геба, встав на одно колено и поставив на другое миниатюрную ножку мадемуазель де Кардовилль, надевала маленький атласный башмачок и завязывала ленты на ажурном шелковом чулке, сквозь который просвечивала розоватая белизна кожи на тонкой и нежной щиколотке. Флорина, стоя несколько позади, подавала в золоченом ящике душистый крем, которым Адриенна слегка натирала свои ослепительные руки с тонкими пальцами, точно окрашенными кармином. Не следует забывать и о Резвушке. Она сидела на коленях своей хозяйки и, широко раскрыв глаза, казалось, внимательно следила за различными фазами туалета Адриенны. Раздался серебристый звон колокольчика с улицы. Флорина вышла по знаку своей госпожи и вскоре вернулась с маленьким серебряным подносом, на котором лежало письмо. Пока служанки занимались ее туалетом, Адриенна принялась за чтение. Письмо было от ее управляющего из поместья Кардовилль. В нем заключалось следующее: "Милостивая госпожа! Зная вашу доброту и великодушие, я смело решаюсь обратиться к вам. В течение двадцати лет я верой и правдой служил вашему батюшке, полагаю, что могу вам об этом напомнить... Теперь замок Кардовилль продан, и мы с женой остаемся без всякого пристанища и без куска хлеба... А это так тяжело, милостивая государыня, в наши преклонные годы..." - Бедняги! - сказала Адриенна, прерывая чтение. - Я помню, мой отец всегда их хвалил за честность и преданность... Она вернулась к письму: "Мы имели возможность остаться на старом месте, но ценой такой низости, на какую ни я, ни моя жена никогда не решимся, как бы нам ни было тяжело... Мы не хотим хлеба, купленного подобною ценой..." - Они все те же, - сказала Адриенна. - Верны себе во всем. Уменье сохранить достоинство в бедности - это как аромат полевого цветка... "Чтобы пояснить вам, какого сорта бесчестное дело нам предлагали, я должен начать с того, что два дня тому назад приехал сюда из Парижа господин Роден..." - А! Роден, - снова прервала чтение Адриенна, - секретарь аббата д'Эгриньи! Тогда я не удивляюсь, что тут замешана низость или какая-нибудь тайная интрига. Ну, что дальше? "Господин Роден объявил нам, что замок продан, но что мы сохранили бы нашу службу, если бы помогли навязать новой владелице в духовники одного хитрого священника, причем для этого необходимо было оклеветать другого, честнейшего, любимого и почитаемого всеми священника. Кроме этого, я был бы обязан два раза в неделю потихоньку доносить господину Родену обо всем, что происходит в замке. Я должен признаться, что недостойные предложения были довольно искусно прикрыты благовидными и весьма специфическими предлогами, но, несмотря на всю ловкость господина Родена, сущность дела была очень понятна и именно такова, как я имею честь вам доложить..." "Подкуп, клевета и... измена! - с отвращением подумала Адриенна. - Я просто не могу себе представить этих людей без того, чтобы во мне не пробудилась мысль о чем-то низком, мрачном, о яде и отвратительных пресмыкающихся. Это ужасно... Постараюсь думать только о добродушных физиономиях авторов письма, о Дюпоне и его жене..." Адриенна продолжила чтение: "Конечно, вы понимаете, госпожа, что мы не могли согласиться на подобные условия и поэтому должны покинуть замок Кардовилль, где прожили двадцать лет, - но мы покинем его честными людьми. Итак, милостивая госпожа, если с помощью ваших высоких связей и при вашей доброте вы смогли бы найти нам место и дать рекомендацию, - тогда, может быть, вашей милостью мы были бы выведены из затруднительного положения..." - Конечно, их просьба не останется без ответа... Вырвать честных людей из когтей Родена - долг и удовольствие! Это одновременно дело справедливое и небезопасное, а я так люблю бороться со всеми, кто могуществен и притесняет других! Она продолжала: "Рассказав о себе, госпожа, я позволю себе попросить вас и за других. Нельзя думать только о себе, - это нехорошо. Около нашего берега недавно потерпели крушение два судна. Спасли очень немногих. Мы с женой оказали им необходимую помощь, и путешественники уехали в Париж. Остался лишь один. Полученные им раны удерживают его и задержат еще на несколько дней в замке... Это один индийский принц, двадцати лет от роду, доброта которого может сравниться только с красотой его лица, необычайной, несмотря на медно-красный цвет кожи, свойственный, как говорят, всем его соплеменникам..." - Индийский принц! Молодой, двадцатилетний, красивый и добрый! - весело воскликнула Адриенна. - Прелесть какая! А главное, уж совершенно необычно! Этот потерпевший крушение принц уже завоевал мою симпатию! Я готова ему всем помочь; но в чем могла бы я быть полезна этому Адонису с берегов Ганга, чуть-чуть не погибшему у берегов Пикардии? Прислужницы Адриенны смотрели на госпожу без особого удивления: они привыкли к ее выходкам. Жоржетта и Геба даже скромно улыбались, а высокая Флорина, бледная красавица брюнетка, присоединилась к ним позже, как бы после некоторого размышления; казалось, она сделала это только затем, чтобы не выделяться, а все ее внимание было сосредоточено на словах госпожи, которые она как будто старалась тщательно слушать и запоминать, пока Адриенна, заинтересованная историей Адониса с берегов Ганга, как она окрестила принца, с Любопытством продолжила чтение письма: "Один из соотечественников принца, оставшийся при нем для услуг, дал мне понять, что молодой принц потерял при кораблекрушении все свое состояние и теперь не знает, как добраться до Парижа, куда его призывает неотложное и важное дело... Эти подробности я узнал не от принца, конечно, который слишком сдержан и горд, чтобы жаловаться, а от его более общительного соплеменника. Он же сообщил мне, что молодой человек успел уже испытать большие несчастья и что недавно еще был свергнут с престола и убит англичанами его отец, раджа какой-то индийской страны..." - Удивительно! - сказала, подумав, Адриенна. - Отец мне часто говорил о какой-то нашей родственнице, вышедшей замуж за индийского раджу, в войсках которого служил и генерал Симон, недавно произведенный в маршалы... - Потом, прервав себя, она прибавила с улыбкой: - Как это было бы странно!.. Нет, право, подобные вещи случаются только со мною, а меня еще упрекают в оригинальничаний!.. Но в этом виновата не я, а судьба, подчас слишком затейливая! Однако посмотрим, сообщит ли мне Дюпон имя этого принца. "Вы, вероятно, простите нам нашу назойливость: ведь не довольствуясь одной просьбой, мы еще решаемся вас просить и за этого молодого человека, но иначе мы считали бы себя эгоистами, так как принц действительно заслуживает сострадания... Поверьте, госпожа, мне, старику: я знаю людей и могу вас уверить, что, только взглянув на благородные, кроткие черты этого юноши, я понял, что он достоин вашего участия. Ему нужна только маленькая сумма денег для покупки европейского платья, так как все его индийские костюмы погибли в море..." - Каково! Европейское платье!.. - весело вскричала Адриенна. - Бедняжка принц! Избавь его от этого, Боже! Да и меня также! Случай посылает мне из глубины Индии счастливого смертного, никогда не носившего безобразного европейского платья, отвратительных фраков, ужасных шляп, придающих мужчинам такой комичный и некрасивый вид, что, право, незачем приписывать добродетели наше к ним равнодушие... И вот является молодой красавец из страны Востока, где мужчины носят муслин, шелк и кашемир! Конечно, это очень соблазнительно... и я уж ни за что не соглашусь на просьбу Дюпона... Нет, европейского платья он не получит!.. Но где же имя-то, имя этого милого принца?! Нет, право, было бы необычно, если бы он оказался моим кузеном... Кузеном с берегов Ганга! Я в детстве слыхала так много хорошего о царственном его отце, что, конечно, постаралась бы принять его как можно лучше... Ну, посмотрим скорее, как его зовут... - И Адриенна снова принялась за чтение: "Если, кроме этого, вы дадите ему средства добраться до Парижа вместе с его соотечественником, то окажете громадную услугу несчастному молодому принцу. Зная, милостивая государыня, вашу деликатность, я думаю, что вам, может быть, удобнее оказать помощь принцу, не называя себя; в этом случае соблаговолите, прошу вас, располагать моими услугами и рассчитывайте на мою скромность. В противном случае, если вы пожелаете снестись с ним непосредственно, то вот имя, сообщенное мне его спутником: "_принц Джальма, сын Хаджи-Синга, короля Мунди_..." - Джальма! - живо сказала Адриенна, роясь в памяти. - Хаджи-Синг... да, это именно те самые имена, которые так часто упоминал отец!.. Он говорил, что этот старый индийский раджа, наш родственник, образец мужества и отваги... Сын, наверное, не уступит отцу! Да, да, Джальма, Хаджи-Синг - это именно те имена!.. Они ведь не настолько обыденны, чтобы их можно было смешать с другими, - прибавила, улыбаясь, девушка. - Итак, Джальма приходится мне кузеном!.. Он молод, красив, добр и храбр! Кроме того, он никогда не надевал европейского платья, и у него нет ни гроша!.. Это восхитительно... слишком много счастья сразу! Ну, скорее за дело... Сочиним хорошенькую волшебную сказку, героем которой будет этот _очаровательный, милый принц_! Бедная птичка, созданная из золота и лазури и затерявшаяся в нашем печальном краю! Пусть хоть что-нибудь напомнит здесь страну света и благоухания!.. Затем, обратившись к служанкам, она сказала: - Жоржетта, бери бумагу и пиши, дитя мое... Девушка подошла к золоченому столику, где стояли принадлежности для письма, села и ответила госпоже: - Жду ваших приказаний, госпожа! Адриенна де Кардовилль, прелестное личико которой сияло радостью, счастьем и весельем, продиктовала следующие строки, адресуя их одному старику художнику, дававшему ей уроки живописи, - так как она занималась и этим родом искусства, выказав в нем не меньшие успехи, чем и во всех других. "Мой милый Тициан, дорогой Веронезе, достойнейший Рафаэль!.. Вы должны оказать мне величайшую услугу, и я знаю, вы ее мне окажете с вашей обычной милой любезностью... Вы должны сейчас же повидаться с тем ученым художником, который рисовал мои костюмы в духе XV столетия. Теперь речь идет о современных индийских костюмах для молодого мужчины... Да, господин, для молодого мужчины... Мне кажется, для мерки можно взять Антиноя или, еще лучше, индийского Бахуса... Необходимо, чтобы костюмы были точны, богаты и нарядны; выбирайте самые дорогие ткани, напоминающие индийские. Для поясов и чалмы возьмите шесть самых великолепных длинных кашемировых шалей, белого, пунцового и оранжевого цвета: они всего больше идут брюнетам. - Приготовив все это (сроку я вам даю самое большее два-три дня), вы отправитесь на почтовых в моей дорожной карете в хорошо известный вам замок Кардовилль. Управитель, добрейший Дюпон, ваш старый приятель, проведет вас к молодому индийскому принцу Джальме. Вы доложите высокому могущественному владыке иных стран, что явились от неизвестного _друга_, который желает по-братски избавить его от необходимости прибегать к отвратительной моде Европы. Вы прибавите, что друг этот нетерпеливо ждет его, заклиная как можно скорее прибыть в Париж, а если он будет упрямиться и ссылаться на свои раны, то вам следует уверить его, что моя карета к его услугам, и на кровати, которую можно в ней разложить, он будет чувствовать себя вполне спокойно. Постарайтесь извинить перед принцем его незнакомого друга в том, что он не посылает за ним ни богатого паланкина, ни даже простого слона, так как, увы! паланкины у нас имеются только в опере, а слоны в зверинце! Боюсь, что мой протеже примет нас за это совершенными дикарями. Как только вы убедите его ехать, сейчас же отправляйтесь в путь и привезите его ко мне в павильон на Вавилонской улице (а ведь это предопределение - жить на улице _Вавилона_; по крайней мере это имя будет звучать приятно для азиата); итак, повторяю, вы привезете ко мне этого милого принца, счастливого уроженца страны солнца, цветов и бриллиантов. Не удивляйтесь, добрый старый друг, новому капризу и не стройте никаких странных предположений... Поверьте, что, избрав вас, человека, которого я люблю и уважаю, действующим лицом в этой истории, я хочу вам доказать, что тут дело серьезное, а не глупая шутка..." Тон Адриенны при последних словах был так же серьезен и полон достоинства, как был весел и шутлив перед этим. Но зятем она продолжала по-прежнему: "Прощайте, мой старый друг. Знаете ли вы, что в настоящую минуту я необыкновенно похожа на того древнего полководца, героический нос и победоносный подбородок которого вы так часто заставляли меня рисовать? Я шучу и смеюсь в час битвы! Да, не более как через час я даю сражение - и большое - моей тетушке, моей милейшей тетушке-ханже. К счастью, я обладаю избытком смелости и мужества и с нетерпением жду момента ринуться в бой со строгой княгиней! Тысяча приветствий от всего сердца вашей милой супруге. Уже одно то, что я упоминаю здесь ее высокочтимое имя, должно вас успокоить насчет последствий похищения очаровательного принца. Надо же сознаться в том хоть под конец, с чего требовалось бы начать: принц очарователен! Еще раз прощайте". Затем Адриенна спросила Жоржетту: - Ты написала, малышка? - Да, госпожа. - Ну так прибавь в постскриптуме: "Посылаю вам записку моему банкиру. Не скупитесь на издержки... Вы знаете, что я настоящий вельможа (должна ставить себя в мужском роде, так как вы, вечные наши тираны, завладели этим определением благородной щедрости)". - А теперь дай сюда лист бумаги, а также и письмо, я его подпишу. Адриенна взяла перо из рук Жоржетты, подписала письмо и вложила в него следующую записку на имя банкира: "Прошу уплатить господину Норвалю под его расписку сумму, какую он потребует на расходы по моему поручению. Адриенна де Кардовилль". Пока Жоржетта писала, Флорина и Геба продолжали одевать свою госпожу, которая, сбросив капот, надела платье, чтобы идти к тетке. По непривычно настойчивому, хотя и скрытому вниманию, с которым Флорина слушала продиктованное господину Норвалю письмо, нетрудно было видеть, что у нее была привычка запоминать каждое слово мадемуазель де Кардовилль. - Геба, - сказала Адриенна, - отправь сейчас же это письмо господину Норвалю. Снова послышался звук колокольчика. Геба пошла было к дверям, чтобы исполнить приказание своей госпожи, а заодно узнать, кто звонит, как вдруг Флорина быстро выступила вперед и обратилась к Адриенне: - Позвольте, сударыня, мне отправить это письмо. Мне надо все равно идти в большой дом... - Тогда ты, Геба, иди и посмотри, кто там пришел, а ты, Жоржетта, запечатай письмо... Пока Жоржетта исполняла приказание, Геба успела вернуться. - Госпожа, - сказала она, - там пришел рабочий, который вчера нашел Резвушку. Он умоляет вас принять его, и лицо у него такое бледное и расстроенное... - Неужели ему понадобилась моя помощь? Это было бы слишком хорошо, - весело проговорила Адриенна. - Позови этого славного малого в гостиную... а ты, Флорина, скорее отошли письмо... Флорина вышла. Мадемуазель де Кардовилль в сопровождении Резвушки перешла в гостиную, где ее ждал Агриколь. 3. РАЗГОВОР Адриенна, готовясь войти в гостиную, где ее ждал Агриколь, оделась с изящной простотой. На ней было синее кашемировое платье с корсажем, плотно облегавшим ее талию нимфы и округлую грудь; спереди корсаж был, по тогдашней моде, вышит черными шелковыми шнурками. Узенький гладкий батистовый воротничок был обернут пестрой шотландской лентой, заменявшей галстук и завязанной бантом. Белое лицо Адриенны обрамлялось массой легких, пушистых локонов, спускавшихся почти до корсажа. Сказав отцу, что идет на работу, Агриколь вынужден был надеть рабочий костюм. Только он выбрал чистую блузу, и на его небрежно повязанный черный галстук падал воротник хотя и грубой, но белой рубашки. Под широкими серыми штанами были видны начищенные сапоги, в мускулистых руках он держал красивую фуражку из нового сукна. Эта синяя блуза с красной вышивкой оставляла свободной загорелую и нервную шею молодого кузнеца; обрисовывая его могучие плечи, она падала изящными складками, не стесняя ничем его легкой и непринужденной походки, и шла ему куда больше, чем редингот или сюртук. Ожидая хозяйку дома, Агриколь машинально разглядывал серебряную вазу великолепной чеканки, на цоколе из крапленого мрамора которой была приделана металлическая дощечка с надписью: "Чеканка рабочего Жан-Мари, 1831 г.". Адриенна так тихо прошла по ковру гостиной, отделенной от уборной только портьерой, что Агриколь не заметил ее появления; он вздрогнул и живо обернулся при звуке серебристого голоса молодой девушки, сказавшей ему: - Не правда ли, месье, чудесная ваза? - Замечательная, - ответил, изрядно смутившись, Агриколь. - Видите, я люблю справедливость, - прибавила Адриенна, указывая на надпись на доске, - раз художник подписывает свое имя на картине, а писатель на книге, я требую того же и для рабочего. - Как, госпожа? Это имя... - Имя того бедняка рабочего, который создал это замечательное произведение искусства по заказу богатого ювелира. И, представьте, тот был очень удивлен, если не обижен, когда я потребовала, чтобы было выставлено имя действительного автора, а не фирмы... По-моему, если рабочий не может получить денег, - пусть он пользуется по крайней мере славой, не так ли, господин? Разговор начался самым приятным для Агриколя образом, и он, постепенно успокаиваясь, ответил: - Так как я сам рабочий, госпожа, то меня может только глубоко трогать проявление такой справедливости. - Если вы рабочий, то я рада тому, что сказала. Но извольте присесть. И любезным, приветливым жестом Адриенна указала Агриколю на кресло, обитое затканной золотом пунцовой шелковой материей, причем сама села на такую же кушетку. Агриколь снова смутился; видя, что он теряется, молодая девушка, желая его ободрить, заметила, весело улыбаясь и показывая на Резвушку: - Этот крошечный зверек, к которому я очень привязана, вечно будет мне живым напоминанием о вашей любезности. Поэтому я считаю ваше посещение прекрасным предзнаменованием; не знаю, почему-то я верю, что могу вам быть чем-нибудь полезной. - Мадемуазель, - решился наконец заговорить Агриколь, - меня зовут Бодуэн, я кузнец у господина Гарди в Плесси... Вчера вы предложили мне вознаграждение... я отказался... а сегодня я пришел просить вас о сумме, быть может в десять, в двадцать раз большей... Я тороплюсь вам это высказать, так как иначе не решусь... для меня это всего труднее... Слова эти жгли мои губы... теперь мне легче... - Я очень ценю вашу деликатность... но, право, если бы вы меня больше знали, вы бы могли обратиться ко мне без боязни, - сказала Адриенна. - Сколько вам надо? - Не знаю, мадемуазель! - Как не знаете? Вы не знаете суммы? - Да, не знаю... Я пришел вас просить не только о деньгах, но и о том, чтобы вы сказали мне, сколько мне их нужно. - Послушайте, - улыбаясь, заметила Адриенна, - сознайтесь сами, что при всем желании я не совсем понимаю, в чем дело. - Вот в чем дело. У меня есть мать-старуха; она убила свое здоровье, чтобы воспитать меня и сироту, которого она взяла, когда его бросили; теперь она, по болезни, работать не может, и пришел мой черед ее содержать, что мне и радостно. Но все зависит от моего труда: если я буду не в состоянии работать, мать останется без всяких средств. - Теперь матушка ваша обеспечена всем, раз я принимаю в ней участие!.. - Вы принимаете в ней участие? - Конечно. - Разве вы ее знаете? - Теперь знаю! - Ах, мадемуазель, - с чувством воскликнул Агриколь после минутного молчания, - знаете, я понимаю вас... у вас благородное сердце... права была Горбунья!.. - Горбунья? - спросила Адриенна с удивлением, так как подобное имя было для нее загадкой. Рабочий, никогда не стыдившийся своих друзей, ответил прямо: - Я сейчас вам это поясню, мадемуазель: Горбунья - бедная молодая работница, очень трудолюбивая, воспитанная вместе со мной. Она горбатая, вот отчего ее и прозвали Горбуньей. В этом смысле, видите ли, она стоит неизмеримо ниже вас... но что касается сердца... деликатности!.. Тут я уверен, что вы ее стоите!.. Это сразу пришло ей в голову, когда я вчера рассказал, как вы мне подарили прекрасный цветок. - Поверьте, - отвечала растроганная Адриенна, - ничто не могло мне быть лестнее этого сравнения. Я тронута и горжусь им. Сохранить чистое, доброе сердце среди тяжелых испытаний - особенное счастье и достоинство. Нетрудно быть добрым, когда молод и красив! Итак, я принимаю ваше сравнение, но с условием, что вы сейчас же дадите мне возможность его оправдать и заслужить. Прошу вас, продолжайте! Несмотря на простое, дружеское обращение мадемуазель де Кардовилль, в ней чувствовалось так много истинного достоинства, вечных спутников независимого характера, высокого ума и благородного сердца, что Агриколь совершенно забыл об ослепительной красоте молодой девушки и почувствовал к ней какое-то особенное почтение, не гармонировавшее, казалось бы, с юностью и веселостью его покровительницы. - Если бы у меня на руках была только мать, то я не так бы испугался того, что мне грозит. Мать любят в нашем доме, бедняки охотно друг другу помогают, ее бы не оставили... Но принимать помощь несчастных бедняков, которая будет стоить им так много лишений, очень тяжело, - тяжелее, чем переносить их самому... Кроме того, у меня еще есть для кого трудиться: вчера вернулся к нам после восемнадцати лет разлуки мой отец... Он прибыл из Сибири, где оставался из чувства преданности к своему старому генералу, теперешнему маршалу Симону... - Маршалу Симону! - с живостью и изумлением воскликнула Адриенна. - Вы его знаете, мадемуазель? - Лично не знаю, но он женат на моей родственнице... - Какое счастье! Значит, его дочки, которых привез из России мой отец, вам приходятся родственниками? - У маршала есть дочери? - спросила Адриенна, все более и более удивленная и заинтересованная. - Ах, мадемуазель... просто два ангелочка, близнецы, лет пятнадцати или шестнадцати... похожи друг на друга необыкновенно... и такие хорошенькие, кроткие! Мать их умерла в изгнании... Все, что она имела, было конфисковано... и им пришлось возвращаться из глубины Сибири самым бедственным образом. Конечно, отец старался заменить удобства своей заботой, преданностью... но все-таки им было нелегко... Славный у меня отец, мадемуазель... Вы не поверите... храбрость льва, а сердце... сердце, как у матери! - Где же эти милые девочки? - спросила Адриенна. - У нас, госпожа! Вот что и сделало особо трудным мое положение... из-за чего я и решился обратиться к вам... Я могу им помогать только работая, а работать мне будет ведь невозможно, если меня арестуют... - Арестуют? вас? за что? - Вот, будьте так добры... прочтите это предостережение, полученное Горбуньей... этой бедной работницей, моей сестрой... - И Агриколь вручил мадемуазель де Кардовилль анонимное послание, адресованное на имя Горбуньи. Прочитав письмо, Адриенна с удивлением спросила кузнеца: - Итак, вы поэт? - У меня нет на это ни претензий, ни честолюбия... Просто, возвращаясь домой к матери, иногда даже работая молотом в кузнице, я забавляюсь для отдыха стихами, подбираю рифмы, и выходит то ода, то песенка!.. - А эта песня, о которой упоминается в письме, - столь опасна и враждебна? - Да нет, мадемуазель, напротив! Видите, мне посчастливилось попасть к доброму хозяину. Господин Гарди старается настолько же улучшить положение своих рабочих, насколько оно плохо у других. Вот я и вдохновился этим и сочинил искреннее, горячее и справедливое воззвание в защиту той несчастной массы, у которых кроме этого нет больше ничего. Но теперь, в наше смутное время заговоров и восстаний, арестовать человека... обвинить... так, зазря... очень легко... Подумайте, что будет, если на меня обрушится такое горе! Что будет с матерью, с отцом... с этими бедными сиротами, остающимися на нашем попечении до возвращения маршала Симона? Чтобы предупредить это несчастье, я и пришел вас просить, не внесете ли вы за меня залог, если вздумают меня арестовать?.. Тогда, оставаясь в своей мастерской, избежав тюрьмы, я их всех прокормлю. Клянусь вам в этом!.. - Ну, слава Богу, - весело промолвила Адриенна, - все уладится; теперь вы будете, господин поэт, черпать вдохновение в счастье, а не в горе... Слишком печальная это муза!.. Во-первых, залог будет внесен... - Ах, мадемуазель... вы нас спасаете! - К счастью, наш домашний врач очень дружен с одним весьма влиятельным министром (понимайте это, как знаете, - прибавила Адриенна улыбаясь, - вы не ошибетесь). Доктор имеет на него громадное влияние, потому что дал министру совет попользоваться, учитывая его здоровье, радостями частной жизни как раз накануне того дня, когда у него отняли министерский портфель. Значит, будьте спокойны: если залога не примут, мы будем действовать иным путем. - Я буду обязан вам и спокойствием и, быть может, жизнью матери, - проговорил глубоко взволнованный Агриколь. - Поверьте, что я сумею быть благодарным! - Ну, какой пустяк! Перейдем к другому: те, у кого всего много, обязаны помогать тем, у кого нет ничего... Дочери маршала Симона мне родственницы! Они должны жить у меня... Вы предупредите об этом вашу добрую матушку, и сегодня же вечером я приеду поблагодарить ее за гостеприимство, оказанное моим родным, и увезу их к себе. В это время, поспешно отдернув портьеру, в комнату вбежала с испуганным лицом Жоржетта. - Ах, госпожа, - воскликнула она, - у нас на улице происходит что-то необычное!.. - Что такое? Объяснись! - Я провожала до калитки портниху и вдруг заметила на улице несколько весьма подозрительных личностей, наблюдавших за окнами и стенами домика, примыкающего к нашему павильону. Они, кажется, кого-то подстерегают. - Я не ошибся, значит, мадемуазель, - печально заметил Агриколь, - это ищут меня... - Что вы говорите! - Мне даже показалось, что за мной следит с самой улицы Сен-Мерри... Сомнений быть не может... Видели, как я к вам вошел, и хотят меня арестовать... А теперь, мадемуазель, раз вы приняли такое участие в судьбе моей матери... раз мне нечего заботиться о дочерях маршала Симона, я, чтобы избавить вас от малейшего беспокойства, сейчас пойду и отдамся им в руки сам... - Поостерегитесь, - с живостью возразила Адриенна, - свобода - слишком драгоценное благо, чтобы ею жертвовать добровольно... Кроме того, Жоржетта могла и ошибиться... Во всяком случае, вы не должны сдаваться, надо избежать ареста... Поверьте, это значительно упростит наши действия... Я почему-то думаю, что правосудие проявляет особую привязанность к тем, кто попал ему в руки... - Госпожа, - сказала, входя в комнату с тревожным видом, Геба, - сейчас в калитку постучался какой-то господин. Он спросил меня, не входил ли сюда молодой человек в синей блузе... Он назвал его Агриколем Бодуэном и уверял, что должен сообщить ему нечто весьма важное... - Это мое имя, - сказал Агриколь. - Они хотят выманить меня хитростью... - Несомненно! - согласилась Адриенна. - Так, следует разрушить их замыслы... Что ты ему ответила, дитя мое? - прибавила она, обращаясь к Гебе. - Я ответила, что не понимаю, о ком он говорит. - Отлично! Что же сделал любопытный господин? - Он ушел. - Но он сейчас вернется! - сказал Агриколь. - Очень может быть! - отвечала Адриенна. - Поэтому вам нужно остаться здесь на несколько часов... Я принуждена, к несчастью, на время удалиться: у меня неотложное свидание с княгиней Сен-Дизье, моей теткой. Оно стало еще более необходимым, учитывая сведения, сообщенные вами о дочерях маршала Симона. Значит, вы непременно должны остаться, а то вас сразу же задержат, как только вы выйдете отсюда. - Простите меня, мадемуазель... но я не могу согласиться... я не могу принять вашего великодушного предложения... - Почему же? - Меня попытались вызвать на улицу, чтобы не входить сюда именем закона; но теперь, если я не выйду, они ворвутся к вам... Я никогда не соглашусь подвергнуть вас таким неприятностям. Да и что мне тюрьма, раз я спокоен за мать? - А ее горя, беспокойства, страха вы в расчет не принимаете? А отец ваш, эта бедная девушка, любящая вас, как брата, вы их забыли? Послушайтесь меня, избавьте вашу семью от лишних терзаний... Оставайтесь здесь; я уверена, что еще до вечера, залогом или чем другим, я добьюсь того, что вас избавят от этой неприятности... - Но ведь если бы даже я и принял вашу великодушную помощь, все равно меня здесь найдут и арестуют. - Ну, уж нет! Между прочим, этот павильон служил некогда _маленьким домиком_! - засмеялась Адриенна. - Видите, в каком оскверненном месте я живу! Так вот в этом самом павильоне есть потайная комната, так ловко устроенная, что никому ее никогда не найти. Жоржетта вас туда проведет, и вы там посидите... Можете на досуге написать мне стихи, если ситуация вас вдохновит. - Как вы добры! - воскликнул Агриколь. - Чем я заслужил столько милостей?.. - Как чем? Допустим даже, что ни ваше положение, ни ваш характер не вызывали бы во мне интереса. Представим себе, что я ничем не обязана вашему отцу за его трогательные заботы о моих родственницах, дочерях маршала Симона, - но остается Резвушка!.. Подумайте о ней, месье! - сказала, весело улыбаясь, Адриенна. - О Резвушке, которую вы возвратили моей нежной привязанности!.. Видите, мой милый, - прибавила эта странная и сумасбродная девушка, - если я так весела, то это доказывает, что я нисколько за вас не боюсь... Кроме того, я чувствую себя сегодня особенно счастливой. Итак, прошу вас, дайте мне скорее ваш адрес и адрес вашей матери, а затем следуйте за Жоржеттой и сочините для меня какие-нибудь милые стихи, если только не очень соскучитесь в своей тюрьме, куда попали, чтобы избежать тюрьмы же... Пока Жоржетта провожала кузнеца в тайник, Геба подала своей госпоже серую бобровую шляпку с серым же пером, так как Адриенне надо было пройти через весь парк, чтобы добраться до большого дома, где жила княгиня Сен-Дизье. Через четверть часа после этой сцены в комнату госпожи Гривуа, главной горничной княгини, таинственно прокралась знакомая нам Флорина. - Ну, что нового? - спросила Гривуа девушку. - Вот мои сегодняшние заметки, - сказала Флорина, подавая дуэнье записочку. - Хорошо, что у меня прекрасная память! - В котором часу вернулась она сегодня утром домой? - с живостью спросила дуэнья. - Кто? - Мадемуазель Адриенна. - Она не выходила, так как принимала ванну в девять часов утра. - Значит, она вернулась раньше девяти, потому что дома не ночевала! Вот до чего дошла эта особа! Флорина с удивлением взглянула на госпожу Гривуа. - Я вас не понимаю. - Как! Вы скажете, что мадемуазель Адриенна не вернулась сегодня утром в восемь часов через маленькую садовую калитку? Посмейте-ка еще соврать! - Мне вчера нездоровилось, и я спустилась только в девять часов, чтобы помочь Жоржетте и Гебе одеть вышедшую из ванны барышню... Что раньше было, я не знаю, клянусь вам, мадам. - Тогда другое дело. Постарайтесь же узнать о том, что я вам сказала, у ваших подруг... Они вам доверяют и расскажут все... - Да, мадам! - Что делала сегодня ваша барышня с девяти часов утра? - Барышня диктовала Жоржетте письмо к господину Норвалю. Я вызвалась его отправить, чтобы иметь время все записать и найти повод выйти из дома... - Хорошо... Где же это письмо? - Я сейчас отдала его Жерому, чтобы он отправил письмо по почте... - Ах ты, разиня! - воскликнула госпожа Гривуа. - Почему же ты его не принесла ко мне? - Так как барышня, по своему обыкновению, громко диктовала это письмо, я запомнила его и записала дословно. - Это не одно и то же! Быть может, надо было задержать это письмо... Княгиня очень прогневается... - Я думала, так будет лучше, мадам... - Господи, будто я не знаю, что вы сделали это без умысла? Вами очень довольны за эти шесть месяцев... Но все-таки вы совершили большой промах! - Будьте ко мне снисходительны, мадам... мне и без того нелегко! И девушка подавила печальный вздох. - Что ж, моя милая... Не продолжайте, если вас гложут угрызения совести... Ведь вы свободны... можете всегда уйти... - Вы знаете, что я не свободна, мадам, - сказала покраснев и со слезами на глазах Флорина. - Я в полной зависимости от господина Родена, поместившего меня сюда... - Так нечего и вздыхать! - Невольно совесть начинает мучить... Барышня так добра, так доверчива!.. - Словом, она совершенство! Но вас сюда вызвали не для того, чтоб воспевать ей хвалы!.. Что было дальше? - Затем явился рабочий, который нашел вчера и принес Резвушку; он желал говорить с барышней. - И он все еще у нее? - Мне неизвестно, он пришел, когда я уходила с письмом... - Узнайте, зачем приходил этот рабочий к вашей госпоже... и постарайтесь сегодня же как-нибудь вырваться сюда, чтобы мне об этом доложить. - Хорошо, мадам. - А что, ваша барышня очень озабочена, испугана, встревожена ожиданием свидания с княгиней? Ведь не трудно понять, что у нее на уме! - Она была весела по обыкновению и даже шутила по этому пово