Эжен Сю. Агасфер (Вечный Жид) (том 1) ----------------------------------------------------------------------- Marie Joseph Eugene Sue. Le Juif errant (1845). Пер с франц. М., "Пресса", 1993. OCR & spellcheck by HarryFan, 24 October 2002 ----------------------------------------------------------------------- Господину К.П. Соблаговолите принять посвящение этой книги, мой дорогой Камиль, не только в знак искренней дружбы, но также и живейшей благодарности. Я никогда не забуду, что Ваши прекрасные работы, плод долгих и искусных поисков, помогли мне оттенить или показать в действии (в моей скромной области рассказчика) некоторые факты, то утешительные, то ужасающие и так или иначе связанные с вопросом _организации труда_, жгучим вопросом, который вскоре сделается господствующим, потому что для масс это вопрос жизни и смерти. Если в некоторых эпизодах этого произведения я пытался изобразить чрезвычайно благотворное и практическое воздействие, которое человек с благородным сердцем и просвещенным умом может оказать на рабочий класс, то благодарность за это надлежит воздать Вам. Если же, с другой стороны, я местами обрисовал жуткие последствия, происходящие от забвения всякой справедливости, милосердия, всякой симпатии к тем, кто издавна обречен на всевозможные лишения, бедствия, горести и молчаливо страждет, требуя только _права на труд_, то есть определенной заработной платы, соответствующей их тяжелому труду и скромным нуждам, - то здесь Вам снова надлежит воздать благодарность. Да, мой друг, потому что трогательная и полная уважения привязанность, выражаемая Вам множеством рабочих, трудом которых Вы пользуетесь, улучшая каждый день их духовное и материальное положение, является одним из редких и доблестных исключений, в свете которого особенно плачевным становится тот непросвещенный эгоизм, которому так часто безнаказанно приносится в жертву множество честных и работящих тружеников. Прощайте, друг мой; посвятить эту книгу Вам, выдающемуся художнику, Вам, одному из лучших сердец и лучших умов, какие я только знаю, - значит сказать, что за недостатком таланта в моем произведении найдут по крайней мере спасительные намерения и великодушные убеждения. Париж, 25 июня 1845. Весь ваш Эжен Сю. ПРОЛОГ. ДВА КОНТИНЕНТА Поясом вечных снегов оковал Северный Ледовитый океан пустынные берега Сибири и Северной Америки, там, где лежат границы двух континентов: только узкий Берингов пролив разделяет их. Сентябрь приближался к концу. За осенним равноденствием пришли мрак и полярные вьюги... Скоро наступит ночь и сменит короткий, пасмурный северный день... Бледный диск негреющего солнца, еле поднимаясь на горизонте и слабо освещая мрачное, лилово-синее небо, уступает в белизне ослепительному блеску снега, которым на необозримом пространстве покрыты эти равнины. Границей пустыни на севере является берег, усеянный мрачными исполинскими скалами. У подножия этих титанов окаменело лежит в вечных оковах океан, неподвижные волны которого кажутся цепью ледяных гор. Голубоватые вершины этих гор теряются вдали в снежном тумане... На западе, между двумя стрелками Уликина мыса, крайней восточной границы Сибири, виднеется темно-зеленая полоса, где медленно плывут громадные ледяные глыбы. Это Берингов пролив. По ту сторону пролива, господствуя над ним, возвышаются гранитные массы Валлийского мыса, крайней границы Северной Америки. Эти пустынные широты совершенно необитаемы: нестерпимый холод рвет камни, расщепляет деревья, и сама земля трескается, выбрасывая снопы ледяных игл. Казалось бы, ни одно человеческое существо не могло осмелиться нарушить уединение этих просторов, царство льда, бурь, голода и смерти. А между тем, как ни удивительно, можно различить следы ног на снегу, который покрывает ледяные пустыни - окраины двух континентов, разделенных Беринговым проливом. На американском материке следы легкие, маленькие, свидетельствующие о том, что здесь проходила женщина. Она направлялась к скалам, откуда виднеется через пролив снежная пустыня Сибири. Со стороны Сибири следы более крупные и глубокие, свидетельствующие о том, что здесь проходил мужчина. Он также направлялся к проливу. Казалось, что мужчина и женщина надеялись увидеться через узкий рукав моря, разделяющий два континента. На свидание это они стремились, по-видимому, с противоположных концов земного шара. Еще более поразительное явление: и мужчина, и женщина прошли по пустынным местам в разгар страшнейшей бури. А буря была такая, что с корнем вырвала, сломала и унесла вдаль несколько столетних лиственниц, вершины которых возвышались тут и там в этой пустыне, точно кресты на кладбище. И этой буре, с корнями вырывающей деревья и сотрясающей ледяные горы, сталкивая их с громовым грохотом, этому бешеному урагану противостояли два путника. Они противостояли ему, не уклоняясь ни на шаг от направления, которым _следовали_... Об этом можно судить по их ровным, прямым и твердым следам. Что же это за существа, спокойно шествующие своим путем среди яростных конвульсий, сотрясающих природу? Случай ли это, личная прихоть или рок, но семь гвоздей, которыми подбиты сапоги мужчины, оставляют след, имеющий форму креста. И повсюду он оставлял такой след... На гладкой обледеневшей поверхности снега крест этот точно выбит сталью на мраморе. Ночь без сумерек наступила на смену дню... Страшная ночь... Вследствие ослепительного преломления лучей на снегу можно было различить бесконечную белую равнину под сводом темно-синего, почти черного неба, где бледные звезды терялись в глубине холодного темного купола. Молчание полно торжественности... Но вот над Беринговым проливом на горизонте появляется бледный свет. Сначала это нежное, голубоватое сияние, подобное тому, которое предшествует восходу луны... Затем это сияние стало усиливаться, испускать лучи и приняло розоватый оттенок. А кругом становилось все темнее и темнее; даже белая пелена снега, ясно видимая только что, стала едва отличима от черного небосвода. Среди этого мрака слышатся странные, смутные звуки. Это словно тяжелый и шелестящий полет огромных ночных птиц, которые в испуге носятся над равниной и в изнеможении падают на землю. Но криков не слышно. Этот немой ужас возвещает о наступлении одного из тех величественных явлений природы, которые повергают в трепет все живущее, начиная с самых свирепых до самых безобидных существ... Разом разлилось по небу северное сияние, роскошное зрелище, обычное в полярных странах. Ослепительного блеска полушарие появилось на горизонте. Из центра этого блистающего очага брызжут огромные столбы света, которые, поднимаясь на неизмеримую высоту, освещают небо, землю и море... Как яркое пламя пожара, разливается этот свет по снежной белизне, покрывает пурпуром синеватые вершины ледяных гор и окрашивает густым красным оттенком высокие черные скалы обоих континентов. После яркой, великолепной вспышки северное сияние начинает мало-помалу бледнеть, и его блеск гаснет в лучезарном тумане. В этот момент, вследствие своеобразного действия миража, нередко случающегося в этих широтах, стало казаться, что американский берег, хотя и отделенный от Сибири шириной морского пролива, настолько вдруг приблизился, что как будто ничего не стоило в эту минуту перекинуть мост с одного материка на другой. И вот, в голубоватом облаке тумана, разостлавшегося над обоими континентами, появились две человеческие фигуры. На сибирском мысе стоял на коленях мужчина и с неизъяснимым отчаянием протягивал к Америке руки. А с американского берега молодая, красивая женщина отвечала на отчаянный жест мужчины, указывая ему на небо... При свете потухающего северного сияния эти две человеческие фигуры в течение нескольких секунд вырисовывались на светлом фоне бледными прозрачными очертаниями. Но вот туман постепенно сгустился, и все исчезло во мраке. Откуда пришли эти два существа, встретившиеся в полярных льдах, на границе двух континентов? Что это за создания, на секунду сблизившиеся благодаря обманчивой игре миража и снова разлученные навеки?.. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОСТИНИЦА "БЕЛЫЙ СОКОЛ" 1. МОРОК Октябрь 1831 года приближался к концу. Хотя на улице еще светло, но медная лампа с четырьмя рожками освещала потрескавшиеся стены громадного чердака, единственное окно которого завешено, чтобы не пропускать света. На чердак можно попасть через открытый люк, в котором виднеется верхушка переносной лестницы. На полу валяются в беспорядке железные цепи, ошейники с острыми гвоздями, уздечки с зубьями, как у пилы, намордниками, усеянные остриями, длинные стальные прутья с деревянными ручками. В углу стоит маленькая переносная жаровня, вроде тех, какие служат мастерам свинцовых дел для растопки олова; угли в ней лежат кучей на сухих стружках, и достаточно искры, чтобы он воспламенился в одну секунду. Невдалеке от зловещих инструментов, напоминающих орудия палача, лежат принадлежности старинного вооружения. На сундуке разложена стальная кольчуга с тонкими и гибкими кольцами, так плотно соединенными, что она кажется мягкой стальной тканью, а рядом с ней - железные наручники и набедренники в исправном виде, снабженные ремнями. Кроме того, масса всевозможного оружия и две длинные трехгранные пики с ясеневыми древками, прочные и легкие, на которых видны свежие пятна крови, дополняют эту коллекцию, где о современности напоминают только два тирольских карабина, заряженные и с порохом на полке. С этим арсеналом смертоносного оружия и варварских инструментов странно соседствовало собрание совершенно других вещей: четки в стеклянных ящичках, медали, agnus Dei, кропильницы, изображения святых в рамках. Вдобавок масса книжонок, напечатанных на грубой синеватой бумаге во Фрибурге, с рассказами о новейших чудесах, о собственноручном письме Иисуса Христа к одному верующему и, наконец, с мрачными предсказаниями на 1831 и 1832 год, адресованными революционной и нечестивой Франции. Одна из картин, написанных на холсте, которыми странствующие фокусники и фигляры украшают фасад своих балаганов, подвешена к продольной балке потолка, для того, наверное, чтобы не портиться, оставаясь слишком долго в скатанном виде. На этом холсте виднеется следующая надпись: "Истинное и достопамятное обращение Игнатия Морока, прозванного "Предсказателем", совершившееся во Фрибурге в 1828 году". Картина, больше чем в натуральную величину, написанная кричащими красками и представляющая грубую мазню, разделена на три части и изображает три главные момента из жизни обращенного, прозванного "Предсказателем". В первой части триптиха изображен свирепого вида человек с длинной белокурой, почти белой бородой, одетый в шкуры оленя, как носят их дикие обитатели северной части Сибири: на нем надета шапка из чернобурой лисицы, с вороньей головой наверху. Его лицо изображает ужас. Скорчившись, на маленьких санках, запряженных шестью рослыми дикими собаками, он несется по снегу, спасаясь от стаи лисиц и волков, чудовищных медведей, которые, раскрыв пасти с чудовищными клыками, казалось, способны сто раз поглотить и человека, и сани, и собак. Под этой картиной читаем: "В 1810 году идолопоклонник Морок бежит от преследования диких зверей". Во второй части картины Морок, одетый в белые одежды новообращенного, стоит на коленях, набожно сложив руки, перед человеком в длинной черной мантии, с белыми брыжами; в углу картины ангел с отталкивающей физиономией держит в одной руке трубу, а в другой - огненный меч; изо рта его выходят начертанные красными буквами по черному фону следующие слова: "Идолопоклонник Морок бежал от диких зверей; дикие звери побегут от Игнатия Морока, обращенного и крещенного во Фрибурге". Действительно, в третьей части новообращенный, гордо выпрямив стан, стоит торжествующий и прекрасный, в развевающейся голубой одежде; высокомерно подняв голову и подбоченясь левою рукою, он, казалось, усмиряет простертою десницей тигров, львов, гиен, медведей, которые, пораженные ужасом, смиренно и покорно ползают у его ног, пряча зубы и втянув когти. Под последней частью можно прочитать как некий моральный итог: "Игнатий Морок обращен. Дикие звери ползают у его ног". Рядом с картинами лежат связки маленьких книжонок, тоже напечатанных во Фрибурге, в которых рассказывается о том удивительном чуде, как язычник Морок сразу после крещения получил сверхъестественную, почти Божественную силу, которой не могут противиться самые свирепые звери; тому свидетельством являлись ежедневные представления знаменитого укротителя; он давал их не столько с целью похвастаться мужеством и смелостью, сколько с целью прославить Господа. Через открытый люк на чердак доносится порою снизу удушливый, острый, резкий запах, запах зверинца. Время от времени слышится то звучный, могучий рев, то глубокое, тяжелое дыхание, сопровождаемое глухим шумом, точно какие-то громадных размеров тела возятся и грузно ворочаются на деревянном полу. На чердаке находится один человек. Этот человек - Морок, укротитель зверей, прозванный Предсказателем. Ему лет сорок, роста он небольшого, непомерно худ, с тонкими и сухими руками и ногами. Он с головы до ног укутан в длинный халат на черном меху, с ярко-красным верхом. Лицо его, от природы бледное, покрыто загаром в результате той странствующей жизни, которую он ведет с детства, его волосы, обладающие матово-желтым оттенком, свойственным некоторым народностям полярных стран, падают длинными, прямыми прядями почти до плеч. Борода такого же цвета обрамляет выдающиеся скулы. Нос у Морока тонкий, заостренный и загнутый. Но самое поразительное в его лице - это широко раскрытые, приподнятые веки, благодаря чему над зрачком, какого-то красновато-бурого оттенка, постоянно виднеется часть белка... Неподвижный взгляд этих странных глаз заставлял животных цепенеть, что не мешало в то же время их господину прибегать Для полного их укрощения и к другим мерам, о чем красноречиво говорили валявшиеся здесь ужасные инструменты. Морок сидел у стола. Он только что открыл потайное дно маленького ящичка, наполненного четками и тому подобными безделками, составляющими принадлежность святош; в этом потайном дне, закрывавшемся секретным замком, лежало несколько запечатанных пакетов, где вместо адреса стояли номер и буква. Предсказатель вынул один из пакетов, положил его в карман халата и, заперев секретным замком двойное дно, поставил ящик на полку. Все это происходило в четвертом часу дня, в гостинице "Белый сокол", единственной во всей деревне Мокерн, находившейся близ Лейпцига по дороге, ведущей с севера к Франции. Через несколько минут глухой подземный рев потряс стены чердака. - Замолчи, Иуда! - угрожающе крикнул Предсказатель, повернув голову к люку. Послышался новый приглушенный рев, похожий на отдаленный раскат грома. - Молчать, Каин! - крикнул снова Морок. В третий раз раздался невыразимо свирепый рев. - Да замолчишь ли ты, Смерть! - воскликнул Предсказатель, бросившись к отверстию люка и обращаясь к невидимому третьему зверю, носящему мрачное имя. Но, несмотря на привычный властный голос хозяина, на его повторный окрик, укротитель не мог добиться молчания; наоборот, вскоре к реву зверей присоединился лай нескольких собак. Укротитель схватил пику, подошел к лестнице и хотел уже по ней спускаться, когда на ступенях появился человек, поднимавшийся снизу. Вновь прибывший был смуглый и загорелый человек в серой круглой шляпе с широкими полями, в короткой куртке и в просторных шароварах из зеленого сукна. Его запыленные кожаные гетры свидетельствовали, что он прошел долгий путь. На спине его была привязана ремнями охотничья сумка. - Черт бы побрал этих зверей! - сказал он, поднявшись, - будто за три дня они меня совсем забыли!.. Иуда даже лапу протянул сквозь решетку своей клетки... а Смерть прыгнула, как фурия... Право, как будто не узнали... Все это было сказано по-немецки. Морок отвечал на том же языке, с легким иностранным акцентом. - Какие новости, Карл, хорошие или дурные? - с беспокойством спросил он. - Хорошие! - Ты их встретил? - Вчера, за два лье от Виттенберга... - Слава Богу! - воскликнул укротитель, складывая руки с выражением полного удовлетворения. - Да оно и понятно... Из России во Францию другого пути нет. Можно было об заклад побиться, что мы их встретим где-нибудь между Виттенбергом и Лейпцигом. - А приметы? - Весьма точные: две молодые девушки в трауре, белая лошадь, старик с длинными усами, в военной шапке и сером плаще... И с ними собака сибирской породы. - А где ты их покинул? - За одно лье... не позже как через полчаса они будут здесь. - И именно здесь, в этой гостинице, так как другой в деревне нет, - задумчиво промолвил Морок. - А ночь уже наступает... - прибавил Карл. - Удалось тебе заставить старика разговориться? - Как же! Заставишь его!.. - Почему? - А вот попробуйте-ка сами его обломать. - Да отчего же? - Просто невозможно. - Невозможно? Почему? - А вот увидите... Я шел с ними вчера до самой ночи, сделав вид, что случайно их встретил; обратившись к высокому старику, я произнес обычное приветствие всех пешеходов-путешественников: "Добрый день и добрый путь, дружище!" Вместо ответа он только на меня покосился и концом палки указал мне на другую сторону дороги. - Да ведь он француз и, может быть, не понимает по-немецки? - Он говорит на этом языке не хуже вас. Я слышал, как в гостинице он просил у хозяина для себя и для молодых девушек все, что им нужно. - А на ночлеге... ты не пытался еще раз завязать с ним разговор? - Как не пытался!.. Но он так грубо ко мне отнесся, что я больше уже не возобновлял попытки, чтобы не испортить дела. Вообще я должен вас предупредить, что у него чертовски сердитый вид; поверьте, что, несмотря на седые усы, он мне показался таким сильным и решительным, что, правь, я не знаю, кто бы победил в драке: этот ли иссохший скелет или мой друг, великан Голиаф. Я ваших планов не знаю... но берегитесь, хозяин... берегитесь... - Моя черная яванская пантера была тоже и сильна, и зла... - с мрачной и презрительной усмешкой отвечал Морок. - Это Смерть-то? Да она и теперь не менее зла и сильна... только перед вами она покорна и почти кротка! - Так же точно я сумею скрутить и этого старика, несмотря на его силу и грубость. - Гм, гм! Не очень-то верьте в это, хозяин; вы ловки и храбрее всякого другого, но, поверьте мне, вы никогда не сделаете ягненком старого волка, который сейчас сюда прибудет. - А разве Каин, разве тигр Иуда не ползают от страха у моих ног? - Еще бы! Да ведь у вас на то есть средства, которые... - У меня есть _вера_... и в этом все... - властно сказал Морок, прервав Карла, и так при этом взглянул на него, что тот склонил голову и замолчал. - Почему бы Создатель, давший мне опору для борьбы со зверями, не поддержал меня для борьбы с людьми, когда эти люди нечестивы и развратны? - прибавил Предсказатель: торжественным и вдохновенным тоном. Преклоняясь ли перед силой убеждения хозяина или не чувствуя в себе способности вести споры о таком щекотливом предмете, Карл покорно ответил Предсказателю: - Вы ученее меня, хозяин. Все, что вы делаете, несомненно хорошо. - Ты весь день следовал за стариком и девушками? - после некоторого молчания спросил Предсказатель. - Да, но издали. Зная прекрасно местность, я мог незаметно обходить то по долине, то по горам, не теряя из виду дороги; последний раз я видел их, спрятавшись за водяную мельницу... Так как им оставалось еще пройти достаточно, а ночь уже недалека, я прибавил шагу и опередил их, чтобы сообщить вам то, что вы называете хорошей вестью. - Очень хорошей... да, очень... и ты будешь вознагражден... потому что, если бы эти люди ускользнули от меня... Предсказатель вздрогнул и не докончил. По тону голоса, по выражению лица можно было судить, как важно для него принесенное известие. - В самом деле, - продолжал Карл, - очевидно, это заслуживает внимания, так как тот русский курьер, весь в галунах, который без передышки мчался к вам из Петербурга в Лейпциг... был, может быть, для... Морок грубо прервал речь Карла. - Кто это тебе сказал, что приезд курьера имел отношение к этим путешественникам? Ты ошибаешься, ты должен знать только то, что я тебе говорю... - Ладно, хозяин, извините меня и перестанем об этом... Я сейчас скину сумку и пойду помогать Голиафу кормить зверей; ведь час ужина, должно быть, близок, если только уже не прошел. А хорошо ли он справлялся со своим делом, наш толстый великан? - Голиаф ушел. Он не должен знать, что ты вернулся, а главное - не надо, чтобы тебя увидели здесь этот старик и девушки. Твое присутствие может возбудить их подозрения. - Куда же мне уйти? - Спрячься в конюшне и жди моих приказаний, - быть может, я тебя еще сегодня ночью пошлю в Лейпциг. - Как прикажете. У меня в сумке есть кое-какая провизия, и в конюшне я поужинаю и заодно отдохну. - Иди... - Только не забудьте, хозяин, то, что я сказал. Право, не доверяйтесь этому старику с седыми усами, думаю, что он чертовски решителен; я в этом разбираюсь, - остерегайтесь его. - Не беспокойся... я всегда осторожен... - ответил Морок. - Ну, так желаю успеха, хозяин! И Карл исчез по приставной лестнице. Послав дружеский жест слуге, Предсказатель походил, задумавшись, по чердаку, затем подошел к ящику с двойным дном, вынул из него какое-то длинное письмо и внимательно перечитал его несколько раз. Время от времени он вставал, чтобы подойти к закрытому ставнем окну, выходившему на внутренний двор гостиницы, и с беспокойством прислушивался; несомненно, Что прибытие трех путешественников, о которых ему сейчас донесли, он ожидал с большим нетерпением. 2. ПУТЕШЕСТВЕННИКИ Пока предыдущая сцена происходила в Мокерне, в гостинице "Белый сокол", трое путешественников, ожидаемых с таким нетерпением укротителем зверей, Мороком, мирно шли среди цветущих, веселых лугов, окаймленных с одной стороны речкой, которая приводила в движение мельницу, а с другой - большой дорогой, которая вела к селению Мокерн, расположенному приблизительно в одном лье, на довольно высоком холме. Небо было необыкновенно ясным, и только шум воды, с пеной сбегающей по колесам мельницы, нарушал тишину и глубокий покой чудесного вечера. Густые ивы, наклонясь над водой, отбрасывали на нее свою зеленую, прозрачную тень, а дальше река ярко отражала и синеву неба, и пламенные краски заката, так что если бы не холмы, отделявшие ее от небосклона, то золото и лазурь вод слились бы в одно с золотом и лазурью неба. Высокий тростник, росший по берегу, склонял свои бархатистые головки под дыханием легкого ветерка; такой ветерок часто поднимается к концу дня, как это было теперь, когда солнце медленно скрывалось за полосой пурпурных облаков с огнистой бахромой... В свежем, чистом воздухе разносился звон колокольчиков отдаленного стада. По тропинке, проложенной среди луга, на белой лошади ехали, поместившись в одном седле с широкой спинкой, две молоденькие девушки, скорее девочки, так как им недавно исполнилось по 15 лет. Сидеть им было довольно удобно, так как обе отличались миниатюрным, нежным сложением... Лошадь вел под уздцы высокий загорелый человек с длинными седыми усами; он время от времени оборачивался на молодых девушек с почтительной и вместе с тем отеческой заботливостью. Он опирался на длинную палку, а на могучих плечах нес солдатский ранец. Запыленная обувь и слегка волочащаяся походка показывали, что он идет пешком уже давно. Большая собака из породы тех, которых жители северной Сибири запрягают в сани, смахивавшая на волка видом, ростом и шерстью, неукоснительно следовала за вожаком маленького каравана или, употребляя простонародное выражение, - по пятам своего хозяина. Ничего не могло быть прелестнее этих юных девушек. Одна из них в левой руке держала ослабленные поводья, а правой обвила талию своей уснувшей сестры, головка которой покоилась на ее плече. Мерные шаги лошади сообщали обеим гибким фигурам полное прелести колебание, причем покачивались и их маленькие, ножки, опиравшиеся на деревянную дощечку, служившую вместо стремени. Сестры-близнецы носили имена Розы и Бланш по нежной фантазии любящей матери; печальные, сильно поношенные траурные платья указывали, что ныне они были сиротами. Надо было очень хорошо их знать, чтобы уметь различить одну от другой, до того они были друг на друга похожи. Поэтому достаточно описать наружность той из сестер, которая теперь бодрствовала, чтобы познакомиться с обеими; единственной разницей между ними в данный момент было то, что Роза бодрствовала, исполняя сегодня роль "_старшей_", и на ней лежали обязанности, установленные проводником; старый солдат Империи, фанатик дисциплины, он счел за благо устроить так, чтобы сироты поочередно исполняли обязанности, сопряженные с начальствованием и с повиновением. Несомненно, что Грез бы вдохновился при виде этих двух прелестных головок в черных бархатных детских чепчиках, из-под которых выбивались крупные локоны белокурых волос, рассыпаясь по плечам и груди, обрамляя круглые, румяные, плотные, шелковистые щеки. Красная гвоздика, увлажненная росой, не сравнилась бы ни в цвете, ни в бархатистости с их цветущими губками, нежный голубой цвет барвинка уступил бы в лазурной ясности их большим красивым глазам, где детская невинность соединялась с душевной кротостью. Чистый белый лоб, маленький розовый носик и ямка на подбородке довершали общее приятное впечатление при взгляде на эти милые лица, выражавшие и доброту, и непорочность. Надо было видеть, когда при наступлении дождя или грозы старый солдат тщательно закутывал их обеих в громадную оленью шубу и спускал им на самый лоб большой непромокаемый капюшон; ничего не было прелестней двух смеющихся свежих лиц, укрытых темным чехлом. Но вечер был спокойный и прекрасный, и шуба покрывала только колени молодых девушек, а капюшон лежал на спинке седла. Роза, все так же обнимая рукой талию уснувшей сестры, смотрела на нее с невыразимой, почти материнской нежностью, так как _сегодня_ Роза была "старшая", а старшая сестра - это почти мать!.. Сестры не только обожали друг друга, но благодаря какому-то психологическому свойству, часто встречающемуся у близнецов, они почти всегда чувствовали одно и то же: всякое волнение одной из них моментально отражалось на лице другой; одна и та же причина заставляла обеих трепетать и краснеть; наконец, их молодые сердца бились в унисон, и невинная радость или горькая печаль одной невольно воспринималась и разделялась другою. В детстве они вместе заболели жестокой болезнью и разом побледнели, надломились и захирели, как два цветка на одном стебле, но точно так же одновременно к обеим вернулись чистые, свежие краски. Нечего и говорить, что попытка порвать таинственную, неразрывную связь повела бы к смертельному исходу, - так тесно связано было существование этих бедняжек. Итак, прелестная пара птичек, прозванных "_неразлучницами_", может жить только общей жизнью, и она печалится, страдает, отчаивается и умирает, когда варварская рука разъединяет их друг с другом. Наставник девушек, человек лет пятидесяти, с выправкой военного, представлял собою бессмертный тип солдата времен Республики и Империи. Эти герои, дети народа, за одну войну превратившиеся в лучших солдат в мире, ясно показали, на что способен, чего стоит и что делает народ, когда истинные его избранники вверяют ему свои силы, доверие и надежды. Этого солдата, провожатого двух сестер, отставного конно-гренадера императорской гвардии, прозвали _Дагобером_. Его серьезное и строгое лицо было резко и твердо очерчено, седые длинные и густые усы совсем скрывали рот и соединялись с широкой и недлинной бородкой, закрывавшей подбородок; худощавые, обветренные, кирпичного цвета щеки были тщательно выбриты. Светло-голубые глаза затемнялись густыми, черными нависшими бровями; в ушах висели длинные серьги, спускаясь до военного воротника с белой выпушкой. Кожаный пояс стягивал на талии, серую суконную дорожную одежду, а голубая шапка с красной кистью, падавшей на левое плечо, покрывала лысую голову. Несмотря на суровость лица, Дагобер, обладавший силой Геракла в молодости, и теперь еще смелый и сильный, проявлял к сиротам самую нежную заботливость, бесконечную предупредительность и почти материнскую нежность благодаря великодушному сердцу, сердцу льва, всегда доброго и терпеливого. Именно материнскую нежность, потому что героическая привязанность сердца матери стоит сердца солдата. Дагобер никогда не терял хладнокровия, сдерживая всякое волнение и оставаясь всегда стоически спокойным. Невозмутимая серьезность, с которой он ко всему относился, делала его иногда необыкновенно комичным. По пути Дагобер время от времени оборачивался, чтобы ободрить словом или жестом белую лошадь, на которой сидели сестры. Лошадь эта, несомненно, была уже достаточно стара. Это доказывали и длинные зубы, и впадины под глазами, а два глубокие шрама, один на боку, другой на груди, свидетельствовали о том, что она побывала в горячих сражениях. Может быть, поэтому конь иногда горделиво потряхивал старой военной уздечкой, на медной шишечке которой можно было еще разглядеть изображение орла. Ход его был ровный, осторожный и спокойный; лоснящаяся шерсть и умеренная толщина, а также обильная пена, покрывавшая узду, свидетельствовали о том здоровье, которое лошади обычно приобретают в постоянной, но размеренной работе и в долгом путешествии, совершаемом небольшими переходами. Славное животное, несмотря на шесть месяцев пути, все так же весело, как и при отъезде, несло и своих всадниц, и довольно тяжелый чемодан, привязанный сзади их седла. Если мы упомянули о несомненном признаке старости - непомерно длинных зубах доброго коня, то это только потому, что лошадь беспрестанно их показывала, точно желая оправдать свое имя, - ее звали "_Весельчак_", - а также, чтобы поиздеваться над собакой, жертвой ее шуток. Пес, прозванный, очевидно, по контрасту "_Угрюмом_", следовал шаг за шагом за хозяином, и Весельчак мог до него дотянуться. Время от времени он хватал зубами Угрюма и, приподняв, нес его так, что собака охотно подчинялась, вероятно, по привычке, и не чувствуя боли благодаря густой шерсти. И только если Угрюму казалось, что шутка слишком затянулась, он оборачивал голову и слегка ворчал. Весельчак сразу же понимал, в чем дело, и немедленно спускал друга на землю. Иногда, должно быть, для смены впечатлений, Весельчак начинал покусывать мешок на плечах старого солдата, который, как и его собака, совершенно привык к заигрываниям лошади. Все эти подробности позволяют судить о полном согласии, царившем между двумя сестрами-близнецами, старым солдатом, лошадью и собакой. Маленький караван с нетерпением приближался к месту ночлега, к деревне Мокерн, видневшейся на горе. Дагобер по временам озирался кругом, стараясь, казалось, сосредоточиться. Мало-помалу его лицо омрачалось, а когда они достигли мельницы, шум которой привлек его внимание, старый солдат остановился и несколько раз провел по усам рукой, что было единственным знаком сильного и сдержанного волнения. Весельчак тоже внезапно остановился вслед за хозяином, и Бланш, разбуженная неожиданным толчком, подпрыгнула и подняла головку. Она тотчас же нашла взглядом сестру, которой нежно улыбнулась, а затем девушки обменялись жестом удивления при виде Дагобера, который неподвижно остановился, сложив руки на длинной палке, и, по-видимому, был во власти мучительного и глубокого волнения. Сироты находились в эту минуту у основания небольшого холма, вершина которого скрывалась за густыми листьями громадного дуба, посаженного на середине этого возвышения. Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив, наклонилась в седле и, положив белую ручку на плечо солдата, стоявшего спиной к ней, тихо спросила: - Что с тобой, Дагобер? Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему изумлению, увидели крупные слезы, которые оставляли влажный след на загорелых щеках солдата и терялись в его густых усах. - Ты плачешь?.. ты? - с глубоким волнением воскликнули Роза и Бланш. - Скажи нам, умоляем тебя... скажи, что с тобой? После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на столетний дуб, около которого они находились: - Я вас огорчу, бедные малютки, но... то, что я должен вам рассказать, это вещь священная... я не могу об этом умолчать!.. Сюда, к этому дубу, перенес я, восемнадцать лет тому назад... накануне великой битвы под Лейпцигом, вашего отца... У него были две сабельные раны на голове и простреленное плечо... его и меня ткнули также раза два пикой... Здесь, под этим дубом, нас и захватили обоих в плен... да кто и захватил-то! - предатель... француз... маркиз, эмигрировавший в Россию и поступивший полковником в русское войско... Он же после... ну, это вы узнаете потом... - И, помолчав, ветеран продолжал, указывая концом палки на деревню Мокерн: - Да... да, я узнаю эти высоты... На них-то ваш храбрый отец, наш командир, с нашим полком и польской гвардией, опрокинул русских кирасир, захватив батарею. Ах, дети! - наивно прибавил он, - я бы желал, чтобы вы видели вашего храброго отца во главе конно-гренадерской бригады, когда он под градом картечи вел ее в атаку!.. Он был тогда необыкновенно прекрасен! Пока Дагобер по-своему отдавался сожалениям и воспоминаниям, сироты, повинуясь невольному порыву, соскользнули с лошади и, взявшись за руки, пошли к дубу - преклонить колени. Крепко прижавшись друг к другу, они залились неудержимыми слезами, между тем как солдат поник лысой головой, скрестив руки на длинной палке. - Ну, полноте... не надо убиваться... - тихо сказал он немного погодя, заметив слезы на румяных щечках Розы и Бланш, все еще коленопреклоненных, - мы, может быть, найдем генерала Симона в Париже... я расскажу вам обо всем сегодня на ночлеге... Я нарочно откладывал это до нынешнего дня... Сегодня, по-моему, выходит нечто вроде годовщины, и я многое расскажу вам о вашем отце... давно мне хотелось... - Мы плачем, потому что не можем не вспомнить и о маме, - сказала Роза. - О маме, которую увидим только на небесах, - прибавила Бланш. Солдат поднял сирот и, взявши их за руки, посмотрел на них с чувством невыразимой преданности, казавшейся еще более трогательной благодаря контрасту с его суровыми чертами. - А все-таки так горевать не следует! Правда, дети, ваша мать была лучшей из женщин... Когда она жила в Польше, ее звали _жемчужиной Варшавы_, но можно было бы безошибочно прозвать ее "жемчужиной, подобной которой нет во всем свете"! Уж именно во всем свете не найти такой другой... нет!.. При этом голос изменил Дагоберу, он замолчал и начал, по обыкновению, поглаживать усы. - Послушайте-ка, девочки, - добавил он, подавив волнение, - ведь ваша мать давала вам всегда самые лучшие советы? - Конечно, Дагобер. - Ну, а что вам она говорила перед смертью? Она велела о ней помнить, но не предаваться горю! - Это правда. Она говорила нам, что Бог, всегда такой добрый к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволит ей слышать нас с высоты небес, - сказала Бланш. - И она обещала всегда следить за нами! - прибавила Роза. При этом обе сестры с глубокой и наивной верой, свойственной их возрасту, невольно в трогательном прелестном порыве взялись за руки и, устремив к небу глаза, воскликнули: - Ведь это правда, мама?.. ты нас видишь?.. ты слышишь нас? - Ну, а раз ваша мама вас видит и слышит, - сказал растроганный Дагобер, - то не огорчайте же ее своею грустью... Помните, что она вам запретила горевать! - Ты совершенно прав, Дагобер, мы не будем больше плакать! И они послушна вытерли глаза. Дагобер, с точки зрения святош, был настоящие язычником. В Испании он со страстным наслаждением наносил сабельные удары монахам всех орденов, которые с распятием в одной руке и с кинжалом в другой защищали не свободу (давно умерщвленную инквизицией), а свои чудовищные привилегии. Между тем все-таки недаром Дагобер сорок лет с лишком был свидетелем поразительных по своему величию событий, недаром столько раз видел смерть лицом к лицу. Благодаря этому, инстинктивное чувство естественной религии, присущее всем простым и честным сердцам, всегда пробуждалось в его душе. Поэтому-то, не разделяя утешительной надежды сестер, он счел бы преступлением хоть немного поколебать ее. Заметив, что девочки повеселели, он начал так: - Ну вот, в добрый час, дети. Я гораздо больше люблю, когда вы весело болтаете и хохочете втихомолку... не отвечая даже на мои вопросы... как, например, вчера и сегодня утром... Да... да... эти два дня у вас завелись какие-то важные секреты... но это ничего... раз это вас забавляет, я очень рад... Сестры покраснели и обменялись полуулыбкой, хотя слезы еще не успели обсохнуть на их глазах. Затем Роза с легким смущением сказала старому солдату: - Да нет же, Дагобер... ты ошибаешься, мы ничего особенного не говорили! - Ну, ладно, ладно. Я ведь ни о чем не хочу узнавать... Ну, отдохните еще немного, а потом в путь... уж поздно, а надо в Мокерн попасть засветло... чтобы выехать завтра пораньше. - А далеко еще нам ехать? - спросила Роза. - До Парижа-то?.. да придется, дети, переходов с сотню сделать... хоть и тихо мы двигаемся, а все-таки продвигаемся... а главное, все обходится дешево, что при нашем тощем кошельке очень важно: комнатка для вас, половик и одеяло у порога для меня с Угрюмом, да свежая солома для Весельчака - вот и все наши путевые издержки. О пище я не говорю: вы вдвоем съедите не больше мышки, а я в Египте и Испании выучился чувствовать голод только тогда, когда есть чем его утолить!.. - Ты не говоришь о том, что для большей экономии все делаешь сам, не позволяя нам даже в чем-нибудь тебе помочь! - Подумать только, что каждый вечер ты сам стираешь белье, как будто мы... - Что? Вам стирать? - прервал речь Бланш старый солдат. - Чтобы я вам дал испортить стиркой ваши маленькие ручки! Что и говорить! Точно в походе солдат не сам стирает свое белье! Я, знаете, считался лучшей прачкой в эскадроне! А разве я плохо глажу? Ну-ка, скажите! Право, без хвастовства сказать, отлично глажу. - Это правда... ты прекрасно гладишь!.. - Разве только иногда подпалишь! - засмеялась Роза. - Да... если утюг очень горяч... Видите... я хоть и подношу его к щеке, чтобы узнать степень жара... да кожа-то у меня уж слишком груба... ничего не чувствует, - с невозмутимо серьезной миной отвечал Дагобер. - Да разве ты не видишь, что мы шутим, добрый Дагобер! - Ну, а если вам ваша прачка нравится, то не отнимайте у нее работу! Оно и экономней выйдет... а в дороге бедным людям все пригодится... Надо, чтобы нам хватило до Парижа добраться... а там уж за нас все сделают наши бумаги и медаль, что вы носите... надо по крайней мере надеяться, что так будет... - Эта медаль для нас святыня!.. Нам ее дала наша мама, умирая... - Так не потеряйте же ее, смотрите! Время от времени поглядывайте, тут ли она. - Да вот она, - сказала Бланш. И она вытянула из-за лифа маленькую бронзовую медаль, висевшую у нее на шее. По обеим сторонам бронзовой медали были выбиты следующие надписи: Victime de L.C.D.J. Priez pour moi. Paris le 13 fevrier 1682 A Paris Rve St.Francoisn 3 Dans vn siecle et demi vovs serez Le is fevrier 1832. Priez pour moi. [Жертва О.И. - Общества Иисуса. Молитесь за меня. Париж 13 февраля 1682 г. В Париже улица св.Франциска, д. N 3. Вы будете через полтораста лет, 13 февраля 1832 г. Молитесь за меня.] - Что это значит, Дагобер? - спросила Бланш, разглядывая эти мрачные надписи: - Мама не могла нам разъяснить. - Вот сегодня на ночлеге обо всем потолкуем, - отвечал Дагобер, - а теперь уже поздно... спрячьте медаль, да и в путь... Нам еще остается с час идти до гостиницы... Ну, взглянем в последний раз на этот холм, где был ранен ваш отец, да и в дорогу... живее на лошадь! Сироты бросили последний благоговейный взор на место, вызвавшее ряд грустных воспоминаний у их спутника, и с его помощью взобрались опять на Весельчака. Благородное животное ни на минуту не попыталось куда-нибудь отойти, как испытанный ветеран оно воспользовалось задержкой, чтобы пощипать сочной зеленой травы на чужой Земле, возбуждая аппетитом зависть в Угрюме, который спокойно лежал на траве, уткнув морду в лапы. Затем, когда все двинулись в путь, собака снова заняла место за хозяином. Почва становилась все более и более сырой и болотистой, так что Дагобер вел лошадь с большой осторожностью, исследуя сначала землю концом длинной палки; через несколько шагов он был вынужден сделать обход влево, чтобы попасть на большую дорогу. Прибыв в Мокерн, Дагобер справился о самой недорогой гостинице. Ему ответили, что имеется только одна гостиница "Белый сокол". - Ну, нечего делать, едем тогда в "Белый сокол", - отвечал солдат. 3. ПРИБЫТИЕ НА НОЧЛЕГ Не раз Морок нетерпеливо открывал ставню чердачного окна, выходившего на двор гостиницы "Белый сокол", чтобы подстеречь прибытие сирот и солдата. Видя, что они еще не приехали, он снова принимался медленно ходить, опустив голову и скрестив руки, выискивая способ выполнения задуманного им плана, причем, вероятно, расчеты эти были очень нелегки, так как черты его сурового лица принимали все более и более мрачный оттенок. Несмотря на свирепую внешность, Морок не был лишен ума; смелость, которую он выказывал во время упражнений со зверями и которую благодаря ловкому шарлатанству он приписывал своему недавнему обращению, его речь, то мистическая, то торжественная, его суровое лицемерие - все это дало ему известного рода влияние на тех людей, которых он встречал во время путешествий. Конечно, задолго еще до обращения Морок хорошо ознакомился с нравами диких зверей... Действительно, уроженец северной Сибири, он с молодых лет был одним из самых неустрашимых охотников на медведей и оленей. Позднее, в 1810 году оставив это занятие, он попал в проводники к одному русскому инженеру, посланному с научной целью в северные районы. Морок последовал за ним в Санкт-Петербург, где после многих неудач попал в число императорских курьеров, железных автоматов, которых малейший каприз деспота бросал в легкие сани, летавшие по всему необъятному пространству империи, от Персии до Ледовитого океана. Для этих людей, которые путешествуют день и ночь с молниеносной быстротой, не существует ни времен года, ни препятствий, ни опасностей, ни усталости. Эти люди, несущиеся как камень из пращи, должны достигать цели или погибать; представьте же себе смелость, силу и дисциплину людей, привыкших к подобной жизни. Теперь мы не считаем возможным пояснять, при каких обстоятельствах Морок оставил это трудное ремесло для другой профессии и поступил в качестве новообращенного в одно из духовных обществ во Фрибурге и как, наконец, окончательно обратившись, он стал хозяином неизвестно откуда взявшегося зверинца и принялся за кочевую жизнь. Морок все еще продолжал ходить по чердаку. Надвигалась ночь. Нетерпеливо ожидаемые путешественники не появлялись. Походка укротителя делалась все более и более нервной и порывистой. Вдруг он разом остановился и, наклонив голову к окну, начал прислушиваться. Этот человек обладал тонким слухом дикаря. - Вот они! - воскликнул он. Дьявольская радость сверкнула в его красноватых зрачках. Он услышал шум лошадиного топота и человеческих шагов. Осторожно приоткрыв ставень, он увидел, Как во двор въехали на лошади две девушки в сопровождении их спутника, старого солдата. Наступила темная, облачная ночь. Сильный ветер колебал пламя фонарей, с которыми встречали новых приезжих. Приметы, имевшиеся у Морока, были так точны, что ошибиться он не мог. Уверенный, что добыча не ускользнет из его рук, он прикрыл ставень и, после нескольких минут размышления, окончательно продумав свой план, наклонился над люком, где стояла лестница, и позвал: - Голиаф! - Что, хозяин? - ответил хриплый голос. - Поди сюда! - Сейчас... я вернулся от мясника, принес мясо... Верхушка лестницы затряслась, и на уровне с полом появилась огромная голова. Этого человека недаром звали Голиафом. В нем было больше шести футов роста. Он обладал сложением Геркулеса и отвратительной наружностью. Косые глаза глубоко сидели под маленьким, выпуклым лбом. Рыжие волосы и рыжая всклокоченная борода, жесткая, как конский волос, придавали ему дикий и звериный облик. В своих широких челюстях, с длинными, острыми зубами, похожими на клыки, он держал громадный кусок сырого мяса фунтов в десять или двенадцать, находя более удобным нести свою ношу так, чтобы руки оставались свободными и чтобы он мог влезать с их помощью на лестницу, которая качалась под его тяжестью. Когда огромное, массивное тело великана поднялось по лестнице, по его бычьей шее, по ширине спины и плеч, по величине рук и ног можно было ясно судить, что ему нипочем борьба один на один с медведем. На нем были старые синие панталоны с красными полосками и нечто вроде казакина или скорее плотная кожаная кираса, кое-где поцарапанная острыми когтями животных. Взойдя на чердак Голиаф разжал клыки и уронил на пол мясо, после чего с видимым удовольствием облизал усы. Этот человек, похожий на зверя, начал свою карьеру, - как и многие другие скоморохи, с того, что пожирал на ярмарках сырое мясо за вознаграждение публики. Затем, привыкнув к дикой пище и сочетая вкусовое удовольствие с выгодой, он стал открывать выступления Морока тем, что съедал на потеху толпе несколько фунтов сырого мяса. - Вот мясо для Каина и Иуды; моя порция и порция Смерти внизу, - сказал Голиаф. - Где нож? я разделю им пополам... и человеку, и зверю... без всякого предпочтения... На каждую глотку свой кусок... И, засучив рукав куртки, причем обнаружилась громадная волосатая рука с жилами чуть ли не в палец, он снова спросил, ища глазами оружие: - Да где же нож, хозяин? Не отвечая на этот вопрос, Предсказатель спросил своего помощника: - Ты был внизу, когда подъехали новые постояльцы? - Да, хозяин, я шел от мясника. - Что это за люди? - Две девчонки на белой лошади да какой-то старикашка с седыми усами... Однако где же нож? Звери проголодались... да и я также... где нож? - А ты не знаешь, где их поместили, этих приезжих? - Хозяин увел их в глубину двора. - В то помещение, которое выходит к полю? - Да, да, хозяин... да где же... Взрыв страшного рева потряс стены чердака и прервал Голиафа. - Слышите? - воскликнул он. - Я вам говорил, что голод привел зверей в ярость. Я сам, кабы умел реветь, заревел бы не хуже их... Сроду не видел Иуды и Каина в таком состоянии, как сегодня; они так прыгают в клетке, что разломать ее могут... а Смерть... у нее глаза прямо горят... точно две свечки... бедняжка Смерть! Морок продолжал, не обращая внимания на слова Голиафа: - Значит, девушек поместили в том строении, которое стоит в глубине двора? - Ну да, да! Ножик-то давайте, черт побери, ножик! С отъездом Карла я должен со всем один управляться, а из-за этого наш ужин и так запаздывает... - А старик остался с девушками? - спросил Морок. Голиаф, не понимая, почему хозяин не обращал внимания на его настояния относительно ужина зверей, с возрастающим изумлением глядел на него. - Да отвечай же, скотина! - Коли я скотина, так и сила у меня скотины, - грубо возразил Голиаф, - и коли на то пошло, так и я никакой скотине не уступлю... - Я тебя спрашиваю: остался старик с девушками или нет? - повторил Морок. - Да нет же! - отвечал великан. - Старик, как отвел лошадь на конюшню, так тотчас же потребовал корыто и воды и отправился под навес... при свете фонаря принялся за стирку... Просто потеха... старик с седыми усами, а стирает точно какая-нибудь прачка... Это все равно, как если бы я принялся сыпать просо чижикам! - прибавил Голиаф, с презрением пожимая плечами. - Ну, а теперь, хозяин, когда я ответил на все ваши вопросы... отпустите же меня кормить зверей... И куда только этот ножик запропастился? - прибавил он, оглядываясь кругом. После молчаливого раздумья Предсказатель произнес: - Ты сегодня вечером не будешь давать еды зверям! Сперва Голиаф ничего не мог понять - так дико показалось ему это приказание. - Что вы сказали, хозяин? - переспросил он. - Я тебе запрещаю сегодня кормить зверей! Голиаф не ответил, молча всплеснул руками, вытаращил свои косые глаза и отступил на два шага назад. - Ну, понял? - воскликнул с нетерпением Морок. - Кажется, ясно! - Как же это не есть! Когда и мясо принесено, да и ужин наш на три часа и без того запоздал? - с все увеличивающимся изумлением сказал Голиаф. - Слушайся и молчи! - Чего же вы хотите? Чтобы сегодня случилось какое-нибудь несчастье? Голод доведет до ярости и зверей, и меня... - Тем лучше! - Мы взбесимся! - Тем лучше! - Как это тем лучше?.. Но... - Довольно. - Черт побери, да ведь и я голоден не меньше их! - Ну, так ешь! Кто тебе мешает? Твой ужин ведь готов, варить не надо! - Я без своих зверей не ем, и они без меня тоже... - А я тебе повторяю, что если ты осмелишься накормить сегодня зверей, то я тебя выгоню! Голиаф глухо заворчал, точно медведь, и с гневным удивлением продолжал смотреть на Предсказателя. Отдав приказания, Морок, погруженный в думы, продолжал расхаживать по чердаку. Обращаясь к Голиафу, все еще оторопелому, он сказал: - Ты помнишь, где дом бургомистра, куда я ходил сегодня регистрировать свой вид на жительство... еще его жена накупила маленьких книжечек? - Ну! - грубо отвечал великан. - Поди, спроси его служанку, застану ли я его рано утром дома. - А зачем? - Может быть, мне понадобится сообщить ему нечто весьма важное. Во всяком случае, предупреди, чтобы он никуда не отлучался, не повидав меня. - Ладно... а звери-то как? Можно их покормить, прежде чем идти к бургомистру?.. Я только дам поесть яванской пантере... Она больше всех оголодала... Хозяин, слышите? Только бы Смерть покормить. Я возьму для нее кусочек? Каин, я и Иуда - мы подождем. - Ей особенно нельзя ничего сегодня давать... не смей!.. - Вот дьявольщина! - воскликнул Голиаф. - Да что с вами сегодня... я и понять не могу! Жаль, Карла нет, он хитер и сразу бы объяснил мне, почему это вы не хотите давать есть зверям, когда они голодны. - Тебе это вовсе не надо знать! - А Карл еще не скоро вернется? - Он вернулся. - Где же он? - Он снова ушел. - Что же такое у нас творится? Карл уходит, приходит, опять уходит... - Дело не в Карле, а в тебе. Ты хоть голоден, как волк, а хитер все-таки, как лиса... А когда захочешь, так и Карла перехитришь. И Морок дружески хлопнул великана по плечу, разом меняя свое с ним обращение. - Я-то хитер? - И в доказательство этого сегодня ночью можешь заработать десять флоринов, а у тебя достанет хитрости их заполучить... Я в этом уверен... - О, на этот счет у меня сметка есть! - с довольной и глупой улыбкой сказал великан. - А что надо сделать, чтобы добыть эти десять флоринов? - А вот увидишь. - Трудная штука? - Увидишь... Иди же сперва к бургомистру... но прежде разожги жаровню, - и он жестом указал на нее Голиафу. - Хорошо, хозяин, - ответил Голиаф, несколько утешенный перспективой получения десяти флоринов. - А на жаровне ты раскалишь этот стальной прут, - прибавил Предсказатель. - Хорошо, хозяин. - Прут этот ты оставь на огне, а сам отправишься к бургомистру и, вернувшись, жди меня здесь. - Хорошо, хозяин. - И чтобы жаровня не потухла. - Хорошо, хозяин. Морок хотел уже уходить, но снова остановился и переспросил: - Так ты говоришь, что старик стирает под навесом? - Да! - Не забудь же ничего. Стальной прут на огонь, потом к бургомистру, а затем жди меня здесь. И, сказав это, Предсказатель спустился в люк и исчез. 4. МОРОК И ДАГОБЕР Голиаф не ошибся... Действительно, Дагобер стирал белье, сохраняя при этом непоколебимо серьезный вид, не покидавший его никогда. Принимая во внимание привычки солдата во время похода, нечего удивляться кажущейся эксцентричности этого поступка: кроме того, Дагобер только и думал, чтобы сэкономить скромные средства сирот и избавить их от всякого труда и заботы; поэтому каждый вечер, после перехода, он занимался всевозможными женскими делами. Впрочем, ему к этому было не привыкать: не раз во время войны приходилось весьма умело исправлять беспорядок и прорехи, которые причиняет солдату день битвы; получать сабельные удары - это еще не все: нужно уметь чинить свой мундир, так как, задевая кожу, клинок рвет и одежду. Поэтому вечером, после жаркой битвы, или на другой день можно видеть, как лучшие солдаты - те, которые всегда отличаются исправностью мундира, вытаскивают из ранца _сверточек_ с иголками, нитками, ножницами, пуговицами и другой галантереей, чему позавидовала бы самая аккуратная хозяйка, чтобы заняться всевозможными починками. Вот удобный случай объяснить прозвище Дагобера, которое было дано Франсуа Бодуэну (провожатому двух сирот), признанному одним из самых смелых и красивых конно-гренадеров императорской гвардии. Весь день продолжалась жаркая битва, но перевеса не получила ни та, ни другая сторона. Вечером отряд, в котором находился и наш герой, был послан занять посты в развалинах покинутой деревни, где, разместив караулы, часть всадников осталась верхом, а часть расположилась на отдых, привязав лошадей к колышкам. В числе последних был и Франсуа. Он храбро дрался, но не был ранен, так как не принимал в счет глубокой царапины, нанесенной ему _на память_ неловким штыком какого-то _эмигранта_, задевшим ему бедро. - Разбойник!.. Мои новые брюки! - воскликнул гренадер, созерцая зияющую прореху на бедре и отплачивая ловким ударом _палаша_, пронзившего его противника насквозь. Стоически равнодушный к царапине, нанесенной его коже, наш герой совсем иначе относился к катастрофической прорехе на парадных брюках. И вечером, на бивуаке, он решил помочь беде: вытащив из кармана сверточек, выбрав самую лучшую нитку, самую лучшую иголку и вооружив палец наперстком, он, при свете огней, принялся за портновскую работу. Сняв предварительно большие, верховые сапоги, он вывернул брюки наизнанку, чтобы штопка была менее заметна. Это частичное раздевание грешило против дисциплины, но капитан, делавший обход, не мог удержаться от смеха при виде старого солдата, важно восседавшего на корточках, без сапог, с меховой шапкой на голове, в полной форме, и державшего на коленях брюки, которые он чинил с хладнокровием портного, работающего у себя на столе. Вдруг началась перестрелка, и часовые бросились к отряду, крича: "К оружию!" - На коней! - громовым голосом скомандовал капитан. Минута - и все были в седле. Бедняга-штопальщик, стоявший во главе первого взвода, не имел даже времени, чтобы вывернуть брюки; он натянул их наизнанку и, не имея времени надеть сапоги, вскочил на лошадь. Отряд казаков, пользуясь прикрытием леса, хотел захватить врага врасплох; схватка была кровавой. Наш воин дошел до остервенения. Он очень ценил свои _вещи_, а этот день был для него роковым: разорванные брюки, потерянные сапоги! Зато он и рубил как бешеный, двоих убил, одного офицера захватил в плен, так что при свете луны весь полк мог любоваться подвигами храброго гренадера. После этой схватки, в которой отряд отстоял позицию, капитан собрал команду, чтобы ее похвалить. Желая воздать должное храбрости Франсуа Бодуэна, капитан вызвал его из рядов, чтобы отдельно поздравить и поблагодарить за изумительную отвагу. С большим бы удовольствием отказался солдат от этой чести, но делать было нечего. Представьте же себе изумление капитана и всех товарищей, когда они увидели громадную фигуру гренадера верхом, с босыми ногами в стременах и пришпоривающего лошадь голыми пятками. Капитан в изумлении приблизился, но, вспомнив, чем занимался солдат перед тревогой, он все понял. - Ах ты, старый воробей! Ты подражаешь, должно быть, королю Дагоберу - надеваешь штаны наизнанку! - сказал он. Несмотря на дисциплину, шутка капитана вызвала смех, хотя и сдержанный. А наш герой невозмутимо-серьезный отдал честь по всем правилам устава, выслушал благодарность капитана и хладнокровно, не моргнув глазом, вернулся на место. С этой поры и навсегда осталось за Франсуа Бодуэном прозвище Дагобер. Итак, ветеран под навесом гостиницы занимался стиркой. Это зрелище возбуждало глубокое изумление нескольких любителей пива, которые с любопытством наблюдали за ним из общей залы, где они собрались. Действительно, зрелище было занятное. Дагобер снял для удобства серый плащ и засучил рукава рубашки. Сильными руками он обильно мылил и тер маленький мокрый платок, разложенный на доске, нижний наклоненный конец которой погружался в бак с водой; два шрама в палец шириной виднелись на правой руке солдата, татуированной красными и синими военными эмблемами. Суровый, насупленный вид старика, который он принимал всегда, когда при нем не было его девочек, седые усы, лысая голова - все это совершенно не подходило к занятию, которому он предавался, и поэтому удивление немцев, пивших пиво и куривших трубки, было вполне понятно. А солдата начинало уже раздражать назойливое внимание, так как он не находил ничего странного в том, что делал. В эту минуту под навес вошел Предсказатель. Он сперва долго рассматривал Дагобера, а потом подошел к нему ближе и довольно насмешливым тоном заметил ему по-французски: - Кажется, дружище, вы не особенно доверяете мокернским прачкам? Дагобер, не прерывая стирки, искоса, нахмурив брови, взглянул на Морока и ничего не ответил. Удивленный молчанием, Морок, начал снова: - Я, разумеется, не ошибаюсь. Вы француз. Это видно по вашей татуировке, да и вся ваша выправка указывает на военное ремесло. Право, для героя императорской армии вы странно кончаете, занимаясь бабьим делом. Дагобер продолжал молчать. Только нервным покусыванием усов да все более и более порывистыми движениями при намыливании проявлял он неудовольствие, а оно было довольно сильно, потому что и лицо и слова укротителя в высшей степени не нравились ему. Вместо того чтобы уняться, Морок продолжал: - Я уверен, приятель, что вы не глухи и не немы. Почему же вы мне не отвечаете? Потеряв терпение, Дагобер оглянулся и, пристально посмотрев на Морока, резко ответил: - Я вас не знаю, да и знать не хочу; оставьте меня в покое. И он снова принялся за свое дело. - Что же, можно и познакомиться... разопьем вместе бутылочку рейнского вина... поговорим о наших походах... Я тоже бывал на войне... Я вас об этом предупреждаю, в надежде, что это придаст вам вежливости. Жилы на лысом лбу Дагобера сильно напряглись. Ему чуялось в словах и во взгляде упрямого собеседника нечто неуловимо дерзкое и вызывающее. Но он постарался сдержаться. - Я вас спрашиваю, почему вы не хотите распить со мной бутылочку?.. Мы бы поговорили о Франции... я там долго жил... славная страна... Поэтому я всегда рад встрече с французом, особенно если он так искусно управляется с мылом: право, будь у меня хозяйка, я послал бы ее на выучку к вам... Насмешка была понятна. Дерзость и вызов недвусмысленно читались в нахальном взгляде Предсказателя. Принимая во внимание, что ссора с подобным противником могла завести очень далеко и желая ее избежать во что бы то ни стало, Дагобер подхватил ушат и двинулся в другой угол навеса, чтобы этим положить конец сцене, испытывавшей его терпение. В красных глазах Морока блеснула молния радости. Казалось, белая полоса над зрачком расширилась. Он с видимым удовольствием запустил свои крючковатые пальцы в русую длинную бороду и медленно приблизился к солдату в сопровождении нескольких любопытных, покинувших залу трактира. Несмотря на хладнокровие Дагобер, пораженный и оскорбленный нахальной назойливостью Предсказателя, возымел было желание размозжить ему голову доской, на которой он стирал, но сдержался, вспомнив о сиротах. Тогда Морок, сложив на груди руки, дерзким и сухим тоном промолвил: - А вас нельзя все-таки назвать вежливым, господин прачка! Затем, обратившись к зрителям, он прибавил по-немецки: - Я сказал этому французу с длинными усами, что он невежа... Посмотрим, что он нам на это ответит! Придется, пожалуй, преподать ему урок!.. Я не забияка... избави меня небо, - прибавил он набожным тоном. - Но Господь просветил меня, я Его творение, и из почтения к нему я должен заставить уважать Его дело! Эти мистические и нахальные разглагольствования еще больше понравились любопытным. Слава о Предсказателе дошла и до Мокерна, и подобное вступление было забавной подготовкой к завтрашнему спектаклю. Услыхав наглый вызов противника, Дагобер не утерпел и по-немецки же ответил: - Я немецкий язык знаю... продолжайте же по-немецки... понятнее будет... Подошли еще новые зрители. Круг их все более и более увеличивался, интерес возрастал, дело обещало выйти забавным. Предсказатель продолжал по-немецки: - Я сказал, что вы невежа, а теперь прибавлю еще, что вы бессовестный грубиян! Что вы мне на это ответите? - Ничего! - хладнокровно заметил Дагобер, принимаясь за стирку другой вещи. - Ничего? - продолжал Морок. - Это немного! Я буду не так краток и скажу вам следующее: когда честный человек вежливо предлагает незнакомцу распить с ним бутылочку, то этот незнакомец не имеет права отвечать на предложение грубостью, иначе он заслуживает хорошего урока! Пот крупными каплями струился по лбу и щекам Дагобера. Его борода нервно вздрагивала, но он все еще владел собою. Подняв за уголки выстиранный платок, он выполоскал его в воде, встряхнул и принялся старательно его выжимать, напевая сквозь зубы старую казарменную песенку: De Tirlemont taudion du diable, Nous partirons demain matin Le sablre en main, Disant adieu a... [Из Тирлемона, чертовой дыры, мы выступим завтра утром с саблей в руке, сказав прости... (фр.)] (Мы не приводим слишком вольный конец куплета.) Молчание, на которое обрек себя Дагобер, его душило; песенка принесла облегчение. Морок, лицемерно делая вид, что сдерживает себя, сказал, обращаясь к зрителям: - Мы знаем, что солдаты Наполеона были язычники; они ставили своих лошадей в Церкви, оскорбляли Господа по сто раз в день, за что и были справедливо разбиты и потоплены при Березине, как фараоны. Но нам не было до сих пор известно, что Создатель, для наказания нечестивцев, лишил даже единственной их добродетели - мужества!.. Вот человек, оскорбивший во мне избранника Божия и якобы не понимающий, что я требую от него извинения... или... иначе... - Ну, что же: иначе? - спросил, не глядя на Предсказателя, Дагобер. - Иначе я требую удовлетворения. Я вам сказал: я тоже видел войну... верно, где-нибудь найдутся две сабли... и завтра на рассвете... в укромном уголке мы и посмотрим, у кого какая кровь... если только в ваших жилах кровь течет!.. Зрители, не ожидавшие такой трагической развязки, начали уже трусить. - Драться! Вот глупости! - закричал кто-то из них. - Видно, хочется в тюрьму попасть... у нас насчет дуэлей строго! - Особенно, когда речь идет о простолюдинах или иностранцах, - подхватил другой. - Только попадись с оружием в руках, бургомистр засадит еще до суда месяца на три в тюрьму. - Да разве вы на нас донесете? - спросил Морок. - Нет, конечно, - ответили буржуа, - делайте, что вам угодно... Но мы просто даем дружеский совет; пользуйтесь им, как хотите. - Какое мне дело до тюрьмы? - вскричал Предсказатель. - Дайте мне только сабли достать... так я вам покажу, очень ли я забочусь о вашем бургомистре! - И что же вы будете делать с саблями? - спросил с полнейшим хладнокровием Дагобер. - А вот когда одна из них будет у меня в руках, а другая у вас... так и увидите, что я буду делать. Создатель приказывает защищать свою честь. Дагобер пожал плечами. Сложив в платок все выстиранное белье, он обтер мыло, спрятал его в клеенчатый мешок и, насвистывая свою любимую песенку о Тирлемоне, сделал шаг вперед. Предсказатель нахмурил брови. Он начинал бояться, что вызов окажется напрасным. Загородив дорогу солдату, он, скрестив руки на груди, смерил его с головы до ног взглядом, исполненным самого дерзкого пренебрежения и заметил: - Итак, старый солдат разбойника Наполеона годится только в прачки?.. Он отказывается от дуэли? - Да, отказывается! - твердым голосом, страшно побледнев, промолвил Дагобер. Никогда, быть может, не давал он сиротам, доверенным его попечению, наибольшего доказательства своей нежности и преданности. Для человека его закала отказаться от дуэли, позволив безнаказанно себя оскорблять, было неизмеримой жертвой. - Ах... так вы трус... вы боитесь... сознайтесь в этом! При этих словах Дагобер уже готов был броситься на Морока, но внезапная мысль удержала его. Он подумал о девочках и о том, к каким гибельным задержкам и последствиям для их путешествия приведет хороший или дурной исход подобной дуэли. Гневное движение солдата, хотя и мгновенное, было настолько многозначительно, а выражение его сурового, бледного лица, покрытого каплями пота, было так ужасно, что и Морок, и зрители невольно попятились назад. Воцарилось глубокое молчание, и внезапно все симпатии оказались на стороне Дагобера. Один из зрителей сказал: - Ну нет, этот человек не трус! - Конечно, нет!.. - Иногда нужно больше мужества отказаться от вызова, чем принять его! - Да и Предсказатель не прав, задирая его таким образом. Это иностранец... - А если иностранца засадят за дуэль в тюрьму, то не скоро выпустят. - Кроме того, он не один... с ним две девочки. Разве можно в таком случае рисковать из-за пустяков? Если бы его убили или засадили в тюрьму, что бы сталось с бедняжками? Дагобер обернулся и взглянул на последнего из говоривших. Это был толстый мужчина с открытым, добродушным лицом. Солдат протянул ему руку и сказал растроганно: - Благодарю вас! Немец сердечно пожал протянутую руку. - Господин, - добавил он, не выпуская руки Дагобера из своей, - право, знаете... пойдемте выпьем вместе по стаканчику пунша... мы заставим этого чертова Предсказателя признать, что он чересчур обидчив... и заставим выпить с вами... Укротитель зверей, сильно раздосадованный неожиданным концом этой сцены, так как он все еще надеялся, что солдат примет вызов, с мрачным презрением смотрел на зрителей, перешедших на сторону противника. Но затем черты его лица смягчились: сообразив, что ему будет выгоднее скрыть неудачу, он сделал шаг в сторону солдата и сказал довольно любезным тоном: - Ничего не поделаешь. Я подчиняюсь этим господам и сознаюсь, что был не прав... меня оскорбил ваш прием, и я не мог сдержаться... Повторяю... я не прав... - прибавил он со сдержанной досадой. - Господь велит смиряться... и прошу вас извинить меня... Это доказательство раскаяния и умеренности произвело самое благоприятное впечатление на слушателей. Они громко выразили одобрение. - Видите, он извинился... значит, больше и говорить не о чем, храбрый воин! - сказал один из них, обращаясь к Дагоберу. - Пойдемте... выпьем все вместе, мы вам предлагаем от чистого сердца, примите и вы это так же... - Да, примите наше предложение, пожалуйста... мы просим вас именем ваших славных девочек, - прибавил толстый немец, чтобы заставить Дагобера скорее решиться. Последний, тронутый дружескими заявлениями немцев, ответил: - Благодарю вас, господа... вы очень добры. Но раз я принял предложение выпить... то надо и поднести в свою очередь, не так ли? - Верно... Что же, мы и не отказываемся... всякому свой черед... за первый пунш платим мы... а вы заплатите за второй... - Бедность не порок, - прервал их Дагобер. - Поэтому мне нисколько не стыдно сознаться совершенно откровенно, что мне не на что угостить вас. Идти нам еще очень далеко, и я не могу делать лишние траты. Дагобер произнес эти слова с таким спокойным достоинством, что немцы не рискнули настаивать, понимая, что старый солдат должен был бы унизиться, приняв их приглашение. - Ну, нечего делать... жаль... - проговорил толстяк. - Я бы с удовольствием чокнулся с вами. Покойной ночи, храбрый воин... покойной ночи. Пора и нам... уже поздно, и, пожалуй, хозяин "Белого сокола" нас скоро выставит за дверь. - Доброй ночи, господа, - проговорил и Дагобер, отправляясь задать лошади вторую порцию корма. Морок приблизился к нему и самым смиренным голосом проговорил: - Я сознался в своей вине... я просил у вас извинения и прощения... Вы ничего не ответили... неужели вы на меня сердитесь? - Если я тебя когда-нибудь найду, когда не буду больше нужен моим девочкам, - отвечал ветеран глухим и сдержанным голосом, - я тебе тогда скажу словечка два... Наш разговор недолго протянется... Затем он резко повернулся спиною к Предсказателю, который медленно удалился со двора. Гостиница "Белый сокол" представляла собою параллелограмм. В одном его конце стояло главное здание, а в другом тянулось невысокое строение, где комнаты сдавались по дешевой цене небогатым путешественникам; сводчатые ворота прорезывали это здание насквозь и выходили прямо в поле. Наконец, с каждой стороны двора имелись службы, конюшни с чердаками и навесами, амбары. Дагобер, войдя в одну из конюшен, взял с ящика мешок с овсом, насыпал его в мерку и, потряхивая, понес Весельчаку. К его удивлению старый дорожный товарищ не отозвался обычным веселым ржанием на легкий шум, происходивший от встряхивания зерна в ивовой плетенке. Встревоженный, он ласково окликнул Весельчака. Однако лошадь не повернула к нему своей умной головы, не рыла с нетерпением землю передними ногами, а стояла совершенно неподвижно. Все более и более удивляясь, солдат приблизился. При слабом свете фонаря он увидел, что бедное животное было страшно перепугано. Колени его были подогнуты, морда вытянута, уши прижаты, ноздри раздувались, и Весельчак, натягивая повод, старался порвать его, как бы с целью удалиться от перегородки, примыкавшей к кормушке. Холодный пот обильно покрывал бедное животное, шерсть его, всегда гладкая и лоснящаяся, серебристая на черном фоне конюшни, казалась ощетинившейся, и время от времени судорожная дрожь пробегала по всему телу Весельчака. - Ну, ну, старина Весельчак! - проговорил солдат, ставя овес на пол, чтобы, погладить коня. - Что с тобой? Ты тоже струсил... как и твой хозяин!.. - прибавил он с горечью, вспоминая нанесенную ему обиду. - Ты боишься чего-то? А ведь ты никогда трусом не бывал! Несмотря на слова и ласковые поглаживания хозяина, лошадь продолжала проявлять все признаки ужаса. Однако она стала меньше натягивать повод и, приблизив морду к руке Дагобера, обнюхивала его, глубоко втягивая в себя воздух, как будто, сомневалась, хозяин ли это был. - Ты даже уж меня не узнаешь! - воскликнул солдат. - Несомненно, здесь происходит что-то необыкновенное! И он с беспокойством оглянулся. Конюшня была просторная, темная и едва освещенная фонарем, который висел на потолке, покрытом густой паутиной. На другом ее конце, через несколько отделений, стояла тройка сильных вороных коней укротителя, которые были настолько же спокойны, насколько был напуган и дрожал Весельчак. Дагобер, удивленный этим странным контрастом, объяснение которому он должен был скоро найти, продолжал потихоньку поглаживать лошадь, и Весельчак, ободренный присутствием хозяина, стал лизать его руки, тереться о них головой, легонько заржал и начал по-старому ласкаться. - Ну, в добрый час... вот таким я тебя люблю... мой старина Весельчак! - и Дагобер высыпал при этом овес из мерки в колоду. - Ну, ешь же теперь на доброе здоровье! Нам завтра предстоит длинный переход. А главное, не пугайся так сдуру, без всякого основания... Кабы с тобой был твой товарищ Угрюм, ты бы успокоился... но он наверху, с девочками: без меня он служит им сторожем. Полно же... полно... ешь-ка лучше, чем на меня глядеть. Но лошадь, только дотронувшись до овса кончиком губы, как бы из повиновения хозяину, снова от него отвернулась и принялась покусывать рукава серой куртки Дагобера. - Ах ты, мой бедный Весельчак!.. с тобой что-нибудь, несомненно, приключилось... ты такой охотник до овса и совсем к нему теперь не притрагиваешься... Со времени нашего отъезда с тобой такого не бывало!.. - продолжал солдат, серьезно встревожившись, так как счастливый исход путешествия главным образом зависел от бодрости и здоровья коня. Вдруг ужасающий рев разнесся по конюшне, и так близко, что казалось, его испустил кто-то находившийся в ней. Весельчак испугался так, что, страшно рванувшись, порвал повод и, перескочив через перекладину стоила, вырвался в полуоткрытые ворота прямо во двор; Дагобер сам невольно вздрогнул при этом могучем и неожиданном реве. Испуг коня стал теперь вполне понятен. За не особенно толстой перегородкой, к которой прислонены были колоды, помещался в другой конюшне зверинец Морока; лошади Предсказателя так привыкли к этому соседству, что вовсе не пугались страшного рева. - Ага... понимаю теперь... - сказал солдат, успокоившись немного. - Весельчак, конечно, услыхал рев еще давеча... этого было достаточно, чтобы испугаться... В другой конюшне, а такая здесь, наверное, найдется, он подберет до крошки свой корм, и мы завтра двинемся отсюда ранехонько, - прибавил солдат, тщательно выгребая овес из колоды. Испуганная лошадь, поносившись по двору, подошла, наконец, на зов хозяина, который схватил ее за конец повода; конюх, у которого Дагобер спросил, имеется ли свободная конюшня, указал ему сарай, где могла поместиться только одна лошадь. Весельчак был там размещен со всеми удобствами. Освободившись от неприятного соседства, лошадь успокоилась, весело подергала куртку Дагобера, давая ему возможность снова доказать свое искусство в штопаний, но он только любовался тою быстротой, с которой Весельчак уплетал овес. Совершенно успокоившись, солдат закрыл дверь конюшни и заторопился к ужину, так как его начинала уже мучить совесть, что он так надолго оставил сироток одних. 5. РОЗА И БЛАНШ Девушки занимали невзрачную комнатку в одном из самых отдаленных флигелей гостиницы, единственное окно которой выходило прямо в поле. Кровать без полога, стол и два стула составляли более чем скромное убранство каморки, освещенной светом лампы. На столе, около окна, Дагобер положил свою сумку. Угрюм, большая собака сибирской породы, лежала у дверей и раза два с глухим ворчанием поворачивала голову к окну, ограничивая, впрочем, только этим выражение неудовольствия. Сестры, одетые теперь в длинные белые капоты, застегнутые под горлом и у кистей рук, полулежали на кровати. Они были без чепцов, и их чудесные русые локоны удерживались на высоте висков только широкой лентой, чтобы не спутаться ночью. Белое одеяние и венец белой ленты на голове придавали еще более невинный вид их свежим и прелестным лицам. Сироты разговаривали и смеялись. Несмотря на горе, которое их посетило так рано, девочки, благодаря юному возрасту, сохранили простодушную веселость. Память о матери печалила их порою, но эта грусть не носила в себе ничего горького: это была скорее нежная меланхолия, они не избегали ее и охотно ей отдавались. Для них обожаемая мать не умерла... они считали ее только отсутствующей. Благодаря тому, что в той глуши, где они росли, на было ни церкви, ни священника, девочки были почти так же, как и Дагобер, невежественны в религии. Они только твердо верили в то, что на небе есть Бог, добрый и справедливый, который из милосердия к бедным матерям, оставившим на земле сирот, позволяет им с неба наблюдать за ними, видеть их и слышать и посылать к ним иногда прекрасных ангелов-хранителей для защиты. Благодаря наивному заблуждению сироты были уверены, что мать постоянно следит за их поступками, и если они сделают что-нибудь дурное, то это сильно огорчит ее, а их сделает недостойными попечения добрых ангелов. Этим и ограничивались все религиозные познания Розы и Бланш, впрочем, вполне достаточные для чистых любящих душ. Ожидая Дагобера, девочки болтали. Разговор был им очень интересен. Вот уже несколько дней, как у них завелась тайна... важная тайна, заставлявшая биться их девственные сердца, волновавшая юную грудь, заливавшая огнем щеки и заволакивавшая беспокойной и мечтательной томностью нежную синеву глаз. Роза лежала с краю. Ее округлые руки были закинуты за голову, а лицом она повернулась к Бланш, опиравшейся локтем на изголовье и с улыбкой смотревшей на сестру. - Ты думаешь, он придет и сегодня ночью, - говорила Роза. - Да. Ведь он вчера обещал. - Он такой добрый!.. Он сдержит обещание. - А как он хорош со своими длинными белокурыми локонами! - А какое очаровательное имя... Оно так к нему подходит! - А улыбка какая нежная! Какой нежный голос, когда он говорил, беря нас за руки: "Дети, благословляйте Создателя за то, что Он дал вам единую душу... То, что иные ищут вовне, вы найдете в самих себе". - "Так как ваши сердца нераздельны", - прибавил он. - Какое счастье, что мы помним все его слова, сестра! - Мы ведь так внимательно его слушаем... Знаешь... когда я вижу, как ты его слушаешь, я точно вижу самое себя, милое мое ты зеркальце! - проговорила Роза, улыбаясь и целуя сестру в лоб. - И знаешь, когда он говорит, у тебя глаза... т.е. у нас глаза... делаются большие-большие, а губы шевелятся... точно мы за ним про себя повторяем все его слова... Неудивительно, что мы ничего не забываем из того, что он говорит. - И все, что он говорит, так возвышенно, благородно и великодушно. - И потом, не правда ли, сестра, во время беседы с ним в голову приходит столько хороших мыслей? Только бы нам не забывать их никогда! - Будь спокойна... они останутся в наших сердцах, точно птенцы в гнездышке у матери. - А знаешь, Роза... какое счастье, что он любит нас обеих! - Да разве могло быть иначе, когда у нас одно сердце! - Как же можно любить Розу, не любя Бланш! - Что бы сталось с нелюбимой? - А потом ему было бы слишком трудно выбирать! - Мы так друг на друга похожи! - Вот, чтобы выйти из затруднительного положения, - сказала Роза с улыбкой, - он нас обеих и выбрал... - Да и не лучше ли так? Он любит нас один... а мы его вдвоем! - Только бы он не покинул нас до Парижа! - А в Париже? Пусть он будет и там! - Непременно с нами... в Париже... будет так приятно быть с ним... и с Дагобером... в этом громадном городе. О, Бланш, как он, должно быть, хорош, Париж! - Париж? Это, наверно, город из золота! - Верно, там все счастливы... потому что он так красив! - Как и войти-то мы туда посмеем, бедные сироты... Как на нас посмотрят? - Да, это так... но знаешь... раз там все счастливы, то, конечно, все и добры? - И нас полюбят!.. - Кроме того, с нами будет наш друг... с белокурыми локонами и голубыми глазами. - А он нам ничего не говорил о Париже. - Не подумал об этом... надо поговорить с ним сегодня ночью. - Да, если он будет расположен разговаривать... ты знаешь, ведь он часто любит смотреть на нас молча, пристально вглядываясь в наши глаза... - Да, и знаешь, в эти минуты его взор напоминает мне взор нашей дорогой мамы! - А как она-то, верно, счастлива!.. ведь она все видит. - Еще бы... ведь если он нас так полюбил, то, значит, мы это заслужили? - Скажите... ах ты хвастунья! - заметила Бланш, весело приглаживая ловкими пальцами волосы сестры, разделенные пробором. После минутного размышления Роза вымолвила: - Как тебе кажется... не рассказать ли обо всем Дагоберу? - Расскажем... если ты это находишь нужным. - Ведь мы все ему говорим, как говорили маме... Зачем же от него что-то скрывать? - Особенно то, что делает нас такими счастливыми... - А ты не замечаешь, что с тех пор, как мы его узнали, наши сердца бьются и сильнее, и живее? - Да, как будто они чем-то переполнены. - Очень просто, почему это так кажется... Ведь наш друг занимает там много места. - Итак, мы расскажем Дагоберу о нашем счастье! - Ты права... В эту минуту Угрюм снова заворчал. - Сестра, - промолвила Роза, прижимаясь пугливо к Бланш, - собака опять рычит... что это с ней? - Угрюм!.. не ворчать... иди сюда... - сказала Бланш, похлопав рукой по краю кровати. Собака поднялась, еще раз глухо заворчала и, подойдя к кровати, положила большую умную голову на одеяло, настойчиво продолжая коситься на окно; сестры наклонились, чтобы погладить Угрюма по выпуклому лбу с шишкой посредине - верный признак чистой породы у собак. - И чего ты, Угрюм, так ворчишь? - сказала Бланш, легонько теребя его за уши. - А, добрая моя собака?.. - Бедняга... Он всегда ведь тревожится, когда Дагобера с нами нет. - Это правда... он точно знает, что без него должен еще больше нас оберегать. - А почему, сестра, Дагобер сегодня запоздал? Пора бы прийти ему с нами проститься. - Очевидно, он чистит Весельчака. - А мы с ним и не простились сегодня, с нашим старым Весельчаком. - Как жаль. - Бедное животное... Он всегда так доволен, лижет нам руки... точно благодарит за посещение... - К счастью, Дагобер с ним за нас простится! - Добрый Дагобер!.. вечно-то он о нас заботится... балует нас... мы ленимся, а он все берет на себя. - Как ему помешаешь, когда он не позволяет нам ничего делать? - Как жаль, что мы так бедны... мы даже не можем ему обещать немного покоя! - Бедны!.. Увы, сестра! Мы всегда будем только бедными сиротами. - Как же? А медаль? - Несомненно, с ней связаны какие-то ожидания... иначе мы бы не пустились в такой долгий путь. - Дагобер обещал нам все рассказать сегодня вечером... Девушка не смогла продолжать: с сильным шумом два оконных квадрата разлетелись вдребезги. Сестры с криком ужаса бросились друг к другу в объятия, а собака, яростно лая, рванулась к окну. Девочки, крепко прижавшись друг к другу, бледные, неподвижные от ужаса, дрожащие, затаили от страха дыхание; они не смели даже взглянуть на окно. Угрюм, положив передние лапы на подоконник, не переставал неистово лаять. - О, что же это?.. - шептали сироты. - И Дагобера нет! Потом, с испугом схватив сестру за руку, Роза воскликнула: - Слышишь?.. слышишь?.. кто-то поднимается по лестнице... - Боже... какие тяжелые шаги... это не Дагобер, не его походка... - Угрюм, сюда! скорее... защищай нас! - закричали девушки, окончательно перепуганные. Действительно, на деревянной лестнице раздавались необычайно тяжелые шаги, а вдоль тонкой перегородки, отделявшей комнату от площадки, слышался какой-то странный шорох. Наконец что-то грузное упало за дверью и сотрясло ее. Девушки онемели от ужаса и молча переглянулись. Дверь отворилась. Это был Дагобер. Роза и Бланш при виде его даже поцеловались от радости, точно им удалось избежать большей опасности. - Что с вами?.. Отчего вы так перепуганы? - спросил удивленный солдат. - Ах, если бы ты знал! - дрожащим голосом вскричала Роза; ее сердце, как и у Бланш, усиленно билось. - Если бы ты знал, что произошло... да мы и твоих шагов не узнали... нам они показались такими тяжелыми... а потом этот шум... за перегородкой... - Ах вы трусихи! Не мог же я взбежать по лестнице как пятнадцатилетний мальчик, когда должен был тащить на себе свою постель, целый ворох соломы... ее-то я и бросил там, чтобы по обыкновению улечься около двери. - Бог мой! Сестрица... какие мы сумасшедшие! Мы и не подумали об этом, - сказала Роза, взглянув на Бланш. И их красивые лица, одновременно побледневшие, разом же зарумянились снова. А собака все еще продолжала лаять около окна. - Чего же это Угрюм лает на окно? Не знаете, девочки? - спросил солдат. - Не знаем... сейчас кто-то разбил стекло в окне... вот что нас особенно и перепугало! Не говоря ни слова, Дагобер подбежал к окну, оттолкнул ставни и высунулся наружу... Он увидел только темную ночь. Он прислушался, но, кроме воя ветра, ничего не было слышно. - Угрюм, - сказал он собаке, указывая на открытое окно. - Прыгай туда, старик, ищи! Храброе животное сделало громадный прыжок и исчезло за окном, которое поднималось футов на восемь от земли. Дагобер, высунувшись из окна, поощрял собаку голосом и жестами: - Ищи, старина, ищи!.. Хватай его хорошенько, кто тут есть... у тебя зубы здоровые... да и не выпускай, пока я не спущусь... Угрюм никого не находил... Он бегал из стороны в сторону, разыскивая там и сям след, и по временам тихонько тявкал, как охотничий пес, ищущий зверя. - Видно, никого нет, мой славный пес; уж если бы кто был, ты давно бы держал его за горло. Потом, обратившись к девушкам, с беспокойством следившим за всем происходящим, Дагобер спросил: - Каким образом разбилось окно? Вы заметили, как это произошло? - Нет, Дагобер, мы разговаривали, когда вдруг послышался страшный треск, и стекла посыпались в комнату. - Мне показалось, - прибавила Роза, - точно хлопнул ставень. Дагобер осмотрел тщательно ставни и заметил довольно длинный подвижной крюк, служивший, верно, для запора их изнутри. - Сегодня ветрено, - сказал он, - ветер толкнул ставень, а крюк разбил окно... Да, да, это так... Иначе, кому нужно выкинуть такую злую шутку?.. - Затем, обратясь к Угрюму, солдат прибавил: - Ну, что, старина, никого там нет? Собака залаяла, и Дагобер, принимая это за, отрицательный ответ, крикнул: - Ну, так марш домой... кругом... тебе обежать ничего не стоит... да найдешь открытую дверь... Угрюм последовал совету. Поворчав еще немного под окном, он помчался галопом вокруг всех зданий, чтобы попасть во двор. - Ну, успокойтесь, деточки, это только ветер... ничего больше... - сказал солдат, возвращаясь к сиротам. - Мы ужасно испугались! - вымолвила Роза. - Понятно!.. Однако вот что... может подуть ветер, и вы озябнете... - прибавил солдат, приближаясь к окну, на котором не было занавесок. Подумав, как помочь беде, он взял шубу из оленьего меха, повесил ее на задвижку, а полами заткнул как можно плотнее выбитую раму. - Благодарим тебя, Дагобер... Какой ты добрый, мы так беспокоились, что тебя долго нет! - Это правда... сегодня ты не приходил дольше обычного, - сказала Роза. И только в эту минуту обратив внимание на бледность и расстроенный вид солдата, находившегося все еще под впечатлением тяжелой сцены с Мороком, она прибавила: - Но что с тобой? Какой ты бледный! - Я?.. нет, дети... я ничего... - Как ничего? у тебя совсем лицо переменилось!.. Роза права. - Уверяю вас, что со мной ничего!.. - смущенно твердил солдат, совсем не умевший лгать. Затем он придумал прекрасный предлог, чтобы объяснить свое волнение. - Если у меня действительно расстроенный вид, так это только страх за вас... за ваш испуг, в котором виноват я сам... - Ты виноват? - Да как же... не замешкайся я за ужином, я был бы здесь, когда окно разбилось, и вы бы так не перепугались. - Теперь ты здесь... не будем больше думать об этом. - Что же ты не присядешь? - Сейчас, дети, сяду... надо нам сегодня потолковать. И взяв стул, он уселся у изголовья кровати. Затем, желая окончательно успокоить девочек, он попытался улыбнуться и прибавил: - А мы еще не дремлем?.. Покажите-ка ваши глаза!.. Они еще не слипаются? - Посмотри, Дагобер, - засмеялись, в свою очередь, девушки, широко раскрывая свои без того огромные голубые глаза. - Вижу, вижу... да и рано им еще закрываться: всего ведь девять часов. - Нам тоже надо кое-что тебе сказать! - начала Роза, обменявшись взглядом с сестрой. - Да неужели? - Мы должны тебе сделать признание! - Признание? - Да, да, именно! - И знаешь... очень важное признание! - прибавила Роза с полной серьезностью. - Признание, касающееся нас обеих! - добавила Бланш. - Ну, да уж это само собой разумеется! Что касается одной, касается и другой. Известно, что вы всегда заодно: как говорится, две головы в одном чепце. - Что ты и приводишь в исполнение, когда натягиваешь на нас капюшон от шубы, - засмеялась Роза. - Ишь, насмешницы! Всегда за ними последнее слово. Ну, а теперь пора приступать и к признанию... если уж дело идет о признаниях! - Говори же, сестра! - сказала Роза. - Нет, мадемуазель... говорить должны вы! Сегодня вы _старшая в карауле_! Это дело старшей, особенно когда дело идет о такой важной вещи, как признание! - Ну-с, я жду, - прибавил солдат, желая под насмешливым видом скрыть от детей свои настоящие чувства, вызванные безнаказанными оскорблениями Морока. Роза, исполнявшая роль _старшей в карауле_, начала рассказ. 6. ПРИЗНАНИЯ - Прежде всего, мой добрый Дагобер, - с очаровательной лукавой нежностью начала Роза, - раз мы решились тебе во всем признаться, ты должен дать нам слово, что не будешь нас бранить. - Не правда ли, ты не будешь бранить своих детей? - так же нежно добавила Бланш. - Ладно, - важным тоном отвечал солдат, - да, и, признаться, я, пожалуй, не сумел бы этого сделать... За что же можно вас бранить? - За то, что мы, может быть, раньше должны были все тебе открыть... - Вот что, дети, - назидательно начал солдат, поразмыслив некоторое время над этим щекотливым вопросом. - Тут можно предположить два варианта, или вы были правы, умалчивая о чем-то, или нет... Если вы были правы... ну и прекрасно; если же нет... так не будем об этом больше говорить... А теперь я слушаю, рассказывайте. Совершенно успокоенная столь удачным разрешением трудной задачи, Роза продолжала, обменявшись улыбкой с сестрой: - Представь себе, Дагобер, вот уже две ночи сряду к нам является гость. - Гость?! - воскликнул солдат, резко выпрямившись на стуле. - Да, обаятельный посетитель... блондин. - Как, черт возьми, блондин? - закричал Дагобер, подпрыгивая. - Блондин, с голубыми глазами... - Как, черт побери, с голубыми глазами? - и Дагобер снова подпрыгнул на своем стуле. - Да, с голубыми глазами, вот с этакими продолговатыми... - продолжала Роза, отмеривая пальцем чуть ли не с вершок. - Да, прах его возьми, пусть они будут хоть такой длины, - указал на локоть старый воин. - Пусть они будут еще длиннее, дело не в этом. Каково?! Блондин с голубыми глазами! Да что же это все значит, мадемуазель? Дагобер встал и на этот раз казался сердитым и не на шутку встревоженным. - Вот видишь, Дагобер, ты уж и рассердился. - А мы только начали... - прибавила Бланш. - Как только начали? Значит, будет еще продолжение... и конец? - Конец? Надеемся, что его не будет!.. - и Роза залилась сумасшедшим смехом. - Мы одного только и желаем, чтобы конец не наступил никогда! - сказала Бланш, разделяя шумную веселость сестры. Дагобер сосредоточенно смотрел то на одну, то на другую, стараясь разрешить загадку. Но видя их милые лица, очаровательно оживленные открытым и невинным смехом, он подумал, что сестры не были бы так веселы, если бы они могли упрекнуть себя в чем-либо серьезном; он решил только порадоваться, что сироты так жизнерадостны среди своих невзгод. И он сказал: - Смейтесь, смейтесь, дети... Я так люблю, когда вы смеетесь. Но затем, спохватившись, что ему все же не так следовало отвечать на странное признание девушек, он прибавил сердитым тоном: - Я люблю, когда вы смеетесь... но вовсе не люблю, когда вы принимаете посетителей-блондинов с голубыми глазами... Ну, скорее признавайтесь, что вы надо мной подшутили, а я, как старый дурак, поверил... так ведь?.. вы хотели пошутить со мной? - Нет... мы говорим правду... истинную правду... - Ты же знаешь... мы никогда не лжем, - добавила Роза. - Это верно... они никогда не лгут!.. - снова заволновался солдат. - Но как, черт побери, мог к вам пробраться какой-то посетитель?.. Я сплю у двери, Угрюм у окна, а так как никакие блондины, никакие голубые глаза не могут в комнату попасть иначе, как через дверь или окно... если бы они и пытались, и так как у меня и Угрюма слух тонкий, мы бы их приняли по-своему... этих посетителей! Итак, дети, шутки в сторону. Прощу вас объяснить мне все это. Видя, что Дагобер всерьез волнуется и не желая более злоупотреблять его добротой, девушки переглянулись, и Роза, взяв в свои ручки грубую широкую руку ветерана, сказала: - Ну, полно, перестань, не тревожься... мы сейчас расскажем тебе о посещениях нашего прекрасного Габриеля. - Вы начинаете снова... теперь уж у него есть и имя? - Конечно... Его зовут Габриелем. - Не правда ли, какое хорошее имя? вот увидишь... ты не меньше нас полюбишь нашего прекрасного Габриеля. - Полюблю ли я этого прекрасного Габриеля... - отвечал солдат, покачивая головой, - полюблю ли, это будет зависеть от обстоятельств... так как прежде всего я должен знать... - Вдруг он словно что-то вспомнил. - Странно... мне припомнилось... - Что же, Дагобер? - А вот что... Пятнадцать лет тому назад, в последнем письме, которое ваш отец, возвращаясь из Франции, привез мне от жены, она писала, что взяла себе приемыша, покинутого ребенка с чертами херувима и по имени Габриель. Она взяла его на свое попечение несмотря на бедность и на то, что ей надо было выходить нашего Агриколя!.. И вот недавно я об этом Габриеле получил известие... - Через кого? - Сейчас узнаете. - Ну, раз у тебя есть свой Габриель, то тем больше причин любить и нашего. - Вашего... вашего... посмотрим же вашего! Я, право, как на угольях сижу... - Ты знаешь, Дагобер, что мы с Бланш имеем привычку спать, держа друг друга за руку? - Конечно, сколько раз я вами любовался, когда вы так спали еще в колыбели... я не мог наглядеться на вас, так вы милы! - Ну вот, третьего дня, только что мы уснули, мы увидали... - Так это было во сне!.. - воскликнул Дагобер. - Вы спали... значит, это был сон!.. - Конечно, во сне... Как же могло быть иначе? - Дай же сестре досказать! - Ну, в добрый час, - со вздохом облегчения вымолвил солдат, - в добрый час! Впрочем, я был уверен, что мне нечего беспокоиться, потому что... Ну да это все разно... Так это был сон... мне это все-таки больше нравится... Продолжай же, Роза. - Когда мы заснули, мы увидали обе одинаковый сон. - Обе один сон? - Да, Дагобер. Когда мы проснулись, то рассказали друг другу, что нам приснилось. - И сон был совершенно одинаков! - Удивительное дело! Что же это за сон? - Мы видели во сне, что сидим рядом, я и Бланш. Вдруг к нам подошел прекрасный ангел, в длинной белой одежде, с белокурыми волосами и голубыми глазами. У него было такое доброе, красивое лицо, что мы невольно сложили руки как бы для молитвы... Тогда он сказал нам нежным голосом, что его зовут Габриель и что его послала к нам наша мать для того, чтобы быть нашим ангелом-хранителем, и что он никогда с нами не расстанется. - А потом он взял нас обеих за руки и, наклонив свое прелестное лицо, пристально посмотрел... с такой добротой, что мы просто глаз от него отвести не могли, - прибавила Бланш. - Да! и казалось, что его взгляд так и проникал к нам в сердце, - продолжала Роза, - притягивая нас к себе... К величайшему огорчению, Габриель нас покинул, хотя и обещал вернуться на следующую ночь... - И он снова явился? - Конечно... но ты можешь себе представить, с каким нетерпением мы ждали сна, чтобы увидать, придет ли наш друг... - Гм... гм... как усердно вы вчера терли себе глаза, - сказал Дагобер, почесывая голову... - Вы уверяли, что совсем на ногах не держитесь, до того вам хочется спать... А это все было, ручаюсь, только затем, чтобы поскорей от меня отделаться и отдаться вашим снам. - Ну да, Дагобер! - Правда. Вы не могли мне сказать, как Угрюму: "Иди, мол, дрыхнуть, старина!.." Ну и что же, ваш друг Габриель явился? - Конечно. Но на этот раз он беседовал с нами очень долго. Он дал нам так много самых трогательных и благородных советов от имени нашей покойной матери, что мы на другой день все время старались припомнить всякое его слово, чтобы не забыть ничего, что нам сказал наш ангел-хранитель... а потом мы все вспоминали его лицо... его взгляд... - То-то вы все шептались вчера во время перехода и отвечали мне невпопад. - Да, мы думали о Габриеле. - И мы его полюбили так же, как он нас полюбил. - Да как же, он один, а вас двое? - А наша мать, ведь она была одна на двоих. И ты, Дагобер, один, а нас двое. - Верно... а знаете девочки, я, пожалуй, начну вас ревновать к этому молодцу! - Ты наш друг днем, а он ночью! - Однако, это не совсем так. Если вы будете видеть его ночью во сне, а днем весь день говорить о нем, так на мою-то долю что останется? - Тебе останутся... твои сироты, которых ты так крепко любишь! - сказала Роза. - И у которых, кроме тебя, никого на свете нет! - ласково прибавила Бланш. - Гм... гм... ишь как приласкаться умеют!.. Ну, да ладно, дети... - прибавил с нежностью солдат, - я своим жребием доволен... Я прощаю вам вашего Габриеля! Мы с Угрюмом можем смело при этом спать! А дело объясняется очень просто: первый ваш сон сильно вас поразил... вы болтали о нем целый день, и ничего нет удивительного, что он приснился вам снова... и если вы даже в третий раз увидите прекрасную ночную птицу, я нисколько не буду этим изумлен. - О, Дагобер, не насмехайся над нами; мы знаем, что это только сон, но нам кажется, что его посылает наша мать... Она ведь говорила, что у сирот есть ангелы-хранители!.. Вот Габриель и есть наш ангел-хранитель, он будет покровительствовать нам, а также и тебе... - Очень мило с его стороны, конечно, подумать обо мне. Но для защиты вас, я предпочитаю Угрюма! Правда, он не такой белокурый, как ваш ангел, но зато зубы у него покрепче, а это куда надежней. - Какой ты несносный, Дагобер, с твоим подтруниванием! - Это правда, ты смеешься надо всем! - Да, да, у меня удивительно веселый характер!.. я смеюсь по методу Весельчака, не разжимая зубов! Однако, дети, простите, я действительно не прав; раз к этому примешана мысль о вашей достойной матушке, то вы прекрасно делаете, что относитесь к снам серьезно. А потом, - прибавил он торжественно, - они бывают и вещие... В Испании два моих товарища, драгуны императрицы, видели накануне своей смерти, что их отравят монахи... так и случилось... Если этот Габриель вам постоянно снится... значит... значит... это вас занимает!.. А у вас так мало развлечений днем... что пусть хоть ночью... вам снятся занимательные вещи. А теперь, деточки, поговорим о другом. Обещайте мне не очень печалиться. Разговор будет идти о вашей матери. - Будь спокоен. Когда мы думаем о ней, мы не печалимся, мы только делаемся серьезными. - Отлично! Из боязни вас огорчить я все откладывал рассказ о том, что доверила бы вам и сама ваша мать, когда вы выросли бы. Но она так неожиданно умерла, что не успела это сделать, а то, что она хотела вам сообщить, причиняло ей страдание, так же как и мне. Вот отчего я сколько мог все это откладывал, но решил, наконец, что открою вам тайну в тот день, когда мы проедем через поле, где ваш отец был захвачен в плен... Это давало мне отсрочку, но теперь мин