Том Шарп. Флоузы. --------------------------------------------------------------- OCR: Konstantin Kurnosov ║ http://kur.boom.ru/ Spellcheck: Алексей Громов Origin: OCR Anonymous library ║ http://members.spree.com/entertainment/rostov_don --------------------------------------------------------------- Глава первая Когда Локхарт Флоуз вносил на руках свою невесту Джессику, урожденную Сэндикот, через порог дома номер 12, стоящего на изгибающейся полумесяцем улице Сэндикот-Кресчент в местечке Ист-Пэрсли, графство Сэррей, он, можно сказать, вступал в семейную жизнь таким же неподготовленным к ее радостям и испытаниям, каким вошел в этот мир в тот понедельник, в пять минут восьмого 6 сентября 1956 года, когда в процессе появления на свет лишил тем самым жизни свою мать. Поскольку даже лежа на жгучей крапиве, которая стала ее смертным одром, мисс Флоуз упорно отказывалась назвать имя отца ее ребенка и провела последний свой час, перемежая завывания от боли руганью и чертыханиями, ее собственному отцу, становившемуся теперь дедом, пришлось самому окрестить младенца -- его назвали Локхартом -- и, рискуя собственной репутацией, позволить ему до поры носить имя Флоуз. Но, начиная с этого момента, Локхарту Флоузу не дозволялось более ничего; ему было отказано даже в свидетельстве о рождении. Старый Флоуз позаботился об этом со всем тщанием. Раз уж его дочь оказалась настолько лишена всяческих понятий о приличиях, что родила ребенка, неизвестно от кого, прямо во время охоты на лисят, под каким-то каменным забором, под которым не стала бы рожать даже ее лошадь, обладавшая большим здравым смыслом, нежели хозяйка, -- то старый Флоуз был преисполнен решимости добиться того, чтобы внук вырос без пороков, присущих его матери. И в этом он преуспел. В восемнадцать лет Локхарт знал о сексе не больше, чем в свое время его мать о противозачаточных средствах. Его детство и юность прошли под опекой нескольких экономок и домашних учителей, причем первые подбирались по их готовности делить образ жизни и постель со старым Флоузом, а вторые -- по их отстраненности от бренного мира. Поместье Флоуз-Холл располагалось у Флоузовских болот, неподалеку от гряды холмов, носивших название Флоузовых, в семнадцати милях от ближайшего городка, на продуваемой холодными ветрами и поросшей вереском унылой каменистой пустыне к северу от остатков возведенной еще римлянами пограничной стены; и потому только самые отчаянные экономки и наиболее отрешенные от реального мира учителя были способны какое-то время выдерживать жизнь в этих краях. Но суровым существование тут делали не только естественные условия. Старый Флоуз отличался крайней раздражительностью, и потому целая череда наставников, дававших Локхарту наиболее ценное из общего образования, должны были строжайше блюсти требование, чтобы преподаваемая ими классика не содержала даже упоминаний об Овидии; литературы же не следовало касаться вообще. Локхарта можно было учить только испытанным добродетелям и целомудрию, а также математике. Старый Флоуз особенно настаивал на математике и верил в магию чисел столь же истово, как его предки верили в предначертанность судьбы и в топот стад, означавший для них саму жизнь. По его мнению, умение обращаться с числами было надежной основой для коммерческой карьеры; и кроме того, числа были столь же лишены любых внешних признаков пола, как и его экономки. Поскольку наставники, особенно те, что были не от мира сего, редко владели знанием одновременно математики и классической истории, обучение Локхарта продвигалось обрывочно, но все же постоянно оказывалось достаточным для того, чтобы отразить любую попытку местных школьных властей предоставить ему более традиционное образование за счет общества. Школьные инспекторы, на свой страх и риск добиравшиеся во Флоуз-Холл в стремлении заручиться доказательствами, что Локхарт получает неполноценное образование, возвращались пораженными и сбитыми с толку узостью его эрудиции. Они не привыкли к тому, что маленький мальчик может оказаться вдруг способным ответить наизусть таблицу умножения по латыни или же прочитать Ветхий Завет на языке урду. Не привыкли они и к тому, чтобы проводить экзамены в присутствии старика, поигрывающего спусковым крючком небрежно направленного в их сторону дробовика, который перед этим заряжался подчеркнуто в их же присутствии. В подобных обстоятельствах инспекторы неизменно приходили к выводу, что, хотя Локхарт Флоуз содержится в руках, которые вряд ли можно считать безопасными, тем не менее с точки зрения образования никаких претензий к воспитанию ребенка быть не может, а попытка перевести его в обычную школу скорее всего ничего не даст, -- кроме, возможно, заряда дроби. Такого же мнения придерживались и домашние учителя Локхарта, появлявшиеся, однако, в поместье с каждым годом все реже и реже. Старый Флоуз восполнял их отсутствие тем, что сам взялся за обучение Локхарта. Хотя он родился еще в 1887 году, в период самого расцвета Британской империи, он продолжал пребывать в твердом убеждении: что было верно во времена его юности, остается истинным и по сей день. Англичане -- высший тип живых существ, созданных Богом и природой. Империя -- величайшая из всех, которые когда-либо существовали. Восток начинается сразу же по ту сторону пролива Па-де-Кале, а секс, конечно, необходим для продолжения рода, но в целом достоин осуждения, и упоминать о нем неприлично. Флоуз просто игнорировал то, что империи давным-давно не существует, что по ту сторону пролива живут вовсе не. туземцы и что вообще процесс повернулся в обратную сторону и теперь не англичане разъезжались во все стороны для покорения мира, но бывшие туземцы во все большем числе прибывали в Довер. Он не читал газет, а отсутствие электричества во Флоуз-Холле использовал как оправдание тому, что в доме не было ни радиоприемника, ни тем более телевизора. Но секс он игнорировать не мог. В его девяносто лет его асе еще преследовало чувство вины за собственную половую неумеренность, а тот факт, что эта неумеренность, как и империя, давно перешла из реальности в сферу воображения, лишь еще более ухудшал дело. В своих фантазиях Флоуз-старший оставался распутником и потому ради усмирения плоти и для спасения своей души постоянно прибегал к холодным ваннам и дальним прогулкам. Он также охотился, ловил рыбу, хорошо стрелял и настолько приучил своего незаконнорожденного внука к этим занятиям, что Локхарт мог попасть с пятисот ярдов из винтовки времен первой мировой войны в бегущего зайца, а со ста ярдов -- из мелкокалиберки в куропатку. К семнадцати годам Локхарт настолько опустошил фауну в окрестностях поместья и в местной речке и сделал существование для всего живого вокруг столь невыносимым, что даже лисы, которых тщательно оберегали от относительно легкой гибели под пулями, чтобы было кого травить и рвать на куски гончими, -- даже лисы перебрались в конце концов в угодья, обитание в которых не требовало ежесекундной бдительности. Их переселение совпало с отъездом из поместья последней и самой любимой старым Флоузом экономки. Тогда-то доктор Мэгрю, семейный врач хозяина, воспользовавшись всеми этими обстоятельствами, а также тем, что старый Флоуз стал слишком усердно прикладываться к бутылке портвейна и зачитываться Карлайлом -- других авторов он не признавал, -- начал убеждать его отправиться куда-нибудь на отдых. Усилия доктора были поддержаны адвокатом Балстродом. Происходило это во время одного из тех обедов, которые старик давал во Флоуз-Холле ежемесячно на протяжении тридцати лет. Эти трапезы обеспечивали ему возможность поразглагольствовать о вечном, метафизическом, биологическом, равно как и о том, что оскорбляет нравы и устои общества. Такие обеды заменяли ему посещение церкви, а высказываемые им при этом суждения можно было считать максимально доступным для него приближением к некоему подобию религиозности. -- Черта с два, -- заявил старый Флоуз, когда доктор Мэгрю после очередного из таких обедов впервые упомянул о возможности отдыха. -- Тот дурак, кто первым сказал, будто перемена мест -- это отдых, не жил в нашем погруженном во мрак невежества и предрассудков веке. Доктор Мэгрю подлил себе еще немного портвейна. -- Вы не протянете следующую зиму в нетопленном доме и без экономки. -- За мной вполне могут присмотреть Додд и этот ублюдок. К тому же дом не неотапливаемый. Вверх по течению Слаймберна есть заброшенная шахта. Додд приносит оттуда уголь, а ублюдок готовит. -- Это еще один довод в пользу отдыха, -- сказал доктор Мэгрю и раньше подозревавший, что съеденный ими обед был приготовлен Локхартом. -- Ваше пищеварение не выдержит такого напряжения. Да и не думаете же вы, что парня можно держать тут взаперти вечно. Пора бы ему уже и посмотреть на мир. -- Не раньше, чем я выясню, кто его отец, -- со злобой в голосе ответил Флоуз. -- А когда я это узнаю, я буду лупить эту скотину кнутом до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. -- Вы не сможете никого отлупить, если не примете нашего совета, -- возразил Мегрю. -- Как вы считаете, Балстрод? -- Как ваш друг и юридический советник, -- изрек Балстрод, лицо которого блестело в свете свечей, -- хочу сказать, что меня бы весьма опечалило преждевременное прекращение этих прекрасных встреч, которое может воспоследствовать, если не будет уделяться должного внимания погоде и нашим советам. Вы не молодой человек, и вопрос вашего завещания... -- К черту мое завещание, сэр, -- заявил старый Флоуз. -- Я напишу завещание, когда буду знать, кому оставляю свои деньги, и не раньше. А что за совет вы мне хотели дать? -- Отправляйтесь в путешествие, -- сказал Балстрод. -- Куда-нибудь, где тепло и солнечно. Мне говорили, что кормят в таких поездках отменно. Флоуз внимательно разглядывал содержимое графина в раздумывал над предложением. В совете его друзей было что-то привлекательное; а кроме того, окрестные фермеры начали в последнее время жаловаться, что Локхарт, которому уже не хватало живых мишеней, стал тренироваться в стрельбе по овцам с полутора тысяч ярдов. Справедливость этих жалоб подтверждалась тем, что готовил Локхарт. Как подсказывали старому Флоузу его пищеварение и совесть, в их доме что-то часто стали есть баранину. Наконец Локхарту уже исполнилось восемнадцать лет, и парня давно пора было куда-нибудь сплавить, пока он никого не подстрелил. Как бы в подтверждение этих мыслей с кухни донеслись меланхолические звуки нортумберлепдской волынки, на которой играл Додд. Локхарт сидел напротив него и слушал с тем же выражением, с каким он внимал рассказам Додда о добром старом времени, о том, как лучше всего приманить чужого фазана или ловить руками форель. -- Я подумаю об этом, -- произнес в конце концов Флоуз. Обильный снег, выпавший в эту ночь, заставил его решиться, и, когда Балстрод и доктор Мэгрю спустились к завтраку, старый Флоуз находился в лучшем расположении духа и был более сговорчив. -- Всю подготовку оставляю на ваше усмотрение, Балстрод, -- сказал он, покончив с кофе и раскуривая потемневшую от времени трубку. -- Ублюдок поедет со мной. -- Ему потребуется свидетельство о рождении, чтобы получить паспорт, -- сказал адвокат, -- и... -- Кто в канаве родился, там и сдохнет. Я зарегистрирую его только тогда, когда буду знать, кто его отец, -- прервал Флоуз, глаза которого рассерженно засверкали. -- Хорошо, -- ответил Балстрод, которому не хотелось с самого утра снова возвращаться к теме лупцевания кнутом. -- Полагаю, мы сможем записать его в ваш паспорт. -- Но только не так, чтобы я оказался его отцом, -- зло пробрюзжал в ответ Флоуз, глубина чувств которого к внуку отчасти объяснялась страшным подозрением, что сам он тоже мог оказаться причастен к зачатию Локхарта. В его сознании сохранилось туманное воспоминание о том, как, будучи в состоянии сильного подпития, он провел ночь с экономкой, которая задним числом показалась ему моложе, чем он привык ее видеть днем, и сопротивлялась сильнее обычного. -- Только не так, чтобы я выглядел его отцом. -- Внесем его в ваш паспорт с указанием, что вы приходитесь ему дедом, -- сказал Балстрод. -- Мне понадобится его фотография. Флоуз прошел в кабинет, порылся в ящиках секретера и возвратился с фотографией Локхарта, сделанной, когда ему было десять лет. Балстрод с сомнением изучал ее. -- Он сильно изменился с тех пор, -- заметил адвокат. -- На мой взгляд, нет, -- ответил Флоуз, -- а мне лучше знать. Он всегда был таким тощим и выглядел как деревенщина. -- Да, и к тому же с практической точки зрения его просто не существует, -- сказал доктор Мэгрю. -- Он не зарегистрирован в Национальной службе здравоохранения, и, если он когда-нибудь заболеет, я предвижу серьезные трудности с получением лечения. -- Он за всю жизнь не болел и дня, -- возразил Флоуз. -- Более здоровущего типа и представить себе трудно. -- Но с ним может произойти какой-нибудь несчастный случай, -- высказал предположение Балстрод. Старик с сомнением покачал головой. -- На это нельзя и надеяться. Додд свидетель, этот парень знает, как действовать в неприятных ситуациях. Слышали поговорку, что лучший лесник получается из браконьера? -- Балстрод и доктор Мэгрю подтвердили, что слышали. -- Так вот, с Доддом все наоборот. Он тот лесник, из которого получится лучший браконьер, -- продолжал Флоуз, -- он и ублюдка воспитал так же. Когда этот парень окажется за границей, на двадцать миль вокруг него никто не будет в безопасности. -- Кстати, о загранице, -- вставил Балстрод, который, будучи законником, не хотел ничего знать о противозаконных выходках Локхарта. -- Куда бы вы хотели отправиться? -- Куда-нибудь к югу от Суэца, -- ответил Флоуз, представление которого о Киплинге тоже не соответствовало действительности. -- Все детали я оставляю на ваше усмотрение. Три недели спустя Локхарт и его дед покидали Флоуз-Холл в старинном экипаже, который Флоуз-старший использовал для церемониальных выездов. Он остерегался автомобилей, как и вообще всех этих современных нововведений. Додд правил, а позади экипажа был привязан сундук, которым Флоуз воспользовался последний раз в 1910 году, отправляясь в Калькутту. Когда лошади, стуча копытами по металлическому настилу, отъезжали от поместья, сердце Локхарта было переполнено ожиданиями чего-то необычайного. Это было его первым путешествием, и оно вело Локхарта в тот мир, который он до сих пор представлял себе только по воспоминаниям деда и силой собственного воображения. Поездом они добрались вначале от Гексама до Ньюкастла, а потом дальше, до Лондона и Саутгемптона. Флоуз все это время жаловался, что железные дороги не те, какими они были сорок лет назад, а Локхарт с удивлением открывал для себя, что, оказывается, не у всех женщин бывает растительность на лице и варикозные вены. К тому времени, когда они добрались до теплохода, старый Флоуз был усилиями билетных контролеров измотан до такой степени, что ему уже не единожды казалось, будто он снова в Калькутте. С огромными трудностями и без всякой проверки паспорта его подняли по трапу на теплоход и там проводили вниз в каюту. -- Я буду обедать здесь, в покоях, -- заявил он стюарду. -- Мальчик перекусит что-нибудь наверху. Стюард посмотрел на "мальчика" и решил не пытаться доказывать, что каюта -- не покои и что времена, когда пассажиры могли заказывать обеды в каюту, уже давно в прошлом. -- В 19-й у нас какой-то старый чудак, -- поделился он потом наблюдением с одной из стюардесс, -- жуть какой старый и странный. Не удивлюсь, если окажется, что ему доводилось плавать еще на "Титанике". -- Я думала, все, кто там был, утонули, -- сказала стюардесса. Но у стюарда было на этот счет свое мнение: -- Не все. Клянусь чем хочешь, этот старый педик там уцелел. А его красномордый внучок -- он как будто с луны свалился. И смотрит так, что мне бы не хотелось иметь с ним дело. Когда вечером "Лудлоу Кастл" выходил через Солентский пролив[1], старый Флоуз ужинал в своих покоях, а Локхарт, облаченный во фрак и белый галстук, когда-то принадлежавшие его более крупному дядюшке, поднялся в ресторан первого класса, где его проводили к столику, за которым уже сидели миссис Сэндикот и ее дочь Джессика. Пораженный красотой Джессики, он на мгновение смутился и замешкался, но потом поклонился и сел. Сказать, что Локхарт Флоуз влюбился с первого взгляда, значило бы не сказать ничего. Он с головой рухнул в нахлынувшее на него чувство. Глава вторая Одного взгляда на этого высокого, широкоплечего парня, неловко представившегося за столом, Джессике тоже оказалось достаточно, чтобы понять: она влюбилась -- сразу и без оглядки. Но если для молодежи встреча стала началом любви с первого взгляда, то у миссис Сэндикот это неожиданное знакомство вызвало прилив прагматических расчетов. На нее произвели сильное впечатление и фрак Локхарта, и его белый галстук, и манера держаться, в которой одновременно сочетались самоуверенность, рассеянность и смущение. Когда же во время ужина, он, запинаясь, упомянул, что дедушка предпочел заказать еду в покои, провинциальная душа миссис Сэндикот просто затрепетала. -- В покои? -- переспросила она. -- Вы сказали, в ваши покои? -- Да, -- пробормотал Локхарт. -- Видите ли, ему девяносто лет, и путешествие из усадьбы сюда утомило его. -- Из усадьбы... -- прошептала миссис Сэндикот и многозначительно посмотрела на дочь. -- Из Флоуз-Холла, -- пояснил Локхарт, -- это наше родовое гнездо. При этих словах все чувства миссис Сэндикот затрепетали снова. В кругах, в которых она привыкла вращаться, родовых гнезд не существовало; и в этом угловатом и крупном парне, чей акцент, унаследованный им от Флоуза-старшего, напоминал о конце XIX века, ее воображение увидело приметы того социального положения, к которому она давно стремилась. -- И вашему деду действительно девяносто лет? -- Локхарт утвердительно кивнул. -- Поразительно, что человек в таком возрасте отправляется в путешествие, -- продолжала миссис Сэндикот. -- Наверное, жена без него страшно скучает? -- Не знаю. Бабушка умерла в 1935 году, -- ответил Локхарт, и надежды миссис Сэндикот окрепли еще больше. К концу ужина она вытянула из Локхарта историю всей его жизни, и с каждой подробностью, которую узнавала, у нее росло предчувствие, что наконец-то перед ней открывается великолепная возможность, упустить которую было бы непростительно. Особое впечатление произвело на нее то, что Локхарт учился у частных учителей. В мире миссис Сэндикот не было людей, чьи дети имели бы возможность получать домашнее образование. В лучшем случае их могли послать в частную школу. Так что ко времени, когда подали кофе, миссис Сэндикот уже буквально мурлыкала от удовольствия. Теперь она твердо знала, что не ошиблась, отправившись в это путешествие. Когда закончился ужин, Локхарт встал первым и заботливо отодвинул кресла миссис Сэндикот и Джессики: миссис Сэндикот вернулась в каюту в состоянии, которое можно было бы назвать настоящим социальным экстазом. -- Какой изумительный молодой человек, -- восхищалась она, -- какие манеры, какое воспитание! Джессика молчала. Она боялась, что слова только испортят силу и яркость вспыхнувших в ней чувств. Локхарт поразил и ее воображение, но поразил иначе, нежели воображение ее матери. Если для миссис Сэндикот Локхарт олицетворял собой те слои общества, попасть в которые было ее заветной и пока не осуществившейся мечтой, то для Джессики он стал живым воплощением романтичности, составлявшей самую суть ее натуры. Джессика слушала, как он говорил о Флоуз-Холле, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов, и каждое слово окрашивалось для нее тем особым смыслом, что был почерпнут Джессикой из романтических книг, чтением которых она заполняла духовную пустоту своего отрочества. Пустоту, которую можно было бы сравнить разве что с полным вакуумом. В свои восемнадцать лет Джессика Сэндикот отличалась природным физическим совершенством и той девственностью разума, которая была одновременно и результатом усилий ее матери, и причиной для постоянных материнских тревог. Точнее, незатронутость ее ума была следствием выраженной в завещании ее покойного отца воли, по которой все двенадцать принадлежавших ему домов по улице Сэндикот-Кресчент должны были перейти к его "любимой дочери Джессике по достижении ею зрелого возраста". Своей жене он завещал фирму "Сэндикот с партнером", консультировавшую по вопросам бухгалтерского дела и налогов и располагавшуюся в лондонском Сити. Но ушедший в мир иной Сэндикот оставил после себя не только ощутимые материальные ценности. У его жены осталось также непреходящее чувство горя и убеждение, что преждевременная смерть мужа, скончавшегося в возрасте всего лишь сорока пяти лет, со всей определенностью доказывала, что в свое время она вышла замуж не за джентльмена. Настоящий джентльмен не преминул бы оставить этот мир по меньшей мере лет на десять раньше, покинув свою супругу в том возрасте, когда у нее еще была бы возможность снова вступить в брак. В самом крайнем случае, подлинный джентльмен завещал бы все свое состояние ей одной. Из постигшего ее несчастья миссис Сэндикот сделала два вывода. Первый заключался в том, что ее следующим мужем станет только очень богатый человек, жить которому оставалось бы как можно меньше, предпочтительнее всего смертельно больной. А второй вывод состоял в том, что Джессика должна приближаться к зрелому возрасту настолько медленно, насколько это оказалось бы возможным. Лучше всего для достижения этой цели подходило бы религиозное образование. Пока что миссис Сэндикот не добилась успехов в первом и лишь отчасти преуспела во втором. Джессика побывала уже в нескольких монастырях, и сам этот факт свидетельствовал, что планы ее матери не сбываются. Поначалу у Джессики открылось вдруг такое религиозное рвение, что она решила постричься в монахини, а причитающуюся ей долю наследства пожертвовать монастырю. Миссис Сэндикот поспешно перевела ее в другой монастырь, где проповедовали менее убедительно, и на протяжении какого-то времени все, казалось бы, обстояло вполне благополучно. К сожалению, ангельское личико Джессики и ее душевная неиспорченность вдохновили четырех монахинь на горячее чувство к ней, и, дабы спасти их души, настоятельница монастыря потребовала убрать из обители Джессику, смущающую спокойствие служительниц Господа. Выдвинутый миссис Сэндикот бесспорный аргумент, что ее дочь не виновата в своей красоте и что, если кого и нужно изгонять из обители, так это монашек-лесбиянок, не произвел на настоятельницу никакого впечатления. -- Я не виню ребенка. Она сотворена для любви, -- сказала настоятельница с подозрительным чувством в голосе и явно вразрез тому, что думала на этот счет миссис Сэндикот. -- Она станет прекрасной женой какому-нибудь доброму человеку. -- Зная мужчин лучше, чем, по-видимому, знаете их вы, -- возразила миссис Сэндикот, -- могу предположить, что она выскочит за первого же негодника, который сделает ей предложение. Предсказание оказалось пророческим. Чтобы уберечь дочь от искушений, а заодно сохранить собственные доходы от домов на Сэндикот-Кресчент, миссис Сэндикот практически заточила Джессику дома, устроив ее на какие-то курсы заочного обучения машинописи. К тому времени, когда Джессике исполнилось восемнадцать лет, про нее все еще невозможно было сказать, что она достигла зрелого возраста. Скорее она даже несколько регрессировала, и, пока ее мать занималась делами фирмы "Сэндикот с партнером", где партнером ее покойного мужа был некий Трейер, Джессика погружалась в романтическую тину любовных романов, населенных исключительно только великолепными молодыми людьми. Иными словами, она жила в мире собственного воображения, полная сила изобретательности которого раскрылась тогда, когда однажды она заявила, что влюблена в молочника и намерена выйти за него замуж. На следующий день миссис Сэндикот внимательно разглядела молочника и сделала вывод, что настало время для решительных действий. Никаким напряжением фантазии она не могла бы представить этого молочника в роли человека, претендующего на руку и сердце ее дочери. Но все ее аргументы, как и слова о том, что молочнику уже сорок девять лет, что он женат, у него шестеро детей И что мнением предполагаемого жениха вообще еще не поинтересовались, не возымели на Джессику никакого эффекта. -- Я готова принести себя в жертву ради его счастья, -- заявила она. Миссис Сэндикот придерживалась на этот счет иного мнения и, не откладывая, заказала два билета на "Лудлоу Кастл", руководствуясь твердым убеждением, что, каким бы ни оказался на теплоходе выбор потенциальных мужей для ее дочери, он будет не хуже молочника. Кроме того, ей надо было думать и о себе, а туристические круизы являли собой великолепное поле для охоты на вдовцов подходящего возраста, способных тоже не упустить последний в их жизни шанс. Тот факт, что миссис Сэндикот стремилась найти непременно богатого и предпочтительно смертельно больного старца, делал предстоящее путешествие еще более желанным. На этом фоне появление Локхарта стало как бы сигналом: вот он, этот главный шанс -- подходящий, явно не слишком умный молодой человек для ее глупой дочери и занимающий целые покои девяностолетний джентльмен, владелец огромного имения где-то в Нортумберленде[2]. В эту ночь миссис Сэндикот отходила ко сну в приподнятом настроении. Над ней, на верхней полке, Джессика вздыхала и шептала волшебные слова: "Локхарт Флоуз из Флоуз-Холла, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов". Они звучали, как литания во славу Флоуза, как молитва, творимая по канонам религии романтической любви. Локхарт стоял на палубе, опершись о поручни и вперя взгляд куда-то в даль моря. Его сердце переполняли чувства, кипевшие, как вода за кормой судна. Он только что познакомился с самой удивительной девушкой в мире и впервые понял, что женщины -- это не только те отталкивающие существа, которые готовят еду, моют полы, стелют постель и потом издают в ней по ночам какие-то странные звуки. Нет, в женщинах есть и нечто большее; но что именно, Локхарт мог только гадать. Все его образование в вопросах пола ограничивалось лишь открытием, сделанным им, когда он потрошил кроликов: оказывается, у самцов есть яйца, а у самок -- нет. По-видимому, существовала какая-то связь между этими различиями в анатомии и тем, что у женщин бывают дети, а у мужчин их не бывает. Однажды он предпринял попытку разобраться в этих различиях поглубже и спросил -- на урду -- своего наставника, каким образом Микраим породил Лудима, как о том говорится в Книге Бытия (10, 13). В ответ он получил такую затрещину по уху, которая на какое-то время оглушила его и заставила мгновенно понять, что есть вопросы, которые лучше не задавать. С другой стороны, он знал, что существует такая вещь, как брак, и что в результате браков получаются дети. Одна из его дальних родственниц вышла замуж за фермера из Элсдона, и у них было потом четверо детей. Очередная экономка, однако, рассказала ему только это и ничего больше, добавив, правда, что брак был вынужденным. Слова о "браке под дулом пистолета[3]" сделали и без того таинственное явление еще более загадочным и непонятным: Локхарт из собственного опыта знал, что оружие обычно уносит чью-то жизнь, а не дает ее. Понять что-либо в складывавшейся таким образом картине было невозможно еще и потому, что дед разрешал ему навещать родственников только по случаям чьих-либо похорон. Флоузу-старшему похороны доставляли истинное наслаждение. Они укрепляли его веру в то, что он -- самый крепкий из всех Флоузов и что смерть -- единственное, что есть определенного в этой жизни. "В мире, исполненном неопределенностей, мы находим утешение в той, вечной истине, что, в конце концов, смерть придет к каждому из нас", -- говорил он обычно вдове, только что лишившейся мужа, чем еще больше усугублял ее горе. На обратном пути, сидя в прогулочной коляске, которую он использовал для подобных выездов, Флоуз обычно пылко разглагольствовал перед Локхартом о значении явления смерти для поддержания нравственных ценностей: "Без этого нас бы ничто не останавливало и мы бы вели себя, как каннибалы. Но поставьте над человеком страх смерти, и это окажет поразительное очистительное воздействие". По всем этим причинам Локхарт продолжал пребывать в невежестве относительно фактов жизни и в то же время постепенно расширял свое знание фактов смерти. Так и получилось, что в вопросах пола естественные функции организма толкали Локхарта в одном направлении, а его чувства и представления -- в совершенно противоположном. Матери он не знал, к большинству экономок деда испытывал отвращение, и его отношение к женщинам вообще было однозначно негативным. Но, с другой стороны, он получал немалое удовольствие от ночных поллюций, хотя и не понимал их смысла. У него не бывало в присутствии женщин таких мыслей, которые бы неожиданно заканчивались мокротой в штанах, и никогда не было еще ни одной женщины. И потому, стоя у поручней и глядя на сверкающий под луной белый пенистый след, Локхарт пытался осмыслить новые для него чувства в тех образах и понятиях, что были ему доступны. Он бы хотел провести весь остаток своей жизни, стреляя разную дичь и складывая ее у ног Джессики Сэндикот. С таким, несколько экзальтированным пониманием любви он спустился в каюту, в которой шумно храпел облаченный в красную фланелевую ночную рубашку старый Флоуз, и забрался в койку. Во время завтрака старый Флоуз сам подтвердил те ожидания и предчувствия, что накануне вечером пробудил Локхарт в душе миссис Сэндикот. Одетый в костюм, окончательно вышедший из моды еще в 1925 году, он прошествовал к своему месту с той важностью и уверенностью в себе, которые были приобретены явно задолго до костюма. Прорезав просеку через толпу услужливых официантов, он сел, пожелав миссис Сэндикот доброго утра, и с отвращением развернул меню. -- Мне овсянку, -- сказал он нервно склонившемуся над ним метрдотелю, -- и не какую-то непроваренную размазню, а настоящую овсянку. -- Да, сэр. Что еще? -- Двойную яичницу с беконом. И почки, -- ответил Флоуз, чем весьма обрадовал миссис Сэндикот, знавшую о холестероле абсолютно все и сразу же предположившую, что старого Флоуза тоже должна волновать эта проблема. -- И если я говорю "двойную яичницу", то имею в виду именно двойную. Из четырех яиц и с дюжиной кусочков бекона. Еще тост с джемом и две большие кружки чаю. Мальчику все то же самое. Официант поспешил выполнять этот убийственный заказ, а Флоуз посмотрел поверх очков на миссис Сэндикот и Джессику. -- Ваша дочь, мадам? -- спросил он. -- Моя единственная дочь, -- прошептала в ответ миссис Сэндикот. -- Поздравляю, -- сказал старый Флоуз, не уточнив, отдает ли он должное миссис Сэндикот за красоту ее дочери или же одобряет, что дочь у нее только одна. Миссис Сэндикот смутилась и покраснела. Старомодные манеры Флоуза она сочла столь же восхитительными, как и его возраст. В дальнейшем тишина за завтраком нарушалась лишь тем, что старик негодовал на поданный ему чай, который, по его мнению, был жиже колодезной воды, и требовал настоящий утренний чай, такой, в котором бы ложка стояла. Внешне казалось, что старый Флоуз сосредоточил все свое внимание на яичнице, беконе и получении от ресторана такого чая, в котором было бы достаточно танина, чтобы прогнать весь этот завтрак через закупоренные кишки. На самом же деле его мысли были о другом и шли в направлении, весьма сходном с идеями миссис Сэндикот, хотя упор в своих размышлениях старый Флоуз делал на совершенно иные вещи. За долгую жизнь он научился за милю чуять всяческий снобизм, и почтительное отношение со стороны миссис Сэндикот его весьма устраивало. Он подумал, что из нее бы вышла отличная экономка. Еще лучше, что у нее была дочь -- худосочная девица, явно способная составить пару его такому же худосочному внуку. Чуть скосив свои водянистые глаза, старый Флоуз взглянул на Локхарта, и во взгляде его засветилось нечто, отдаленно похожее на любовь. -- Бараньи глаза, -- подумал он про внука и непроизвольно произнес эти слова вслух, чем страшно смутил стоявшего рядом официанта, бросившегося извиняться за отсутствие в меню этого блюда. -- А кто их просил? -- раздраженно буркнул Флоуз и небрежным жестом испещренной старческими пятнами руки отослал официанта. Чем больше таких мелочей впитывала миссис Сэндикот, тем крепче становилась ее уверенность, что Флоуз -- именно тот человек, появления которого она так долго ждала: переваливший за девяносто владелец огромного имения, обладатель внушительного счета в банке и любитель тех блюд, что способны убить его в самое ближайшее время. И потому она с достоинством приняла его предложение прогуляться после завтрака по палубе. Флоуз отпустил Локхарта и Джессику поиграть в метание колец, после чего начал вышагивать вместе с миссис Сэндикот по верхней палубе таким темпом, что у той перехватило дыхание. Когда были пройдены обязательные ежедневные две мили старика, миссис Сэндикот по-прежнему не могла перевести дыхание, но теперь уже по другой причине. Старый Флоуз не тратил слов попусту. -- Разрешите мне сказать совершенно прямо, -- заявил он, когда они уселись передохнуть. Впрочем, он мог бы и не делать такого вступления, ибо говорить иначе просто не умел. -- Не хочу скрывать свои мысли. У вас дочь на выданье, а у меня внук, которого пора женить. Я прав? Миссис Сэндикот подоткнула плед, которым она укрыла колени, и деликатно согласилась с тем, что, по-видимому, ее собеседник был в общем-то прав. -- Я прав, мадам. Вы это знаете, и я это знаю, -- продолжал Флоуз. -- Мы оба отлично это понимаем. Я старый человек и вряд ли доживу до того времени, когда мой внук будет полностью обустроен в жизни сообразно его положению. Короче, мадам, как говорил великий Мильтон, "задержка не во мне". Вы понимаете, что я хочу сказать? Миссис Сэндикот ухитрилась одновременно и подтвердить, что понимает, и не согласиться с Флоузом. -- Вы прекрасно выглядите для своего возраста, -- ободрила она его. -- Возможно, но час Великой Определенности близится, -- сказал Флоуз, -- и столь же определенно то, что мой простофиля-внук, будучи моим единственным наследником, вскоре станет богатым простофилей. Флоуз предоставил миссис Сэндикот возможность минуту-другую поразмышлять над этой перспективой. -- А поскольку он простофиля, то ему нужна жена, у которой голова была бы на месте. Он снова сделал паузу, и с губ миссис Сэндикот уже готово было сорваться предположение, что если у ее дочери и есть голова, и даже на должном месте, то еще неизвестно, что находится в этой голове; однако она сдержалась. -- Думаю, вы правы, -- сказала она. -- Уверен, что прав, -- продолжал Флоуз. -- Чертой всех Флоузов, мадам, всегда было то, что, выбирая себе спутницу жизни, они непременно присматривались и к ее матери. Могу без колебаний заявить, миссис Сэндикот, что у вас, мадам, отличная голова для бизнеса. -- Благодарю вас, мистер Флоуз, -- жеманно-самодовольно ответила миссис Сэндикот. -- Поскольку мой бедный муж умер, мне пришлось самой зарабатывать себе на хлеб. "Сэндикот с партнером" -- известная бухгалтерская фирма, и я веду ее дела. -- Я так и думал, -- согласился Флоуз. -- У меня нюх на такие вещи, и мне будет приятно знать, что мой внук находится в хороших руках. -- Он остановился. Миссис Сэндикот тоже молчала и ожидала, что последует дальше. -- Какие руки вы имеете в виду, мистер Флоуз? -- спросила она наконец, но Флоуз-старший решил, что пора притвориться спящим. Глаза его были закрыты, и он мягко посапывал, чуть выставив нос из-под пледа. Он расставил ловушку, и пока наблюдать за ней не имело смысла. Миссис Сэндикот тихонько покинула спящего, испытывая смешанные чувства. С одной стороны, она предприняла это путешествие не для того, чтобы найти мужа своей дочери, а, напротив, чтобы удержать ее от замужества. С другой стороны, если принимать сказанное Флоузом всерьез, он, видимо, действительно подыскивал жену своему внуку. На какой-то момент миссис Сэндикот задумалась о возможности собственного брака с Локхартом, однако тут же отвергла такой вариант. Либо Джессика, либо никто; но потеря Джессики означала потерю доходов от двенадцати домов по Сэндикот-Кресчент. Если бы этот старый дурак сделал предложение ей самой, все смотрелось бы совершенно по-другому. -- Одним выстрелом двух зайцев, -- пробормотала она про себя. Об этом стоило подумать. И пока двое молодых влюбленных развлекались на палубе, миссис Сэндикот уютно устроилась в уголке салона первого класса и просчитывала возможность такого смертельного дуплета. Через окно ей была видна фигура укутанного в плед Флоуза, лежащего в шезлонге. Время от времени колени его судорожно подергивались. Флоуз находился во власти своих неумеренных сексуальных фантазий, и впервые главное место в них занимала миссис Сэндикот. Глава третья Воображению принадлежала важная роль в любви, которая вспыхнула между Локхартом и Джессикой. Они купались в своей любви, как рыбки в воде; и по мере того, как теплоход медленно продвигался все дальше к югу, входя в -экваториальные воды, их страсть становилась все отчаяннее и молчаливее. Нельзя сказать, чтобы они вообще не разговаривали друг с другом; но на протяжении дня они обычно обменивались только абсолютно необходимыми по обстоятельствам словами. И лишь вечерами, когда публика постарше танцевала под судовой оркестр квикстеп, а молодежь была предоставлена самой себе и могла, вглядываясь в кипение воды за бортом, обогащать друг друга достоинствами, заложенными в каждого из них полученным воспитанием, -- только тогда они говорили о своих чувствах. Но и тогда они обсуждали волновавшую их тему не прямо, но рассказывая друг другу истории о других людях и о разных случаях из своей жизни. Локхарт говорил о Додде, о том, как они обычно сиживают по вечерам на выложенной камнем кухне, на грубых деревянных, с высокими спинками скамьях, что стоят по обе стороны от чугунной плиты. В печной трубе завывает ветер, а на кухне рыдает волынка Додда. Рассказывал он и о том, как они с Доддом пасут овец или выслеживают дичь в лесистой долине, известной под названием Слаймберн, где была также и заброшенная шахта, построенная еще в 1805 году, в которой Додд брал уголь для дома. Говорил он и о рыбной ловле на большом, поросшем по берегам сосняком искусственном озере, находившемся примерно в миле от Флоуз-Холла. Джессика совершенно отчетливо представляла себе все, о чем рассказывал ей Локхарт, -- она знала об этом из романов Бронте, Мазо де ля Роша, из всех других прочитанных ею романтических книжек. Локхарт представлялся ей тем самым молодым и красивым рыцарем, который явился, чтобы схватить ее в объятия, поднять и унести от тоскливой жизни в Ист-Пэрсли, от постоянного цинизма ее матери в ту благословенную страну, где находится Флоуз-Холл, что у Флоузовских болот неподалеку от Флоузовых холмов, где дуют свирепые ветры и лежат глубокие снега, но где тепло и уют царят в доме, в котором много старинного дерева, собак, в котором играет нортумберлендская волынка Додда и где за большим овальным обеденным столом из красного дерева старый мистер Флоуз обсуждает при свечах проблемы величайшего смысла в значения с двумя своими друзьями -- доктором Мэгрю и мистером Балстродом. Со слов Локхарта Джессика соткала в своем воображении картину того прошлого, которое, как она всегда страстно мечтала, когда-нибудь станет ее будущим. Локхарт мыслил практичнее. Ему Джессика казалась ангелом ослепительной красоты, к ногам которой он готов был принести если не свою собственную жизнь, то по крайней мере жизнь всего, что двигалось в пределах досягаемости самого дальнобойного из его ружей. Но если у молодежи взаимное чувство делало только лишь первые шаги, то старшее поколение уже обсуждало далеко идущие планы. Флоуз расставил ловушку, в которую должна была угодить очередная экономка, и теперь ждал ответа от миссис Сэндикот. Ответ пришел позже, чем он ожидал. Миссис Сэндикот не любила, когда ее пытались торопить; она была из тех женщин, которые просчитывают все наперед с большой тщательностью. В одном она была уверена твердо: если старый Флоуз хочет, чтобы Джессика стала его невесткой, сам он должен взять себе в жены ее мать. Обсуждение этой темы она начала весьма осторожно и с той стороны, что касалось вопросов собственности. -- Если Джессика выйдет замуж, -- сказала она как-то вечером после ужина, -- я останусь без дома. Старый Флоуз заказал себе еще бренди, что должно было выражать его радость по поводу того, что обсуждение наконец-то началось. -- Почему, мадам? -- спросил он. -- Потому что мой бедный покойный муж завещал все двенадцать домов по Сэндикот-Кресчент, включая и наш собственный, дочери, а я не стала бы жить вместе с молодыми. Старый Флоуз хорошо понимал миссис Сэндикот. Он достаточно долго прожил с Локхартом и знал, что значит делить дом с этой скотиной. -- Есть Флоуз-Холл, мадам. Там всегда вам будут рады. -- В каком качестве? Как временному гостю, или вы имеете в виду что-то более постоянное? Старый Флоуз заколебался. В голосе миссис Сэндикот было нечто такое, что подсказывало ему: матери Джессики не понравится тот более постоянный вариант, который он действительно имел в виду. -- Вы не будете временным гостем, мадам. Вы сможете жить там столько, сколько захотите. Глаза миссис Сэндикот засверкали сталью провинциальной добродетели: -- А что подумают об этом соседи, мистер Флоуз? Флоуз снова заколебался. Ближайшие соседи жили в Блэк-Покрингтоне, в шести милях от него, и к тому же плевать он хотел на то, что они могут подумать. Но сочетание двух этих обстоятельств уже оттолкнуло от него многих экономок, и вряд ли оно было способно привлечь миссис Сэндикот. -- Полагаю, они поймут, -- увильнул Флоуз от прямого ответа. Но обмануть миссис Сэндикот ему не удалось: предположения ее не устраивали. -- Я должна думать о своей репутации, -- сказала она. -- Я никогда бы не согласилась жить в одном доме с мужчиной, если бы при этом у меня не было какого-то законного положения, которое объясняло бы мое пребывание в доме. -- Законного положения, мадам?-переспросил Флоуз и сделал большой глоток бренди, чтобы успокоить нервы. Эта чертова баба делала ему предложение! -- Думаю, вы понимаете, что я имею в виду, -- сказала миссис Сэндикот. Флоуз молчал. Ультиматум был предельно ясен. -- Так что если наши дети поженятся, -- безжалостно продолжала она, -- я повторяю -- если -- то, полагаю, нам следует задуматься и над своим будущим. Флоуз задумался и пришел к выводу, что его будущее неопределенно. Миссис Сэндикот нельзя было назвать совершенно непривлекательной. Флоуз мысленно уже не однажды раздевал ее и решил, что ее полнота и округлость вполне в его вкусе. С другой стороны, у жен есть свои отрицательные стороны: они непременно хотят командовать. Раскомандовавшуюся экономку можно уволить, жену -- нет. К тому же миссис Сэндикот, при всей ее внешней почтительности к Флоузу, производила впечатление сильной и волевой женщины. Он явно не стремился провести остаток своих дней с такой женщиной; впрочем, если тем самым удалось бы сбыть с рук этого подонка Локхарта, то, быть может, стоило рискнуть. Изолированность Флоуз-Холла могла подействовать усмиряюще на самую сильную женщину; и, кроме того, у него будет союзник в лице Додда. Да, несомненно, союзник, и не без способностей. Наконец, если он не сможет уволить жену, то, с другой стороны, и жена не уволится так, как в любой момент может уйти экономка. Флоуз ухмыльнулся в стакан с бренди и кивнул головой. -- Миссис Сэндикот, -- сказал он с непривычной фамильярностью, -- правильно ли я понимаю, что вам не было бы противно сменить фамилию на миссис Флоуз? Миссис Сэндикот буквально засветилась согласием. -- Я была бы счастлива, мистер Флоуз, -- ответила она, взяв его за испещренную старческими пятнами руку. -- Тогда позвольте мне доставить вам это счастье, мадам, -- сказал старик, думая про себя, что стоит ему только заполучить ее во Флоуз-Холл, а там уж ей придется найти свое счастье, никуда не денется. Как бы салютуя близкому союзу двух пар, судовой оркестр вдарил фокстрот. Когда музыка кончилась, Флоуз вернулся к обсуждению практических вопросов. -- Должен предупредить вас, что Локхарту потребуется какая-нибудь работа, -- сказал он. -- Я всегда хотел, чтобы он сидел дома, хотел сделать его управляющим тем имением, которое он когда-нибудь унаследует, но раз у вашей дочери двенадцать домов... Миссис Сэндикот пришла ему на помощь. -- Все дома сданы съемщикам, -- сказала она, -- и по закону о найме на длительный срок квартплата в них фиксированная, но наш милый Локхарт сможет работать в фирме моего покойного мужа. Насколько я знаю, у него неплохо с математикой. -- Могу без колебаний утверждать: в арифметике у него подготовка отличная. -- Тогда у него должно получиться в "Сэндикот с партнером". Там занимаются бухгалтерским делом и консультируют по налогам, -- сказала миссис Сэндикот. Флоуз мысленно поздравил себя со своей предусмотрительностью. -- Ну и решено, -- сказал он. -- Остается только договориться о свадьбе. -- Свадьбах, -- подчеркнула миссис Сэндикот. -- Я всегда хотела, чтобы Джессика венчалась в церкви. Флоуз отрицательно покачал головой: -- В моем возрасте, мадам, будет неприлично, если за венчанием вскоре последует отпевание в той же церкви. Я бы предпочел какое-нибудь более радостное место. Но, хочу заметить, я не одобряю ту процедуру, что принята при гражданской регистрации. -- Я тоже, -- согласилась миссис Сэндикот, -- это так неромантично. Но в том, что старый Флоуз не хотел регистрировать обычным образом брак Локхарта, соображения романтики не играли никакой роли. Ему внезапно пришла в голову мысль, что без свидетельства о рождении может оказаться вообще невозможно женить эту скотину. И кроме того, приходилось скрывать тот факт, что его внук -- незаконнорожденный. -Почему бы капитану судна не обвенчать нас, -- сказал Флоуз после некоторого размышления. При этих словах миссис Сэндикот испытала радостный трепет. Такое решение не оставляло бы времени для раздумий и сомнений, оно сочетало бы энергичность действий с почти аристократической их эксцентричностью. Как она потом могла бы хвастать этим перед подругами! -- Тогда утром я поговорю с капитаном, -- сказал Флоуз. Миссис Сэндикот было позволено сообщить новости молодым. Она нашла их на шлюпочной палубе. Локхарт и Джессика о чем-то шептались. Миссис Сэндикот остановилась и стала прислушиваться. Они так редко говорили друг с другом в ее присутствии, что ей было любопытно узнать, о чем они могут разговаривать наедине. То, что она услышала, одновременно и обрадовало ее, но и вызвало у нее тревожные чувства. -- О, Локхарт! -- О, Джессика! -- Ты такой замечательный! -- Ты тоже. -- Ты правда так думаешь? -- Конечно. -- О, Локхарт! -- О, Джессика! Под сияющей луной и сверкающим взором миссис Сэндикот они заключили друг друга в объятия и Локхарт задумался, что делать дальше. Джессика предложила выход: -- Поцелуй меня, дорогой. -- Куда? -- спросил Локхарт. -- Сюда, -- Джессика подставила губы. -- Сюда? -- спросил Локхарт. -- Правда, сюда? Миссис Сэндикот, стоявшая в тени спасательной шлюпки, оцепенела. Она не могла видеть происходящее; но то, что она только что услышала, показалось ей отвратительным. Одно из двух: или ее будущий зять был умственно неполноценным, или же ее собственная дочь была сексуально куда более опытна -- а по мнению миссис Сэндикот, более развращена, -- нежели она предполагала. Миссис Сэндикот мысленно разразилась проклятиями в адрес этих негодных монахинь. Последовавшие слова Локхарта подтвердили ее худшие опасения: -- А в этом нет ничего плохого? -- О, милый, ты так романтичен, -- прошептала Джессика, -- так романтичен. Миссис Сэндикот была настроена вовсе не романтически. Она вышла из тени и обрушилась на Джессику и Локхарта, отпрянувших друг от друга при ее появлении. -- Ну хватит, -- заявила она. -- Когда поженитесь, можете делать что хотите, а до тех пор моей дочери не пристало заниматься на палубе Бог знает чем. К тому же вас могут увидеть. Джессика и Локхарт в изумлении уставились на нее. Наступившее молчание первой нарушила Джессика: -- Когда поженимся? Ты правда так сказала, мамуся? -- Именно так, -- подтвердила миссис Сэндикот. -- Дедушка Локхарта и я решили, что вы должны... Ее слова были прерваны Локхартом, который истинно по-рыцарски -- что так очаровывало в нем Джессику -- опустился на колени у ног своей будущей тещи и простер к ней руки. Миссис Сэндикот поспешно отпрянула. Поза Локхарта в сочетании с тем, что несколько минут назад произносила Джессика, -- нет, с нее было достаточно! -- Не смейте прикасаться ко мне! -- пронзительно заверещала она, пятясь подальше. Локхарт вскочил на ноги. -- Я только хотел... -- начал он, но миссис Сэндикот не желала ничего слушать. -- Неважно, что вы хотели. Вам обоим давно пора отправляться спать, -- твердо сказала она. -- Подготовку к свадьбе обсудим утром. -- Ой, мамуся... -- И не зови меня мамуся, -- обрезала миссис Сэндикот. -- После всего, что я сегодня услышала, я не уверена, что ты -- моя дочь. Она ушла вместе с Джессикой; Локхарт, ошеломленный и погруженный в свои мысли, остался стоять на шлюпочной палубе. Ему предстояло взять в жены самую прекрасную девушку в мире. Он поискал глазами ружье, чтобы салютом из него возвестить миру о своем счастье, но ружья не было. В конце концов он отвязал от поручней спасательный жилет и с воплем радости и торжества забросил его через борт куда-то в море. После чего отправился к себе в каюту, не сознавая, что, отвязав жилет, он тем самым передал на капитанский мостик сообщение: "Человек за бортом!". Позади теплохода сверкал сигнальный огонь бешено крутившегося и бултыхавшегося в воде жилета. Последовала команда: "Стоп машина!", спустили спасательную шлюпку. Локхарт в это время сидел в каюте, на краешке дивана, и выслушивал инструкции своего деда. Ему предстояло жениться на Джессике Сэндикот, жить в Ист-Пэрсли на Сэндикот-Кресчент в начать работать в фирме "Сэндикот с партнером". -- Великолепно, -- сказал он, когда старый Флоуз закончил, -- о лучшем я и мечтать не мог. -- Я мог, -- ответил Флоуз, напяливая ночную рубашку. -- Чтобы избавиться от тебя, мне придется жениться на этой суке. -- Какой суке? -- удивился Локхарт. -- Я думал... -- На ее матери, дубина, -- сказал Флоуз и опустился на колени. -- О Всевышний, -- возопил он, -- ты ведаешь, что я девяносто лет страдаю от плотской нужды в женщине. Ниспошли мне в последние мои годы мир и успокоение. Яви великую милость, проведи меня путями праведными и дай знать, кто отец моего незаконнорожденного внука, чтобы мне хватило срока лупить эту скотину до тех пор, пока его жизнь не повиснет на ниточке. Аминь. На этой оптимистической ноте он забрался в постель и потушил свет. Локхарт раздевался в темноте, недоумевая, что такое плотская нужда в женщине. -- На следующее утро перед капитаном "Лудлоу Кастл", проведшим полночи в поисках человека за бортом, а вторую половину ночи -- в проверке того, все ли пассажиры находятся в своих каютах и не свалился ли на самом деле кто-нибудь за борт, предстало видение -- старый Флоуз, облаченный в светлый утренний костюм и серый цилиндр. -- Женитьба? -- переспросил капитан, когда мистер Флоуз изложил свою просьбу. -- Вы хотите, чтобы я вас женил? -- Я хочу, чтобы вы провели церемонию бракосочетания, -- уточнил Флоуз. -- Я не намереваюсь ни жениться на вас, ни выходить за вас замуж. Сказать по правде, я не хочу жениться и на этой чертовой бабе, но уж если нечистая сила куда потянет, приходится подчиняться. Капитан с сомнением смотрел на Флоуза. Его речь, костюм, не говоря уже о возрасте, свидетельствовали о таком глубоком одряхлении, которое нуждалось в услугах скорее не капитана, а судового врача. -- Вы уверены, что отдаете себе отчет в том, чего хотите? -- спросил он, когда Флоуз разъяснил, что речь идет о бракосочетании не только его самого с миссис Сэндикот, но и его внука с дочерью миссис Сэндикот. Флоуз ощетинился: -- Я знаю, сэр, чего хочу. И похоже, знаю это лучше, чем вы знаете ваши обязанности. Как капитан этого судна, вы уполномочены законом проводить обряды бракосочетания и похорон. Разве не так? Капитан был вынужден признать, что это верно. Он, однако, высказал и личное мнение, что в случае мистера Флоуза эти обряды -- вначале бракосочетание, а потом похороны в море -- могут последовать друг за другом прискорбно быстро. -- Не лучше ли вам дождаться, пока мы придем в Кейптаун? -- спросил он. -- Мой опыт подсказывает, что судовые романы -- явление преходящее. -- Возможно, ваш опыт подсказывает именно это, -- возразил Флоуз. -- Мой говорит иное. Когда вам переваливает за восемьдесят и когда у вас в прошлом больше десятка романов, все становится явлением преходящим. -- Да, наверное, -- ответил капитан. -- А что думает обо всем этом миссис Сэндикот? -- Она хочет, чтобы я сделал из нее честную женщину. На мой взгляд, невыполнимая задача, но пусть,-- сказал Флоуз. -- Что хочет, то и получит. Дальнейшее продолжение спора привело лишь к тому, что Флоуз вышел из себя, и капитан сдался. -- Черт побери, -- объяснял он потом начальнику хозяйственной службы теплохода, -- если старый дурак хочет жениться, не могу же я ему помешать. Это такой тип, что, если я откажусь, он наверняка подаст на меня в суд. Вот так, пока теплоход шел к мысу Доброй Надежды, Локхарт Флоуз и Джессика Сэндикот стали мистером и миссис Флоуз, а миссис Сэндикот осуществила свою давнюю мечту и вышла замуж за очень богатого старика, жить которому оставалось недолго. Старый Флоуз утешал себя тем, что, каковы бы ни оказались недостатки бывшей миссис Сэндикот как жены, он наконец-то раз и навсегда избавился от незаконнорожденного внука и одновременно приобрел экономку, которой можно будет не платить и которая и пикнуть никогда не посмеет по этому поводу. Как бы для того, чтобы специально подчеркнуть именно последнее соображение, он отказался сходить на берег во время стоянки судна в Кейптауне, благодаря чему Джессика и Локхарт получили возможность провести свой медовый месяц, целомудренно взбираясь на Столовую гору и восхищаясь друг другом на ее вершине. Когда теплоход отправился в обратный путь, для некоторых из этой четверки изменились лишь фамилии и места в каюте. Миссис Сэндикот оказалась наедине со старым Флоузом, под угрозой его половой неумеренности, что выпадала раньше на долю его экономок, а в последнее время стала достоянием лишь его воображения. А в ее прежней каюте Джессика и Локхарт лежали в объятиях друг друга, совершенно не представляя себе -- в полном соответствии с полученным каждым из них воспитанием -- какой-либо дальнейшей цели своего брака. На протяжении одиннадцати дней судно шло обратным курсом на север; и когда две супружеские пары сходили в Саутгемптоне с теплохода на берег, они, можно сказать, вступали в новую для себя жизнь. За время обратного пути не изменилось почти ничего; только у старого Флоуза его неумеренность отняла последние силы, и его пришлось сносить по сходням в инвалидной коляске. Глава четвертая Мир Флоуз-Холла, что у Флоузовских болот неподалеку of Флоузовых холмов, в Нортумберленде, сыграл большую роль в том, чтобы Джессика смогла увидеть в Локхарте того героя, за которого она должна выйти замуж. Мир Сэндикот-Кресчент, что в Ист-Пэрсли, графство Сэррей, напротив, не занимал никакого места в выборе, сделанном Локхартом. Для него, привыкшего к открытым пространствам вересковых болот на границе между Англией и Шотландией, где пели кроншнепы, пока он их не перестрелял, Сэндикот-Кресчент -- глухой тупик из двенадцати солидных домов, окруженных ухоженными садами и населенных людьми с солидными доходами, -- оказался совершенно новым и незнакомым миром. Построенные еще в тридцатые годы смотревшим далеко вперед, хотя и преждевременно скончавшимся, мистером Сэндикотом, предусмотрительно вложившим в них свой капитал, эти двенадцать домов с южной стороны тупика граничили с полем для гольфа, а с северной к ним примыкал птичий заказник -- неширокая полоса, поросшая березами и утесником, подлинное предназначение которой заключалось не столько в том, чтобы дать прибежище птицам, сколько в поддержании должной стоимости владений Сэндикота. Иными словами, это был анклав из нескольких больших домов, стоявших посреди больших, сильно заросших участков. Дома были одинаково комфортабельны, но внешне отличались по стилю друг от друга настолько, насколько позволили талант и вдохновение архитекторов. Преобладал псевдотюдоровский стиль, но примешивался и испанский колониальный, отличительной чертой которого была наружная облицовка из зеленой глазурованной плитки. Был даже один английский "баухаус" с плоской крышей, маленькими квадратными окнами и разбросанными здесь и там окошками-иллюминаторами для дополнительной вентиляции. Деревья и кусты, газоны и садики с декоративными каменными горками, розовые кусты и вьющиеся розы на всех участках были тщательно ухожены, подрезаны, подстрижены, демонстрируя культуру и вкус владельцев и избранность района. В общем, Сэндикот-Кресчент был вершиной того, что может породить культ жизни в пригороде, выражением архитектурных и жизненных амбиций верхнего. слоя средних классов. Как следствие всего этого, затраты на поддержание великолепия были высоки, а плата за сданные внаем дома оставалась фиксированной. При всей своей предусмотрительности мистер Сэндикот не мог предвидеть, что со временем будут приняты законы о найме жилья и о налогах на приращение капитала. Первый устанавливал порядок, при котором было невозможно выгнать съемщика или поднять квартплату до того уровня, когда сдача жилья внаем начала бы приносить ощутимый финансовый доход. А по второму закону продажа дома давала больше прибыли государственной казне, нежели домовладельцу. Оба закона в совокупности сводили на нет все попытки мистера Сэндикота как-то обеспечить будущее его дочери. Хуже всего, с точки зрения миссис Сэндикот, было то, что все обитатели Сэндикот-Кресчент следили за своим здоровьем, занимались спортом, разумно питались и вовсе не собирались оказать ей услугу своей кончиной. В значительной степени именно понимание того, что она обременена двенадцатью домами, которые невозможно продать и доходы от которых едва покрывают расходы на их же содержание, убедило в конце концов миссис Сэндикот, что ее дочь достигла того зрелого возраста, наступление которого она столь старалась отсрочить. Если старый Флоуз избавлялся от такого бремени, как Локхарт, то миссис Сэндикот поступала точно так же по отношению к Джессике. Она, однако, не задавалась пока еще вопросом о том, насколько в действительности богат старик Флоуз. Достаточно было того, что ему принадлежали пять тысяч акров земли, что он был владельцем имения и жить ему, по всей вероятности, оставалось недолго. Первые сомнения появились у миссис Сэндикот уже к моменту возвращения в Англию. Старый Флоуз настоял на том, чтобы прямо с теплохода пересесть на поезд, идущий в Лондон и, не останавливаясь там, отправляться дальше, в Ньюкастл. Он категорически отказался позволить своей жене заехать вначале к себе домой за вещами или же отвезти его на север на ее большом и вместительном "ровере". -- Мадам, -- заявил он, -- я не верю в двигатель внутреннего сгорания. Я родился до его появления на свет и не намереваюсь погибнуть, сидя позади этого двигателя. -- В ответ на все попытки миссис Флоуз как-то переубедить его, он просто приказал носильщику поставить багаж в вагон, сам проследовал за багажом, и ей пришлось смириться и сесть за ним в поезд. Локхарт и Джессика остались на перроне, дав обещание немедленно отправиться прямо в дом номер двенадцать по Сэндикот-Кресчент и выслать оттуда ее вещи машиной во Флоуз-Холл как можно скорее. Вот так молодая супружеская пара начала совместную, но необычную жизнь в доме, в котором были пять комнат, гараж на две машины и мастерская, где покойный мистер Сэндикот, умевший хорошо обращаться с инструментами, делал разные вещи. По утрам Локхарт выходил из дома, шел на станцию и садился на лондонский поезд. Там, в конторе "Сэндикот с партнером", он проходил науку ученичества под руководством мистера Трейера. Трудности возникли с самого начала. Причиной их было не столько умение Локхарта справляться с цифрами -- полученное им ограниченное образование дало ему хорошую сноровку в математике, -- сколько его чересчур прямолинейный подход к вопросам уклонения от уплаты налогов или, как предпочитал называть их Трейер, вопросам защиты доходов. -- Защита доходов и собственности, -- втолковывал он Локхарту, -- звучит более позитивно, чем уклонение от уплаты налогов. А мы обязаны быть позитивными. Локхарт принял его совет, соединив его с той позитивной простотой, с какой его дед относился ко всему, что было связано с подоходным налогом. Старик признавал только расчеты наличными и потому отправлял в огонь, не читая, все письма, приходившие из налоговой инспекции, и приказывал Балстроду сообщить этим свиньям-бюрократам, что он не зарабатывает деньги, а терпит одни убытки. Локхарт применил этот же подход в фирме "Сэндикот с партнером", что поначалу принесло определенный успех, но в конечном счете закончилось катастрофически. Мистеру Трейеру сперва пришлось по душе, что количество бумаг, которые клали ему на стол, резко уменьшилось. Однако как-то утром, придя в контору раньше обычного, он с изумлением обнаружил, что Локхарт использует туалет вместо печи для сжигания мусора, уничтожая там все конверты, на которых стоит штамп: "На службе Ее Величества". Но оказалось, что это еще не самое худшее. Мистер Трейер уже давно использовал прием, который он называл "методом несуществующего письма" и при помощи которого он морочил чиновников налогового управления до тех пор, пока у них не происходил нервный срыв или же пока они не начинали просить о переводе на другой участок работы. Этим методом он очень гордился. Суть его заключалась в том, что бумага в налоговое управление писалась в форме ответа на якобы поступивший оттуда запрос -- "В ответ на ваше письмо от 5-го числа сообщаем...", -- хотя на самом деле никакого запроса от 5-го числа не существовало. Последующая переписка, в ходе которой контора Трейера утверждала, что такой запрос был, а налоговая инспекция отрицала это с каждым разом все более язвительно, оказывалась крайне выгодной клиентам мистера Трейера и весьма разрушительно действовала на нервную систему сотрудников налоговой службы. Из-за того, что Локхарт сжег неизвестное количество писем, было уже невозможно начинать собственные послания словами: "В ответ на ваше письмо от..." с прежней уверенностью, что такого письма никогда не было. -- Нам могла прийти дюжина писем от этого числа, и в каждом из них могло быть что-то крайне важное, чего я не знаю, -- кричал он на Локхарта, предложившего было вместо 5-го числа воспользоваться 6-м. Услышав это, Трейер уставился на Локхарта так, как будто видел его впервые. -- Бессмысленное предложение, -- рявкнул он,-- ты же и эти письма сжег тоже! -- Вы же сами сказали мне, что наша работа -- защищать интересы клиентов и быть позитивными, -- оправдывался Локхарт, -- вот я это и сделал. -- Как, черт возьми, можем мы защищать интересы клиентов, если не знаем, в чем эти интересы состоят?-- возмутился Трейер. -- Но мы ведь знаем, -- ответил Локхарт. -- В их досье все есть. Возьмите мистера Джипсума, архитектора. Я как-то просматривал его досье. -В позапрошлом году он, например, заработал восемьдесят тысяч фунтов, а заплатил подоходного налога только 1758. Все остальное он списал на деловые расходы. Подождите, припомню... В мае от потратил шестнадцать тысяч фунтов на Багамских островах... -- Хватит! -- закричал Трейер, который уже был в состоянии, близком к апоплексическому удару. -- Знать ничего не хочу о его расходах... Боже праведный! -- Ну он же сам утверждал, что потратил эту сумму, -- возразил Локхарт. -- Так говорилось в его письме вам: шестнадцать тысяч фунтов за четыре дня. Интересно, на что можно было потратить такие деньги за такое время? Трейер упал на стол, охватив голову руками. Связаться с умственно неполноценным типом, у которого к тому же фотографическая память и который сжигает почту от должностных лиц Ее Величества с безразличием, граничащим с умопомешательством, -- от всего этого можно было потерять голову. -- Слушай, -- сказал он настолько спокойно, насколько мог, -- с сегодняшнего дня я не хочу, чтобы ты даже близко подходил к этим досье. Ни ты, ни кто-либо другой. Понимаешь? -- Да, -- ответил Локхарт. -- Но я не понимаю, почему чем человек богаче, тем меньший налог он платит. Джипсум заколачивает восемьдесят тысяч в год и платит 1758 фунтов 40 пенсов. А миссис Понсонби, которая имеет только 6315 фунтов 32 пенса дохода, должна выложить 2472 фунта. Я не понимаю... -- Замолчи! -- закричал Трейер. -- Не хочу слушать эти вопросы и не хочу, чтобы ты подходил ближе десяти ярдов к шкафу с досье. Это понятно? -- Ну, если вы так приказываете, -- ответил Локхарт. -- Я так приказываю, -- сказал Трейер. -- Если я увижу, что ты хотя бы только смотришь в сторону этих досье... Катись отсюда. Локхарт вышел из кабинета, а Трейер попытался успокоиться после пережитого потрясения при помощи розовой таблетки, которую он запил виски из бумажного стаканчика. Но через два дня он пожалел о своем распоряжении. Из комнаты, в которой хранились дела по налогам на добавленную стоимость, он услышал жуткие вопли и, примчавшись туда, увидел чиновника налоговой службы, пытавшегося освободить пальцы из ящика с документами, который Локхарт захлопнул, когда инспектор полез туда за бумагам". Инспектора отправили в больницу, где врачи занялись четырьмя его сломанными пальцами. -- Вы сами сказали мне никого не подпускать к этим досье, -- объяснил Локхарт. Трейер в бешенстве уставился на него, подыскивая слова, способные выразить всю меру испытываемого им отвращения к подобному поступку. -- Я подумал, -- продолжал Локхарт, -- что если он наложит лапу на досье мистера Фиксштейна... -- Наложит лапу! -- Трейер кричал почти так же громко, как тот чиновник. -- После того, что ты сделал, у бедняги вообще не будет руки. Хуже того, сегодня же вечером на нас обрушится сотня инспекторов, которые прочешут все наши книги самым частым гребнем. -- Он замолчал и начал думать, как выпутаться из этой мерзкой истории. -- Немедленно отправляйся и извинись перед ним, объясни, что это был несчастный случай и что... -- Не буду, -- ответил Локхарт. -- Это не был несчастный случай. -- Знаю, черт возьми, -- проорал Трейер. -- Если бы он сунул туда не руку, а голову, ты бы тоже так поступил? -- Сомневаюсь, -- сказал Локхарт. -- А я нет. Но хорошо хоть знать... -- начал было Трейер, однако слова Локхарта доказали, что ничего хорошего узнать ему не придется. -- Я бы захлопнул дверцу, -- сказал он. -- О Боже, -- простонал Трейер, -- это все равно, что жить с убийцей. Тем вечером сотрудники "Сэндикот с партнером" работали допоздна, перетаскивая ящики с документами в специально нанятый грузовик, который должен был отвезти их за город, где им предстояло лежать в каком-то амбаре, пока не пройдет угроза внезапной и тщательной ревизии со стороны налогового управления. А на следующий день Локхарт был отстранен от ведения любых бухгалтерских дел и получил отдельный кабинет. -- Отныне будешь сидеть тут, -- сказал ему Трейер. -- Если я найду какую-нибудь работу, в которой невозможно будет напортачить, ты ее получишь. Локхарт просидел в ожидании за своим столом целых четыре дня, прежде чем Трейер дал ему первое поручение. -- Я должен съездить в Хэтфилд, -сказал он, -- а в половине первого придет некто Стоппард. Я вернусь к двум. Все, что от тебя требуется, -- займи его на это время ленчем за счет фирмы. По-моему, это нетрудно. Просто накорми его обедом. Понятно? -- Накормить обедом? -- переспросил Локхарт.-- А кто будет платить? -- Фирма будет платить, болван. Я же ясно сказал: за счет фирмы. Трейер ушел в подавленном настроении, но все же уповая на то, что Локхарт вряд ли сможет совершенно испортить ленч с одним из старейших клиентов фирмы. Даже в его лучшие времена мистер Стоппард был молчальником, а поскольку он был еще и гурманом, то во время еды, как правило, вообще не разговаривал. Когда Трейер вернулся, Стоппард ждал его в конторе в весьма разговорчивом для него состоянии. Трейер постарался успокоить его и, спровадив в конце концов Стоппарда, послал за Локхардом. -- Объясни мне, ради Бога, почему ты решил потащить этого человека в рыбную забегаловку? -- спросил он, стараясь справиться с расшалившимся давлением. -- Ну, вы сказали, что это обед за счет фирмы, что платить будем мы, и я решил, что нам незачем зря транжирить деньги, и... -- Ты решил?! -- завопил мистер Трейер, махнув рукой на свое давление, удержать которое было уже невозможно. -- Ты решил?! Не транжирить деньги?! А зачем, по-твоему, устраиваются обеды за счет фирмы, если не для того, чтобы транжирить их? Это же все можно вычесть потом из налога. -- Вы хотите сказать, что чем дороже обед, тем меньше мы платим? -- спросил Локхарт. -- Да, -- выдохнул Трейер, -- именно это я и хочу сказать. В следующий раз... В следующий раз Локхарт отвел какого-то фабрикант? обуви из Ланкастера в "Савой" и там накормил и напоил его на сто пятьдесят фунтов стерлингов, но, когда подали счет, отказался платить больше пяти фунтов. Потребовались совместные усилия этого предпринимателя и самого Трейера, поспешно вытащенного из дома, где он лежал с насморком, чтобы убедить Локхарта заплатить остающиеся сто сорок пять фунтов и как-то загладить ущерб, нанесенный трем столам и четырем официантам в ходе препирательств из-за суммы счета. После этого случая мистер Трейер написал миссис Флоуз, угрожая собственной отставкой, если Локхарт останется в фирме, а в ожидании ее ответа запретил Локхарту покидать кабинет кроме как по нужде. Но если Локхарт, выражаясь современным языком, испытывал определенные затруднения во вхождении в служебные обязанности, то семейная его жизнь продолжалась столь же прекрасно, как началась. И столь же непорочно. В ней отсутствовала не любовь -- Локхарт и Джессика страстно любили друг друга, -- в ней отсутствовал секс. Те анатомические различия между самцами и самками, которые открыл Локхарт, когда потрошил кроликов, как оказалось, существуют и у людей. У него были яйца, а у Джессики -- нет. Но у нее были груди, причем большие; у него же их не было, точнее, были, но в каком-то зачаточном состоянии. Картина как будто нарочно еще больше запутывалась тем, что, когда они ночью лежали в постели в объятиях друг друга, у него бывала эрекция, а у Джессики нет. Он мужественно, в истинно джентльменской манере умалчивал о том, что у него бывали по ночам специфические судороги -- которые на грубом жаргоне называются "яйца любовника", -- и он проводил часть ночи в мучениях от боли. Они просто лежали в объятиях друга друга и целовались. Ни у него, ни у Джессики не было ни малейшего представления о том, что обычно следует дальше. Мать Джессики столь же преуспела в своей решимости отсрочить взросление дочери, как старый Флоуз -- в том, чтобы его внук не унаследовал сексуальных пороков своей матери. Полученное Локхартом образование, основой которого были древнейшие классические произведения, дополняло пристрастие Джессики к самым бесплотным из исторических романов, в которых секс никогда даже не упоминался. Это жутковатое невежество заставляло их идеализировать друг друга в такой степени, что для Локхарта немыслимо было и подумать о чем-либо кроме того, чтобы молиться на Джессику, Джессика же была просто неспособна задумываться. Их брак пока фактически так и не состоялся, и, когда через шесть недель Джессика не смогла скрыть свои месячные, первым побуждением Локхарта было вызвать "скорую". Джессике, испытывавшей лишь небольшое недомогание, удалось все же удержать его. -- Это случается каждый месяц, -- говорила она, одной рукой прижимая к себе салфетку, а другой не давая ему воспользоваться телефоном. -- Ничего подобного, -- возражал Локхарт. -- У меня никогда в жизни не шла так кровь. -- Это бывает только у девочек, а не у мальчиков. -- Все равно, я считаю, что тебе надо обратиться к врачу, -- настаивал Локхарт. -- Но это происходит уже гак давно. -- Тем более надо сходить к врачу. Это явно что-то хроническое. -- Ну, если ты настаиваешь, -- сдалась Джессика. Локхарт настаивал. И потому как-то утром, когда он отправился отбывать свое одиночное заключение в конторе, Джессика пошла к врачу. -- Моего мужа беспокоят мои кровотечения, -- изложила она свою жалобу. -- Я ему говорила, что это чепуха, но он настоял, чтобы я обратилась к вам. -Вашего мужа? -- переспросил врач, за пять минут убедившись, что миссис Флоуз еще девственница. -- Вы сказали "вашего мужа"? -- Да, -- с гордостью произнесла Джессика. -- Его зовут Локхарт. По-моему, прекрасное имя, не правда ли? Доктор Мэннет сопоставил имя, очевидную привлекательность Джессики и вероятность того, что у мистера Флоуза, возможно, было не только наглухо замкнутое сердце[4], но и запертый на висячий замок пенис, если его не доводит до сексуального сумасшествия близость столь очаровательной жены. Перебрав все это в уме, он решил выступить в роли консультанта. К этому моменту ему уже пришлось лечь грудью на стол, чтобы скрывать собственную физическую реакцию. -- Скажите, миссис Флоуз, -- произнес он с нажимом в голосе, продиктованным ощущением того, что у него вот-вот случится эмиссия, -- разве ваш муж никогда... -- Он остановился и нервно подергался в кресле. -- Я хочу сказать, -- продолжил он, когда конвульсии кончились, -- э-э-э... позвольте мне поставить вопрос так, вы не разрешаете ему... э-э-э... прикасаться к вам? -- Почему же, -- ответила Джессика, с беспокойством следившая за страданиями доктора. -- Мы целуемся и обнимаем друга друга. -- Целуетесь и обнимаете, -- простонал доктор Мэннет. -- Только целуетесь и... э-э-э... крепко обнимаетесь? И ничего больше? -- Больше? -- спросила Джессика. -- А что больше? Доктор Мэннет в отчаянии смотрел на ее ангельское личико. За всю свою долгую врачебную практику он никогда не встречал женщину, которая была бы столь красива, но при этом понятия бы не имела, что брак -- нечто большее, нежели только поцелуи и объятия. -- Вы больше в постели ничем не занимаетесь? -- Ну, спим, конечно, -- ответила Джессика. -- О Боже, -- пробормотал себе под нос доктор, -- они спят. А больше вы совершенно ничего не делаете? -- Локхарт храпит, -- уточнила после долгого размышления Джессика, -- а больше я ничего особенного припомнить не могу. Доктор Мэннет с трудом удержался от того, чтобы не высказаться слишком прямо. -- И никто никогда вам не объяснял, откуда берутся дети? -- спросил он, пытаясь продолжать беседу на уровне детского сада, что, видимо, соответствовало представлениям миссис Флоуз. -- Их приносят аисты, -- тупо ответила Джессика. -- Или цапли. Я забыла, кто именно, но их приносят в клювах. -- В клювах? -- захихикал доктор, теперь уже твердо уверенный, что угодил в детский сад. -- Да, завернутыми в маленький кусочек материи, -- продолжала Джессика, явно не сознавая, какое впечатление производят ее слова. -- Это маленькие колыбельки из ткани, и птицы несут их в своих клювах. Не может быть, чтобы вы не видели этого на картинках. Мамочки бывают так рады! А что, разве не так? Но доктор Мэннет молчал, обхватив голову руками и уставившись на разложенные перед ним бланки рецептов: у него снова начались такие же судороги, что были чуть раньше. -- Миссис Флоуз, дорогая миссис Флоуз, -- простонал он, когда кризис миновал, -- оставьте, пожалуйста, ваш телефон... А еще лучше мне было бы поговорить с вашим мужем, если, конечно, вы не возражаете. Как его зовут -- Локприк[5]? -- Локхарт, -- поправила Джессика. -- Вы хотите, чтобы он к вам зашел? Доктор Мэннет слабо кивнул. Он всегда неодобрительно относился к обществу, чересчур терпимому к слишком многому; но в этот момент он готов был признать, что у такого общества есть и свои положительные стороны. -- Попросите его зайти ко мне, хорошо? И простите, что я вас не провожаю -- вы знаете, где выход. Выйдя из кабинета, Джессика записала Локхарта на прием. Доктор Мэннет, оставшись один, лихорадочно приводил в порядок брюки и натягивал белый лабораторный халат, чтобы скрыть вызванный Джессикой беспорядок. Миссис Флоуз можно было назвать трудной, но по крайней мере приятной пациенткой; ее муж, однако, оказался куда более трудным и гораздо менее приятным. Джессика рассказала ему о непонятных прощупывающих вопросах, странных намеках врача, о любопытстве, проявленным им к сфере ее гинекологии, и потому Локхарт с самого начала смотрел на доктора Мэннета с настороженностью и подозрительностью, чреватыми для того серьезной опасностью. После того как Мэннет проговорил пять минут, подозрения Локхарта сменились уверенностью, а угроза врачу по меньшей мере удвоилась. -- Вы хотите сказать, -- переспросил Локхарт с таким зловещим выражением лица, что по сравнению с ним самый страшный из ацтекских богов показался бы предельно дружелюбным, -- что я должен вторгаться тем, что вы называете моим пенисом, в тело моей жены и что это вторжение должно происходить через отверстие, расположенное у нее между ног? -- Более или менее так, -- кивнул доктор Мэннет, -- хотя я бы сформулировал это несколько иначе. -- И что это отверстие, -- продолжал Локхарт еще более свирепо, -- сейчас слишком маленькое, тогда расширится, что вызовет у нее боль и страдания и... -- Только временные, -- перебил доктор Мэннет, -- а если вы хотите, я всегда могу сделать небольшой разрез. -- Если я хочу?! -- заорал Локхарт и схватил врача за воротник. -- Если ты думаешь, что я позволю тебе прикоснуться к моей жене твоим грязным членом... -- Не моим членом, мистер Флоуз, -- захихикал врач, которого уже распирал смех, -- а скальпелем. Этого говорить ему явно не следовало. Хватка Локхарта стала еще сильнее, лицо Мэннета, уже побагровевшее, превратилось вначале в пурпурное, а потом начало чернеть. Лишь тогда Локхарт отпустил его и швырнул назад в кресло. -- Только подойди к моей жене со скальпелем, -- заявил он, -- я тебя выпотрошу, как кролика, и закушу твоими яйцами. К Мэннету, живо представившему себе подобный ужасный конец, с трудом возвращался голос. -- Мистер Флоуз, -- прохрипел он наконец, -- послушайте, что я скажу. То, что я называю пенисом и что вы предпочитаете называть членом, существует не только для слива воды. Я ясно выражаюсь? -- Вполне, -- ответил Локхарт, -- Ясно до омерзения. -- Ну уж как есть, -- продолжал доктор. -- Когда вы были подростком, вы, возможно, замечали, что ваш пе... ваш член временами доставлял вам чувственное удовольствие. -- Пожалуй, да -- нехотя согласился Локхарт. -- По ночам. -- Совершенно верно, -- сказал доктор. -- По ночам у вас бывали влажные сны. Локхарт признал, что сны у него бывали и что последствия этих снов иногда оказывались влажными. Ну, вот мы уже немного продвинулись, -- одобрил врач. -- А во время таких снов у вас не возникало неодолимого желания женщины? -- Нет, -- сказал Локхарт, -- не возникало, совершенно точно. Доктор Мэннет слегка покачал головой, как бы пытаясь избавиться от впечатления, что имеет дело с агрессивным и чудовищно невежественным гомосексуалистом, который вполне может оказаться способным не только на грубость, но и на убийство. Поэтому врач решил двигаться дальше крайне осторожно. -- Расскажите мне, что вы видели во сне? Локхарт порылся в памяти. -- Овец, -- сказал он наконец. -- Овец? -- переспросил Мэннет, близкий уже к обмороку. -- У вас были влажные сны из-за овец? -- Ну, не знаю, что было причиной влажности, но овцы мне снились часто, -- сказал Локхарт. -- И что вы делали во сне с этими овцами? -- Стрелял по ним, -- с тупой прямотой ответил Локхарт. Доктор Мэннет все больше убеждался, что имеет дело с ненормальным. -- Вы стреляли в своих снах по овцам. Вы это хотите пальнуть... я имею в виду -- сказать? -- Я просто стрелял по ним, -- подтвердил Локхарт. -- Больше не по чему было стрелять, поэтому я высаживал их с полутора тысяч ярдов. -- С полутора тысяч ярдов? -- переспросил Мэннет, в голосе которого зазвучали интонации детского врача. -- Вы попадали в овцу с полутора тысяч ярдов? Но ведь это так трудно! -- Нужно целиться немного выше и перед овцой, но на таком расстоянии у них есть шанс убежать. -- Да, наверное, -- сказал врач, пожалевший, что сам убежать не может. -- А когда вы попадали в овцу, у вас не случалось при этом эмиссии? Локхарт изучающе смотрел на доктора, и в его взгляде читалось одновременно и беспокойство, и отвращение. -- Не понимаю, черт возьми, о чем вы говорите. Вначале вы заигрываете с моей женой, потом вызываете меня, теперь затеваете разговор об этих овцах... Доктор Мэннет ухватился за последнее выражение, увидев в нем признак предрасположенности к связям с животными: -- Ага, значит, подстрелив овцу, вы ее потом трахали? -- Что я делал? -- переспросил Локхарт, много раз слышавший это слово от Трейера, который часто употреблял его в разговорах с Локхартом и о нем, но обычно как прилагательное и в сочетании со словом "идиот". -- Ну, вы знаете что, -- сказал Мэннет. -- Может быть, и делал, -- сказал Локхарт, на самом деле не вытворявший ничего подобного. -- А потом мы их ели. Доктора Мэннета передернуло. Еще немного таких откровений, и ему самому потребуется врач. -- Мистер Флоуз, -- спросил он, намереваясь сменить тему разговора, -- сейчас уже неважно, что вы делали или не делали с овцами. Ваша жена обратилась ко мне за консультацией, потому что вас обеспокоили ее менструальные выделения... -- Меня взволновало, что у нее идет кровь, -- сказал Локхарт. -- Совершенно верно, ее месячные. Это называется менструацией. -- По-моему, это просто ужасно, -- сказал Локхарт. -- И меня это беспокоит. Мэннета тоже многое беспокоило, но он старался не показать этого. -- Так вот, дело в том, что у каждой женщины... -- Леди, -- раздраженно произнес Локхарт. -- Что леди? -- Не называйте мою жену женщиной. Она леди, прекрасная, ангелоподобная, ослепительная... Доктор Мэннет забылся, и хуже того, он забыл о склонности Локхарта к насилию. -- Это неважно, -- возразил он. -- Любая женщина, способная заставить себя жить с мужиком, открыто признающим, что он предпочитает трахать овец, должна быть ангелом, и неважно, прекрасна и ослепительна она при этом или... -- Для меня важно, -- сказал Локхарт. Доктор Мэннет мгновенно опомнился и остановился: -- Хорошо. Учитывая, что миссис Флоуз леди, она, как всякая леди, раз в месяц в силу своей природы выделяет яйцеклетку, и эта яйцеклетка спускается по ее фаллопиевым трубам и, если она не оплодотворяется, то выделяется в форме... Он снова остановился, ибо лицо Локхарта опять обрело выражение ацтекского бога. -- Что вы имеете в виду под "оплодотворяется"? -- рявкнул Локхарт. Мэннет попробовал объяснить процесс оплодотворения яйцеклетки так, чтобы не вызывать при этом дополнительных вспышек ярости. -- Вы поступаете следующим образом, -- сказал он неестественно спокойно. -- Вы вставляете свой пе... о Господи, ...вага член в ее влагалище и... О Боже! -- Он в отчаянии остановился и встал с кресла. Локхарт тоже встал. -- Опять вы за свое? -- завопил он. -- Вначале рассуждаете о том, как замарать мою жену, а теперь о том, что я должен совать свой член... -- Замарать? -- воскликнул доктор, пятясь в угол. -- Кто говорит о том, чтобы замарать?! -- А кто говорит об оплодотворении? Мы в огороде повышаем плодородие удобрением[6], навозом. Если вы думаете, что... Но доктор Мэннет уже ничего не думал. Единственное, чего он хотел, это подчиниться своим инстинктам и удрать из кабинета прежде, чем этот маньяк-овцеэротоман снова в него вцепится. -- Сестра, сестра! -- взывал он, видя, что Локхарт направляется к нему. -- Бога ради!!! -- Но гнев Локхарта внезапно прошел. -- И еще называет себя врачом, -- бросил Локхарт и вышел. Доктор Мэннет обессиленно опустился в кресло. Приняв огромную дозу успокоительного, которое он запил хорошим глотком водки, Мэннет снова обрел способность связно мыслить и твердо решил раз и навсегда вычеркнуть чету Флоузов из списка своих пациентов. -- На порог их больше не пускайте, -- приказал он сестре. -- Под страхом смерти. -- Неужели мы ничем не можем помочь бедной миссис Флоуз? -- спросила сестра. -- Она такая приятная женщина. -- Я бы посоветовал ей как можно быстрее развестись, -- зло ответил доктор Мэннет. -- Если не это, то остается только стерилизация. Страшно подумать, что может родиться от этого типа... Очутившись на улице, Локхарт постепенно успокаивался. Встреча с врачом происходила уже в конце дня, проведенного в одиночном заключении в пустом кабинете, где было совершенно нечего делать, и потому полученные от него советы стали последней каплей, переполнившей чашу. Локхарт шел и проклинал Лондон, Трейера, Мэннета, Ист-Пэрсли и весь этот безумный и прогнивший мир, в который он угодил в результате своего брака. Абсолютно все в этом мире вступало в противоречие с тем, во что его приучили верить. Вместо бережливости здесь были обеды за счет фирмы и откровенно грабительские антиинфляционные поправки к учетным ставкам. Мужчины отличались не мужеством и красотой, но лишь отъявленной трусостью -- вопли врача, призывавшего на помощь, вызывали такое презрение к этому человеку, что его даже противно было бы ударить. Облик каждого здания был безобразен и свидетельствовал о жалкой погоне за утилитарностью. И как бы венцом всего была непреходящая, всеобщая, не оставляющая ни на минуту озабоченность чем-то, что называлось сексом, и чем грязные мелкие трусы вроде доктора Мэннета хотели бы подменить настоящую любовь. Локхарт шел по улице, раздумывая о своей любви к Джессике. Это было чистое, святое, прекрасное чувство. Он видел себя в роли ее защитника, и ему была глубоко отвратительна сама мысль о том, что ради утверждения себя в каких-то супружеских обязанностях он должен причинить ей боль. Он прошел мимо газетного киоска, на полках которого были разложены журналы с голыми или прикрытыми только короткими и прозрачными накидками девицами. От одной мысли, что они кому-то могут казаться привлекательными, его мощная плоть восстала с возмущением. Этот мир был явно гнилым и продажным. Локхарт мечтал о том, чтобы снова оказаться во Флоуз-Холле, с ружьем в руках, на охоте; а Джессика могла бы сидеть на выложенной камнем кухне, возле черной чугунной печи, ожидая, когда он вернется с добычей к ужину. И чем больше он думал об этом, тем сильнее нарастала в нем решимость сделать все, чтобы его мечты сбылись. Настанет день, и он обрушится на этот грязный и прогнивший мир, навяжет ему свою волю, кто бы и что бы ни противостояло ему; и тогда люди узнают, что значит выводить Локхарта Флоуза из себя. Размышляя подобным образом, он как-то забыл о том, что ему еще надо вернуться домой. Спохватившись, он хотел было сесть на автобус. Но до Сэндикот-Кресчент было всего шесть миль, а Локхарт привык проделывать за день по тридцать по заросшим болотам Порубежья[7]. Испытывая яростную злость ко всем на свете, кроме Джессики, деда и Додда, Локхарт энергично зашагал в сторону дома. Глава пятая Бывшая миссис Сэндикот, жившая теперь во Флоуз-Холле, отнюдь не разделяла тоски Локхарта по этим местам. Она готова была дать старому Флоузу что угодно -- лучше всего бы стрихнин, -- лишь бы очутиться снова в стенах уютного дома на Сэндикот-Кресчент, в окружении своих друзей и знакомых. Вместо этого она оказалась заточенной в огромном холодном доме, стоящем на голой пустоши, в окружении глубоких снегов, открытом непрерывно завывающим ветрам, в обществе противного старца и его еще более отталкивающего слуги, порученца по всем делам, а заодно и браконьера, некоего Додда. Отвратительные черты ее нового мужа заявили о себе, стоило им только сесть в Саутгемптоне в поезд; и с каждой милей пути на север крепло, пока не превратилось в уверенность, впечатление миссис Флоуз, что она совершила ужасную ошибку. На берегу у старого Флоуза не оказалось ни грана того джентльменства, которое так очаровало ее на теплоходе. Из несколько эксцентричного и не лезущего за словом в карман старика, по всем признакам уже впавшего в детство, он превратился в эксцентричного и высказывающегося по всякому поводу старца, умственные способности которого оказались куда выше, чем позволял предположить его возраст. Носильщики суетились с их багажом, билетные контролеры раболепствовали перед ними, и даже заматеревшие таксисты, известные своей грубостью, если им дают слишком мало чаевых, придерживали языки, когда старый Флоуз спорил с ними об оплате и скрепя сердце протягивал им лишний пенни. Миссис Флоуз лишалась дара речи, сталкиваясь с его властностью и стремлением выставить напоказ полнейшее пренебрежение ко всем ее принципам и убеждениям гордой жительницы пригорода, с его отношением ко всему миру так, как будто мир этот -- не более чем улитка, поданная старику на закуску. Все это не должно было бы удивлять миссис Флоуз, поскольку с ней самой уже тоже обращались -- почти в полном смысле этого слова, -- как с сексуальной улиткой, которой предстоит полакомиться во время медового месяца. Чего стоили хотя бы открытия, сделанные ею в самую первую совместную их ночь: старый Флоуз носил красную фланелевую ночную рубаху, обладавшую очень своеобразным запахом, и трижды за ночь перепутал умывальник с унитазом. Миссис Флоуз отнесла все это на счет его возраста, слабого зрения и притупившегося обоняния. Столь же отталкивающее впечатление произвела на нее и сцена, когда он опустился около постели на колени и начал вымаливать у Всевышнего прощение за плотскую неумеренность, которой он собирался подвергнуть "личность своей законной супруги". Не очень представляя себе, что он имеет в виду, миссис Флоуз поначалу восприняла эту молитву как комплимент в свой адрес. Молитва подтверждала то, в чем она и так была уверена: что в свои пятьдесят шесть лет она все еще остается привлекательной; а также и то, что ее новый муж -- глубоко верующий человек. Но уже через десять минут ее представления на сей счет сильно изменились. Независимо от того, ниспослал бы Всевышний прощение старому Флоузу или нет, миссис Флоуз уже была настроена неумолимо. Она никогда не забудет и не простит старику его плотскую неумеренность; а всякие предположения о его религиозности пришлось отбросить начисто. Воняя, как старая лисица, Флоуз вел себя, как лиса молодая, путешествуя по ее телу вдоль и поперек и точно так же не различая, как деликатно выразилась миссис Флоуз, "ее отверстия", как до этого он путал умывальник с туалетом -- и примерно с теми же целями. Ощущая себя чем-то средним между сексуальным дуршлагом и помойной ямой, миссис Флоуз стойко переносила эти испытания, утешаясь тем, что подобный образ жизни -- а старик действовал весьма энергично, не давая себе времени на передышки, -- должен очень скоро закончиться грыжей или сердечным ударом. Однако со стариком ничего не случилось, и когда утром миссис Флоуз проснулась, то обнаружила, что он уже встал, закурил вонючую трубку и разглядывал ее с нескрываемым вожделением. На всем обратном пути до Англии миссис Флоуз днем прогуливалась вразвалочку по палубе, а по ночам лежала, широко расставив ноги, на постели в надежде -- с каждым днем таявшей, -- что греховодничество старого Флоуза вскоре вознаградит ее вдовством и богатством. С такими же мыслями и настроениями ехала она с ним на север, преисполненная решимости выдержать испытание до конца и не сдаться под напором его поведения. Однако к тому времени, когда они добрались до Гексама, ее решимость стала улетучиваться. Городок, выстроенный из серого камня, произвел на нее гнетущее впечатление. Она на какое-то время оживилась лишь тогда, когда увидела поджидавшую их на станции безукоризненно вычищенную коляску, запряженную парой черных лошадей. Облаченный в краги и ливрею Додд распахнул перед ней дверцу брогэма, она забралась внутрь и почувствовала себя лучше. Этот шикарный выезд, как назвала его про себя миссис Флоуз, был частичкой и признаком мира, необыкновенно далекого от всего виденного ею прежде, -- мира аристократии, со слугами в ливреях и элегантными экипажами. Но едва коляска загрохотала по улочкам маленького базарного городка, наваждение прошло. Экипаж кидало, трясло и швыряло; а когда они переехали через Тайн и направились через Холлерфорд в сторону Уарка, миссис Флоуз окончательно усомнилась в преимуществах и достоинствах брогэмов. Дорога за городом менялась на каждой миле. То их путь пролегал через аккуратно высаженные вдоль шоссе ряды деревьев, то они взбирались на унылые, открытые всем ветрам холмы, где под каменными грядами лежали еще сугробы снега. И на протяжении всей дороги экипаж ужасно раскачивало из стороны в сторону, он трясся и подпрыгивал на ухабах, а сидевший рядом с женой старый Флоуз наслаждался ее недовольством, смаковал его. -- Какой великолепный вид, -- говорил он, когда они проезжали по особенно неприятной и совершенно пустынной местности, где, насколько охватывал взгляд, не было видно ни одного деревца. Миссис Флоуз молчала. Пусть старик, пока в нем еще теплится душа, понаслаждается ее несчастьем; но, как только она прочно засядет во Флоуз-Холле, он узнает, сколь невыносимыми сумеет она сделать его последние дни. Прежде всего, отныне не будет никакого секса. Это миссис Флоуз решила для себя твердо, а, будучи сильной и энергичной женщиной, она умела платить той же монетой, какой получала. Так они и ехали рядышком в экипаже, замышляя будущие козни друг против друга. Но первый удар достался миссис Флоуз. Вскоре после Уарка они свернули на дорогу, местами покрытую металлическим листом, которая шла по прекрасной аллее в направлении большого и красивого дома, стоящего в обширном саду. Надежды и предчувствия миссис Флоуз всколыхнулись, но, как выяснилось, преждевременно. -- Это и есть Флоуз-Холл? -- спросила она, увидев, что коляска катится к воротам. -- Нет, -- ответил Флоуз. -- Это дом Клейдонов. Его настроение при этих словах заметно ухудшилось. Молодой Клейдон был одним из первых, кого посчитали возможным отцом Локхарта и лишь то бесспорное обстоятельство, что он был в Австралии в месяцы, когда должен был быть зачат Локхарт, спасло его от участи оказаться поротым до тех пор, пока его жизнь не повисла бы на ниточке. -- Какой красивый дом, -- сказала миссис Флоуз, заместив перемену в настроении мужа. -- Дом лучше, чем его обитатели, -- прокляни, Господи, их души, -- ответил старик. Миссис Флоуз внесла Клейдонов в воображаемый список тех соседей, которых не любил ее муж и дружбу с которыми она надеялась установить и поддерживать. Мысль о том, что этот список скорее всего останется воображаемым, пришла к ней немного позже. Сразу за домом аллея заканчивалась, а дорога пошла вверх по кромке крутого обрыва вдоль совершенно голого холма. Проехав после этого подъема еще с милю, они очутились перед каменной стеной, в которой были сделаны ворота. Додд слез с козел, открыл ворота, провел в них под уздцы лошадей и снова запер ворота. Миссис Флоуз огляделась по сторонам, пытаясь обнаружить свой новый дом, но, насколько хватал глаз, никакого дома видно не было. Здесь и там по снегу бродили грязные овцы, но, кроме них, вокруг не было ничего и никого. Миссис Флоуз содрогнулась. -- Осталось еще десять миль, -- бодро сказал Флоуз. В течение следующего часа они тряслись по разбитой дороге, и единственной достопримечательностью за все это время оказалась заброшенная ферма, стоявшая позади декоративной стены из садовых деревьев и окруженная зарослями бурьяна и жгучей крапивы. Наконец они подъехали к следующим воротам, за которыми миссис Флоуз увидела стоящую на небольшом возвышении церковь и несколько домов, разбросанных вокруг нее. -- Это Блэк-Покрингтон, -- сказал Флоуз, -- сюда вы будете ездить за покупками. -- Сюда? -- с колкостью в голосе произнесла миссис Флоуз. --- Совершенно определенно не буду. Тут и магазина-то, наверное, нет. -- Здесь есть небольшая лавка. А поселок маленький, потому что когда-то тут была холера.-- Холера? -- с тревогой переспросила миссис Флоуз. -- Да, здесь была эпидемия в 1842 году, или что-то около этого, -- ответил старик, -- она выкосила девять десятых всех жителей. Они похоронены тут же, на кладбище. Ужасная вещь холера, но сомневаюсь, что без нее мы, Флоузы, стали бы теми, кто мы есть сегодня. Он противно хихикнул, но жена молчала. У нее не было ни малейшего желания очутиться там, где она оказалась. -- Мы скупили всю землю вокруг за бесценок, -- продолжал старый Флоуз. -- Сейчас эту местность называют Болотом Мертвецов. Издалека донесся звук взрыва. -- Артиллерийский полигон. Выбрасывают на ветер деньги налогоплательщиков, и немалые деньги. Вы привыкнете к этому шуму. Иногда стреляют там, а иногда взрывают в карьере у Могильного Камня. Миссис Флоуз плотнее закуталась в дорожный плед. Сами названия здесь и то были наполнены ужасом. -- Когда мы приедем во Флоуз-Холл? -- спросила она, просто чтобы развеять вдру