жествующий, полный мужества и дикой отваги радостный крик, передавая возбуждение и своей кобыле, которая бешено помчалась. Солнечный луч, пробившись сквозь зеленую листву, озарил всадника и лошадь. В это время на конце тропинки, пересекавшей под углом аллею, где ехал Джальма, показался быстро идущий человек. При виде Джальмы он с изумлением остановился. Действительно, трудно было себе представить что-нибудь чудеснее этого красивого, загорелого, пылкого молодого человека в белой развевающейся одежде, легко сидящего на гордой черной лошади с разметавшейся густой гривой, длинным хвостом и покрытыми пеной удилами. Вдруг произошла обычная для человека неожиданная смена настроения. Джальму разом охватила какая-то неопределенная и сладостная тоска, он прикрыл рукой затуманившиеся слезами глаза и бросил поводья на шею послушной лошади. Та сразу остановилась, вытянула свою лебединую шею и повернула голову к пешеходу, которого она увидела сквозь чащу кустарника. Путник был одет так, как одеваются европейские матросы: в куртку и белые холщовые штаны с широким красным поясом; на голове была плоская соломенная шляпа. Его звали Магаль - контрабандист. Он приближался к сорока годам, но на его темном открытом лице не было ни бороды, ни усов. Магаль подошел к молодому индусу. - Вы принц Джальма? - спросил он его на довольно скверном французском языке, почтительно прикладывая руку к шапке. - Что тебе надо? - сказал индус. - Вы сын Хаджи-Синга? - Да, что тебе надо, повторяю? - Вы друг генерала Симона? - Генерала Симона?! - воскликнул Джальма. - Вы едете его встречать, как ездите каждый вечер, в ожидании его возвращения с Суматры? - Но откуда ты это знаешь? - с любопытством и недоумением спрашивал Джальма контрабандиста. - Он должен был приехать в Батавию сегодня или завтра? - Ты разве прислан им? - Может быть... - сказал Магаль с видом недоверия. - Но вы действительно сын Хаджи-Синга?.. - Ну да... а где ты видел генерала? - Ну, хорошо; если вы сын Хаджи-Синга, - продолжал Магаль, недоверчиво поглядывая, - то какое у вас прозвище? - Моего отца звали "Отцом Великодушного", - с грустью в голосе отвечал Джальма. Казалось, эти слова рассеяли сомнения контрабандиста; но, желая окончательно удостовериться, он задал новый вопрос: - Два дня тому назад вы должны были получить письмо от генерала Симона... с Суматры? - Да... но к чему эти вопросы? - К тому, что прежде, чем исполнить данное мне приказание, я должен убедиться, действительно ли вы сын Хаджи-Синга. - Чьи приказания? - Генерала Симона. - Где же он сам? - Когда я удостоверюсь, что вы принц Джальма, тогда я вам это и скажу. Правда, мне сказали, что у вас вороная кобыла и красные поводья... но... - Да будешь ли ты говорить, наконец? - Сейчас отвечу... если вы мне скажете, какая бумажка лежала в последнем письме генерала с Суматры? - Отрывок из французской газеты. - А какая заключалась в нем новость: приятная для генерала или нет? - Конечно, приятная. Там сообщалось, что за ним признали право на звание маршала и титул, пожалованные ему императором. Такая же справедливость была оказана и другим его друзьям по оружию, изгнанным, подобно ему. - Ну, действительно, вы принц Джальма, и, кажется, я могу говорить... - сказал контрабандист, подумав. - Генерал Симон сегодня ночью высадился на острове, но в тайном от всех месте. - В тайном месте?.. - Да, он вынужден скрываться!.. - Он?! - воскликнул с изумлением Джальма: - скрываться? Но почему? - Этого я не знаю... - Но где же он? - спросил молодой человек, бледнея от беспокойства. - В трех лье отсюда... близ берега моря... в развалинах Чанди... - Зачем ему скрываться? Не понимаю! - повторял все с большим и большим беспокойством Джальма. - Не знаю точно... Но, кажется, дело идет о какой-то дуэли, в которой генерал участвовал на Суматре! - таинственно произнес контрабандист. - Дуэль?.. С кем же это? - Не знаю... я вообще ничего точно об этом не знаю... А вы знаете, где находятся развалины Чанди? - Да. - Генерал велел вам сказать, что он будет вас там ждать... - Ты, значит, приехал с ним вместе? - Я служу лоцманом на небольшом судне у контрабандистов, на котором он прибыл с Суматры. Генерал знал, что вы каждый вечер выезжаете его встречать по дороге, идущей к молу, - поэтому я шел наверняка. Он сообщил мне подробности о полученном вами письме, чтобы доказать, что я действительно послан от него. Написать же он не мог... - Он ничего тебе не говорил, почему он вынужден скрываться? - Ничего... Из нескольких слов, невольно вырвавшихся у него, я решил, что речь идет о дуэли. Зная вспыльчивый нрав генерала Симона и его храбрость, Джальма подумал, что предположения контрабандиста можно считать не совсем безосновательными. После минутного молчания он сказал ему: - Не отведешь ли ты мою лошадь?.. Мой дом на выезде из города, за деревьями, около новой мечети!.. Мне неудобно верхом взбираться на гору Чанди... лошадь будет мешать. Пешком я дойду скорее. - Я знаю, где вы живете, мне говорил генерал... Если бы я вас не встретил на дороге, я пошел бы прямо туда... Пожалуйте вашу лошадь... Джальма спрыгнул с коня, бросив поводья Магалю, размотал конец пояса и, достав оттуда небольшой шелковый кошелек, передал его контрабандисту, сказав: - Ты исполнителен и предан... на тебе за это... Я знаю, что это немного... но больше у меня нет ничего. - Хаджи-Синга недаром звали "Отцом Великодушного"! - с благодарностью и почтением заметил Магаль. И он направился по дороге в Батавию, ведя под уздцы лошадь принца, который углубился в чащу и быстро пошел по направлению к развалинам горы Чанди, куда он мог добраться только к ночи. 4. ЖОЗЮЕ ВАН-ДАЭЛЬ Господин Ван-Даэль, корреспондент Родена, был голландский негоциант и уроженец столицы Явы - Батавии. Родители отправили его воспитываться в Пондишери в иезуитскую школу, существовавшую там с давних пор. Он вступил в конгрегацию в качестве _послушника_, носящего мирское платье и называющегося в просторечии _светским коадъютором_. Господин Жозюе считался безукоризненно честным человеком, исключительно аккуратным в делах, холодным, сдержанным, скрытным, ловким и чрезвычайно проницательным; ему обыкновенно везло в финансовых предприятиях, потому что какой-то влиятельный покровитель предупреждал его о всех переворотах, которые могли повлиять на ход его коммерческих операций. Иезуитская школа в Пондишери была заинтересована в его делах; она поручала ему экспорт и обмен продовольствия, получаемого в обширных владениях, которые у нее были в этой колонии. Не внушая никому особенной симпатии, господин Жозюе пользовался, подобно всем ригористам, холодным уважением, какого заслуживал его правильный и безукоризненный образ жизни, особенно заметный среди общей распущенности жителей колонии. Он говорил очень мало, никогда не спорил, был исключительно вежлив и с толком умел оказывать помощь. В его наружности была сдержанная суровость, которая всегда так сильно импонирует. Следующая сцена происходила в Батавии в то время, когда Джальма пробирался к развалинам Чанди для свидания с генералом Симоном. Господин Жозюе только что ушел в свой кабинет, где стояли шкафы с бумагами, а громадные счетные книги были разложены на пюпитрах. Единственное окно кабинета, расположенного на первом этаже, выходило на пустынный двор и было прочно заделано железной решеткой. Вместо стекол в нем были сделаны раздвижные решетчатые ставни: как известно, климат на Яве очень жаркий. Господин Жозюе поставил на письменный стол зажженную свечу в стеклянном колпачке, взглянул на часы и промолвил: - Половина десятого... Магаль должен скоро явиться. Затем он вышел в переднюю, открыл вторую массивную дверь, окованную по-голландски большими шляпками гвоздей, осторожно, чтобы никто не слыхал, спустился во двор, отпер секретный замок в калитке прочной и высокой ограды с железными острыми шпилями наверху и, оставив ее полуоткрытой, вернулся так же осторожно назад в кабинет. Там он сел за бюро, вынул из потайного ящика длинное письмо, или, лучше сказать, целую тетрадь, в которую он с некоторого времени вносил изо дня в день записи (излишне говорить, что письмо было адресовано господину Родену, в Париж, улица Милье-Дез-Урсэн, и было начато еще до освобождения Джальмы и до его приезда в Батавию). Господин Жозюе продолжал вносить новые заметки: "Опасаясь скорого возвращения генерала Симона, о чем я узнал из его писем к Джальме (я уже писал вам, что он сам просил меня передавать их принцу), прочитывая эти письма и затем передавая Джальме, я был вынужден временем и обстоятельствами прибегнуть к крайним мерам, конечно, вполне сохраняя внешние приличия, поскольку знал, что, делая это, делаю услугу всему человечеству. Новая опасность вынудила меня действовать так. Пароход "Рейтер" вошел вчера в гавань и должен завтра отплыть в Европу. Пароход этот совершает прямой рейс до Суэца через Аравийское море, и его пассажиры, достигнув сушей Александрии, садятся там на другое судно, которое идет во Францию. На такое путешествие времени тратится не очень много: семь-восемь недель самое большее. Теперь конец октября. Если бы принц выехал теперь, то в начале января он был бы во Франции, а между тем я знал из ваших приказаний, что _интересы общества_ сильно пострадают из-за присутствия Джальмы в Париже 13 февраля. Не имея понятия о причинах этого, я все-таки, с обычной мне преданностью и усердием, готов помешать, чего бы это ни стоило, отъезду принца. Если, как надеюсь, мне удастся помешать ему выехать на завтрашнем пароходе, то ему не удастся попасть во Францию раньше чем через пять-шесть месяцев, так как другие суда, кроме "Рейтера", совершают рейс раз в четыре-пять месяцев. Прежде чем сообщить вам о способе, к которому я вынужден прибегнуть для достижения цели, я считаю нужным поставить вас в известность о некоторых фактах. В английской Индии открыли недавно существование одного общества, члены которого зовут себя "Братьями доброго дела", или "Фансегарами". Буквальный перевод последнего слова: "Душители". Эти убийцы не проливают крови: они душат людей не столько с целью ограбления, сколько как жертвы, предназначенные их адскому божеству, называемому ими "Бохвани". Отчет полковника Слимана, преследовавшего с неутомимым усердием членов этой секты, был опубликован два месяца назад. Вот дословная выдержка из него: "В период моего управления Нерсингпурским округом, с 1822 по 1824 год, не случилось не только ни одного убийства, но даже малейшей кражи без того, чтобы я не узнавал тотчас же об этом. Между тем, если бы кто-нибудь тогда сказал мне, что в четырехстах метрах от моей резиденции жила целая шайка убийц в деревне Кюндели и что там это "ремесло" переходит по наследству; что прелестная роща при деревне Мандесур, на расстоянии одного дня пути от меня, была самым страшным местом во всей Индии; что бесчисленные шайки "братьев доброго дела", приходя из Индостана и Декана, ежегодно собирались под этими деревьями, как на торжественные праздники, чтобы творить зло на всех дорогах, скрещивающихся в этой местности, - я счел бы этого индуса за сумасшедшего, помешавшегося на страшных сказках. Между тем это была сущая правда. Сотни путешественников каждый год погибали в роще Мандесур, и целое племя убийц жило у порога моего жилища, верховного судьи провинции, и распространяло свою опустошительную деятельность до пределов Пуны и Хайдарабада. Я никогда не забуду, что для того, чтобы меня заставить поверить этому, один из вожаков секты, сделавшийся доносчиком, приказал выкопать из земли, на том самом месте, где стояла моя палатка, тринадцать трупов и вызвался выкопать неограниченное их количество" (*8). Из этих немногих слов полковника Слимана вы можете понять, как ужасно сообщество, законы и обычаи которого идут вразрез со всеми человеческими и Божескими законами. Страшной сетью покрыли последователи секты всю Индию; связанные между собой преданностью, доходящей до самоотречения, они слепо повинуются своим вожакам, считая их непосредственными представителями зловещего Божества, и очень быстро распространяют учение путем проповеди, увлекающей за собой множество приверженцев. Трое из вождей секты и один из ее членов, избегнув упорного преследования английского правительства, достигли северной оконечности Индии, Малаккского пролива, находящегося недалеко от нашего острова. Один контрабандист и отчасти пират, по имени Магаль, принадлежащий к числу сектантов, перевез их на своем судне на Яву, где они и скрываются, по его совету, в густом лесу, окружающем развалины древних храмов. Бесчисленные подземелья служат им пока вполне безопасным убежищем. Среди трех вожаков, весьма неглупых, особенно выделяется один. Это человек замечательного ума, характера и энергии, делающих его очень опасным. Он родом метис, сын белого и индианки, зовут его Феринджи; долго жил в больших городах, где много европейцев, и прекрасно владеет английским и французским языками. Второй из вождей - негр, третий - индус, а их последователь - малаец. Магаль, рассчитывая получить хорошее вознаграждение за выдачу четырех главарей и зная мои дружеские отношения с лицом, оказывающим большое влияние на нашего губернатора, пришел два дня тому назад и предложил мне, на известных условиях, передать их в руки властей. Условия следующие: значительная сумма денег и возможность беспрепятственно и немедленно уехать в Европу или Америку, чтобы избежать неумолимого мщения "душителей". Я с удовольствием согласился на все условия ввиду важности поимки страшных убийц, но поставил со своей стороны тоже одно условие, касающееся Джальмы. Я с минуты на минуту жду прихода Магаля; опишу вам, что именно я предпринял, когда буду убежден в успехе плана. А пока, прежде чем запечатать письмо, отправляющееся завтра с пароходом "Рейтер", на котором я обеспечил место Магалю в случае удачи, я должен упомянуть об одном лично для меня важном деле. В моем последнем письме, где я сообщил вам о смерти Хаджи-Синга и аресте Джальмы англичанами, я просил дать мне сведения относительно финансового положения банкира и заводчика барона Трипо, имеющего отделение в Калькутте. Теперь я не нуждаюсь более в этих сведениях, так как имею основания предполагать, что мои сомнения относительно его несостоятельности были, к несчастью. обоснованы. Если это так, то я попрошу вас принять во Франции меры. Дело в том, что калькуттское отделение господина Трипо должно нам, то есть мне и моему сотоварищу в Пондишери, очень крупные суммы. Между тем нам известно, что борьба, затеянная Трипо с его конкурентом, очень дельным заводчиком и фабрикантом Франсуа Гарди, которого он хотел разорить постройкой новой фабрики, значительно подорвала состояние барона Трипо, потерявшего на этой конкуренции громадные капиталы, причем, конечно, ему удалось повредить отчасти делам и Ф.Гарди; но если он обанкротится, то его несчастье роковым образом отзовется и на нас, поскольку он должен крупную сумму не только мне, но и нашим. При таком положении вещей желательно добиться любыми средствами полнейшей дискредитации и краха торгового дома Франсуа Гарди, и без того уже пошатнувшегося благодаря яростной конкуренции со стороны Трипо. Удача в этом начинании дала бы последнему возможность вернуть в короткий срок то, что он потерял; разорение конкурента упрочило бы процветание предприятия Трипо, а наши векселя могли бы быть оплачены. Конечно, тяжело и грустно прибегать к таким мерам, но в наше время поневоле приходится бороться тем же оружием, что и наши враги. Если нас вынуждает к этому несправедливость и людская злоба, нужно подчиниться, утешаясь тем, что, собирая земные блага, мы делаем это во славу Божию, а в руках наших врагов они послужили бы только грехопадению. Впрочем, я не имею собственной воли: как все мое достояние, она принадлежит тем, кому я должен слепо повиноваться. Поэтому вполне полагаюсь на ваше решение в этом вопросе". Легкий шум отвлек внимание Жозюе от письма. Он быстро встал и подошел к окну. По ставню три раза легонько стукнули. - Это вы, Магаль? - тихо спросил господин Жозюе. - Да, я, - был тихий ответ. - А малаец? - Ему удалось. - Правда? - промолвил Жозюе с глубоким удовлетворением. - Это точно? - Совершенно точно. Он необыкновенно ловкий и смелый дьявол. - А Джальма? - Подробности относительно последнего письма генерала Симона убедили его, что я действительно послан его другом с приглашением явиться в развалины Чанди. - Так что теперь?.. - Джальма уже там. Он встретит и негра, и метиса, и индуса. Они ждут там малайца, сделавшего татуировку принцу. - Вы изучили подземный проход? - Я там был вчера... Один из камней Пьедестала статуи поворачивается кругом... проход достаточно широк. - А главари вас ни в чем не подозревают? - Нисколько: я виделся с ними сегодня утром... А вечером малаец, прежде чем идти к развалинам, приходил ко мне и обо всем рассказал... он до вечера сидел в кустах, опасаясь днем идти к Чанди. - Магаль, если это правда... и задуманное удастся, то вас ждет большая награда... Я заказал вам место на пароходе "Рейтер", завтра вы уедете... и избежите мщения душителей за смерть их вожаков, ведь милость провидения дала вам возможность отдать этих злодеев в руки правосудия... Бог наградит вас за это... Ждите меня у дома губернатора... Я вас сейчас к нему отведу... Дело так важно, что я не боюсь потревожить его среди ночи... Идите скорее... я следую за вами... Послышались быстрые шаги удалявшегося Магаля, и снова все смолкло. Господин Жозюе вернулся к бюро и приписал к письму несколько слов: "Во всяком случае, Джальма отсюда теперь не уедет... Он не сможет быть в Париже 13 февраля, будьте спокойны на этот счет... Как я и предвидел, мне всю ночь придется бодрствовать. Сейчас тороплюсь к губернатору, завтра припишу о том, что произойдет, и письмо отправится с пароходом "Рейтер" в Европу". Затем господин Жозюе закрыл бюро, громко позвонил, оделся и, к великому изумлению служителей, ушел среди ночи из дома. Мы поведем теперь читателя к развалинам Чанди. 5. РАЗВАЛИНЫ ЧАНДИ После полуденной грозы, которая помогла душителю осуществить замыслы в отношении Джальмы, наступила светлая, тихая ночь. Лунный диск медленно выплывал из-за величественных развалин, расположенных на горе, среди густой чащи, на расстоянии трех лье от Батавии. Серебристый свет, сливающийся на горизонте с прозрачной синевой неба, мощно обрисовывает широкие каменные уступы, высокие кирпичные стены, зазубренные временем, и обширные портики, обвитые вьющимися растениями. Сквозь отверстие одного из таких портиков лунный свет озарял две колоссальные статуи, стоящие у подножия широкой лестницы, растрескавшиеся плиты которой почти совершенно исчезли под мхом, травой и кустарником. Одна статуя наполовину разбита. Ее обломки валяются тут же на земле. Другая совершенно цела и представляет ужасное зрелище... Она изображает человека гигантских размеров. Одна голова его имеет три фута вышины. Выражение лица свирепо. Серый камень инкрустирован двумя кусками блестящего черного сланца, изображающего глаза. Широкий, глубокий рот раскрыт; в каменных устах свили гнезда пресмыкающиеся, и луна освещает омерзительный змеиный клубок. Вокруг туловища идет широкий пояс с символическими украшениями. За поясом заткнут длинный меч. У великана четыре распростертые руки. В одной он держит голову слона, в другой свернувшуюся змею, в третьей череп человека, а в четвертой птицу, похожую на цаплю. Луна, озаряя ярким светом статую с одной стороны, придает ей еще более свирепый и причудливый вид. Среди развалин виднеются на стенах полуразрушенные барельефы, высеченные из камня с большим искусством. Один из них, сохранившийся лучше других, изображает фигуру человека с головой слона и крыльями летучей мыши, пожирающего ребенка. Трудно себе представить что-нибудь более мрачное, чем эти развалины, окруженные чащей густого леса и освещенные ярким светом луны, среди полного безмолвия тихой летней ночи. К одной из стен древнего храма, посвященного какому-то таинственному кровожадному яванскому Божеству, прислонилась маленькая хижина, сложенная из обломков кирпича и камней. Дверь, сделанная из плетеного тростника, открыта; из нее вырывается красноватый свет, бросающий яркие отблески на высокую траву, изобильно растущую у ее порога. Три человека находятся в этой лачуге, освещенной глиняной лампой с фитилем из кокосовых нитей, пропитанных пальмовым маслом. Один из них одет очень бедно, но по-европейски. На вид ему лет сорок; бледный, почти белый цвет кожи указывает на его смешанное происхождение. Это метис - сын европейца и индианки. Другой - африканский негр: сильный мужчина с толстыми губами, широкими плечами и тощими ногами. В курчавых волосах проглядывает седина. Одежда его вся в лохмотьях. Он стоит около индуса. Третий спит в углу на циновке. Эти три человека - главари секты душителей, бежавшие из Индии и скрывшиеся на Яве по совету контрабандиста Магаля. - А малайца все еще нет, - сказал метис, по имени Феринджи, самый опасный из всей этой шайки убийц. - Быть может, Джальма убил его, пока он исполнял наш приказ? - Гроза выгнала из-под земли много змей, - заметил негр, - быть может, одна из них ужалила малайца, и он стал гнездом для гадин? - Нечего бояться смерти, когда служишь _доброму делу_! - мрачно проговорил Феринджи. - И приносить смерть - тоже бояться нечего! - прибавил негр. Полусдавленный крик привлек внимание собеседников к их спящему товарищу. Последнему было не больше 30 лет. Чистая раса индуса проявлялась у него во всем: и в бронзовой окраске безбородого лица, и в одежде, и в полосатой коричнево-желтой чалме. Казалось, его мучило какое-то страшное сновидение - по судорожно искривленному лицу крупными каплями струился обильный пот. Он бредил, из уст его вырывались отрывистые слова, руки судорожно сжимались. - Все тот же сон, - сказал Феринджи, обращаясь к негру, - все то же воспоминание об этом человеке. - Оком? - Разве ты забыл, как пять лет тому назад свирепый полковник Кеннеди, бич несчастных индусов, приехал на берега Ганга охотиться за тиграми? С пятьюдесятью служителями, двадцатью лошадьми и четырьмя слонами? - Да, да, как же, - отвечал негр, - а мы трое, охотники за людьми, поохотились лучше него? Кеннеди, со всей своей свитой, не убил тигра, а мы своего убили! - прибавил он со злобной насмешкой. - Мы убили Кеннеди, этого тигра в образе человека; он попал в засаду, и братья _доброго дела_ принесли его в жертву богине Бохвани. - А ты помнишь, как в ту минуту, когда мы затягивали петлю на шее Кеннеди, перед нами появился странник?.. Необходимо было отвязаться от непрошеного свидетеля... и мы его убили... И вот со времени этого убийства его и преследует во сне, - сказал Феринджи, указывая на спящего, - воспоминание об этом человеке. - А также и наяву! - выразительно взглянув на Феринджи, прибавил негр. - Слышишь, - сказал Феринджи, прислушиваясь к бреду индуса, - он повторяет слова этого странника, которыми тот отвечал на наше предложение или умереть, или вступить в число братьев доброго дела... Как сильно это впечатление!.. Он до сих пор находится под его влиянием. Действительно, индус громко повторял во сне какой-то таинственный диалог, сам отвечая на задаваемые им же вопросы: - Путник, почему черная полоса на твоем челе тянется от одного виска к другому? - говорил он отрывисто и с большими паузами. - "Это роковая отметка!.." Как смертельно печален твой взор... Ты жертва!.. Пойдем с нами... Бохвани отметит за тебя... Ты страдал? - "Да, я много страдал". - Давно и долго? - "Да, очень долго". - Ты и теперь страдаешь? - "Да!" - Что ты чувствуешь к тому, кто тебя заставляет страдать? - "Сострадание!" - Разве ты не хочешь отплатить ударом за удар? - "Я хочу платить любовью за ненависть!" - Кто же ты сам тогда, если ты платишь добром за зло? - "Я тот, кто любит, страдает и прощает!" - Ты слышишь, брат, - сказал негр товарищу, - он не забыл ни одного слова из предсмертных речей этого человека! - Его преследуют видения... Слушай... он снова говорит... Как он бледен! Индус продолжал бредить: - Путник, нас трое, мы сильны и смелы, смерть в наших руках. Присоединяйся к нам, или... умирай... умри... умри!.. О! как он смотрит... Не гляди так... не гляди на меня... С этими словами индус сделал какое-то быстрое движение, как бы отталкивая кого-то рукой, и проснулся. Проведя ладонью по лбу, орошенному потом, он блуждающим взглядом посмотрел на окружающих. - Все те же видения, брат? - спросил его Феринджи. - Право, для храброго охотника за людьми... у тебя слишком слаба голова. Хорошо еще, что сердце и рука тверды!.. Индус сжал голову руками и с минуту не отвечал. Затем он промолвил: - Давно я не видал во сне этого путника. - Да ведь он уже мертв... не ты ли сам затянул петлю на его шее? - сказал, пожимая плечами, метис. - Да!.. - отвечал, дрожа, индус. - Ведь мы же вырыли ему могилу рядом с могилой Кеннеди, под песком и тростником, где и могила палача-англичанина, - сказал негр. - Да... мы вырыли могилу... - произнес индус, продолжая дрожать, - но... год тому назад... я стоял у ворот Бомбея... ждал одного из братьев... Был вечер... солнце склонялось к закату и скрывалось за пагодой, построенной на небольшом холме... я как сейчас все это вижу... Я сидел под фиговым деревом... Вдруг послышался спокойный, ровный, твердый шаг... я оборачиваюсь... и что же?! Это был он!.. Он шел из города. - Видение! - сказал негр. - Без сомнения, видение! - Или видение, - прибавил Феринджи, - или случайное сходство! - Я узнал его по знаку на лбу, по этой черной полосе я узнал бы его всюду. Это был он... Я окаменел от ужаса... а он остановился возле меня... и поглядел печальным взором... Невольно я вскрикнул: - Это он! - "Да, это я, - отвечал он кротким голосом. - Все убитые тобой возрождаются, как и я, - и он указал на небо. - Зачем убивать? Слушай... я иду с острова Ява... иду на край света... в страну вечных снегов... и там, и тут... и на земле, иссохшей от горячих лучей солнца... и на земле, окованной морозом... везде я буду одним и тем же! Так и с душами тех, кто погибает от твоей петли... В этом мире или в том... в той или другой оболочке... душа остается душой... ее ты не убьешь... Зачем же тогда убивать?" - и, грустно покачав головой, он ушел; медленно, тихо подвигаясь вперед, склонив голову, он поднялся на вершину холма. Я следил за ним глазами, не будучи в состоянии двинуться с места. В момент заката он остановился на самой вершине. Его высокая фигура с опущенной головой вырисовывалась на фоне неба... и затем он исчез... О! это был он! - добавил, трепеща, после долгого молчания индус. - Это был он! Индус часто рассказывал своим товарищам подробности этого странного приключения, и всегда рассказ был один и тот же. Эта настойчивость уже поколебала их сомнения, но они старались подыскать этому, по-видимому, сверхъестественному явлению какие-нибудь обычные причины. - Быть может, петля не была плотно затянута или воздух проник в могилу, - говорил Феринджи, - тогда он мог ожить. - Нет, нет!.. - воскликнул индус, - это не человек!.. - Что ты хочешь сказать? - Теперь я в этом убедился! - Ты убедился? - Слушайте же! - торжественным голосом начал индус. - Число жертв, убитых в течение всех веков сыновьями Бохвани, ничто в сравнении с количеством умерших и умирающих, которых оставляет за собой этот страшный странник на своем, смертоносном пути. - Он?! - воскликнули негр и метис. - Да, он! - с убеждением ответил их товарищ. - Слушайте дальше и трепещите. Когда я видел его у ворот Бомбея, он мне сказал, что идет с Явы на север... На другой день в Бомбее свирепствовала холера... и она пришла туда с Явы... Слышите? - Это правда! - сказал негр. - Слушайте дальше, - говорил индус, - он сказал мне: "Я иду на север в страну льдов"... и холера также прошла на север... через Маскат, Исфаган, Тавриду и Тифлис, достигнув Сибири... - Верно! - задумчиво заметил Феринджи. - И холера шла, как идет человек, - продолжал индус, - как человек, она делает не больше пяти-шести лье в день; она не появляется в двух местах разом... а медленно, тихо двигается вперед... как идет обыкновенно пешеход... При этом странном сопоставлении негр и метис переглянулись. Через несколько минут испуганный негр обратился к индусу с вопросом: - И ты думаешь, что этот человек... - Я думаю, что убитый нами человек был возвращен к жизни каким-нибудь адским Божеством, которое за это обязало его разносить по всему миру этот бич, не щадящий никого: холеру... а сам он умереть не может... Вспомните, - с мрачным воодушевлением добавил индус, - что этот ужасный путник прошел по Яве - и холера опустошила Яву; путник прошел по Бомбею... холера опустошила Бомбей; путник пошел к северу... холера опустошила север... После этих слов он впал в глубокую задумчивость; негр и метис молчали от охватившего их изумления. Индус говорил правду относительно таинственного (до сих пор необъясненного) движения этого ужасного бича, который, как известно, никогда не преодолевал в день свыше пяти-шести лье и не появлялся одновременно в двух местах. Действительно, нет ничего более странного, чем проследить по картам, составленным в то время, медленное и словно прогрессирующее движение этого страшного путешественника, которое представляется изумленному взору настоящим человеческим путем со всеми его причудами и случайностями. Выбирая одну дорогу, а не другую, выбирая провинцию в стране, город в провинции, квартал в городе, улицу в квартале, дом в улице, имея свои пункты отдыха и местопребывания, холера затем продолжает свой медленный, таинственный, ужасный путь. Слова индуса сильно подействовали на сообщников. Негр и метис, свирепые по натуре люди, дошли, благодаря своей преданности страшному учению секты, до мании убийства. Да... действительно, в Индии существует такая отвратительная секта, члены которой убивают без всякого повода... без страсти... единственно из желания убийства ради убийства... из наслаждения убийством... чтобы "_сделать из живого человека труп_", как они сами поясняли на допросах. Мысль отказывается понять причину таких ужасных аномалий... Каким путем может человек дойти до подобного обоготворения убийства?.. Конечно, это может процветать только в тех странах, где, как в Индии, царствует самое жестокое рабство, самая безжалостная эксплуатация человека человеком. Не является ли такая религия выражением ненависти отчаявшегося человечества, доведенного до крайности господством насилия? И, быть может, подобная секта, происхождение которой теряется в глубине веков, удержалась в Индии так долго потому, что она составляла единственный протест рабов против деспотизма. А может быть, Господь, в своих неисповедимых путях, создал фансегаров с той же целью, что змей и тигров... Связь между членами этой секты тем теснее, что все их отделяет от других людей. У них не может быть отношений с инакомыслящими, поэтому они и держатся друг за друга так крепко. У них нет ни родины, ни семьи... и слушаются они только своей неведомой, страшной богини, слепо ей повинуясь и проникая повсюду с единственной целью служения ей - для того, чтобы "делать трупы", по их дикому выражению (*9). Некоторое время душители хранили глубокое молчание. А луна по-прежнему разливала своей серебристый свет, бросая исполинские синеватые тени от развалин. На небесах засияли звезды, и легкий ветерок шевелил листья деревьев. Пьедестал гигантской статуи, которая не была разбита, стоял с левой стороны портика и покоился на широких плитах, до половины заросших травой. Вдруг одна из этих плит бесшумно опустилась книзу. Из углубления, образовавшегося на этом месте, показалась голова человека, одетого в военный мундир. Он внимательно огляделся вокруг и начал прислушиваться. Увидав хижину и свет, он сделал какой-то знак; затем он и двое других людей, одетые так же, как он, в молчании и с большими предосторожностями поднялись по последним ступенькам подземной лестницы и проскользнули в развалины. Это было сделано без всякого шума, только длинные тени скользили по освещенным луной местам. Когда плита снова опустилась, в отверстие можно было видеть головы других солдат, скрывавшихся в засаде, в подземелье. Три душителя, погруженные в свои думы, не заметили ничего. 6. ЗАСАДА Феринджи, желая, похоже, прогнать тяжелые мысли, пробужденные рассказом индуса о ходе холеры, резко переменил предмет разговора. Его глаза загорелись мрачным огнем, лицо одушевилось, и он воскликнул со свирепым возбуждением: - Над нами, охотниками за людьми... бодрствует Бохвани!.. Смелее, братья, смелее!.. Обширен мир... и всюду, везде есть для нас жертвы... Англичане изгнали из Индии нас троих - вождей _доброго дела_?.. Подумаешь!.. Разве там мало осталось наших братьев, таящихся в тиши, как черные скорпионы, которые дают о себе знать только смертельным укусом? Их там много; они сильны и без нас... Изгнание лишь расширит наши владения... Тебе, брат, будет принадлежать Америка, - продолжал он с каким-то вдохновением, указывая на индуса, - тебе, брат, Африка, - прибавил он, указывая на негра, - а мне, братья, Европа! Везде, где есть люди, есть и палачи, и жертвы... Везде, где есть жертвы, есть и наполненные злобой сердца... Нам остается только зажечь эту злобу огнем ненависти и мести!!! Нам надо хитростью и обольщением привлечь на свою сторону всех, чье усердие, мужество и храбрость могут быть полезны. Будем соперниками в усилиях, братья, и будем в то же время самоотверженно помогать друг другу всеми силами. Те же, кто будет не с нами, те будут считаться врагами, и мы удалимся ото всех, чтобы сплотиться против всех. У нас нет семьи, нет отечества. Семья наша - наши братья, отечество - весь мир. Дикое, увлекательное красноречие Феринджи всегда сильно действовало на его товарищей. Несмотря на то, что они были главарями кровавого союза, они уступали метису в уме и в развитии и невольно подчинялись его влиянию. - Да! ты прав, брат! - воскликнул, разделяя восторженное возбуждение Феринджи, молодой индус, - ты прав... Нам принадлежит весь мир... Мы должны и здесь, на Яве, оставить следы своего пребывания, мы и здесь заложим основы "доброго дела": здесь оно разрастется очень быстро. Голландцы - такие же хищники, как англичане... Братья! я видел здесь на болотистых рисовых плантациях, поражающих смертельным недугом тех, кто на них работает, я видел, повторяю, людей, обрабатывающих их из нужды, обрекающей их на губительный труд. На них, бедных, изнуренных усталостью, голодом и болезнью, страшно смотреть. Многие из них падали на землю, чтобы уже больше не встать... Братья!.. несомненно, наше общество... наше _доброе дело_ пустит глубокие корни в этой стране. - Однажды вечером, - сказал метис, - я сидел здесь на берегу, за утесом. К озеру подошла молодая женщина, исхудалое, обожженное солнцем тело которой было едва прикрыто рубищем. У нее на руках лежало дитя; с горькими слезами прижимала она его к иссохшей груди; она три раза поцеловала ребенка и, воскликнув: "Ты будешь там счастливее родителей!", - бросила его в воду. Ребенок вскрикнул и исчез под водой... А услыхав этот крик, в озеро весело прыгнули скрывавшиеся в тростнике крокодилы... Братья! здесь матери из жалости убивают детей... Несомненно, наше учение найдет благодатную почву в этой стране... - Сегодня утром, - сказал негр, - я видел, как в кровь избили плетьми черного раба, а в это время его хозяин, маленький старикашка, купец из Батавии, отправился в город по делам. Двенадцать рослых молодых рабов несли паланкин, где лежал старик, небрежно принимая робкие, подневольные ласки двух молодых рабынь из своего гарема. Гаремы наполняют здесь, покупая дочерей за кусок хлеба у голодной семьи. Значит, братья, здесь есть матери, которых нужда заставляет продавать свою плоть и кровь; есть рабы, которых терзают плетьми, есть люди, служащие вьючными животными для других людей. _Доброе дело_ не погибнет в этой стране!.. - В этой стране, как и во всякой другой, где царствует угнетение и рабство, нищета и разврат! - Хорошо, если бы нам удалось привлечь на свою сторону Джальму, - сказал индус. - Совет Магаля был очень разумен, и наше пребывание на острове принесло бы двойную выгоду. Такой смелый и энергичный человек, как принц, нам может быть очень полезен. Смелости и храбрости ему не занимать, а ненависть к людям должна возникнуть непременно: слишком много у него для этого причин. - Он должен сейчас прийти... Постараемся влить яд мщения в его душу. - Напомним ему о смерти отца. - Об истреблении его племени! - О его заточении! - Пусть только гнев овладеет им! Тогда он наш! В этот момент негр, погруженный до той поры в задумчивость, вдруг сказал: - А что, братья, если контрабандист нас обманул? - Он! - почти с негодованием воскликнул индус. - Он нас привез на своем судне, помог бежать, он обещал отвезти нас в Бомбей, где мы найдем корабли, чтобы уехать в Америку, Европу и Африку. - И какой ему интерес нас обманывать? - в свою очередь, заметил Феринджи. - Он знает, что в таком случае ему не избежать мести сынов Бохвани! - Верно, - сказал негр, - он обещал привести сюда Джальму, заманив его хитростью. А раз он придет сюда, то должен сделаться нашим... или... - Он же дал нам совет: "Пошлите малайца к Джальме... пусть он заберется к нему во время сна и, вместо того чтобы убить, пусть он начертит у него на руке имя Бохвани. Лучшего доказательства силы, ловкости и решимости наших братьев Джальме не надо... он поймет, на что мы способны... чего можно ждать и чего нужно опасаться со стороны таких людей... Из удивления... или из страха, но он сделается нашим! - Ну, а если он откажется быть с нами, несмотря на то, что у него есть причины ненавидеть людей? - Тогда... Бохвани решит его судьбу, - мрачно заметил Феринджи. - У меня уже готов план... - Удалось ли только малайцу воспользоваться сном Джальмы? - сказал негр. - Я не знаю никого ловчее, проворнее и смелее малайца, - ответил Феринджи. - У него хватило дерзкой отваги войти в логовище черной пантеры в то время, как она кормила своего детеныша! Он убил мать, а маленькую пантеру продал потом капитану европейского судна. - Малайцу удалось это! - воскликнул индус, прислушиваясь к странному крику, внезапно раздавшемуся среди ночной тишины. - Да, да, это крик коршуна, уносящего добычу, - подтвердил негр, - этим криком наши братья дают знать, что добыча не ушла из их рук! Вскоре на пороге хижины появилась фигура малайца, завернутого в пестрое покрывало. - Ну что? - беспокойно спросил его негр. - Удалось тебе выполнить задуманное? - Джальма всю жизнь будет носить знак _доброго дела_, - с гордостью отвечал малаец. - Чтобы добраться до него, я вынужден был принести Бохвани жертву... я убил человека, ставшего мне на дороге. Тело я спрятал в кустах около беседки. Но Джальма все-таки носит наш знак. Магаль, контрабандист, узнал об этом, первый. - И Джальма не проснулся? - спросил индус, пораженный ловкостью сообщника. - Если бы он проснулся, то я был бы трупом! - спокойно отвечал тот. - Ты знаешь, что я должен был щадить его жизнь. - Потому что его жизнь нам нужнее его смерти! - заметил метис. Затем, обратись к малайцу, прибавил, - брат, ты рисковал своей жизнью для нашего дела; ты сделал то же, что вчера делали мы и что завтра же, быть может, мы снова будем делать... Сегодня ты повиновался, но придет день, когда настанет твоя очередь приказывать. - Мы все принадлежим Бохвани! - сказал малаец. - Что надо делать еще? Я готов! Малаец стоял лицом к двери. Произнеся последние слова, он быстро обернулся и шепнул товарищам: - А вот и Джальма, он идет сюда. Контрабандист, значит, не обманул! - Он не должен меня пока видеть, - сказал Феринджи, прячась в углу хижины за циновкой: - Постарайтесь его убедить... Если он заупрямится, то на этот случай у меня есть план... Едва метис успел скрыться, как на пороге хижины показался Джальма. При виде трех зловещих физиономий Джальма отступил в изумлении назад. Но не имея понятия о том, что эти люди принадлежат к секте фансегаров, и зная, что в этой стране, за неимением гостиниц, путешественники нередко проводят ночи в Палатках или в развалинах, он скоро справился со смущением и сделал шаг по направлению к ним. Заметив соотечественника, Джальма обратился к нему с вопросом на родном языке: - Я думал встретить здесь одного европейца... француза... - Француза еще нет, - отвечал индус, - но он не замедлит прийти. Угадав по вопросу Джальмы, под каким предлогом заманил его сюда Магаль, индус желал оттянуть время, поддерживая его заблуждение. - Ты знаешь... этого француза? - спросил Джальма фансегара. - Он назначил нам также здесь свидание, - отвечал индус. - Зачем? - с изумлением спросил Джальма. - Узнаешь... когда он придет... - Генерал Симон велел вам ждать его здесь? - Да, генерал Симон! - отвечал индус. Прошло несколько минут, пока Джальма старался сообразить, что значит это таинственное приключение. - А кто вы? - подозрительно спросил он индуса, потому что мрачное молчание остальных двух фансегаров внушало некоторое опасение. - Кто мы? - сказал индус. - Мы твои... если ты хочешь быть нашим. - Я в вас не нуждаюсь... и вы не нуждаетесь во мне... - Кто знает? - Я знаю это... - Ты ошибаешься... Англичане убили твоего отца... Он был раджа... Тебя бросили в темницу... затем изгнали... у тебя больше ничего нет... При этом жестоком напоминании черты Джальмы омрачились, он вздрогнул, и горькая улыбка искривила губы. Фансегар продолжал: - Твой отец был храбрый воин, справедливый правитель... подданные любили его... его звали "Отец Великодушного", и это прозвище было вполне заслуженно... Неужели ты не отомстишь за его смерть? Неужели та ненависть, что гложет твое сердце, останется бесплодной? - Мой отец умер с оружием в руках... я там же на поле битвы отомстил за него, убивая англичан... Тот, кто заменил мне отца и сражался за него, ясно доказал мне, что пытаться отвоевать мои владения теперь - дело безумное... Когда англичане выпустили меня из тюрьмы, я дал им клятву не возвращаться больше в Индию... и обычно я держу свои клятвы... - Те, кто тебя обобрал, кто лишил свободы, кто убил твоего отца... это ведь все люди... Отомсти же за их преступление другим... мсти людям вообще... пусть твоя ненависть падет на все человечество! - Да сам-то ты разве не человек, что решаешься говорить так? - Я... и мне подобные - мы больше, чем люди... Хотя мы и принадлежим к человеческой расе, но отличаемся от прочих тем, что являемся смелыми преследователями людей... Мы смелые охотники, выслеживающие людей, как диких зверей в лесах... Хочешь ли и ты быть таким же?.. Хочешь ли безнаказанно утолять свою ненависть? После всего зла, которое тебе причинили, сердце твое должно быть полно ею... - Твои слова для меня непонятны: у меня в сердце нет ненависти, - сказал Джальма. - Если мой враг достоин меня, я вступаю с ним в бой... если недостоин, я его презираю... Так что ненавидеть мне некого... ни храбрых... ни трусов... - Измена! - быстро указывая на дверь, крикнул негр. При возгласе негра Феринджи, невидимый до той минуты, внезапно раздвинул циновки, которые его скрывали, выдернул кинжал и одним прыжком, как тигр, выскочил из хижины. Видя, что к ней с предосторожностями приближается отряд солдат, метис одним ударом поразил ближайшего к нему солдата, другой пал жертвой второго удара, и прежде чем остальные успели опомниться, Феринджи скрылся среди развалин. Все это случилось так неожиданно и быстро, что Джальма не успел обернуться, как метис исчез. Несколько солдат, столпившихся у двери, навели винтовки на душителей и Джальму, а остальные солдаты бросились вслед за Феринджи. Негр, малаец и индус, видя, что сопротивление бесполезно, быстро обменялись несколькими словами и сами протянули руки к веревкам, которыми хотели их связать солдаты. В эту минуту в хижину вошел командовавший отрядом голландский капитан. - А этого что же? - сказал он, указывая солдатам на Джальму. Занятый связыванием трех фансегаров, сержант ответил: - Всякому свой черед, господин капитан! Сейчас и за него примемся. Ничего не понимая в том, что происходило вокруг него, Джальма окаменел от изумления. Но когда солдаты, покончив с фансегарами, направились с веревкой к нему, он гневно и презрительно оттолкнул их от себя и бросился к двери, где стоял капитан. Солдаты никак не ожидали такого отпора. Они были уверены, что Джальма так же смиренно покорится, как и сообщники. Поэтому они отступили, пораженные исполненным величия и благородства видом сына Хаджи-Синга. - Зачем хотите вы меня вязать... как их? - спросил Джальма на хинди офицера, понимавшего этот язык благодаря продолжительной службе в колониях. - Зачем тебя вязать, негодяй? Да затем, что ты один из этой шайки убийц! А вы что, - обратился офицер по-голландски к солдатам, - струсили, что ли? Затягивайте ему на руках петлю хорошенько, пока ее еще на шее ему не затянули!.. - Вы ошибаетесь, - со спокойным достоинством и хладнокровием, удивившими офицера, возразил Джальма. - Я только что пришел сюда... я этих людей не знаю... я желал встретить здесь одного француза... - Ты не фансегар? Кого ты хочешь надуть так нахально? - Как! - воскликнул молодой принц с жестом такого искреннего ужаса и отвращения, что офицер невольно остановил знаком солдат, бросившихся вязать пленника. - Эти люди члены ужасной шайки убийц?.. и вы думаете, что я их сообщник?.. Это так нелепо, что я даже не могу протестовать! - прибавил Джальма, с презрением пожимая плечами. - Не слишком это убедительно! - продолжал офицер. - Да и обмануть нас мудрено: мы знаем, как отличить вашего брата... нам известны ваши знаки! - Повторяю вам, что я не меньше вашего презираю этих убийц... Я пришел сюда только затем, чтобы... Негр прервал речь Джальмы. С злобной радостью он обратился к офицеру: - Тебе верно донесли: братьев _доброго дела_ узнают по знакам, нататуированным на их теле... Наш час настал... мы протягиваем свои шеи к петле... немало мы, в свою очередь, затянули петель на шеях врагов... Взгляни же на наши руки и на руки этого юноши... Офицер, не понявший, к чему клонил злодей, обратился к Джальме: - Если этих знаков у вас нет, как говорит негр, то мы вас не задержим... Конечно, после того, как вы достаточно убедительно докажете, отчего вы здесь. Через час, через два вы можете быть свободны. - Ты меня не понял, - сказал негр. - Принц Джальма из наших... на левой руке у него имя Бохвани! - Да, он так же, как и мы, брат _доброго дела_! - прибавил малаец. - Он фансегар, как и мы! - сказал индус. Все трое, разозленные тем презрением, с каким относился к их секте молодой принц, злорадно старались доказать, что сын Хаджи-Синга из числа их сообщников. - Что вы на это скажете? - спросил офицер у Джальмы. Последний с презрением пожал плечами и, откинув свой широкий рукав, показал левую руку. - Какая дерзость! - воскликнул офицер. Действительно, повыше локтевого сгиба на руке принца ясно выделялись ярко-красные буквы, составлявшие на индусском языке слово "Бохвани". Офицер осмотрел руку малайца. Те же знаки, то же имя. Не довольствуясь этим, он взглянул на руки индуса и негра и увидал то же самое. - Негодяй! - воскликнул он с яростью, обращаясь к Джальме. - Ты в тысячу раз хуже их! Свяжите его крепче, этого убийцу и презренного труса, который врет на краю могилы, - а ждать ему ее придется недолго! Джальма, пораженный и испуганный, некоторое время не мог отвести глаз от роковой татуировки. Он был бессилен произнести слово или сделать движение. Он никак не мог объяснить этот непостижимый факт. - Не осмелишься ли ты отрицать существование этого знака и теперь? - с негодованием спросил его офицер. - Я не могу отрицать то, что вижу своими глазами, что есть в действительности... но... - отвечал Джальма с отчаянием. - Удивительно, как это ты теперь решился признаться в своей виновности, негодяй! Смотрите за ним в оба! - крикнул капитан солдатам. - Вы за них ответите... за него и за его товарищей! Джальме казалось, что злую шутку с ним играет диковинное сновидение. Он больше не сопротивлялся и спокойно дал себя связать и увести. Офицер, надеясь найти в развалинах и Феринджи, остался с частью солдат, но вскоре, убедясь в безуспешности поисков, догнал конвой и пленных, ушедших довольно далеко вперед. Через несколько часов после этого Жозюе Ван-Даэль заканчивал длинное послание к Родену: "Обстоятельства сложились так, что нельзя было действовать иначе. Небольшая жертва была необходима для достижения благой цели. Трое убийц находятся теперь в тюрьме, а арест Джальмы зачтется ему, когда его невиновность будет доказана. Я был уже сегодня у губернатора ходатаем за молодого принца. "Так как правосудие только благодаря мне могло захватить в руки преступников, - сказал я губернатору, - то смею надеяться, что хотя бы из чувства признательности ко мне вы постараетесь доказать невиновность принца Джальмы, внушающего особенное сочувствие своими несчастиями и высокими душевными качествами. Мне и в голову не могло прийти, - прибавил я, - когда пришел вчера предупредить вас о сборище фансегаров в развалинах Чанди, что могут забрать с ними, как их сообщника, приемного сына моего благородного друга и прекрасного человека, генерала Симона. Необходимо во что бы то ни стало дознаться, как Джальма попал в столь странную ситуацию. Я так уверен в невиновности юноши, что не прошу другой милости, кроме самого строгого дознания. Он с достоинством и мужеством перенесет заключение, а истина будет восстановлена!" Как видите, я не погрешил против истины, так как в моих словах заключалась подлинная правда. Никто больше меня не может быть уверен в невиновности принца! Губернатор, как я и ожидал, ответил, что в душе он не меньше меня уверен в этом и что он будет оказывать принцу должное уважение, но необходимо дать ход правосудию, чтобы доказать ложность обвинений и открыть, как мог очутиться на руке Джальмы таинственный знак. Контрабандист Магаль, единственный человек, в руках которого ключ к тайне, через час покинет Батавию. Он передаст капитану "Рейтера" мою записку с удостоверением, что Магаль и есть то лицо, которому заказано оплаченное место; он захватит на борт парохода и это длинное письмо к вам. Последняя выемка почты в Европу была вчера вечером, но я хотел повидать губернатора, прежде чем запечатать письмо. Итак, цель достигнута. Джальма задержан по крайней мере на месяц, и после отхода "Рейтера" ему будет абсолютно невозможно попасть во Францию к 13 февраля. Вы видите... вы приказали - я слепо действовал теми способами, которые только имелись в моем распоряжении, имея в виду только ту _цель_, которая их оправдывает, - так как вы мне сказали, что дело представляет большой интерес для общества. Я был тем, чем должен быть каждый из нас в руках старшего... я был только орудием... так как известно, что во славу Божию наши начальники _делают из нас трупы_, то есть убивают личную волю (*10). Пусть же никто не подозревает о нашем согласии и могуществе: времена нам не благоприятствуют... но времена изменчивы, а мы... мы останемся все теми же! Послушание и мужество, тайна и терпение, хитрость и смелость, преданность и единение между нами, кому родиной служит весь мир, семьей служит союз, а вершителем судеб является Рим! Ж.В." В 10 часов утра Магаль отправился с этим посланием на пароход "Рейтер". В 11 часов труп Магаля, удушенного так, как душат фансегары, лежал в тростниках у того места, где стояла его лодка, на которой он должен был ехать к пароходу. Когда труп был найден после отхода "Рейтера", письма господина Ван-Даэля при нем не нашлось, а также не нашлось и записки к капитану парохода. Поиски Феринджи тоже оказались тщетными. Нигде на Яве не могли найти страшного главаря душителей. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЗАМОК КАРДОВИЛЛЬ 1. ГОСПОДИН РОДЕН Три месяца прошло с тех пор, как Джальма был заключен в тюрьму Батавии за принадлежность к секте душителей. Следующая сцена переносит нас во Францию, в начало февраля 1832 года, в замок Кардовилль. Это старинное феодальное жилище построено на высоких утесах Пикардии, близ Сен-Валери, опасного места в проливе Ламанш, где нередко разбиваются корабли из-за господствующих здесь северо-западных ветров. В замке слышен вой и шум бури, поднявшейся за ночь. Волны с грохотом и треском, напоминающим артиллерийские залпы, яростно разбиваются о высокие утесы, над которыми господствует древний замок... Уже около семи часов утра, но так темно, что свет не проникает сквозь окна обширной комнаты, расположенной в нижнем этаже замка. Несмотря на раннее время, в этой комнате, при свете одинокой лампы, сидит за шитьем добродушная старушка лет шестидесяти, одетая, как обыкновенно одеваются зажиточные фермерши в Пикардии. Неподалеку от нее, за большим столом сидит ее муж, вероятно ровесник по летам, и раскладывает по сортам в небольшие мешочки пробы ржи и овса. Лицо старика отражает ум и честность; открытое, доброе, оно не лишено, однако, добродушного, наивного лукавства. На нем домашняя темно-зеленая куртка, а высокие охотничьи сапоги надеты поверх черных бархатных панталон. Буря, свирепствующая на улице, подчеркивает уют тихой комнаты. Яркий огонь горит в большом беломраморном камине и бросает блестящие отсветы на тщательно натертый пол, а пестрые занавески старинного, в китайском вкусе, красного узора на белом фоне и несколько картин из пастушеской жизни в манере Ватто над дверьми производят необыкновенно приятное и веселое впечатление. Часы севрского фарфора и массивная изогнутая, пузатая, с зелеными инкрустациями мебель из розового дерева дополняют убранство комнаты. Буря продолжала бушевать и ветер по временам врывался в камин или колебал ставни окон. Мужчина, сидевший за столом, был господин Дюпон, управитель поместья и замка Кардовилль. - Пресвятая Богородица! - вымолвила госпожа Дюпон. - Какая ужасная буря, мой друг! Нечего сказать, плохое выбрал времечко для визита этот господин Роден, о приезде которого нас уведомил управитель княгини Сен-Дизье. - Да, я не много помню таких бурь!.. Если господин Роден не видывал раньше разъяренного моря, так сегодня он может насладиться этим зрелищем сколько угодно. - Зачем он сюда едет, этот господин? - Право, не знаю! Управитель княгини пишет, чтобы я принял его как можно лучше и повиновался ему, как настоящему хозяину. Значит, господин Роден сам выскажет свои желания, и мне останется только их выполнить, поскольку он является от имени княгини. - Собственно говоря, он должен был бы явиться от имени госпожи Адриенны... ведь именье-то стало ее после смерти господина графа, герцога де Кардовилль. - Да, это так, но княгиня ей тетка, а управляющий княгини занимается делами госпожи Адриенны... Так что это решительно все равно - от ее ли имени или от имени княгини он действует. - Может быть, господин Роден хочет купить имение?.. А между тем я думала, что его купит та толстая дама, что была на прошлой неделе. Ей замок очень понравился... При последних словах жены управитель насмешливо захохотал. - Отчего ты смеешься? - спросила старушка, которая при всей своей доброте не отличалась особенным умом или проницательностью. - Я смеюсь, - отвечал Дюпон, - потому, что вспомнил лицо и фигуру этой толстой, огромной женщины... И при таких-то, черт возьми, физических качествах такая фамилия! Право, нельзя носить фамилию Сент-Коломб, когда имеешь такую физиономию... Нечего сказать, - ведь это означает: святая голубка, - хороша же святая и хороша голубка! Толста, как бочка... голос хриплый и седые усы, как у старого гренадера... Я нечаянно услыхал, как она крикнула своему слуге: "Ну, ты, каналья, поворачивайся!" И при этом зваться Сент-Коломб! - Какой ты странный, Дюпон! Не виновата же она, что у нее такая фамилия... да и за усы ее винить нельзя, эту бедную даму! - Положим, что голубкой-то она сама себя прозвала... Ведь только ты, моя деревенская простота, могла поверить, что это ее настоящая фамилия!.. - А у тебя ужасно злой язык, мой милый... Это препочтенная особа. Знаешь: ее первый вопрос был о часовне при замке... она даже хотела заняться ее украшением. И когда я сказала ей, что здесь нет приходской церкви, она была очень огорчена, что нет постоянного священника... - Еще бы! У этих выскочек первое удовольствие разыгрывать из себя знатную прихожанку... важную барыню. - Ей нечего из себя знатную барыню разыгрывать, когда она и без того знатная дама! - Она-то? Она знатная? - Конечно. Стоит только взглянуть на ее пунцовое платье и лиловые перчатки... точно у архиепископа! А когда она шляпу сняла, так у нее на парике оказалась громадная бриллиантовая диадема, в ушах серьги с громадными бриллиантами, не говоря уже о кольцах, которым и числа нет. Если бы она не была знатной дамой, так разве она носила бы такую кучу драгоценностей с самого утра? - Сразу видно, что ты знаток в этом деле! - Да это еще не все... - Вот как... что же еще? - Она только и говорила, что о герцогах да маркизах, рассказывала о разных важных богатых особах, очень часто ее посещающих, видно, что, вообще, знать с ней дружна. А потом, когда она меня спросила о беседке в саду, которую сожгли пруссаки, после чего граф не захотел ее восстанавливать, и я сказала ей, что беседка сгорела во времена нашествия союзников, то она воскликнула: "Ах, моя милая!.. ах, эти союзники голубчики!.. милейшие союзники!.. Дорогие союзники... Они и Реставрация положили начало моему благополучию!" Я тогда сразу поняла, что несомненно это бывшая эмигрантка. - Госпожа де ла Сент-Коломб эмигрантка! - разразился громким смехом Дюпон. - Ах ты, бедняжка!.. простота ты, простота деревенская! - А ты воображаешь, что ты уж и мудрец, потому что прожил три года в Париже! - Оставим этот разговор, Катрин: есть вещи, о которых такие хорошие и честные женщины, как ты, никогда и знать не должны. - Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать! А только, по-моему, тебе неплохо бы придержать язык; ведь если эта барыня купит замок, ты, небось, рад будешь остаться у нее управителем? - Это верно... стары мы с тобой, Катрин. Вот уж двадцать лет с лишком прожили здесь, а ничего не нажили, уж больно честны были, чтобы награбить на старость... Тяжеленько будет в наши годы искать новое пристанище... да и найдем ли мы его? Эх, обидно, что госпожа Адриенна продает замок... Похоже, это ее желание... княгиня была против этого. - А что, Дюпон, тебя не удивляет, что такая молодая барышня, как мадемуазель Адриенна, и вдруг сама распоряжается таким громадным состоянием? - Что же тут удивительного? У нее нет ни отца, ни матери, и она сама себе голова! А голова у нее неглупая! Помнишь, давно уже, лет десять тому назад, когда они жили здесь летом, что это была за девочка? Настоящий бесенок! и умненькая, и лукавая! Глазенки-то так и горят! Помнишь? - Да, мадемуазель Адриенна и тогда не походила ни в чем на своих сверстниц!.. - Если ее миленькая плутовская рожица сдержала обещания, то она должна быть прехорошенькая девушка! Да, прехорошенькая, несмотря на довольно рискованный цвет волос... потому что, говоря между нами, будь она не знатная барышня, ее бы попросту звали рыжей! - Опять ты злословишь! - Избави, Господи... особенно я не хотел бы сказать ничего дурного о мадемуазель Адриенне; она обещала быть столь же доброй, как и красивой!.. Я вовсе не насмехаюсь над ее волосами... напротив, как вспомнишь, какие они были тонкие и красивые, каким золотым ореолом окружали они ее белое лицо, как шли к чудным черным глазам, так невольно подумаешь, что было бы жаль, если бы они были другого цвета! Я убежден, что они даже придают определенную пикантность красоте Адриенны. Мне кажется, что она похожа, благодаря им, на настоящего очаровательного бесенка! - О, если насчет этого, то она действительно бесенка напоминает!.. Лазит, бывало, по деревьям, дразнит гувернантку, бегает по парку... словом, ни шагу без шалостей! - Это правда, не спорю, что касается проказ, она настоящий чертенок! Но зато какая умница, ласковая, добрая! Помнишь, что это за добрая душа? - Верно, что очень добрая. Не забыл, как она сняла с себя шаль и платье и отдала бедной девочке, а сама прибежала домой в одной юбчонке, с голыми плечами... - Видишь, какое доброе сердце! Ну, а уж головка... головка шалая! - И опасная! Это не могло хорошо кончиться, особенно в Париже... Ну, кажется, она там и наделала дел!.. таких дел!.. - Что такое? - Видишь, мой друг, я не смею... - Расскажи, пожалуйста. - Видишь, мой друг, - начала госпожа Дюпон с замешательством: заметно было, что ее даже страшило повторять рассказы о таких ужасах. - Видишь... говорят, что она ни ногой в церковь... что она живет одна в каком-то языческом храме, в саду теткиного особняка... что ей прислуживают женщины в масках, одевающие ее языческой Богиней, а она их бьет и царапает целыми днями... потому что напивается допьяна... Не говоря уж о том, что она ночами напролет играет на громадном золотом охотничьем роге... нарочно, чтобы сводить с ума несчастную княгиню, которая в полном отчаянии от всего этого!.. Управляющий громким взрывом хохота прервал речь жены. - Откуда ты все это выкопала? - спросил он, справившись с припадком смеха. - Кто тебе насказал подобных сказок? - Да жена Рене, которая ездила в Париж наниматься в кормилицы. Она была у госпожи Гривуа, своей крестной матери... а ты знаешь, что мадам Гривуа - старшая горничная княгини Сен-Дизье... вот она-то все это и рассказала... а уж кому лучше знать, раз она так давно живет в доме! - Тонкая бестия эта мадам Гривуа!.. Ловкая была шельма в прежние годы... видала виды!.. а теперь, по примеру своей барыни, в святоши записалась!.. Вот уж правда-то, что каков поп, таков и приход!.. Ведь и сама-то княгиня; такая теперь святая недотрога, в свое время ловко кутила... нечего сказать... не стеснялась!.. Лет пятнадцать тому назад это была такая ветреница, что только держись! Небось, ты сама помнишь того красивого гусарского полковника, что стоял в Аббевиле? Помнишь, он еще служил в русской армии, когда эмигрировал... а потом Бурбоны после Реставрации дали ему полк? - Помню, помню! Экий у тебя злой язык, друг мой! - Отчего же злой? Я говорю истинную правду!.. Полковник вечно торчал в замке, и все говорили, что он в очень близких отношениях с княгиней, что не мешает ей теперь представляться святой!.. Славное было времечко!.. Всякий вечер или бал, или спектакль... А уж какой весельчак был этот полковник, как славно он играл на сцене!.. Я помню, раз... Дюпону не удалось докончить рассказ. В комнату вбежала толстая служанка в деревенском наряде и торопливо обратилась к своей госпоже: - Мадам... там какой-то господин приехал... ему нужно видеть месье Дюпона... Он на почтовых приехал из Сен-Валери... зовут его месье Роден... - Месье Роден! - воскликнул, вскочив с места, управляющий. - Зови его сюда... проси... Роден вошел в комнату. Он, по обыкновению, был одет более чем просто и смиренно раскланялся с Дюпоном и с его женой, которая тотчас же исчезла из комнаты, повинуясь знаку мужа. Безжизненное лицо Родена, тонкие, почти незаметные губы, крошечные глазки, полуприкрытые толстыми веками, почти нищенское платье... все это не располагало в его пользу. Но этот человек умел, когда нужно, с таким дьявольским искусством надеть на себя личину добродушия и прямоты, слова его дышали такой искренностью и лаской, что неприятное впечатление, производимое его отталкивающей внешностью, невольно исчезало, и он ловко вводил в заблуждение доверчивых людей, опутывая их совершенно незаметно своими вкрадчивыми, елейными, коварными речами. Уродливость и зло обладают такой же силой обольщения, как красота и добро! Честный Дюпон невольно с изумлением взглянул на появившегося странного господина. Его вид вовсе не вязался со строгими приказаниями и наставлениями о всяческом почете, предписанном управляющим княгини. Он даже не удержался и, еле скрывая изумление, спросил: - С вами ли, господин Роден, я имею честь говорить? - Да, месье!.. Вот вам еще письмо от управляющего княгини Сен-Дизье. - Не угодно ли вам, месье, погреться у камина, пока я прочитаю письмо; сегодня ужасная погода, - хлопотал услужливый управляющий. - Не прикажете ли чего закусить? - Благодарю вас, месье... весьма обязан... не хлопочите. Я должен через час уехать назад... Пока Дюпон читал письмо, Роден с любопытством оглядывал комнату; часто по самому незначительному признаку, по какой-нибудь мелочи в обстановке ему удавалось составить мнение о хозяевах дома и их характере. Здесь это было сделать невозможно. - Отлично, милостивый государь, - сказал Дюпон, прочитав письмо, - господин управляющий приказывает мне оказать вам все требуемые вами услуги... Я готов. Что прикажете? - Мне многого не потребуется... я вас недолго буду затруднять... - Помилуйте, месье... это для меня честь, а не труд... - Ну, что вы говорите! Я знаю, как вы заняты. Достаточно войти в замок, чтобы по его порядку, по особенной чистоте понять вашу заботливость и усердие. - Вы мне льстите, месье... мне совестно, право... - Льстить! я... помилуйте! Подобная вещь и в голову не придет такому старому простаку, как я... Однако вернемся к делу. Имеется здесь комната под названием "зеленая комната"? - Да, месье. Это был прежде кабинет графа де Кардовилля. - Вы будете добры проводить меня туда? - К несчастью, месье, это невозможно... После смерти графа и после снятия печатей в эту комнату сложили множество бумаг и заперли дверь на ключ, который был увезен доверенным лицом княгини в Париж. - Ключи у меня, - сказал Роден, показывая два ключа, большой и маленький. - А! тогда дело другое... Вы приехали взять бумаги? - Да, некоторые из них... и, кроме того, небольшую шкатулку из кипариса с серебряным замком. Вы ее видали? - Да, месье, очень часто на письменном столе графа. Она стоит на том бюро, ключ от которого у вас в руках... - Значит, в соответствии с позволением княгини, вы не откажетесь провести меня в эту комнату? - Пожалуйте... А как здоровье княгини? - Слава Богу... она, по обыкновению, погружена в благочестие. - А мадемуазель Адриенна? - Увы! - подавленно и горестно вздохнул Роден. - Неужели с доброй мадемуазель Адриенной случилось какое-нибудь несчастье? - Что вы под этим подразумеваете? - Ну, болезнь, что ли. - К несчастью, она здорова... красива и здорова!.. - К несчастью! - повторил с изумлением управитель. - Увы, да! Когда красота, здоровье и молодость соединены с таким непокорным и развращенным умом и характером, то лучше, если бы их не было!.. а то это лишний повод к погибели!.. Но, прошу вас... оставим этот разговор... поговорим о другом... мне слишком неприятна эта тема... И Роден, взволнованным голосом произнеся эти слова, смахнул с глаз левой рукой несуществующую слезу. Управитель слезы не видал, но движение заметил, а также слышал горестное волнение в голосе Родена... Он растрогался и продолжал: - Простите меня за нескромное любопытство... я не знал... - Нет, вы меня простите за неуместную, невольную чувствительность... Знаете, старики редко плачут... Но если бы вы видели отчаяние добрейшей княгини... а между тем она ведь ни в чем не виновата, кроме как в излишней доброте... и слабости к племяннице... в том, что недостаточно ее сдерживала... Но оставим этот разговор, милейший господин Дюпон... После нескольких минут молчания, справившись со своим волнением, Роден сказал: - Ну-с, я исполнил, значит, часть своего поручения, что касается "зеленой комнаты"; остается другая часть... Прежде чем я туда пойду, я должен вам напомнить об одной вещи, которую вы, быть может, давно забыли... Не помните ли вы, как здесь гостил лет пятнадцать или шестнадцать тому назад маркиз д'Эгриньи... гусарский полковник... стоявший с полком в Аббевиле? - Как же! Такой красивый офицер! Я даже недавно говорил о нем с женой! Такой веселый... он всех здесь забавлял своими затеями... И как прекрасно он играл на сцене... особенно разных волокит и шалопаев... знаете в "Двух Эдмондах". Он просто всех уморил со смеху в роли пьяного солдата... И какой у него был чудный голос!.. Он пел здесь в "Джоконде" так, как, пожалуй, и в Париже не споют... Роден, слушавший с любезной улыбкой Дюпона, сказал ему наконец: - Вы, значит, знаете и то, что после-ужасной дуэли с бешеным бонапартистом, генералом Симоном, маркиз д'Эгриньи (у которого в данную минуту я имею честь быть личным секретарем) променял саблю на рясу и сделался духовным лицом? - Как? Неужели?.. такой красивый полковник? - Да, этот красавец-полковник, храбрый, благородный, богатый, пользовавшийся в свете громадным успехом, все бросил, чтобы надеть черную рясу. И, несмотря на свое знатное имя, свои связи, положение, славу красноречивого проповедника, он и через четырнадцать лет остался тем же, чем и был: бедным, простым священником... вместо того, чтобы сделаться архиепископом или кардиналом, как многие другие, не имеющие ни его заслуг, ни его добродетелей, - Роден рассказывал все это так благодушно и уверенно, факты говорили сами за себя, что Дюпон невольно воскликнул: - Но ведь это совершенно бесподобно!.. - Что же тут особенного? Господи! - продолжал Роден с наивным видом. - Это абсолютно просто и понятно, когда знаешь, что за человек маркиз д'Эгриньи... Главное, впрочем, его качество - это никогда не забывать хороших людей, честных, верных и добросовестных... вот почему он вспомнил и о вас, господин Дюпон! - Как? Господин маркиз удостоил... - Три дня тому назад я получил от него письмо, где он говорит о вас. - Значит, он теперь в Париже? - Его там ждут со дня на день. Вот уже скоро три месяца, как он в Италии... за это время его поразило страшное несчастье: он потерял мать, умершую в одном из поместий княгини де Сен-Дизье. - Боже мой!.. я и не знал!.. - Да, это для него тяжелое испытание, но надо уметь покоряться воле Провидения! - По какому поводу господин маркиз оказал мне честь, упомянув обо мне? - Сейчас я вам скажу... Во-первых, должен вас предупредить, что замок продан... Накануне моего отъезда из Парижа была подписана купчая... - Ах, месье... вы вновь пробудили во мне тревогу! - Как так? - Да я боюсь, что новый владелец не захочет меня оставить управляющим. - Видите, как славно, я ведь только что собирался с вами потолковать об этом месте... - Неужели, месье? Разве так можно устроить? - Конечно... Зная, как вами интересуется господин маркиз, я, конечно, употреблю все силы, чтобы оставить вас здесь... я сделаю все возможное... - Ах, месье! как я вам благодарен... вот уж поистине сам Бог вас сюда привел! - Вы мне льстите!.. Однако, должен вам сказать, обязан поставить одно условие... без которого я не смогу вам быть полезен... - Помилуйте, я готов исполнить... прошу вас, говорите скорей... - Особа, которой принадлежит теперь замок, некто госпожа де ла Сент-Коломб. Имя этой почтенной... - Как, месье, так это она купила замок?.. госпожа де ла Сент-Коломб? - Разве вы ее знаете? - Да... она приезжала сюда с неделю тому назад осмотреть поместье... Моя жена утверждает, что эта дама принадлежит к высшему обществу... но, между нами сказать... судя по некоторым ее словечкам... я... - Вы очень проницательны, господин Дюпон... Госпожа де ла Сент-Коломб знатной дамой сроду не бывала... Мне кажется, она просто была модисткой в Пале-Рояле. Видите, я говорю вам вполне откровенно. - Но она похвалялась, что ее постоянно посещали знатные и важные особы. - Вероятно, чтобы заказать жене шляпку!.. Во всяком случае, она скопила большие деньги... и, будучи до сего времени, к несчастью, очень безразличной... или даже хуже того... к спасению своей души... в последнее время она, благодаря Богу, ступила на путь истинный... Это, конечно, не может не внушить к ней самого глубокого почтения, потому что ничего не может быть выше искреннего раскаяния... особо, если оно прочно... Но вот для укрепления ее на пути истинном нам и нужна ваша помощь, господин Дюпон! - Моя помощь?.. Что же я могу сделать?.. - Многое. И вот каким образом. Как вам известно, в замке нет церкви... На совершенно равном от него расстоянии находятся два прихода... Госпожа де ла Сент-Коломб, желая сделать между ними выбор, конечно, обратится за советом к вам и к вашей жене как к местным старожилам... - О! Совет немудрено дать! Лучше аббата Даникура человека на свете нет! - Вот об этом-то и следует умолчать! - Но как же? - Напротив, надо всеми силами расхваливать священника из другого прихода, из Руавиля; необходимо, чтобы госпожа де ла Сент-Коломб избрала в духовники его... - Но почему именно его? - Почему? А вот почему: если вы убедите госпожу де ла Сент-Коломб сделать желаемый мною выбор, то место управителя останется за вами... Я вам это обещаю, а я умею держать обещания! - Я не сомневаюсь в этом, - ответил Дюпон, смущенный авторитетным тоном Родена, - но мне бы желательно знать, почему... - Позвольте... еще одно словечко, - прервал его Роден. - Я веду игру открытую и объясню вам причины настоятельного требования... Я не хочу, чтобы вы хоть минуту думали, что тут какая-нибудь интрига. Напротив, желаю сделать доброе дело. Священником в Руавиле, о котором я вас прошу, очень интересуется маркиз д'Эгриньи. Это очень бедный человек, и на его руках старуха-мать. Если бы он взял на себя обязанность руководить госпожой де ла Сент-Коломб, никто бы усерднее его не занялся делом спасения ее души, в этом порукой его благочестие и терпение... а кроме того, небольшая денежная помощь богатой особы дала бы ему возможность усладить последние дни старухи-матери. Вот вам и весь секрет! Когда я узнал, что дама покупает данное имение, лежащее невдалеке от прихода нашего протеже, я сейчас же написал об этом маркизу, а он поручил мне попросить вас об услуге. Услуга за услугу, и вы останетесь здесь управляющим. - Видите ли, - после нескольких минут раздумья ответил Дюпон, - вы так добры, так откровенны, что я также обязан быть откровенным. Видите, аббат Даникур любим и уважаем всеми в округе... между тем священник в Руавиле... о котором вы просите... нелюбим за его нетерпимость... кроме того... - Кроме того? - Да видите ли... говорят... - Ну, смелее... что же говорят? - Говорят, что он иезуит!.. При этих словах Роден разразился хохотом так громко и беззаботно, что Дюпон взглянул на него с изумлением. Действительно, физиономия Родена принимала в ту минуту, когда он смеялся, очень странное выражение. - Иезуит! Ха-ха-ха, - продолжал смеяться Роден. - Иезуит! Ах вы, мой милейший господин Дюпон, как это вы с вашим умом можете верить таким сказкам?.. Иезуит! Да разве теперь есть иезуиты? В наше-то время?.. Как вы можете верить якобинским россказням, этим оборотням былого либерализма? Я уверен, что вы все это вычитали в газете... конечно, в "Конститюсьоннеле"! - Однако месье, говорят... - Мало ли глупостей говорят! Но люди дельные, умные, словом, такие, как вы, не обращают внимания на подобные сплетни; они делают свое дело, не вмешиваясь в чужие дела и не причиняя никому вреда. А главное - они не жертвуют хорошим местом, обеспечивающим их старость во имя нелепых предрассудков. Между тем, как мне ни грустно, а я должен вас предупредить, что если госпожа де ла Сент-Коломб выберет себе духовником другого священника, то остаться вам здесь не придется! - Но помилуйте! - воскликнул несчастный Дюпон. - Разве моя вина, если этой даме кто-нибудь другой расхвалит того священника? Что же я-то могу тогда сделать? - Что? Ну, видите, я знаю, что если люди, живущие здесь издавна, люди, достойные доверия, которых она будет видеть ежедневно... станут хвалить ей как можно чаще моего протеже, а другого священника бранить, рассказывая о нем разные ужасы... то несомненно она им поверит... и вы останетесь здесь управляющим! - Но... ведь это будет уже клевета! - вскричал Дюпон. - Ах, милейший месье Дюпон! - с грустным упреком заметил Роден. - Как вы могли подумать, что я способен дать вам дурной совет?.. Я просто высказал предположение! Вы желаете остаться здесь управляющим, и я указываю вам способ им сделаться... Способ этот самый верный... а остальное в вашей воле! - Но, месье... - Позвольте, позвольте... Еще одно условие... и более обязательное, чем первое... К несчастью, случается, что недостойные служители церкви, пользуясь слабостью престарелых особ, уговаривают их завещать или передать имение себе или другому подставному лицу. Я твердо надеюсь, что тот, за кого я хлопочу, этого не сделает... Но все-таки, чтобы снять с меня ответственность, а главное, снять ее с себя - так как этот священник попадет сюда благодаря вашим же хлопотам... вы должны будете еженедельно два раза писать мне подробные письма, касающиеся занятий, привычек, гостей и даже книг госпожи де ла Сент-Коломб... Влияние духовника отражается на всей жизни кающейся, и я хочу знать все о поведении моего протеже, так, чтобы он и не подозревал об этом... И если случатся какие-либо события... то, благодаря сведениям, получаемым от вас еженедельно, я буду знать все вовремя! - Но ведь это целая система шпионажа! - воскликнул в ужасе Дюпон. - И как вам не стыдно, мой милый господин Дюпон, таким позорным именем пятнать самую чистую, самую благородную склонность человека... склонность к доверию?.. О чем я вас прошу? Только о том, чтобы вы с полным доверием писали мне про все, что здесь происходит!.. При точном исполнении двух условий вы останетесь управляющим... Если же нет... то, как мне это ни больно, я должен буду рекомендовать госпоже де ла Сент-Коломб другого человека! - Месье, умоляю вас, - взволнованным голосом начал Дюпон. - Будьте великодушны... не ставьте мне таких условий... Мы с женой слишком стары, чтобы искать новое место... Пожалейте нас, не испытывайте сорокалетнюю честность угрозой голода и нищеты... Страх - дурной советник. - Вы просто большое дитя, милейший господин Дюпон... Я даю вам неделю на размышление... затем буду ждать ответа... - Пожалейте нас... прошу вас, умоляю!.. Эта беседа была прервана страшным гулом; береговое эхо повторило его несколько раз. Затем, снова и снова повторилось то же явление. - Пушка!.. - воскликнул, вскочив с места, Дюпон. - Пушка! Должно быть, какое-нибудь судно гибнет или требует лоцмана!.. - Друг мой, - сказала, вбегая в комнату, госпожа Дюпон, - с террасы видны два корабля, пароход и парусное судно, почти без мачт... волны гонят его прямо на берег... парусник дает пушечные сигналы в знак того, что гибель близка... Несчастные погибли!.. - О! какой ужас! и не иметь возможности оказать какую-нибудь помощь! Стоять и смотреть на гибель людей не будучи в состоянии помочь! - воскликнул управляющий, схватив шляпу и направляясь к выходу. - Разве нельзя им никак помочь? - спросил Роден. - Если буря гонит их на скалы, то человеческая помощь совершенно бессильна... никто не может их спасти... Вот уже два корабля погибли здесь после осеннего равноденствия! - Погибли люди и имущество? Это ужасно! - заметил Роден. - Мало шансов на спасение и этих несчастных в такую бурю... Но все-таки я побегу на берег: быть может, мы с работниками кого и спасем; а ты, - сказал Дюпон, обращаясь к жене, - иди скорее затопи камин в двух-трех комнатах, приготовь белье, платье... чего-нибудь согревающего... Я не надеюсь на успех, но попробовать все-таки необходимо... Вы пойдете со мной, господин Роден? - Если бы я мог быть вам полезен, то, конечно, пошел бы, - отвечал Роден, не имевший ни малейшего желания подвергать себя опасности, - но старость и слабость делают меня непригодным ни к чему. Я попрошу вашу жену указать мне, где зеленая комната, возьму то, что мне нужно, и затем поеду обратно... Я ведь должен торопиться. - Хорошо, месье. Катрин вас проводит, а ты, - обратился Дюпон к служанке, - иди позвони в большой колокол; пусть рабочие захватят веревки и крюки и идут ко мне на берег... - Хорошо, хорошо. Только уж очень не рискуй! - Ладно, жена; поцелуй меня на дорогу: авось это принесет мне счастье... Но надо бежать... а то от этих несчастных кораблей и следа не останется!.. - Не угодно ли вам будет, мадам, проводить меня в зеленую комнату? - сказал с полным равнодушием Роден. - Пожалуйста! - отвечала Катрин, утирая слезы. Бедная женщина боялась за мужа: она знала, как он отважен и смел. 2. БУРЯ Страшен вид бушующего моря... Громадные волны темно-зеленого цвета с белыми гребнями пены, то вздымаясь, то падая, вырисовываются на огненно-красной полосе горизонта. Тяжелые черные тучи мчатся, подгоняемые яростным ветром, по мрачному небу; под ними пробегают обрывки облаков красновато-серого цвета. Бледное зимнее солнце, готовое спрятаться за облаками, из-за которых оно медленно поднимается, бросая косые лучи на бушующее море, золотит прозрачные гребни высоко взлетающих волн. Вокруг утесов, которыми усеян скалистый и опасный берег, волнуется и кипит пояс белоснежной пены. Вдали, на косогоре мыса, выдающегося в море, возвышается замок Кардовилль, окна которого горят огнем, отражая лучи солнца. Его кирпичные стены и шиферная кровля резко вырисовываются среди прозрачного тумана. Огромный корабль с лоскутьями парусов и перебитым рангоутом несется к берегу. Он то всплывает на хребты бунтующих волн, то стремительно погружается в глубину страшных разверзающихся пропастей. Сверкнула молния... Среди громового раската раздался глухой шум, едва слышный среди рева бури. Это пушечный выстрел - сигнал бедствия несчастного корабля, несущегося к верной гибели. В эту минуту к востоку шел пароход, окруженный облаком черного дыма, всеми силами стараясь уклониться от страшного берега, скалы которого оставались у него с левой стороны. Корабль с поломанными мачтами должен был пройти с минуты на минуту под носом парохода, несясь, по воле ветра и прилива, на береговые утесы. Вдруг пароход страшным порывом бури положило набок, огромная разъяренная волна обрушилась на палубу; в одну минуту труба опрокинулась, барабан разбился и одно из колес сделалось негодным для работы... Второй напор волны, следуя за первым, ударил пароход в борт и настолько увеличил повреждения, что пароход, потерявший управление, понесло к скалам вслед за кораблем. Парусник, хотя и был далеко от утесов, предоставлял ударам ветра и моря свой борт и опережал пароход в приближении к опасности; вскоре он настолько сблизился с пароходом, что возможность столкновения стала практически неизбежной... Новая беда вдобавок к кораблекрушению становилась несомненной. Трехмачтовый английский корабль "Белый орел" шел из Александрии, где он принял пассажиров с парохода "Рейтер", прибывших из Индии и с Явы и переправившихся через Суэцкий перешеек. По выходе из Гибралтарского пролива "Белый орел" должен был сделать остановку на Азорских островах, а затем идти на Портсмут, но северо-восточный ветер задержал его в проливе Ламанш. Пароход под названием "Вильгельм Телль", шел из Германии по Эльбе; пройдя Гамбург, он направлялся к Гавру. Оба судна, сделавшись игрушкой ветра, волн и прилива, неслись к утесам с ужасающей быстротой. Потрясающее зрелище представляла палуба того и другого судна. Неизбежная смерть угрожала пассажирам, об этом можно было судить по той неистовости, с какой суровые волны разбивались об утесы у подножия скалы. Капитан "Белого орла" мужественно и хладнокровно отдавал последние приказания, стоя на корме и держась за обрывки снастей. Шлюпки сорвала буря. Впрочем, если бы они и сохранились, то спустить их не было никакой возможности. Оставалось одно средство спасения: связаться с берегом с помощью каната. Средство опасное и возможное лишь в том случае, если бы корабль не разбился о гряду скал. Пассажиры, покрывавшие палубу, испускали отчаянные крики, еще больше усиливая всеобщее смятение. Некоторые, впрочем, не кричали. Одни из них, оцепенев от ужаса, держались за канаты, обломки мачт и ждали смерти в каком-то бесчувственном состоянии; другие ломали руки и бились в отчаянии на палубе, испуская страшные проклятия. Женщины в ужасе закрывали лицо руками, чтобы не видеть приближения смерти, или, стоя на коленях, молились. Одна молодая мать с отчаянием бегала от матроса к матросу, умоляя спасти жизнь ее ребенку и предлагая драгоценности и кошелек, полный золота. Все это смятение, крики и слезы разительно отличались от молчаливой и суровой покорности моряков. Признавая очевидность гибели, ужасной и неизбежной, одни из них снимали одежду, чтобы сделать последнее усилие для спасения жизни, другие, отказавшись от всякой надежды, стоически ожидали конца. На мрачном фоне отчаяния и ужаса происходили сцены, трогательные и страшные. Завернувшись в плащ, прислонясь спиной к обломку мачты и упираясь ногами в какой-то деревянный брус, стоял молодой человек лет восемнадцати или двадцати, с черными блестящими волосами, с правильным, красивым смуглым лицом медного оттенка и с выражением грустного спокойствия на челе. Такое выражение бывает обыкновенно у людей, привыкших к большим опасностям. Несчастная мать, тщетно молившая о спасении ребенка, заметила этого человека, столь спокойного среди общего смятения, и бросилась перед ним на колени, протягивая к нему в порыве невыразимого отчаяния свое дитя и золото. Молодой человек принял ребенка из рук несчастной, но, покачав печально головой, показал ей на разъяренные волны; затем выразительным жестом дал понять, что сделает все возможное для спасения малютки... Тогда женщина, в безумном опьянении пробудившейся надежды, начала целовать и поливать слезами руки молодого человека с лицом медного цвета. Другой пассажир "Белого орла" оказал более активную помощь товарищам по несчастью. Казалось, ему не более двадцати пяти лет. Длинные белокурые локоны падали до плеч, обрамляя ангельское лицо. Одежда его состояла из длинной черной рясы и белого воротника. Он переходил от одного пассажира к другому, избирая тех, кто выказывал наибольшее отчаяние, утешая словами надежды или покорности. Слушая, как он ободрял одних и утешал других речью, исполненной нежности и любви, со спокойной кротостью и твердостью духа, можно было подумать, что он презирает опасность, которой подвергались в эту минуту все. На прекрасном молодом лице лежало выражение такой святости и холодной неустрашимости, что, казалось, он вполне отрекся от всякого земного чувства. Напротив, во взоре его голубых глаз можно было прочесть столько любви и душевного спокойствия, что он как будто был даже благодарен Богу, подвергающему его такому испытанию, где мужественный и сердечный человек мог, жертвуя собой, если не спасти своих собратьев, то по крайней мере умереть с ними, указывая им на небо. Казалось, Творец послал этим несчастным одного из своих ангелов, чтобы облегчить удары неизбежной судьбы. И рядом с ним, прекрасным, как архангел, находился другой человек, казавшийся исчадием ада. Трудно себе представить более резкий контраст!.. Отважно взобравшись на вершину обломка одной из мачт, этот человек, казалось, царил над сценой ужаса и отчаяния, которая разыгрывалась на палубе. Желтое лицо этого человека, метиса, по всем признакам выражало какую-то злобную, дикую радость. На нем была надета только рубашка и холщовые штаны, а на шее, на шнурке, висела жестяная коробка, похожая на те, которыми пользуются солдаты, пряча в них свои отпускные бумаги. Чем более увеличивалась опасность, чем сильнее несло корабль к утесам, чем ближе грозило страшное столкновение с пароходом, тем сильнее сияло выражение адской радости на его лице. Казалось, он ждал гибели корабля с каким-то хищным нетерпением. Видя, до какой степени наслаждался он сценами ужаса и отчаяния, можно было подумать, что это - посланник какого-нибудь кровожадного Божества варварских стран, требующих человеческих жертвоприношений. Вскоре "Белый орел", подгоняемый ветром, так приблизился к пароходу "Вильгельм Телль", что пассажиры одного судна могли различить пассажиров другого. Не много оставалось их на пароходе. Волна, оторвав барабан и колесо, унесла в море планшир и проделала такую брешь, что каждая из последующих волн отбирала все новые и новые жертвы. В числе оставшихся, обреченных на не менее страшную участь - быть разбитыми о скалы или раздавленными при столкновении кораблей, - одна группа привлекала к себе особенно грустное и нежное внимание. В задней части парохода, привязав себя к борту концом длинной веревки, стоял высокий старик с большой лысиной на голове и седыми усами. Он крепко прижимал к груди двух девушек, лет пятнадцати или шестнадцати, укутанных в тяжелую шубу из оленьего меха. У ног их сидела большая собака, с которой ручьями стекала вода и которая яростно лаяла на волны. Девушки, обвитые руками старика, крепко прижимались одна к другой. На их лицах не видно было ни ужаса, ни боязни; их взоры, полные упования и надежды, обращены были к небу, как будто они доверчиво и с надеждой ожидали, что будут спасены в результате вмешательства какой-то сверхъестественной силы. Вдруг раздался душераздирающий крик пассажиров обоих судов, казалось, покрывший грохот бури. Пароход, погрузясь в пучину волн, открыл боковую поверхность кораблю, который, поднявшись на самой высокой волне, висел над "Вильгельмом Теллем" в течение секунды, предшествовавшей столкновению... Описать подобную сцену наивысшего ужаса абсолютно невозможно... Во время таких катастроф, быстрых, как мысль, запечатлеваются иногда мимолетные картины, которые словно видишь при вспышке молнии. На корабле молодой человек с ангельски прекрасным лицом вскочил на борт, чтобы, ринувшись в море, спасти хоть кого-нибудь. В эту минуту он увидел на борту парохода девушек, с мольбой простирающих к нему руки. Казалось, они знали его давно и смотрели на него с неизъяснимым чувством восторга и благоговения. Среди грохота бури, на краю гибели, взгляды этих трех существ на секунду встретились. Черты молодого человека выразили глубокое сострадание: девушки умоляли его так, как если бы он был их ожидаемым спасителем. Старик, сбитый с ног падением оснастки, свалился на палубу. Вскоре все исчезло. Огромная масса воды, среди облака белой пены, опрокинула "Белого орла" на пароход. Послышался страшный треск от столкновения громадных масс железа и дерева. Треск этот сопровождался страшным криком агонии и смерти погибавших в морской пучине. Затем ничего не стало видно. Только несколько минут спустя среди разъяренных волн показались обломки кораблей, тут и там виднелись руки, мелькали посинелые, полные отчаяния лица нескольких уцелевших путешественников, пытавшихся вплавь достигнуть берега, с риском быть раздавленными под напором яростно разбивавшихся об утесы волн. 3. ПОТЕРПЕВШИЕ КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ Пока управляющий бежал на берег моря, чтобы попытаться оказать помощь пассажирам, которые могли спастись после неминуемого кораблекрушения, Роден, проведенный Катрин в зеленую комнату, взял там вещи, за которыми приехал из Парижа. Роден провел в зеленой комнате часа два и вернулся в комнату, прилегавшую к длинной галерее; его нисколько не заботила судьба гибнущих кораблей, волновавшая в данный момент всех обитателей замка. Он принес с собой почерневшую от времени шкатулку с серебряным замком, а из бокового кармана у него торчал красный сафьяновый бумажник. В комнате в ту минуту не было никого. Размышления Родена были прерваны появлением мадам Дюпон, которая усердно готовилась оказать помощь потерпевшим крушение. - Теперь разведи и в соседней комнате огонь; да поставь вино греться, - говорила Катрин служанке. - Месье Дюпон должен скоро вернуться. - Ну что, - спросил Роден, - можно надеяться на спасение этих несчастных? - Увы! не знаю, месье... Вот уже два часа как мужа нет... Я в смертельной тревоге: он до безрассудства отважен, когда речь идет о спасении людей... - Отважен... до безрассудства, - раздраженно прошептал Роден. - Это мне совсем не нравится! - Я там все приготовила, - продолжала Катрин, - и согретое белье, и лекарства... Дал бы только Бог, чтобы это кому-нибудь пригодилось! - Не следует никогда терять надежды, мадам. Мне очень жаль, что я не мог помочь вашему супругу: годы уже не те!.. Еще больше жаль, что я даже и дождаться его не могу, чтобы узнать об исходе его трудов... и порадоваться с ним, если они будут удачны... К несчастью, мне надо ехать: у меня каждая минута на счету... Будьте добры, прикажите заложить мне лошадей. - Сейчас. - На одно словечко, мадам Дюпон... Вы женщина добрая и умная... Я предложил вашему мужу остаться здесь управителем... - Неужели, месье? Ах, какое счастье, как мы вам благодарны! Мы просто бы погибли без этого места... - Я только поставил ему два условия... пустяшные... он вам потом расскажет... - Ах, месье! Вы нас спасаете! - Вы слишком добры!.. Но вот эти два маленьких условия. - Мы не два, а сто условий выполнить готовы! Подумайте: у нас решительно нет ничего... и если потеряем это место, не имея ни гроша... - Значит, я рассчитываю на вас... Учитывая ваши собственные интересы, я вам советую... повлиять на вашего супруга... - Господин Дюпон возвращается! - воскликнула, вбегая в комнату, служанка. - Ведет он кого-нибудь? - Нет, мадам, он один. - Один?.. Как один? В эту минуту в комнату вошел господин Дюпон. С платья его струилась вода, шляпу он был вынужден привязать к голове при помощи галстука, а гетры были до колен в грязи. - Наконец-то ты вернулся, мой друг. Я страшно беспокоилась! - воскликнула Катрин, нежно обнимая мужа. - Пока спасли троих! - Ну, слава Богу, господин Дюпон, - заметил Роден, - хоть недаром вы потрудились. - Боже мой! Трое... только трое! - сказала Катрин. - Я говорю только о тех, кого я видел в заливе Гоэланд. Может, и в других местах кого-нибудь еще спасли. - Ты прав... Берег не везде одинаково опасен. - А где же те, кого спасли? - сказал Роден, невольно задерживаясь с отъездом. - Они поднимаются сюда... им помогают наши люди. Так как они быстро идти не могут, то я побежал вперед, чтобы все здесь приготовить. Во-первых, жена, необходимо принести женские платья... - Значит, спаслась и женщина? - Даже двое: молоденькие девочки лет пятнадцати-шестнадцати... совсем еще дети и такие хорошенькие!.. - Бедные, малютки! - сокрушенно заметил Роден. - С ними идет и тот, кто спас их жизнь... вот уж настоящий герой! - Герой? - Да... представь себе... - Ну, ты мне это расскажешь после... А теперь надень покуда хоть халат... ведь ты совсем промок... нитки сухой не осталось... И еще... выпей подогретого вина... - Не откажусь... я совсем промерз... Так я тебе говорю, спаситель этих девушек - настоящий герой!.. Он показал просто беспримерную храбрость. Когда мы, я и работники с фермы, спустились к подножию утеса, к маленькому заливу Гоэланд, отчасти защищенному выступами скал от сильного прибоя, то увидели этих самых девушек, ноги которых были еще в воде, а тела на суше. Естественно, их вытащили из воды и положили на берег... - Бедные девочки... это ужасно! - сказал Роден, привычным жестом смахивая несуществующую слезу. - Меня поразило, во-первых, что малютки так походят друг на друга, - продолжал управляющий, - что их, не зная, невозможно различить... - Верно, близнецы, - заметила его жена. - Одна из девушек держала в руке небольшую бронзовую медаль, висевшую у нее на шее, на бронзовой же цепочке. Господин Роден держался обыкновенно сгорбившись. При последних словах Дюпона он невольно выпрямился, и краска на минуту оживила его мертвенное лицо. У человека, привыкшего к сдержанности, каким был Роден, подобные признаки волнения, совершенно ничего не значащие у другого, указывали на сильнейшее смятение. Подойдя поближе к Дюпону, он спросил слегка изменившимся голосом, но сохраняя безразличный вид: - А вы не заметили, что было написано на этой медали?.. вероятно, это какой-нибудь образок? - Я, знаете ли, месье, об этом не подумал. - И девушки, вы говорите... очень похожи друг на друга? - Удивительно похожи!.. верно, это сиротки, потому что они в трауре... - А! в трауре?.. - переспросил Роден, вновь испытывая волнение. - Увы!.. такие молоденькие и уже сиротки! - воскликнула госпожа Дюпон, утирая слезы. - Они были в обмороке, и мы перенесли их подальше, на более сухое место... Когда мы этим занимались, то увидали у скалы голову человека, употреблявшего неимоверные усилия, чтобы на нее взобраться. Мои люди подбежали к нему и схватили его за руки... и вовремя: как раз в эту минуту он потерял сознание. Я потому назвал его героем, что он, не довольствуясь спасением девушек, снова бросился в море, чтобы спасти еще одну жертву... Но силы ему изменили, и не будь наших работников, ему бы не удержаться на утесе. - Да... это настоящий подвиг! Месье Роден, казалось, не слушал больше разговора управляющего с женой. Он опустил голову и крепко задумался. И чем больше он размышлял, тем сильнее возрастали его смятение и ужас: спасенные девушки имели на вид по пятнадцати лет, были в трауре, поразительно походили друг на друга, и на шее у одной оказалась бронзовая медаль: без сомнения, это были дочери генерала Симона. Но как они попали сюда? Как они вышли из Лейпцигской тюрьмы? Почему его об этом никто не уведомил? Не сбежали ли они? Или их освободили? Но почему ему не дали знать? Все эти мысли теснились в голове Родена, причем их подавляла одна главная мысль: "Дочери генерала Симона во Франции", - указывавшая на то, что интрига, так хитро задуманная, не удалась. - Когда я говорю о спасителе молодых девушек, - продолжал Дюпон, обращаясь к жене и не замечая озабоченности Родена, - ты, быть может, представляешь себе Геракла?.. Ничуть не бывало... Это совсем еще юноша, почти дитя. Как он хорош со своими длинными белокурыми локонами! Бедняга был в одной рубашке, и я оставил ему свой плащ. Меня удивило, что на нем были длинные черные чулки и такие же панталоны... - Правда... моряки так не одеваются. - Впрочем, хотя судно было и английское, но этот молодой человек несомненно француз: он говорит на нашем языке не хуже меня... Но что было необыкновенно трогательно, - это когда молодые девушки пришли в себя... Увидав своего спасителя, они бросились перед