руды Стайн была тогда маленькая разваливающаяся портативная машинка которой она никогда не пользовалась. Тогда и многие годы после она всегда писала карандашом на клочках бумаги, потом переписывала чернилами во французскую школьную тетрадку и потом часто еще раз переписывала чернилами. Это в связи с этими различными скоплениями клочков бумаги ее старший брат однажды заметил, уж не знаю кто из вас талантливее, Гертруда или все остальные, в этом я не понимаю, но я всегда замечал одно, вы все рисуете и пишете и вы недовольны и вы это рвете или выбрасываете, она же не говорит довольна она или нет, она очень часто что-то переписывает но никогда не выбрасывает ни единого клочка бумаги на котором она писала. Гертруда Стайн попыталась перепечатать Три жизни на машинке но безуспешно, она только нервничала, и к ней на помощь пришла Этта Коун. Мисс Этта Коун, как называл ее и ее сестру Пабло Пикассо. Этта Коун была балтиморская родственница Гертруды Стайн и она проводила зиму в Париже. Ей было довольно одиноко и ей было довольно интересно. Этга Коун находила что Пикассо ужасны но романтичны. Она была отводима туда Гертрудой - 79- Стайн всякий раз когда содержание Пикассо всем становилось не по карману и понуждаема покупать франков на сто рисунков. Она занималась такой романтической благотворительностью вполне охотно. Незачем говорить что в гораздо более поздние времена эти рисунки стали гордостью ее коллекции. Этта Коун вызвалась перепечатать Три жизни и начала. Балтимор славится тонкостью чувств и добросовестностью его жителей. Гертруде Стайн вдруг пришло в голову что она не сказала чтобы Этта Коун прочла рукопись перед тем как ее печатать. Она пошла к ней и действительно Этта Коун сидела и старательно перепечатывала рукопись букву за буквой чтобы ни в коем случае как-нибудь по нескромности не уловить смысл. Текст было разрешено прочесть и перепечатывание продолжилось. Приближалась весна и приближался конец сеансов. Однажды Пикассо вдруг взял и записал всю голову. Я вас уже не вижу когда смотрю, раздраженно сказал он. Ну и картина так и осталась. Особого разочарования или досады от такого конца этого долгого цикла позирований никто помнится не испытывал. Были весенние независимые а потом по своему обыкновению тех лет Гертруда Стайн и ее брат собирались ехать в Италию. Пикассо и Фернанда собирались, она впервые, ехать в Испанию, и она должна была купить платье и шляпу и духи и керосинку. Переезжая из страны в страну все француженки брали тогда с собой французскую керосинку чтобы готовить. И может быть берут до сих пор. Ее обязательно нужно было брать с - 80- собой куда бы они ни ехали. Они платили огромные деньги за дополнительный багаж, все эти путешествующие француженки. И вернулись Матиссы, и они должны были познакомиться с Пикассо и прийти друг от друга в восторг но не очень друг другу понравиться. И по их стопам с Пикассо познакомился Дерен а с Дереном появился Брак. Сегодня всем может показаться очень странным что прежде Матисс никогда не слышал о Пикассо а Пикассо не был знаком с Матиссом. Но тогда каждая тесная компания жила своей жизнью и почти ничего не знала ни о каких других компаниях. Матисс на набережной Сен-Мишель и у независимых ничего не знал, о Пикасо и Монмартре и Саго. Всех их, это правда, на самых ранних порах покупала одного за другим мадемуазель Вейль, владелица антикварной лавки на Монмартре, но она покупала картины у всех, картины принесенные кем угодно и вовсе не обязательно самим художником, и поэтому вероятность того чтобы один художник увидел там картины другого художника, разве что по редкой случайности, была не очень большая. Тем не менее в более поздние времена все они были очень ей благодарны потому что почти все кто позднее прославились продали свою первую маленькую картину именно ей. Так вот как я уже говорила сеансы кончились, вернисаж независимых кончился и все разъехались. Это была плодотворная зима. В ходе долгой борьбы с портретом Гертруды Стайн Пикассо перешел от периода цирка, этого прелестного раннего итальянского периода, к напряженной борьбе - 81- которая окончится, кубизмом. Гертруда Стайн написала повесть о негритянке Меланкте, вторую повесть Трех жизней которая была первым решительным шагом на пути от девятнадцатого века к двадцатому в литературе. Матисс написал Вопhеиr de Vivre и создал новую школу цвета отпечаток которой вскоре будет лежать на всем. И все разъехались. Тем летом в Италию приезжали Матиссы. Матисса она оставила равнодушным, он предпочитал Францию и Марокко, а мадам Матисс была глубоко взволнована. Сбылась девическая мечта. Она говорила, я все время себе говорю, я в Италии. И я это все время говорю Анри и он рад за меня, но он говорит, ну и что. Пикассо были в Испании и Фернанда писала длинные письма с описаниями Испании, испанцев и землетрясений. Не считая короткого визита Матиссов и короткого визита Элфи Морера летняя жизнь во Флоренции никак не была связана с жизнью в Париже. Гертруда Стайн и ее брат сняли на лето виллу на холме во Фьезоле под Флоренцией, и несколько лет они проводили там лето. В год моего приезда в Париж эту виллу заняли мы с приятельницей а Гертруда Стайн и ее брат заняли более просторную виллу на другой стороне Фьезоле потому что тем летом к ним приехал старший брат с женой и ребенком. Маленькая вилла, Каса Риччи, была совершенно прелестная. Ее обжила шотландка которая родившись пресвитерианкой стала ревностной - 82- католичкой и возила свою старую мать-пресвитерианку из одного монастыря в другой. В конце концов они расположились в Каса Риччи и там она устроила часовню и там умерла ее мать. Тогда она оставила ее и переселилась на более просторную виллу которую превратила в приют для отошедших от дел священников, а Гертруда Стайн и ее брат сняли у нее Каса Риччи. Гертруде Стайн безумно нравилась ее домовладелица которая выглядела в точности как придворная дама Марии Стюарт и во всех своих черных влачащихся по земле одеждах преклоняла колени перед каждым католическим символом а потом могла подняться по отвесной лестнице и открыть чердачное оконце чтобы посмотреть на звезды. Странная смесь католической и протестантской экзальтации. Служанка-француженка Элен не ездила во Фьезоле. Тогда она уже была замужем. Летом она стряпала мужу и чинила чулки Гертруде Стайн и ее брату привязывая к ним новые носки и пятки. Еще она варила варенье. В Италии была Маддалена которая играла не менее важную роль чем Элен в Париже но едва ли была такой же ценительницей знаменитостей. Италия слишком привыкла к знаменитостям и их детям. О детях же это Эдвин Додж сказал, жизнь великих людей часто напоминает нам о том что не следует оставлять после себя потомство. Гертруда Стайн обожала жару и солнце хотя она всегда говорит что в Париже зимой идеальный климат. В те времена она всегда предпочитала ходить гулять в полдень. Я, которая не люблю и - 83- никогда не любила летнее солнце, часто сопровождала ее. Иногда потом в Испании я садилась под дерево и рыдала но она была на солнце неутомима. Она даже могла лежать на солнце и смотреть прямо на летнее полуденное солнце, она говорила что оно успокаивает ей глаза и голову. Во Флоренции была занятная публика. Были Берензоны а у них в то время была Глэдис Дикон, известная международная красавица, но после зимы Монмартра Гертруда Стайн нашла что ее слишком легко шокировать чтобы она была интересной. Потом были первые русские, фон Хайрот и его жена, та у которой позднее было еще четыре мужа и которая как-то в шутку заметила что со всеми своими мужьями она всегда была в прекрасных дружеских отношениях. Он был глупый но симпатичный и рассказывал обычные русские истории Потом были Торолдсы и многие другие. И что самое главное, была прекрасная английская библиотека с разного рода странными биографиями которая для Гертруды Стайн была источником неиссякаемого удовольствия. Однажды она рассказывала мне что в молодости она очень много читала, читала все начиная с елизаветинцев и кончая современными авторами и ужасно боялась когда-нибудь остаться вообще без чтения. Годами ее преследовал этот страх но так или иначе хотя она постоянно читает и читает, она как будто всегда находит что еще читать. Ее старший брат обычно жаловался что хотя он каждый день привозит из Флоренции столько книг сколько может унести, ровно столько же приходится увозить обратно. - 84- Это тем летом Гертруда Стайн начала свою большую книгу, Становление американцев. Она начиналась со старого студенческого сочинения которое она написала в Радклифе. "Однажды рассерженный человек волок своего отца по земле его собственного сада. "Стой! -- наконец закричал стонущий старик. -- Стой! Я волок своего отца только до этого дерева". "Трудно исправить характер с которым мы рождаемся. Мы все хорошо начинаем. Ибо в юности мы ни к чему не относимся так нетерпимо как к нашим собственным недостаткам явно выраженным у других, и мы жестоко боремся с ними в себе; но мы стареем и мы понимаем что из всех недостатков какие можно иметь эти наши недостатки в действительности самые невинные, более того, они придают характеру обаяние и таким образом наша борьба с ними сходит на нет". И это должна была быть история семьи. Это и была история семьи но когда я приехала в Париж она начинала становиться историей всех людей, всех которые когда-либо жили или живут или могли бы жить. Гертруду Стайн ничто так не радовало за всю ее жизнь как перевод этой книги которым сейчас занимаются Бернар Фай и мадам Сейер. Они с Бернаром Фаем только что вместе его смотрели и как она говорит, это замечательно по-английски и не менее замечательно по-французски. Элиот Пол в бытность редактором Транзишн как-то сказал что он уверен что Гертруда Стайн могла бы быть бестселлером во Франции. Очень похоже что его предсказание сбудется. - 85- Но вернемся к тем давним временам на Каса Риччи и к первоначалам тех длинных предложений которым было суждено изменить литературные представления очень многих людей. Гертруда Стайн безумно много работала над началом Становления американцев и вернулась в Париж вся во власти своих занятий. Это в то время работая каждую ночь она часто бывала во время работы застигнута наступавшим рассветом. Она вернулась в сильно взволнованный Париж. Во-первых она вернулась к своему законченному портрету. В тот же день как Пикассо приехал из Испании он сел и написал голову из головы ни разу не посмотрев на Гертруду Стайн. И когда она увидела ее и он и она остались довольны. Как это ни странно но оба совершенно не помнят как выглядела голова пока он ее не записал. Есть еще одна прелестная история о портрете. Всего несколько лет тому назад когда Гертруда Стайн коротко подстриглась, до этого она всегда укладывала волосы на макушке короной как на портрете Пикассо, когда она подстриглась то дня два спустя она как-то зашла в комнату и Пикассо был через несколько комнат от нее. Она была в шляпе но он ее увидел в две двери и стремительно подойдя к ней воскликнул, Гертруда, что это, что это. Что что, Пабло, спросила она. Покажите, сказал он. Она показала. А мой портрет, сурово спросил он. Затем его лицо смягчилось и он добавил, mais, quand même, tout у est, все равно все есть. Матисс был уже в Париже и в воздухе было волнение. Дерен, а с ним и Брак, побывали на - 86- Монмартре. Брак был молодой художник который знал Мари Лорансен когда оба еще учились живописи, они тогда писали портреты друг с друга. Потом Брак писал довольно географические картины, округлые холмы и в цвете под очень большим влиянием независимых работ Матисса. Он познакомился с Дереном если только, но точно я не уверена, они не познакомились еще раньше в армии, и теперь они познакомились с Пикассо. Это был волнующий момент. Они стали проводить свои дни наверху и они всегда ели все вместе в маленьком ресторанчике напротив и Пикассо стал особенно похож как говорила Гертруда Стайн на маленького матадора во главе своей четверки или как она позднее назвала его в его портрете на Наполеона во главе четверки своих огромных гренадеров. Дерен и Брак были высоченные здоровые мужчины, и Гийом был крупный, и Сальмон не маленький. Пикассо был лидер до мозга костей. Теперь пора рассказать о Сальмоне и Гийоме Аполлинере хотя с ними обоими и с Мари Лорансен Гертруда Стайн познакомилась задолго до всех этих событий. И Сальмон и Гийом Аполлинер жили в те времена на Монмартре. Сальмон был очень тонкий и звонкий, но Гертруде Стайн он никогда не казался особенно интересным. Он ей просто нравился. Зато Гийом Аполлинер был совершенно замечательный. Приблизительно в то же самое время, когда Гертруда Стайн только познакомилась с Гийомом Аполлинером, были эти волнения из-за дуэли Аполли- - 87- нера с каким-то другим писателем. Фернанда и Пабло рассказывали об этом с таким волнением, с таким хохотом и на таком густом монмартрском жаргоне, это было самое начало их знакомства, что Гертруда Стайн всегда несколько смутно представляла себе что же там все-таки произошло. Но суть заключалась в том что Гийом вызвал кого-то на дуэль а его секундантом и свидетелем должен был быть Макс Жакоб. Гийом и его соперник весь день сидели каждый в своем любимом кафе и ждали а секунданты ходили туда-сюда. Чем это все кончилось не считая того что никто ни с кем не дрался, Гертруда Стайн не знает, но счета которые каждый секундант и свидетель принес своему дуэлисту вызвали большое волнение. В счетах по пунктам перечислялись все разы когда они пили кофе а конечно они должны были выпить чашечку кофе всякий раз когда они сидели в том или в другом кафе с тем или с другим дуэлистом и опять же когда секунданты сидели вдвоем друг с другом. Также возник вопрос при каких обстоятельствах им было абсолютно необходимо взять к этой чашечке кофе рюмку коньяку. И как часто они пили бы кофе если бы не были секундантами. Все это повлекло за собой бесконечные встречи бесконечные споры и бесконечные добавления к счетам. Продолжалось это много дней, а может быть недель или месяцев, и заплатили ли в конце концов кому-нибудь, хотя бы хозяину кафе, неизвестно. Аполлинер славился тем что было необычайно трудно заставить его расстаться даже с самой мелкой монетой. Все это было очень увлекательно. - 88- Аполлинер был очень обаятельный и очень интересный. У него была голова как у императора позднего Рима. У него был брат о котором слышали но которого никогда не видели. Брат работал в банке и поэтому более или менее прилично одевался. Когда кто-нибудь с Монмартра шел в такое место где полагалось быть благопристойно одетым, например по делу или на свидание с родственником, он всегда брал взаймы пиджак или брюки у брата Аполлинера. У Гийома была необычайно ясная голова и о каком бы предмете ни заходила речь, знал он о нем что-то или не знал, он сразу представлял его себе в целом, а затем со своим умом и воображением пускался о нем рассуждать и рассуждал гораздо смелее чем мог бы знающий человек, и как ни странно обычно правильно. Однажды, несколько лет спустя, мы обедали у Пикассо и я переспорила Гийома. Я очень возгордилась но Ева (Пикассо уже расстался с Фернандой) сказала, Гийом был страшно пьян иначе этого бы не произошло. Только в таком случае можно было оставить за собой последнее слово. Бедный Гийом. В последний раз мы виделись с ним после того как он возвратился с фронта в Париж. Он был тяжело ранен в голову и ему удалили часть черепа. Он очень замечательно выглядел в своем bleu horison* и с перевязанной головой. Он пришел к обеду а потом мы долго разговаривали. Он устал и его крупная голова сонно падала на грудь. * серо-голубой (фр.) - 89- Он держался очень серьезно почти напыщенно. Вскоре мы уехали, мы работали в Американском фонде помощи французским раненым, и не видели его больше. Потом от Ольги Пикассо, жены Пикассо, мы узнали что в ночь Перемирия Гийом Аполлинер умер, они были возле него весь вечер было тепло и были открыты окна а толпа на улице кричала, а bas Guillaume, долой Вильгельма, а Гийома Аполлинера все всегда называли Гийом и даже на смертном одре его тревожили эти крики. Он действительно вел себя как герой. Иностранцу Гийому, мать его была полька, отец может быть итальянец, было вовсе не обязательно добровольцем идти на фронт. Он был вальяжный мужчина, привыкший к литературной жизни и радостям застолья, и несмотря ни на что он пошел в добровольцы. Сначала он пошел в артиллерию. Так советовали все потому что в артиллерии было легче и безопаснее чем в пехоте, но через некоторое время эта полузащищенность начала его тяготить и он перевелся в пехоту и был ранен во время атаки. Он долго лежал в госпитале, понемногу стал поправляться, тогда мы и увиделись, и в конце концов умер в день Перемирия. Смерть Гийома Аполлинера в такое время многое меняла для всех его друзей помимо того какой скорбью обернулась для них его смерть. Это было время сразу после войны когда многое стало по-другому и люди естественно расходились. Гийом был бы связующим звеном, у него всегда был талант соединять людей, а теперь когда он ушел из жизни все перестали дружить. Но все это было - 90- уже намного позже а теперь давайте вернемся к началу когда Гертруда Стайн познакомилась с Гийомом Аполлинером и Мари Лорансен. Гертруду Стайн все называли Гертруда или в крайнем случае мадемуазель Гертруда, Пикассо все называли Пабло а Фернанду Фернанда и Гийома Аполлинера все называли Гийом а Макса Жакоба Макс но Мари Лорансен все называли Мари Лорансен. В первый раз Гертруда Стайн увидела Мари Лорансен когда Гийом Аполлинер пришел с ней на рю де Флерюс, но не в субботний вечер а в какой-то другой. Она была очень интересная. Они были необыкновенной парой, Мари Лорансен была чудовищно близорука и конечно же она не носила очки, в те времена ни одна француженка и почти ни один француз их не носили. Она пользовалась лорнеткой. Она внимательно рассмотрела все картины, вернее, все картины на уровне глаз, почти касаясь лицом холста и постепенно передвигаясь вдоль него со своей лорнеткой, каждый раз приблизительно на дюйм. Картины выше или ниже уровня глаз она оставила без внимания. В конце концов она сказала, сама я больше всего люблю портреты и это конечно вполне естественно потому что сама я женщина Клуэ. И действительно, она была женщина Клуэ. Она была худая и угловатая как средневековая француженка с французского примитива. Она говорила высоким голосом с красивыми модуляциями. Она села на диван рядом с Гертрудой Стайн и повествовала ей историю своей жиз- - 91- ни, рассказала что ее мать у которой всегда было в характере не любить мужчин долго состояла в связи с одним важным господином и родила ее, Мари Лорансен. Я до сих пор не решаюсь, сказала она, познакомить с ней Гийома, хотя конечно он такой милый что не может ей не понравиться, но лучше не надо. Когда-нибудь вы ее увидите. И позднее Гертруда Стайн увидела мать а к тому времени я уже была в Париже и меня тоже взяли. Живя своей странной жизнью и создавая свое странное искусство, Мари Лорансен жила с матерью, очень спокойной, очень приятной, очень исполненной достоинства женщиной, и так как будто они обе жили в монастыре. В их небольшой квартире повсюду висели вышивки матери по рисункам Мари Лорансен. Мари Лорансен и ее мать вели себя друг с другом в точности как молодая монахиня с более почтенной. Все было очень странно. Потом перед самым началом войны мать заболела и умерла. Но прежде мать действительно увидела и полюбила Гийома Аполлинера. После смерти матери Мари Лорансен совершенно утратила душевное равновесие. Она перестала встречаться с Гийомом. Отношения которые существовали все то время пока мать была жива без ведома матери, не могли продолжаться когда мать умерла прежде увидев и полюбив Гийома. Вопреки советам друзей Мари вышла замуж за немца. Когда друзья пытались ее отговаривать она отвечала, но он единственный с кем я чувствую себя как с мамой. Через полтора месяца после ее замужества началась война и Мари вышедшей замуж за немца - 92- пришлось уехать из Франции. Как она сказала потом, когда во время войны мы однажды встретились в Испании, власти естественно ничего сделать ей не могли, но паспорту было ясно что кто ее отец неизвестно и они естественно боялись потому что он мог бы быть и президентом Французской республики. Всю войну Мари была несчастна. Она была абсолютно француженка а формально она была немка. Встречая знакомых она говорила, позвольте представить вам моего мужа боша, не помню как его зовут. Официальные французские круги в Испании с которыми они с мужем иногда сталкивались доставляли ей много неприятностей постоянно называя Германию ее страной. В то же время Гийом с которым она переписывалась слал страстные патриотические письма. Это было ужасное время для Мари Лорансен. В конце концов мадам Грульт, сестре Пуаре, удалось, приехав в Испанию, вызволить Мари из ее бедственного положения. В конце концов она развелась с мужем и после перемирия возвратилась в Париж, вновь обретая почву под ногами. И тогда же она опять появилась на рю де Флерюс, уже с Эриком Сати. Они оба были нормандцы и очень этим счастливы и горды. Давным давно Мари Лорансен написала странную картину, портрет Гийома, Пикассо, Фернанды и самой себя. Фернанда рассказала об этом Гертруде Стайн. Гертруда Стайн купила ее и Мари Лорансен ужасно обрадовалась. Эта была ее первая картина которую купили. - 93- Еще тогда когда Гертруда Стайн не знала о существовании рю Равиньян Гийом Аполлинер впервые нанялся на работу, он редактировал брошюру о физической культуре. Для этой самой брошюры Пикассо нарисовал свои чудесные картикатуры, в том числе и карикатуру на Гийома как пример того что может сделать физическая культура. А теперь еще раз вернемся к тому как все вернулись из своих путешествий и Пикассо возглавил направление впоследствии именуемое кубизмом. Кто первый назвал их кубистами я не знаю, но скорее всего Аполлинер. Во всяком случае, он написал обо всех них первую маленькую книжку и проиллюстрировал ее их картинами. Я так хорошо помню как Гертруда Стайн в первый раз взяла меня в гости к Аполлинеру. Мы пришли в крошечную холостяцкую квартиру на рю де Мартир. В комнате толпилось много маленьких юных джентльменов. Кто, спросила я Фернанду, все эти человечки. Поэты, ответила Фернанда. Я была поражена. Прежде я никогда не видела поэтов, поэта да а поэтов нет. А еще в тот вечер Пикассо, в легком подпитии и к большому негодованию Фернанды, упорно хотел сесть со мной рядом и показать мне в испанском фотоальбоме то самое место где он родился. Я ушла с весьма смутными представлениями о том где оно находится. Дерен и Брак стали последователями Пикассо приблизительно через полгода после того как Пикассо через Гертруду Стайн и ее брата познакомился с Матиссом. Тем временем Матисс познакомил Пикассо с негритянской скульптурой. - 94- Негритянская скульптура была тогда уже хорошо известна собирателям редкостей но не художникам. Кто первый понял ее потенциальное значение для современного художника я могу точно сказать что не знаю. Может быть это был Майоль который родился под Перпиньяном и на юге познакомился с Матиссом и обратил на нее его внимание. Есть мнение что это был Дерен. Также очень возможно что это был сам Матисс потому что на рю де Ренн много лет была антикварная лавка где всегда стояло много таких скульптур в витрине а Матисс часто ходил по рю де Ренн когда шел в класс наброска Во всяком случае, именно Матисс первым испытал влияние негритянских статуй, не столько в живописи сколько в скульптуре, и это Матисс привлек к ним внимание Пикассо как раз тогда когда Пикассо закончил портрет Гертруды Стайн. Африканское искусство воздействовало на Матисса и на Пикассо совершенно по-разному. У Матисса оно воздействовало скорее на воображение чем на восприятие, у Пикассо скорее на восприятие чем на воображение. Как ни странно лишь в гораздо более поздние годы оно повлияло на его воображение, и может быть потому что его воздействие подкрепилось ориентализмом русских когда он соприкоснулся с ним через Дягилева и русский балет. В те далекие времена когда он создавал кубизм воздействие африканского искусства затрагивало только его восприятие форм, его воображение оставалось совершенно испанским. Развитию испан- - 95- ского начала ритуальности и абстрактности на самом деле способствовала работа над портретом Гертруды Стайн. Она и тогда и всегда испытывала явную предрасположенность к элементарной абстракции. Она совсем никогда не интересовалась негритянской скульптурой. Она всегда говорит что эта скульптура ей вполне нравилась но что она не имеет отношения к европейцам, что ей не хватает наивности, что она очень древняя очень узкая очень изощренная, но ей не хватает изысканности египетской скульптуры в которую она уходит корнями. Она говорит что ей как американке нравится чтобы примитивное было более диким. Представленные тогда друг другу Гертрудой Стайн и ее братом Матисс и Пикассо стали дружить но были врагами. Теперь они ни то ни другое. В то время они были друзья и враги. Они обменялись картинами как было принято в те годы. Каждый художник выбирал у другого ту картину, которая вероятно представлялась, ему наиболее интересной. И Матисс и Пикассо выбрали друг у друга безусловно по самой неинтересной картине когда-либо написанной каждым. Позднее каждый использовал эту выбранную им картину как пример недостатков другого. Совершенно ясно что и в той и в другой выбранной картине достоинства каждого художника были не вполне очевидны. Отношения между пикасситами и матисситами обострились. А это, как вы понимаете, ведет нас на выставку независимых, где сами того не подозревая мы с приятельницей сидели под двумя - 96- картинами которые впервые выставили Дерена и Брака на публике законченными пикасситами и безусловно не матисситами. Тем временем естественно много что произошло. Матисс постоянно выставлялся в осеннем салоне и у независимых. У него появились последователи и довольно много. Пикассо, напротив, никогда за всю свою жизнь ни в каких салонах не выставлялся. Увидеть его картины тогда было можно действтельно только на рю де Флерюс. Можно сказать что он впервые выставлялся на публике в тот раз когда Дерен и Брак, находившиеся полностью под влиянием его последних работ, выставили свои работы. Тогда и у него появилось много последователей. Матисса раздражала крепнущая дружба между Пикассо и Гертрудой Стайн. Мадемуазель Гертруда, объяснял он, любит местный колорит и театральность. Не может быть чтобы человека ее круга связывала настоящая дружба с человеком наподобие Пикассо. Матисс все еще часто. приходил на рю де Флерюс, но искреннего общения между всеми ними уже не было. Это приблизительно в это время Гертруда Стайн и ее брат дали обед всем художникам чьи картины висели на стенах. Покойные и старые мастера конечно в нем не участвовали. Это на этом самом обеде Гертруда Стайн, как я уже говорила, обеспечила им всем счастье и обеспечила обеду успех усадив каждого художника лицом к его собственной картине. Никто из них этого не заметил, они просто испытывали по- - 97- нятное удовлетворение, и только тогда когда все уже расходились Матисс стоя к двери спиной и заглянув в комнату вдруг понял что с ними проделали. Матисс заявил что Гертруда Стайн потеряла интерес к его творчеству. Она ответила, вы не боретесь с самим собой а ведь до сих пор инстинктивно стремились вызвать враждебность в других чтобы побудить себя нападать. А теперь вам следуют. Так закончился тот разговор но началась одна важная часть Становления американцев. Эту мысль Гертруда Стайн положила в основу одного из наиболее для нее постоянных принципов различения типов людей. Приблизительно в это же время Матисс начал преподавать. Теперь он переехал с набережной Сен-Мишель где он жил с тех пор как женился на бульвар Инвалидов. В результате отделения церкви от государства которое только что произошло тогда во Франции во владении французского государства оказалось очень много церковных школ и другой церковной собственности. Многие из этих монастырей уже прекратили свое существование и очень многие их здания тогда пустовали. В том числе и совершенно замечательное здание на бульваре Инвалидов. Эти здания сдавались внаем очень дешево но без договора потому что определив их постоянное назначение французское государство собиралось выселять съемщиков без предупреждения. Следовательно это было идеальное жилье для художни- - 98- ков, там были сады и большие залы а с неудобными условиями аренды в данном случае можно было смириться. Итак Матиссы переехали и у Матисса вместо маленькой комнатушки появился для работы огромный зал, обоих мальчиков забрали домой и все они были безумно счастливы. Затем некоторые из тех кто уже стали его последователями спросили не захочет ли он их учить если класс устроят в том же доме где он живет. Он согласился и появилось ателье Матисса. Желающие были самых разных национальностей и поначалу Матисс пришел в ужас от их разнообразия и количества. Очень веселясь а также удивляясь он рассказывал что когда он спросил одну очень маленькую женщину в первом ряду что она хочет сказать своей живописью, что она ищет, она ответила, Monsieur, je cherche le neuf*. Он совершенно не понимал как они все сумели выучить французский тогда как он не знал ни одного из их языков. Кто-то заполучил эти сведения и высмеял школу в одном французском еженедельнике. Матисс был невероятно уязвлен. В статье задавали вопрос, а откуда приехали все эти люди, и отвечали, из Массачусетса. Матиссу было очень неприятно. Но несмотря на все это и несмотря на многочисленные разногласия школа процветала Были трудности. Один венгр захотел зарабатывать на жизнь позируя классу а в перерывах когда позирует кто-нибудь другой продолжать занятия живописью. * Месье, я ищу новое (искаж. фр.). Игра слов: lе neuf -- девятка. - 99- Некоторые молодые женщины возмутились, обнаженная модель на помосте это одно но когда она становится твоим соучеником это совсем другое. Еще одною венгра застали за поеданием хлеба для стирания карандашных рисунков который эти разнообразные ученики оставляли на мольбертах, и такое свидетельство крайней бедности и полного пренебрежения гигиеной произвело ужасающее впечатление на тонко организованные натуры американцев. Американцев было довольно много. Кто-то из этих самых американцев под предлогом бедности получал образование бесплатно а потом выяснилось что он купил маленького Матисса, маленького Сера и маленького Пикассо. Это было не только бесчестно, потому что многие хотели бы но не могли позволить себе иметь картину мастера и они за образование платили, но поскольку он к тому же купил Пикассо, это было еще и предательство. И потом то и дело кто-нибудь что-нибудь говорил Матиссу на таком ломаном французском что получалось совсем не то что он хотел сказать. Матисс очень сердился и несчастного приходилось учить правильно извиняться. Все ученики работали в таком напряжении что часто случались взрывы. Один начинал обвинять другого в давлении на мастера а потом были долгие сложные объяснения в ходе которых кто-то обычно должен был извиняться. Все было очень непросто потому что они сами руководили собой. Гертруда Стайн получала от всех этих сложностей колоссальное удовольствие. Матисс был большой мастер злословить и она тоже и они обожали друг с другом сплетничать. -100- В то время она начала всегда называть Матисса С М., сhег maitre*. Матисс совсем не редко захаживал на рю де Флерюс. Она рассказала ему свою любимую историю из жизни Запада, джентльмены, прошу без кровопролития. И как раз в то время Элен приготовила ему яичницу вместо омлета Три жизни перепечатали и теперь нужно было показать их издателю. Кто-то назвал Гертруде Стайн литературного агента в Нью-Йорке и она к нему обратилась. Из этого ничего не вышло. Тогда она стала обращаться к издателям непосредственно. Только Боббс-Меррил как будто проявил интерес а потом там сказали что они не возьмутся. Попытка найти издателя продолжалась еще некоторое, время а потом, не особенно огорчившись, она решила что сама себя напечатает. Это была вовсе не странная мысль, в Париже так делали многие. Кто-то сказал ей о нью-йоркской Графтон-Пресс, солидной фирме которая печатала специальные исторические сочинения если людям хотелось их напечатать. Договорились об условиях. Три жизни должны были напечатать и прислать корректуру. Однажды кто-то постучал в дверь и очень милый очень американского вида молодой человек спросил может ли он поговорить с мисс Стайн. Она сказала да, заходите. Он сказал, я из Графтон-Пресс. Да, сказала она Видите ли, сказал он в некотором замешательстве, у директора Графтон-Пресс возникло впечатление что может быть ваше знание английского. Но я американка, возмущен- * Уважаемый мэтр (фр.) -101- но сказала Гертруда Стайн. Да, да, сказал он, теперь я это прекрасно понимаю, но может быть вам мало приходилось писать. По-видимому, со смехом сказала она, у вас возникло впечатление что я недостаточно образована. Он покраснел, нет, что вы, сказал он, просто может быть вам мало приходилось писать. О да, сказала она, о да. Ну ничего страшного. Я напишу директору и вы тоже можете ему передать что все что написано в рукописи написано с тем чтобы быть так написанным и ему нужно только печатать а ответственность я беру на себя. Молодой человек откланялся. Потом когда на книгу откликнулись заинтересовавшиеся писатели и журналисты директор Графтон-Пресс прислал Гертруде Стайн очень незамысловатое письмо в котором признавался что он удивлен тем какой отклик получила книга но хотел бы добавить что видя результат он хочет сказать что очень доволен тем что его фирма все-таки напечатала книгу. Но письмо было уже после моего приезда в Париж. -102- -103- Часть четвертая. ГЕРТРУДА СТАЙН ДО ПРИЕЗДА В ПАРИЖ И опять я приехала в Париж и теперь я уже в числе завсегдатаев рю де Флерюс. Гертруда Стайн писала Становление американцев и только что начала править корректуру Трех жизней. Я помогала ей ее править. Гертруда Стайн родилась в Аллегани, Пенсильвания. Поскольку я ревностная калифорнийка а в Калифорнии прошла ее юность, я ее часто просила там и родиться, но она всегда продолжала упорно рождаться в Аллегани, Пенсильвания. Она уехала из этого Аллегани шести месяцев от роду и с тех пор ни разу его не видела, а теперь Аллегани больше нет потому что теперь это Питсбург. Тем не менее она обожала рождаться в Аллегани, Пенсильвания, когда во время войны нам постоянно оформляли пропуска для работы по содействию фронту и всегда сперва хотели узнать место рождения. Она говорила, что если бы, как я того хотела, она действительно родилась в Калифорнии, то она была бы лишена удовольствия видеть как разные французские чиновники пытаются написать Аллегани, Пенсильвания. Когда я только познакомилась с Гертрудой Стайн в Париже я часто удивлялась тому что у нее на столе никогда не увидишь французской книги хотя было очень много английских, не было даже французских газет. Неужели вы никогда не читаете по-французски, спросила я ее как спрашивали -105- многие другие. Нет, ответила она, понимаете, я чувствую глазами и мне все равно что за язык я слышу, я слышу не язык, я слышу ритмы и модуляции голоса, но глазами я вижу слова и предложения и для меня существует один язык и этот язык английский. Мне еще нравилось все эти годы быть окруженной людьми которые не знают английский. Так я оказывалась полнее наедине с моими глазами и моим английским. Не знаю, стал ли бы иначе английский целиком моим. И ведь никто из них не мог прочесть ни единого моего слова, они большей частью даже не знали что я пишу. Нет, мне нравится жить среди людей и быть совершенно одной со своим английским и самой, собой. Одна глава Становления американцев начинается словами: Я пишу для себя и для чужих. Она родилась в Аллегани, Пенсильвания, в очень добропорядочной буржуазной семье. Она всегда говорит что благодарна судьбе за то что родилась не в семье интеллектуалов, она терпеть не может как она ее называет, интеллектуальную публику. Было всегда довольно нелепо, что она, кто со всеми на свете накоротке, так что она их понимает, и они ее тоже, была всегда кумиром рафинированных. Но она всегда говорит, когда-нибудь они, кто угодно, вдруг поймут, что она им интересна, интересна она и интересно то что она пишет. И она всегда утешает себя тем что газетам интересно всегда Там всегда говорят, говорит она, что я пишу чудовищно но цитируют, и более того, цитируют правильно, а те кто говорят что я их кумир, те не -106- цитируют. В некоторые самые горькие минуты это бывало утешением. Мои предложения все-таки залезают им в печенки только они не понимают что они залезают, часто говорит она. Она родилась в Аллегани, штат Пенсильвания, в доме, в одном из домов-близнецов. Ее семья жила в одном, а семья брата ее отца в другом. Эти две семьи и есть семьи, описанные в Становлении американцев. Они уже лет восемь жили в этих домах когда родилась Гертруда Стайн. За год до ее рождения жены братьев, которые и прежде не очень ладили друг с другом, вообще перестали разговаривать. Мать Гертруды Стайн, маленькая добрая милая вспыльчивая женщина, как она описывает ее в Становлении американцев, наотрез отказалась впредь видеть свояченицу. Не знаю что именно но что-то произошло. Во всяком случае братья которые прежде были очень преуспевающими деловыми партнерами разорвали свое партнерство, один брат уехал в Нью-Йорк, где он и вслед за ним вся его семья сильно разбогатели, а другой брат, семья Гертруды Стайн, уехал в Европу. Сначала они поехали в Вену и жили там до тех пор пока Гертруде Стайн не исполнилось года три. Все что она помнит об этом это что когда ей однажды разрешили посидеть на уроках у братьев, учитель брата писывал тигриный оскал и ей сделалось приятно жутко. Еще что в книжке с картинками которую ей показывал один из ее братьев была история странствий Улисса который сидел на гнутых стульях когда он сидел. Еще она помнит что они играли -107- в саду и по этому саду часто прогуливался старый кайзер Франц-Иосиф а оркестр иногда играл австрийский национальный гимн и гимн ей нравился. Много лет она считала что кайзер это настоящее имя Франца-Иосифа и не могла смириться с тем что оно принадлежит кому-то еще. Они прожили в Вене три года, отец тем временем уехал по делам обратно в Америку, а потом они переехали в Париж. О Париже у Гертруды Стайн сохранились более яркие воспоминания. Она помнит маленький пансион куда отдали их со старшей сестрой и где в углу двора сидела маленькая девочка а другие маленькие девочки сказали к ней не подходить, она царапалась. Еще она помнит тарелку супа с французской булкой на завтрак и еще она помнит что на обед давали шпинат и баранину, она очень любила шпинат и не любила баранину и поэтому меняла баранину на шпинат у маленькой девочки сидевшей напротив. Еще она помнит, как все три ее старших брата приехали и приехали верхом к ним в пансион. Еще она помнит как с крыши их дома в Пасси спрыгнула черная кошка и мать испугалась а какой-то незнакомый человек ее спас. Они прожили год в Париже а затем вернулись в Америку. Старший брат Гертруды Стайн прелестно описывает последние дни когда они с матерью ходили по магазинам и покупали все что было душе угодно, шубы, шапки и рукавицы из нерпы на все семейство начиная с матери кончая младшей сестренкой Гертрудой Стайн, перчатки, десятки пар перчаток, прекрасные шляпы, костюмы для верховой езды, завершив покупки приобретением мик- -108- роскопа и полного комплекта знаменитой французской истории зоологии. Потом они сели на пароход и поплыли в Америку. Этот год в Париже произвел на Гертруду Стайн очень сильное впечатление. Когда мы с ней уехав в Англию и застигнутые там войной вернулись только в октябре, приехав в Париж в начале войны, в первый день когда мы вышли на улицу Гертруда Стайн сказала, странно, Париж совсем другой но такой знакомый и потом задумчиво, я понимаю, в чем дело, нет никого кроме французов (еще не было ни солдат, ни союзников), видно только детей в черных передничках, видно улицы, потому что на них никого нет, именно таким я помню Париж, когда мне было три года Мостовые пахнут как раньше (снова стали ездить на лошадях), этим хорошо запомнившимся мне запахом французских улиц и французских парков. Они поехали обратно в Америку и в Нью-Йорке нью-йоркское семейство попыталось помирить мать Гертруды Стайн со свояченицей но мать была непреклонна В связи с этим мне вспоминается мисс Этта Коун, дальняя балтиморская родственница Гертруды Стайн которая печатала Три жизни. Когда я познакомилась с ней во Флоренции она в приливе откровенности сказала что умеет простить но не забыть. Я же сказала что я умею забыть но не простить. Мать Гертруды Стайн была в таком случае явно не способна ни на то, ни на другое. Семейство поехало на запад в Калифорнию прежде недолго погостив в Балтиморе у ее деда, -109- того самого набожного старика которого она описывает в Становлении американцев, он жил в старом доме в Балтиморе в окружении множества симпатичных веселых человечков, ее дядюшек и тетушек. Гертруда Стайн будет вечно благодарна своей матери за то что она и не забывала и не прощала. Подумать только, говорит она, ведь если бы моя мать простила свояченицу а отец вошел в дело с дядей, мы бы жили и росли в Нью-Йорке, подумать только, говорит она, какой ужас. Мы были бы богатые, а не в разумных пределах бедные, но подумать только какой ужас вырасти в Нью-Йорке. Я как калифорнийка полностью разделяю эти чувства. Итак они сели в поезд и поехали в Калифорнию. Из этого путешествия Гертруда Стайн помнит только что на них с сестрой надели большие красивые австрийские красные фетровые шляпы с красивыми страусиными перьями, и на каком-то этапе путешествия сестра высунулась из окна и ее шляпу сдуло ветром. Отец позвонил в аварийный звонок, остановил поезд и подобрал шляпу к ужасу и изумлению пассажиров и проводника. Кроме этого она помнит только что у них была чудная корзинка с едой которую им дали в дорогу балтиморские тетушки и что в ней была замечательная индюшка. И что потом запасы еды пополнялись на каждой остановке в течение всего пути и это всегда было ужасно интересно. И еще что в одном месте в пустыне они видели индейцев и еще что в другом месте в пустыне их угостили странными на вкус персиками. -110- Когда они приехали в Калифорнию они пошли в апельсиновую рощу но апельсинов она не помнит, а помнит как собирала в отцовскую коробку для сигар чудесные маленькие лимончики. Медленно, на перекладных они добрались до Сан-Франциско и устроились в Окленде. Она помнит что эвкалипты казались высокими тонкими и первобытными а жизнь животного мира очень буйной. Но все это и многое другое, всю физическую жизнь тех лет она описала в истории семьи Гершланд из Становления американцев. А теперь важно рассказать о ее образовании. Ее отец который вывез детей в Европу дабы они могли воспользоваться преимуществами европейского образования теперь настаивал на том чтобы они забыли немецкий и французский дабы их американский английский был чист. Гертруда Стайн бойко болтала по-немецки а потом по-французски но не читала пока не стала читать по-английски. Зрение, как она сама говорит, было для нее важнее чем слух и ее единственным языком оказался тогда как всегда английский. С этого времени началась ее книжная жизнь. Она читала все печатное что попадалось ей под руку а ей много что попадалось под руку. Дома было несколько разрозненных романов, несколько книг путевых заметок, материнские подарочные издания Вордсворта, Скотта и других поэтов в хороших переплетах. Путь пилигрима Баниана, комментированное собрание Шекспира, Бернс, протоколы Конгресса, энциклопедии и так далее. Она прочитала все и по многу раз. Они с братьями ста- -111- ли покупать другие книги. Еще была местная бесплатная библиотека с их прекрасными собраниями литературы восемнадцатого и девятнадцатого веков. С семи лет, когда она проглотила Шекспира и до четырнадцати, когда она прочла Клариссу Гарлоу, Смоллета и так далее и беспокоилась что еще через несколько лет она прочтет все и ничего непрочитанного не останется, она непрерывно жила с английским языком. Она ужасно много прочла по истории, она часто смеется и говорит что она одна из тех немногих в своем поколении кто прочел от корки до корки Фридриха Великого, Карлайла и Конституционную историю Англии Леки и вместе с тем Чарльза Грандисона и самые длинные поэмы Вордсворта В сущности она читала и продолжает читать всегда. Она читает все и вся и даже теперь очень не любит когда ей мешают и самое главное сколько бы раз она ни читала книгу, пусть даже самую глупую, ни в коем случае нельзя смеяться и говорить, что будет дальше. Для нее она продолжает быть и была всегда реальностью. Театр она всегда любила меньше. Она говорит, что там все слишком быстро, ее смущает смешение зрения и слуха, а ее чувства никогда не поспевают за действием. Музыку она любила только в ранней юности. Ей трудно слушать музыку, у нее рассеивается внимание. Что конечно может показаться странным потому что ведь так часто говорилось что ее творчество обращено к слуху и подсознанию. На самом деле активную и важную роль у нее играют и участвуют в отборе именно зрение и ум. -112- Жизнь в Калифорнии подошла к концу когда Гертруде Стайн было лет семнадцать. Последние несколько лет были очень одинокие и проведены были в муках переходного возраста. После смерти сначала матери а потом отца они с сестрой и одним из братьев уехали из Калифорнии на восток. Они приехали в Балтимор и стали жить у родственников ее матери. Там у нее стало проходить чувство одиночества. Она часто рассказывала мне как странен был переход от довольно безысходной внутренней жизни нескольких предыдущих лет к веселой жизни ее тетушек и дядюшек. Потом когда она училась в Радклифе она описала это ощущение в самой первой написанной ею вещи. Не в самой первой написанной ею вещи. Она помнит, что до этого писала дважды. Один раз когда ей было лет восемь она попробовала написать шекспировскую драму и дошла до ремарки, придворные остроумно шутят. А дальше не смогла придумать ни одной остроумной шутки и бросила. Вторая и последняя запомнившаяся ей попытка была вероятно предпринята приблизительно в том же возрасте. Детям в школе задали описание. Она помнит что описывала закат и солнце у нее садилось в пещеру из облаков. Во всяком случае ее описание было в числе шести отобранных во всей школе описаний, которые должны были переписать на красивую пергаментную бумагу. Она начинала переписывать дважды а почерк у нее делался все хуже и хуже и тогда ей пришлось дать кому-то переписать за нее. Учительница сочла что это бесчестно. Сама она, насколько она помнит, так не считала. -113- Вообще почерк у нее всегда был ужасный и очень часто я могу его разобрать а она нет. Она никогда не могла и не хотела заниматься никакими изящными искусствами. Она никогда не знает как что-то, комната, наряд, сад или что-то еще будет выглядеть пока оно не готово. Она совсем не умеет рисовать. Она не чувствует соотношения между предметом и листом бумаги. Когда она училась на медицинском факультете на занятиях по анатомии нужно было рисовать и она так и не поняла делая зарисовки как рисуется выпуклая а как вогнутая поверхность. Она помнит что когда она была совсем маленькая ее учили рисовать и определили в класс. Детям сказали чтобы дома они взяли чашку с блюдцем и нарисовали и лучший рисунок получит приз, медаль из тисненой кожи, а на следующей неделе ту же самую медаль снова дадут за лучший рисунок. Гертруда Стайн пошла домой, рассказала об этом братьям и они поставили перед ней красивую чашку с блюдцем и каждый объяснял как ее рисовать. Но безуспешно. В конце концов кто-то из них нарисовал чашку вместо нее. Она принесла ее в класс и получила кожаную медаль. А по дороге домой она играла в какую-то игру и потеряла кожаную медаль. Класс рисования на этом закончился. Она говорит, что лучше не знать как делаются какие-то вещи если эти вещи служат для развлечения. Нужно иметь одно всепоглощающее занятие, а в остальном для полноты удовольствия нужно лишь созерцать результат. Так оно обязательно принесет больше радости тем кто хоть немного понимает каким образом это делается. -114- Она страстно привержена тому что французы называют métier* и она утверждает, что у человека может быть только одно métier и только один язык. Ее métier писать, а ее язык английский. Наблюдательность и построение создают творческое воображение, то есть при условии наличия творческого воображения. Вот чему она научила многих молодых писателей. Однажды когда Хемингуэй написал в каком-то своем рассказе что Гертруда Стайн всегда знает чем хороша та или другая картина Сезанна, она посмотрела на него и сказала, Хемингуэй, наблюдения еще не литература. Научившись у нее всему чему они могут, молодые часто обвиняют ее в непомерной гордыне. Она говорит, да, конечно. Она сознает что в английской литературе своего времени она единственная. Она всегда это знала и теперь она это говорит. Она прекрасно понимает основы творчества поэтому ее советы и критика неоценимы для всех ее друзей. Как часто я слышала как Пикассо, когда она что-то скажет о какой-то его картине и пояснит на примере того что она пытается делать сама, говорит гасоntez-moi се1а. Иными словами, расскажите мне об этом. Они даже сейчас подолгу беседуют наедине. Бок о бок, они сидят на двух низких стульчиках у него в мастерской наверху и Пикассо говорит, ехрliquez-moi се1а**. И они объясняют друг другу. Они говорят обо всем, о картинах, о собаках, о смерти, о несчастье. Потому что Пикассо * Ремесло (фр) ** Объясните мне (фр.) -115- испанец а жизнь это трагедия, горечь и несчастье. Часто Гертруда Стайн спускается ко мне и гово рит, Пабло меня убеждал что я не меньше несчастна чем он. Он утверждает, что не меньше и по не менее весомым причинам. А вы несчастны, спрашиваю я. Ну по моему виду, незаметно, правда, и она смеется. Он говорит, говорит она, что незаметно потому что я сильнее духом но по-моему нет, говорит она, нет, я не несчастна. И вот проведя зиму в Балтиморе и став более человеком и менее подростком и менее одинокой Гертруда Стайн поступила в Радклиф. Время в Радклифе прошло замечательно. Она входила в компанию гарвардских мужчин и радклифских женщин которые жили в очень тесном и интересном общении. Один из них, молодой философ и математик, занимавшийся психологическими исследованиями, оставил заметный след в ее жизни. Под руководством Мюнстерберга они вместе разработали ряд экспериментов по автоматическому письму. Результаты собственных экспериментов Гертруды Стайн которые она записала и которые напечатали в Гарвардском психологическом журнале были первым ее напечатанным сочинением. Его очень интересно читать потому что там уже виден метод письма, который будет позднее развит в Трех жизнях и Становлении американцев. Самую важную роль в радклифской жизни Гертруды Стайн играл Уильям Джеймс. Она жила в свое удовольствие и наслаждалась жизнью. Она была секретарем философского клуба и проводила вре- -116- мя с самыми разными людьми. Ей нравилось устраивать несерьезные опросы и так же нравилось отвечать самой. Ей все нравилось. Но действительно незабываемое впечатление от Радклифа у нее осталось благодаря Уильяму Джеймсу. Довольно странно что тогда она совсем не интересовалась Генри Джеймсом перед которым сейчас она испытывает глубочайшее восхищение и которого она совершенно определенно считает своим предшественником потому что он был единственный писатель девятнадцатого века ощутивший потому что он был американец методу двадцатого. Гертруда Стайн всегда говорит об Америке как о самой старой сейчас в мире стране потому что методами ведения гражданской войны и последующими экономическими концепциями Америка создала двадцатый век, а поскольку все остальные страны сейчас живут или начинают жить в двадцатом веке то Америка которая начала создавать двадцатый век в шестидесятых годах девятнадцатого сейчас самая старая в мире страна Точно так же она утверждает что Генри Джеймс первый в литературе нашел пути к литературным методам двадцатого века. Но как ни странно весь период своего взросления она не читала его и совершенно им не интересовалась. Но как она часто говорит, для человека всегда естественно отторжение от родителей и влечение к прародителям. Родители слишком близко, они мешают, нужно одиночество. Так что может быть вот почему Гертруда Стайн читает Генри Джеймса только совсем недавно. -117- Уильям Джеймс ее восхищал. Его личность и преподавание и привычка шутить с самим собой и со студентами, все ей нравилось. Держите ум открытым, говорил он, а когда кто-нибудь возражал, профессор Джеймс, но ведь то что я говорю, это правда. Да, отвечал Джеймс, жалкая правда. У Гертруды Стайн никогда не было подсознательных реакций и испытуемым для автоматического письма она тоже оказалась неподходящим. На психологическом семинаре который по особой просьбе Уильяма Джеймса посещала Гертруда Стайн хотя она училась уже на последнем курсе, один студент проводил эксперименты по подсознательному внушению. Свой доклад о результатах эксперимента он начал с того что сказал что один из испытуемых не дал решительно никаких результатов, а поскольку это сильно ухудшило общий результат и сделало заключительную часть его эксперимента недействительной, он хотел бы чтобы ему позволили исключить эти показания. Чьи это показания, спросил Джеймс. Мисс Стайн, ответил студент. А, сказал Джеймс, если мисс Стайн никак не реагировала то я бы сказал что не реагировать так же естественно как и реагировать и ее резюме безусловно нельзя исключать. Был чудесный весенний день, Гертруда Стайн каждый вечер ходила в оперу и днем тоже ходила в оперу а было время выпускных экзаменов и был экзамен по курсу Уильяма Джеймса. Она села перед экзаменационным листом и просто не смогла. Дорогой профессор Джеймс, написала она на верху листа, извините пожалуйста, но у меня действи- -118- тельно сегодня настроение совершенно не для экзамена по философии, и ушла. На следующий день она получила открытку от Уильяма Джеймса, в которой говорилось, дорогая мисс Стайн, я прекрасно понимаю какое у вас настроение у меня самого оно часто бывает такое. И ниже он поставил ей высший бал на всем курсе. Когда Гертруда Стайн заканчивала последний курс в Радклифе Уильям Джеймс однажды спросил ее чем она собирается заниматься. Она ответила что совершенно себе не представляет. Ну, сказал он, вам нужно заниматься или философией или психологией. А для философии нужна высшая математика но я никогда не замечал, чтобы она вас интересовала. А для психологии нужно медицинское образование, медицинское образование открывает все двери, как говорил мне Оливер Уэнделл Холмс а я говорю вам. Гертруда Стайн интересовалась и химией и биологией так что медицинский факультет не представлял сложностей. Сложностей не было не считая того что Гертруда Стайн сдала только половину вступительных экзаменов в Радклиф потому что никогда не собиралась сдавать на диплом. Тем не менее ценой большого напряжения и вынужденных занятий с репетиторами Гертруда Стайн поступила на медицинский факультет университета Джона Хопкинса. Несколько лет спустя когда знакомство Гертруды Стайн и ее брата с Матиссом и Пикассо только начиналось Уильям Джеймс приехал в Париж и они встретились. Она пришла к нему в гостиницу. Его чрезвычайно заинтересовало все что она -119- делала и ее писательство и картины о которых она рассказывала. Они пошли к ней их смотреть. Он посмотрел и ахнул, я же говорил вам, сказал он, я всегда говорил что ум нужно держать открытым. Года два всего тому назад произошла очень странная история. Гертруда Стайн получила письмо от какого-то человека из Бостона. По грифу письма было понятно что оно из юридической фирмы. В письме он писал что занимаясь в Гарвардской библиотеке он недавно узнал о том что Гарвардской библиотеке передана в дар библиотека Уильяма Джеймса. Среди этих книг был экземпляр Трех жизней надписанный и присланный Джеймсу Гертрудой Стайн. Также на полях книги были заметки сделанные по-видимому Уильямом Джеймсом при чтении книги. Далее человек писал что эти заметки очень возможно очень заинтересуют Гертруду Стайн и предлагал переписать их если она изъявит такое желание поскольку книгу он присвоил, иначе говоря взял себе и теперь считает своей. Мы очень растерялись и не знали как поступить. В конце концов ему написали короткое письмо в котором говорилось что Гертруда Стайн хотела бы получить заметки Уильяма Джеймса. В ответ пришла рукопись самого этого человека о которой он просил Гертруду Стайн сообщить ему свое мнение. Совершенно не зная как ей поступить Гертруда Стайн не поступила никак. Сдав вступительные экзамены она стала жить в Балтиморе и учиться на медицинском факультете. У нее была служанка по имени Лина и именно повесть ее жизни Гертруда Стайн потом написала как первую повесть Трех жизней. -120- Первые два курса на медицинском факультете было неплохо. Были только лабораторные и Гертруда Стайн незамедлительно занялась исследовательской работой у Луэлина Баркера. Она начала изучение всех мозговых каналов, начальный этап сравнительного изучения. Потом все это вошло в книгу Луэлина Баркера. Она была в восторге от доктора Молла, профессора анатомии, своего научного руководителя. Она всегда вспоминает его ответ студенту или студентке когда он или она начинали в чем-то оправдываться. Он задумчиво смотрел на них и говорил, да, вы совсем как наша кухарка. Причина всегда найдется. Она никогда не подаст еду к столу горячей. Летом она конечно не может потому что слишком жарко а зимой она конечно не может потому что слишком холодно, да, причина всегда найдется. Доктор Молл верил в то что у каждого вырабатывается своя техника. Еще он заметил, никто никого ничему не учит, поначалу у каждого студента скальпель тупой а затем у каждого студента скальпель острый и никто никого ничему не учил. Эти первые два курса на медицинском факультете Гертруде Стайн вполне понравились. Ей всегда нравилось иметь много знакомых и быть замешанной во многих историях а занятия не то чтобы безумно увлекли но и не очень тяготили ее и кроме того в Балтиморе была масса симпатичных родственников а это ей тоже нравилось. Последние два курса на медицинском факультете она изнывала от скуки, от явной и откровенной скуки. Студенческая жизнь была полна интриг и борьбы, -121- это ей нравилось, но теория и практика медицины совершенно не интересовали ее. Всем ее преподавателям было прекрасно известно что она изнывает от скуки но научными занятиями на первых двух курсах она создала себе репутацию и поэтому ей ставили все положенные зачеты а приближался конец последнего курса. В то время она по очереди с другими студентами принимала роды и вот тогда-то и обратила внимание на негритянок и на места которые вспомнила потом в Меланкте Герберт, второй повести Трех жизней, той повести вести с которой началась ее новаторская работа Как она сама о себе говорит, она очень инертна и если уж она завелась ей не остановиться пока она не заведется от чего-то еще. С приближением выпускных экзаменов некоторые преподаватели начинали сердиться. Светила вроде Хэлстеда, Ослера и другие наслышанные о ее способностях к самостоятельной научной работе сводили экзамен по медицине к чистой формальности и ставили ей проходной балл. Но другие были не столь любезны. Гертруда Стайн всегда смеялась и это сбивало с толку. Они задавали вопросы хотя, как она говорила друзьям, было глупо с их стороны спрашивать ее когда было столько готовых и желающих отвечать. Тем не менее время от времени они все-таки задавали вопросы и что же ей было делать, говорит она, она не знала ответов а они не верили что она их не знает, они полагали что она не отвечает потому что считает преподавателей недостойными ответа. Положение было сложное, говорит она, не могла же она извиняться и -122- объяснять что она не может запомнить то что не может забыть даже самый плохой студент-медик, настолько ей это скучно. Один преподаватель сказал что хотя все светила согласны поставить ей проходной балл он намерен ее проучить и он отказался поставить ей проходной балл так что диплом она получить не смогла. На медицинском факультете были большие волнения. Ее очень близкая подруга Марион Уокер умоляла ее, Гертруда, вспомни о деле женщин, а Гертруда Стайн ответила, ты не знаешь что такое скука. Проваливший ее преподаватель попросил ее к нему прийти. Она пришла. Он сказал, мисс Стайн, вам нужно только позаниматься на летних курсах и осенью вы конечно получите диплом. Что вы, сказала Гертруда Стайн, вы не представляете себе как я вам благодарна. Я настолько инертна и настолько неинициативна что очень возможно что если бы вы не помешали мне получить диплом я бы занялась, ну, если не практической медициной то во всяком случае патологической психологией, а вы не знаете как я не люблю патологическую психологию и какую скуку на меня нагоняет всякая медицина. Преподаватель был совершенно ошеломлен и медицинское образование Гертруды Стайн на этом закончилось. Она всегда говорит что она не любит ненормальное, оно слишком очевидно. Она говорит, что нормальное намного проще сложнее и интереснее. Всего несколько лет тому назад Марион Уокер, давняя приятельница Гертруды Стайн приезжала -123- к ней в Билиньен где мы проводили лето. Они с Гертрудой Стайн не виделись и не переписывались с тех самых давних пор но так же любили друг друга и так же сильно расходились относительно дела женщин. Вообще, объясняла Гертруда Стайн Марион Уокер, она ничего не имеет против дела женщин равно как против любого другого дела только это как-то не ее дело. В годы учебы в Радклифе и в университете Джона Хопкинса она часто проводила лето в Европе. Последние несколько лет ее брат жил во Флоренции и теперь когда со всякой медициной было покончено она приехала к нему во Флоренцию а потом они поселились на зиму в Лондоне. Они поселились в меблированных комнатах в Лондоне и поселились не без удобств. Через Берензонов, Бертрана Рассела, Цангвилов у них появились знакомые а еще был Уиллиард, Джозеф Флинт, который написал Бродяжничество с бродягой и был знаток лондонских пивных, но Гертруде Стайн было довольно скучно. Она стала проводить все свои дни в Британском музее читая елизаветинцев. К ней вернулась давняя любовь к Шекспиру и елизаветинцам, и ее захватало чтение елизаветинской прозы, особенно прозы Грина. У нее были маленькие тетрадки исписанные фразами которые нравились ей так же как они ей нравились в детстве. В остальное время она бродила по лондонским улицам и находила их бесконечно мрачными и унылыми. Она никак не могла до конца избавиться от этого впечатления от Лондона и ей никогда не хотелось туда возвращаться но в девятьсот двенадцатом году она поехала к издателю -124- Джону Лейну, и тогда, ведя очень приятную жизнь и ходя в гости к очень приятным и веселым людям она позабыла давнее впечатление и очень полюбила Лондон. Она всегда говорила что после первого раза Лондон казался сплошным Диккенсом, а ее всегда пугал Диккенс. Как она говорит напугать ее может что угодно и Лондон где был сплошной Диккенс конечно же ее напугал. Были и какие-то радости, была проза Грина, и тогда же она открыла романы Энтони Троллопа, для нее самого великого из викторианцев. Тогда она собрала полное собрание его сочинений, а некоторые было трудно достать и они были только в. издании Таухица и это об этом собрании говорит Роберт Коутс когда он рассказывает как Гертруда Стайн давала читать книги молодым писателям Еще она купила много мемуаров восемнадцатого века в том числе записки Криви и Уолпола и это их она давала Бревигу Имсу когда он писал, как она считает, прекрасное жизнеописание Чаттертона. Она читает книги но не дрожит над ними, ей безразличны издание и оформление лишь бы печать была не очень мелкая но даже печать волнует ее не слишком. И это в то же самое время она перестала, как она говорит, бояться что дальше читать будет нечего, она поняла, сказала она, что так или иначе она всегда что-нибудь да найдет. Но от мрачности Лондона и женщин-алкоголичек и детей-алкоголиков и от этой подавленности и одиночества на нее опять навалилась вся тоска ее ранней юности и однажды она сказала что -125- провела в Америке. Тем временем ее брат тоже уехал из Лондона и поехал в Париж и она потом приехала к нему. Она сразу же начала писать. Она написала короткий роман. Странно, что об этом коротком романе она совершенно не вспоминала долгие годы. Она помнила как немного позднее она стала писать Три жизни но это первое ее сочинение было совершенно забыто, она никогда мне о нем не рассказывала, даже когда я только познакомилась с ней. Наверное она забыла о нем почти сразу же. Этой весной буквально за два дня до нашего отъезда за город она искала часть рукописи Становления американцев которую хотела показать Бернару Фаю и наткнулась на две тщательно исписанные тетради этого совершенно забытого первого романа Она очень смутилась и растерялась, на самом деле не хотела его читать. В тот вечер в гостях сидел Луис Бромфильд и она отдала ему рукопись и сказала, прочтите. -126- -127- Часть пятая. 1907 -- 1914 И вот началась жизнь в Париже, а в Париж ведут все дороги и поэтому мы все теперь там, и можно начать рассказывать что было когда уже была я. Когда я только приехала в Париж то сначала я жила с приятельницей в маленькой гостинице на бульваре Сен-Мишель, потом мы сняли небольшую вартиру на рю Нотр Дам де Шам а потом приятельница уехала обратно в Калифорнию а я переселилась к Гертруде Стайн на рю де Флерюс. Прежде я бывала на рю де Флерюс каждую неделю в субботу вечером а теперь я много бывала там и в другое время. Я помогала Гертруде Стайн читать корректуру Трех жизней а потом стала перепечатывать Становление американцев. Плохая маленькая французская портативная машинка оказалась слишком хлипкой для печатания такой большой книги и мы купили большой внушительный Смит Премьер который поначалу выглядел в ателье ужасно нелепо но мы все быстро к нему привыкли и он был у нас до тех пор пока я не купила американскую портативную машинку, короче говоря до послевоенных времен. Первой женой гения с которой мне нужно было сидеть как я уже говорила была Фернанда. Гении приходили и беседовали с Гертрудой Стайн а жены сидели со мной. Какой бесконечной перспективой развертываются они сквозь годы. Я нача- -129- ла с Фернанды а потом были мадам Матисс и Марсель Брак и Ева Пикассо и Бриджит Гибб и Хэдли и Полина Хемингуэй и миссис Имс и эта самая миссис Форд Мэддокс Форд и бесконечные другие, гении, почти гении и неудавшиеся гении, и все с женами, я сидела и говорила с ними со всеми-всеми женами а потом, потом я тоже сидела и говорила со всеми. Но начала я с Фернанды. Я тоже поехала в Каса Риччи во Фьезоле вместе с Гертрудой Стайн и ее братом. Как хорошо я помню то первое лето которое я жила с ними. Мы делали прелестные вещи. Мы с Гертрудой Стайн брали во Фьезоле кабриолет, по-моему он был единственный, и на этом старом кабриолете проезжали всю дорогу до Сиены. Однажды Гертруда Стайн с приятельницей прошли ее пешком но я в те жаркие итальянские дни предпочитала кабриолет. Это была прелестная прогулка. В другой раз мы ездили в Рим и привезли очень красивую черную тарелку эпохи Возрождения. Маддалена, старая итальянская кухарка, однажды утром поднялась в спальню Гертруды Стайн чтобы принести горячей воды для ванной. У Гертруды Стайн была икота. Неужели синьора не может перестать, обеспокоенно спросила Маддалена. Нет, ответила Гертруда Стайн в перерыве между иканиями. Маддалена грустно качая головой ушла. Через минуту раздался ужасный грохот. Маддалена взлетела по лестнице, синьора, о синьора, сказала она, я так огорчилась из-за того что у синьоры икота что разбила красивую черную тарелку которую синьора так осторожно везла из Рима. Гертруда Стайн выругалась, у -130- нее есть удручающая привычка ругаться когда происходит что-нибудь неожиданное и она всегда говорит что научилась этому в юности в Калифорнии и тогда мне как убежденной калифорнийке уже сказать нечего. Она выругалась и икота прекратилась. Лицо Маддалены расплылось в улыбке. Ох уж эта синьорина, сказала она, она перестала икать. О нет, я не разбила черную тарелку я просто устроила грохот и сказала что тарелка разбилась чтобы синьора перестала икать. Гертруда Стайн ужасно кротко относится к тому когда разбивают даже самые милые ее сердцу предметы, это я, к сожалению, обычно разбиваю. Не она, не прислуга и не собака, но прислуга ведь никогда до них не дотрагивается, это я вытираю с них пыль и увы иногда нечаянно их разбиваю. Я всегда прошу ее сначала дать мне их склеить у мастера а потом я говорю что разбилось, она всегда отвечает что от склеенной вещи радости никакой, ну хорошо, склеивайте, ее склеивают и убирают прочь. Она любит предметы которые бьются, и дешевые и дорогие предметы, цыплят из бакалейной лавки и ярмарочных голубей, один кстати разбился сегодня утром, на этот раз разбила не я, она все их любит и все помнит но она понимает что рано или поздно они разобьются и она говорит что как и книги всегда найдутся другие. Но для меня это не утешение. Она говорит что любит те которые есть и любит новые за прелесть новизны. То же она всегда говорит о молодых художниках, обо всем, а как только все понимают что это хорошо прелесть новизны проходит. И, со вздохом -131- добавляет Пикассо, даже когда все понимают что это хорошо по-настоящему оно нравится только тем кому нравилось тогда когда мало кто понимал что это хорошо. Тем летом мне все-таки пришлось совершить одну прогулку в зной. Гертруда Стайн утверждала, что в Ассизи можно только идти пешком. У нее трое любимых святых, святой Игнатий Лойола, святая Тереза Авильская и святой Франциск. У меня же, увы, лишь один любимый святой, святой Антоний Падуанский, ведь это он помогает находить потерянные вещи, а как однажды сказал про меня старший брат Гертруды Стайн, будь я генералом, я никогда бы не потеряла свою генеральскую честь а просто положила бы ее не на место. Святой Антоний помогает мне ее находить. В каждой церкви где я бываю я опускаю в его копилку изрядные деньги. Поначалу Гертруда Стайн возражала против такой расточительности, но теперь она понимает что иначе нельзя и если меня с нею нет она жертвует святому Антонию вместо меня. Стоял очень жаркий итальянский день и мы вышли как обычно около полудня, у Гертруды Стайн это было любимое время прогулок, оно ведь самое жаркое, и к тому же святой Франциск вероятно чаще всего ходил этой дорогой в такое время потому что он ходил этой дорогой во всякое время. Мы шли из Перуджии по знойной долине. Я постепенно раздевалась, тогда на себя надевали гораздо больше одежды чем теперь, я даже, что в те времена было совершенно не принято, сняла чулки но все равно проронила слезу-другую прежде чем мы дошли а мы дошли. Гертруда Стайн -132- очень любила Ассизи по двум причинам, из-за святого Франциска и красоты его города и из-за того что по ассизиским холмам старушки водили не коз а маленьких черных свинок. Маленькую черную свинку всегда украшала красная ленточка. Гертруда Стайн всегда любила свинок и говорила что в старости будет бродить по ассизским холмам с маленькой черной свинкой. Теперь она бродит по энским холмам с собаками, большой белой и маленькой черной, так что по-моему все сбылось. Ей всегда нравились свиньи и поэтому Пикассо нарисовал для нее и ей подарил несколько прелестных рисунков с изображением блудного сына в стаде свиней. И один очаровательный этюд, где только свиньи. И в это же приблизительно время он сделал для нее наиминиатюрнейшее украшение для потолка на миниатюрной деревянной панели, это был hommage a Gertrude* с изображением женщин и ангелов несущих плоды и трубящих в рога. Многие годы оно крепилось к потолку и висело у нее над кроватью. Только после войны его повесили на стену. Но вернемся к началу моей жизни в Париже. Она строилась вокруг рю де Флерюс 27 и субботних вечеров и была похожа на медленно поворачивающийся калейдоскоп. Чего только ни было в те далекие времена. Всякое было. Когда, как я уже говорила, я стала постоянной * Дар Гертруде (фр.) -133- гостьей на рю де Флерюс, Пикассо, Пабло и Фернанда, опять жили вместе. Тем летом они опять ездили в Испанию и он приехал с испанскими пейзажами и можно сказать что эти пейзажи, два по-прежнему на рю де Флерюс а третий в Москве в собрании Щукина которое теперь государственное, были началом кубизма. Влияния африканской скульптуры в них не было. Совершенно очевидно было сильное влияние Сезанна, особенно влияние поздних акварелей Сезанна, этого рассечения неба на объемы а не на кубы. Но главное, в главном решение домов было испанским, а значит в главном Пикассо. В этих картинах он впервые подчеркнул манеру строительства в испанских деревнях, когда очертания домов не повторяют а прорезают и взрезают пейзаж, сливаются с пейзажем прорезая пейзаж. Это был принцип камуфляжа орудий и кораблей во время войны. В первый год войны Пикассо, Ева с которой он тогда жил, Гертруда Стайн и я шли холодным зимним вечером по бульвару Распай. В мире нет ничего холоднее бульвара Распай холодным зимним вечером, у нас это называлось отступление от Москвы. Вдруг в конце бульвара появилась большая пушка, первая раскрашенная, вернее закамуфлированная пушка которую мы все видели. Пабло остановился, он был зачарован. C'est nous qui avons fait ça, сказал он, это создали мы. И он был прав, это создал он. К этому пришли от Сезанна через него. Его дальновидность была оправданна. Но вернемся к трем пейзажам. Когда их только повесили на стену никому естественно не по- -134- понравилось. А они с Фернандой фотографировали некоторые деревни которые он писал и он подарил фотографии Гертруде Стайн. Когда говорили что несколько кубов изображенных на пейзажах ни на что кроме клубов не похожи, Гертруда Стайн смеялась и отвечала, если бы вам не нравилась чрезмерная реалистичность этих пейзажей, ваше недовольство было бы отчасти оправдано. И она показывала фотографии, и картины в самом деле как она правильно говорила, можно было бы назвать слишком фотографичной копией натуры. Много лет спустя Элиот Пол в Транзишн по совету Гертруды Стайн напечатал репродукцию картины Пикассо и фотографию деревни на одной странице и это было необычайно интересно. Иначе говоря это действительно было начало кубизма. И цвет был типично испанский, серебристо-бледно-желтый с едва уловимым зеленоватым оттенком, такой позднее знакомый цвет кубистических картин Пикассо а также его последователей. Гертруда Стайн всегда говорит что кубизм это чисто испанское измышление и кубистами могут быть только испанцы и что настоящий кубизм это только у Пикассо и Хуана Гриса. Пикассо его создал а Хуан Грис наполнил его своей ясностью и своей экзальтацией. Чтобы это понять нужно только прочесть Жизнь и смерть Хуана Гриса Гертруды Стайн, написанную на смерть одного из двух ее самых любимых друзей, Пикассо и Хуана Гриса, испанцев. Она всегда говорит что испанец понятен американцу. Что это единственные два западные на- -135- рода способные воплотить абстракцию. Что у американцев она выражается отвлеченностью и литературы и техники, а в Испании ритуалом да таким абстрактным что он связывается лишь с ритуалом. Никогда не забуду как Пикассо с отвращением сказал об одних немцах которые сказали что любят корриду, еще бы, сказал он сердито, они любят кровь. Для испанца это не кровь, это ритуал. Американцы, говорит Гертруда Стайн, похожи на испанцев, они абстрактны и жестоки. Они не грубы они жестоки. У них нет такой тесной связи с землей как у большинства европейцев. Их материализм это не материализм существования, обладания, а материализм действия и абстракции. И поэтому кубизм испанский. Нас очень поразило когда мы с Гертрудой Стайн впервые поехали в Испанию а это было приблизительно через год после начала кубизма, насколько естественно кубизм создается в Испании. В барселонских лавках вместо открыток продавались маленькие квадратные рамки и вовнутрь, совершенно по принципу кубистических картин, были вставлены сигара, настоящая, трубка, маленький носовой платок или еще какая-нибудь вещица, а наружу они извлекались с помощью вырезанного из бумаги изображения другого предмета. Это примета современности которая в Испании существует уже много веков. В своих ранних кубистических картинах Пикассо как и Хуан Грис пользовался печатными литерами чтобы добиться соотнесенности живописной поверхности с чем-нибудь жестким, и этим жестким была печатная литера. Со временем они -136- стали писать буквы от руки а не пользоваться печатными литерами и все потерялось, только Хуан Грис умел написать печатную букву с такой напряженностью что она все равно создавала жесткий контраст. И вот так постепенно рождался кубизм но он родился. Это в те времена дружба между Браком и Пикассо сделалась более близкой. Это в те времена Хуан Грис, неотесанный и весьма экспансивный юноша, приехал из Мадрида в Париж и стал называть Пикассо cher maitre к большому раздражению Пикассо. Это поэтому Пикассо говорил Браку cher maitre, пуская шутку дальше, а к сожалению некоторые глупые люди поняли эту шутку в том смысле что Пикассо чтил в Браке учителя. Но я опять слишком забегаю вперед по сравнению с теми давними парижскими временами когда я только познакомилась с Фернандой и Пабло. Так значит в те времена были написаны только те три пейзажа и он начинал писать головы как бы высеченные из отдельных плоскостей, а еще вытянутые буханки хлеба. В то время Матисс, школа все продолжала работать, действительно начинал становиться весьма известным, настолько что, к всеобщему большому волнению, Бернхайм-младший, очень все-таки буржуазная фирма, предложил ему контракт на покупку всех его работ по очень приличной цене. Это был волнующий момент. Это происходило благодаря влиянию человека но имени Фенеон. Il est tre fin *, сказал Матисс, * Он очень тонкий человек (фр.). -137- очень потрясенный Фенеоном. Фенеон был журналист, французский журналист который придумывал так называемый feuilleton en deux lignes, иначе говоря стал первым забивать новости дня в две строки. Он был похож на офранцуженного дядюшку Сэма с карикатуры и изображался стоящим на фоне занавеса на одной из картин цирковой серии Тулуз-Лотрека. И теперь, когда как и зачем я не знаю, Бернхаймы взяли к себе Фенеона, они собирались связать свое имя с художниками нового поколения. Что-то произошло, во всяком случае контракт действовал недолго, но имущественное положение Матисса тем не менее изменилось. Теперь оно было прочным. Он купил дом и участок в Кламаре и начал туда перебираться. Можно я опишу дом каким я его увидела. Этот дом в Кламаре был очень удобный, ванная, которой вследствие длительного общения с американцами семейство Матиссов придавало очень большое значение хотя нужно отметить, что они и до и после всегда отличались скрупулезной аккуратностью и чистоплотностью, разумеется была на первом этаже рядом со столовой. Но так было неплохо и было и остается принято у французов, во французских домах. Тем что ванную устраивали на первом этаже ей придавали большую интимность. Недавно мы осмотрели новый дом который строит Брак и ванная снова была внизу, на этот раз под гостиной. Когда мы спросили, а все-таки почему, они ответили потому что так она ближе к печи а значит будет теплее. -138- Участок в Кламаре был большой а сад, как Матисс его называл то ли с гордостью то ли с досадой, был un petit Luxembourg*. Еще там была стеклянная цветочная оранжерея. Потом они посадили в ней бегонии которые делались все меньше и меньше. Дальше была сирень а еще дальше разборный павильон. Мадам Матисс с наивной беспечностью каждый день ездила на нее смотреть и рвать цветы а такси просила подождать. В те времена только миллионеры просили такси подождать и то очень редко. Они переехали и очень удобно устроились и скоро огромная мастерская заполнилась огромными статуями и огромными картинами. Это был тот самый период Матисса. Так же скоро Кламар показался Матиссу настолько прекрасным что он не мог туда возвращаться как домой а ведь он уезжал в Париж каждый день на свой час наброска с обнаженной натуры, что он от начала вещей делал каждый день всю жизнь после полудня. Школы у него больше не было, правительство забрало старый монастырь под лицей и школа закончилась. У Матиссов начинались тогда времена большого процветания. Они съездили в Алжир и съездили в Танжер а их преданные немецкие ученики подарили им рейнские вина и очень красивую черную собаку-ищейку, первую собаку этой породы которую мы все видели. А потом у Матисса была грандиозная выставка картин в Берлине. Как я хорошо помню один ве- * Маленький Люксембургский сад (фр.). -139- сенний день, это был чудный день и мы должны были обедать у Маттисов в Кламаре. Когда мы приехали они все стояли вокруг огромного ящика со снятой крышкой. Мы тоже подошли посмотреть и увидели в ящике небывалых размеров лавровый венок перевитый красивой красной лентой. Матисс показал Гертруде Стайн карточку которую он с него снял. Там было написано, Анри Матиссу, триумфатору Берлинского сражения, и стояла подпись, Томас Уиттемор. Томас Уиттемор был бостонский археолог и профессор Туфтс Колледжа, большой поклонник Матисса, и это было его подношение. Но я же пока не умер, сказал все еще скорее удрученный Матисс. Мадам Матисс, оправившись от потрясения, сказала, а смотри, Анри, и наклонившись оторвала листок и попробовала его, это же настоящий лавр, подумай как он хорош будет в супе. А лента, сказала она просияв еще больше, это прекрасная лента для волос и ее будет долго носить Марго. Матиссы жили в Кламаре приблизительно до войны. Все это время они все реже и реже виделись с Гертрудой Стайн. Потом когда началась война они приходили часто. Им было одиноко и тревожно, семья Матисса в Сен-Кантене, на севере, была под немцами а его брат был заложником. Это мадам Матисс научила меня вязать шерстяные перчатки. Она вязала их удивительно аккуратно и быстро и я тоже так научилась. Потом Матисс переехал в Ниццу и так или иначе хотя Матиссы и Гертруда Стайн продолжают быть в прекрасных дружеских отношениях друг с другом, они совсем не видятся друг с другом. -140- Среди посетителей субботних вечеров в те давние времена было много венгров, изрядное число немцев, немало людей смешанной национальности, очень редко попадались американцы и почти не попадалось англичан. Англичане начались позже, а с ними появились аристократы всех стран и даже царственные особы. Из немцев в те давние времена приходил в том числе Паскин. Он был в то время стройный и ослепительно красивый, он уже приобрел широкую известность как рисовальщик аккуратных маленьких карикатур в Симплициссимусе, самой смешной немецкой юмористической газете. Другие немцы рассказывали о нем странные вещи. Что он воспитывался в доме терпимости что он сын неизвестного, возможно королевского происхождения, и тому подобное. Они с Гертрудой Стайн не виделись с тех самых давних времен но несколько лет тому назад они встретились на вернисаже молодого голландского художника Кристиана Тонни который когда-то был учеником Паскина и которым теперь интересовалась Гертруда Стайн. Они обрадовались встрече и долго проговорили друг с другом. Паскин был гораздо занятней чем другие немцы хотя так не вполне можно говорить потому что был Уде. Уде точно был благородных кровей, он был не белокурый немец, он был стройный довольно высокий с темными волосами, возвышенным лбом и великолепным быстрым умом. Когда он только приехал в Париж он обошел все антикварные и -141- комиссионные магазины высматривая чем бы ему разжиться. Он разжился несильно, разжился одним якобы Энгром, разжился несколькими очень ранними картинами Пикассо но может быть он разжился и чем-то еще. Во всяком случае когда началась война стали думать что он был супершпион и состоял в германском штабе. По слухам его видели около французского военного министерства после объявления войны, у них с приятелем совершенно точно была дача очень близко от того места где потом проходил Гинденбургский фронт. Но во всяком случае он был очень милый и очень занятный. Это он первый стал продавать картины таможенника Руссо. Он держал что-то вроде закрытого художественного магазина. Это туда к нему приходили Брак и Пикассо в своей самой новой и грубой одежде и в своих лучших традициях в духе цирка Медрано наперебой представляли ему друг друга и просили друг друга представить ему друг друга Уде часто приходил на субботние вечера в сопровождении очень высоких красивых светловолосых молодых людей которые щелкали каблуками и кланялись а потом весь вечер чинно стояли навытяжку. Они создавали очень эффектный фон остальному собранию. Я помню вечер когда сын великого ученого Бреаля и его очень занятная умная жена привели испанского гитариста который хотел прийти сыграть. Фоном были Уде и его телохранитель и получился очень веселый вечер, гитарист играл, и был Маноло. Это был единственный раз когда я видела скульптора Маноло, к тому -142- времени легендарную личность в Париже. Пикассо так разошелся что станцевал не слишком приличный южноиспанский танец, брат Гертруды Стайн исполнил танец умирающего лебедя Айседоры, было очень весело, Фернанда и Пикассо заспорили о Фредерике Ловком Кролике и апачах. Фернанда утверждала что апачи лучше художников и указательный палец у нее поднимался вверх. Пикассо сказал, да, конечно, у апачей есть университеты а у художников нет. Фернанда рассердилась и встряхнула его за плечи и сказала, по-твоему это остроумно а это только глупо. Он с удрученным видом показал что от встряски у него оторвалась пуговица а она очень сердито сказала, а ты, твоя исключительность состоит только в том что ты вундеркинд. Отношения в те времена у них были далеко не самые лучшие, это как раз приблизительно тогда они переезжали с рю Равиньян в квартиру на бульваре Клиши, где они заведут прислугу и разбогатеют. Но вернемся к Уде а сперва к Маноло. Маноло был пожалуй самым давним другом Пикассо. Он был странный испанец. Он, так гласила молва, был братом одного из искуснейших воров-карманников Мадрида. Сам Маноло был кроткий и чудный. Он был единственный человек в Париже с которым Пикассо говорил по-испански. У всех остальных испанцев были французские жены или любовницы и они так привыкали говорить по-французски что говорили по-французски между собой. Это всегда казалось мне очень странным. Но Пикассо и Маноло всегда говорили между собой по-испански. -143- О Маноло рассказывали много историй, он всегда любил святых и всегда жил под их покровительством. Рассказывали как едва приехав в Париж он зашел в первую церковь которую он увидел и увидел как женщина поднесла кому-то стул и получила деньги. Ну и Маноло стал делать так же, он часто заходил в церкви, всегда подносил стулья и всегда получал деньги пока в один прекрасный день его не поймала с поличным та женщина чей промысел и чьи стулья это были и был скандал. Однажды он сидел совсем на мели и предложил друзьям разыграть в лотерею какую-нибудь его статую, все согласились, а когда все потом встретились то оказалось что у всех один и тот же номер. Когда его стали укорять он объяснил что сделал это потому что понимал как огорчились бы друзья если бы у всех них не был один и тот же номер. Говорили что он уехал из Испании когда служил в армии, точнее он служил в кавалерии, перешел границу, продал лошадь и снаряжение и таким образом выручил деньги на то чтобы приехать в Париж и стать скульптором. Однажды его оставили на несколько дней пожить в доме у человека который был знаком с Гогеном. Когда хозяин дома вернулся все его памятные вещи Гогена и все его наброски Гогена исчезли. Маноло продал их Воллару и Воллару пришлось отдать их обратно. Никто не возражал. Маноло был такой трогательный безумный восторженно набожный испанский нищий и все его любили. Мореас, греческий поэт, он был личностью очень известной в Париже в те времена, очень его любил и обычно брал его с собой за компанию когда у него -144- были какие-нибудь дела. Маноло всегда шел в надежде поесть но обычно ему приходилось ждать пока поест Мореас. Маноло всегда был полон терпения и надежды хотя Мореас тогда не меньше чем позднее Аполлинер был известен тем что платил он редко или скорее никогда не платил. Маноло делал статуи для монмартрских кабачков в обмен на еду и все в том духе пока о нем не услышал Альфред Штиглиц который сделал ему выставку в Нью-Йорке и кое-что продал и тогда Маноло возвратился на французскую границу, в Сере, и там, превращая день в ночь, он с тех пор и живет, живет с женой каталонкой. Так вот Уде. Уде на одном из субботних вечеров представил Гертруде Стайн свою невесту. Нравстенности Уде был отнюдь не примерной и все мы очень удивились потому что невеста производила впечатление очень богатой и очень обыкновенной молодой женщины. Но оказалось, что это был брак по расчету. Уде желал остепениться а она хотела войти во владение наследством и могла это сделать только после замужества Вскоре она вышла замуж за Уде и вскоре они развелись. Потом она вышла замуж за художника Делоне который как раз тогда начинал выходить на передний план. Он был основоположником первого из многочисленных опошлений идеи кубизма, этого писания домов под наклоном, катастрофической как ее называли школы. Делоне был высокий светловолосый француз. У него была живая маленькая мать. Она приходи- ела на рю де Флерюс в обществе старых виконтов которые выглядели в точности так как по юношеским представлениям должен выглядеть старый французский маркиз. Виконты всегда оставляли визитные карточки а потом благодарили церемонной запиской и никогда ничем не выдавали той неловкости которую они вероятно испытывали. Сам Делоне был занятный. Он был довольно способный и непомерно честолюбивый. Он всегда спрашивал сколько лет было Пикассо когда он написал ту или иную картину. Когда ему отвечали он всегда говорил, ну мне еще не столько. А когда будет столько я уже успею сделать не меньше. На самом деле он и правда развивался очень стремительно. Он очень много бывал на рю де Флерюс. Гертруде Стайн он доставлял большое удовольствие. Он был смешной и он написал одну совсем неплохую картину, трех граций на фоне Парижа, огромную картину в которой он соединил все чужие идеи и добавил некоторую французскую ясность и собственную необычность. В ней было довольно удивительное настроение и она имела большой успех. После этого его картины сделались совершенно никакие, они стали большие и пустые или маленькие и пустые. Помню как одну такую маленькую картину он принес нам со словами, смотрите, несу вам маленькую картину, просто сокровище. Маленькое, сказала Гертруда Стайн, но сокровище. Это Делоне женился на бывшей жене Уде и они поставили дом на широкую ногу. Они стали покровительствовать Гийому Аполлинеру и это он научил их готовить и жить. Гийом был потрясающий. -145- Никто кроме Гийома, здесь в нем говорил итальянец, еще только Стелла нью-йоркский художник тоже так мог во времена своей далекой парижской молодости, не умел так высмеивать хозяев, высмеивать их гостей, высмеивать их еду и подвигать их к все большим и большим усилиям. Гийому впервые представилась возможность попутешествовать, он поехал вместе с Делоне в Германию и прекрасно проводил время. Уде обожал рассказывать как однажды к нему пришла бывшая жена и, распространяясь на тему будущей карьеры Делоне, стала объяснять что он должен оставить Пикассо и Брака, прошлое, и посвятить себя делу Делоне, будущему. Пикассо и Браку, напоминаю, в то время еще не было тридцати. Уде всем об этом рассказывал со множеством остроумных прибавлений и всегда прибавляя, рассказываю вам все это sans dicretion, иначе говоря передайте дальше. В те времена приходил еще один немец но скучный. Он, насколько я понимаю, теперь очень большой человек в Германии и он во все времена, даже во время войны, был необычайно преданным другом Матисса. Он был оплотом школы Матисса. Матисс не всегда или прямо скажем не часто бывал с ним очень любезен. Все женщины любили его, считалось так. Он был коренастый Дон Жуан. Я помню одну высокую скандинавку которая его любила и во время субботних вечеров никогда не заходила в дом а стояла во дворе и когда кто-нибудь из входивших или выходивших открывал дверь, -147- в темноте двора виднелась ее улыбка похожая на улыбку Чеширского кота. Его всегда смущала Гертруда Стайн. Она делала и покупала такие странные вещи. Он не решался высказывать критические замечания ей а меня всегда спрашивал, а вы, мадемуазель, а вы, и показывал на презренный предмет, вы считаете что это красиво. Однажды когда мы были в Испании, на самом деле когда мы впервые поехали в Испанию, Гертруда Стайн настояла на том чтобы купить в Куэнке огромную новехонькую черепаху из рейнскою камня. У нее были очень красивые старинные украшения но теперь она с большим удовольствием носила эту черепаху как пряжку. Пурман был на сей раз ошарашен. Он отвел меня в угол. Это украшение, спросил он, которое на мисс Стайн, камни там настоящие. Заговорив об Испании я еще вспомнила как однажды мы сидели в ресторане заполненном посетителями. Вдруг в конце зала поднялась высокая фигура и какой-то человек церемонно поклонился Гертруде Стайн а она не менее церемонно ответила. Это был случайный венгр с субботних вечеров, совершенно точно. Был еще один немец который должна признать нам обеим нравился. Это было намного позже, году в девятьсот двенадцатом. Он тоже был высокий темноволосый немец. Он говорил по-английски, он был другом Марсдена Хартли который нам очень нравился, и нам нравился его немецкий друг, не могу сказать чтобы это было не так. Он называл себя богатым сыном не очень богатого отца. Иными словами он получал большое -148- содержание от довольно бедного отца, университетского профессора. Реннебек был прелестный и его всегда приглашали на ужин. Однажды он был на ужине в тот вечер когда был Берензон знаменитый исследователь итальянского искусства. Реннебек принес фотографии картин Руссо. Он оставил их в ателье а мы все сидели в столовой. Все начали говорить о Руссо. Берензон недоумевал, Руссо, Руссо, сказал он, Руссо был почтенный художник но почему вдруг такое волнение. А, сказал он вздыхая, моды меняются, я понимаю, но я бы никогда не подумал что Руссо войдет в моду у молодежи. Берензон грешил высокомерием и ему дали продолжить. В конце концов Реннебек мягко сказал, но наверное, господин Берензон, вы никогда не слышали о великом Руссо, таможеннике Руссо. Нет, признался Берензон, он не слышал, а потом когда увидел фотографии вообще перестал что-либо понимать и сильно разнервничался. Мейбл Додж которая там была сказала, Берензон, но вы не должны забывать что искусство неизбежно. Это, ответил Берензон приходя в себя, вы понимаете, вы ведь и сами femme fatale*. Мы очень любили Реннебека и к тому же когда он пришел впервые он процитировал Гертруде Стайн что-то из ее последних сочинений. Она давала читать одну рукопись Марсдену Хартли. Ей впервые ее цитировали и естественно ей это понравилось. Еще он перевел на немецкий некото- * Роковая женщина (фр.) -149- рые потреты которые она в то время писала и таким образом впервые принес ей международную славу. Однако это не совсем так потому что Роше, верный Роше уже познакомил каких-то молодых немцев с книгой Три жизни и они уже были под ее обаянием. Все же Реннебек был прелестный и все мы его очень любили. Реннебек был скульптор, он ваял небольшие портреты в рост и ваял очень хорошо, он был влюблен в молодую американку-музыкантшу. Он любил Францию и все французское и он очень симпатизировал нам. На лето мы все как обычно расстались. Он говорил что у него впереди очень интересное лето. Ему заказали портрет графини и двух ее сыновей, маленьких графов и он должен был провести лето за работой над этим портретом в роскошном имении графини на берегу Балтийского моря. Когда мы все вернулись той зимой Реннебек изменился. Во-первых он вернулся с множеством фотографий кораблей германского флота и настойчиво предлагал нам их посмотреть. Нам было неинтересно. Гертруда Стайн сказала, конечно,. Реннебек у вас есть флот, конечно у нас американцев есть флот, у всех есть флот но для всех кто сам не во флоте один большой броненосец очень похож на другой, бросьте эти глупости. Впрочем он изменился. Он хорошо провел лето. У него были его фотографии со всеми графами и одна с германским кронпринцем, большим другом графини. Тянулась зима, это была зима девятьсот тринадцатого -- девятьсот четырнадцатого года. Происходило все что происходило обычно и как обычно мы дали -150- несколько званых ужинов. По какому поводу был тот ужин я не помню, но мы решили что Реннебек придется на нем очень кстати. Мы пригласили его. Он ответил запиской что ему нужно на два дня в Мюнхен но он поедет ночным поездом и к ужину возвратится. Он возвратился и был так же очарователен как всегда. Вскоре он отправился путешествовать на север, смотреть города где соборы. Когда он вернулся он пришел к нам с пачкой фотографий всех этих северных городов снятых сверху. Что это, спросила Гертруда Стайн. Ну, ответил он, я думал вам будет интересно, это я снимал все города где соборы. Я снимал с самой вершины шпилей и я думал вам будет интересно