т на спине,
и он извиняющимся тоном сказал инструктору:
     - Ничего, доберемся до деревни, согреемся. Помню,
в прошлый раз меня здесь угостила хорошим коньяком
Броне Диджене.
     Инструктор сдержал шаг и, запрокинув к нему лицо,
насмешливо переспросил:
     Броне Диджене?
     - Кажется, так зовут здесь председателя?
Нету Броне Диджене. Угостит она коньяком...
     Вон там, на кладбище.
Он кивнул в сторону пустого пригорка, где редкой
щетиной виднелись кресты. Ее, как узнал потом Альгис,
убили месяца за два до этого. Пришли ночью, взяли
спящей. Согнали колхозников к ее дому, зачитали при-
говор от имени литовского народа и повесили на дереве
перед домом, и, привязав к груди дощечку' с надписью
"Предатель". Детей не тронули, и их забрал</i> муж,
<i>вызванный из Каунаса. Он же</i> и <i>похоронил ее здесь, на
сельском кладбище, ни за что не согласившись поста-
вить над могилой обелиск с красной звездой.
     Серый бетонный крест высился над голой, еще не
поросшей травой, могилой. В крест был вделан пор-
трет, перенесенный на овальной формы фарфор с той</i>

     <i>самой фотографии, что она некогда дала Альгису для
газеты. Вполоборота, с серьгами в ушах, игривыми
бедовыми глазами улыбалась Алъгису с креста Броне
Диджене, отличная, чудная женщина, каких он потом
не часто встречал, и был он, видать, последним у нее,
кому принесла она бурную и нечаянную радость.</i>
Ну, этого достаточно? Или еще? - в упор,
     насмешливо смотрел на американок Альгис. - Такая
она, Литва, подлинная. А вам покажут картинки с вы-
ставки. И вы уедете к себе домой, в Америку, умирот-
воренные. И советская власть вам покажется благо-
детельницей. При ней Литва расцвела. Но на чьей
крови, взошел этот цвет, знаю я. И не могу никому
рассказать. Хоть и хочется. Очень хочется.
     <i>Припоминая другую женскую судьбу, безымянную,
потому что Альгис не знал ни имени этой девушки, ни
даже, как она выглядит, так как видел ее при таких
обстоятельствах, когда лица не разглядишь, он всегда
ее связывал с человеком, имевшим прямое отношение
к тем событиям и потом весьма часто попадавшим
в поле зрения Алъгиса.
     Это был младший лейтенант министерства го-
сударственной безопасности Литовской республики, мо-
лодой худощавый еврей по кличке Мотя-Кролик. Альгис
никогда не слыхал его фамилии, а знал только кличку,
под которой он был известен среди завсегдатаев ка-
унасских ресторанов "Версаль" и "Метрополь". Он
действительно чем-то напоминал в профиль кролика,
не отличался бравым видом даже в мундире и погонах,
но был отчаянным пьяницей и дебоширом, не вылезал
из долгов у ресторанных кельнеров и буфетчиц, а в лесу
на операциях слыл бесшабашным, не знающим страха
офицером, и многие банды долго и безуспешно охо-
тились за ним.
     Кролик остался после войны один, лишившись всей
своей многочисленной родни в Каунасе и десятке ли-
товских местечек. Сам он выжил потому, что воевал</i>
<i>в русской армии и вернулся в Каунас с несколькими
медалями и дергающейся от контузии головой. Евреев
в Литве убивали не немцы, а под их руководством
эту грязную работу чаще всего выполняли литовцы
из полицейских батальонов. И Кролик, одержимый жа-
ждой мщения, поступил в МГБ, карательные отряды
советской власти. Тут он себе дал волю, а возвращаясь
из лесных операций, пил беспробудно, все больше и боль-
ше сатанея. Где-то в драке ему выбили передние зубы,
и он, не вставив новых, стал похож на жалкого из-
мятого гнома, одинокого, озлобленного и опасного для
окружающих.
     Но в министерстве государственной безопасности
его, видать по всему, ценили и прощали ему все дебоши
и скандальные выходки, зная, что он безотказен в деле.
Кролик допрыгался. Попал в руки лесных братьев
живьем и совершенно невероятным образом спасся, сбе-
жал. Это был уникальный случай. Ни до него, ни после
ни один сотрудник МГБ не уходил живым из рук лесных
братьев. Там расправлялись быстро и без пощады.
А Кролик ушел, нажив себе тем самым кучу неприят-
ностей и окончательно загубив офицерскую карьеру.
Всю эту необыкновенную историю Альгис услышал
от него самого за грязным столиком вокзального буфе-
та. Кролик, шепелявя беззубым ртом, уже не в мун-
дире, а в кургузом штатском пиджаке, захлебываясь
и спеша, словно боясь, что Альгис не поверит ему
и уйдет, не дослушав, рассказывал:
     Видно, есть на небе еврейский Бог. Кто-то же
должен остаться живым в моем роду? А я был уверен-
конец, кончилась моя фамилия.
     Дело было так. Послали меня в Шакяй, на оператив-
ный пункт. Нашалила там одна банда, надо было их
пугнуть. Гонялся, гонялся по лесу никого, в бункерах
попрятались, гады. Ищи, свищи, хрен возьмешь.
Сижу в Шакяй, дурею от скуки. Ни одного прилич-
ного ресторана. Провинция. Дыра. А тут воскресенье.
Выходной день. Совсем повеситься можно. Дай, думаю,
схожу к одной бабенке. Я ее на хуторе засек. По морде
видно - ломаться не умеет. А меня, сам знаешь, бабы
любят. Надраил медяшки на кителе, погоны золотом
сверкают, сапожки - до блеска, фуражечку - на</i>
<i>макушку и -. к ней. Километра три. День теплый,
солнышко..Иду, беды не чую.
     Тропинка сначала лугом, а потом - в лес. На лугу
человек сено косит. Наш человек. Коммунист из мест-
ных. По фамилии Гедггис. Я фамилии запоминаю. Про-
фессия.</i> А <i>во всем Шикяй коммунистов было раз-два
и обчелся. Остальные - враги.
     Косит себе Гедрис сено, а рядом дочка его малень-
кая в траве играет. Взял с собой погулять. И надо тебе
сказать был Гедрис здоровенным мужиком, вдвое выше
меня. Это очень важно для дальнейшего. Гедрис был
единственным свидетелем, кто мог бы сейчас подтвер-
дить мою npasomy. Нет в живых, своими глазами
видел, как его кончили.
     Но слушай дальше. Поздоровался я с Гедрисом, он
мне еще рукой помахал. Луг кончился, тропинка ведет
в лес, а кругом кусты выше моей головы. Иду, посви-
стываю. Слышу голос по-литовски:
     - Руки вверх</i>!
<i>И из кустов мне в голову проталкиваются четыре
дула автоматов, со всех сторон, прямо к голове. Я да-
же рук поднять не мог, пришлось их просовывать мимо
автоматных стволов. Выскочили на тропинку. Лесные
братишки. Понял - конец. Забрали пистолет, часы,
партийный билет и удостоверение МГБ. Дурак, все
с собой захватил.
     Узнали меня. Один даже подмигнул - "попалась
птичка, давно тебя ищем". Дело ясное. Прощай, мама.
Хоть мамы у меня нет. Руки назад, скрутили ремнем,
а конец ремня один держит сзади. Повели. Подальше.
На большую поляну вышли.</i> А <i>там их человек десять.
И с ними Гедрис, коммунист наш. И его дочка. Я сна-
чала решил: предатель. Он их навел. Гляжу - у него
руки тоже связаны. Значит, влип, ко и я.
     Гедрис их мало интересовал, очень обрадовались,
что меня взяли. Ржут от удовольствия. Совещаются,
как меня казнить. Слышу все, меня не стесняются,
уже труп. Понимаю, стрелять боятся, услышат на
оперативном пункте. Будут резать, чтоб без звука.
Резать, так резать. Мне все равно. Конец один.
И понимаешь, Альгис, девочка им весь концерт ис-
портила, дочка Гедриса. Заплакала вдруг в голос. Один
из бандюг ее толкну г, замолчи, мол.</i> А <i>Гедрис, все же</i>
<i>отец, не может позволить, чтоб дочку обижали. Хоть
и связаны у него руки, он ногой, как врежет тому, кто
толкнул девочку. Тот - с копыт. Сгоряча бахнул из
автомата очередь, прямо в Гедриса.</i> А <i>тот стоит, не
падает. Да как заорет во весь голос. И дочка рев
подняла. Поверишь, Альгис, я много повидал, как убива-
ют, но такого не приводилось. Гедрис был живуч, как
бык. В него все палят из автоматов.</i> А <i>он стоит
и кричит. Всего изрешетили. Наконец, упал, но дергает'-
ся и все кричит. Они его, лежачего, прошивают, строч-
а за строчкой, как швейной машиной.</i> А <i>он все орет.
:Вот мужик, так мужик. Сроду не видал такого.
Ну, кончили с ним, а сами в панике. Такую пальбу
:затеяли, надо смываться. Кричат: кончай его. Это
:меня, значит. Один пистолет выхватил, мой пистолет,
.чпю отобрали, и тычет мне в лоб. Тут у них заминка
получилась. Сзади-то меня за ремень держит другой.
Не так выстрелишь - в своего попадешь. Ну, mom
''ищет, как бы поудобней приладиться, водит кончиком
дула по моему лбу, а я, естественно, голову - в плечи,
да назад подаюсь, пячусь от него, и заднего, что за
ремень держал, столкнул. За ним канава была. Чую',
руки свободны, хоть связаны. И - прыг через канаву, за
дерево.
     Они - стрелять.</i> А <i>я - ходу. Между деревьями,
как кролик. Не зря мне такую кличку дали. Никто не
попал. С ремнем на руках в Шакяй прибежал. Взял
солдат, в лес, их уж и след простыл. Только' убитого
.Гедриса нашли и его дочку, плакала над ним. Вот и все.
Вместо того, чтоб меня наградить, хотя бы за
смекалку, из МГБ ногой под зад, из партии - вон,
все заслуги псу под хвост. Не внушаю доверия. Не
бывало такого, чтоб живым наш сотрудник из плена
возвращался. Значит, у меня что-то нечисто. Куда ни
обращался, к самому президенту, у него же в личной
охране когда-то был, не хотят слушать. И теперь мне
конец. Пенсию не платят, профессии нет, вот и пью,
если кто-нибудь поставит.
     Альгис не жалел его. Угостил водкой и быстро
распрощался. Но о его судьбе частенько задумывался.
Ведь Мотя-Кролик делал то же дело, что и он. Каж-
дый по-своему. И его конец мог в любой момент стать
судьбой Альгиса. Вышвырнут за ненадобностью при</i>
<i>первом промахе, даже спасибо не скажут за все, что
сделал раньше.
     А кроме того, Мотя-Кролик чем-то импонировал
Алъгису. Беспробудный пьяница он в редкие трезвые
минуты бывал остроумен тем особым еврейским горь-
ким юмором, от которого пахнет слезой.
     . Как-то в одном буфете они сидели вдвоем, а за
соседним столиком дремал сидя деревенский мужичок
в рваном полушубке. Задремлет, уронит голову на грудь
и испуганно вскрикнет, пробуждаясь.
     - Налоги снятся, - сказал Мотя-Кролик без
улыбки.
     И Альгис долго смеялся. Сказано было метко со
снайперской точностью, отчего к сердцу подкатила
едкая грусть, хотя и было смешно,
     Кролика он потом встречал несколько раз. Он бы
спился и погиб, если б не подобрала его толстая еврейка,
женила на себе, нарожала кучу детей, а его пристроила
продавцом в магазин металлической посуды. И уж мно-
го лет спустя Альгис узнал, что удалось ему уехать
в Израиль, и он оттуда присылает письма с фотогра-
фиями в Каунас. На этих карточках стоит Кролик,
чистенький, аккуратный, облокотившись на капот но-
венького "Мерседеса", в окружении своих упитанных
детей и жены, и в Каунасе многие завидуют ему. Даже
литовцы.
     Благодаря этому Моте-Кролику, младшему лейте-
нанту МГБ, давным-давно стал Альгис свидетелем
события, которого он до смерти не забудет.
     Было это в Пасвалисе, на севере Литвы. Зимой.
Альгис ездил туда по заданию газеты, и в единственном
ресторане уездного городка наткнулся на Мотю-Кро-
лика. В шинели и военной шапке он подсел к нему и,
болтая пьяный вздор, между делом, спросил:
     Хочешь пороху понюхать? Пошли со мной. Тут
недалеко, на хуторе, трех бандитов обложили. Завтра
будем брать. Батальон истребителей взял их в кольцо.
Будет потеха. С дымком. И огнем.
     Мотя-Кролик запасся в буфете бутылкой коньяку,
вылив его в армейскую фляжку.
     Утром они поехали туда.
Снегу на полях лежало много. Ночью был туман,
а к утру подморозило, и сугробы покрылись ледяной</i>
<i>коркой в рождественских веселых блестках. Голые пру-
тья берез свисали гроздьями сосулек</i> и <i>тихо позвани-
вали. Дышалось легко</i> и <i>глаза жмурились от яркого
света.
     Хутор, вернее, красный кирпичный сарай с высокой
крышей, крытой соломой, а поверх толстой шапкой
снега, торчал один-одинешенек на большом ровном поле,
мягко укутанном снежной белизной. Он был, как на
ладони, ничем не прикрытый и не защищенный.
     Те трое, что скрывались в нем, явно были загнаны
туда, как в мышеловку. Путей к отступлению не было.
Вокруг сарая по краям поля залегли цепью истребители
в черных казенных полушубках и стеганых ватных
куртках. Несколько полушубков и курток темнели
в снегу, поближе к сараю. Это были трупы - резуль- .
тат первой, неудачной атаки.
     Теперь истребители залегли, зарывшись в снег, и ве-
ли беспорядочную пальбу. Два пулемета "Максим" вре-
мя от времени резко постукивали. На стенах сарая
откалывались куски кирпича, фонтанчиками взлетала
красная пыль, и на несколько метров вокруг снег был
припорошен красной пудрой.
     По сторонам в обрамлении хрустальных от звонкой
наледи берез затаились другие хутора. Без единого
дымка из труб. Словно вымерли. И только тревожное
мычание коров, вспугнутых стрельбой, напоминало, что
они обитаемы и оттуда затравленно следят, как целый
батальон расправляется с тремя смельчаками.
     Из сарая отвечали. Редко. Короткими, экономными
очередями. И каждый.раз в цепи кто-то вскрикивал,
отползал назад, к оврагу, где стояли сани с лошадьми
и зеленая санитарная палатка. А иные, вскрикнув, оста-
вались лежать, выронив автомат и судорогой подтянув
к животу ноги.
     - Им с крыши хорошо видно, - просипел в ухо
Альгису Мотя-Кролик, вжимаясь рядом с ним в снег.-
Выбирают цель, как на охоте. Но, гады, все равно не
уйдут.
     Командовал истребителями капитан МГБ, русский,
не знавший ни слова по-.литовски. А бойцы не понимали
русского, и Мотя-Кролик служил капитану переводчи-
ком, орал на все поле команды капитана на плохом
литовском с заметным еврейским акцентом</i>
     <i>По всей цепи передавались из рук в. руки. бутылки
с самогоном. Истребители отхлебывали, плевали
в снег. Кролик и капитан по очереди прикладывались
к мотиной фляжке, и каждый раз капитан брезгливо
вытирал горлышко рукавом шинели. Кролик же пил
тик. Альгис от коньяка отказался.
     - Сейчас пойдем в атаку, - сказал Альгису Кро-
лик. - Ты лежи, не твое дело. Капитан - дурак, не
захватил миномет. Положил людей зря.
     Истребители неохотно поднялись вслед за выскочи-
вшим вперед Мотей-Кроликом. Заорали простуженны-
ми сорванными голосами. Деревенские литовские парни,
пьяные и обреченные. Капитан в длинной шинели вылез
из своей норы, когда цепь укатила намного вперед, и,
поводя пистолетом по спинам атакующих, не спеши
пошел за ними, увязая сапогами в снегу.
     Три длинных захлебывающихся очереди из-под кры-
ши сарая повалили всю цепь. Поползли обратно истреби-
тели с запорошенными снегом ошалелыми лицами. Впе-
реди на локтях полз капитан. За ним чернеющими
кучками тряпья оставались недвижно те, кого npuxsa-
тила пуля. А другие, раненые, кричали истошным кри-
КОМ, вскакивали на ноги О</i> Валились <i>сКошеннЫе</i> посланной
<i>вдогонку пулей.
     Атака не удалась. Kanumaн матерился по-русски,
Мотя-Кролик отругивался тоже по-русски и с тем же
акцентом.
     Снова заработали пулеметы. На</i> сей <i>раз - трас-
сирующими пулями, и многоцветные пунктиры понес-
лись. к крыше сарая.
     - Порядок, - хлопнул Альгиса по плечу Мотя-
Кролик. Зажигательными выкурим.
     Пули сбривали пласты снега с крыши сарая, и
они кусками обваливались вниз, на красную кирпич-
ную пыль. Обнажалась серая солома на крыше, а вско-
ре в разных местах поднялись к небу синие дымки.
Они набухали, ползли по крутому скату. Дым гус-
то повалил из высокого, в рост человека, слухово-
го окна. Вслед за дымом полыхнул огонь и сразу за-
нялась вся крыша. Языки пламени с двух сторон по-
тянулись навстречу, соединились в высокий костер,
с треском и гудением выбросив вверх, как фейерверк,
снопы искр.</i>
     <i>Стрельба из сарая кончились.:И цепь вокруг 'поля
тоже nepecmaлa стрелять. Истребители, высунув но-
сы из снега, жмурясь, смотрели на пожар.
     Гудел, бушевал огонь, охватив весь сарай. И не успел
Альгис подумать о тех троих, что заживо сгорали за
кирпичными стенами, как наверху, в слуховом окне,
четко рисуясь на фоне красного огня за спиной, в тле-
ющей дымящейся одежде возникла женская фигура.
Альгис был близко от нее, метрах в двухстах, и до боли
четко разглядел, что она молода и в одном платье, без
пальто, и волосы светлые, льняные, раздувало ветром
вокруг лица, ветром, которым, как из поддувала, тя-
нуло изнутри сарая, из клокочущего пламени, багрово-
синими языками</i> уже <i>лизавшими ее.
     Лица ее, как ни силился Альгис, разглядеть не смог.
Мешали волосы. Но голос ее он услышал. Услышали</i>
и все <i>в цепи.
     - Будьте прокляты-и-и! - закричала она высоким
срывающимся девичьим голоском.
     И запела. Запела истошно громко, не в лад мелодии,
старый литовский гимн, выкрикивая каждое слово им,
лежавшим вокруг на снегу. Ее голос сверлил, раздирал
уши. Истребители, уронив автоматы, сидели в снегу, не
шевелясь, в каком-то оцепенении, не сводя с нее глаз.
И лици у этих парней по-детски кривились, как перед
плачем.
     Мотя-Кролик, нахохлившись, с поднятым воротни-
ком шинели, словно хотел им заткнуть уши, отвернул-
ся и чаще, чем обычно, дергал контуженой головой.
Капитан, встав во весь рост, курил сигарету рыв-
ками, будто она обжигала ему губы, выдергивая ее
изо рта, и кидал быстрые, вороватые взгляды то
на истребителей, застывших истуканами в снегу,
то на пожар с охваченной пламенем фигуркой в слу-
ховом окне.
     Она не пели, и кричали. Так кричат умирая. И слыш-
но было ее не только на ближних хуторах, и казалось,
на самом краю света.
     Альгис застонал, рухнул чужим, как если б с него
содрали кожу, лицом и снег и не видел, как она упала
в огонь. Он лишь услышал тишину и гудение пожара.</i>
<b><i>И</b> удивленный голос Моти-Кролика.</i>
     - <i>Ну, и баба. Таких поискать - не найдешь.</i>

     <i>Альгис, оглохший, бесчувственный, лежал в снегу, не
смен поднять лицо, и мысль четкая и ясная, повторя-
ясь, билась под черепом: "Мы удивительный народ. Эта
девушка сильнее Жанны Д'Арк. Огонь унес ее на небо...
Опа станет святой... А я... я... никто... И все... никто.
И Россие, которая нас убивает... И Америка, которая
молчит... Все... Есть лишь одна... несчасзпная Литва...
моя родина, распятая:.. под ножом.
     Слезы брызнули из г газ, горячие, жгучие, и Альгис
чувство"а.з, как они дырявят, прожигают снег.</i>
     - У вас в глазах слезы? - всполошилась Тамара
и оттого, что Алыирдас Пожера, известный прослав-
ленный поэт, доведен до слез и, возможно, в этом
повинна она ведь она отвечает буквально за вес-
и еще потому, что это произошло на глазах у ино-
странных гостей, да еще к тому и литовцев, и неизвест-
но, как они это расценят в своей прессе. - Вы вспом-
нили что-нибудь очень печальное? Да? Ваше трудное
детство при буржуазном серое?
     Последнюю фразу Тамара произнесла по-английс-
ки в расчете на уши туристок, потому что знала
Альгис английским не владеет.
     У Альгнса даже <b>не</b> возникло желания рассердиться
на нее. Он старался ее не замечать. А глаза у него
действительно набрякли, он это чувствовал и, возмож-
но, покраснели.
     Джоан и ее приятельницы вежливо отвели глаза,
давая ему овладеть собой. Он заулыбался им, но груст-
но, невесело. Нужно было что-то сказать, объяснить
им. Да и успокоить дуреху Тамару.
     <b>- Мне</b> стало грустно, тихо начал он, и за всеми
столами женщины приумолкли, напрягли слух.
     Я вспомнил трех женшин... времен моей юности, трех
очень разных, но единых <b>тем,</b> что они были литовками
и любили нашу маленькую Литву... и отдали свои
жизни за нее... Когда-нибудь <b>я</b> напишу о них... <b>Воз-
можно,</b> реквием... погибшей красоте.
     Тамара, не понявшая ничего из того, что он сказал,
склонилась к Джоан, и та ей объяснила по-английски.
Она ободряюще и благодарно закивала Альгису, бле-
<b>стя</b> большими стеклами очков и уже сама стала разви-
вать его мысль, громко обращаясь ко всем столикам.
     -- Уважаемые <b>дамы!</b> Наш дорогой гость в своем
выступлении напомнил нам о тех, кто сложил свои
головы за счастье народа, за торжество неумирающих
идей. Среди них было много женщин, <b>и</b> их <b>имена</b> свято
чтит наш народ. Их именами названы улицы, школы,
колхозы:
     Пока лилась се гладкая и мягкая, <b>как</b> распарен-
ный горох, английская речь, Альгис поманил офи-
циант а и спросил, не может ли он выставить, <b>разумеет-
ся,</b> за его счет, всем туристам хорошего кавказского
коньяку.
     - Имеется. Грузинский... три звездочки, по-
нимающе зашептал официант <b>ему</b> в ухо и, скосив
глаз, одновременно сосчитал количество туристов
в вагоне. Молдавский не рекомендую.
     Хорошо. Пусть грузинский. И лимона нарежь.
С сахаром.
     Лимона нет.
Позор. Теряем лицо перед Западом, смеясь,
     укорил его Альгис, и официант фамильярно захихикал,
как свой человек со своим.
     Да они, иностранцы, и так сожрут. Лишь бы
бесплатно. Любят дармовщинку. Я их, как облуплен-
ных, знаю... Какой год кормлю.
     <b>Бог</b> с ними, -- заступился за <b>них</b> Альгис.
У</b> каждого свои слабости. Обслужи, как надо. <b>Не
обижу...
     - Десять бутылок понадобится. <b>Не</b> меньше,
глубокомысленно задумался официант. - Учтите,
у нас недешево. Сто процентов ресторанной наценки...
И железнодорожной столько же...
     Не разоришь, отпустил его Альгис.
Тамара все еще рассказывала туристкам о советс-
ких женщинах, и они уже явно скучали" ерзали <b>на</b>
стульях, играли бумажными салфетками, поглядывая
с надеждой на Альгиса. В особенности, <b>Джоан. У</b> нее
глаза были чертовски лукавые. Да и все лицо лучилось
от возникавших и таявших ямочек. Альгис ей нравил-
ся. Она этого не скрывала. Даже <b>от Тамары,</b> которая,
как наседка, встревоженно и неодобрительно <b>перево-
дила</b> глаза за стеклами очков с нее на Альгиса. И при


этом поджимала губы, давая знать Альгису, что она
никаких вольностей в своей группе не допустит.
     - Ну, и хрен с тобой, ханжа кагебистская, - руг-
нулся в душе Альгис и взял у официанта полный
стакан коньяку.
     Коньяк в изобилии расставленный на столиках вы-
звал у американок возбужденное ожидание. Они нюха-
ли свои стаканы, пробовали кончиком языка, причмо-
кивали, пучили глаза, выражая одобрение и коньяку
и тому, кто так щедро угостил их.
     Перед Тамарой официант тоже поставил полный
стакан. Она вскинула тонкие бровки над дужками оч-
ков и сказала Альгису по-русски:
     - Зря вы это затеяли. Перепьются сейчас, а мне
отвечать. Знаете, какая у них мораль? А никакой. Что
хочу, то делаю. А если столько пьяных женщин сразу
вздумают...
     Альгис не стал слушать, что будет, если столько
пьяных женщин чего-то захотят. Он поднялся со стака-
ном в руке, покачиваясь на расставленных ногах вме-
сте с полом вагона.
     - Я с вами скоро расстанусь, мои случайные, но
очень дорогие спутницы по путешествию... мои со-
племенницы, отделенные от своего народа океаном...,
но не забывшие своих корней. Давайте выпьем на
прощанье за наших литовских женщин. Сделаем по
одному глотку за три женских судьбы. Поверьте мне,
это были красивые люди, и любой народ мог бы
гордиться такими. Помянем их... по именам... Генуте
Урбонайте...
     - Генуте Урбонайте, - с американским акцентом
повторил вагон.
     Броне Диджене...
Броне Диджене, как эхо отозвались аме-
     риканские литовки, с торжественной скорбью, как
в церкви.
     - И безвестную женщину, чье имя мне неведомо.
И безвестную женщину, чье имя мне неведомо.
     Тамара, не понявшая, о чем идет речь, поначалу
решила, что они молятся, но когда Джоан ей перевела,
успокоилась и сама осушила до дна свой стакан, сразу
зардевшись румянцем сквозь слой тона и пудры.
Туристки с шумом вставали из-за своих столов и,
прежде чем покинуть вагон-ресторан, считали своим
долгом протиснуться к Альгису и пожать ему.руку.
Джоан тоже подошла и, играя глазами, спросила при-
глушенным тоном:
     - В каком вы вагоне едете, мистер Пожера? До
ночи много времени, и я бы очень хотела еще раз
повидать вас, если вас это не затруднит.
     - Мистер Пожера очень устал, безапелляцион-
но вмешалась с раскрасневшимися от выпитого конья-
ка щеками Тамара и встала между Джоан и Альги-
сом. Мы и так у него отняли массу драгоценного
времени. Мои милые леди, прощайтесь.с нашим го-
стем и ступайте в свои купе отдыхать.
     Тамара уже не отходила от Альгиса, и Джоан за ее
спиной сделала смешную гримасу, подразнив ее, и по-
шла между столиками к выходу, несколько раз с сожа-
лением оглянувшись.
     Альгис еле сдерживал закипавший в нем гнев. Вы-
питый коньяк, а он опорожнил бутылку, ударил в го-
лову. Он возненавидел Тамару, эту интуристовскую
чистюлю, отутюженную и накрахмаленную, с тусклым
блеском лака на взбитых и склеенных волосах. Особен-
но раздражала ее лакированная прическа, покрытая
упругой коркой, и ему захотелось запустить туда все
пальцы, разлохматить, разодрать, чтоб ее фарфоровое
личико, наполовину закрытое большими заграничны-
ми очками, исказилось от боли, осыпалось, как штука-
турка, слоем тона и пудры.
     В вагоне-ресторане они остались вдвоем, если не
считать официанта, оформляющего счет и затем да-
вшего его Тамаре для подписи. Она нагнулась к столу,
стоя спиной к Альгису, и черная юбка полезла вверх,
обнажив тугие икры и крепкие бедра, а выше плотно
обтянув хорошей формы аппетитный зад.
     Охмелевший Альгис даже присвистнул. Тамара
оглянулась на него, хотела распрямиться, по пока-
чнулась вместе с вагоном, и Альгис подхватил ее,
сжав ладонью грудь, высокую и податливую, как
надутый мяч.
     - Проводите меня, прикрыла под стеклами
глаза Тамара. Ваш коньяк меня совсем... Не надо
было пить.
     Официант, как соучастник, сально подмигнул Альгису,



     когда он повел Тамару под локоть к выходу. Она
повисла на его руке и жаловалась, запинаясь и по-
дыскивая слова;
     Если б вы знали, как с ними... трудно. Особенно
с бабами. У них никакой морали. Все деньги.
     И мужчин покупают за деньги, даже за сигареты.
Позор! У нас еще попадаются такие подонки, что
клюют на их удочку. А за все отвечать мне. Пиши
потом рапорты, давай объяснения. Вы зайдете ко мне?
Я одна к купе. Хочется поговорить с советским чело-
веком, отвести немного душу... Терпеть не могу ино-
странцев... Так зайдете? Это вас не затруднит?
Купе Тамары было первым в мягком вагоне, вслед
за отделением для проводников и туалетом. Они про-
шли никем из туристок незамеченными, и Тамара,
захлопнув дверь, защелкнула задвижку. Альгис сел на
мягкий диван, откинулся, утонул затылком в мягкой
спинке. В таком купе обычно ездил он. Теперь его
отсюда выжили туристы, и он обречен всю ночь маять-
ся в жестком вагоне, и еще будет великим счастьем,
если к нему не подсадят соседей.
     Это купе было на двоих. Два уютных дивана, по-
. крытых бежевыми чехлами, были разделены столиком
у широкого окна, и колени Альгиса и Тамары со-
прикасались, вызывая в нем нездоровое, злобное воз-
буждение. За все, чем не удался этот день. За то, что
Рита не пришла на вокзал, и он напрасно ждал ее
в ресторане. За то, что вынужден ехать в другом
вагоне. За то, что Джоан, эта американская литовка,
хорошенькая и многообещающая бестия была отнята
у него. И кем? Вот этой, окосевшей от коньяка партий-
ной ханжой с бабьим задом и раздражающе крепкими
ногами, заковавшей свое еще молодое и жадное тело
в корсет из запретных инструкций. Блюститель мора-
ли, надзиратель за чужим поведением. А сама-то? Са-
ма? Как кошка на сметану, поглядывает из-за очков на
Альгиса и не знает, что делать, как вести себя с ним,
оставшись наедине. У Альгиса возникло мучительное
желание оскорбить и унизить ее. Растоптать и смять
этот благополучный и добропорядочный футляр, в ко-
торый она затянута.
     Возьмите, протянула ему Тамара непочатую
пачку американских сигарет "Кэмл". - У меня много.
Я предпочитаю свои,литовские.
     Знаете, хоть их образ жизни нам чужд, но сигар-
реты у них вкусные. Это правда. Привыкнешь, трудно
менять.
     - Вы замужем?
А что?
     Просто так. Спрашиваю.
Да. Для вас это важно?
     Нет. А то ведь мне показалось, что вы девст-
венница.
     Тамара рассмеялась, открыв крашенные чуть по-
шире, чем надо, губы и за ними ровные ряды белых,
одинаково мелких зубов.
     Значит, я так молодо выгляжу?
Она нагнулась к нему, и очки заблестели у его глаз.
Альгис небрежным движением сорвал с нее очки
и с удивлением обнаружил, что без них ее лицо многое
утеряло, даже стало менее женственным. Он нахло-
бучил ей очки на переносицу, нарочито грубо, фа-
мильярно, и она сама заправила дужки за уши, не
обидевшись.
     Никогда не снимайте очки, даже в постели
с мужчиной. Очки придают вам сексуальность.
     Вы так думаете? Мне многие это говорили.
Значит, многие вас видели голой, но в очках?
Ну, зачем же так? Я могу обидеться...
     На меня? Вы же меня пригласили к себе в купе?
Зачем?
     Ну, поговорить... посидеть... вы... такой инте-
ресный... мужчина и... поэт.
     Хватит трепаться, Тамара. У меня мало време-
     - ни, снимай штаны.
     Он ожидал, что она возмутится, закричит на весь
вагон, прогонит его, и он этого добивался, чтоб, уходя,
высказать ей все, что думает о ней и ей подобных.
Альгис протянул руку к зеркальной двери и увидел
свое отражение. Лицо было багровым и злым, и он
чуть не рассмеялся, увидев себя со стороны, но сдер-
жался, повернул рукоятку замка, сел на диван и стал
деловито, демонстративно расстегивать штаны.
Здесь светло, беспомощно произнесла Тама-
     ра.
А ты привыкла к темноте? По-воровски? Прячась?

     = Нет... Зачем ты сердишься? Я сделаю, как ты
хочешь.
     В ее голосе была абсолютная покорность, готов-
ность сделать все, что он потребует и никакого следа
от той чопорной строгости и недоступности, какая
сквозила в ней на людях. Это еще больше раззадорило
Альгиса.
     Но она вдруг как-то вся стихла, жалко взглянула
на него:
     - Могут войти... я на службе...
     - Плевать я хотел на твою службу. - Альгис
с силой сжал ее колено. - Снимай штаны... или
я ухожу...
     - Не горячись... Сейчас все... сделаем. Защелкни
замок.
     - На какой диван ты хочешь? Где ты? Или ко
мне? - робко спросила она, и голосом и выражением
лица давая понять ему, что он хозяин и eго слово-
закон.
     - Никаких диванов! Встань! Вот так. Повернись
спиной. Хорошо. Нагнись. Ниже. Руками упрись.
Он поднял ей юбку, задрал выше талии на спину,
отстегнул пояс, державший чулки, сбросил вниз туфли
и, дернув трусики, снял их с одной ноги, обнажив два
мягких и белых полушария зада, сразу съежившихся,
как от холода, гусиной кожей.
     Тамара безропотно семенила, переступала ногами,
помогая ему раздевать ее, но когда он навалился всей
тяжестью ей на спину и она почувствовала кожей
обнаженного зада его разгоряченное тело в прорехе
расстегнутых штанов, она повернула назад лицо в
больших очках с недоуменно вскинутыми бровками:
     - Товарищ Пожера, что вы делаете?
     - А что мужик с бабой делает? Не знаешь? Вот
и учись. Дуреха и ноги шире. Шире, говорю!
     Со злорадным наслаждением услышал он, как она
сдавленно, с подвывом застонала, когда не без боли
ощутила в своем теле его, и тогда он сгреб ладонью ее
загривок, смяв лаковую корку прически, больно потя-
нув на себя за волосы ее голову.
     Тамара замычала, замотала головой, стукаясь оч-
ками в стенку, а он нарочито громко хрипел на ней,
приговаривая:
     - И не учи других морали! Поняла? Сама не луч-
ше! -Имеешь мужа... небось, тоже партийный, как
и ты... А подставляешь зад первому встречному после
одного стакана коньяку. Сука ты! Учти, я буду спать
сегодня с Джоан. Она мне.больше нравится. Считай,
что я тебе взятку сую сейчас за то, чтоб ты нам с ней
не мешала. Поняла?
     Он раскачивал ее, толкал, с маху шлепая своим
животом по заду, и она еле держалась на ногах, тычась
лицом в стенку, но не сбрасывала его с себя, а лишь
всхлипывала, содрогаясь худенькими плечами под ней-
лоновой кофточкой и пробивая слезами неровные бо-
роздки в толстом слое розовой пудры.
     Вагон покачивало, под полом ритмично стучали
колеса. В широком, в никелированной раме, окне, чуть
тронутом инеем по краям, бежало неяркое зимнее
Подмосковье. Темные голые рощицы перемежались
снежными, в сугробах, полями. Мелькали пустые, за-
колоченные дачи, серые, неуютные, с пустыми сквореч-
никами на крышах. Оттуда веяло стужей, и даже под-
дувало в неплотные пазы окна.
     Но в купе было тепло. Волны тепла поднимались
снизу от упрятанных под столом калориферов. Мехо-
вая шубка Тамары, покачиваясь на крючке, мягким
ворсом поглаживала Альгису лицо, и он все больше
свирепел, ощущая под собой безвольное, послушное
каждому его толчку женское тело, бесстыдно заголен-
ное им и отданное ему на утеху и надругание - что
душа, пожелает, потому что противиться Тамара была
неспособна, как дворовая сучка породистому кобелю.
Наконец, он разогнулся и, шаря рукой, стал засте-
гивать брюки. В зеркале двери был виден голый поник-
ший зад опустившейся на колени Тамары и послышал-
ся ее тихий, поскуливающий плач. Только теперь в ней
пробилось что-то человеческое, и в Альгисе даже ше-
вельнулось чувство жалости к ней. Он нащупал на ее
спине край задранной юбки, потянул, закрыл наготу и,
не прощаясь, вышел из купе, приоткрыв дверь лишь
наполовину: В коридоре у окон стояли туристки, спи-
нами к нему, и он поспешил в тамбур, опустив голову,
пряча глаза. Ему хотелось бежать.
     На душе было скверно и гадко, Будто он вымазался
в чем-то вязком и тягучем, и надо будет долго скрести,


чтоб очиститься, отмыть. Ему даже показалось, что
это все произошло не с ним, а с кем-то другим. Он
лишь был случайным свидетелем и теперь не может
освободиться от чувства омерзения.
     Он пересек, направляясь к себе, один или два общих
вагона со спертым перегретым воздухом, вонью пор-
тянок и детских пеленок. На гремящих переходах меж-
ду вагонами из-под ног вырывались струйки мороз-
ного пара, сковывая ноги и тело холодом и остужая
пылающее раскрасневшееся лицо.
     К себе в купе не хотелось, там будет душно. Он
стоял в прохладном тамбуре, где не было никого,
и прижимался лбом к замерзшему, в инее, стеклу.
Кто-то прошел из другого вагона, и в открытую
дверь ворвался грохот колес и поползло сизое облако
холода. В мерзлом стекле, как в тусклом зеркале,
Альгис разглядел укутанную во множество платков
старушку с туповатым равнодушным крестьянским ли-
цом. Она вела за руку высоченного и широкого, вдвое
больше ее, парня без шапки, со стриженной наголо
головой. Парень недвижно смотрел в одну точку и не-
уверенно переставлял ноги. Альгис осторожно огля-
нулся. Старушка вела слепого с пустыми, провалив-
шимися глазницами и давно затянувшимися шрамами
на лбу и щеке. Как у всех слепых, у него было бессмыс-
ленное, отчужденное выражение на лице и, хоть было
ему под тридцать, инвалидом он стал еще в детстве,
отчего печать неразвитости осталась на всем его обли-
ке. Он был в стеганой деревенской телогрейке, с плеча
свисала на потертом ремне старенькая сельская гармо-
ника с облупленной краской и заплатками на выступах
мехов. Старуха несла в руке его шапку-ушанку доныш-
ком вверх - для милостыни.
     Это были нищие. Слепой с поводырем. Возможно,
мать и сын. Альгис давно не встречал в поездах нищих.
В купейные и мягкие вагоны их не пускали проводники.
Единственным местом для добычи пропитания для
них оставались пригородные электрички и общие плац-
картные вагоны в поездах дальнего следования, где
публика была попроще и сердобольней, а проводни-
ки - безразличны ко всему, в том числе и к своей .
службе, вменявшей им в обязанность не допускать
в вагоны безбилетных нищих.
     Эта пара отвлекала Альгиса от неприятных, будто
чего-го гадкого наелся, ощущений, и он последовал за
ними в душный вонючий вагон и остановился в прохо-
де возле чьих-то нечистых голых ступней, нацеленных
на него с верхней полки.
     Слепой ощерился в безглазой улыбке, открыв боль-
шие конские зубы и, нащупав ремень, надел его на
другое плечо, со стонущим звуком растянув заклеенные
меха гармошки. Кто-то посторонился, уступив ему
место на лавке, и старушка усадила его туда, рукавом
своего кожушка смахнув с его лба и носа проступи-
вшие капли пота. Смахнула мягким привычным дви-
жением, как делает только мать. У Альгиса кольнуло
сердце. Он представил, как война столько лет назад
ослепила ее сынишку-мальчонку, и она его спасала,
выхаживала, пока он не вымахал вдвое больше ее,
     -никому, кроме нее, ненужный, всю жизнь неотрывно
держась за ее руку.
     Старушке тоже освободили место напротив него.
Она сбросила на спину одну за другой все шали,
в какие была укутана, открыв седую голову со смор-
щенным, обветренным морозом лицом и вылинявши-
ми серыми глазами, в которых были кротость и терпе-
ние. На колени она положила шапку сына, аккуратно
расправив в стороны меховые уши с тесемками.
Пассажиры потянулись сюда со всего вагона - это
было развлечением в нудном однообразии дороги. Да
к тому же Россия испокон веку питает слабость к ни-
щим, убогим, к их душещипательным заунывным пес-
ням. Что-то роднило и слушателей и исполнителей.
И даже лицами они были похожи.
     Слепой потянул край гармошки, пробежал паль-
цами по пуговкам клавишей и запел. Гнусаво, в нос,
устремив курносое, с вывернутыми ноздрями и прова-
ленными глазницами, лицо вверх, к потолку, где пока-
чивались чьи-то босые желтые ноги.
     Хотят ли русские войны'~
Спросите вы у тишины
     Вторую фразу подхватила высоким и тоже гну-
савым голосом старушка, а потом вместе, слитно,
жаловались в два голоса, как нищие на церковной
паперти:

Спросите вы у тех солдат
     Что под березами лежат
Спросите вы у матерей...!
     У Альгиса захватило дух. Не Бог весть какие слова
этой песни, написанной Евгением Евтушенко, моло-
дым русским поэтом, которого Альгис не любил, так
поразительно точно прозвучали в этом покачиваю-
щемся душном вагоне, так слились с обликом самих
исполнителей, что он понял - это и есть подлинное
искусство. Кому, как не этому пареньку, которого
война с младенчества лишила света, а значит, и жизни,
кому, как не этой матери, исстрадавшейся со слепым
сыном, не вопрошать с полным на то правом:
     Хотят ли русские войны?
Ах, Евтушенко, Евтушенко. Быть бы тебе сейчас
в этом вагоне, слышать своими ушами, как нищие,
убогие слепцы поют твою песню, ею бередят души
людей.Это они тебе поют славу. Не зная тебя. И слава
Богу, что не знают, что не видят, как ты каждый день,
на зависть всей Москве, меняешь заграничные костю-
мы, просаживаешь тысячи в самых дорогих рестора-
нах. Непонятный баловень судьбы. Такой прогрессив-
ный и смелый в одних стихах, что кажется, тебя в пер-
вую же ночь арестует КГБ, и такой угодливо-
     преданный - в других, что не хочется верить, один ли
автор писал и первое и второе.
     Альгис не любил его как человека. За позу, за
любовь к дешевым и громким скандалам, за явную
нравственную нечистоплотность. А теперь остро зави-
довал ему. На его глазах Евтушенко становился
безымянным народным поэтом, песни которого слеп-
цы распевают в поездах, и им за это подают милосты-
ню... Это было высшей наградой для поэта, и случись
подобное с ним самим, с Альгисом Пожерой, он по-
считал бы, что достиг предела мечтаний.
     За что же Альгис недолюбливал этого поэта, широ-
ко известного и, конечно же, не бесталанного? За то,
что он уютно пристроился в ягодицах у начальства
и. целует, и временами покусывает? Так ведь и он,
Альгис, сидит там же. И тоже целует. Но не кусает.
Надо выбирать одно: или целовать, или кусать. Нельзя
беспринципность, производить в принцип. Альгис-
советский поэт, рожденный этой властью и поющий ее,
искренне, в полный голос, без ужимок и кукишей в кар-
мане. Так хоть честнее. И о нем никто, посмеиваясь, не
скажет, как говорят о Евтушенко в московских литера-
турных кругах, словно о футболисте, одинаково бью-
щем и с правой Й с левой ноги: левый, правый, полу-
средний.
     Все это верно. Но нищие слепцы поют Евтушенко, а
не Пожеру. Свою неприязнь к автору Альгис перенес на
ни в чем не повинных певцов. Протолкался через сгру-
дившихся в проходе пассажиров и вышел в холодный
тамбур с ощущаемым под полом стуком колес. Сюда
тянуло запахами кухни. Дальше шел вагон-ресторан,
и чтоб попасть к себе, Альгису надо было пересечь его.
Он был сыт, состояние опьянения прошло и хоте-
лось лишь одного: поскорее добраться до своего купе,
раздеться и, если удастся, помыть хоть часть тела
после этой нелепой связи с Тамарой и лечь, растянуть-
ся на мягком матрасе, на белой, хрустящей от крах-
мала, простыне. Не хотелось никого видеть, а в ресто-
ране его запомнили. И официант с вороватой понима-
ющей усмешкой, и шеф в белой тужурке, не
     сходящейся на животе, со своими налитыми печалью
армянскими глазами.
     Но прежде, чем встретить их, он увидел, проходя
через полупустой в это время ресторан, Джоан. Она
сидела одна за столиком и вокруг не было других
туристов. Перед ней стояла бутылка шампанского,
и она отпивала из высокого бокала короткими глот-
ками, глядя в окно, где уже потемнело и изредка
мелькал, проносясь, огонек.
     Альгис обрадовался, что встретил ее одну, без гида,
и даже подумал, что она не случайно сидит здесь одна.
Она ждет его, надеется, что встретит. Он подошел к ее
столику, бухнулся на стул напротив, заставив ее,
вздрогнув, оглянуться и радостно - она действитель-
но поджидала его - рассмеяться.
     - Джоан, я теперь полностью в вашем распоряже-
нии, - сказал он ей так, будто они старые друзья
и никаких условностей между ними не существует.
     - И я тоже, - очаровательно кося, улыбнулась
в ответ она.

     - Что же нам мешает? Мы, наконец, одни. И в мо-
ем купе кроме меня, никого нет. Захватим шампанс-
кого и пойдем ко мне.
     - Хорошо. Но чуть попозже.
     - Почему?
     - Я - американка, дорогой мой и уважаемый
поэт. Для нас дело на первом месте. Если пойду к вам,
мы забудем о деле. Не правда ли?
     - О каком деле?
     - Я ведь вами интересуюсь не только как муж-
чиной. Но и профессионально. Я хочу написать о вас
и о многом должна спросить. Вот так вдвоем, без
лишних глаз. И, пожалуй, ушей.
     Альгис был разочарован.
     - Бедная моя Джоан. Вы - действительно амери-
канка. Сохранись в вас хоть что-нибудь от литовки, вы
бы предпочли уединиться и забыть свою профессию...
хотя бы на часок.
     - Поспешно судите обо мне. Мы еще уединимся.
и я докажу, насколько вы не правы.
     Она рассмеялась, протянула через стол руку и паль-
цами коснулась его руки. Интимно, нежно. Альгис
обмяк, схватил ее пальцы, поднес к своим губам. Опа
легонько отдернула руку.
     - Но я же просила. А теперь будем разговаривать.
Вернее, я буду спрашивать, а вы - отвечать. Если
найдете нужным. Я многое знаю, 'мой дорогой по и.
Вы не всегда вольны в своих ответах. Не думайте, что
мы на Западе уж так наивны. Я ничего не напишу, что
сможет вам доставить неприятность. Итак, приступим.
Альгис кивнул и снова поймал ее пальцы. Она их не
отняла.
     - Из всего, что я читала вашего, есть одно стихо-
творение, самое любимое мною. И очень популярное
среди литовских эмигрантов в Америке. Вы догадыва-
етесь, что я имею в виду?
     - Н-нет.
     - Очевидно, вам все нравится из написанного ва-
ми?
     - О, нет. Далеко не все.
     - Хорошо. Не буду вас томить. Есть у вас одна
вещица. Небольшая. Но в ней вся Литва. Ее природа.
Ее воздух. Для нас, в эмиграции, это стихотворение
принесло запах родины. Это высокая лирика. Наша
литовская. Не сравнимая ни с чем иным. "Литва моя,
улыбкою росистой..." Помните?
     - А-а, - рассмеялся Альгис. - Грешный человек,
я тоже люблю это стихотворение. Неужели у вас его
хорошо знают?
     - Очень. Дети в воскресных школах наизусть учат,
и об вкусить прелесть родного языка и полюбить,
вдохнуть воздух далекой родины.
     - Спасибо. Вы меня растрогали. Для поэта нет
большей награды...
     - А для искусствоведа нет большей удачи, как
взять интервью у автора.
     - Квиты. Спрашивайте.
Значит, "Литва моя, улыбкою росистой". Как
     возникло оно? Что побудило вас так осязаемо и влюб-
ленно воспеть литовскую природу. Будто в мире ниче-
го иного нет. Поэт и природа. Никакой служебной
идеи. Чистое искусство. Как вы смогли найти в наш
бурный век такую покойную созерцательную пози-
цию? Возможно, это был самый безмятежный период
вашей жизни?
     Альгис криво усмехнулся. Джоан смотрела на него
своими косящими глазами и ждала ответа, Господи,
если б рассказать ей правду? Ни в коем случае. А что
ей сказать? Снова лгать? Как же на самом деле роди-
лось это стихотворение, что побудило написать его?
<i>...Помятый старенький "Виллис" с откинутым бре-
зентовым тентом прыгал, скакал, как козлик, по рыт-
винам и выбоинам шоссе, окруженного с обеих сторон
частоколом старых, обезглавленных,к весне деревьев.
Нa обрубках корявых сучьев пучками зеленела клейкая
молоденькая листва. Кричали грачи на вспаханных по-
лях вдоль дороги. Пласты земли чернели сочно, свежо.</i>
С <i>близкой Балтики тянуло соленым ветром.
     Альгис подпрыгивал на жестком рваном сиденье,
катался руками за соседа, когда "Виллис" бросало
п стороны и задорное мальчишеское веселье, бездумное,
просто от радости бытия, как некогда в детстве
наступлением весны, пронизывало все его существо

     .</i>
<i>Он забыл о своих ночных невеселых мыслях, не дави-
вших ему уснуть после вчерашнего совещания в горкоме
партии, не обращал внимания на сосредоточенные уг-
рюмые лица своих соседей в машине. Он дышал всей
грудью, глотал открытым ртом упругий весенний
морской воздух, и первая строчка стиха, легкая, про-
зрачная, как и весь пейзаж кругом, рождалась в его
голове безо всякой натуги, сама по себе, будто он дав"о
носил ее в сердце, а сейчас она со звоном выплеснулась.
Этой ночью в клайпедской гостинице он долго воро-
чался с боку на бок под храп своих незнакомых соседей
по номеру. В сущности, он мог сегодня и не ехать. Ведь
он в командировке, здесь не состоит нп партийном
учете. Но когда перед началом совещания в горкоме
куда он пришел просто послушать, посидеть, как кор-
респондент, первый секретарь Гинейка попросил его, как
о личном одолжении, принять участие в завтрашней
операции, ссылаясь на то, что людей не хватает и его
долг коммуниста и так далее и так далее, он, не
раздумывая, согласился и его внесли в список.
То, что на совещании называлось операцией, в газе-
тах потом подавалось, как всенародный праздник и де-
монстрация патриотизма советских людей. На деле
же это была действительно боевая операция, а в усло-
виях Литвы, где уже годами шла официально замал-
чиваемая война, она принимала особенно жестокий
и опасный для жизни характер.
     Ежегодно в этот день торжественно обьявлялась
подписка на государственный заем развития СССР.
Каждый работающий в городе должен был отдать
правительству не меньше одной месячной заработай
платы и потом она у него высчитывалась, как добавоч-
ный налог в течение всего года. Это не вызывало особых'
затруднений. Рабочий этих денег не видел, ничего не
платил, только расписывался в ведомости и не досчи-
тывал каждый месяц какой-то суммы.
     Куда сложнее было проводить заем на селе..Кре-
стьяне жалованья не получают, у них ничего не вы-
чтешь. Значит, мужичок должен в один день уплатить
наличными установленную для него властями сумму
и получить облигации, которые имели ценность не боль-
ше, чем бумага, на какой они были напечатаны. Назна-
чалась общая сумма на всю волость и ее потом рас-</i>
<i>кладывали по дворам, в зависимости от зажиточности
хозяев.
     Прекульская волость, куда теперь направлялись они
"а "Виллисе", должна была внести двенадцать тысяч
рублей. И ни одной копейкой меньше. К полуночи эти
деньги должны лежать на столе у Гинейки.
     - Не привезете, - сказал поздно ночью им троим,
&lt; том числе и Альгису, Гинейка, - поплатитесь пар-
тийным билетом. План должен быть выполнен. Чего
ды это ни стоило. Ясно? Не церемониться и не гладить
по головке. Запомните, любую сумму, какой не доста-
"em до двенадцати тысяч, выложите из своего кар-
мана. Я у вас приму только двенадцать тысяч. Меня не
интересует, где вы их возьмете. В добрый путь.
И в дорогу им дали с собой автомат, пистолеты
и гранаты.
     Вот после этого Альгис долго не спал. Но сейчас
весеннее майское утро разбередило поэтические струны
"его душе, и невеселые мысли испарились из головы.
Соседи же по "Виллису" не были поэтами. Они ежились
от холодка, жмурились от ветра. Гладутис, немолодой
инструктор горкома, поглубже запахнулся в кожаное
пальто и держал на-коленях, прикрыв ладонью, nucmo-
лет. Другой, сидевший рядом с шофером, русский па-
ре нь, коммунист из порта Вася Кузнецов, нервно попы-
хивал сигаретой, и искры от ветра падали на Альгиса
и Гладутиса и сразу гасли.
     Прекуле замаячило издали высоким шпилем костела,
и по мере приближения открылась куча домишек, раз-
бросанных вокруг него. Это и был центр волости, где</i>
им <i>предстояла операция. Остальные усадьбы были рас-
сеяны среди полей и перелесков и до каждой из них
предстояло сегодня добраться.
     Местечко казалось вымершим. В большинстве до-
мов даже ставни были закрыты. "Виллис" развернулся
нa булыжной площади перед костелом, вспугнув стайку
кур, и остановился возле бетонного круглого колодца
деревянным воротом, за ручку которого держался
левой рукой щуплый маленький человечек со всклокочен-
н</i>ои <i>головой. В правой руке он поднял вверх дулом черный
барабанный револьвер системы "наган" и потрясал им
воздухе, приветствуя гостей. Это был единственный
коммунист в волости, секретарь волкома Клюкас, на</i>

     <i>помощь которому и прикатил из Клайпеды "Виллис"
с вооруженными людьми.
     Альгис поначалу не придал значения тому, что Клю-
кас, единственный коммунист в волости, в такой день
стоит почему-то у колодца и потрясает револьвером.
Его больше' удивил сам внешний вид этого человека.
Жалкое тщедушное существо, очень далекое от воинст-
венности, и револьвер в его руке казался совсем не-
уместным и даже смешным. Густая и давно немытая,
торчавшая войлочными клочьями шевелюра, неопрят-
ная поношенная одежда, и весь он выглядел спившимся
местечковым счетоводом, над которым подтрунивают
соседки, а мужчины и вовсе не замечают. Но поди ты,
как обманчиво первое впечатление, Клюкас был героем.
Фанатичным, безумным, неведающим, что такое
     страх.
Он уже год жил здесь один со своим старым мили-
цейским револьвером "нагана был единственным пред-
ставителем советской власти в волости, выполнял все
предписания сверху, проводил все кампании, вынуждая
население подчиняться, и все это один-,одинешенек, во
враждебной среде, где у него не было ни друга, ни
приятеля, ни жены, ни детей. Что он ел и где кормился,
ведал один Бoг, ночевал в сараях, каждый раз менял
место, чтоб его во сне не застали врасплох, прятался,
исчезал, когда через волость со стрельбой прокатыва-
лись лесные братья и снова возникал после их ухода
и приступал к своим обязанностям.
     Сегодня он подписывал свою волость на заем. Аль-
гис, Гладутис и Кузнецов были брошены ему из городи
на помощь.
     - Поздновато, товарищи, - встретил он гостей и
почему-то не выпускал рукоятку колодезного воро-
та. -</i> У <i>нас уже работа в разгаре.
     - Где народ? - начальственным тоном осведомил-
ся Гладутис, уязвленный замечанием Клюкаса.</i>
     - <i>В соборе, - хихикнул Клюкас, и глаза его, ма-
ленькие, под мохнатыми бровями заиграли нездоровым,
как показалось Алъгису, блеском.
     Он указал наганом на крепкий каменный дом с за-
крытыми ставнями, стоявший напротив костела. Мас-
сивная дверь под вывеской "Волком" была заложена
железным засовом. И только теперь Альгис расслышал</i>
<i>невнятный шум многих голосов, доносившийся из запер-
того дома.</i>
     - У <i>меня свой метод. Проверенный, - пояснил
Клюкас. - Всех, кто победнее, кому положено двадцать
пять рублей платить, с рассвета пригнал сюда и запер.
Для размышления. Денек-то стоит на заказ, мужичку
пахать надо, а его - под замок. Вот и день пропал.
Пусть покумекает: себе дороже выйдет, если не запла-
тит. А заплатил, иди себе, работай на здоровье.
Гости переглянулись. Альгис, прищурясь, смотрел
на Клюкаса, на мелкие черты его сухого, давно не
бритого лица, на его нехорошо поблескивающие глазки
и все больше настораживался, как бывает при встрече
"не вполне нормальным человеком.
     Гладутис был старшим в группе. Он ничего ненор-
мального не нашел в поведении Клюкаса.
     - Какие результаты? - деловито спросил он.
     - Больше тыщи, - с гордостью хлопнул наганом
по карману брюк Клюкас. - И ведомость тут. Полный
порядок.
     Неплохо, неплохо, - одобрил Гладутис. - Чт</i>o
<i>ты стоишь у колодца? Пошли куда-нибудь, обсудим
план действий.
     - Не могу отойти, - качнул рукоятку колодез-
ного ворота Клюкас. - Будут жертвы.
     И жестом, с таким выражением, будто сейчас им
покажет главный сюрприз, подозвал ближе к колодцу.
     - Туда, туда смотрите, - закивал он внутрь ко-
лодца, куда уходила туго натянутая цепь.
     И когда Альгис осторожно заглянул через бетонный
край, то увидел далеко внизу, в сырой полутьме, где
растворялся конец цепи, человека в мятой крестьянской
шляпе, запрокинувшего вверх серое бородатое лицо.
Привязанный к бадье, по пояс в воде сидел в колодце
старик и не мигая смотрел снизу на склоненные к нему
головы.
     - Пусть отмокает. Кулацкая морда, - торжест-
вующе доносился за ними голос Клюкаса. - Меньше,</i>
чем <i>за двести рублей не вытащу.</i>
     У <i>Алъгиса сжалось сердце. Он разогнулся над колод-
цем и гневно уставился на Клюкаса.
     - Вы понимаете, что делаете? Если он и не был
нашим врагом, то станет.</i>

<i>- Не станет, успокоил его Клюкас и помахал
наганом. - А это зачем? Я у него марксистское мышле-
ние развиваю.
     Он сказал это без тени юмора, и Альгис окончатель-
но убедился, что перед ним сумасшедший, который
находит во всем этом какое-то ребячье удовольствие.
Кузнецов молчал, пыхтя сигаретой, а Гладутис,
ничему не удивившись, одобрительно похлопал Клюкаса
по плечу.
     - Даешь! Так мы к обеду, глядишь, и управимся.
Поощренный Клюкас отпустил на один оборот руко-
ятку ворота, и мужичок внизу ушел в воду по самую шею.</i>
     - <i>Не надоело братец? - весело крикнул ему Клю-
кас. - Тут начальство приехало. Хватит купаться,
кашлять будешь.
     Из холодной глубины колодца 'донеслось невнятное
"бу-бу-бу..."
     - Готов, - рассмеялся Клюкас. - Можно запи-
сать еще двести рублей. А ну, товарищи, подсобите,
один не вытащу. '
     Гладутис ухватился за рукоятку, и они оба с нату-
гой стали вертеть скрипящее колесо, наматывая цепь
на деревянный искрошенный вал. Над бетонным краем
показалась моргающая бородатая голова и уперлась
мятой шляпой в дерево вала. Дальше пришлось тащить
его руками, и они вчетвером приподняли и перенесли
через край мокрого, дрожащего от холода старика
вместе с бадьей, к которой он был привязан ремнем, На
ногах старика поверх толстых вязаных носков бол-
тались клумпы - извечная обувь литовских крестьян,
вырезанная из цельного куска дерева. И эти клумпы,
и мятая шляпа, и сползающие мокрые штаны, прилип-
шие к ногам, - от всего этого веяло нищетой и никак
не вязалось с представлением о кулаке, зажиточном
хозяине.
     - Гони, папаша, монету, захохотал Клюкас,
отвязывая старика от бадьи, в которой он сидел, обняв
железную дужку мокрыми ногами в свисающих клум-
пах. Небось, в чулок зашил? Поможешь государству
укрепить свою мощь и иди сушись на печь.
     Над шпилем костела пролетела темным облаком
с расползающимися краями грачиная стая и с гомоном
стала приземляться на верхушках деревьев.</i>
<i>Это было последним, что потом отчетливо вспоми-
нал Альгис. Остальное возникало обрывками. Он по-
мнил, что в голове почему-то мелькнула, не отвязыва-
.гсь, первая строчка</i> cmuxa, <i>сочиненного в дороге: "Лит-
"а моя, улыбкою росистой..." Эту строку он бубнил
&gt;готом, когда шел за стариком на хутор, и пока тот,
пе глядя, сунул ему смятые деньги и долго не хотел
расписываться в ведомости, и за него, наконец, рас-
писался белоголовый внук, в штанах с одной шлейкой
и с соплей на верхней губе. Пока из волкома по одному
выводили крестьян и они, ругаясь с провожатым, шли
домой за деньгами.
     "JIumвa моя, улыбкою росистой..." - бессмысленно
повторял Альгис, чтоб не слышать женского плача,
злобного старушечьего ворчания, не видеть испуганных,
удивленных детских глаз.
     Еще помнил он, как Гладутис сердито, словно Аль-
гис его чем-то обидел, выговаривал ему:
     - Интеллигентские замашки. Hem в, вас проле-
тарской жилки. Стишки писать легко. А кто будет
этим заниматься? Мы, коммунисты. Мы делаем чер-
ную работу и не брезгуем, потому что имеем дальний
прицел. Для блага этих же людей, Потом поймут,
оценят. И нечего раскисать, вы не барышня.
     И еще он помнит радостный возглас Клюкаса.
     - Половина работы сделана. Шесть тысяч у нас!
Ей-Богу, первыми в уезде отрапортуем.
     Рапортовали уже без Альгиса. Да и рапортовали ли,
он до сих пор не знает.
     Где-то уже за полдень Альгису нестерпимо захоте-
гось есть, и он, забыв о строгом наказе ни до какой еды
не прикасаться, попросил в одном доме перекусить.</i>
Уже <i>потом ему говорили, что, к счастью, он не забрел
па дальний хутор, а здесь, возле площади, пообедал.
Шофер "Виллиса" увидел, как он выбежал из дома
скрючившись, сжимая руками живот. Его стало рвать,
и он упал на булыжник.
     Дальше все делалось без него. Он не знает, как его
везли, как доставили в Вильнюс, как поместили в от-
дельной палате спецполиклиники ЦК.
     Семь суток, ровно неделю, провалялся он без созна-
ния, скрипя зубами от сжигавшего все внутренности
огня. Врачи определили острое отравление, и когда</i>


<i>совсем потеряли надежду вывести его из забытья, на
восьмой день вызвали из Паневежиса отца. Очевидно,
чтоб присутствовал при его последнем часе.
     Первое, что увидел Альгис очнувшись, было ли"о
отца с вислыми серыми усами за окном, со сплющeн-
ным, прижатым к стеклу носом. Не понимая, где о",
Альгис вскочил, сбросив одеяло, сел на кровати и ""i
слабости сразу привалился спиной к стене. На нем бы.ш
какие-то белые кальсоны и рубаха, в разных местах
черневшие казенными печатями.
     Отец за окном встрепенулся, растерянно заморгал,
и Альгис увидел, что по его коричневой морщинистой
щеке ползет слеза. Мутная. И очень большая. И Алъгис
тоже заплакал. Навзрыд. Как ребенок. Облегчающими
душу обильными слезами. И заплакал, видимо, в.голос
потому 'что прибежали врачи и сестры в белых хала-
тах, засуетились, радостно что-то гомоня, и ласково,
как малое дитя, укладывая его, на подушки.
     Значительно позже, когда дело шло на поправку, ему
принесли газеты, которых он не видел за время болезни,
и в них он читал рапорты об успешном распространении
займа среди населения Литвы и письма крестьян, казен-
ными газетными словами выражавшими радость по
этому поводу., и каждое письмо кончалось здравицей
в честь любимого вождя товарища Сталина.
     В ворохе газет он случайно набрел на некролог
в жирной черной рамке, где писалось о героической
гибели коммуниста из Клайпедского порта Василия
Кузнецова, подло убитого кулаками, и он, напрягая
память, вспомнил, что это пишут о том самом Васс
Кузнецове, что был с ним на операции в Прекуле, и,
возможно, зарубил его топором мокрый мужичок, вы-
тащенный из колодца. Но сколько ни силился Альгис,
лица Васи Кузнецова никак вспомнить не мог. Одно
засело в памяти - пыхтящая сигарета и искры, что
сыпались от нее на ветру в "Виллисе".
     А через полгода, совсем окрепнув, он написал стихо-
творение. И начиналось оно словами: "Литва моя, улы-
бкою росистой." Это было лирическое стихотворение,
прозрачное, как слеза, какой рыдал он в больнице, и это
стихотворение долго хвалили в рецензиях и артисты
читали со сцены. В нем не было ни следа от всего
пережитого в Прекуле, а только свежесть майского</i>
<i>утра, каким воспринял его Альгис, когда подпрыгивал на
сиденье "Виллиса" и открытым ртом глотал соленый
упругий ветер, какой бывает только в Литве.</i>
Джоан терпеливо ждала ответа, потягивая мелкими
глотками шампанское из бокала на высокой ножке,
а Альгис смотрел на ее близко посаженные, чуть кося-
щие серые глаза, крепкие и неестественно белые зубы,
теплую впадинку на шее и хотел лишь одного, ни о чем
с ней не говорить. А подняться со стула и пойти к себе
в купе и чтоб она покорно шла следом.
     Альгис сказал ей об этом своем желании. Откро-
венно. Даже о том, что не желает ни о чем говорить
и просит ее молча следовать за ним. Потому что, вряд
ли такой случай еще представится им обоим. И нужно
спешить воспользоваться им.
     -. 0'кэй, - согласилась Джоан. - Допьем шам-
панское и пойдем.
     - Не обижайтесь, Джоан, - неуклюже попытался
Альгис смягчить свой отказ говорить.,- Вы же ум-
ница. Есть в России поговорка: язык мой - враг мой.
Постарайтесь понять все без слов.
     - О'кэй, - повторила Джоан и сочувственно за-
глянула ему в глаза. - Мне от ваших слов плакать
хочется. За ваши успехи, мистер Пожера. Пусть вас
и впредь хранит Бог, наш литовский Бог, в этой чужой
для меня и для sac тоже, стране.
     Альгис залпом опрокинул бокал шампанского, как
водку, и от газовых пузырьков в вине у него защипало
в глазах.
     Поезд уже давно стоял, и в синеющих сумерках
раннего зимнего вечера виднелись за окном желтые
стены вокзала, пятна фонарей с радужным нимбом
мороза и суетливо бегущие в разных направлениях
люди, с чемоданами и узлами, подхлестываемые непо-
нятной спешкой, будто каждый не верил, что успеет
сесть в вагон и поезд непременно уйдет без него, хоть
в его взопревшей липкой руке покоится билет, взятый
с бою в огромной очереди у кассы на станции.
Альгис искоса следил за взглядом Джоан и пони-
мал, что она все замечает. И плохонькую одежду

     людей, и их загнанный вид, и эти допотопные чемода-
ны и узлы, какие встретишь только в России. Но ему
не хотелось отвлекать ее болтовней, как он непременно
сделал бы прежде, защищая честь мундира. Советс-
кого. Самого незапятнанного в мире. Нет. Пусть видит
правду и делает свои выводы. Хотите; чтоб мир ничего
не знал, зачем пускаете туристов? Ах, денежки, валюта.
Но уж тут надо выбирать одно - хотите прибыль,
тогда не румяные фасад и не прячьте свой непригляд-
ный вид.
     Но тут вспомнил слова проводницы вагона: если
в Можайске никто не сядет, до конца поедете одни.
Значит, эта стоянка - Можайск. И оттого, сунут ли
к нему в купе какого-нибудь зачумленного обитателя
Можайска, зависит вся ночь с Джоан Мэйдж, амери-
канской литовкой, чудесное дорожное приключение,
подаренное ему судьбой.
     - Пойдемте, Джоан, - сказал он, вставая и бро-
сая на стол деньги, чтоб заплатить советскими руб-
лями за сделанный ею заказ.
     - Да, да, - вдруг заспешила и она. - Наш гид
может сюда войти, а при ней я себя чувствую, как
школьница перед классной дамой. Несносная особа!
Они покинули вагон-ресторан, сопровождаемые
     всепонимающим взглядом официанта и грустными
маслянистыми глазами шефа в белой куртке, и Альгис
лопатками ощущал их за собой и понимал, что кто-то
из них, а возможно, и оба, в служебном рвении сейчас
же разыщут Тамару из "Интуриста" и донесут ей, что
высокий литовец со светлыми волосами, ну, этот...
поэт увел к себе американскую туристку. И она бросит-
ся на поиски. И останется с носом. Потому что не
знает, в каком вагоне едет Альгис и, если даже будет
заглядывать в каждое купе, что почти невероятно, то
они с Джоан запрутся изнутри и никого до утра к себе
не впустят.
     Подгоняемый мальчишеским азартом он быстрым
шагом, проскальзывая боком мимо встречных, проби-
рался по узким вагонным коридорам. Джоан еле по-
спевала за ним, не понимая причины этой спешки
и оправдывая ее лишь тем, что она несомненно понра-
вилась Альгису, и его несет вспыхнувшее желание,
возбужденное ею. Это льстило самолюбию и тоже
возбуждало, потому что все кругом было необычно:
и этот поезд, мчащийся по замерзшей нищей стране,
где люди не смеют говорить откровенно, и Литва-
родина дедов, встреча с которой предстоит завтра,
и этот красавец-поэт с мировым именем.
     Альгис даже задохнулся от быстрой ходьбы. Вот,
наконец, и его вагон. В коридоре новые лица, каких
прежде не замечал, но дверь в его купе плотно закры-
та. Слава Богу! Поезд уже мчится от Можайска и его
оставили одного. Он рванул ручку двери. Она не под-
далась. Он дернул еще раз. Тщетно. Дверь была запер-
та на защелку изнутри.
     - Извините. Там женщина переодевается.
Это было сказано по-русски, но с явным литовским
акцентом. У окна коридора напротив двери стоял вы-
сокий мужчина, примерно одних лет с Альгисом, в пи-
джаке и галстуке, но почему-то в синих брюках-галифе
и сапогах. Такое сочетание в одежде любили началь-
ники невысокого ранга в сельских районах Литвы.
И лицо у него было крестьянское: грубоватое и обвет-
ренное. Зато взгляд маленьких, под низкими бровями,
глаз был уверенный и даже нагловатый.
     - В моем купе едет еще кто-нибудь? - раздражен-
но перешел на литовский Альгис и в ответ получил
вызывающую и снова нагловатую ухмылку.
     - Во-первых, купе не ваше, а государственное. Во-
вторых, сейчас в нем полный комплект: вы и нас трое.
И тут же ухмылка смягчилась, подобрела, стала
простодушней.
     - Будет у нас литовское купе. Никого не надо
стесняться. Все четверо - свой брат - литовцы.
У этого человека были желтоватые, прокуренные
и длинные как у лошади, зубы.
     - Сигита, - негромко позвал он, стукнув согну-
тым пальцем в дверь купе. - Ты уже? Тут люди ждут.
Позади него стоял еще один мужчина литовского
типа, постарше и ниже ростом и тоже в потертом,
вышедшим из моды пиджаке с галстуком и синих
галифе с сапогами.
     - Альгис, - тронула его за руку Джоан. Лучше
вернуться в ресторан.
     - Сейчас, сейчас, - раздраженно ответил он,
чувствуя, что рушатся все его планы, и противная,

     сосущая боль вползает в сердце, как это стало слу-
чаться с ним в последнее время, когда он нервничал
или злился. - Я хочу посмотреть, с кем мне предстоит
провести ночь.
     Насколько я поняла, это женщина, - в голо-
се Джоан проскользнули насмешливые нотки.
     - Какая женщина, - усмехнулся высокий сосед
Альгиса по купе. - Девчонка. Молоко на губах не
обсохло.
     - Ваша дочь? - спросила Джоан.
     - Дочь, не дочь, чего мне перед вами отчиты-
ваться!
     - Не хамите, - оборвал его Альгис. - Так не
разговаривают с женщиной. И чтоб вы были впредь
осмотрительней, предупреждаю - это иностранка, ли-
товка из Америки.
     На его длинном, в продольных морщинах, лице
проступило сначала удивление, затем замешательство.
     - Простите, если что не так. Прошу прощения.
Если можно, я бы хотел с вами кое о чем поговорить.
прежде, чем мы войдем в купе.
     И он пальцем поманил Альгиса подальше от Джо-
ан. Альгис сделал несколько шагов за ним, строго
и неприязненно глядя на него.
     - Дело вот в чем, - зашептал он Альгису косясь
через плечо на Джоан. - Я и мой напарник - из
каунасской милиции. А девчонка, что мы везем,-
преступница. Наше задание доставить ее на суд. Ясно?.
Поэтому иностранку, если можно, в это дело не впуты-
вайте и пусть она в купе не входит.
     - Черт знает что, - поморщился, как от зубной
боли, Альгис. - Какое-то наваждание. В моем кунс
везут преступницу. Под конвоем. И мне предстоит
целая ночь в таком приятном обществе. Я немедленно
перехожу в другое купе. Помогите мне вещи перенести.
Дверь купе уже была открыта, и Альгис, заглянув
туда, никого не обнаружил. Потом что-то шевельну-
лось вверху на левой полке и оттуда свесилась головка
в кудрявых нечесаных волосах. Курносое, губастое,
еще детское лицо. С большими серыми глазами. На-
стороженными и удивленными. И голос мелодичный,
мягкий:
     А я вас знаю. Вы Альгирдас Пожера!
И когда он кивнул, ее глаза вспыхнули таким не-
поддельным восторгом, такой радостью узнавания, что
Альгис невольно улыбнулся ей в ответ и пожал протя-
нутую ему сверху руку. При этом он увидел на лацкане
пиджака, в который она была одета, комсомольский
значок с профилем Ленина и совсем растерялся.
Преступница. С таким доверчивым детским личи-
ком. Ей на вид не больше шестнадцати. Да и комсо-
мольский значок. И эти два конвоира. Не смеются ли
пад ним, не подстроил ли кто-нибудь шутку?
     Альгис, пригласите эту девочку с нами, - ска-
зала за спиной Джоан. - Вы так популярны. Вас даже
дети узнают в лицо.
     - Нет, нет, - вмешался высокий в галифе. - Ей
надо отдыхать. Завтра тяжелый день.
     - Так вы едете с нами, в одном купе? - ликовала
девочка. - Вот уж никто не поверит мне, что я с вами
вместе ехала. Здорово повезло мне.
     Альгис вдруг почувствовал, что ему не хочется
уходить из купе. Ему показалось знакомым лицо этой
девчонки, даже манера говорить. Надо было выяснить,
разобраться во всем этом сумбуре, что свалился на
него. А для этого - отделаться от Джоан, отправить
ее к себе, в мягкий вагон. Он вдруг потерял к ней
всякий интерес. И, сказав, чтоб она шла к себе, он,
мол, попозже заглянет, вошел в свое купе, сел на
нижнюю полку и, запрокинув голову, встретился с се-
рыми улыбающимися глазами.
     Оба милиционера остались в коридоре, даже дели-
катно отвернулись к окну и, должно быть, следили за
ним в отражении на стекле. Ему это было безразлично.
Он смотрел на Сигиту, на ее улыбку и силился вспом-
нить, кого ему остро, до беспокойства напоминала
она. Он напрягал память, упрямо шарил в ее самых
дальних закоулках и все отчетливей - каждый раз
отдельными и застывшими, как фотографические
снимки, возникали изображения вот такой же углова-
той, еще не округлившейся девичьей фигурки, вот этой
же улыбки на припухлых и обветренных губах, тот же
диковатый взгляд серых глаз из-под сдвинутых бро-
вок. Настороженный, постоянно готовый к отпору
взгляд еще не созревшего человечка, уже знающего,
что в этом мире жди подвоха с любой стороны.




В какой-то момент Альгису почудилось, что он уже
встречал Сигиту, даже знал ее и с ней связаны какие-то
воспоминания. Такую же шестнадцатилетнюю дере-
венскую девчонку, застенчивую и грубоватую, в ту
самую пору, когда вся она, как яблоко-дичок, налива-
лась сладкими соками зреющего девичества, и ни бед-
ное застиранное платьице, из которого она выросла
и оно лопнуло на боку, ни голенастые исцарапанные
ноги с темными ссадинами на коленях, ни обветрен-
ный, с шелушащейся кожей, нос не могли притушевать
того тихого очарования, которым она светилась, кото-
рым было полно каждое ее движение.
     Нет, конечно, не Сигита возникала в памяти. Ведь
Альгис в ту пору был совсем молод, и Сигита тогда
еще не родилась или в лучшем случае ползала у матери
на коленях. Но той, что проступала и исчезала в смут-
ной памяти, было столько же лет и походила она на
Сигиту как сестра-близнец. Может, имя вспомнится.
Вертится на кончике языка, Дана... Дануте! И все
всплыло из глубины, прояснившись до пронзительной
отчетливости, и Альгис обонянием учуял тот запах,
которым насквозь было пропитано это воспоминание.
Запах цветущего клевера. Сладковатый, сырой, чуть
медовый запах.
     Мохнатые, как ежики, белые и лиловые головки
клевера среди резных круглоконечных листочков, по-
крытых пушком - седоватым от капелек росы.
     <i>Это была маленькая железнодорожная станция,
затерявшаяся среди полей и рощ. И поезд был малень-
кий, словно игрушечный. Сюда в глубину провинции вела
узкоколейная дорога, по которой не спеша и отчаянно
посвистывая, будто перегретый чайник, тащил семь-
восемь крохотных вагончиков паровозик, черный и но-
венький, прозванный в народе "кукушкой". На подъемах
он захлебывался, сердито плюясь и шипя паром, и тогда
пассажиры, обычно крестьяне из окрестных деревень,
слезали на ходу, не доезжая до станции, благо, отсюда
было ближе до дому, и шли рядом с вагоном, не убыст-
ряя шага, пока им из окон передавали мешки и корзины
нехитрый багаж сельского жителя.</i>
     <i>В этих вагонах густо пахло махоркой, потными
ногами и кислой овчиной полушубков. Люди сидели тес-
но, развязав мешки, ели сало с луком, и угощали соседей.
Булькала из темных бутылок самогонка, распростра-
няя острую сивушную вонь. Бутылки вместо пробок
натыкались смятым куском газетной бумаги.
     Альгис в ту пору не тяготился таким соседством.
Наоборот, ел вместе с ними сало с луком, пил самогон
и жадно слушал неторопливый крестьянский разговор,
умиляясь метким словечкам и стараясь запомнить их,
ам говорил, вдохновляясь тем, что они с ним на рав-
ных и внимают с уважением.
     Он любил этих людей. Это была истинная Литва.
С</i>о <i>своими бедами и заботами. Не читающая газет
и потому не похожая на ту, что описывается в га-
етах.
     Альгис тогда себя ощущал одним из них, только
выбившимся немного вверх, и смущался этим, словно
поступил по отношению к ним не совсем честно.
Он тогда был молод, наивен, чист, как девица под
венцом, и широко, раскрытыми глазами вбирал в себя
весь мир, болея</i> его <i>тревогами и горем и искренне наде-
юсь и веря, что скоро, вот еще немного, и всем будет
хорошо, и кончатся страдания, каких пока еще очень
много</i>!
     <i>Вот таким подьехал Альгис в то сырое утро к ма-
ленькой станции и спрыгнул с подножки на дощатый
пастил перрона, покрытый росой, с чернеющими от-
печатками босых ног, цепочкой тянувшихся по доскам.
Альгис проследил, куда они ведут, и увидел две одиноких
женских фигуры в самом конце перрона. Обе босиком.
Старушка и девочка-подросток, лет пятнадцати.
Тогда он и запомнил диковатый взгляд серых глаз
из-под сдвинутых бровок, голенастые исцарапанные но-
ги с темными ссадинами на угловатых коленях. Это
была Дануте. Та Дануте, которая потом часто пере-
секала его путь, пока он был в этом колхозе, и забыть
которую он почему-то не смог, хотя прошло много лет
тех пор и между ним и ею ничего не возникло да
и возникнуть не могло.
     Дануте с матерью принесли к поезду бидоны с моло-
ком, огурцы и редиску в больших мокрых пучках с ко-
пьями земли на длинных хвостах.</i>



<i>- Кому молочка? Кому редиски? - покрикивала
Дануте, шлепая босыми ногами по дощатому настилу
и протягивая свой товар в окно. Покрикивала она нехо-
тя, даже зло, и злиться было отчего. Пока поезд
стоял, никто ничего не купил у нее. И так, видать,
бывало не раз. В поезде ехали большей частью крестья-
не, а уже какие они покупатели, сами везут то же
саму на рынок.
     .паровоз свистнул, вагончики слабо звякнули и по-
плыли. На перроне остались Альгис со своим чемоданчи-
ком и они вдвоем. Дануте прошла мимо него, направ-
ляясь к матери, скользнула быстрым цепким глазом,
и когда он по простоте душевной улыбнулся ей; посуро-
вела, сдвинув брови, и во взгляде ее сверкнуло столько
злости, что Альгис вначале опешил и лишь потом сооб-
разил, что она приняла его улыбку за насмешку.
Дануте подошла к матери, поставила корзину у ее
ног, а та стала ругать ее. Альгис слов не слышал, но
видел, что мать отчитывает ее за неудачную торгов-
лю,</i> и <i>потом еще хлестнула рукой по лицу.
Дануте отскочила от нее, как коза, ругнулась в от-
вет и побежала с перрона на тропинку, высоко вскиды-
вая босые ноги. И бежала,не оглядываясь, пока совсем
не скрылась за кустами в овраге.
     Альгис, возможно, вскоре и забыл бы ее, если б их
пути снова не перекрестились. И произошло это в тот
же день вечером.
     Со станции Альгис направился к цели своей коман-
дировки - в колхоз "Родина", которым управляла уди-
вительная женщина - Она Саулене. О ней Альгис
и раньше писал в газете и каждый раз приезжал сюда,
как к себе домой.
     Вся жизнь Саулене давала благодатнейший матери-
ал для газетных статей на тему, что принесла советс-
кая власть в Литву. Такие, как она, получили все, о чем
прежде и мечтать не могли. До советской власти она
ютилась в этих местах в жалкой хибарке с мужем
и тремя детьми, своей земли не имела и работала
в чужих хозяйствах у богатых крестьян, оставаясь
неграмотной, бедной и озлобленной. Крупная, тяжелая,
как большинство жемайтийских крестьянок, она была
человеком суровым, с твердым мужским характером
и цепким природным умом.</i>
     <i>Вот эти свои качества она с лихвой проявила, когда
Литву присоединили к России, и советская власть, не-
долго думая, стала по своему образцу создавать кол-
хозы: отбирать у мужиков землю, скот и все это
объединять в одно хозяйство, где все равны, без бедных
и богатых. С богатыми дело решилось просто - их
скоренько увезли в Сибирь, а бедным терять было
нечего - что на чужом поле гнуть спину, что на
колхозном.
     Это был звездный час Оны Саулене, она как бы
родилась заново. С револьвером в кармане пальто, пер-
вого в жизни пальто, которое ей выдали без денег после
конфискации имущества у кулаков, ездила она по хуто-
рам, выселяла по спискам в Сибирь, свозила плуги, боро-
ны, сеялки, коней и коров на общий двор, не знала
милосердия к богатым, но была честна</i> и <i>справедлива
к бедным.
     Она, жестоко поплатилась. за это. Лесные братья,
те, что не дали себя увезти в Сибирь и ушли в леса,
отомстили ей. Однажды ночью запылала ее хибара,
а окна и двери были предусмотрительно заперты снару-
жи чьей-то немилосердной рукой. В огне остались муж
и трое детей. Сама она уцелела чудом, в эту ночь она
была в уездном центре на собрании. Вернулась на пустое
пепелище, молча, без единой слезы, рылась в золе, соби-
рала обугленные косточки, сама похоронила все, что
собрала, в одной яме и уж совсем осатанело продол-
жала строить колхоз,.
     Крестьяне, напуганные и придавленные всем, что
происходило вокруг, были рады, когда ее назначили пред-
седателем и дружно голосовали за нее, потому что она
была своя, а не чужая, в честности ее никто не со-
мневался, и была надежда, что уж эта баба с мужс-
ким характером, если и обидит кого, то от души
по-свойски, но зато и защитит от всех напастей перед
уездным начальством, которого развелось вокруг, как
грибов после дождя.
     Она оказалась на редкость даровитым человеком.
Неграмотная, забитая баба отлично понимала в хозяй-
стве, а уж заставить людей работать она умела, как
никто другой. Не только женщины, но и мужики бо-
ялись ее взгляда. Если проезжала мимо, когда народ
работал в поле, все кланялись ей до земли, как давным-</i>

     <i>давно помещику. Но при этом ее и уважали. Люди при
ней стали богатеть, хозяйство шло в гору, за ее спиной
им и сам черт не был страшен, А сама она себе лишнего
не брала. Жила, как все остальные.
     Альгис с нескрываемым интересом и восхищением
наблюдал за ней в частые свои поездки сюда. Рано
состарившаяся, широкой кости и в последние годы попо-
лневшая от сердечного недуга, она была некрасивая.
Плоское обветренное лицо, нос картошкой и маленькие
сверлящие глазки под вечно сдвинутыми бровями. Но
эти глазки могли быть и добрыми.
     Альгис замечал, как непривычно теплел ее взгляд,
когда она разговаривала с ним. Она сама призналась,
что он напоминал ей старшего сына, и каждый его
приезд был для нее тихим праздником. Тяжело усев-
шись в продранное кресло у топящейся печи, дымя
самодельной папиросой, которую она по-мужски скру-
чивала из газетной бумаги, она подолгу говорила с ним,
а раз ночью, он спал в ее доме, проснулся оттого, что
она стояла над ним, разглядывая его лицо.
     Такие, как эта женщина, олицетворяли для Алъгиса
новую жизнь, что пришла в Литву с советской вла-
стью. Она Саулене сама была этой властью, подлинно
народной, не щадившей себя для общего блага. Как
быстро она научилась, не смущаясь, выступать на со-
браниях, спорить с начальством, грубовато, но метко,
и ее языка побаивались даже столичные гости.
Однажды Альгис случайно встретил ее в Вильнюсе,
куда она приехала на совещание. В ресторане "Бри-
столь" под хрустальной люстрой, тяжело нависшей
с лепного потолка, отражаясь со всех сторон в. зер-
калах, грузно сидела она в полупустом зале с ковровыми
дорожками и вощеным паркетом и, хмуря брови, делала
заказ официанту, почтительно склонившемуся перед
ней. Альгис подсел. На ней было черное шерстяное
платье городского покроя с глубоким вырезом на груди,
и в этом вырезе Альгис, оторопев, увидел розовый шелк
нижней рубашки, поднятой высоко до горла. Смущаясь,
Альгис пытался обьяснить ей, что нижнее белье не
должно быть видно, его носят под платьем, но Саулене
и бровью не повела.</i>
     - <i>А пусть все видят, что и мы в шелках ходим,-
горделиво сказала она, окинув весь зал вызывающим</i>
<i>взглядом, готовым вцепиться в каждого, кто непо-
чтительно глянет на нее.
     У себя в колхозе Она жила одна в доставшемся ей
после конфискации у богачей большом доме со старин-
ной резной мебелью. Жилой была лишь одна комната,
остальные пришли в запустенье, как и вся усадьба с са-
раями и пристройками. О прежнем богатстве напоми-
нали лишь два павлина, доставшиеся ей вместе с домом,
вконец одичавшие, но не покидавшие двора и по ночам
гортанными резкими криками будившие ее.
     Уже к вечеру, закончив все дела и не зная чем
заняться - обратный поезд будет поздно ночью, Аль-
гис пошел побродить перед сном.
     Наступил вечер, синий и прозрачный. Бледная, как
сквозь марлю, луна вылезла из-за дальних холмов, рас-
творив сумерки, и было видно далеко-далеко. Даже
небыстрая река Шешупе угадывалась отсюда петля-
ющей полоской среди зарослей орешника. Оттуда, с ре-
ки, тянуло сырой свежестью и первыми волокнами
тумана, несмело ползшими по низинам к полям.
Головки клевера по краям песчаной мягкой дороги
набухали влагой источали такой медовый дух, что
воздух хотелось пить, а не просто дышать им, чтоб
запастись на много дней вперед. Альгис пришел в то
умиротворенное невесомое состояние, какое предше-
ствовало обычно рождению нового стихотворения и,
уже сладко предчувствуя это, бесцельно брел по мягкой
дороге, не думая ни о чем.
     Здесь, в гостях у Оны Саулене, он обретал душевный
покой. Уже несколько лет, как присмирела перестала
буйствовать Литва. Стихли выстрелы, испарились па-
трули. В заколоченных пустых хуторах снова засвети-
лись окошки, безбоязненно, уютно, и.из печных труб
вились домовые дымки. Поля, заглохшие бурьяном в те
годы, были снова чисто ухожены и, как бы нагоняя
упущенное радостно и тучно зеленели
     Значит, все беды и кровь не напрасными были. Мир
и покой пришли в Литву, а люди, что уцелели, жадно
дорвались до сытой, в трудах и заботах, жизни.
Так думал Альгис, и колхоз Саулене давал ему луч-
ший пример для таких размышлений.
     Приезжая сюда, Альгис не досаждал никому во-
просами, не составлял никаких планов. Он только</i>

     <i>наблюдал и это давало гору материала. Так и ни
сей раз. Он с утра забрался в рессорную двуколку
председателя, запряженную норовистым игривым ме-
рином, Саулене грузно опустилась рядом на застланное
охапкой клеверного сена сиденье, по-мужски взяли
вожжи, и они понеслись, мягко покачиваясь, по пыль-
ному проселку. Он решил сопровождать ее, пока не
надоест, во всех будничных делах и даже не делать
пометок в блокноте, а больше полагаясь на свою
память.
     Мерин ходко бежал по холмистой равнине, екая
селезенкой, и когда Альгис спросил, почему бы ей не
завести автомобиль, в отдельных колхозах уже появи-
лись, Саулене только усмехнулась, как детской забаве,
сказав, что автомобиль воняет, и так уж тракторы
кругом губят воздух, скоро по всей Литве дышать
будет нечем, а от коня запах свойский, домашний.
Была она в тот день в хорошем настроении, воз-
можно, приезд Альгиса был причиной тому, и даже
один раз созоровала, совсем по-молодому; открывшись
Альгису</i> еще <i>с одной, неведомой ему прежде, стороны.
На полях поспевал, заметно побелев, густой усатый
ячмень, а клевер, под какой была занята большая часть
земли, совсем уже созрела к укосу, стоял высокий, по
колено, и даже в знойный полдень из его темной гущи
несло сырым холодком. Заяц, похожий на кролика, се-
рый"с растопыренными ушками, выскочил в дорожную
пыль, вспугнув мерина, и сиганул в другую сторону,
в, густую темень клевера.
     Альгис не успел и глазом повести, как Саулене про-
ворно, одным движением, выхватила из-под сиденья пи-
столет, не целясь, пальнула в клевер и, осадив коня,
велела ему:
     - Пойди, подбери добычу.
Альгису стало смешно. Он и не сомневался, что,
стреляя наугад, в клевер, она не могла попасть в зайца,
но не стал ей перечить, принял это как игру - балует
старуха, соскочил и вошел в клевер, сразу замочив
концы брюк и стал старательно глядеть под ноги,
делая вид, что ищет.
     - Левей пойди. И чуть дальше.
Он смеясь повиновался и увидел зайца на примятых
стеблях клевера с сочащейся по серой шерстке кровью</i>
<i>и уже закрытыми глазами. Попадание было точным
в голову, и это казалось невероятным. Старая, с боль-
ным сердцем женщина на полном ходу коня, не целясь
по порхнувшему в клевер зайцу, попала без промаха.
Притом, совсем не случайно, потому что без тени со-
мнения послала Альгиса подобрать его и даже указала
место.
     - Поужинаем, как охотники, - рассмеялась она,
пряча зайца под сено, и туда же сунула пистолет-
немецкий трофейный "парабеллум".
     На холме клевер уже косили, и оттуда пряно несло
запахом чуть привядшей на солнце травы. Три конных
сенокосилки со стрекотом шли уступом одна за другой,
валя сочными буграми охапки клевера. На железных
сидениях покачивались бабы, Саулене им доверяла боль-
ше, чем мужикам. Чуть поодаль, вытянувшись цепоч-
кой цветных платков, женщины ворошили ручными гра-
блями вчерашний укос.
     - Вот, поверь мне, - подмигнула ему Саулене,-
увидят меня, запоют.
     И точно. Оттуда-послышалась песня, сначала тихо,
потом громче, во весь голос, хоть никто не поднял
головы, делая вид, что не заметили, как она подьехала.
     - Это мой приказ. Везу гостя, чтоб была песня.
Пусть видит, как счастливо мы живем. Что? Почему
напоказ? Разве плохо мои живут? Посмотри у соседей.
Как была нищета, так и осталась, только коллектив-
ная. Потому что нет у них хозяев, каждый тащит,
что сможет, себе. Ты вот подумай своим умом, кто
раньше на Литве в хозяева выходил? Старательный
мужик, непьющий, каждую кроху берег и копил. Таких-
то в Сибирь спровадили. Я даже думаю - зря. Осталась
в Литве земля без хозяина. Нищий мужичонка хозяином
не станет, не привык. Вот и нужна им строгость, чтоб
боялись. К хорошей жизни надо за уши тащить.
О том, как ее в колхозе боялись Альгис знал хорошо
по прежним наездам, но и тут подвернулся случай
увидеть. Они поровнялись с трактором, приткнувшим-
ся у края дороги. На прицепе сбились две лобогрейки,
застыв деревянными планками крыльев. Прицепщики,
дремавшие в сене, вскочили, как шальные, и наперебой,
боясь разгневать, пояснили, что расплавился подшипник
и тракторист поехал за новым.

.</i>
     <i>- Давно поехал?</i>
     - <i>Да часа два...</i>
     - <i>А может, три?
     - Может, и три...
     - Пьет, жаба! - подхватив вожжи, припустила
коня Саулене и пожаловалась Альгису, как своему
человеку:
     - Сладу с ними нет, с мужиками. Моих я отучила.
А тракторист со стороны, из МТС. Хоть бы поскорей
подросли ребята в школе, своих выучу, не будет голова
болеть.
     Конь бойкой рысью спускался по косогору к реке
Шешупе на деревянный свежесрубленный мост. На-
встречу по мосту ехал шагом на неоседланной пегой
кобыле испачканный мазутом мужичок, босой, с переки-
нутыми через плечо сапогами.
     В центре поселка, где тянулась улица с десяток
домов, высился в окружении старого заглохшего парка
серый шпиль костела. Костел был небольшой и ветхий.
Стены из дикого тесаного камня змеились глубокими
трещинами и оттуда рос яркий, как трава, мох и,
выгнув дугой тоненький ствол, тянулась вверх жидкая
березка. В глубоких, как бойницы, узких стрельчатых
окнах матово играли на солнце витражи древней хоро-
шей работы. Эти-то витражи и спасли костел от
закрытия.
     - Приехали из города орлы. Много их поразвелось
нынче, - неодобрительно кривя рот, рассказывала Аль-
гису Саулене. - Закрывай, кричат, костел. Возьмешь
его в колхоз под склад. Было дело, настоятель косте-
льный, собака, с бандой снюхался. Его - в Сибирь,
а костел - под замок: Мне жалко. Куда, думаю, бабы
старые пойдут, помрут, как мухи, от тоски. Не дала.
Говорю, ценность костел имеет для истории. Не дам
губить. Сама то я, честно говоря, в мои годы там пол
коленками протерла. Жалко. Прислали нового ксендза.
Кроткий, что ягненок. Со мной в ладу.
     Альгис давно собирался осмотреть костел и попро-
сил высадить его.
     - Погоди, проедем подальше, - погнала коня Са-
улене. - Народ из окошек за мной следит. Еще поду-
мают, взбрело Саулене под старость с Богом совет
держать.</i>
     <i>За углом Альгис слез, дав слово не опаздывать к обе
ду, и побрел поросшей травкой улицей к костелу.
Древностью веяло от его стен. Внутри, в цветном
полумраке пахло сыростью и приятно холодило после
жаркой улицы. Несколько старушек в темном застыли
на коленях в дальнем углу спинами к Альгису. Больше
здесь никого не было. И он тихо, неслышно ступая,
пробирался от одного витража к другому, задрав голо-
ву кверху, откуда под овальным сводом в цветное окош-
ко лился столб пыльного света.
     Кто-то, шлепая босыми ногами по каменным пли-
там, проскользнул за его спиной. Альгис обернулся. По
ситцевому платьицу, лопнувшему на боку, по голенас-
тым загорелым ногам он и сзади узнал Дануте, вспом-
нил станцию утром, старушку, ударившую ее по щеке,
и диковатый, не подпускающий взгляд из-под сдвинутых
бровок, которым она смерила его в ответ на улыбку.
Дануте на цыпочках приблизилась к старушкам,
стала, как и они, на колени, закачала головой и плечами,
неслышно шепча молитву. Потом поднялась, отвесила
поклон большому темному распятию с лопнувшей,
в трещинах, краской на теле худого Христа и, глядя
в</i> пол, <i>быстро прошла мимо Альгиса в жаркий, слепя-
щий проем двери.
     За обедом Альгис вспомнил Дануте, рассказал Са-
улене про станцию, про костел.
     - Пропащие люди, - горестно вздохнула она.
Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Мать-то ее со мной
когда-то в подругах ходила. Вместе на торфе работа-
ли у хозяина, язвы на ногах наживали. Была баба, как
баба, мужик попался дрянной. В войну к немцам в поли-
цаи пошел. С тех nop - ни духу, ни слуху. Ее, горемыку,
хотели с дочкой в Сибирь увезти. Я не дала. Голытьба
беспросветная, какой она враг? Теперь жалею.</i> Ух,
<i>и змея. В колхоз ни за что. Землю отняли, налогом
придавили - не идет. Хуже попрошайки живет, подво-
ровывает. Сколько я ни билась с ней как камень.
И дочка тоже... от яблони недалеко. Дети в школу
ходят, а она нет. Вот на станции молочком притор-
говывает... Разве это дело в ее-то годы?..
     Саулене пристально посмотрела на Альгиса, будто
проверяя, понял ли он.
     Хочешь людям добра не понимают. Как малые</i>


<i>дети. Ей-Богу. Не посечешь - не научишь. А с другой
стороны, один Бог знает, чья правда. Я книжек не
читала, в школу два года бегала, вот и весь диплом. Не
умом, а страхом людей держу. Долго ли так пойдет?
Не знаю... И спросить некого.
     В ней было что-то от атамана. Она любила людей.
По-своему, грубо. И умела держать их в руках, подчи-
нять себе беспрекословно. И притом была для них вроде
матери. Особенно пеклась она о том, чтобы дети
учились, все, поголовно и без церемоний влезала в домаш-
нюю жизнь каждой семьи, в меру своего понимания
принуждая людей жить красиво.
     Мужики перестали пить. Только по праздникам.
И тогда ее, одинокую, наперебой приглашали в дома,
почтительно чокались с ней и пили умеренно, чтоб не
вызвать ее гнева. В одной семье она выгнала из дому
мужа-пьяницу, и тот подался в город на заработки,
а хозяйство повел старший сын Витас Адомайтис,
славный парень, демобилизованный солдат, ставший для
матери и сестер за хозяина. Альгис об этой истории
писал в газете, и она вызвала много сочувственными
откликов, как пример подлинно социалистической пере-
стройки крестьянской семьи.
     С тех пор Саулене особенно опекала эту семью,
а Витаса любила, как родного сына. Поэтому насто-
яла, чтоб он, хоть и переросток по годам, учился
в школе, мечтая со временем послать его в универси-
тет, а для материальной поддержки семьи поставии
его ночным объездчиком, высвободив день для учебы.
Витас - худощавый, но высокий паренек, непримет-
ный, хоть по бедности еще донашивал военную форму
и этим выделялся среди других парней, ходил, как те-
ленок, за ней по пятам, и Альгис часто видел его в ее</i>
<i>доме, где он на правах сына помогал Саулене в домаш-
них делах.
     Это была новая Литва, и каждый признак такси
новизны Альгис бережно выуживал, собирал в своих
поездках на село, не без основания полагая, что и оп
приложил к этому руку и приложил не зря. Впереди
рисовались безмятежная, идущая в гору жизнь без тех
страшных проблем, какие смыла кровь, обильная, даже
чересчур, но пролитая не напрасно. Нынешний вечер,
уснувшие тихие домики с редкими не погашенными ог</i>
<i>нями, винный запах клевера, от которого слегка кружи-
лась голова, наводили на эти размышления.
     Альгис бесцельно брел по дороге, удаляясь от дерев-
ни. Клеверные поля тянулись до самой станции. Кругом
была пусто, безлюдно, и только справа, редко пофыр-
кивая, паслась по колено в клевере однорогая корова,
иногда позванивая цепью, какой была привязана к ко-
лышку. Альгис с улыбкой подумал о том, что ночной
объездчик Витас Адомайтис сейчас мотается на своей
лошади в других полях, а возможно, еще не вышел на
дежурство, и кто-то - людей так скоро не перевос-
питаешь - тайком выгнал свою корову в колхозный
клевер попастись.
     Он ушел еще далыие, уже стали различимы пустын-
ные станционные постройки и цепочка телеграфных
столбов вдоль путей, когда услышал протяжный свист.
Долгий-долгий, с переливами. Так свистел он сам в
детстве, заложив два пальца в рот.
     Озираясь по сторонам, он увидел вдали перед тем-
неющим одиноким домиком силуэт всадника на лошади.
Свистел он. Вкрадчиво и призывно. Приподнявшись
в стременах и действительно заложив пальцы в рот.
В лунном свете проступал только четкий силуэт, без
лица и других, примет, по которым Альгис мог бы
опознать человека. Он здесь знал почти всех.
Всадник опустил руку, прислушался. Внимание его
было нацелено на темный домик, но оттуда ничего не
слышалось в ответ. Тогда он снова свистнул - корот-
ко, нетерпеливо и снова настороженно затих.
     От домика отделилась темная тоненькая фигурка
и вприпрыжку по клеверу побежала к нему. Всадник слез
с лошади.
     Альгис почувствовал какую-то неловкость оттого,
что стал невольным свидетелем этого свидания, без
сомнения, двух влюбленных, кому посторонний глаз был
совсем ни к чему. И в то же время какое-то озорное
чувство заставило его присесть, затаиться в клевере,
сразу промокнув до плеч: очень хотелось разглядеть
этих двоих, опознать. Из доброго любопытства, свой-
ственного художнику. И при этом, упаси Боже, не
вспугнуть их, не выдать себя.
     Силуэты всадника и девушки, а то, что это девуш-
ка, Альгис уже не сомневался, сошлись. Он обнял ее,</i>

     <i>положив руку на плечо, высокий, на голову выше е,
и они пошли. Прямо по клеверу, подальше от домик,
с каждым шагом приближаясь к нему в его засаде. Конь
с отпущенным поводом постоял, вывернув</i> шею <i>и. и
вслед, а затем тоже тронул за ними, привычно, как это
делал наверно не в первый раз.
     Двое слитным силуэтом приближались к Альгисом.
и он уже слышал сочное шуршание клевера, раздвига-
емого ногами. Деваться было некуда, и Альгис остал&lt;.ч
сидеть, ниже пригнув голову.
     На обоих плечах парня, попав в лунный свет, туск.п
блеснули две точки - медные пуговицы от споротыми
noгoн., и хоть лицо его еще было в тени, Альгис узнал:
это был Витас Адомайтис, любимец Оны Сауленс,
ночной обьездчик. А девушка, ее Альгис узнал лишь,
когда они прошли в нескольких шагах от него, бы.и
Дануте, та сама девчонка, что утром встречала "а
перроне поезд и тщетно пыталась продать пассажиров
молоко</i> и <i>редиску.
     В том, что он увидел, ничего необычного не бы.ю.
Старый, как мир, сельский роман. Трогательный своей
естественностью и простотой, не всегда доступной
горожанам, и привкусом здоровой романтичности. Лу-
на, туман, конь, свист в ночи, девчонка, бегущая па
свидание по мокрому клеверу.
     Юбчонка-то у нее наверно промокла, - почему-то
подумал с улыбкой Альгис, человек женатый, хоть еще
и молодой, но уже считавший себя вправе покровитель-
ственно, по-отцовски отнестись к тому, что видел.
А то, что Витас ради этой встречи слегка нарушил
свой служебный долг ночного обьездчика, то с кем не
бывает, не велик грех. Парень совмещает прятное с по-
лезным. С Дануте или без Дануте - он ведь все равно
в поле, где ему и положено быть.</i>
     )
<i>Луна уже светила им в спины, отражаясь на лос-
нящемся крупе лошади, покорно шагавшей позади. Аль-
гис.встал, счистил с брюк приставшие комья земли
и пошел дальше, к станции, в сторону, обратную той</i>,
<i>куда уходили они.
     Возвращался он той же дорогой через час. Миновал
темный домик, откуда прибежала на свидание Дануте,
потом тот поворот, где паслась однорогая корова. Ее</i>
<i>там уже не было. Действительно, уже было поздно,
и он заторопился, вспомнив, что Она Саулене не ляжет
спать, будет тревожиться, пока он не придет.
Близость дома он определил по гортанному, резкому
вскрику павлина, единственной живности во дворе Са-
улене. Окно светилось, и широкая полоса света ложи-
лась из раскрытой двери на крыльцо. Кто-mo был во
дворе. Несколько человек. Альгис издали услышал их
голоса и решил, что у Саулене гости. Он неслышно
вышел из-за сарая и остановился в его тени. Во дворе
перед крыльцом освещенная сзади из раскрытой двери
сидела в старом кресле, оставшемся в доме после высе-
ления хозяев, с резной спинкой и уже обветшалой,
в углах рваной гобеленовой обивкой, Она Саулене. Сиде-
ла грузно, мешком, с непокрытой головой и устало-
бесстрастным, отечным лицом.
     Перед ней на коленях елозила сухонькая, вдвое меньше
Саулене, старушка и заискивающе, просительно загляды-
вала ей в лицо, ловила ее взгляд, который она, хмуря брови,
отводила. Поношенная холщовая юбка старушки рас-
пласталась на земле, и только ступни ног торчали из-под
складок с глубоко и неровно потресканной кожей, кривы-
ми, будто конвульсией сведенными пальцами.
     Чуть позади, наполовину закрытый тенью от сарая,
погромыхивал уздечкой, мотая головой, оседланный
конь ночного обьездчика и косил большим глазом на
белую в черных пятнах корову, сонно и равнодушно
жевавшую жвачку, протянув с мокрых губ' длинную
нить до земли. На единственный рог был накинут конец
цепи, мерцавший в лунном свете. Витас Адомайтис,
длинношеий, с выпирающим кадыком над стоячим воро-
тником военной гимнастерки с медными пуговками от
погон на плечах, по-солдатски вытянулся между коро-
вой и лошадью, зажав в кулаке второй конец цепи, и не
мигая, виновато смотрел на Ону Саулене. За горбатой
спиной коровы виднелась взлохмаченная головка Дану-
те. Ее злые, непрощающие глазки бегали под сдвину-
тыми бровками, а под брюхом коровы нетерпеливо пе-
реминались ее босые ноги.
     Картину довершали два павлина, в темноте похо-
жих на индеек, сидевших, нахохлившись, на коньке кры-
ши сарая и время от времени вскрикивавших чужим
колючим клекотом.</i>

<i>Старушка плакала, шмыгая носом, сцепив перед гру-</i>
<i>дью руки и мотая ими в такт всхлипам перед коленями
Оны Саулене.
     - Не погуби, Она... Прости меня, грех попутал..
     - Прощала. Хватит. - Почти не разжимая губ,
не взглянула на нее Саулене.</i>
     - <i>С кем не бывает?.. Отдай корову,
     - Не отдам.</i>
     - <i>С голоду помру я... и дочка тоже... Пожалей.</i>
     - <i>А кто меня пожалеет? - сипло, с затаенной
болью спросила Саулене. - Ты? Нет у тебя совести,
Петронеле... и никогда не будет. Кончено. Ты -мой
враг.
     Я? Побойся Бога, Она. Какой я тебе враг? Все
наши годы молодые подружками были. Забыла? Вот,
как я сейчас перед тобой, обе спину гнули, коленки
мозолили перед хозяином. Нешто забыла?
     Ничего не забыла. Не лезь ко мне в душу.
Зачем убиваешь меня?
     - Слушай, Петронеле, - тяжело уперлась в свои
колени и слегка подалась вперед Она. - Ты меня &gt;"&lt;
жалость не бери. Говорила с тобой... много раз, &gt;"
послушала. Не пошла ты в колхоз - твоя воля. Но
грабить нас, травить клевер по ночам не позволю.
Так куда ж мне податься? - заломила руки
     Петронеле, - Землю, последний кусочек отняли. Где
корову пасти? На крыше? Нам без коровы - смерть.
     - Твоя забота. Клевер наш, не зарись на чужое
Корову не отдам! Заплатишь штраф - запомнишь, не
полезешь к чужому.
     - Чем я платить буду? Нет у меня ничего - xoть
шаром покати. Помрем мы с дочкой...
     Петронеле завыла в голос, плюхнулась лицом в зем-
лю и поползла, вытянув губы, к ногам Саулене, чтоб
поцеловать их.
     Пощади... Не убей...
Саулене болезненно поморщилась и, тяжело нагнув-
шись, оттолкнула голову Петронеле от своих ног.
Все. Разговор окончен. С одышкой произнес.ш
     она, силясь подняться с кресла. - Витас! Сукин сын!
Чего глазами хлопаешь? Загоняй корову и одень замок!
Витас вздрогнул, повернулся к корове и, стараясь
смотреть мимо Дануте, стал наматывать конец цепи</i>
<i>на кулак. Дануте зверем сверкнула на него глазами,
ухватилась двумя руками за рог, потянула к себе.
     - Чего стал? - едко спросила Саулене. - Девки
боишься?
     Витас рванул цепь к себе, и корова мотнула голову
к нему. Дануте выпустила рог; руками легла на шею
корове и, подавшись вперед, плюнула Витасу в лицо.
     - Вот тебе! Холуй колхозный!
     Она выскочила к крыльцу, нагнулась над распростер-
той матерью.
     - Вставай! Зачем, как собака, лижешь ей ноги?
Отольются ей наши слезы, гадюке. Вставай. Не по-
мрем. Они раньше передохнут.
     С крыши в один голос вскрикнули оба павлина, а ко-
рова недоуменно замычала, когда Витас стал тянуть
ее в сарай.
     - Ой, убили, ой, ограбили, - запричитала Петро-
неле, вставая с земли. - Что ж это делается, люди
добрые?
     - Подавись, жаба! - как плевок, выпалила Дануте
в лицо Саулене. - Сдохнешь! Одна, как ведьма! Никто
воды не подаст!
     Она подобрала с земли оброненный платок матери и,
обняв ее за худые, трясущиеся плечи, повела со двора.
И Альгис невольно отпрянул за угол, чтоб не сто-
лкнуться с ними.
     Потом он вышел из тени, помог Саулене подняться
из кресла, занес кресло в дом. Вошел Витас, виновато
остановился у порога.
     - Кавалер, - скривилась Саулене. - Я ему такую
службу доверила, а его девчонка сопливая вокруг пальца
водит. Солдат. Комсомолец! За юбку еле честь не
променял.
     - Так я ж... как увидел... - хрипло произнес Ви-
тас, глядя на свои сапоги, - сразу пригнал.
     Нашел себе пару, - изливала на него гнев Са-
улене. - Мало тебе девок в колхозе? Куда полез?
К врагу классовому?
     - Какой она враг? - несмело начал Витас, но
Саулене его перебила.
     - Враг! И тебе! И мне! И всем! Ты - дурак
молодой. Коммунисту нельзя слюни распускать. По-
нял? Я бы сестру родную не пощадила!</i>

     <i>Саулене отвалилась к стене, зажмурив глаза, будто
свет лампы мешал, и с натугой потерла ладонью грудь.
     - Давит, будь оно проклято.
     И слабо махнула Витасу:
     - Иди.
     У Алъгиса испортилось настроение. Ужинать не
хотелось. Да и Саулене ничего не предложила, забыв
о зайце, обещанном на ужин. Ушла за перегородку,
ворочалась на скрипучей кровати, кряхтела. И он тоже
спать не лег, хоть мог вздремнуть какое-то время
до поезда. Посидел за выскобленным добела, рассох-
шимся столом, слушая натужное тиканье старых
стенных часов с подвязанным к гирьке медным, по-
зеленевшим пестиком от ступки, потом собрал свои
вещи в маленький дорожный чемодан, решив подождать
поезда на станции.
     Его шаги по двору разбудили павлинов на крыше
сарая, и они резко прокричали спросонья, заставив его
вздрогнуть.
     Песчаная дорога потемнела от росы, и туман уже
низко стлался по клеверу, густой, как белый дым. Луна
стояла высоко, и было видно хорошо, как днем.
Еще издали он узнал темный, без единого огонька,
домик на краю поля. Что там поделывали Дануте
с матерью? Конечно, не спят. Лежат в темноте,
проклиная Саулене.
     Домик под з